Людмила Синицына
Если бы я только знала, что сейчас происходит в доме у Хикмата Ризо, наверное, не решилась бы постучать в эти высокие железные ворота, недавно выкрашенные синей краской.
Но так как узнать о случившемся нам суждено было только к концу встречи, то я смело стукнула раз-другой и прислушалась.
В доме Хикмата Ризо всегда многолюдно и всегда после первого же стука отзывались веселые голоса; кто-то кого-то звал, оповещая о приходе очередного гостя, потом раздавались шлепки босых ног — это многочисленные внуки бежали наперегонки к воротам.
В этот раз все было иначе. Медленные, какие-то нерешительные шаги в сторону ворот, заминка, вроде кто-то раздумывал: открывать или нет.. Потом дверь в воротах распахнулась как-то даже обреченно.
Перед нами стоял племянник Хикмата — Нурали — совсем молоденький парнишка. Он настороженно смотрел на нас, улыбнулся в ответ, но не слишком уверенно и не так широко, как улыбался всегда.
«Должно быть, не помнит. Сколько у них народу бывает!» — подумала я, отгоняя неясные сомнения.
Тут дверь одной из комната, что расположились буквой П вокруг внутреннего двора, распахнулись (как если бы за нами наблюдали и, выяснив что-то для себя, отважились показаться) — и появился еще один племянник, самый старший — Азиз Зиёев — лучший ученик Ризо.
Азиз тоже все еще как-то неопределенно улыбнулся и пригласил в уже знакомую мне мехмонхону (комнату для гостей). Она стояла несколько обособленно от жилой части дома — слева от ворот.
В мехмонхоне было тихо, чисто и очень прохладно после уличной жары. Сюзани на стенах, ковер на полу, стопка разноцветных одеял на расписном сундуке… комната светилась разноцветными красками, словно мы оказались в калейдоскопе.
Как только мы устроились на расстеленных на полу курпачах, Нурали тут же исчез — явно отправился заниматься чаем. Азиз остался с нами. С нами — это со мной и Яном Тоомингом.
Ян Тооминг — эстонский режиссер — приехал в Душанбе из Тарту, в гости к нашему другу. Выбрав время, Ян съездил в город Куляб. И после возвращения тут же спросил, что мы знаем о гургулихонах. Оказывается, на обратном пути его подвез на своем «Москвиче парень по имени Сайдали, который охотно рассказывал приезжему о местных достопримечательностях. И когда они проезжали какой-то поворот, Сайдали указал Яну на огромные валуны и спросил, знает ли он, как в народе называется это место? Разумеется, Ян не знал. И тогда Сайдали притормозил, чтобы гость мог внимательно рассмотреть, что это.
— Гахвораи санги, — каменная колыбель. Здесь спал маленький Гургули.
Форма валуна, как мне помнилось, столь причудлива, что не обратить на него внимания было невозможно. В любой точке земли, у любого народа такой приметный огромный камень непременно получил бы поэтически-фантастическое толкование.
На вопрос Яна, кто такой Гургули, Сайдалои пустился в пространные, хотя и несколько путанные объяснения. Этой темы им хватило до самого Душанбе.
2.
Наш друг достал четыре грампластинки — это была запись одного из дастанов «Гургули» в исполнении народного певца Хикмата Ризо. На фотографии, которая нашлась в доме, Хикмат Ризо сидел с дутаром в руках — очень серьезный, неулыбающийся, напряженный, каким он никогда не был в жизни. Наверное, считал, что для вечности надо выглядеть солидно. По обе стороны от него — внучки. Одна — постарше — такая же серьезная и строгая. А младшая не выдержала, засмеялась в последний момент и закрыла лицо руками.
А потом Ян прочитал главу из книги по таджикской культуре, где говорилось: таджикский народный эпос «Гургули» или «Гуруглы» — произведение монументальное, действие происходит в справедливой и счастливой сказочной стране Чамбули-мастон. В устных импровизациях сказителей эпос содержит более ста тысяч рифмованных строк и по объему превышает «Одиссею» и «Иллиаду» в несколько раз. Эпос «Гуругли» делится на десятки дастанов (поэм), поражает множеством действующих лиц, изобилует сказочными сюжетами и мотивами, в нем царят калейдоскопичность, экспрессивность и одновременно интимная задушевность и что, к сожалению, до сих пор не издан ни один из вариантов эпоса, хотя имеются записи работников института языка и литературы.
