1
Серафима Павловна сидела за своим кухонным столом и плакала. Сил у нее терпеть больше не было. Учитель с тридцатилетним стажем, она положила перед собой листок, на котором уже было написано кому и от кого, оставалось только изложить простые слова: «Прошу уволить по собственному желанию».
Слезы капали, мешали видеть, обида подступала к самому горлу.
«Ну как?! Как?! Сколько это будет еще продолжаться?» - думала Серафима Павловна и всеми силами сдерживала стоны, которые вот-вот собирались сорваться. Да что стоны? От беспомощности и жгучей обиды выть хотелось. Но за стеной была семья. Муж и два взрослых ребенка. Все трое уже легли спать. Мужу утром на работу, детям – в университет.
«Это геноцид учителей, - кричала сегодня на педсовете ее подруга, с которой вместе, бок о бок, со студенческой скамьи. – Вы нас просто уничтожаете! Мы тоннами пишем бесполезные бумаги и уже забыли, как это – спокойно готовиться к урокам и общаться с детьми! Это же абсурд! И дома, и в школе я постоянно чувствую, что что-то должна сдать, отдать, передать, заполнить!»
Руки у нее тряслись, но она продолжала.
«Я все время должна собирать информацию, которая напрямую не касается ни учебного, ни воспитательного процесса, - продолжала учитель. – Мне приходят сообщения в час ночи в субботу! В час ночи! В выходные! В любой день отпуска! И все с пометкой «срочно»! Зарегистрируйся там, пройди опрос здесь! Простите, но я что – в рабстве? Я человек, который учился пять лет в вузе, чтобы составлять таблицы и собирать информацию? Почему мы, учителя, должны работать круглосуточно за себя и еще за пять человек?! Почему вы себе позволяете так себя с нами вести?!»
Серафима Павловна была полностью согласна с подругой. Педсовет кончился тем, что выступающую пришлось отпаивать валерьянкой и валокордином. Директор, передернув плечами и покрывшись красными пятнами, вышла.
2
И вот теперь Серафима сидела за столом и готовилась принять, пожалуй, самое непростое решение в своей жизни – уволиться из школы. Вела она математику, 36 часов в неделю, да еще классное руководство у нее было – шестой класс. Сложные дети. Почти за каждым глаз да глаз. За кем-то родители присматривали. Но большая часть детей после уроков бесцельно слонялась по микрорайону да отогревалась в соседнем торговом центре. Поэтому и приходилось Серафиме Павловне и всякие задания-поручения своим детям придумывать, и находить время для разговоров по душам, и даже просто – кормить.
Витя Белкин рос не по дням, а по часам, а мать вечно где-то пропадала, жизнь устраивала. Мальчик с четвертого класса, бывало, оставался один на двое-трое суток. И ведь можно было заявить в опеку. Самое простое дело. Но что тогда? Тогда Витя поехал бы в детский дом. А какому ребенку это пожелаешь? Поэтому Серафима приводила его к себе домой, просила помочь с самыми простыми бумажками-отчетами, но главное – досыта кормила.
А Света Пряжкина? В прошлом году ночью – звонок. От другой девочки из класса. Серафима только трубку подняла, а там слезы. Мол, Света у себя на странице в социальных сетях час назад выложила сообщение о том, что «прощайте все, прошу никого не винить». Серафима Павловна тогда сразу родителям бросилась звонить – те спали, ни о чем не ведали, трубку только с третьего раза взяли. Да еще глава семейства прежде, чем выслушать, высказал Серафиме все, что думает о современной системе образования.
- Спит она, - кричал он. – В своей комнате! Два часа ночи! Ты на часы смотрела?
Но выяснилось, что не спит. И вообще девочки дома нет. Телефон отключен. К счастью, нашлась Света довольно быстро. Сидела в своем же подъезде на последнем этаже. Съежилась на чьей-то старой тумбочке, которую выставили за ненадобностью. Смотрела на лестницу, что ведет на крышу.
Мать закричала, отец сжал кулаки. Серафима Павловна, которая уже прибежала к родителям, схватила девочку, и почувствовав, как ту трясет, посмотрела на родителей своим самым строгим взглядом. Не до порки и криков сейчас – пыталась донести.
