Валерий Липневич
Литературная учеба, 1981, 3
О ПОЭМАХ АЛЕСЯ РЯЗАНОВА
В обсуждении участвуют:
критик Варлен Бечик,
философ Анатолий Михайлов,
поэт, критик и переводчик Федор Ефимов,
поэт и переводчик поэм Алеся Рязанова Валерий Липневич.
Русскому читателю Алесь Рязанов представлен впервые.
Третья книга белорусского поэта Алеся Рязанова — «Координаты бытия» («Каардынаты быцця») — вышла в 1976 году. Автору было тогда двадцать девять лет. Если две первые книги Рязанова были встречены единодушно одобрительно — талантливо, оригинально, то третья книга вызвала сначала молчаливое замешательство в рядах белорусских критиков, а потом острую полемику, которая продолжается до сих пор.
...Каждое мгновение нашей жизни может быть последним. И если не те¬перь, то когда? Когда мы найдем ответы на все вопросы, которые задавало себе человечество на всем протяжении своей сознательной жизни? И вчерашние ответы нам не подходят. Или подходят? Так в чем же смысл жизни? Жизни каждого отдельного человека? Каждого народа, пусть самого маленького? Человечества? В чем сегодняшний смысл и как он соотносится с вечным? Что такое человек вообще? Где границы его разума и сердца? Что доступно действию и что ему недоступно? В чем суть вечного спора творчества и ремесла? Каково соотношение рационального и иррационального в человеке? Что дает силу жить на краю бездны: знание или неведенье? И что такое счастье? И что такое любовь?
В центре авторского внимания — определение координат человеческого бытия, условий для того, чтобы, опираясь на нечто прочное, все-таки жить, сеять и собирать урожай.
В обсуждении поэм Алеся Рязанова на страницах журнала «Литературная учеба» участвуют: критик, литературовед, кандидат филологических наук Варлен Бечик; кандидат философских наук Анатолий Михайлов; поэт, переводчик и критик Федор Ефимов и поэт Валерий Липневич, который впервые перевел поэмы на русский язык.
В. Бечик: В последние годы в белорусской поэзии стала все острее ощущаться необходимость энергичных идейно-художественных поисков. Поиски велись и раньше, можно говорить о тематических, жанровых, стилевых изменениях в творчестве многих белорусских поэтов. Но поиски эти в чем-то ограничены, привязаны к прежнему опыту и дают результаты при разработке лишь тех коллизий и мотивов, которые уже в значительной мере освоены, «обжиты» нашей поэзией. В то же время читатели ясно ощущают: в окружающем нас мире существует и много такого, что
не находит пока отражения в поэзии. Изменения в общественном быте, усложнение внешних и внутренних факторов, которые воздействуют на духовный мир и психологию человека, расширение перспектив социального бытия — все это требует новых образных решений, принципиальной новизны изображения. Вот почему возрастает интерес к тем поэтическим явлениям, в которых отчетливо проявляется поисковое начало. Поэзия Алеся Рязанова и выделилась в последние годы своей дерзкой экспериментальностью, нарушением многих привычных канонов. Это особенно проявилось в книге поэм «Координаты бытия».
В. Липневич: Пожалуй, подступами к поэмам были философские миниатюры, собранные в книге «Навсегда». Сегодняшние поэмы выросли на фундаменте этих миниатюр. В «Координатах бытия» Рязанов предлагает нам свою поэтическую антологию вечных и всегда современных философских проблем. Но при всей своей всеобщности и общечеловечности эти проблемы выросли на белорусской почве, они органично живут в родном языке Рязанова. Одна из заслуг поэта — разработка абстрактно- понятийной сферы родного языка. После поэм Рязанова мы увидели — белорусский язык прекрасно справляется с самым сложным современным содержанием.
В. Бечик: Оценивать «Координаты бытия» — дело сложное и ответственное. Тут требуется особенно вдумчивый и гибкий подход, нас на каждом шагу подкарауливает угроза упрощенного, ошибочного понимания. Поэмы Рязанова требуют и неоднократного чтения: каждый раз они открываются в новом качестве, в новых внутренних связях, расширяют и углубляют наше представление о том, что хотел сказать поэт, и о том, что сказал. Происходит взаимопроникновение мыслей, образов — с движением вперед и возвращением вспять, с недоговоренностью: «Существуем, исчезая... Монологи наслаиваются, переплетаются и проникают друг в друга, будто в лесу «я» отзывается «я». Семь цветов, в одном поместившись, не помещаются, и не вмещается бесконечность наша в корни и ветви...»
В. Липневич: Что хотел сказать поэт, что сказал — правомерен ли сам вопрос?
Ф. Ефимов: Конечно, правомерен. Если мы знаем, что хотел сказать поэт, это очень хорошо. Есть разные уровни понимания. Но поэт не только не должен, не обязан — ему запрещено! — ориентироваться на самый низкий уровень понимания. Я должен сказать откровенно: для того чтобы прочитать, а главное — понять всю книгу Рязанова, нужна основательная философская подготовка. Смысл некоторых поэм постигается не сразу, часто очень приблизительно, и в конце концов это на чинает раздражать.
В. Липневич: То есть вместо катарсиса произведение наносит рану?
Ф. Ефимов: Да. И трудно сказать, кто тут больше виноват — поэт или мы, читатели. Думается, вина здесь взаимная. Мы привыкли к манной каше примитива, к дистиллированной воде бесспорности. Но ничего не сделаешь, нам приходится понемногу соглашаться с тем, что и сама жизнь, и ее отражение в сознании — вещи необычайно сложные.
Михайлов: Слишком часто мы сталкиваемся с попытками разложить на составные части нерасчленимый смысл поэтического произведения, специфика которого именно в том, что оно далеко не исчерпывается описательными средствами в системе рациональных понятий. Попытки изложить поэтическое произведение рациональным языком неудачны уже просто потому, что они вообще не в состоянии раскрыть смысл поэтического произведения.
Бечик: Мне вспоминается героиня «Поэмы подсолнуха». Неграмотная, наивная, бесконечно добрая женщина, все понимающая, «думающая без мыслей»... В книге Рязанова много таких мест, крылато-возвышенных, когда «думается без мыслей». Но, к сожалению, иногда наплыв жизненной пестроты остается хаотично-нерасшифрованным. Можно простить эти неизбежные издержки творческой манеры поэта. Но опасность в том, что любая непроясненность в такой, чуть ли не экспериментальной системе, как у Рязанова, может показаться манерностью, экспериментом ради эксперимента, и это может оттолкнуть читателя от сопереживания, сотворчества.
