Во первых строках своего автопанегирика следует вспомнить весьма избитую – по причине своей истинности – сентенцию: сам себя не похвалишь – никто не похвалит. Вот только не надо всяких идеалистических возражений, мол, настоящий талант всегда пробьётся, подлинный гений не останется незамеченным, а то и даже такого: наилучшей наградой для творца является его творчество, именно понимание значимости своего достижения уж так-то радует достигателя, что больше ему ничего и не нужно. Далее, ес-сно, следует пресловутая башня из слоновой кости, куда анонимный гений должен удалиться и творчески созидать, периодически оргазмируя от креативных актов. Это, конечно, верно и здорово, но - маловато будет! И признания, славы хочется всем. А в жизни с признанием наблюдается напряжёнка. В действительности всё обстоит несколько иначе, причём, во всех сферах человеческой деятельности, и особенно в искусстве, об одной из разновидностей которого – о художественной литературе – я, понятно, и буду говорить.
Далеко не всякий гений в этой области, даже, казалось бы, вполне очевидный, будет замечен и признан. Далеко не лучшим подтверждающим примером тут является соотнесение славы, которую имеют в России Пушкин и Маяковский, и сравнение их истинной значимости в мировой литературе. Почему пример не лучший – потому что лучшие остались неизвестны. Они творили, будучи покойниками при жизни. А после их смерти их творения были утеряны или забыты. Версия, конечно, спорная, но есть такая версия. Как-то не верится мне, что среди огромного количества народа, значительная часть коего весьма интересуется поэзией, оказывается всего один творческий гений величины невероятной. Версия моя весьма шатка просто потому, что доказательств-то никаких - одни умозрения.
Так вот, оба гения уж так знамениты на Родине, что надо бы больше, да некуда. При этом на национально-государственном, системном уровне Пушкин считается первым номером среди русских художественных литераторов всех времён. Какое место на данном пьедестале занимает сейчас Маяковский, я затрудняюсь ответить, но явно располагается пониже АСа. Теперь рассмотрим реальный вклад обоих писателей в литературу.
Пушкин довёл до ума, до полного логического завершения процесс создания русского литературного языка, сделал русскую литературную речь идеальной, предельно совершенной. Родной язык в пушкинском исполнении зазвучал легче, музыкальней, стал понятней, был избавлен от некоторой тяжеловесности, присущей ближайшим предшественникам Александра Сергеевича. Наконец-то в русской литературной речи утвердился эталон, которого другие европейские народы достигли на сто, двести, а то и триста лет раньше. Из чего, собственно, следует, что творческий вклад Пушкина в литературу ограничился национальным масштабом. Для России новации АСа имели немаловажное значение, для остального мира – прошли незамеченными. Однако, даже и на Родине Пушкин не совершил революции в искусстве художественной литературы. Его модернизация явилась завершающим актом длительного эволюционного процесса. Так что революционером его никак назвать нельзя, эволюционер он, не более того. А в качестве одного из многочисленных доказательств приведу следующие строки: «Когда в товарищах согласья нет…» или «Попрыгунья стрекоза лето красное пропела…». Стихи написаны совершенно пушкинским языком. Да вот неувязочка - сам автор данного бренда по причине некоторой своей незрелости не мог в то время создать что-либо стоящее. Во всяком случае, в 1808г., когда Иван Крылов сочинил «Стрекозу и муравья», т а к Саша Пушкин писать ещё не умел. Справедливости ради надо сказать, что доля текстов Крылова, написанных столь совершенным языком, в его литературном наследии невелика. Тем не менее, достаточна, чтобы явить собой наглядный пример если уж не идеального, то очень близкого к идеалу стиля. Был у Пушкина ещё один весьма достойный пример для понимания того, как именно следует совершенствовать мастерство. Это поэзия В.А. Жуковского. Можно вспомнить также и П. Катенина. С ними, впрочем, та же история, что и с Крыловым – сравнительно мало близких к идеалу стихотворений. Но и эта сравнительная малость написана «пушкинским» языком задолго до Пушкина. На фоне столь высокой значительности предшественников, учителей величина творческого свершения «нашего всего» не столь грандиозна, как это вбито в русское системное сознание апологетами АСа. Кроме того, Пушкин рос билингвальным ребёнком, одинаково хорошо владел французским и русским языком. А французская литературная речь давно уже поднялась на самый высокий уровень. Пушкин читал в подлинниках французскую художественную литературу, поэзию и прозу и отлично видел, насколько изящной может быть словесность и как именно следует видоизменить, облагородить родной язык (более родной) по образцу французского. Однако же, это видели и его предшественники, только что-то больших успехов в облагораживании не добились. Ну так курочка по зёрнышку клюёт, а и они немало сумели. В конце концов именно в том и заключалась вышесредняя гениальность АСа, что он таки наконец уже сподобился содеять то, чего, казалось бы, следовало достичь несколько раньше. Несмотря на свой уничижительный тон, я считаю Пушкина гением, только вот гениальность бывает всякая. Его дара достало, чтобы закончить возведение грандиозного здания русской литературной речи. Строго говоря, он лишь завершил отделочные работы, довёл до блеска интерьер и внешний вид, с позволения сказать, экстерьер. Осилить постройку целиком в одиночку он, разумеется, не смог бы. И без того его искусство есть подвиг, но подвиг вполне реальный, ограниченный жёсткими рамками. И когда я слышу умопомрачительные заявления о том, что Пушкин создал современную русскую литературу или, на худой конец, современный русский литературный язык, то в очередной раз возвращаюсь к мысли об абсолютной склонности нашей к мании величия. Господа, неужели вы всерьёз полагаете, что один человек может з а с т а в и т ь десятки миллионов людей делать то, чего они категорически не хотят делать? Или, всё-таки, всё происходит совсем наоборот: один человек смекает, догадывается, улавливает то, что д о л ж н ы будут вскорости захотеть эти десятки миллионов, о чём они сами пока имеют лишь смутное представление. Если его предугадывание верно, то его новации будут приняты на «ура» (кстати, необязательно тут же, при жизни новатора, но всё равно в недалёкой перспективе). Если же он ошибся, и народу предлагаемое им на фиг не нужно, то будь он хоть супер-пупер творец, пошлют его открытия по известному адресу. Ой, и придумал кой-чего великий Леонардо из города Винчи! А много ль пригодилось? Уровень цивилизации, науки и техники был низок, говорите. Ладно. Но парашют-то уж всяко бы пригодился – хотя б для развлечения. На той же Пизанской башне соорудили бы помостик – и за бешеные флорины пожалте в перелётик, не аки летуны поднебесные, но аки та, которая не птица, но всё равно, ах, как заманчиво. Но пятьсот лет назад столь кощунственно развлекаться было низ-зя!!! Следовало блюсти предел человеческой дерзости в вечном вызове, который человек бросает Богу. А то эдак господа, вещающие именем всевышнего, когда-нибудь лишатся возможности паразитировать на нутряной человеческой потребности в боге. Нечего, время научных суперчудес ещё не пришло. И одинокого сверхгениального выскочку общество не поймёт и отвергнет, тут никаких особых запретов и не нужно. Когда открытия и изобретения примут почти массовый характер,
Тут и церковь смирится да подладится, объявит богоугодным делом. А пока вся система против слишком опередившего время открывателя.
Да, у Леонардо нифигушеньки-то не вышло – если соотносить его реальные достижения с его потенциями. А если с возможностями других гениев – то равные ему встречаются крайне редко. Зато у Саши ибн Сергеем, который, по сравнению с великим итальянцем, просто насекомое, всё получилось превеликолепно. Чувачок попал в струю, мейн, так сказать, стрим. Вот уж если мир как-то обошёлся без самого Леонардо, то отсутствие – полное физическое – АСа и вовсе ничего бы не значило для человечества. Нашёлся бы другой ас, бо время его настало. Дело создания русской литературной речи нуждалось в завершении, в венце творения – но не более того. Неужто у пятидесятимиллионного народа не нашёлся бы один художественный литератор, который блестяще бы справился с насущной задачей? И даже можно и так поставить вопрос: если учесть, что господствующий класс, который обращал сколько-то серьёзное внимание на занятия словесностью только своих представителей, составлял не более двух процентов населения страны, то и среди одного миллиона человек всяко бы отыскался искусник – один – а ля Пушкин.