Разобрались и со Светой. Вон она сейчас какая активная, везде участвует, на четверки с пятерками учится. О том, что попала в плохую компанию, просиживая днями в соцсетях, и выполняла несуразные задания – уже не помнит.
Очень непросто было и с Ашотиком Манукяном. Пришел в пятом классе после Нового года новенький. Глаза черные, ресницы длинные, обаяния – на всех мальчишек в классе бы хватило! Правда, маленький, почти меньше всех в классе. Не вырос пока. Да ведь тут просто подождать надо – каждый растет в своем темпе.
Когда завела Серафима Павловна новенького в класс, девочки ахнули, мальчики насупились. И началась травля, самая настоящая. Бедный Ашотик и терпел, и пытался мужественно переносить все муки: когда в тебя и бумажки летят со всем сторон, и подножки тебе подставляют, и смеются, когда у доски отвечаешь. Долго ли терпеть будешь, если даже мусорное ведро тебе на голову надели и стояли рядом, смеялись. Долго ли выдержишь, когда дети такими жестокими могут быть? Да еще ты один, а на той стороне – двенадцать воронов?
Перестал Ашот в школу ходить. То напишет, что голова у него болит, то живот. А сам гуляет. Долго думать Серафима не стала. Поговорила отдельно с мальчиками, отдельно с девочками. Все выяснила, и пошла следующим же утром к Манукянам. Вышла от них, а саму трясет.
Решать вопрос надо было быстро. В этот день уроков у Серафимы не было. Но она пришла в школу. Чтобы не разораться – а хотелось просто орать как бабка на рынке! - сцепила зубы. Объявила экстренный классный час, отменила урок, договорившись с другим учителем, и начала издалека.
- Я хочу вам рассказать, что чувствует ребенок, который загнан в угол, которого не принимают в классе, над которым все смеются, и нет ни одного человека, который бы заметил и подал руку. Я хочу рассказать вам про себя.
Дети ахнули, а Серафима Павловна продолжала, глядя в окно, словно видела она там себя, маленькую девочку-третьеклассницу, чьи родители-врачи, получив новое направление, переехали из города в райцентр.
- Мои родители много работали, они спасали людей, делали операции, лечили все – от переломов до болей в сердце. А я ходила в школу. Учитель представил меня, но никто дружить со мной не захотел. И платье у меня было не то, и бантики слишком красивые, и туфли настоящие. В общем, невзлюбили меня. Просто так. Настоящих причин-то и не было. Учителям было не до меня: работа в школе, огороды, скотина. Родители работали с утра до вечера. И я стала школу пропускать. Потому что издевались надо мной. ИЗ-ДЕ-ВА-ЛИСЬ! То толкнут и за волосы дернут, чтобы побольнее было, то кто-то компот в столовой прольет, а скажет, что я виновата, то в портфель мой елочных иголок подсыплют, я руки исколю…
Дети сидели, слушали. Не верилось им, что их учительница, такая умная, добрая и в меру строгая, когда-то была девчонкой, к которой так относились. Не бывало в их жизни и того, чтобы сильные взрослые признавались в своих слабостях. Да только Серафима Павловна знала, что никакие умные-заумные слова тут не помогут. Нужны примеры. Нужна жизнь.
- Приходя из школы, я каждый день горько плакала. Так обидно и больно мне было. О том, что можно попросить помощи у взрослых, даже не думала. Да и не знала, что так можно. Казалось, все видят, что происходит, но никто не вмешивается. Значит, нормально это.
Потом я перестала в школу ходить, то хожу, то не хожу. Родители уходили, и я чаще возвращалась домой. Читала учебники, делала задания. И, если честно, временами думала о том, чтобы пойти на пруд утопиться… Готовилась, да боялась, если утону, родители поругают, да только кого бы они ругали, если бы меня уже не было… - горько ухмыльнулась Серафима Павловна. - Ну а потом к нам прислали новую учительницу. Она стала нашим классным руководителем. Марина Викторовна уже на второй день пришла к нам домой, прямо во время уроков. Она была так ласкова ко мне, принесла пряников… Я не выдержала, разрыдалась, и все ей рассказала. Марина Викторовна сильно разозлилась. Как она сказала, сразу на всех – и на детей, и на учителей, и на моих родителей, но потом успокоила меня и велела приходить завтра в школу. Не знаю уж, что она сказала в тот день детям, но на следующий день одноклассников словно подменили. Постепенно я со всеми подружилась. Но именно в тот день я поняла, что хочу стать учителем.