Даже за сухими строками научной работы чувствовалось, что стоит за этим. Ян глубоко вздохнул, дескать, жаль, что гургулихона невозможно послушать вживую.
— А почему невозможно? — удивились мы. — Да хоть завтра.
Ян сначала решил, что мы шутим. Еще бы. Можно сказать живой Гомер…
Но самый лучший исполнитель эпоса — Хикмат Ризо — и в самом деле жил недалеко от Душанбе, в кишлаке Бини Хисорак. Однако, по-моему, до самой последней минуты, пока не открылась дверь в воротах, Ян не верил, что мы действительно встретимся со сказителем.
Надо сказать, то же самое испытывала и я сама, когда в первый раз ехала в кишлак с сотрудником института языка и литературы Асадулло Суфиевым. Вот если бы нам пришлось добираться до какого-нибудь отдаленного кишлака, идти несколько дней пешком в горным тропам, — то есть проделать какое-то путешествие в пространстве, хотя бы отдаленно могущее быть приравненным к тому путешествию во времени, которое совершает каждый, кто слышит исполнителя «Гургули», — тогда другое. А тут — полчаса от города и мы на месте….
Но вот в мехмонхону неспешно вошел Хикмат Ризо. Явно в новом темно-синем халате (на ткани еще видны складки), подпоясанный таким же новеньким платком. Я ни разу не видела ни одного таджика, у которого бы расцветка пояса как-то не подходила к цвету халату. Какое-то врожденное чувство вкуса.
Аккуратно ступая маленькими ногами в ичигах, Хикмат поздоровался и сел напротив.
Глядя на него, трудно было поверить, что ему восемьдесят лет — такими ловкими, были его движения, а взгляд — живым, жизнерадостным и доброжелательным.
«Те, кто песни сочиняют, долго живут», — ответил он Суфиеву, когда тот поинтересовался, какой эликсир молодости пьет Хикмат.
Но в этот раз и во взгляде Хикмата мелькала едва уловимая настороженность, какой я никогда прежде не замечала. «Что же случилось? Может быть, кто-то заболел, и мы пришли не вовремя? Придется поскорее уйти, только подходящую минуту бы выбрать!», — думала я и тем временем объясняла, что режиссер из Эстонии приехал в Таджикистан и очень хотел познакомиться со знаменитым на весь мир сказителем.
Хикмат Ризо оживился. Глаза его опять заблестели, и он, посмеиваясь, рассказал, что уже снимался один раз в кино.
3.
Вошел Нурали с дастарханом, разложил перед нами скатерь-самобранку, разломил свежие лепешки (резать ножом хлеб — моветон). Потом снова вышел и принес блюдо с конфетами, три пиалы.
И началось чаепитие, без которого не обходится ни одна встреча в Средней Азии.
Ритуал подачи чая не так сложен, как при японской церемонии, но каждое движение также полно смысла и значения. Манера пить чай покажет, каков твой собеседник, «умеет ли он находить великое в малом, понимает ли вкус чая, значит и вкус жизни», — как это чувствуется в неторопливых, полных достоинства движения Хикмата Ризо.
От его настороженности и напряженности не осталось и следа, так что я тотчас забыла о своем намерении побыстрее покинуть дом. Он опять стал все тем же гостеприимным, веселым хозяином, который привык к многочисленным посетителям, знает, что и их интересует и начинает рассказ о себе, не заставляя долго упрашивать. Как всегда повествование начиналось с какой-нибудь шутливой истории, где он подсмеивался надл самим собой. А его рассказы — рассказы человека, привычного к импровизации, всякий раз были неожиданными.
Только у первого своего учителя Навруза Джонмамадова молодой Хикмат учился девять лет!!! За это время он постигал искусство запоминать отдельные «готовые» куски поэмы, вырабатывал память.
Долго не смел он импровизировать, только повторял дастаны учителя, исполненные им накануне на празднике.
Повторял их Хикмат, как правило, в то время, когда они переезжали из одного кишлака в другой на очередное выступление: учитель неспешно едет верхом на лошади. Ученик идет за ним пешком по пыльной дороге.