Надеюсь, по Пушкину вопросов и сомнений не осталось? Впрочем, если кому-то что-то вдолблено в голову настолько, что оно стало его чувственной сущностью и, более того, его способом самоутверждения, то переубедить таковского субъекта – чаще всего – невозможно.
Итак, А.С.Пушкин – гений национального масштаба, чей творческий уровень несколько выше среднего, а профессиональный – высочайший, на худой конец – очень высокий. На мировую литературу сколько-нибудь заметного влияния не оказал и объективно не мог бы оказать.
И, кстати, уж коли Пушкин явился, по общепринятому мнению, ставшему непререкаемой системной истиной России, создателем русского литературного языка, то кем же тогда следует считать Михаила Юрьевича Лермонтова, поэта, столь стилистически похожего на Пушкина, словно они были братья-близнецы, а даже если и не близнецы, то всё равно близкие - весьма - родственники? Между прочим, если кто не знает, после смерти Лермонтова - поэтов, вообще, писателей такого высокого уровня в России довольно долго не обнаруживалось. А ежели они и были, то остались вне медийного пространства. Может возникнуть вопрос, что это за такой высокий уровень, какими критериями он определяется? А определяется он совокупностью всех писательских профессиональных умений - плюс к тому, конечно же, способностью к творчеству. М.Ю.Лермонтов был блестящим стилистом как в поэзии, так и в прозе. Ну а стиль, литературный, как известно давным-давно - это расположение нужных слов в правильном порядке для максимального чувственного, прежде всего, воздействия на читателя в соответствии с задумкой автора. Правда, существуют разные нужные слова, и правильных порядков их расположения тоже имеется изобилие. Отсюда большое количество хороших писателей. Но если сравнить многих хороших писателей, то у кого-то из них и самые слова, и построение фраз и предложений оказываются необычайно привлекательными, как говорится, особенно вкусными, таким образом, выделяются некоторые и довольно немногие литераторы из общего числа классных собратьев по перу. Вот Лермонтов и относится к числу этих редких фигур в русской литературе.
И заметьте, он состоялся как продолжение и развитие дела Пушкина - дела завершения создания идеального русского литературного языка - ещё при жизни Александра Сергеевича. Собственно говоря, при всей мировоззренческой разнице двух наших литературных гигантов, оба они занимались одним и тем же - производили на свет божий дотоле невиданные по стилистическому совершенству произведения изящной словесности на родном языке. Естественным образом возникает вопрос - после того, как Пушкин явил идеальные, по сути, образцы литературной формы в родной речи, как-то не обнаружилось большого числа писателей, взявших на вооружение его науку, и где же они прятались, ежели были? А ежели их не было, то почему? Чего, кажется, проще - делай, как мастер, тем паче, что ничего ведь лучше не придумано. Достигни уровня мастера, а затем постарайся его превзойти. Ага, теоретически - никаких затруднений. А вот на практике почему-то во всей России в тот период - ещё при живом Пушкине - нашёлся только один человек, который продолжил и закрепил успех Пушкина. Лично я убеждён, что поэты, вообще, писатели, уровня Лермонтова тогда имелись в некотором довольно множественном числе. Но по тем или иным причинам эти гипотетические гении потерялись на просторах нашей необъятной Родины. (Впрочем, их могло и не быть в течение некоторого незначительного промежутка времени - потому что, даже имея эталон качества в виде внятного алгоритма - художественного текста - не запросто достичь столь высокой квалификации.) Однако, это лишь мои домыслы, а факты - вещь упрямая. Точнее, факт - только Михаил Юрьевич Лермонтов, вслед за Пушкиным, продолжал производить художественную литературу высочайшего, по мировым стандартам, качества, только он вместе с Пушкиным, а потом и один демонстрировал России пример для подражания.
Во всяком случае, известность Лермонтова, его медийность была весьма масштабной, до какой степени, не знаю, но уж если сам царь читал "Героя нашего времени" или интересовался этим произведением Лермонтова достаточно подробно, то и вся страна, в смысле, чистая публика страны была в курсе творчества МЮ. Я к тому веду, что воздействие на умы и души русских литераторов, воздействие самое благотворное, в виде стимула к совершенствованию, оказывали в период, приблизительно, с 1835-го года по год 1845-й только два равнозначных творческих гения национального масштаба - Пушкин и Лермонтов. Причём, современники могли относиться к ним по-всякому, и большинство тогдашней читающей публики могло считать их крупными, но вовсе не самыми значимыми писателями, это не суть важно. Объективно вещи Пушкина и Лермонтова очевидно превосходили - стилистически, подчёркиваю, прежде всего, именно стилистически - всю прочую российскую художественную литературу, современную и доселе существовавшую.
Читатели, среди которых были и будущие писатели, стало быть, читали, кое-что критиковали, поругивали за содержание некоторых произведений, но чудо совершенства формы поэзии и прозы в исполнении Пушкина и Лермонтова, то чудо, которого до Пушкина и Лермонтова на русском языке не существовало, читатели, может быть, не все сразу, оценили всё-таки по достоинству. Пушкин умер, а Лермонтов жил ещё четыре года, и за это время он много чего написал, в том числе абсолютного совершенства прозу, по стилистике одно из лучших произведений художественной литературы на русском языке за всё время существования нашего языка - роман "Герой нашего времени". Николай Павлович, тот, который Первый и Романов, выразился по поводу "Героя..." примерно так: написано хорошо, а содержание никуда не годится. Что-то вроде более позднего, советского уже изобретения, которое назвали идейно-художественным уровнем литературных произведений, прозвучало из уст российского императора. Неправильные мысли в книге, молодёжь не воспитывают, а устои расшатывают. А что написано хорошо, так это ж ещё хуже - дерьмо-то кто ж читать будет? А шедевр многие захотят. На многих, стало быть, дурно и подействует это прекрасное художество отвратительного идеологического содержания. Значит, надо сие безобразие запретить. Сейчас не хочу смотреть, как именно гнобили "Героя нашего времени" при жизни Николая Первого, но отмашку государь дал. Критика - литературная - заклеймила. Однако же народ-то прочитал и, я полагаю, помаленьку продолжал читать и после запрета. И пример того, как нужно писать художественную прозу по-русски, люди впитывали, процесс-то объективный, потому что, если сделано классно, то большинство соответственно и оценит.
Значит. Что получается. Не только А.С.Пушкин оказывал огроменное влияние на русских писателей, своих современников, прежде всего, более молодых, но и М.Ю.Лермонтов. Нисколько МЮ от АСа в этом воздействии не отличался, в степени воздействия. Отсюда следует одна простая мысль: Михаила Лермонтова можно считать полноправным соавтором Александра Пушкина в деле завершения создания идеального на том момент русского литературного языка (Понятно, что к слову "идеальный" следует относиться не буквально, оно значит, примерно - наилучший, самый оптимальный, но мне больше нравится именно это слово - идеальный).
И тот факт, что Лермонтов был моложе Пушкина на пятнадцать лет и находился под влиянием пушкинского творчества, немного значит. Именно потому, что не нашлось у Пушкина большого числа достойных продолжателей при жизни, только один Лермонтов и стал писать по-пушкински, то есть, стилистически совершенно. И даже значительные авторы, впоследствии общепризнанные мировые гиганты, появившиеся во второй половине сороковых годов девятнадцатого века, если брать в среднем, на круг - уступали Лермонтову в писательском мастерстве, в квалификации художественного литератора. Находясь под влиянием и Пушкина, и Лермонтова, они не достигли профессиональных высот своих учителей. Некрасов, Тургенев, Достоевский, Толстой - это самые крупные персоны. И с признанием, и с мастерством (за одним исключением), и даже с творчеством всё у них было в порядке. Вот только
того уровня квалификации, которой обладал не только Пушкин, но и Лермонтов, никто из них так и не достиг.
Разве Некрасов Николай Алексеевич мог писать прозу, сравнимую стилистически с "Героем нашего времени"? Да и, вообще-то, хоть какую-то художественную прозу он после себя оставил? Если бы сподобился написать нечто ценное, все не все, но большинство из нас чего-нибудь хотя бы слышали о его прозаических шедеврах. С поэзией у Некрасова всё было в порядке, много чего нового придумал (о чём поговорим потом), а вот с прозой - голяк, да и только. Большинство опрошенных граждан России едва ли припомнят какой-нибудь его рассказ или какую-то повесть. А высокая писательская квалификация предполагает умение сочинять мастерски и поэзию, и прозу.
