Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
...Когда-то где-то я прочитал, что писателем может считаться только тот, кто способен отделить мысль от чувства. Со временем я, однако, понял, что писателю, который не хочет, чтобы его произведение превратилось в собрание афоризмов, подобному сепаратизму предаваться не следует. Именно чувства должны занимать его прежде всего. Слова соблазнят и обманут, а чувства - никогда. По моему мнению, настоящий писатель - это тот, кто способен формулировать чувства, оставив мыслям псевдонаучные трактаты, вроде моего. Возможно, я не прав. Возможно, таков ход моей торопливой мысли, желающей добраться до сути кратчайшим путем. Например, темному смыслу выражения "Время есть отношение бытия к небытию" я предпочитаю мою однозначную, а главное, научную формулировку "Время есть бытие небытия". Так вот: я благодарен Ларе за то, что она своим бытием наполнила мое небытие.
У нее были мягкие, неслучайные черты, но им не хватало некой жизненной искры. И вот что я имею в виду.
Однажды в расхристанные девяностые мы решили подарить нашему иностранному партнеру, каких немало наезжало к нам в ту пору, что-нибудь национальное. Картину например. Время было похабное и циничное, и шедевры валялись буквально под ногами. Я пошел на Арбат и стал приглядываться к творениям доморощенных творцов. Искал характерный русский пейзаж, глядя на который глаза одаряемого туманились бы слезой (в память о бесплатных попойках), и вслед им растроганно звучало бы: "O, yes, Moscou, Russia!" Искал и не находил. Притом что выбор был на любой вкус - от пролеска до бурлеска. Только вот заключенный в рамки мир был какой-то правильный и неживой. Даже моего трехцветного чутья хватало, чтобы это понять. И вдруг я увидел то, что искал.
Это был зимний пейзаж с утонувшей в зримой тишине и пуховых сугробах лесной избушкой, поднебесными сизыми соснами в лунных отсветах и стылым морозным воздухом. Осиротевшее, обездоленное время. Одинокий, затерянный мир. Край света, приют скитальца. И лишь желтый огонек в окне избушки противился летаргическому иссиня-черному, голубовато-белому колориту. Как художнику удалось маленьким желтым пятнышком вдохнуть в неживой холст надежду, есть великая и поучительная тайна. Я купил две картины, но партнеру подарил мазню, а эту оставил себе. Она висит у меня в спальне на почетном месте и живым желтоватым оконцем славит нескудеющую силу искусства.
Вот ведь жизнь-натурщица! Смотрим на одно и то же, а рисуем, кто во что горазд! А все потому что краски с норовом. Кто-то норовит подрисовать Венере Милосской руки, а кто-то, страдающий плоскостопием, рисует ее плоской и говорит, что так ее видит. Лично я считаю, что искусство - это Венера Милосская без рук, а та, что с руками - это скучная жизнь. Другими словами, если вначале Венера была с руками, то их все равно следовало отбить, потому что искусство не в совершенстве, а в изъяне. То же самое относится к любви.
Коли уж речь тут зашла об искре, вот что я хочу сказать тем, кто смотрит на роман, как на подборку первичных бухгалтерских документов. Тем, кто говорит автору: "Ты задокументируй, что и как, а уж баланс мы сами подобьем!" Не вполне разделяя концепцию первичных бухгалтерских документов, скажу ее сторонникам так: я бы написал, что и как Лара делала и говорила, но за неимением времени и места поверьте мне на слово и примите ее на баланс такой, какой она описана ниже.
Образно говоря, она была подобна мягкой желейной конфете. Была по-житейски мудра, по-женски дальновидна, по-обывательски образована, по-крестьянски практична, в общении проста, чиста и сердечна - то есть, обладала тем необходимым и достаточным набором женских качеств, что способны привлечь внимание достойного мужчины. Она уверенно себя чувствовала в рамках того тесного, узкого мирка, в котором выросла и покидать который не собиралась. Семья, дети, шесть соток, осенние заготовки, очереди, трудовой коллектив - таково было ее предназначение, таковы были ее пределы. Она принадлежала к тем тихим, самоотверженным и ранимым женщинам, что живут для мужа и семьи, и что заслуживая любви, как никто другой, чаще других бывают ею обмануты. Такие как она влюбляются из жалости, а потом всю жизнь маются. Имя им - легион. Во всем со мной соглашаясь, Лара не спешила захватывать пространство сверх того, которое каждая женщина выторговывает у мужчины в обмен на себя. О том, какая она хорошая, сама она не знала. Не знал и я, а когда узнал, было уже поздно.