До сих пор сохранилось у Хикмата странное ощущение связи между щекочущей ноги тончайшей пылью, которая будто шелк скользит между босыми пальцами ног, и словами дастанов, что также скользили в памяти: строфа за строфой.
Затем еще на несколько лет уходит Хикмат в обучение к другому мастеру — Хол Мусафиру, у которого продолжать искусство находить точные рифмы и оханги —мелодии. Ведь гургулихон — не только поэт, но и музыкант. Он обязан выучить наизусть всю поэму (прежде чем счинять самому), но и все мелодии, которых более тридцати. Если очень строго разграничивать. Но может быть и больше.
Для каждой сцены в дастане — своя мелодия. Герой седлает коня, богатырь готовится к бою, красавица занялась туалетом, мудрец дает наставление — для всего требуется особый настрой, особое настроение. Строки запоминаются вместе с музыкой, вместе с ней приходят и новые вдохновенные слова о сказочной стране.
Самый большой почет, самое большое уважение на народных празднествах выпадали всегда и неизменно на долю гургулихонов. Их выступление откладывали к концу праздника. Это была кульминация! Что неудивительно: сколько лет требовало обучение и какими талантами должен был обладать настоящий мастер.
Вся сладость гургулихона в особом голосе — хи. Поэтому их иногда называли «хихон» — поющий горлом. Как появилась эта манера пения — трудно сказать. Но, скорее всего, и Гомер тоже был «хихоном».
Возможно она способствовала «экономии» горла, помогала избавиться от напряжения, — ведь петь приходится несколько дней подряд с вечера и порой до утра.
Но, может быть, это еще и остаточное явление от тех незапамятных времен, когда требовалось вещание «нечеловеческим» голосом, как бы отказ от себя, от своей личности. И до сих пор гургулихоны побаиваться петь обычным голосом, а вдруг потеряют способность к хихону — горловому пению, как то утверждает молча.
4.
Много лет прошло, прежде чем наступил для Хикмата день фатиха — своеобразная церемония «выпуска» учеников.
Собрал тогда учитель гостей, приготовил угощение и подарил на прощание «выпускнику» халат.
Год или два после этого ученик должен выступать самостоятельно, а потом уже в своем доме собирает гостей, приглашает учителя и показывает, чего он достиг за этот промежуток времени. В конце праздника ученик подаст учителю халат.
Только после этого он становится независимым мастером. Признания у народа он будет добиваться сам. А признание это не так просто получить, потому чтио, кроме способностей к кофьябанди (рифмовать), к умению играть на дутаре все положение мелодии и владению искусством «хи», нужно самое главное — чему не может научить ни один человек…
— Это как любовь, — помолчал и неожиданно посерьезнев ответил Хикмат, — если есть в душе что-то, — будешь песни слагать… Нет — не получится ничего. В народе много людей, которые способны говорить стихами — таких называют кофьягуй, — но многие ли из них стали поэтами?
Да, Хикмат, конечно, прав, но в чем же состоит эта особенность души? Быть может, в особом чувстве причастности к жизни? Недаром существует легенда о сказителе, который, видя горести людей, заплакал. И так велико было его сострадание, что слезы стали кровавыми и ослеп он такого скорбного плача. А когда не стало слез, он запел. И тем, кто его слышал, стало легче на душе от песен, полных сочувствия и веры… «Только истинно мудрый человек может стать настоящим гуругулихоном, — так считали в народе, — только тот, кто понимает и чувствует людские беды». Именно потому очень часто предания рисуют нам образ сказителя слепым: чтобы сердце оставалось открытым и обнаженным и ничто не отвлекало его…
Пришла война. И на сборных пунктах можно было видеть его с дутаром в руках. И в те дни дастаны, в которых говорилось о подвигах богатырей Чамбули мастон, об их воинской отваге, о желании защитить страну во что бы то ни стало, — занимали в его репертуаре основное место.
Трудно сказать, но, может быть, именно тогда и пришла к нему настоящая популярность и настоящая любовь соотечественников.