Соответственно, Тургенев, Толстой и Достоевский поэтической одарённостью не блистали. Тургенев, правда, начинал как поэт, но что-то у него не заладилось, переключился на прозу, где и достиг немалых высот.
А про Достоевского, то самое упомянутое мной исключение, кто только ни говорил и в Отчизне, и за её рубежами. Читающий народ мира поражался сочетанию профнепригодности Фёдора Михайловича с интересом, с привлекательностью его сочинений.
Умел, умел чувак корявым, неудобочитаемым языком изобразить зло человеческое... как? Манко, интересно, занимательно-поучительно? А не важно определение, важно, что читателям хотелось воспринимать это ремесло ученического разряда, ловили читатели кайф от примитивно сляпанной художественной литературы господина Достоевского. И посейчас ловят. А лично мне нравится только одно его произведение - "Преступление и наказание". Правда, справедливости ради, надо сказать, что пытался я приобщиться к изображённым Фёдором Михайловичем инфернальным психологическим глубинам невероятно противоречивой человеческой сущности всего трижды. После успешной попытки с приключениями Роди Раскольникова попробовал, по-моему, "Бедных людей". Среди них мне поглянулась одна только Неточка Незванова - хотя чего-то сомневаюсь, а из той ли она оперы? Ну, не суть. Короче, бедность "Бедных людей" не вызвала не то, что в моих психологических глубинах, но даже и в поверхностном слое никакого иного отклика, кроме скуки и досады. Абсолютно непонятно, знаете ли, какого чёрта они были такие бедные, неужели не имелось таки в тех довольно непростых, но не смертельных условиях бытия возможности стать, блин, хотя бы немножечко побогаче? Даже Родион свет Романович, и тот, хоть нищий был, даром, что дворянин, но уж никак не бедненький. Легко ли, находясь в здравом уме (относительно здравом), во вполне вменяемом состоянии взять да и завалить самым жестоким способом двух ни в чём, по какому угодно счёту, неповинных женщин? Оно понятно, что себя-то грохнуть потяжельше, чем кого ещё, но и эдак запросто убить двух человек, ни грамма не в сердцах - какая-никакая сила, какой-никакой характер нужен. В общем, эти самые достоевские бедные люди имели, в большинстве своём, а то и все скопом, весьма тощие характеры, а потому воображения не занимали.
Ещё я попробовал прочесть у Михалыча роман "Бесы" - про сатанинскую сущность революционных радетелей о счастье народном. Осилил процентов, наверно, пятнадцать текста - на дальнейшее продвижение в чаще письменной нудятины настроя, терпения уже не хватило. "Бесы" - это вам не "Преступление и наказание". В "Преступлении" ведь сразу видать, что чувак затеял нечто неординарное, очень уж переживательно у него на душе с самого начала.
И эти-то его ощущения и чувства и интересны воистину. Собственно, роман-то всё о нём, о Родионе Романовиче Раскольникове. А остальные персонажи, как ни верти, второстепенны. Взялся парень за не своё дело (что случается, в сущности, с каждым человеком, ибо каждый хочет больше, чем может), вот и хватило его только на завязку - на продолжение, не говоря уже про завершение, сил не осталось. И всю дорогу бедолага страдал от совершённого неподъёмного для себя деяния - так что в конце концов пришлось сдаться на милость правосудия, а иначе б чокнулся и коньки отбросил на нервной почве. Благо ещё и смертной казни то ли не было тогда в деспотичной до безобразия царской России, то ли - да здравствует тогдашний наш суд, самый гуманный суд в мире! - за двойное предумышленное убийство особо жестоким способом без малейших смягчаюших обстоятельств почему-то не предусматривалось адекватное наказание.
В общем, в "Преступлении и наказании" с начала до конца сохраняется напряжённый психологический фон, как минимум, который и вызывает читательский интерес. Нету там воды и воздуха, состоящих из неизящной словесности блестящего, прямо таки сверкающего стилиста Достоевского. А вот в "Бесах" этого добра в избытке. И пока доберёшься до злодейской сущности господина Ставрогина, как бишь его по имени-отчеству, наиглавнейшего героя романа, а также прочих гуманистов-революционеров - ой, и наскучаешься же! Ну да на вкус и цвет товарищей нет, кому-то, может, и скучать с текстами Михалыча нравится, а мне лично претит.
Да, так, стало быть, возвращаясь к Лермонтову - Достоевский как профессиональный литератор не годится Лермонтову, что называется, и в подмётки.
Теперь рассмотрим чуть подробнее стилистическое мастерство и Тургенева, и Толстого - сравнительно с данным профессиональным качеством Лермонтова. У обоих столпов мировой, заметьте, а не только национальной литературы с формой дела обстояли великолепно! То бишь форма гармонично сочеталась с содержанием и работала на содержание умственное и чувственное, практически, идеально. Во всяком случае, в лучших их вещах так оно и есть. В общем, вслед за Пушкиным и Лермонтовым Тургегев и Толстой были высококлассными стилистами, никаких сомнений тут нет.
У каждого был свой неповторимый яркий авторский почерк, легко узнаваемый и любимый поклонниками. И реально ли расставить по иерархическим полочкам столь гениальных и оригинальных писателей? Определяемо ли объективно, кто тут первый среди равных? Думаю - да. Судите сами. Про неспособность или недостаточную способность Тургенева и Толстого к поэзии я уже говорил. Что называется, один - ноль в пользу Лермонтова. Но и проза МЮ, при той же логической точности, что у Тургенева и Толстого, отличалась особенно изысканным вкусом и ароматом, лёгкостью, воздушностью - и притом естественностью вполне искусственной, сочинённой, сконструированной речи. Чтобы выдуманное воспринималось реальным до мельчайших деталей и всегда, в изображении любой ситуации, даже самой отвратительной, хоть чем-то прельщало - вот до этого мастерства редчайшего ни Тургенев, ни Толстой не добирались никогда. Отвращение в изображении Толстого тяжеловесно, в изображении Тургенева - скучно, а в изображении Лермонтова - не безнадёжно. Как минимум.
И это несмотря на пессимистическое мироощущение МЮ, наглядно выраженное в его поэзии и прозе. Честно говоря, я лично не в состоянии понять, какого рожна ему было надо от жизни, почему очень страдательная, но тем не менее привлекательная жизнь наша Мише Лермонтову не слишком нравилась. Может, его не устраивала собственная непрезентабельная внешность? Но мужская красота не во внешности, так что вряд ли. Ещё есть мнение, что силы ему приложить не было куда. Что, вообще, странно. Вот уж чего-чего, а придумать, куда девать избыточную энергию, причём, зачастую с пользой для общества, труда не составляет. Можно и без пользы, в конце концов. И уж в литературе он мог наворочать делов ого-го! И, в частности, подняться до истинного творчества, притом до куда более высокого, чем те же Тургенев, Достоевский и Толстой. Лермонтов, судя по его потенциалу, мог бы изобрести в мировой литературе нечто совершенно новое и чрезвычайно интересное, а не только лишь, вслед за Пушкиным, заниматься в русском языке тем, что во многих европейских языках было осуществлено гораздо раньше.
Сдаётся мне - а что ещё можно придумать? - в идеале хотел МЮ уж слишком многого, вплоть до того, чтобы стать царём, в смысле, возглавить государство Российское. А ещё лучше, превратиться в неформального лидера всего народа, а не только правящего класса, и духовного, и вполне материального - и через то обрести высшую власть и влиять на судьбу России. Императором-то быть, оно, конечно, полномочий куча, да толку пшик. Император служит господам, так называемой элите (а в тот период российской истории она, элита наша, уже была, в целом, так называемой, а вовсе не настоящей). Так что в этом смысле царь-государь - фигура подотчётная и страдательная, ведомая, а нисколечко не ведущая. Хорошо для страны как национально-государственной системы, когда имеется у неё элита истинная да энергичная, на подъёме. А ежели правящий класс представляет собой сборище лентяев и дармоедов, способных только жрать и срать, то никакой гениальный руководитель ни черта полезного для державы не сделает - не даст элитный сброд. Неформальный же лидер и становится таковым в силу сосредоточения в себе, в своей личности общих, системных чаяний. И если система - национально-государственная - ещё жизнеспособна, то неформальный лидер может выступить катализатором назревших благих перемен.