Ф. Ефимов: В сложности поэм я не нахожу искусственности, что могло бы свидетельствовать о кокетстве. Просто у поэта такой склад мышления. И, кто знает, может, действительно пришло время аналитической поэзии. Кроме того, Рязанов затрагивает круг вопросов, в которых он и сам еще не разобрался. Но есть в книге вещи, отмеченные прозрачной ясностью, будто бы специально написанные для толкования общего смысла книги. Это «Поэма рыбы» и «Поэма подсолнуха».
В. Липневич: Свойственная Рязанову высокая духовность, остающаяся часто на уровне абстракции, в этих вещах органически соединяется с ощущением естества жизни. Но эти поэмы выражают только один уровень постижения действительности. Его можно сформулировать как конкретно-бытовой. Можно выделить еще уровень отвлеченно-мифологический, к нему относится и переведенная «Поэма колодца»...
Ф. Ефимов: Самая философская поэма.
В. Липневич: ...И уровень символически-пророческий. На всех уровнях Рязанов тяготеет к типологическому образу. Он схематичнее типического, но емче последнего, позволяет совмещать две точки зрения — конкретности и обобщенности. Конкретность при этом не исчезает, она только теряет долю наглядности. И все эти уровни пронизаны тревожной, предгрозовой атмосферой нашего века с его социальными потрясениями, с неожиданно возникшей угрозой самоуничтожения человечества. На этом тревожном, трагическом фоне — еще доносятся отголоски предыдущей грозы - и развертывается действие поэм-монологов...
Ф. Ефимов: «Поэма итога» открывает книгу, и гегелевские парадоксы почти в каждой строке: «Показывает компас и флюгер итог, итог чего-то, что существовало до них... и до нас... и до итога... и до того, как считать преграду опорой, безжалостность — диалектикой, а стадионы — пристанищем духа...» Все это говорит, что никакого итога пока еще нет.
«Поэма равновесия» книгу закрывает, ее центральный образ — лабиринт Минотавра. Из него ведут три выхода. Первый и самый простой: отказаться от мышления и от знаний вообще. Просто жить — добывать пищу, сумму определенных материальных благ, необходимых для существования. Так решает первый землекоп, один из героев «Поэмы колодца».
Другой выход — исследование реальной жизни, взаимоотношений между Временем и Личностью. Этот путь в книге только намечен, но не реализован. Поэта привлек третий путь — в то измерение, где мысль становится самосущной («Поэма света»). Это замечено верно: не находя опоры в сложностях жизни, мысль углубляется в самое себя, и ей начинает казаться, что опора в ней самой, в ее законах. Рязанов обстоятельно исследует саму мысль: может, роковая ошибка в процессе самого мышления?..
В. Липневич: То есть препятствия, которые стоят на пути человека,— суть его собственный разум, его мышление. Это уже не ново... Но, как замечено давно, художник из любой философии может извлечь много полезного. Хотя, в общем-то, отнюдь не влияние философских идей делает поэзию философски значимой.
Ф. Ефимов: Это не ново для философии, но ново для Рязанова. И этот путь, на мой взгляд, и определил жанр философской поэмы со всеми его достижениями и недостатками. «Координаты бытия» — это книга вопросов, а не ответов.
А.Михайлов: Противопоставление вопроса и ответа является несколько искусственным. Сами вопросы уже в известной мере предопределяют ха¬рактер ответов. Любой ответ предполагает дальнейший вопрос. На мой взгляд, отличительной чертой творчества Рязанова является как раз осознание того, что невозможно дать однозначные ответы на все те сложнейшие вопросы, которые возникают перед поэтом. И поэтому нахождение равновесия, выхода противоречит духу такой поэзии. Ее цель — постоянные и напряженные поиски, выдвижение все новых и новых вопросов.
В. Липневич: Все мы немного попробовали себя в истолковании Рязанова... Безусловно, полностью переложить поэтический текст на рациональный язык невозможно. Но вместе с тем объяснение необходимо и возможно без ущерба для эмоционального восприятия. Никто не имеет в виду буквального, построчного понимания. Речь идет о смысле в целом. И я, например, совсем не могу переводить, если не улавливаю главного смысла, направления мысли. Если нет понимания, переводчик обречен на буквализм, на дословный, неубедительный перевод. Понимание может быть ограниченным, но должно быть все же достаточно определенным для того, чтобы в процессе сопереживания, сотворчества родился живой текст на другом языке...
А.Михайлов: Вы перевели «Поэму колодца», самую характерную для тех проблем, которые ставит Рязанов в своем творчестве. Как вы поняли эту поэму?
В.Липневич: На мой взгляд, в этой вещи Рязанов типологически исследует два уровня сознания: обыденное, ограниченное здравым смыслом, ремеслом, мерой, и эвристическое, творческое. Вообще процесс возникновения и развития сознания, его трагедия довольно внимательно прослеживаются на страницах книги. Дедал, Первый землекоп — в рамках обыденного сознания. Если Дедал скорее эмпирик, то Первый землекоп философ, носитель здравого смысла. Рязанов показывает, как отсутствие сверхцели замыкает человека в пределах того, что он может и знает, и тем прочнее, чем совершенней его ремесло. То есть знание, умение, культура — всегда обращенные к прошлому (по условиям возникновения - они из прошлого) — ставят человеку предел, обводят его магическим кругом, в котором человек получает необходимый минимум: пропитание, безопасность, облегчение труда.
В.Липневич: ...Рязанов показывает, как обыденное сознание, довольствуясь этим кругом, все-таки испытывает потребность уравновесить свое знание — незнанием, иррационализмом,— крайности сходятся! — абсолютом, который пребывает за кругом и неподвластен рассудку. И еще, как обыденное сознание, ограниченное только ремеслом, приходит к идее бога, к религии. Дедал, Первый землекоп так же добросовестно и старательно могли бы заниматься любым другим делом — без одержимости, без творчества, которые даются только сверхцелью, высокой жаждой. Эта жажда бытия, осуществления, самовыражения возникает, правда, уже на каком-то достаточно высоком уровне ремесла. Жажда эта роднит Икара и Второго землекопа. Если Икар — только неожиданный порыв, дарящий радость полета, бытия, осуществления, то Второй землекоп — это уже стремление к осознанному действию: утолить свою жажду и жажду других: «будут пить!» Но только благодаря Икару, его случайному выходу за пределы круга и возникла жажда Второго землекопа: трагедия развертывается на его глазах. За Икаром идет Землекоп, за обращенным к небу — обращенный к земле, за порывом — действие. Кто станет человеком? Ответ дан всей логикой развития поэмы: тот, кто задает вопросы и упрямо ищет на них ответы, а не прикрывает непознанное — богом, как Первый землекоп. Тот, кто жертвует собой ради других, платя всей жизнью за свой ответ, за свой Колодец...
