Пожалуй, в то время, т.е. во время моего детства, дядько Ревера для меня был самым интересным, хотя ни статью не выделялся, ни характером. Да и встречались мы не часто.Роста ниже среднего, коренастый, как и Ленька – младший его сын, который на класс-два был старше меня. А вот старший сын Петро был намного выше отца.
Кроме как Ревера, его в селе никто никак по-другому не называл. Уточняли иногда – старЫй Ревера (чтобы с сыном не путать). Хотя лет ему было тогда не больше пятидесяти и имя было – Бернард (!). Это я позднее узнал. А тогда – Ревера и Ревера. Был в Барышевке и еще один Бернард – Чиж, брат Альбина Чижа, мужа маминой сестры Анели, то есть дяди моего. Так вот того Бернарда все называли по имени, чтобы не путать, наверно, с другими Чижами. Только в имени его почему-то пропускали второе «р», получалось – Бернад. В Барышевке тогда было много необычных имен.
Так почему же Ревера? И без большого напряга выстраиваются доводы.
Во-первых, потому что кузнец. Да, настоящий кузнец. Я успел побывать в его старой приземистой кузнице - кузне, где постоянно гудел горн, подкачиваемый настоящими мехами. Мехами управлял Иван Горский, парень лет семнадцати-восемнадцати, готовящийся в армию. В просторечье его звали Яськом. Иногда по команде кузнеца он менял длинную рукоятку мехов на большущие клещи, которые ему отдавал Ревера, выхватив из углей горна очередную раскаленную железку – проушину на дверь для замка, какую-нибудь скобу, крючок. Могли быть и вилы, просто полосы металла для чего-нибудь. В общем, нестандартные изделия. Да стандартных тогда еще поискать надо было. А Ревера делал все.
Иван поворачивал на наковальне заготовку на нужную сторону, кузнец при помощи кувалды придавал мягкому металлу нужную форму. Его раскрасневшееся лицо с потеками пота было сосредоточенным, не располагало к каким-нибудь глупым вопросам, особенно, от нас, детворы. Не прогнали бы, и то ладно!
Иногда за кувалду брался и Иван, отдав клещи кузнецу, который в это время работал молотом поменьше, для более тонких работ. В кузне могли поместиться три-четыре человека – звон стоял не малиновый, но почти музыкальный. Но нет-нет, а из-под кувалды отлетали стремительные искры, крупные, колкие. У Реверы кожаный фартук в нескольких местах был прожжен, а уж у Ивана – одни лохмотья. И верстак с разложенными инструментами был местами прожжен этими искрами.
Молотов и молотков в кузне было много, разных размеров и даже форм. Сами выковывали, наверно. Тогда еще не было «Покровских ворот», не то вспомнил бы знаменитое «штихель штихелю рознь» Саввы Игнатьевича.
Когда стал постарше, в классе седьмом-восьмом два лета работал на сенокосе, на тракторной косилке. Это отдельный рассказ. Каждый день после работы, по пути домой, мы завозили в кузню переломанные косилочные полотна. Если ломался один-два зуба, мы восстанавливали их сами, в поле. А серьезные поломки – в кузницу. Там же поутру забирали отремонтированные. Но это была уже другая кузница. Исчезли меха.
Воздух в горн подавался при помощи вентилятора. И дядьки Реверы, по-моему, там уже не было. На пенсию ушел, наверно. Вредный стаж.
Раскаленная заготовка взрывала воду в большой бочке. На несколько секунд кузня превращалась в баню. Но вот кузнец осмотрел продукт своего нелегкого труда, сбил окалину и снова сунул прямо вовнутрь кучки раскаленных углей. Давай, Ясько…
Во-вторых, Ревера был музыкантом, играл на трубе. А мы почему-то называли его трубу кларнетом. Труба немножко походила на горн, который был у нас в школе, но была сложнее и красивее, с кнопками, которые при легком нажатии плавно погружались в аккуратные цилиндрики, вся сверкала золотом. И запах от нее шел особенный, наверно, потому что хранилась в кожаном футляре, откуда вынималась не часто. Пока мужики выходили на улицу покурить-поговорить, мы успевали инструмент обследовать.