Вот как-то мне мнится, что именно об этом, в глубине души, и мечтал Михаил Лермонтов. А поскольку не представлял, как осуществить подобные запредельные планы, пребывал в перманентной грусти.
Понятно, что все эти выкладки - не более, чем мои домыслы, но необычайная одарённость МЮ не вызывает сомнений. Плюс к писательской гениальности обладал он и талантом художника. Впрочем, его потенциальные возможности, как и вообще чьи бы то ни было - дело двадцать пятое. Куда важнее реальность. А она проста и определённа - воплощающий грусть Лермонтов оказался в своей художественной речи гораздо более жизнеутверждающим, оптимистичным, желанным для читателей автором, чем, в сущности, равные ему по таланту и стилистическому мастерству, но чуть более поздние Тургенев, Некрасов, Толстой, Салтыков-Щедрин, Островский, Фет, чем его старший современник Гончаров. Конечно, данное мнение спорно, потому что субъективно, и можно это мнение назвать вкусовщиной, поди-ка разберись достоверно в нюансах и степенях, ежели имеешь дело с мастерами высочайшей квалификации в ремесле, где несходство, нестандартность есть одно из условий профессионализма, но - одно несомненно: никто из значительных писателей, современников Лермонтова, начавших одновременно с ним или чуть позже, не был профессионально лучше него, и прежде всего - в искусстве литературной формы, в стилистике.
Значит, мы имеем четыре несомненных факта в истории отечественной художественной литературы.
1. Стилистическая близость, почти единство Пушкина и Лермонтова.
2. Их, Пушкина и Лермонтова, умение равно замечательным языком писать как поэзию, так и прозу.
3. Неспособность перворанговых писателей-соотечественников и современников, продолжавших писать после гибели и Пушкина, и Лермонтова, не только превзойти уровень их стилистического мастерства, но, зачастую, даже подняться до столь образцового уровня. Причём, как в поэзии, так и в прозе.
4. Возможно, этот пункт следовало поставить первым: завершение создания Пушкиным идеального русского литературного языка, продолжение и закрепление данного арт-достижения Лермонтовым.
Иными словами (которых дотоле было написано многовато, но оно того стоит), из всего сказанного следует один несомненный, на мой взгляд, факт: Лермонтов по праву должен считаться соавтором Пушкина в деле окончания сотворения совершенной литературной стилистики на русском языке. А коли так, никакого первенства А.С.Пушкина в нашей литературе быть не может, и по строгой логике вещей мы имеем двух первых номеров, и кто из них первее, объективно определить нельзя. Так что "наше всё" на самом деле - Александр Сергеевич Пушкин и Михаил Юрьевич Лермонтов.
Теперь посмотрим, что за фрукт у нас В.В.Маяковский. Прежде чем проанализировать его литературную фактуру, следует рассмотреть эпоху, в которую он жил. Строго говоря, данная эпоха продолжается и сейчас. Это время грандиозных перемен во всех видах искусства и возникновения новых видов, кино, например. Одновременно период ускоренного прогресса в науке и технике, что привело к феномену научно-технической революции, когда на протяжении жизни одного поколения прежние открытия и изобретения устаревают не однажды. У меня только сомнение, как назвать эпоху коренного перелома в искусстве: эволюцией или революцией? Всё-таки процесс длится уже лет сто пятьдесят, и уж точно не меньше ста тридцати. (Почему столь точно? Чехов – великий творец, основоположник ёмкой прозы на системном уровне). И конца метаморфозам не предвидится. А 130-150 лет для современной европейской цивилизации, инициатора процесса – срок довольно приличный, примерно десятая часть жизни, кабы не побольше, смотря как считать. Быть может, это период сменяющих друг друга революций, по аналогии с НТР – арт-революция? Или следует именовать данный промежуток революционной эволюцией в арте? Вопрос не принципиальный. Остановлюсь-ка я на арт-революции.
Этот грандиозный процесс в искусстве не с бухты же барахты возник. А просто достигло оно, искусство, разные его виды, потолка своего мастерства. Совершенствовалось-совершенствовалось, понимаете ли, в согласии с человеческой сущностью, как и прочие сферы нашей деятельности, и добралось до вершины профессионализма, уже непревосходимой. Вот начало второй половины 19 века - тот самый рубеж, когда всё, дальше расти некуда. Прежде творчество в искусстве заключалось в создании новых форм, в поиске нового содержания, в изобретении новых жанров, которые позволили бы максимально воздействовать на психику потребителей - читателей, слушателей, созерцателей. И где-то к 1850-70гг. все сколько-нибудь крупные, значимые приёмы, способы, жанры производства предметов искусства были уже придуманы. А дальше что? Вечный, из здешних, земных обитателей только человеку присущий вопрос. Делать так, как раньше, уже скучно, хочется чего-то новенького. А где ж это новенькое раздобыть, когда всё дельное, по-настоящему интересное разобрано? Если иначе, наособицу значит качественно жиже, хуже, примитивные, и кому такое искусство нужно? Ситуация, вроде шахматного цугцванга - любой следующий ход только ухудшает позицию. Когда совершенствовали мастерство, всякое очередное ноу-хау было органически присуще занятию, ремеслу и как бы созревало в головах естественным образом. А теперь надо выдумывать чёрт знает что такое, даже, может, искусственное, но чтобы качество изделия не пострадало. Что-то, короче, сильно отличающееся от канонического, но сработанное мастерски - и главное, чтобы потребителям нравилось!
Ну а если учесть, что данный арт-кризис фактически совпал с началом комплексного процесса деградации (с последующей дегенерацией) "белой" цивилизации, основой которой являются европейские народы, то разрешение этого самого арт-кризиса приняло, преимущественно, деструктивный характер. Да, собственно, тут и не в совпадении, похоже, дело. Причинно-следственная связь предельно проста. При упрощении и захирении целой цивилизации (явление, разумеется, чрезвычайно сложное и противоречивое), все её элементы, постепенно, не сразу, но непременно, тоже деградируют. Организм отмирает, и все его органы и ткани ведут себя соответственно. А исключения возможны? А если всё-таки не все? Конечно, возможны, но на то они и исключения, чтобы выполнять свою единственную функцию - подтверждать правило.
Значится, цивилизация начала дряхлеть, стареть и отмирать, и искусство, арт как неотъемлемая часть цивилизации тоже стала деградировать. На пике развития, в высшей точке (периоде) витальности, энергетики человеческое сообщество во всех сферах деятельности достигает вершин. А с вершины все дороги ведут вниз - и даже изобретение летательного аппарата, способного подниматься, тут ничего не даст - ведь весь народ на тот аппарат не переселить. Ну вот и тронулся лёд, попёрло, понеслось! Как раз со второй половины 19 века. Подробнее об этом грандиозном трагическом действе написано Михаилом Веллером в его книге "Два возраста глупого короля" - глава "Контра".
Так вот, в процессе распада и неуклонного стремления художественной литературы (как части выморочной цивилизации) к гибели, точнее, к такому состоянию, которое от смерти мало чем отличается, в ней, столь любимой нами, читателями и писателями, литературе возникали отдельные, весьма малочисленные творческие, т.е. ценные с художественной стороны и вызывающие интерес у публики, изменения. Большинство-то происходящих изменений, как всё дряхлеющее и стареющее - неэстетичны и скучны. Но некоторые! Вот о некоторых и речь.