—Тот дутар я храню до сих пор, — сказал Хикмат, — А этот — уже третий, — он привстал и снял со стены инструмент, наверное, последний. Его мне, видно, не удасться пережить. Почти сорок лет вместе…
Он легким движением провел рукой по корпусу, почти незаметно подтянул колки, — «настраивать дутар надо так, чтобы в сердце отзывалось»…
Ян встрепенулся. «Неужели, вот прямо сейчас…!».
Но мастер не торопился. Он все еще продолжал говорить, легонько дотрагиваясь до струн, словно прислушиваясь к той мелодии, что уже звучала в нем… Разумеется, он видел, как смотрит Ян, как ждет он первых звуков дутара. Но импровизация — такая вещь… никогда не следует торопиться. Это уже стало его привычкой. Ведь выступление гургулихона — это представление.
Оно начинается уже с того, как рассаживаются участники. Гургулихон — на почетном месте. Оно немного возвышается над всеми. Своего рода трон. Но владычество мастера зрители принимают с радостью…
Гургулихон торжественно занимает свое место и усаживает рядом тех, кому хочет оказать особое уважением. Как правило, это кто-то из почтенных людей кишлака, куда его пригласили.
Но все устроились. Иной раз занять место в таком выступлении означает найти место для одной ноги — столько набивается народу. В помещении открыты все ставни и 5.
двери— иначе в помещении не продохнуть. Оживленное ожидание полнится сдержанным гулом.
Кажется, уже пора начинать выступление. Но нет! Пусть нетерпение зрителей, волнение — осядут по-настоящему.
И вот, по традиции, кто-нибудь из местных любителей поэзии начинают читать стихи: Саади, Хайяма, Рудаки или Фирдоуси. Эти присутствующие показывают мастеру свою подготовленность, свое знание поэзии, любовь к ней.
Гругулихон тоже присоединяется к ним — отдает дань классике и классикам, владевшим великим искусством слова.
Теперь уже и сам гуругули чувствует потребность приступить к главной части действа. Но даже сейчас первые слова его будут словами не из поэмы. Сначала звучит мелодия термы (вступления). О чем будет петь он в этих первых строках, ни один гургулихон не может сказать заранее. Иногда, это слова благодарности жителям, особенно растрогавших его своим знанием поэзии, иногда это описание того, что он думал по дороге к ним. Или это будет отступлением на философские темы, что он думает о жизни и смерти. Иной раз — пересказ шутливой истории, свидетелем которой он стал…
Смена мелодии-оханга покажет, что наступил молмент, когда гургулихон приступил к исполнению поэмы. Но и здесь он не будет повторять себя. Вы можете ездить с ним из одного кишлака в другой, и каждый раз, если только будет исполняться один дастан, — вы услышите его новый вариант. Может быть, действие, поступки героев останутся теми же самыми, но краски, которыми певец распишет узор, изменять: и в зависимости от его настроения, и в зависимости от того, как складывается атмосфера. Если вчера злодей Ахмад сказал:
Пепел оставлю от больших городов,
Приведу для тебя девушку, ясный месяц…
То назавтра он заявит:
Я сожгу богатые степи,
Пленных девушек тебе приведу.
Но если вы думаете, что начавшееся выступление теперь гладко будет развиваться до конца, то вы ошибаетесь. Где-то в середине выступления слушателей поджидает испытание: «Бандандохтан!» — восклицаает гргулихон и отставляет в сторону дутар. Он оборвал поэму на самом интересном месте: когда раненый герой упал с лошади и неизвестно, схватили ли его враги, или подоспели на помощь друзья; когда любимую девушку Нурали хитростью заманили предатели — успеет, услышит ли герой ее зову? Или подкрался к богатырю злодей, занес свой нож над ним, замерли слушатели в ожидании… И вот тут-то прозвучит — бандандохтан!
От зрителей требуется опредленная плата-выкуп за продолжение. И в то же время, бандандохтан — своберазная проверка мастерства исполнителя. При удачном — он ничем не рисует. При плохом — это способ вежливо прекратить скучное представление (ведь никто не заплатит выкуп).
Но такого случая Хикмат не помнит. Да и другие гругулихоны тоже. Почему? Да очень просто. Сказители могут отличаться друг от друга бОльшим или меньшим мастерством, искать же бездарность в народном творчестве — дело безнадежное. Он бы никогда не добрался до того уровня, когда можно ездить с выступлениями. Неудачники отсеиваются в самом начале. Мастер не захочет тратить на него время. И непризнанный обратится к делу, которое принесет ему больше удачи.