Дети слушали, не шелохнувшись. Кто-то из девочек утирал слезы.
- Я сегодня была у Ашота Манукяна, - продолжила Серафима Павловна. – Мне никогда не было так стыдно за вас и так обидно. За всех! Даже если вы ни разу не сказали Ашоту обидного слова, но молчали, пока это делали другие, значит вы тоже так думали и в душе тоже так делали.
Мальчики замерли.
- Закрывайте глаза! – скомандовала учительница, и дети мигом закрыли глаза. – Все! Есть только один способ понять, что чувствует другой человек - побывать на его месте. А теперь представьте, что вы идете по школьному коридору, и вам только что надели на голову ведро, полное мусора. Нет, не снимайте его, оставайтесь с ведром на голове.
Далее Серафима Павловна пять минут рассказывала обо всем, что ранее делали с Ашотом, но так, чтобы дети прочувствовали это на себе. И «толкали» их, и «шпыняли», и «смеялись» над каждым.
Серафима Павловна видела, как мальчики сильно зажмурились, сдерживая слезы, которые все равно катились по щекам. Слышала, как всхлипывали девочки и закрывали лицо руками. Но не останавливалась. Чувствовала себя в этот момент хирургом, как ее отец. Надо было вскрыть этот нарыв, полный гноя, что поселился в детских душах. И резать надо было по живому, не жалея. Рану надо было вычистить полностью.
На следующий день весь класс утром зашел за Ашотом. Все старались ему улыбнуться, дотронуться до него, сказать что-то хорошее. Тот сначала перепугался, потом удивился и, наконец, с радостью пошел в школу. А еще через неделю у Ашота был день рождения. И каждый принес ему от себя маленький подарок – альбом для рисования, ручку, точилку, открытку, шоколадку…
Серафиме Павловне об этом рассказала, обливаясь слезами, мама Ашотика. Серафима лежала в больнице. После того памятного разговора, уже дома, у нее случился сердечный приступ. Слава Богу, врачи приехали вовремя.
3
…И вот теперь сидела Серафима Павловна за своим удобным, абсолютно круглым, столом и собиралась написать заявление об увольнении. Шел двенадцатый час ночи, но сообщениям в учительском чате это не мешало. Они сыпались одно за другим:
«Срочно примите участие в опросе и заполните анкету для педагогических работников»
«Теперь отдельно заполняем столбец по заболевшим (обязательно с диагнозом). Просмотрите прошлый месяц, скорректируйте»
«Распишите срочно свою нагрузку по внеурочке»
«Жду от всех программы, планы, коррекции, списки, анкеты, акции»
«Заполняем планы сведениями, как в прошлом году, но меняется форма. Переделать!»
«Срочно заполняем тематику классных часов!»
«У кого у детей в классе были операции на ушах? На опрос родителей два часа!»
Стол у Серафимы был непростой. Учительский, хоть и стоял на кухне. Её бабушка, Дарья Петровна, всю жизнь проработала в начальной школе. Начинала еще перед войной. Первые годы работала в небольшом селе в глубинке. Голод, холод. Не школа – а небольшая изба с сенями и одной комнатой. Столов даже поначалу не было, только скамейки. Жила Дарья Петровна тут же, угол отгородила занавеской. Вместо кровати – наспех срубленный топчан. Матрац, соломой набитый – привезла из дома, на себе тащила. В общем, кое как устроилась.