Значится, цивилизация, достигнув пика, вступает в стадию деградации - всесторонней. И первым делом она начинает гнить ментально. Её дух, её воля, её настроение, находящиеся в ведении искусства, арта - поражаются нежизнеспособностью. То самое - рыба гниёт с головы. В теле-то сил ещё невпроворот - ан ни хрена уже неохота: хватит, намучались, жаждем удовольствиев, разных и сильных. А то, что сильные удовольствия порождены адекватными страданиями - это уже мало кому интересно. Чтобы стать значительной, всеми уважаемой личностью, надо пройти через ад, без преувеличений. Да на кой чёрт такая радость?! Разве не для того наши предки существовали в преисподней, чтобы мы наконец зажили по-человечески? И вроде бы логично, иначе нафига он нужен, прогресс, ежели не для облегчения нашей юдоли скорбей? Только психике человеческой до лампочки лукавая логика эгоистов-слабаков. Ей, психике нашей, нужны разнообразные ощущения и чувства - как наслаждения, так и страдания. Просто потому, что одного без другого не бывает. Но в стадии деградации подобные мысли считаются отсталыми, регрессивными, негуманными, да просто мерзкими и отвратительными. И даже более того, антинаучными(?), хотя именно с научной точки зрения старые, традиционные взгляды вполне корректны, в отличие от абсолютного абсурда псевдолиберальных, псевдогуманных, псевдосправедливых представлений так называемой политкорректной либерально-гуманистической идеологии, стремящейся уравнять всё и вся и объявляющей права каждой личности более важными, чем права системы личностей. А в жизни, всамделишной, оно как? Не согрешишь - не покаешься, не помучаешься - не понаслаждаешься. А если отдельные клетки моего организма получат права бо'льшие, чем организм в целом, то что же будет тогда? Ведь для того, чтобы многоклеточный организм существовал, многие его клетки должны ежедневно переносить тяжкие страдания, а некоторые, тоже весьма многочисленные, вынуждены просто отдавать свою жизнь. Вы думаете, они, клетки, принципиально отличаются от нас, людей, и им помучиться и сдохнуть - пофиг дым? Да нет, знаете ли, они живые существа, хотя и примитивные, по сравнению с нами, но желают по жизни того же самого, чего и мы. "Жить, как говорится, хорошо. А хорошо жить - ещё лучше!". Ага. И только железная воля, заданная генетической программой организма, то бишь его инстинктом жизни, заставляет клетки вести себя должным образом - долг свой перед организмом исполнять, зачастую - любой ценой.
Только таким образом жизнь и осуществляется, и идея хотя бы равенства прав части и целого просто-напросто абсурдна. Каковой абсурд и превращается в истину в период вымирания целой цивилизации, становится её идеей фикс, даже способом самоутверждения, ибо отстаивание данного принципа и, в особенности, следование ему не требует сколько-нибудь существенных усилий, а выглядит реализацией священного права личности на свободу. Но, как давно известно, всё хорошо в меру, и чрезмерная свобода с жизнью несовместима в принципе. Вот я, например, очень любопытствую (и всегда любопытствовал), что будет со мной после смерти, но страстно хочу жить и ужасно боюсь умереть. И если страх смерти как таковой удалить из моей психики, то долго я на этом свете не задержусь. А если бы инстинкта самосохранения у меня не было изначально, то я бы уже в детстве золотом копыта откинул. Зато свобода, блин - абсолютное бесстрашие, никакой тебе танатофобии, ни даже намёка на неё! Вечная преисподняя человеческой природы - кошмар перед неизбежной смертью - была бы изгнана из моей жизни, вскоре вслед за чем из жизни был бы изгнан и я, в соответствии со своей свободной волей. Жизнь, короче говоря, есть страдание, и даже в раю от тяжких мук никуда не денешься.
Вроде, банальщина абсолютная, но в конце существования народа, государства, цивилизации эта элементарщина превращается - в системном восприятии - в нечто нелегитимное. Законом же бытия признаётся эгоизм. Что ведёт к падению квалификации во всех сферах деятельности, ведь поддержание высокого уровня мастерства требует немалых усилий, на что эгоисты органически не способны. На литературном творчестве данный факт сказывается просто: люди начинают писать что угодно и как угодно, лишь бы не так, как раньше, нисколько не заботясь, является ли эта писанина изящной словесностью и обладает ли она хоть какой-то читабельностью.
Творчество по предварительному плану, основанное на разумной идее - явление весьма редкое, просто потому, что интересные, достойные внимания открытия совершаются не часто. Да и придумано к началу 20-го века в художественной литературе было уже многое, поди изобрети и нечто новенькое, значительное, и при этом принципиально иное и интересное! Детектив и научная фантастика (Эдгар По, Жюль Верн, Артур Дойль), реализм в самых разных его видах (тут масса достигателей по всему миру, просто потому, что 19-й век был веком становления реализма как жанра в мировой литературе, достаточно упомянуть Гюго и Диккенса, считающихся родоначальниками, и наших Толстого и Тургегева), ёмкая, короткая проза (Антон Чехов), проза, в которой развязка всегда противопоставляется тому, что, казалось бы, должно последовать по ходу сюжета (О.Генри, он же - Уильям Портер), наконец, творческим достижением тогда, несомненно, стало - манкое изображение зла человеческой натуры в исполнении Фёдора Достоевского.
Ранее носители зла в художественных произведениях были противоречивыми личностями, и читателя привлекла именно их "добрая" сторона. Фёдор же Достоевский изобразил душевные движения совершающего преступление человека так, что это оказалось весьма читабельным, интересным.
Но всё это творчество рациональное, явление редкое. Куда более распространено творчество методом тыка - абы что-нибудь, лишь бы не то и не так, как раньше. Поиск новой формы и нового содержания, ага. И во второй половине 19-го века, сначала в Европе, потом и в России возникло немалое количество всевозможных направлений, прежде всего, в поэзии, всяческих "измов", не достойных, по моему мнению, сколько-нибудь серьёзного упоминания. Чтой-то эти пииты делали не так, как раньше, только с творчеством дело обстояло хреновато: либо новшества были слишком незначительные, чтобы всерьёз именовать эту поэзию творчеством, либо выходила просто никчёмная, нечитабельная, так сказать, литература - тексты бессюжетные, негероичные, да и, вообще, не пойми что! Зато уж абсолютно оригинальные - отродясь т а к никто не писал!
Вот в этих обстоятельствах и появился в России поэт Владимир Маяковский. Естественно, он был, как сейчас говорят, в тренде, в мейн-стриме тогдашних литературных - передовых - побуждений (теперь, кстати, тренд тот же, никуда он не делся): переделать литературу, поэзию, в частности, категорически. Изобрести совершенно иную форму, точнее, формы, ранее не существовавшие, благодаря чему поэтическая речь зазвучит интересней, очевидно привлекательнее, наполнить стихи иным, куда более значительным, чем прежде, содержанием. Тут подразумеваются, в первую очередь, не "возрастные" изменения лексики, языка народа в течение длительных периодов, а именно революционная новаторская реформа поэтических стилей. Что же касается какого-то нового и лучшего, нежели прежде, содержания, то идею его подал - очень многим художникам - социализм, расцветший весьма пышно к началу века во всём мире. Утопическая идея построения царства божьего на земле, где каждому будет хорошо и никакой несправедливости не останется, не в первый раз овладела молодыми людьми, тем паче, что теперь-то человечество достигло наконец небывалых высот в науке и технике, и обеспечить близкие к идеальным условия жизни для любого человека, в принципе, стало возможно. Чего не могли бы никогда добиться предыдущие эпохи с их научно-технической отсталостью.
Каждое новое поколение полагает себя особенным и мнит, что уж оно-то не повторит ошибок предыдущих эпох или, хотя бы, своих родителей. А уж если ещё и опираться на огроменные достижения этих самых предков, то и вовсе можно чудеса сотворить! Мысли и чувства, сколь наивные, столь и необходимые для прогресса человечества!
И вот, значится, ребята, а также и девчата, взялись за создание совершенно новой, небывалой по степени совершенства поэзии, как, впрочем, и прозы - да и всей жизни человеческой! Но вся жизнь нас в данный конкретный момент не колышет, и даже художественная проза не интересует, а вот в поэзии - в разных странах мира, а особливо в России, в первые два десятилетия 20-го века появилось много самобытных, более-менее интересных авторов, и как-то так вышло, что в разных странах эти пииты оказались "менее", а в России - "более"! Но не хочу я их всех, и даже хоть кого-то сейчас вспоминать - и так всем известны, даже и многим далёким от литературы людям! Потому что лепта каждого в литературное Творчество до заглавной буквы никак не дотягивает!
