Вот уже лет сорок как не был в тех местах, а все иногда… с усталости не вовремя навалившейся или с неприятностей, которых ни ором, ни деньгами не перешибешь – только остается что забиться в уголок и переждать черную полосу. Вот тогда бывает, что и снится…
До села Терентьевка, по сибирским меркам большое – до сорока дворов, если подняться по распадку да перемахнуть через сопку, может часов двенадцать, а то и все два дня пути, это кто как ходить по тайге умеет. А если по воде - то по Таголке вниз до Енисея больше часа, да вверх по течению, почитай часов шесть, если, опять же, с мотором. Вот потому редко кто заглядывает к Роману Соломину на его зимовье. Иногда так и целый год ни одного человека нового…
- Еще дед Илья, перед войной, года за три, как пошли по Сибири колхозы, да лесхозы, ушел в тайгу с женой Марьюшкой – бабка твоя, стало быть, да со мною, десятый годок мне шел. Марьюшке понравилось это место с большой поляной да перекатом речки, опосля которого Таголка уже спокойная до самого Енисея. С весны до поздней осени сруб поставили большой, капитальный. Благо, по всему краю поляны сосны, как на подбор ровнехонькие… до сих пор кое-где еще пеньки гниловатые остались, и по этим пням по осени, маслят не счесть… Зиму-то в землянке пережили, на следующий год в новый дом въехали. Так вот и жили, хозяйничали… зверя добывали.
На войну деда все же забрали… С конвоем. Обещал врагов пострелять, да к весне и возвернуться. Да не вернулся… ни к весне… ни… "смертью храбрых, за Родину…"
Марьюшка извелась вся, да в аккурат, ко Дню победы и помёрла…
Мне еще и семнадцать не было. Сходил в Терентьевку да жену привел – Вареньку. Вдовая она была… много тогда вдов-то после войны одни маялись…
Все девочки рождались, а потому с армией меня не трогали, али забыли, шут их знает. Девочки только не жили долго, что-то болели и умирали… А Вареньку, жену, стало быть, медведь задрал… по ягоды пошла…
Уже в семьдесят пятом, к осени… Татьяну, мамку твою, привез… через год ты родился, вот так. В том же году из тайги, к зиме уже, Коля с молодой женой вышел… то ли буряты, то ли корейцы, кто их разберет… Остались на зиму, да так и прижились. Пристройку сделали к дому. Летом в пристройке, а зимой все, в одном доме – теплее… да и веселее…
Все это отец Илюше рассказывает сидя на верхнем краю поляны, где уже пять крестов стоят на могилках, чтобы знал, откуда… знал – могилки чьи, ухаживал да поминал, когда надо.
Илья мать почти и не помнит. Только, как зимним вечером, при керосиновой лампе, совсем желтая, да высохшая, шубу волчью ему ладит, прямо до пяток, с рукавами длинными. "Это ничего, сынок, скоро вырастешь…", и губами сухими, шершавыми в лоб целует… Потом, Тая, Колина жена, целый день и ночь "шаманит" в избе, в бубен бьет – да только не помогло. Тело мертвое в мешок большой брезентовый завернули и в сарае под потолком повесили… до весны.
Могилу копал отец, "домовину" делал из сосенок тонких. Говорил, - "Смотри, сынок, меня, когда надо будет, так же схоронишь". Снизу лапником все застелил, да и сверху тоже. Из кедра крест долго строгал, а заодно и для себя заготовил…
И вот у кладбища маленького, обсаженного елками, по одной у каждого крестика, сидят старый да малый, поминают. Роман к бутылке с самогоном прикладывается, что из мороженной гнилой картохи к весне гнали, да груздем соленным из банки прямо, закусывает. А Илюша пряник сосет каменный, с прошлого года, в жестянке, на верхней полке хранившийся…
И с взгорка через поляну солнце уже на закат катится, хорошо виден дом большой, со светелкою под крышей. Дом уже почерневший, то ли от горя, то ли еще от чего. Крыша, тесом когда-то крытая, теперь земли на ней уж пальца на два, да лишайник серый, но уже местами, зеленеющий – весна. Прямо к дому пристроен большой сарай, в котором и добро хранится и припасы всякие, и мастерская с кузней маленькой и движок… Дальше, конюшня и курятник… И совсем отдельно, старая банька, наполовину в земле утонувшая, с крышей поросшей кустиками… Все это хозяйство огорожено прочно и надежно.
Куры уже угомонились и только кобыла Манька по двору ходит, изредка мордой машет и всхрапывает, Коля на жеребце Сером уехал в верховье и должен уже скоро быть обратно – потому и храпит Манька. А может, потому что чувствует, завтра пахать придется кусок поляны под картошку и всякий овощ, который, одной ей ведомым способом, выращивает Тая.
Тая, маленькая и тоненькая как подросток, если скажет за день пять слов, то это целое событие, без работы, не сидит – шутка ли, в доме три мужика…
- Все, сынок, пошли. Сейчас баньку наладим, Николай, поди, уж близко, слыхать уже, сороки докладывают, разбалабонились… Спи Татьянушка, спите бабоньки покуда… придет час… и я к вам под бочок… – слезу пьяную с бороды смахнул, и пошел, не оглядываясь.
Вот и о себе как о постороннем, придуманном в разных снах. А куда от них деться, от снов этих. И все чаще тянет – бросить все и всех и уйти… да хоть пешком на таежную речушку Таголку… да хотя бы для того, чтобы кресты на могилках родных поправить, да и для себя самого заготовить…