Первое время даже денег не платили, выдавали сухпаек – картошку, морковку, свеклу, капусту. Бывало, мед давали. Хлеба было мало. За ним надо было в очереди стоять. Но какая очередь, когда детей на всю деревню около пятидесяти, и всех надо грамоте обучать. В одном классе, без столов. Да еще школьники-то эти то придут, то не придут – остаются родителям помогать. Какие тут дважды два и жи-ши всякие, когда бы от голода не умереть…
Но Дарью Петровну, в её пусть и юные 19 лет, голыми руками было не взять. Сначала к председателю – детям стол нужен! Потом по домам к ученикам. Чего только не насмотрелась… И на замученных смертями своих младенцев женщин, и на почерневших от работы отцов, и на полуголодных детей. Чего она могла сказать им, юная городская учительница? Но просила, почти умоляла. Хотя бы одного из семьи – в школу, что учеба – свет, что это дорога в будущее. В итоге, достучалась – пятнадцать детей стали ходить постоянно, еще восемь – время от времени.
Учились в холодном, еле отапливаемом помещении. «Изо рта пар шел все время, - вспоминала те времена бабушка. – Топила в ночь, чтобы ночью не замерзнуть насмерть. Дров давали, но мало. Сама после работы ходила по лесу, подбирала ветки. Все тогда так ходили. Главным было не уйти далеко от опушки, не затеряться в лесу».
Только первые успехи у школьников пошли, как война.
«Наше село приняло первых детей-сирот, размещали их в семьях, обеспечивали едой. Да разве это еда? Жалкие крохи, но хоть такие, - иногда рассказывала своей внучке Дарья Петровна. – Прислали еще учительницу. Такую ж молодую, как я. Мы с ней сразу подружились. Работать стало не то, что легче, но все равно интереснее. Зоя Ефимовна географию, биологию и химию у старших ребят вела».
Тут стали деньги платить, совсем немного, но все же. Лишних овощей не было – все уходило на фронт.
«Нам на двоих давали на месяц только пять килограммов муки, - часто вспоминала эту историю Дарья Петровна. - Мы должны были растянуть это на тридцать дней. Иногда бабушка-соседка продавала нам молоко. Мы готовили ерошку. Молоко с водой разбавляли, муку в крошки превращали и бросали туда. Получалась похлебка. А больше в селе никто ничего не продавал.
Председатель нам как-то говорит: «Девчата, конечно, вам трудно. Старик, который живет за пять километров от деревни, выращивает картошку и продает. Берите лошадь и езжайте».
Был декабрь. Доехали засветло, купили мешок картошки. Ехать нужно было через лес. А в войну было ужасно много волков, стаями ходили. Старик предложил нам переночевать, но мы не остались – утром начинались занятия. Тогда он навязал нам пучки соломы и дал спичек. Не дай Бог что – жгите, сказал.
Лес мы проехали, осталось поле переехать. И тут из леса выбегает стая волков. В темноте у них глаза светятся, как у кошек. И этих огоньков столько! Лошадь стразу почувствовала и остановилась. Что делать? Я кричу Зое: «Зажигай, зажигай пучки!» А сама лошадь стала тянуть, чтобы она пошла. Мы волков увидели за полкилометра. Думаю, может, все-таки успеем. Лошадь послушала и пошла. Пучки быстро все сгорели. Мы обе разревелись от страха. Волки чувствуют, подбегают ближе и ближе. Вдруг смотрим, с горки стрельба. Мы увидели, что кто-то едет навстречу и стреляет. Стая волков моментально убежала. Оказалось, мужчина из нашей деревни. Он потом проводил нас до дома. Я потом еще долго этих волков во снах видела, очень страшно уж было. Мало ли как это могло закончиться…»
Про волков Дарья Петровна рассказывала, а о том, как выживали учителя в войну – почти никогда. Видела детей, повзрослевших за ночь, когда накануне приходила похоронка на отца или брата. Видела, как подростки почти умирали от боли в животе, потому что травы наелись, чтобы хоть как-то набить желудок. Трое их них отравились так, что через несколько дней их не стало... Вела урок и пыталась не слышать, как малыши плачут от страха и оттого, что на несколько дней остались одни. Мать со старшими уехала на заработки в соседнее село.