А. Михайлов: Мне бы хотелось коснуться еще одного вопроса. Уже несколько раз применительно к поэзии Рязанова мелькал термин «философская». Я тоже был бы склонен отнести его творчество к разряду философского. Однако нельзя не отметить и некоторые издержки в употреблении этого понятия по отношению к поэзии. Оно стало настолько расхожим, что практически в нем не обнаруживается сколько-нибудь однозначного смысла. Почти любая поэзия преподносится как философская.
Ф. Ефимов: Любая настоящая позиция философична!
Михайлов: Это верно. Но, во-первых, какую поэзию мы будем относ категории настоящей? Очень часто говорят, что автор размышляет судьбах, о началах, первопричинах, о философских проблемах. Однако эти размышления не всегда являются философскими по своему характеру! Возможно, поэзия может быть названа таковой в том случае, когда она обращена к проблемам бытия и в ней присутствует момент рефлексии. В то же время в поэзии имеется нечто специфическое, что и без применения термина «философская» дает ей достаточное право на независимое существование. Поэзия вполне правомерна и вне философии.
Ф. Ефимов: Я скажу проще: Рязанов средствами поэзии решает проблемы чисто философские. Поэтому мы имеем полное право назвать его поэзию философской.
Михайлов: Он касается фундаментальных проблем человеческого бытия. Но нельзя сказать, что он их решает. Не в этом смысл поэтического творчества. И вот тут поэт сталкивается с проблемой поиска языковых форм. Вполне понятно его стремление к словотворчеству, к новой манере выражения...
В.Липневич: К новому видению мира.
А.Михайлов: В целом ряде случаев Рязанов обращается к простым, естественным ситуациям. Он не пытается использовать какие-то кризисные ситуации, значимые сами по себе. Но в самом естественном, обыденном, примелькавшемся, так привычно окружающем нас, умеет видеть глубокое и значительное. Это относится к одной из самых сильных сторон его таланта. Скажем, и в «Поэме рыбы», в «Поэме жатвы» все вроде бы идет в форме непритязательного изложения, но тем не менее происходит прорыв к глубинным вопросам...
В.Липневич: Глубина проникновения в суть явлений и есть, наверное, основной критерий философичности поэзии.
В.Бечик: Философская поэзия жаждет познать мир во всей его диалектической противоречивости, в постоянной изменчивости, стремительном движение во времени, в многозначном пересечении всего великого и малого в человеческом сознании, в каждой жизненной судьбе...
В.Липневич: Алесь Адамович как-то заметил в одном из предисловий к Рязанову: «О поэмах, составивших эту книгу, частенько говорят так:
«Это не наша, не белорусская традиция! Почему же не белорусская? А «Сон на кургане», а «Извечная песня» Янки Купалы? Но, даже если и не вполне наша или вовсе не наша, значит ли, что нам такое не нужно? Как будто мы живем не в том же мире, где рядом и наряду с Пушкиным и Твардовским нужны и Пастернак, и Лорка, и Рильке?»
Ефимов: Разумно. Я люблю Твардовского. Да, мне больше по душе простой и ясный стих. Но когда я вижу, что так или иначе проявляет себя органический талант, то не вижу повода впадать в панику. Талант следует уважать, а право его на поиск еще и отстаивать. Я повторяю: «Координаты бытия» — это серьезно! Это важный, необходимый этап в становлении таланта не только Рязанова, но и всей современной белорусской поэзии.
В.Липневич: К счастью, Рязанов не умеет останавливаться на достигнутом, мы еще разбираемся в его поэмах, а он уже опубликовал свои «квантемы». Как утверждает Алесь, они почти непереводимы. Вот, например, одна его квантема в подстрочнике:
«Я отнимается
кладка плотнее
чистое время».
А.Михайлов: Что-то от средневековой японской лирики...
Ф.Ефимов: Если он пойдет в этом направлении, я буду огорчен.
А.Михайлов: И это тоже поиски, и, возможно, будут находки на этом пути, и это тоже необходимо для естественного развития.
В.Липневич: Пожалуй, это то, что можно определить как «игры поэта», Ну, не пишется, что-то исчерпалось, высказалось, что-то вырастает, но еще не выросло. Это трудное время, и появляется соблазн заполнить его игрой.
Хочется напомнить слова Пастернака: «Самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься, и второпях он говорил свое новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов». Рязанову, как мне кажется, и не хватает этого «второпях», этой непринужденности.
В. Бечик: Безусловно, творчество Рязанова зовет к раздумью, к спору, активизирует наше восприятие. Но ждешь от поэта еще большего — совершенных, во всем убедительных произведений, на которые отзываешься всем сердцем, без оговорок.
ПРЕОДОЛЕНИЕ ГЕРМЕТИЧНОСТИ
Литературная газета, 25 января 1984
С творчеством белорусского поэта Алеся Рязанова я познакомилась недавно. Наткнулась на публикацию в «Литературной учебе». Заинтересовала и опубликованная там же дискуссия. В ней, в частности, Ал. Михайлов (читательница спутала критика с философом Ан.Михайловым -В.Л.) сказал, что «отличительной чертой творчества Рязанова является как раз осознание того, что невозможно дать однозначные ответы на все те сложнейшие вопросы, которые возникают перед поэтом. И поэтому нахождение равновесия, выхода противоречит духу такой поэзии. Ее цель — постоянные и напряженные поиски, выдвижение все новых и новых вопросов».
С тех пор я внимательно слежу за творчеством поэта. Прочитала его книги в подлиннике, в том числе и последнюю «Путь-360». Самое общее впечатление: поэт встревожен, чем-то всерьез обеспокоен и напряженно размышляет, пытаясь найти выход из какой-то сложной ситуации. Порой даже непонятно — какой именно. Чувствуется большая эрудиция автора, страстность. То, что многое непонятно, ощущается даже как достоинство: значит, я не все знаю. Ведь, что греха таить, часто можно купить в магазине книги стихов и прозы, где все ясно уже с первой строчки. Потому-то они и пылятся на полках магазинов.
Рязанов даже среди сложных самый сложный. Жаль, что я не могу поспорить о нем с друзьями: книги Рязанова в переводе на русский пока не выходили.
Думаю, гадаю и не могу ответить на вопрос: что же это за явление — поэзия А. Рязанова? Хотелось бы услышать компетентное мнение критика или поэта.
Нина НИКОЛАЙЧИК,
учительница
СЕРПУХОВ
На письмо Н.Николайчик отвечает критик Валерий Липневич
Любой критик – прежде всего читатель. Компетентным он может быть в области тех явлений, которые уже стали историей литературы, остыли, затвердели в оценках. Каждое новое явление на какое-то время лишает критика ореола всеведения и всепонимания. Тогда воцаряется разноголосица мнений, пестрота суждений и противоречивость оценок – то есть нормальное состояние живой и развивающейся литературы.
