Пятнадцать километров по тракторной колее на «УАЗике» - это не шутки, особенно для городских жителей, привыкших к асфальтированному комфорту. Мы буквально выползли из «буханки», потирая ушибленные локти и колени и борясь с тошнотой. Только наш проводник, он же шофёр, местный житель со странным прозвищем Муха, невозмутимо соскочил на ковер влажной хвои, сдвинул кепку на затылок и, потянув воздух сизым носом провозгласил:
- Есть гриб. Грибом пахнет.
Пахло в лесу, действительно, великолепно. Хвоей, прелыми листьями, какими-то неведомыми травами.
- Есть гриб! - повторил Муха, выкатив свой единственный глаз куда-то поверх наших голов, вглубь леса, словно увидел в чаще тот самый «гриб», о котором говорил в единственном числе. - Пробегитесь недолго, часа полтора, если мало будет — доедем до просеки. Правда, там дорога неважная.
- А досюда, значит, хорошая дорога была? - проворчал Андрей.
- Норма-а-альная, - протянул Муха. Он, конечно, слегка рисовался. И скорее всего внутренне посмеивался над нами. Над нашей неопытностью здесь, в лесах, над нашими ножами на поясе, над нашими новёхонькими корзинами, над нашим дорогущим камуфляжем-«антиклещом». Сам он в лес поехал как был: в старой телогрейке, из-под которой топорщилась грязноватым воротником красная рубаха в широкую белую полоску; в черных галошах и засаленных джинсах. Плотная, словно вязаная, тельняшка горделиво выглядывала из-под рубахи черно-белым треугольником. Саныч его еще спросил вчера, когда мы договаривались о поездке:
- Муха, ты никак на флоте служил?
- Служат собачки, - выдал ему в ответ Муха, - я на «Оме» десять лет отходил, еще в СССР, когда они ходили.
И Саныч постеснялся выяснять далее, что это были за «омы», на которых «ходят». А про изуродованную правую сторону лица Мухи и закрытый белым шрамом глаз и подавно постеснялся.
- Сейчас половина девятого, - неспешно объяснял Муха, - значит в десять встречаемся у машины. Если кто к десяти не появится, буду гудеть, вот так: - Муха через открытое окно сунул руку в салон и «буханка» длинно и хрипло просигналила. Метрах в тридцати среди деревьев что-то зашумело, зашелестело, метнулось, большое и серое, послышалось удаляющееся хлопанье крыльев. Мы невольно вздрогнули.
- Капалуха это, - усмехнулся Муха, - не боись. Так вот, если слышите гудок, значит через десять минут я уезжаю. Ждать никого не буду, сразу говорю. Кто опоздает — тот до деревни будет топать пешком, если дорогу найдет, конечно. Вопросы есть?
- Не маловато полтора часа? - спросил Генка.
- Если гриб есть — то даже много. А если гриба нет — то чего зря ходить, на просеку поедем. - ответил Муха. - Но гриб есть. Довольны останетесь.
- А ты сам грибы не будешь собирать? - спросил Саныч.
- А я тут, вокруг машины похожу. У меня корзин таких здоровых нету, в кепку пособираю да и ладно. - не удержался от подкола Муха.
Саныч надулся и замолчал.
Разошлись по компасу, в разных направлениях. Мне достался запад. Почти сразу от дороги начинался распадок, поросший молодыми осинами и буйной жесткой травой. В него я и спустился. «Буханка» сразу скрылась за деревьями, несмотря на то, что я еще слышал голос Мухи, который рассказывал Генке как отличить сырой груздь от сухого. Но я забыл о них тут же, потому что грибы действительно БЫЛИ! Яркие, разноцветные сыроежки, хрупкие и нежные волнушки, какие-то черные, незнакомые грибы, мухоморы красными зонтиками стояли среди опавших листьев. Всё вперемежку, всё богатство грибного царства расстилалось передо мной, открывалось, как лицо кокетки из-под вуали травы и мелких сосёнок. Я углублялся в распадок от грибка к грибку, как в сказке, срезая один — уже примечал другой, а третий угадывал по приподнявшейся холмиком листве. Словно ребёнок в магазине игрушек, я старался охватить всё открывшееся мне грибное великолепие, и понял, что не охвачу. Невозможно прибрать в корзинку такое изобилие. И вот уже прохожу мимо сыроежек и срезаю красавцы-подосиновики. Они красно-оранжевыми флажками манят всё дальше и дальше, крепкие, чистые, большие, как тарелка, и поменьше, как на картинке, как в сказке. Да к лешему подосиновики! Это же белый! Вот, по самому дну распадка. Царь грибов сибирских. А вон еще, и еще! В корзину уже еле лезут, беру только белые. Воздух густой, тугой, кружит голову, дурманит непривычным обилием кислорода, ведёт, ведёт всё дальше и дальше....
Сиплый, протяжный гудок словно разбудил меня. Это Муха и наша «буханка». Десять минут. Корзина — через край, поверх — одни белые. Я поспешил обратно, бережно перенося корзину через поваленные стволы и кочки. Всерьез говорил Муха про десять минут ожидания, или шутил — не хотелось проверять. Однако, оказалось что отошел я совсем недалеко. Метров четыреста-пятьсот. Вон она, «буханка», сереет между сосен. Неторопливо и солидно вышел я на поляну. Как оказалось, первый.