Но Хикмат не хвастает, какой он замечательный исполнитель, что зрители всегда торопились собрать выкуп, чтобы он продолжил сказание. Напротив, Хикмат вспоминает, как правило, какие-то забавные случаи.
Гругулихон обычно начинает исполнение дастанов вечером. Ко всяким хитростям прибегают слушатели, чтобы растянуть, продлить удовольствие. Однажды кто-то додумался так плотно завесить окна, что ни единый луч света не мог пробиться в комнату. 6.
И уже изрядно уставший Хикмат, никак не мог понять, почему не наступает рассвет, когда он может закончить дастан? Пока кто-то случайно не сдернул закрывавшее окно ватное одеяло.
Другой раз, когда уставший певец собрался заканчивать выступление, присутствовавшие в комнате мужчины указали на окно, за которым мелькали женские платки.
— Как, Хикмат, неужели ты закончишь свое выступление?! Покажешь, что устал? Даже женщины забыли про свои дела и не хотят уходить домой.
Что вправду случалось довольно часто. Женщинам не полагалось находиться в одном помещении с мужчинами, да еще в таком тесном соседстве, но они располагались либо в соседней комнате, либо пристраивались под окном. Но в тот раз кто-то из сообразительных, приготовил заранее женские платки, закрепил их на палках и проводил за окнами.
— Онажды, — припомнил другой случай Хикмат, — я остался без коня из-за своего выступления.
Случилось это, когда исполнял он дастан о том, как предатели захватили Чамбули Мастон, посадили Гургули в темницу, долго мучили его, издевались над ним и его бедным народом.
Так пел Хикмат, что все слушатели заплакали от горя.
Но все же богатырь Азищ вовремя пришел на помощь и спас страну. И за праздничный стол, за один дастархан усадил радостный певец победителей и побежденных, чтобы все могли порадоваться тому, мир и счастье снова воцарились в прекрасной стране.
В сильнейшем гневе поднялся один из слушателей и воскликнул:
— Ты так рассказывал нам о страданиях Гургули, что я заплакал и подумал — отдам тебе коня, если спасешь героя. Но зачем ты не покарал предателей?! Зачем ты посадил этих презренных людей за один дастархан?! Ничего не дам тебе за это! — и покинул помещение.
—Так я и остался без коня, — усмехнулся Хикмат.
И вдруг мелодия, которую он подбирал на дутаре, оформилась, и Ризо запел своим — знакомым и по пластинкам, и по предыдущим выступлениям, но тем не менее всегда поражающим, необычным гортанным голосом. Иной раз от звука этого голоса по спине бежали мурашки.
Мир наш — это счастливый мир…
Был один цветок, а стало два цветка.
Из-под земли пробилась зеленеющая трава…
Лишь человеческое семя, увы,
Не произрастает из сырой земли!
В этой терме Хикмат размышлял о том, что мы нуждаемся друг в друге, только в вместе с другими людьми может существовать каждый из нас — это и есть та благодатная почва, на которой может произрасти благородное человеческое деяние.
Не случайно кишлак, в котором родился Хикмат Ризо, называется Ёнак, что в переводе означает — место сказителей. Долгими зимними вечерами жители горного кишлака, как и многих других (а точнее, всех), коротали за пересказами любимых поэтов: Бедиля, Джами, Рудаки. Даже те, кто не успел читать и писать, знали стихи наизусть. Память людей передавал заветные строки от одного к другому. Не об этом ли пел Хикмат? Не о памяти ли людей? Памяти, о которой в словаре Даль написал сначала, что это способность помнить, не забывать прошлое, а затем добавил уточнение, что это не просто способности помнить, но свойство души хранить сознанье о былом.
7.
Хикмата «открывали» дважды. Первый раз его записали фольклористы в тридцатых года. А потом, независимо от ученых, маститые поэты Мирзо Турсун-заде, Боки Рахим-заде и Фархад организовали первые выступления нарподного сказителя на радиол, настояли на выпуске комплекта пластинок с записями и подготовили к печати книгу его стихов.