Белорусская поэзия не избалована формальными новациями, но отнюдь не закоснела в традициях. Максим Танк спокойно проложил дорогу верлибру. Рыгор Бородулин смело усовершенствовал рифмованный стих, При этом они никогда не стремились прослыть новаторами только в области формы.
На ярком фоне, представленном именами Р. Бородулина, Г. Буравкина, А. Вертинского, С. Гаврусева, Н. Гилевича, А. Гречанинова, В. Зуенка, Я. Сипакова, последующие поколения делают попытку произвести «переоценку ценностей».
Первым, по словам Пимена Панченко, из поколения тридцатилетних вышел к всесоюзному признанию Владимир Некляев. Это удалось и Раисе Боровиковой, «давшей своеобразную аранжировку фольклора в духе современной поэтики». Ждут скорой встречи с русским читателем и такие сложившиеся поэты, как Евгения Янищиц, Таиса Бондарь, Валентина Ковтун, Галина Корженевская, Сергей Законников.
Ждет встречи с широким читателем и Алесь Рязанов.
Появление третьей книги А. Рязанова — «Координаты бытия» — вызвало сначала молчаливое замешательство в рядах белорусских критиков, а затем острую полемику. Молодой поэт сразу оказался в зоне пристрастного внимания. Он предложил свою по-этическую «антологию» вечных и всегда современных философских проблем. Но при всей всеобщности и общечеловечности, эти проблемы выросли на белорусской почве и органично зазвучали на белорусском языке. Молодой поэт продемонстрировал творческое усвоение опыта мировой литературы и доказал, что его родной язык прекрасно справляется с самым сложным и отвлеченным содержанием.
Если в первых сборниках лирический герой А. Рязанова выглядел этаким юным технократом, не ведающим тревог духа, скандирующим: «Экс- пе-ри-мен-та-то-ры не идут назад!» — то в «Координатах бытия» он выглядит уже иным. Словно тот же молодой человек эпохи НТР, быстро и легко усвоивший определенную сумму информации, неожиданно сталкивается с реальностью и... пасует перед ней. Оказывается, что жизнь вовсе не торопится уступать его разумным и энергичным требованиям. Герой встревожен, растерян. Он пристально вглядывается в мир, в самого себя, напряженно размышляет, мечется в поисках истины (Лабиринт Минотавра — частый образ книги).
«Стоит раздумье на пути встревоженного духа, как будто бьется взаперти, стекла не видя, муха» - строки Юрия Кузнецова точно определяют новую ситуацию лирического героя Рязанова и косвенно свидетельствуют, что где-то и на какое-то время пути их героев скрестились. Но если Ю. Кузнецов, обнаружив «край света—за первым углом», предпочел не искушать реальность встревоженным духом и «выпустил» его на просторы истории и фольклора, то А. Рязанов пробует остаться верным реальности, полагая, что раз она привела дух в смятение, то только ей под силу, его успокоить, прояснить.
«Стекло», отделяющее лирического героя Рязанова от мира, — просветительский рационализм, ведущий к волюнтаризму. Герой разбивает стекло, ранится и обна-руживает, что любовь, разум, доброта — единственные координаты, в системе которых действие становится оправданным и возможным.
«Путь-360» — новая книга А. Рязанова. Название символизирует путь жизни, круговорот в природе. В ней он обрушивает на традиционалистов весь свой богатый арсенал от поэм-монологов до «квантем». Квант поэзии — «квантема». Это миниатюра, построенная "на условно-ассоциативной образности, часто доведенной до крайности.
Новая книга заботливо выстроена, систематизирована еще в большей степени, чем предыдущая. В нее вошло девять тем-блоков, перекликающихся друг с другом, отмечающих движение героя на пути познания мира. Блок-тема состоит из поэмы, двух коротких стихотворений и двух «квантем». Поэма детально описывает какое-то событие, происходящее на грани реальности и фантастики и отражаемое в глубинах смятенного сознания. Два стихотворения -— выходы из глубин, возвращение к миру. Если поэмы близки по духу поэзии Юрия Кузнецова, то короткие стихотворения напоминают верлибры Вячеслава Куприянова. Заключают блок две «квантемы». Они апеллируют к фантазии читателя. Элемент узнавания в таких сложных текстах несет эстетическую функцию: знакомые идеи, образы, мотивы не только становятся опорой в трудном продвижении к сути книги, но и создают климат эмоционального приятия.
Как и в «Координатах бытия», поэмы расположены в разных плоскостях и выражают разные типы отношений с реальностью. В последней книге обнаружился сдвиг к абстрактно- мифологическому осмыслению действительности. Высокая духовность, свойственная Рязанову, все чаще в новой книге остается на уровне абстракции. Такова, например, «Первая поэма пути». Ее действие разворачивается в призрачной атмосфере кошмара на тему «город и человек». Испытания героя условны; вихри, водовороты, пейзажи страшного суда. И поэтому конечное примирение с городом выглядит неубедительно. А мужество героя, его гуманистический пафос кажутся всего лишь декларацией.
Творческий маятник Рязанова тяготеет к крайним отклонениям.
Безусловно, эти отклонения свидетельствуют о какой-то достаточно сложной и напряженной ситуации внутренней жизни. Но избыток интеллектуально-волевого начала, постоянное пришпоривание самого себя, желание разрешить все проблемы сразу и навсегда обрекают поэта на частичные и неудовлетворительные решения, на бесконечный бег по лестнице становления. Постоянные максимальные отклонения Рязанова — это ведь еще и доказательство — косвенное — силы «завода», силы таланта, который, как река во время половодья, рвет дамбы и размывает берега. Что это именно так, убеждают те вещи, в которых высокая духовность органически соединяется с ощущением естества жизни. И тогда проблемы сами вырастают из текста, а не кажутся искусственно привнесенными в него. «Поэма эха», «Поэма охоты» — несомненные удачи Рязанова. Именно в этих поэмах продолжен путь исследования реальной жизни, взаимоотношений между временем и личностью, наметившийся в «Координатах бытия». Вчитываясь в эти вещи, безусловно соглашаешься с Пименом Панченко, что «весь строй мышления поэта, чувств, образов — гуманистичный, повернутый открытым сердцем к людям», что «поэт утверждает жизнь, с ее сложностями, горем, с ее драмами и трагедиями».
В «Поэме охоты» Рязанов показал процесс преодоления бессознательного отношения к миру, которое чревато гибелью и для самого человека. «Я пойду и больше ничего не нарушу. Ты, солнце, свети-свети, ты, листок, зеленей» — вот конечный и убедительный вывод героя поэмы, старого охотника Сурмача, который «жил как все - впервые и вдруг».
Рязанова привлекает та отвага, с которой его герои несут искры высокого духа в мир, будь то Икар или чудак-старьевщик.