В тот наш первый ненасытный вечер я в конце не на шутку разошелся, и к уже знакомому учащенному дыханию и панике рук мне удалось добавить ее удивленные сдавленные стоны. Скупую отзывчивость моей новой подружки я объяснил для себя скоропалительностью случившегося, но к моему приятному удивлению она оставалась такой и дальше. Оказалось, что стыдливость и стеснительность в постели были ее естественным состоянием, однако они никогда меня не раздражали, а напротив, умиляли и трогали. Не знаю, как она вела себя с ее предыдущим идиотом, но каждое наше слияние она переживала будто в первый раз, то есть, со стыдом и удивлением, и это меня неизменно возбуждало. Я не принуждал ее к разнообразию, и сверху она оказалась только через три месяца, да и то лишь потому, что находилась в полуобморочном состоянии. Я просто перевернулся вместе с ней, безвольной, на спину, и ей ничего не оставалось, как разогнуться и подхватить ритм.
Возможно, она считала нашу связь временным недоразумением, иначе откуда взяться едва уловимому сквозняку недоверия, который она так и не изжила в себе. Когда в тот памятный вечер мы вышли в прихожую прощаться, она, потянувшись ко мне всем телом, всем существом, всей жизнью, спросила, мешая испуг с иронией: "Ты еще придешь?" И я, не выдержав ее самоуничижения, обнял ее, поцеловал и сказал: "Обязательно, Ларчонок! Если разрешишь, конечно..." Больше она меня об этом не спрашивала, но вопрос так и застрял в ее глазах навсегда.
Помню, выйдя на улицу, я глубоко вздохнул, задержал дыхание и долгим выдохом покончил с затянувшейся неловкостью. Осенний воздух охладил мои чувства и лицо, и через пару сотен метров мне пришлось признать, что я угодил в ловушку, которую сам же и подстроил. Интересно, с какой стати я решил, что Лара годится для одноразовых игр? Да, многие девушки стараются казаться смелее и искушеннее, чем есть на самом деле, но разве разумно винить ее в том, что она оказалась намного порядочнее, чем я думал? Вот если бы все было наоборот, я бы имел полное право обращаться с ней, как с лгуньей, то есть, спать с ней без стыда и совести. Как вы успели уже, наверное, заметить, какой-никакой кодекс чести у меня все же имелся. И если к распутницам он был строг, то с честными девушками предписывал обращаться честно и их доверчивостью не злоупотреблять. Что ж, решил я, добавлю к моей признательности заботу, стану ее покровителем и сделаю жизнь честной девушки полнокровной и завидной. И будь, что будет!
"А как же искра?" - спросите вы.
Искра обнаружилась при следующей нашей встрече. И даже не искра, а целый пожар. Он пылал на ее лице и в глазах, и поджигателем был я. Лара радостно обняла меня, подставила губы и отправила мыть руки. Почувствовав небывалое умиротворение, я поцеловал ее ожившее кукольное личико и с удовольствием подчинился. Так у нас и повелось. Ее мать работала сутки через двое, и в ее отсутствие я приходил к Ларе не раньше восьми и уходил далеко за полночь. Через неделю после нашей брачной ночи я чинным ухажером явился к ней с цветами и вручил их ее матери. Мать оказалась не так строга, как я ее представлял. Спокойные и приятные черты ее радовали глаз, а рассудительная и опрятная речь внушала уважение. Мы пили чай, и я чувствовал на себе пытливый, оценивающий взгляд. В будущем я хотел бы иметь именно такую тещу, подумал я.
Кругозор Лары, безусловно, нуждался в экспансии. Смышленая и смешливая, она быстро и точно откликалась на мои шутки и замечания, но язык ее по сравнению с Софи был скуден и приземлен. И мне пришлось поступить так же, как поступила со мной Софи, а именно: прописать ей чтение. В дальнейшем разбор прочитанного стал нашим любимым (после секса, разумеется) занятием и доставил мне много приятных и горделивых часов: я достаточно уверенно и успешно возмещал инвестиции, вложенные в меня Софи. Следуя ее методу, я, в конце концов, подвел Лару к стихам.
"Вот послушай!" - сказал я однажды.
Не правда ли - есть дни средь прочих дней,
Где невесомей птиц душа легка,
Моложе, чем дитя и веселей,
Чем самоё веселье шутника...
Кроме того, я регулярно потчевал Лару закулисными московскими сплетнями, слухами и их комментариями, которые в изобилии водились в коридорах Плехановки, отчего, сам того не желая, завоевал в дополнение к любви ее почтительное уважение. Она засыпАла меня вопросами и обращалась ко мне, как к последней инстанции. А я-то боялся, что во время наших свиданий нам не о чем будет говорить!