Постоянно хотелось есть, но надо было еще учить. И казалось Дарье Петровне, что в эти тяжелые времена, она детей не знаниям учит, а самой жизни. Она постоянно говорила, что надо верить, ждать и надеяться. Что пока ждешь, надо учиться и трудиться. Что наши обязательно победят, и тогда еды у каждого будет вдоволь. И что придет время показать свои знания и своими руками возрождать страну. Дети верили и учились. Обмораживали руки, носы по пути в школу, падали в голодные обмороки, но учились.
А иногда просто приходили после уроков, тыкались лбами в живот или плечо и молчали. Сначала Дарья Петровна пыталась расспрашивать, но потом перестала. Что тут спрашивать – беда-то одна на всех. Она откладывала все дела и просто обнимала ребенка. А он обнимал её. Они сидели, и у обоих капали слезы. Но вот эти объятия… Они лучше любых слов говорили о том, что люди на самом деле хорошие; что добрые победят, а злые проиграют; что пусть наш желудок пуст, зато душа полна. И потому в этот момент учитель и ученик были друг для друга самыми дорогими людьми на свете. И становилось легче. Отпускало. Оттаивало. И можно было жить дальше.
После войны, хоть время и тяжелое было, но срубили в этом селе избу для двух учительниц. При школе. Сени, две большие комнаты с печкой и спаленку с топчанами. В подарок каждой по столу сделали. Круглому, крепкому. Чтобы к урокам готовиться, задания проверять. Вот этот стол Дарья Петровна потом своей внучке и подарила, когда та диплом учителя получила.
Замуж Дарья Петровна тоже в этом селе вышла. Взял её замуж танкист – Миша Водовозов. Всю войну мечтал, как после победы вернется домой, влюбится, женится, и семья у него многодетная будет. Да смеялся потом – сразу многодетным отцом стал! Пять сирот во время войны оставила у себя Дарья Петровна. Прокормила, отогрела, как мать родная воспитала.
Стальной стержень оказался у двух молоденьких учительниц. Пока отцы и братья на фронте воевали, они «воевали» в тылу – с холодом, голодом да детским горем. На совесть воевали. Себя не жалели. У Дарьи пятеро детей остались, у Зои – четверо.
Через несколько лет Дарью Петровну в город позвали. Строились новые школы, а учителей не хватало. А в этой сельской школе уже четыре учительницы, ученицы Дарьи Петровны, работали. Уезжать не хотелось, но дети, в том числе родная дочь выросли, пора было профессиям в городе учиться.
Провожали семейство Дарьи и Михаила всем селом. Машину выделили, дом пообещали за ними оставить – два приемных сына планировали после учебы в село вернуться, общее хозяйство поднимать.
Все боялась Дарья стол повредить свой учительский, подарок послевоенный. Тысячи работ проверила на нем. Журналы заполняла. К урокам готовилась. Книги читала. Намоленный для нее этот стол бы. Намоленный трудом учительским.
Самое красивое место в новой квартире для стола выделили. И продолжила Дарья Петровна учительствовать.
4
И теперь сидела за этим столом Серафима Павловна. Шел первый час ночи, но она уже давно забыла о том, что такое восьмичасовой рабочий день. Обычно работала десять-двенадцать часов, а иногда и все шестнадцать. Как сегодня, например.
Вставала Серафима Павловна рано – в шесть утра. И уже надо было отвечать на сообщения учительского чата, срочно собирать и выдавать какую-то информацию. Писали также родители: как дела у моего Васи; подскажите, что делать с Таней, совсем не слушается; а когда пойдем в музей; а что вам подарить на день рождения и т.д.
Подарки учителю были отдельной темой. Настолько отдельной, что Серафима Павловна уже давно и настоятельно просила родителей ничего ей не дарить. Хотя знала, что некоторые педагоги запросто делают «заказ», и заказ этот далеко недешевый. Сама она больше радовалась простой сделанной своими руками открытке от ребенка, букетику из осенних листьев, как бы смешно и наивно это ни звучало. Словом, всему что идет от сердца, а не вынуждает родителей в своих собственных чатах ругаться на тему, сколько денег выделим на подарок учителю.