В «Поэме эха» поэт исследует трагедию непонятой и замкнувшейся в себе человечности. Исследует несколько жестковато, истоки этой жесткости — в кризисе романтического сознания, в субъективности, слишком резво опережающей реальность. Жесткость, переходящая в жестокость, - это всегда месть реальности за иллюзии.
Если пафос «Координат бытия» — поиски действенной духовности, то в новой книге ощущается некоторая усталость от этих поисков, какое-то утомительное топтание на месте, повторение пройденного. Все чаще Рязанов ограничивается парадоксами, долженствующими проиллюстрировать — в который раз! — сложность бытия и слабость человеческого разума. Все чаще, перефразируя самого Рязанова, расчет опережает прозрение. А прозрения по расчету ничего не открывают. И форма, чутко отзываясь на сдвиги в содержании, становится все зашифрованней, все герметичней.
И даже квалифицированный читатель, как наша уважаемая Н. Николайчик, частенько становится в тупик — слишком много остается за словом, в подтексте, да и ассоциации, как замечает П. Панченко в предисловии, бывают «слишком далековатыми».
Усложненность Рязанова, доходящая до «высокой» герметичности, — это реакция на посредственную гладкопись — «дурную» герметичность. Очевидно, что обе гер-метичности минуют реальность и разминаются с творчеством. Если «дурная» герметичность — следствие творческой несостоятельности личности, то «высокая» — следствие социальной инфантильности таланта.
Есть разные уровни герметичности. Крайняя - когда читатель остается наедине со словом, звуком, тенью звука. Рязанов сам же и поясняет, что приводит к этому: «Мы постоянно ищем одно слово, которое окончательно и полно высказало бы нас. Равным ему может быть только молчание. Это тоже слово, но со знаком минус, его потеря, его след, его отсутствие». Встревоженный дух от максималистских попыток полно и окончательно высказать себя — разом облегчить утомленную душу — приходит к молчанию, к слову со знаком минус.
А. Рязанов прекрасно осознает все опасности герметичности и старается преодолеть ее — об этом свидетельствуют его новые публикации.
«Чтобы быть традиционным — надо быть достаточно творческим». С этой формулой Рязанова можно согласиться. Но его требование «химичить по новым рецептам» выдает несколько упрощенное, рациональное понимание самого творчества, которое несводимо лишь к новому, к изобретению, к рецепту, которым еще никто не пользовался. Творчество - это всегда резонанс личности и мира. Вызвать его только собственными усилиями, пусть и титаническими, невозможно. Но прилагать эти усилия необходимо. Чем с завидным упорством и занимается Рязанов.
Рязанова трудно цитировать. Итог чтения отнюдь не сумма цитат, не конечные и жесткие формулировки. Рязанов роняет семена мысли, вырастить и снять урожай должен сам читатель.
ПОСТСКРИПТУМ
Вспоминаю эпопею с напечатанием этой статьи - компромиссного и сокращенного варианта из большой работы НА ПУТЯХ ВСТРЕВОЖЕННОГО ДУХА, которую побоялись давать в Дружбе Народов, и которую отнёс в ЛГ Галине Грибовской, курировавшей белорусскую литературу. И как ни странно, всего через год - после череды постановок и снятия в номер, сокращений и правок - статья всё-таки вышла. Правда, как раз за день до того, как братья-письменники должны были голосовать за мое вступление в Союз писателей Белоруссии. На заседании все дружно обсуждали статью из Литературки, а вспомнив зачем собрались, так же дружно и завалили. Как заметил тогда сочувственно Р. Бородулин: "Много печатаешься. И высокО..."
За это время я побывал во всех редакционных кабинетах, познакомился со всем начальством и понял, что писать для ЛГ - гиблое дело. Путь в никуда - если ты не собираешься становиться каким-нибудь немзером - а точнее: путь превращения критика в кретина. И , написав для них еще кое-что обещанное, прекратил с ними сотрудничество. А дружбу с Г.Г - сохранил до сих пор. Встречаясь, обязательно вспоминаем, как писали письмо читательницы и как придумывали ей имя и фамилию.
ВЛАСТНОЕ ХОЧУ И БЕЗЗАЩИТНОЕ ХОЧЕТСЯ
Год минувший был для Алеся Рязанова удачным: вышла не только очередная, седьмая по счету, книга на родном языке («Паляванне у райскай далине». Минск: «Мастацкая літаратура», 1995), но и солидный том на немецком. (Стихи Рязанова переведены уже более чем на 50 языков. Правда, на русском — только редкие журнальные публикации, и говорить о появлении книги в обозримом будущем не приходится.
Готовя в начале 80-х первую значительную публикацию Алеся Рязанова на русском языке («Литературная учеба». 1981. № 3), часто слышал: откуда у поэтов это ощущение неизбывной тревоги, напряженное ожидание катаклизмов? Ведь, казалось, навеки упорядоченная социалистическая рреальность не давала для этого никаких поводов.
Пафос «Координат бытия» и примыкавших к ним поэм оказался пророческим. Нельзя не согласиться с Рязановым — его мысли о творчестве также вошли в новую книгу, — что поэту «присуща радарность»: слышать то, что слух других минует, не задевает.
Во всяком случае, если в том уже давнем, насильственно упорядоченном мире — любой порядок в какой-то мере насилие — для поэта был явственно различим гул грозных подземных стихий, то в мире сегодняшнем поэт чувствует — и излучает — «колебания» упорядоченности, гармонии. Книга Рязанова пронизана ощущением света и радости. Но радость — по-рязановски сдержанная, а свет — отнюдь не слепящий. «Сияло в небе не солнце, но само небо — словно голубая линза, оно светило мягким, добрым, приязненным светом» (перевод здесь и далее мой. — В. Л.).
Если прежде поэт посылал в мир сигнал встревоженного и одинокого духа, то сейчас он уже не один — «с малой дочкой своей». И, возможно, поэтому настроен не на провокацию, а на сдерживание стихий.
Мир не стал иным. Но снова весна, и «сквозь дырявые черепа пробивается калужница», лотаць по-белорусски. Впрочем, и в «Координатах бытия», и в «Пути-360» целью поисков встревоженного духа была гармония. Вспоминается слова старого охотника Сурмача из «Поэмы охоты»: «Я пойду и больше ничего не нарушу. Ты, солнце, свети, ты, листок, зеленей!»
В новой книге Рязанова обнаруживаются все его излюбленные темы и мотивы, что еще раз подтверждает серьезность и определенность творческих устремлений.