Играл Ревера особенно, музыка была бойкая, ритмичная, плясовая. Играл обязательно стоя, может, из-за небольшого роста. Играя, он сильно надувал щеки, лицо с зажмуренными глазами краснело, и при этом он обязательно притопывал в такт ногой в хромовом сапоге. «Пу-па-па», «Пу-па-па», - выдавал Реверин кларнет. Ритму добавлял большой барабан, по которому войлочной колотушкой так же в такт поддавал Окарский, зять Реверы, муж ее старшей дочери. Иногда эти глухие, но очень нужные звуки украшались неожиданным звуком тарелок. Одна тарелка была прикреплена к барабану, а другая в руке у дяди Стасика. Огромный барабан – на ремне, в одной руке – тарелка, в другой – колотушка. Только поспевай за тестем. Поспевал. «Бум-па», «Бум-па»… Однажды, помню, в составе этого «оркестра» играл и Петро - на гармошке. А вокруг – плясали до упаду. Был фурор.
Давно это было. Нет уже ни Бернарда Реверы, ни дяди Стасика, а вот жена его - тетя Мария жива. Ей далеко за 90. Но, говорят, по-прежнему бегает… Конечно, помедленнее.
Оказывается, Реверы жили на Украине по соседству с семьей моей мамы. И в Казахстан в 36-м ехали вместе. Мария дружила с маминой младшей сестрой – Юзей, которая совсем недавно умерла, последней из четырех сестер. Наверно, поэтому Ревера соглашался на приглашения родителей украсить свадьбу, когда замуж выдавали дочерей, сына встретить из армии… Но и это не все.
Потому что, в-третьих, дядько Ревера был непревзойденным колием. Нет, Колием – буду писать его с заглавной буквы.
Специально в Википедии посмотрел – есть такое слово: «Колий (колей) – так в украинских до сего дня называют и издревле называли людей, ответственных за убой скота, резников». А в украинском варианте Википедии еще доходчивее: «Колі;й — той, хто коле (забиває) свиней для подальшого гастрономічного вжитку».
Событие это – забой свиньи, или кабана, как чаще говорили у нас, случалось обычно два раза в год: в ноябре - начале декабря и где-то ближе к весне – в конце марта – начале апреля. Все приурочивалось к морозам, снегу – холодильников не было. Так и на Рождество с Новым годом было мясо, и на Пасху.
К этому дню, обычно – выходному, готовились загодя, ориентируясь на погоду. Как правило, бывало морозно и солнечно. Да в Казахстане так всегда зимой – если не буран, то мороз и солнце. Отец договаривался с Реверой, еще с кем-то из мужчин из многочисленной родни, мама готовила ящики и коробки для сала и мяса, освобождала кастрюли и чугунки для кипячения воды – кипятку надо было много, готовила столы, какую-то ветошь, ножи… Все должно быть наготове. Отец очень не любил промедлений и малейших сбоев.
Сам он с раннего утра уже утрамбовал в чистейшем скрипучем на морозе снегу площадку, наносил копну соломы, приволок снятую с сараюшки старую дверь, несколько коротких бревешек.
На мясо чаще растили кабанчиков. Покупали поросят обычно на базаре – отец с мамой привозили их в мешке. Они визжали, дрыгались, потом успокаивались и только хрюкали в клетке в теплом хлеву. Однажды приходил зоотехник, шли вместе с отцом в хлев - поросята взвизгивали, потом опять затихали. Мы, детвора, замирали в ожидании, знали, что там их кастрировали, только боялись произносить вслух это страшное слово, все как-то сжималось внутри от страха и представления, как этим поросятам было тоже страшно и больно. Может, впервые их хотелось пожалеть. Слава богу, потом они быстро росли, жирея. До зимы было еще далеко… Гендер потихоньку забывался, в том числе и самими поросятами. Свинья да свинья. Или кабан. Не все ли равно.