Не нравилось и совсем не по душе ей было просить и технику в класс – принтер, ксерокс, проектор. Чувствовала она себя в этот момент нищей, которая работает в нищем учреждении. А какое ж оно нищее? Это школа. А школы финансируются государством. Вот и вопрос тогда: почему надо выпрашивать? Почему не дают денег на самое необходимое? Разве школа – это как раз не то самое место, где растет, учится и формируется будущее страны? Кому, если не им, мальчишкам и девчонкам, нужно дать лучшее, что есть?
«Разве учитель – это бумажки и отчеты? – думала Серафима Павловна. – Да и только ли это тот, кто дает знания?»
Она вспомнила, как ей достался кабинет с голыми стенами. А она за год, своими руками и на свои средства, сделала уютный класс. Как ходила к девочке-подростку домой, когда та вдруг забросила школу. Квартира была такой прокуренной, что дышать было почти невозможно. Девочка показала, как на балконе проветривает школьную форму, но полностью выветрить запах не получается. «Стыдно, - потупившись, призналась она. – Все будут думать, что это я курю. А про маму никому говорить не хочу».
А когда они с детьми на экскурсию ездили? Было это в тяжелые девяностые. Так получилось, что за две недели до этого мальчики на трудах настругали табуреток, а девочки прихваток нашили. А тут как раз школьная ярмарка. Торговля была бойкой. Получилось на автобусную экскурсию по городу собрать. Как дети гордились собой и своим первым заработком – передать невозможно!
А сколько трудных детей у Серафимы Павловны перебывало? Хотя трудных детей не бывает, была уверена учительница, это родители у них трудные. Звонили эти дети сразу в дверной звонок, никогда не предупреждали о своем «визите», приходили порой в самое неудобное время, но Серафима всегда общалась с каждым. Кормила, включала телевизор, а иногда просила и тетрадки младших школьников проверить. И даже разрешала простым карандашом ошибки исправлять и оценки ставить. Знала, что многие хотят просто в тишине побыть и уюте. Дома-то несладко, а порой и опасно.
И вот сидела Серафима Павловна и думала. Сил не было, но еще больше давила обида. Хотелось работать, очень хотелось. Видит Бог, она любила всех детей, кого учила. Но хотелось именно учить детей и общаться с ними, гулять вместе, ходить в музеи и кино, обсуждать увиденное, создавать проекты, улучшать мир вокруг. Пусть немного, но показывать детям, что они могут гораздо больше, чем думают… А тут эти бумажки, того и гляди, погребут тебя, засыплют с головой.
Снова вспомнилась бабушка Дарья Петровна. Она и в войну детей учила, не отказывалась от своего призвания. И подумалось Серафиме, что и она сейчас воюет. Воюет с чиновниками, которые сплошь менеджеры, а не педагоги, воюет с системой, которая забрасывает её бомбами-бесполезными отчетами и стреляет в нее пулями-бесконечными таблицами. И ей бы к детям, но война, а она на фронте. А на кого детей-то она оставит, если уйдет, убежит от этой войны?
«Ни за что! – воскликнула про себя Серафима Петровна и даже в сердцах ударила кулаком по столу. – Это мои дети! А я учитель! У-ЧИ-ТЕЛЬ! Я буду их учить, буду жалеть и поддерживать, и гулять с ними буду. Обнимать буду и бороться за них буду. Буду готовить к олимпиадам и подкидывать сложные задачки. Наказывать, если понадобится, и сделаю все возможное, чтобы они все самое лучшее из своих душ вытащили и отдали людям!»
Серафима скомкала свое недописанное заявление, которое, казалось, только своим наличием оскверняло учительский стол, и швырнула его в ведро.
«И если я умру на этой «войне», - все больше решимости было в этом внутреннем голосе Серафимы, - то умру за детей и за их будущее. Ну, а если выживу… - вслух рассмеялась учительница, - то через три года снова возьму пятиклассников».
Часы показывали два часа ночи. Серафима Павловна глубоко вдохнула, выдохнула и выключила ноутбук. Проверила будильник и пошла спать. Через несколько часов ее ожидало новое «сражение». Но теперь она точно знала, кто победит, и что когда-нибудь оно обязательно придет - не может не прийти - мирное время.