В том грандиозном и идеальном, то бишь неосуществимом деле, на которое они замахнулись - ну совершенно же необходимы оба вида творчества - и метод тыка, абы нечто новое употребить, и метод использования разумной идеи, свеженькой, новаторской. Естественно, создать литературу более высокого профессионального качества после тех вершин, которых достигло человечество к концу 19-го века, нельзя в принципе - по той простой причине, что предел человеческих возможностей в этом виде искусства (как, впрочем, и в прочих, тогда существовавших) был уже достигнут. Рассчитывать стоило лишь на более высокое творческое качество "новой" литературы, создаваемой путём реформирования литературы "старой".
Но с творчеством - истинным, масштабным - во всех сферах жизни всегда заковыка! Хотя человек в идеале жаждет усовершенствовать мир по самое "не могу", что без творчества абсолютно недостижимо, удовлетворяет эту свою жажду он о-очень неторопливо, а то как бы чего не вышло! Знают, ох, знают люди за собой такое свойство - непреодолимое желание менять всё вокруг, держа в уме, конечно, благие перемены, но уж как пойдёт - главное, изменять, переделывать окружающее пространство. А как пойдёт - в подавляющем большинстве случаев нельзя! Потому что чаще всего это вопрос жизни и смерти. Поэтому к переменам в жизненно необходимых занятиях, тем паче, скорым, люди всегда относятся настороженно. А поскольку всё в жизни взаимосвязано, то даже в какой-нибудь ерунде, второстепенном деле, вроде того же искусства, покушаться на привычное, традиционное не принято. Бо дискомфорт вызывает у огромного большинства. Ну ещё бы - сначала в малозначащей сфере поставим всё с ног на голову, так ведь там-то не особо и заметно. А потом, привыкнув к лёгкости перемен в чём бы то ни было, замыслим изменить то, на чём всё наше бытиё стоит. А вдруг да от перемен вреда окажется больше, чем пользы? Предки жили, пусть тужили - да выжили, по-старинке, без нововведений обходились. Потому сколько-нибудь революционные метаморфозы для подавляющего большинства людей вообще не приемлемы! Ладно, ещё помаленьку, чтоб незаметно было - сегодня тут чтой-то реформировали, завтра (лет эдак через... много) - там, по чуть-чуть и сложилась новая традиция, новый способ производства, новое умение воевать, и так далее - и психику не раня, и вреда не принося. Меняется реальность - вослед меняется и образ жизни.
Человек, короче, по своей природе - консервативный новатор или новаторский консерватор. Ага, и хочется, и колется, и мамка-природа не велит! Стабильность - она и вообще-то ближе к сущности бытия. Вот ведь стоит и стоит себе мир, неприметно глазу меняясь - ой, до-олго стоит! Ну, значит так и надо. Неизменность - условие долговечности. А начни его дербанить, ворошить, конструкцию его корёжить - всяко меньше протянет!
Из этих рассуждений следует только одно - настоящих творцов среди нас - ничтожное меньшинство. В душе каждый человек - творец, стремящийся быть похожим на Бога, в которого этот человек может и не верить, но таким, как Он, воображаемый - вообразить-то что угодно можно - хочет быть, частенько и самому себе в том не сознаваясь. Но наяву, не в душе, сколько-нибудь серьёзно изменить жизнь в наиболее значимых её проявлениях способны единицы.
Да, чрезмерная, с позволения сказать, творческость очень даже вредна для здоровья общества. Потому и встречается крайне редко. Зато как полезна для совершенствования цивилизации!
И вот, стало быть, возвращаясь к нашей теме, арт-революция, начавшаяся на планете во второй половине 19-го века, к началу века 20-го не привела к сколько-нибудь революционным изменениям в поэзии, изменениям интересным, желанным, чтобы не то, что раньше и не так, как раньше - а читать хотелось бы! Тут-то и появился этот человек большого роста - и в прямом, и в творческом смысле. Он просто обязан был появиться! Что характерно, появился он не где-нибудь, а именно в России, в которой давно уже назревала социальная революция. Революционные настроения носились в воздухе, разница между имеющимся и желанным была уж чересчур большой, жажда перемен социальных только усиливала жажду перемен в других сферах жизни.
Владимир Владимирович Маяковский преобразил - усовершенствовав - поэтическое искусство до неузнаваемости! Как много чрезвычайно талантливых и даже гениальных его современников-поэтов, хотевших того же, ограничились куда менее значительным вкладом в этот арт-революционный процесс. Рваный ритм стиха, со смысловыми, а не интонационными ударениями, ещё большее сближение поэтической и обыденной речи - способствуют тому, что его стихи прекрасно воспринимаются на слух, звуча необычно, по прежним меркам - коряво, не эстетично, зато здорово передают настроение. Однако же, наличие большого количества просторечий, грубоватых словечек и фраз, в сочетании с "непричёсанным" ритмом - ежели всё это организовано, собрано в совершенную речевую поэтическую конструкцию и наполнено героическим или близким к тому содержанием - как раз и являет собой истинную красоту!
Плюс к тому в поэзии Маяковского огромное число неологизмов, что было тогда абсолютно ново, его рифмы тоже для того времени слишком необычны. Плюс графическое изображение стиха на бумаге - знаменитая лесенка. Прежде не практиковалась. И из всех этих весьма смелых нововведений, на основании поэтической классики, разумеется (а как бы иначе?), Маяковский создал не менее совершенную, чем классика, но существенно и н у ю поэтику.
Страшная сила - привычка! Из-за неё только образцы, каноны представляются легитимным, единственно верным искусством. Оно понятно, поиск нового и не менее совершенного, когда предел совершенства уже достигнут, в большинстве случаев приводит к примитивизации, к падению качества, к возникновения чёрт знает чего. Но нельзя же объявлять отличающееся от привычного чёрт знает чем только на том основании, что оно выглядит непрезентабельно! Но привычка берёт своё - пока не сформируется новая. При жизни Маяковский, хотя и обласканный властью, не получил должного признания - в том числе и потому, что слишком отличался ото всех. Посмертная его судьба оказалась - сначала - более счастливой, как это часто случается. Товарищ Сталин сделал ему отличную рекламу, объявив его, не помню точно и смотреть не хочу, короче, Иосиф Виссарионович заявил, что Владимир Маяковский - самый, самый, самый! Ну, естественно, после такого началось издание произведений Маяковского в огромных масштабах, читать его стало большое количество людей, а поскольку стихи гениальны - главное, за счёт сочетания новизны и качества - народ, точнее, много народа постепенно оценило истинный уровень этого творца. Ну и под влиянием всемирной арт-революции литературные вкусы заметно изменились, сформировалась новая привычка - и стал Владимир Владимирович общепризнанным гением! Мирового масштаба, между прочим. Его нововведения использовали поэты по всему миру! Да, строго говоря, вся современная поэзия стала таковой под его, Маяковского, влиянием.
Дальнейшая его посмертная судьба более печальна. Поскольку писал он, в основном, про великое благо революции, которая доставила нашему народу страдания неисчислимые (при этом подняв на вершину национально-государственной значимости), то популярность его поэзии в наше время крайне низка. В России. И в мире его творчество едва ли сейчас особо востребовано. И трудности перевода, и ненужность кардинальных перемен к лучшему - для "белой" цивилизации. Вот, разве, в Китае, а ещё вернее, допустим, в Иране некоторые его вещи могли бы прийтись по сердцу людям. Но главное, изменились реалии - тот мир, в котором и о котором творил Маяковский, ушёл безвозвратно.
Но популярность Маяковского как поэта не так важна - куда важнее его всамделишная значимость реформатора поэзии. На современную поэзия как таковую мало кто повлиял столь сильно, как он, Владимир Владимирович Маяковский!
Жизнь человеческая меняется - неизбежно меняется и поэзия. Появляются новые темы, старые уходят в прошлое, но придуманные кем-то когда-то способы сочинения поэтических произведений остаются, если не навсегда, то надолго. И служат основой для дальнейшей творческой эволюции поэзии. Предположим, что Маяковский-поэт вообще не интересен сейчас, но его грандиозное - положительное, ядрить! - влияние на мировую поэзию никуда не делось! И, естественно, он такой не первый в мировой истории. Всё, что мы имеем сегодня, создано предыдущими поколениями людей. Имена большинства творцов или забыты, или почти забыты - но плоды их творчества создали в итоге нашу теперешнюю земную воистину волшебно-сказочную цивилизацию! Понятно, что не стоит переоценивать роль личности в истории, не на пустом же месте возникают гении. Можно подумать, что у негров в Африке не рождались потенциальные гиганты масштаба Леонардо или Наполеона, но там всегда был больно низок уровень, с позволения сказать, цивилизации. И задатки негритянских гениев не получали должного развития, хотя и они что-нибудь да придумывали, офигительно умное и полезное на их примитивном уровне - гении же от природы.