Из домашних животных свиньи – самые недомашние. У них и имен-то, как правило, нет. Так, иногда, Борькой или Васькой раздраженно назовут, отгоняя от корыта, в которое они норовят залезть целиком, с ногами.
То, что у нас намечается не рядовое мероприятие, знало полсела. Поэтому задолго до начала всего стали подходить родственники помладше – братья, сестры двоюродные. Нас было много, если не те же полсела, то четверть – точно.
Реверу замечали издалека, как-только он показывался на дороге из «поселка» - мы жили чуть поодаль от основной улицы села, в Салдыбовке. Что означает это слово, узнать уже невозможно. В ту пору оно было для нас почему-то унизительным, и мы старались его не произносить. Но как-раз у нас перед хатами была роскошная поляна, где и футбол, и лапта, и гусят-утят есть где пасти. И до Колутона от нас значительно ближе, чем от поселка.
Так вот, приближался наш Колий неспеша, солидно. Одет в «москвичку» - драповое полупальто с косыми прорезными карманами, в хромовой шапке, в сапогах с присобранными в «гармошку» голенищами, с небольшими отворотами и «ушками» по бокам. Сапоги – не хромовые и не кирзовые, солидные. На сапоги обращалось особое внимание, так как знали, что именно там находится рабочий инструмент Колия – острейший нож и главное орудие – шпычка. Опять же Википедия сообщает, что «шпичка» – это спица, заостренная палочка. Похоже. Но в нашем случае «шпычка» напоминала и ручное сверло для дерева, и заточку из тюремных рассказов, и еще – стилет. Тогда такого слова мы, скорее, не знали и настоящих стилетов не видели. Поэтому остановимся на шпычке.
Здоровались, минут пять обменивались о погоде, о свиньях, которые в прошлом году были куда как мясистее – отрубей было больше, а сейчас – одна картошка, и еще много о чем. Мужчины отходили в сторонку, покурить, мало ли о чем они могли говорить. Мы не имели привычки надоедать им.
Потом отец с Реверой и еще с кем-нибудь из мужчин заходили в хлев, раздавался шум – кабан им не давался, но вот короткий взвизг… и тишина. И мы молчим, понимаем, что день начался.
Через какое-то время мужчины выволакивают с помощью крепких вожжей тушу забитого животного на площадку перед хатой, обкладывают соломой и начинают опаливать шерсть. Солома прогорает быстро, температура пламени не очень высокая, поэтому шерсть выгорает медленно. Мужчины понемногу подбрасывают вилами еще соломы, при помощи вил вилах с горящими пучками соломы стараются опаливать тушу равномерно, не прожигаю шкуру. Это – непросто, навыки нужны. Правда, и нам дают немного поиграть с пламенем, приучают.
Когда щетина сожжена, приступают к следующему этапу – острыми ножами соскребают остатки щетины, предварительно обдавая тушу крутым кипятком, который периодически подносят женщины. Этим, по сути, бритьем занимаются несколько мужчин. И добривают, и отмывают до идеальной чистоты, шкура приобретает вид «лимонной корки». Никогда такой не будет после паяльной лампы, которую вскоре вовсю стали использовать для опаливания свиней. Прогресс… Потом тушу еще раз обдают кипятком, накрывают старыми одеялами, сверху – брезентом, и пришла наша пора – детворе не только позволено, но приказано прыгать на брезенте, скатываться, снова влезать, снова прыгать. И так минут пятнадцать-двадцать. Это чтобы свиная шкура стала мягкой. Так и получается. Когда потом ешь подмороженное сало, съедаешь с удовольствием и шкурку. Пугали, что из-за остатков щетины, скрытых в толще шкурки, будет аппендицит, но бог миловал.
После всех этих процедур свинью втаскивают на дверное полотно, о котором уже говорил, укладывают на спину, подложив по бокам бревнышки. И вот она, как никогда чистенькая и спокойная, лежит, задрав кверху свои коротенькие ноги. На груди у левой ноги – небольшая ранка. С первого раза попал Колий в ее сердце.