Образ человека, «не такого, как все», пожалуй, самый частый у Рязанова, самый близкий ему. Ведь и поэт как явление — также не от мира сего. Икар из «Поэмы колодца», старьевщик из «Поэмы рыбы», горбун из «Поэмы эха» — все они бунтуют против обыденности, чтобы прорваться к бытию, подтвердить свою человеческую сущность, оправдать само свое существование: живу иначе, чем вы, следовательно, существую. Все они жаждут быть. Но, как формулирует Рязанов уже в последней книге, высветляя суть человеческой ситуации: «мы есть, чтобы не быть». Бытие изначально недоступно человеку. Эта недоступность компенсируется доступностью существования. Но герои Рязанова все же прорываются к бытию. Этот прорыв менее всего зависит от сознательного волевого усилия и удается лишь тогда, когда человек находится в мире с миром, остро чувствует его скрытую гармонию.
Именно так, неожиданно выходят к бытию герои стихотворения «Озимь», хотя отправились они только за соломой. Ничто ни с чем не сравнивается, ничто ни с чем не рифмуется, но стихотворение дышит поэзией, радостью жизни, счастьем. Поэт напрямую подключает читателя к мощным токам бытия. Усиливает впечатление и сама стремительность перехода — из будничности, из быта, откуда смотрит оторопело на свою юную сестру, на своего школьного товарища Алеся Рязанова сосед поэта Саша Богданчик со связкой добытой им соломы. (Кстати, повышенный документализм, «репортажность» — с места переживания — примета стиля сегодняшнего Рязанова. Он не прячется за лирическим героем, а отважно пытается моделировать в творчестве то место и время, которое занимает в реальности.) Саша Богданчик не может понять, что вдруг изменило — высветило — привычные лица давно знакомых людей. Стихотворение живописно. Это, в сущности, картина, которая легко схватывается глазом: нежная зелень озими, зрелая желтизна соломы, фигуры трех людей, ранние сумерки, возможно, закатное солнце. Любое другое видение также не исключается: каждый по сценарию прочитанного снимает свой фильм.
Впрочем, для восприятия «Озими» нужен еще и общий — у читателя с поэтом — жизненный опыт, корневая, подпочвенная близость мировосприятия. Возможно, «чистого» горожанина это стихотворение и не заденет. Но «чистых» горожан в Белоруссии практически нет.
Говоря об этом стихотворении, хочется процитировать кое-что из мыслей Рязанова о творчестве, вошедших в книгу. Поэт выделил их в особый жанр — «зномы». Эта потребность все называть по-своему идет не только от мощного творческого потенциала, но и от простора — культурного, исторического, философского — земли родного языка. Поначалу, правда, все эти версеты, кванте-мы, стихосказы, зномы могут несколько раздражать — как всякие претензии на избыточную точность в искусстве. Но, в конце концов, это всего лишь косвенное свидетельство повышенного интереса к анализу в творческих поисках поэта. Он честно пытается «облегчить работу» исследователям, самому разобраться в том, что «наворочено», забыть первые столбики и повесить первые таблички. Итак, зном: «В глубинах человеческой сущности есть пласты, где мысль и чувство встречаются, где чувство — это уже и мысль, где мысль — это и чувство. Когда корни стиха не достигают тех пластов, он являет собой образчик фразеологии, которая обо всем способна что-то сказать, но ничего не может высказать».
Отрадная особенность новой книги Рязанова и состоит в том, что она, пожалуй, впервые для поэта являет гармоничный союз мысли и чувства.
«Восстань, распни себя, воскресни и невозможное сверши!», «Экс-пе-ри-мен-та-то-ры не идут назад!», «Что разуму недоступно, действию по плечу!» — лихо декларировал герой раннего Рязанова. Все это уже, кажется, отошло вместе со временем и больше не вернется. И если «Координаты бытия» свидетельствовали о кризисе волюнтаристского отношения к миру, то «Охота в райской долине» говорит о новом, «экологически чистом» отношении к миру, где разуму в союзе с чувством оказывается по плечу все. В сущности, это понимание нащупывалось уже и в ранних книгах, оправдывающих действие только в системе координат разума, добра, любви. Но по-настоящему убедительно — на уровне стиля — это понимание проявилось только теперь.
Окидывая взглядом творчество Рязанова, невольно обращаешь внимание на то, что успех приходит к нему не сразу, долго подготавливается, «программируется» и появляется в результате достаточно четкой и жесткой установки. Поэт буквально на глазах делает себя таким, каким считает нужным.
В какой-то мере и сами эти усилия стимулируются достаточно высоким уров-
нем эстетического идеала, постоянно заманивающего поэта на целину неизведанного. Можно вспомнить, скажем, Уитмена, составлявшего списки тем, подлежащих разработке. В начале — а иногда и в конце — это были всего лишь жесткие рациональные скелеты. Преодоление материала в поэзии происходит огромным напряжением чувства. Пример более близкий — Маяковский. Трудно найти поэта, который бы так или иначе не испытал влияния если не творчества, то личности Маяковского. Не обязательно как подражание, но и как отталкивание. Влияние Маяковского на Рязанова ощутимо в его постоянно прорывающемся подсознательном стремлении отождествить прекрасное с трудным, с невозможным. Тем самым проблема искусства переводится из плоскости таланта, одаренности, исключительности в плоскость работоспособности и ремесла.
У Рязанова были вещи, державшиеся только на страстной, волевой интонации. Живой и точный контур чувства, мысли оказывался не под силу — прежде всего от избытка силы. Поэт, словно мощный автомобиль на большом скорости, не вписывался в дугу «поворота» и несся, подминая все на своем пути.
«Стихи рождаются не из властного «хочу», но из беззащитного «хочется» — это признание сегодняшнего Рязанова многого стоит. Во властном «хочу» многовато амбиций, переоценки собственных сил — и недооценки мира, который пронизывает нас всеми своими токами и склоняет лишь к одному — прислушаться. Ведь мы сами — тоже мир. Беззащитное «хочется» — как желание беременной женщины или ребенка, которые в гармонии с миром и точно — а значит, сильно и властно — регистрируют свои желания.
Властное «хочу» — это прежде всего признак ремесла, которое опирается на постоянные усилия. Беззащитное «хочется» — признак творчества. Именно в нем «знание и умение превозмогается, царит нечто высшее, некий животворный излишек, освобождающий поэзию от ремесла». Поединком творчества и ремесла, Моцарта и Сальери отмечена судьба любого значительного художника. И Рязанов не исключение.
Герой стихотворения «Нож с деревянным черенком» также наш давний знакомый — герой «Поэмы рыбы». человек, который постоянно рвется к бытию, но не может удержаться даже в существовании. То ли потому, что слишком прямолинейно устремляется к цели, то ли потому, что мучительно прорезающиеся крылья еще не в состоянии подарить радость полета, но уже мешают ходить по земле. В итоге он постоянно сбивает планку, которую сам себе ставит всегда немного выше, чем нужно для успеха.