И хотя роль личности в истории очень не велика, но, тем не менее, первооткрыватели в тех или иных областях всегда вызывают уважение. Понятно, что если не этот, так другой - уж коли время перемен пришло. Но где они, другие? А этот - вот он, с его новаторства начинается то, чего не было и чего всем на самом деле хочется!
Да, так вот, пора уже вернуться к тому разговору, который был начат в дебюте этого моего пиар-сочинения.
Итак, имеем мы двух гениев - общепризнанных - своей национальной литературы - Александра Сергеевича Пушкина и Владимира Владимировича Маяковского. С общепризнанием, правда, небольшая закавыка - один признан исключительно в России, а мир его в упор не замечает, зато другой имеет именно всепланетное признание. Но и объективная разница между ними (в конечном итоге и сформировавшая рейтинг значимости и влияния) весьма ощутима: творческий акт Александра Пушкина касалсяэ только русской поэзии (и художественной литературы в целом) - закончить создание совершенного в основах русского литературного языка, творческий же акт Владимира Маяковского состоял в создании нового поэтического языка, доселе не существовавшего нигде в мире, ни у одного народа, ни в одном наречии, при условии, разумеется, что этот новый поэтический язык по качеству не будет уступать старому. Оба гения с добровольно, по призванию возложенной на себя задачей справились абсолютно успешно. После всего, что я написал выше и что является отнюдь не моим мнением, а объективной истиной, осознанной, признанной многими и многими, да хоть бы и не признанной, но именно истиной, просто потому, что многочисленные факты её подтверждают, а люди (и кто бы мог подумать?) по своей природе склонны игнорировать даже очевидные факты ради своих идеалистических представлений - после констатации данной истины у человека не предвзятого, не упёртого могут ли ещё остаться хоть какие-то сомнения по данному вопросу - кто больший творческий гений, Пушкин или Маяковский? Кто сильнее подействовал, причём, исключительно положительно, на мировую литературу, сделав её немножечко лучше - просто потому, что сделал её, главным образом, поэзию, несколько иной - при сохранении прежнего высокого качества? Для непредвзятого человека ответ на данный вопрос очевиден, но как же мало на свете малозашоренных личностей! Привычные, ставшие плотью и кровью взгляды, сформировавшие, в значительной степени, характер человека, становятся важной составной частью, а то и основой его самоутверждения - и редко кто из людей способен осознать их, взглядов, ошибочность - если, конечно, такая ошибочность имеет место быть. А по данному конкретному вопросу это что значит? А долбили не одному поколению российско-подданных, что Пушкин - самый, Пушкин - лучший, Пушкин - вообще, наше всё! А поскольку в России в своё время он был, действительно, объективно лучшим, и следующие гении, стало быть, без его влияния обойтись бы никак не смогли, то апологетика его творчества выглядела вполне оправданной.
Но вот появился сначала Антон Чехов, сделавший в системном виде то, что у других гениев до него, Чехова, в том числе и у Пушкина, существовало лишь в виде прецедентов - ёмкую, короткую прозу создал Антон Павлович Чехов, где каждая фраза содержала бездну смысла, где текст размером с рассказ представлял собой полноценную повесть, а иногда и роман. Ничего подобного до того в мировой литературе не было - и это нравилось и нравится читателям! Опять же повторю - творчество, конкретное, Чехова можно забыть, но не забудется придуманная им форма художественной прозы - эту новую форму перенимали и перенимают авторы по всему миру!
А потом появился грандиозный творческий гений Владимир Маяковский. И вновь оказал огромное положительное влияние на мировую художественную литературу, а не только на свою национальную!
Вот Пушкин и Лермонтов - местечковые реформаторы, наконец-то, по образу и подобию более продвинутых соседей устроившие родную литературу речь, доведшие её до ума чужого, до прежде - и давно - существовавшего совершенства.
И вот Маяковский - творец мирового масштаба, создавший новую, доселе нигде на планете не знаемую поэзию, интересную, захватывающую, потрясающую, на худой конец, очень даже любопытную, просто потому, что новую, свеженькую и притом вполне читабельную. А то до него и вместе с ним не было новаторов, которые писали ни на что не похожие стихи! Только вот читать их, с позволения сказать, творчество сколько-нибудь заметного числа охотников не находилось.
Поражает совсем не то, что многие предпочитают (и предпочитали раньше) поэзию Пушкина поэзии Маяковского - на вкус и цвет товарищей нет. Я, например, из всех главнейших творческих гениев мировой литературы не люблю творчества именно только что помянутого Антона Чехова. Уж слишком его проза пресна, подчёркнуто, по-моему, агероична, а то и антигероична. А потому, на мой вкус, скучновата. При всей многомысленности, при всей концентрации мысли этой новаторской тогда прозы, при том, что именно Чехов впервые в мировой литературе поставил на поток умение коротко писать о многом! Ну вот не о том Палыч писал, не о том! Восхищаясь многомерным миром едва ли не каждой чеховской фразы, разочаровываешься незначительностью чувств, мыслей и поступков персонажей и героев, которые, по своему масштаб, в большинстве случаев на героев никак не тянут. Тем не менее, объективно, независимо ни от чьего мнения, Антон Чехов - один из самых грандиозных творцов мировой литературы всех времён. И даже большинство из тех, которым есть за что критиковать его прозу, ценят его полезное новаторство, а многие авторы по всему миру перенимали и перенимают это очень нелёгкое умение - говорить лаконично и ёмко.
Да, не то удивительно, что многие любят Пушкина, а Маяковского - не любят. Любите кого угодно, но очевидную, в глаза бросающуюся разницу надо же осознать! Один - творческий гений местного масштаба, сделавший в России то, что в мире давно уже было. Другой - создал то, чего в мире видом не видывали и слыхом не слыхивали - и большинству читателей это нравится! И какой же тут Пушкин - наше всё и первый номер русской литературы всех времён? Вот Чехов, Маяковский, а также Михаил Иосифович Веллер - те могли бы пободаться (объективно, по гамбургскому счёту) между собой. Быть может, и ещё бы кто-нибудь мог присоединиться к этим троим. Но Александр Сергеевич Пушкин не попадает в число соискателей российского литературного первенства никоим образом. Ему на пьедестале подходит, на мой не слишком скромный взгляд, место на третьей ступеньке, никак не выше - вместе, понятно, с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.
Что же мы имеем в сухом остатке? А имеем мы, как водится, правду и истину. Ту правду, про которую говорят, что она у каждого своя, и ту истину, которая одна на всех. Системная правда сегодняшней России состоит в том, что А.С.Пушкин - лучший русский писатель всех времён. А истина, штуковина единственно верная, заключается в том, что есть и были в России писатели, поэты и прозаики, значительно превосходящие по качеству Пушкина. А "качество" - это умение, мастерство художественного литератора как нечто целое, во всей совокупности характеристик, в числе каковых творческость, творческая значимость занимает первое место. При условии, конечно, более-менее достаточного уровня профессионализма. Иногда случается так, что и уровня-то никакого углядеть не удаётся, а читать эдакое безобразие чертовски нравится. Автор пишет чудовищно плохо, но что-то он изобретает беспрецедентное - и читатели кайфуют! Про кого сказал Хемингуей, мол, пишет отвратительно, а читать очень даже интересно? А сказал так старина Хэм про Фёдора Михайловича нашего Достоевского, уже здесь помянутого. И вот странно, на весь мир неумелые по всем почти статьям, за исключением психологизма, вещи Достоевского произвели куда большее впечатление, нежели идеально совершенная поэзия Пушкина. То бишь, имеет место антитеза Пушкин - Достоевский, читай профессионализм - творчество, каковую объективно выигрывает, в данном конкретном случае, творчество! Многие не согласятся с такой точкой зрения, но моё мнение основано вовсе не только на отношении к Достоевскому и Пушкину просвещённой части мирового сообщества, а в первую очередь, именно на личном впечатлении. Хотя у Достоевского я ценю лишь одно произведение - "Преступление и наказание" - но и этого вполне достаточно, чтобы ощутить разницу между новаторством и стариной, пусть привлекательной, но набившей уже оскомину. Новаторством психологизма зла у Достоевского - и стариной классической, стилистически прекрасной поэзии у Пушкина, если кто не понял.