Потом отделяют голову – она еще долго будет лежать невдалеке в снегу, освобождаясь от крови. Кусочки скрюченных подпаленных ушей разрешалось пожевать. Говорят, вкусно. Я не пробовал.
После этого острым топориком и с помощью ножа Ревера вырубал грудину и раскрывал грудную клетку свиньи. Так примерно в современной медицине идет подготовка к операции на открытом сердце у человека, правда, без топорика. Пришлось самому изучить, когда были выявлены показания к такому вмешательству. Пока еще время не подошло.
Иногда кто-нибудь из мужчин зачерпывал кружкой прямо из открытой грудной клетки кровь и выпивал ее. Говорили, полезно. Дальше зрелище было менее интересное – Ревера делал надрез от грудины и максимально ниже и вынимал все внутренние органы животного. Их тут же уносили в хату, где уже ждали женщины, чтобы разобрать их, что-нужно – отмывать, что можно – оставить на завтра, так как день неумолимо стремился в вечер. Скажу только, что утилизировалось практически все, за очень малым исключением, которое уже было брошено кружащимся у хаты собакам.
А там, на площадке, дядя Бернард уже искусно отделил все четыре ноги, перерубил их на чурбаке на две-три части, так как окорока у нас почему-то не практиковались. Я и сейчас слышу тот специфический звук, с каким острый топор с одного раза перерубал и мясо, и кость, находящуюся внутри: «хр-р-я-сь», «хр-р-я-ссь». Мясо «живое», так и колышется в руке. Парное. Потом приступали к снятию с туши толстых пластов сала, нежного, тоже еще не остывшего. Отец тут же уносил его и складывал на стол в кладовке, возможно, даже до завтра, когда будет время разрезать эти пласты на аккуратные квадраты, потом сделать на каждом крестообразные надрезы, посыпать обильно солью и разложить по коробкам и ящикам.
Вот унесены последние куски мяса. Унесено и дверное полотно, которое завтра отец ототрет и установит на место. Но у хаты, под скамейкой осталась еще одна деталь, которую мы, детвора, ждали, но сейчас, устав, позабыли. Это свиной пузырь, который завтра кто-нибудь из взрослых поможет обработать в печной золе, надуть, завязать попрочнее. Вот и мяч на день-другой готов!
А сейчас взрослые заняты. Из кухни доносится такой аппетитный запах свежей жареной свинины, что ни о чем больше думать не хочется. Но это пока для взрослых, которые, перекурив, уже теснятся на входе в хату. Мясо подают прямо так, в огромной сковородке. Немудреная деревенская закуска - картошка да капуста, тоже на столе. С первой бутылки отец сбивает сургуч. Праздник начинается. Это, правда, праздник, даже для вымотавшихся за этот длинный день родителей. Думаю, праздник и для дядьки Реверы, который весь день был в самом центре внимания и уважения. Но музыки сегодня не будет.
Пока мужчины празднуют, мама успевает собрать пакеты со «свежиной» для основных участников этой операции. Отдельный пакет - для Колия. Завтра мама отнесет понемножку тем родным, кто не мог сегодня прийти, ближайшим соседям. Конечно, всех не оделишь. «Сколько той свиньи», - сетовала мама. А еще детям передать, которые уже не дома, учатся. В Москву послать Олесику – маминому брату, смолоду оторванному от семьи. Помню эти засаленные изнутри посылочные ящики, неодноразовые, подписываемые «химическим» карандашом… Не только фломастеров, шариковых ручек тогда еще не было.
Завтра день будет поспокойнее, будут делать колбасы: из мяса, печеночную, кровяную, возможно – сальтисон, если сил хватит… Конечно, сперва надо приготовить полуфабрикаты – оболочки, начинку… Заниматься этим будут женщины. Отец уйдет на работу, Ревера тоже будет в своей кузне…
Нижний Новгород
Ноябрь 2021