Не достигая бытия, герой Рязанова отрицает и существование. Отрицает опять же по-обыденному — так, как принято на томительных просторах Русской равнины. Но если в «Поэме рыбы» об этом рассказывается эпически, то здесь («Нож с деревянным черенком») — лирика, открытая, непосредственная реакция. И на мгновенном стыке двух судеб (героя и его отца-алкоголика), двух позиций, людей, выросших на одном корне и мучительно ощущающих как свою близость, так и свою чуждость, — вспышка, освещающая весь неисчерпаемый и непреодолимый трагизм человеческой ситуации, прорыв к бытию.
В сущности, это сегодняшняя позиция поэта — на все происходящее смотреть с точки зрения бытия. И поэтому так много печальной мудрости в его взгляде. Вот, например, стихотворение — в авторской терминологии версет — «Митинг». Оно очень просто, как и большинство сегодняшних стихотворений Рязанова, — внешне просто: поход за хлебом в деревенский магазин по зимней дороге с дочкой. Они проходят мимо митингующих, где верховодит ксендз, «товарищ со времен молодости и вольнодумства, с ясным и острым обликом, похожим на серп месяца — то ли растущего, то ли на ущербе. И слова, что он теперь произносит, острые, словно лезвия: проводят они на теле пространства жесткие резкие линии и строго разделяют тех, кто слушает, на две половины».
Герой-автор «с малой дочкой своей» — третьи, из тех, кто остался без хлеба, на чьей стороне сверкающий месяц, зимняя дорога и оттаявшая земля — на том месте, где был митинг.
Или, например, версет «Маму Тхакур дас». Сегодняшний день, когда он еще только брезжил, только задумывался, не скупился на обещания. И поэтому поэту жаль тех возможностей и «тех времен, когда каждый был значителен не тем, что нашлось, а тем, что искалось, что постигалось и поэтому названия не имело».
Рязанов постоянно подчеркивает невозможность адекватной реализации любого идеального плана — это заложено уже на природном уровне, социальная жизнь еще менее способна к такой реализации. Подчеркивая неизменные параметры бытия, его вечные печали и радости, которые идут рука об руку с человеком, Рязанов помогает сегодняшнему читателю адаптироваться к новой и во многом пугающей реальности. Первый шаг к адаптации — избавление от страха, способность посмотреть на мир спокойно, для того чтобы впоследствии разобраться в происходящем.
Я так подробно остановился на первом разделе книги, потому что он представляется мне наиболее значительным. Как, вероятно, и самому автору — не зря же он открыл книгу именно версетами.
Версеты Рязанова привлекают тем, что в них не чувствуется швов. Они отмечены нерукотворностью, редким качеством, которое, по мнению Владимира Бурича, практика и теоретика современного свободного русского стиха, и является признаком подлинного творчества, мечтой поэтов всех направлений и стилей.
Поэмы Рязанова, вошедшие в новую книгу, также иные, чем раньше. Сохраняя динамику и экспрессию стиля, они стали значительно короче, менее «громкими», исчез искусственный автоподзавод. Чувствуется, что и в этой форме Рязанову все в большей степени удается следовать контуру естественного чувства и органичной мысли.
Раздел «Пунктиры» подтверждает мастерство Рязанова в жанре миниатюр.
Старый тополь
с потрескавшейся корой.
Неутомимо текут
ручейки времени.
Но это Рязанов, во многом уже привычный, а читатели ждут, как справедливо замечает поэт, «не столько новых стихотворений, но нового слова». Таким новым словом наряду с версетами представляются мне стихосказы, привлекающие искусностью, виртуозным мастерством, заставляющие вспомнить о Рыгоре Бородулине, постоянная полемика с которым —- один из важных стимулов творчества Рязанова.В стихосказах Рязанов, казалось бы, противоречит своим собственным установкам на опрощение, «вегетарианство» формы. Но что же это за поэт, практика которого никогда не приходит в противоречие с собственными теориями? А теоретическое обоснование звучит так: «Стих существенен не своими идеями или метафорами, а тем, что от автора как будто и не зависит. Да, стих — игра, но такая, в которой соглашаются участвовать сущности».
...Стрела струится, как время, и только в
одну сторону, навстречу той цели, для
которой она заноза и страдание,
стремительная потеря, но с которой
соединяет ее тайное сродство.
Стрела остра, как страсть, и тот, кого
она настигла, срывается с обрыва привычных
радостей, страхов, намерений, но тому, кто
властно держит ее на натянутой тетиве,
она, как астронавт, открывает крутое небо.
Стихосказы — как выход из храма средневековой сосредоточенности к ренессансной раскованности и радости жизни. В них чувствуется карнавальная, скоморошья стихия, энергия народного эпического творчества с его неиссякаемыми поговорками и присказками. Но в них нет карнавального снижения, глумления над разумом, что так характерно для сегодняшнего постмодернистского беспредела в литературе. Новый сборник Рязанова отличает постоянный поиск смысла, его радостное извлечение, высвобождение из скорлупы обыденного и привычного.
Это новое, игровое начало, так властно заявившее о себе, помогло, вероятно, и блестящей реализации на белорусском стихотворений Велимира Хлебникова. Переводы Рязанова — это совместная игра с сущностями, звуками, словами. Иногда даже кажется, что Хлебников — это всего лишь перевод с «рязановского».
Эта игра с сущностями является полной противоположностью «игре в бисер», когда встревоженный дух пасует перед сложностью мира. Возможность такого пути осознавалась Рязановым в начале 80-х. Велик соблазн отсоединиться от мира и обрести блаженное успокоение. Обретя его в скорлупе герметичности, встревоженный дух предается чистой игре форм, понемногу теряя живые и болезненные связи с реальностью, с читателем.
Герметичность — понятие далеко не безразличное Рязанову: «Есть две герметичности: одна оттого, что говорится «иное по-иному», другая оттого, что говорится «то же самое по-прежнему». И если герметичность второго рода — дурная герметичность, герметичность гладкописи, посредственности, то герметичность первого рода представляется Рязанову заманчивой и плодотворной.
Дурная ли герметичность, «высокая» ли — да так ли важно какая? Будучи — по Рязанову — направлены в разные стороны: одна в запредельность, другая на поверхность, обе они минуют реальность и не пересекаются с творчеством. В этом трагедия герметичности.
Обе герметичности демонстрируют неуважение к своему реальному читателю. Дурная — откровенно презирает его и эксплуатирует его всеядность, высокая — высокомерно пренебрегает им. Читатель остается наедине со словом, звуком, тенью звука. Рязанов поясняет, что приводит к этому: «Мы постоянно ищем одно слово, которое окончательно и полно высказало бы нас. Равным ему может быть только молчание. Это тоже слово, но со знаком минус, его потеря, его след, его отсутствие».