Муха сидел в проеме пассажирского отсека и ел яблоко. Перед ним, на аккуратно расстеленной на земле тряпице, лежала целая гора отборных боровиков. Справа на опушку выходил Генка, а из-за «буханки» слышался хруст веток и бормотание Саныча.
Корзины две моих высилось горкой на тряпице, а то и три. Муха доел яблоко, зашвырнул огрызок в кусты и полез в кабину.
- Ого! - удивился подошедший Генка. - Муха, это ты что-ли? Ты ж говорил что не будешь собирать.
- А я и не собирал, - отозвался Муха из кабины, - я так, вокруг машины пробежался. Вы разбирайте, кому мало оказалось, мне не надо.
Мало никому не оказалось. Все вернулись с полными корзинами. Но Мухину гору белых разобрали, разделили между всеми, разложили в пакеты, которые нашлись в карманах у оптимиста-Генки.
«Буханка» хрустнула раздаткой и запрыгала по колее, как кораблик по волнам в штормящем море. Но не укачивало больше, не тошнило. Мы взахлёб делились впечатлениями, показывали друг другу руками размеры оставленных в лесу грибов, смеялись детским, искренним смехом. На полпути до деревни выдохлись, замолчали.
- Притомились, грибники? - усмехнулся Муха, пуская под колесо очередную рытвину.
- Муха, а откуда у тебя такое прозвище? - машинально огрызнулся Саныч, и тут же, сам поразившись своей внезапной бестактности, добавил: - Просто интересно, прости, что спросил.
- А что, - неожиданно охотно отозвался Муха, - неужели никто из наших не рассказал? Ну дела, я уж думал, давно растрезвонили. Это давно было, я совсем пацаном еще бегал. Только в армию должен был идти в тот год. Но школу уже закончил и два года успел на СП-23 юнгой отходить. Я ж с детства моряком быть хотел. На флот собирался, океан увидеть, дальние страны.... А в тот год, в феврале, особо лютые бураны пошли. День через день по крыши деревню заметало. И вот однажды сидим мы вечером дома, делать нечего, за окном буран. Маманя пошла к соседке за какой-то надобностью, батя, пока маманя отлучилась, залез в свою заначку, хлебнул, и полез спать на печку. А мне, значит, делать нечего, я сижу у окна, смотрю как вьюга в стекла бьется и скучаю, потому что когда буран — телевизор у нас тоже буран один показывает. И вдруг слышу — козочки бегают шибко. У нас стайка-то прямо к дому примыкала, и там козочек мы держали. И вот прям топот, как будто в стену дома бьются. Я батю толкнул пару раз, а он спит бухонький и только матерится сквозь сон. А мамани нету. Ну я и решил сам посмотреть, что там такое. Тулуп батин накинул. И через сенки в стайку пошел. И вот только дверь в стайку открыл, тут он на меня и кинулся.
- Кто кинулся? - спросил Андрей.
- Как кто? Волчара. Я не рассказал что-ли? В том году лоси пришли с севера, а за ним волки. Малой стаей, но опытные. И, по ходу дела, одного лося добыли. А лось — он ведь лось и есть, ему и так-то пяток десятков километров отмотать — ничего не стоит, а если с испугу — то и пару сотен может уйти. Ну он и ушел. И буран начался. А волки на добыче задержались, ну и остались. И давай по деревням окрестным хулиганить. И этот, мой который, в нашу стайку залез, прошел по надуву с наветра. Так вот, он на меня кинулся из стайки, а я ж не вижу, темно там. Как-то наклонился, видимо, потому что волк всегда в горло вцепиться пытается, а мне попал в лицо. А я в батином тулупе, руки толком поднять не могу, схватил волчару за что-то. Что под руки попалось, и от себя тащу. А он, зараза, мне лицо глодает. А я тащу. На спину упал, но чую, слабее он грызёт. А я сильнее руками-то. Давлю прям его. Как канаты при швартовке сжимал, так и его давлю. Ну и задавил, получается. Он дергаться перестал, а я лежу весь в кровище, на мне его туша. Не знаю, сколько пролежал, очнулся когда меня маманя волоком в дом затаскивала. Даже батю подняла, суетились все, а толку. Буран, дороги нет до райцентра. Батя, говорят, трактористу морду тогда разбил, сам за рычаги сел, да только метров на триста сумел пробиться, пока окончательно не увяз. Только через неделю первый бульдозер к нам пришел. А у меня уже всё на лице спеклось, схватилось. То ли сам такой живучий, то ли волчья слюна целебная, по типу как у собаки. Врач в райцентре сказал, что глаз уже новый не вырастит, а шрамы шить без надобности, сами схватились.
Муха замолчал и только ворочал баранку своими красными, поцарапанными ручищами.
- Муха, - скупо произнес Саныч, - ты извини, если что.
А что извинять? - улыбнулся Муха, я почитай всю жизнь с таким лицом прожил, женился, детей родил, внуков...
- Слушай, - вдруг спросил Генка, - а причем тут «муха»?
- Так у Лёньки Евсеева в те годы кобель был, знатный волкодав. Один на один любого вожака рвал на тряпочки. Лютый был кобель. А звали его Мухтар. Или Муха, если коротко. Вот меня в честь него, получается, и окрестили. Волкодав я, по-нашему.
Когда прощались, рассаживаясь по своим машинам, мы не сговариваясь, по очереди, обняли Муху на прощанье, по древнему русскому обычаю, сердце к сердцу.