Долго не мог понять Хикмат, глядя на эту книгу (на обложке сын третьеклассник громко прочел его имя), что она имеет какое-то отношение к нему, неграмотному человеку. И только когда сын начал читать стихи, Хикмат узнал свои строки. Разве не о таком содружестве пел он в своей терме?
Решительный и настойчивый стук в ворота перебил сказителя. Он отложил в сторону думар. Лиуо у него снова стало тревожным и озабоченным. Когда послышались громкие голоса, он жестом остановил вскочившего на ноги Азиза и вышел. Азиз остался сидеть с нами, внимательно прислушиваясь к голосам, что доносились от ворот.
Было ясно, что несколько человек чего-то требуют от Хикмата.
— Что случилось? — отважилась спросить я.
Азиз в ответ покачал головой и рассказал, что две недели назад Хикмат выступил по радио. Он решил исполнить любимый всеми дастан об отважном богатыре по имени Шерали. Всем он давно полюился за бескорыстие и преданность стране Чамбули Мстон.
И как-то так получилоьс — Хикмат и сам не понимал --, что погиб Шерали в бою с врагами! Расстроился Хикмат, когда закончил свой даст, слезы катились по его лицу, опечаленный вернулся он домой…
Но главное испытание ждало его после того, как дастан прозвучал по радио.
В тот же день пришли к нему люди из родного кишлака и стали укорять его, что он позволил врагам одержать победу над любимым Шерали?!
На следующий день добрались из соседних кишлаков, сердились и кричали через забор:
—Хикмат, ты совсем с ума сошел от старости?! Ты зачем погубил Шерали!!!
Еще через несколько дней приехали люди на грузовике из отдаленного места, тоже сердились и ругали сказителя. Узнал Хикмат, что просители добирались до радиоцентра, сердились и требовали, чтобы дастан «отменили»! Некоторые обратились в милицию : «Пятнадцать суток ему надо дать, чтобы одумался!».
Очень возмутило Хикмата такое отношение.
«И я поняла, почему нас встретили столь настороженно. Хикмат и его домашние решили, что пришли очередные челобитчики. Разумеется, все вздохнули с облегчением, когда услышали про гостя из далекой братской республики».
Крики во дворе долго не утихали. Особенно выделялся один — самый напористый. Хикмат долго не отвечал. А потом в ответ на какую-то особенно возмутившую его фразу, что-то гневно произнес… и сразу наступила тишина.
Азиз не выдержал, снова вскочил и направился к двери, но навстречу ему уже шел Хикмат. Глаза его сверкали, пояс и чалма чуть-чуть сбились, как после тяжелой борьбы.
Он сел. Но сразу снова встал и, обращаясь к нам, воскликнул: «Как я могу оживить Шерали?! Я что, святой? — и, как бы продолжая спор, закончил, поторив наиболее, как ему казалось, веский доволд. — Еслди бы я мог оживлять умерших почему они не требуют, чтобы я вернул Искандера (Александра Македонского). Почему они не просят, чтобы я оживил Абули Али ибн Сино? Своего отца?! Как я могу оживить Шерали?, — он бросил в нашу сторону грозный вопросительный взгляд.
Мы согласно закивали головами.
8.
Но его это не утешило и не обрадовало. Он сел и печальносклонил голову. В нем боролись два чувства: гордость художника-творца — если он исполнил дастан так, значит, так оно и произошло на самом деле, значит Шерали должен был погибнуть… Но такжен, как и слушателей, его переполняло чувство жалость к любимому герою…
Может быть, если бы нетерепеливые слушатели не подняли такую бучу, то сказитель в следующий раз помог Шерали выбраться из трудного положения и спас его. Но и настаивать на том, как славный богатырь пал смертью храбрых, Хикмат не хотел. Вот так получилось, что он потом ни разу не исполнял прежде любимый дастан.
Мы поняли, что теперь Хикмату не до нас. Снова и снова он переживал те трагические минуты, пытаясь понять, почему не пришли на помощь Шерали его соратники?!
Печальный простился с нами певец. Когда-нибудь, через много лет он расскаже о происшествии как о забавном случае. Но пока… Пока он был полон печали и гнева, сила которых заставляла вспомнить о героях эпоса.
Он ведь на самом деле и был героем такого эпоса. Ибо в этом восьмидесятилетнем человеке материализовалась свойство народной души — «хранить и помнить».