Путь к слову «со знаком минус», в бронированную скорлупу осторожной содержательности намечался у Рязанова в начале 80-х как естественная реакция на неблагоприятный, антикультурный климат в обществе и в литературе. Время изменилось. Слово со знаком минус так и не стало реальностью творчества — лишь «рисунками на воде», которые мы находим в зномах. Но теоретические обоснования ухода в скорлупу заготовлены. Их реализация зависит от социального климата.
Впрочем, не будем торопиться. На подходе новая книга Рязанова, в которой, несомненно, ждет нас также серьезное и глубокое слово о мире. Слово в своей первоначальной, библейской цельности, не разделимое на стихи и прозу, но в котором трепет бытия и пульсация мысли. То есть именно то, что во все времена было атрибутом поэзии. Верь она, по Рязанову, «не хлеб насущный, но хлеб над-сущный, над-будничный. К ней нельзя привыкнуть. Когда привыкают — перестают понимать».
К Рязанову пока еще не привыкли. Поэта такого качества в белорусской и даже европейской литературе не было. Но Рязанов все больше становится поэтом для читателей, а не только для критиков. И «Охота в райской долине» — свидетельство тому.
Дружба народов, 1996, 5
ПОСЛЕСЛОВИЕ к первой книжке Рязанова на русском, изданной 2016 в Твери в рамках фестиваля славянской поэзии.
Готовя в начале 80-х первую значительную публикацию Алеся Рязанова на русском языке («Литературная учеба». 1981. № 3), часто слышал: откуда у поэта это ощущение неизбывной тревоги, напряженное ожидание катаклизмов? Ведь, казалось, навеки упорядоченная социалистическая реальность не давала для этого никаких поводов. Пафос «Координат бытия» и примыкавших к ним поэм оказался пророческим. Нельзя не согласиться с Рязановым, что поэту «присуща радарность»: слышать то, что слух других минует, не задевает. Если прежде поэт посылал в мир сигналы встревоженного и одинокого духа, то сейчас он уже не один – «с малой дочкой своей». И, возможно, поэтому настроен не на провокацию, а на сдерживание стихий.
«Стихи рождаются не из властного «хочу», но из беззащитного «хочется» - это признание сегодняшнего Рязанова многого стоит. Тем более что период властного «хочу» был пережит и реализован в его первых книгах. Во властном «хочу» многовато амбиций, переоценки собственных сил - и недооценки мира, который пронизывает нас всеми своими токами и склоняет лишь к одному - прислушаться. Ведь мы сами - тоже мир. Беззащитное «хочется» - как желание беременной женщины или ребенка, которые в гармонии с миром и точно, а значит, сильно и властно регистрируют свои желания.
Властное «хочу» - это прежде всего признак ремесла, которое опирается на постоянные усилия. Беззащитное «хочется» - признак творчества. Именно в нем «знание и умение превозмогается, царит нечто высшее, некий животворный излишек, освобождающий поэзию от ремесла». Поединком творчества и ремесла, Моцарта и Сальери отмечена судьба любого значительного поэта. И Рязанов не исключение. Отрадно, что в его версетах, стихотворениях в прозе, чаще побеждает Моцарт. Стихотворения именно этого плана и представлены читателю в первой книге Алеся Рязанова на русском.
Герой стихотворения «Нож с деревянным черенком» - наш давний знакомый, герой «Поэмы рыбы», человек, который постоянно рвется к бытию, но не может удержаться даже в существовании. То ли потому, что слишком прямолинейно устремляется к цели, то ли потому, что мучительно прорезающиеся крылья еще не в состоянии подарить радость полета, но уже мешают ходить по земле. Не достигая бытия, герой Рязанова отрицает и существование. Отрицает опять же по-обыденному – так, как принято на томительных просторах Русской равнины. Но если в «Поэме рыбы» об этом рассказывается эпически, то здесь – лирика, открытая, непосредственная реакция. И на мгновенном стыке двух судеб (поэта и его отца-алкоголика), двух позиций, людей, выросших на одном корне и мучительно ощущающих как свою близость, так и свою чуждость, - вспышка, освещающая весь неисчерпаемый и непреодолимый трагизм человеческой ситуации, - прорыв к бытию. Кстати, повышенный документализм, репортажность – с места переживания – примета стиля сегодняшнего Рязанова. Он не прячется за лирическим героем, а отважно пытается моделировать в творчестве то место и время, которое занимает в реальности.
Рязанов постоянно подчеркивает невозможность адекватной реализации любого идеального плана - это заложено уже на природном уровне, социальная жизнь еще менее способна к такой реализации. Подчеркивая неизменные параметры бытия, его вечные печали и радости, которые идут рука об руку с человеком, Рязанов помогает сегодняшнему читателю адаптироваться к новой и во многом пугающей реальности. Первый шаг к адаптации – избавление от страха, способность посмотреть на мир спокойно, для того чтобы разобраться в происходящем.
Версеты Рязанова отмечены нерукотворностью, тем редким качеством, которое, по мнению Владимира Бурича, практика и теоретика современного свободного русского стиха, и является признаком подлинного творчества, мечтой поэтов всех направлений и стилей. Именно в версетах - а поэт наизобретал ещё много чего (стихосказы, квантемы, зномы) – явлено простое и несуетное слово о мире. Слово в своей первоначальной, библейской цельности, не разделимое на стихи и прозу, но в котором трепет бытия и пульсация мысли. То есть именно то, что во все времена было атрибутом поэзии. Верь она, по Рязанову, «не хлеб насущный, но хлеб над-сущный, над-будничный. К ней нельзя привыкнуть. Когда привыкают - перестают понимать».
Биографическая справка
Алесь Рязанов родился 5 декабря 1947 года в деревне Селец Берёзовского района Брестской области. В 1966 году поступил на отделение белорусского языка и литературы филологического факультета Белгосуниверситета, но за участие в студенческих волнениях (осень 1968 года), направленных на защиту белорусского языка, был отчислен. В 1970 году окончил Брестский педагогический институт. Служил в армии, работал учителем в школе, литсотрудником газеты «Литература и искусство», бюллетеня «Родная природа», редактором издательства «Художественная литература», председателем Белорусского фонда Рерихов, научным сотрудником Скориновского центра, заместителем главного редактора журнала «Родник». Учился в славистских школах Чехии, Словении, Лужицы. Жил в Литве, Германии, Австрии, Швейцарии.
Автор около 20-тикниг на родном языке – таких как «Координаты бытия» (1976), «Путь-360» (1981), «Остриё стрелы» (1988), «Охота в райской долине» (1995), «Лесная дорога: версеты» (2005), и других, кроме этого 4 книги написаны им по-немецки. Книги выходили также в переводах на польский, немецкий, литовский, болгарский, грузинский. Перевел на белорусский Велемира Хлебникова.
Лауреат государственной премии имени Купалы (1990), премии имени Гердера (2003). Doctor Honoris Causa Европейского гуманитарного университета (2010)