Нельзя, конечно, оценивать общий уровень писателя исключительно по его творческости, и огромадные недостатки Достоевского в значительной степени нивелируют его творческое достижение, низводят его писательский талант, подравнивают с меньшими творцами. В то же время высокий профессиональный уровень Пушкина поднимает его над сравнительно низкой творческостью, делает писателем весьма интересным. Таким образом, весьма затруднительно объективно сравнивать этих писателей - Пушкина и Достоевского. Но когда мы рассматриваем писательскую значимость Маяковского, который в качестве профи Пушкину ни в чём не уступает, а в творчестве превосходит его очевидно, то не может быть двух мнений по вопросу о том, кто же лучше - Пушкин или Маяковский. Но истина в этом вопросе в России до сих пор не воссторжествовала. И тут речь идёт о писателях прославленных, к которым обращено не слабое внимание. Что уж толковать про вовсе не признанных гениев, каковых в искусстве, и особенно, в литературе - хоть океан пруди! Кто-то должен быть лучшим в любом деле, в том числе и в художественной литературе. Кто-то и становится, и выбор первого номера в значительной мере случаен. Понятно, что творческая значимость будущих первых номеров, их, по моей терминологии, творческость, часто выше среднего уровня. Хотя, конечно, творцов высшего порядка среди них не столь и много. И всё-таки писатель должен привнести в литературу хоть что-то очевидно новое - тогда у него больше шансов быть замеченным читающей публикой. Ну и если такой писатель ещё и пишет на интересные для общества в данный момент темы, если он конъюнктурен, то у него появляется шанс стать массово популярным.
Ну, и если далее, по прошествии значительного промежутка времени темы его произведений продолжают оставаться актуальными, мастерство и написанных ранее вещей, и новых произведений не вызывают ни у кого сомнений, то тогда он и становится одним из главных кандидатов в литературные чемпионы.
Ещё для рекламы и славы с вероятностью занять на литературном Олимпе место как можно выше чрезвычайно полезны всяческие неординарные факты биографии писателя, его значительные поступки, всего лучше - героические, в особенности, приводящие писателя к смерти. А и скандалы и дрязги, громкие ссоры, пусть не связанные с серьезным риском, зато нашумевшие и впечатлившие общество, тоже очень полезны.
Вспомним дуэль и смерть Пушкина, самоубийство (а возможно, и убийство под видом суицида) Есенина, самоубийство Маяковского, да и гибель на дуэли Лермонтова тоже не следует недооценивать - с точки зрения всё того же пиара. Вовремя и притом достаточно красиво умереть - это весьма повышает интерес публики к писателю. А уж прекрасней самоубийства смерти быть не может!
Подобных случаев в истории мировой литературы огромное множество, но всё-таки главными качествами претендентов на национальное первенство по литературе, тем паче, на мировое признание являются высокий профессионализм и сравнительно высокая творческость, более-менее должен автор отличаться от коллег-соперников формой-содержанием своих произведений.
Так-то оно так, но, тем не менее, по двум, на мой взгляд, причинам, далеко не всегда воистину, объективно лучших художественных литераторов признают таковыми.
Во-первых, искусству вообще и литературе в частности люди придают чрезмерное значение. Художественную литературу всерьёз сравнивают с наукой или войной (а война в первобытные времена была главнейшим делом, поскольку победа в войне означала выживание, а поражение - гибель всего племени, а во времена новые люди тоже не могли - и не могут - обойтись без войны для национально-государственного самоутверждения, а также из-за присущей человеку жажды грандиозных и притом впечатляющих своей быстротой превращений, производимых человеком только при разрушении).
Понятно, что всего более пытаются преувеличить значение художественной литературы сами писатели. Но основная функция искусства и литературы в частности заключается лишь в развлечении. И хотя развлекать можно по-разному, например, тактично и ненавязчиво поучая, воспитывая и повышая образовательный и культурный уровень, всё-таки главная задача всякого арта, искусства состоит именно в удовольствии потребителя. Ежели читателю не понравится произведение писателя, покажется скучным, то он это произведение читать не станет. Читатель читает, чтобы ему было хорошо, чтобы наслаждаться процессом, чтобы, пальцем о палец не ударив и ничем не рискуя, испытать сильные и разнообразные переживания героев произведения. Понарошку испытать, но, вроде как, и на самом деле.
И хотя искусственно вызванные в душе чувства далеко не те, которые возникают у людей в экстремальных или близких к таковым ситуациях, или, скажем, в положениях необычных, сравнительно редко встречающихся в жизни - а именно об этом нормально интересная литература и повествует - всё-таки переживания читателей всегда достаточно сильны, переживания счастливые и горестные, в равной мере потребные человеческой психике просто потому, что без страдания не бывает удовольствия. А самого'экстремального, весьма вредного для здоровья читателя положения нет как нет. Отождествляя себя с героями литературных произведений, мы избегаем их героических опасностей и неурядиц, точнее, опасностей тех вполне реальных людей, на месте которых оказались литературные герои. Правда, и их истинные чувства мы ощутить не в состоянии. Однако, и того, что чувствуем, нам, читателям, вполне достаточно, чтобы как бы прожить яркую, тяжёлую, героическую историю или жизнь. Притом в истинных чувствах людей, оказавшихся в страшенных передрягах, зачастую преобладают страдания, это ещё мягко выражаясь. Ой, и многие из них ощущают потом как кошмар своё героическое прошлое! Например, большинство фронтовиков, участников Великой Отечественной терпеть не могут вспоминать о войне. Ведь герои, столько вынесли и преодолели, победили грозного врага, кажется, есть, чем гордиться! Но, по всему выходит, баланс хорошего и плохого в их душах не сложился. Мучения всякого рода перевешивали постоянно, потому и запомнилась война как долгий-долгий страшный сон, а вкрапления радости не стоили того, чтобы специально воскрешать в памяти те труднопереносимые обстоятельства. Хотя понятно - каждому своё, и кто был для войны создан, тот вспоминал своё в ней участие, в целом, с удовлетворением.
Естественно, люди, читающие художественное произведение об этом ужасе, перенимают, воспроизводят в душах его ничтожную толику, и благотворные впечатления, гордость за сильные качества героев на этом фоне преобладают. Читать интересно, читать хочется, с удовольствием читается. Не то, что живётся в том аду, который описывается. В жизни опасной, трудной, героической страдания явно доминируют над наслаждениями, короче. В гораздо большей степени, чем в жизни обычной, без чрезмерных треволнений. А в литературе об этой жизни всё наоборот.
Прожить безопасно, в тишине, уюте и покое отждествить себя с героической, пусть и придуманной (а иногда и вполне реальной) личностью, в какой-то мере стать этим героем, почувствовать себя им, испытать бурю разных, противоречивых эмоций, равно желанных гадких и сладких, притом, что вкус получившегося коктейля всё-таки, в конечном итоге, скорее хорош, нежели плох, скорее приятен, чем наоборот - в самом худшем случае. Вот это вот и есть главное предназначение художественной литературы - всё остальное вторично! И всегда - в нормальной литературе - авторы обязательно используют так называемые вечные темы, и большинство из этих тем связаны с героическими деяниями: война, опасные предприятия, приключения и путешествия, любовь, особенно безответная и столь сильная, которая заставляет совершать подвиги, страстная ненависть и месть, с ней связанная, самоубийство. Писатели используют привлекательность этих тем, самих по себе, для любого более-менее нормального человека, чтобы с помощью своего умения создать высококлассный литературный продукт. Чтобы читатель, потребляя этот продукт, получал нужные ему чувства и эмоции. И чтобы у читателя развилось привыкание к получению данных искусственных чувств. Писать обо всякой ерунде, то бишь о том, что людей мало волнует, художественному литератору не выгодно, каким бы искусным профи он ни был - спроса на подобную писанину не дождаться. Вот потому-то большинство крупных, значительных, не говоря уже о великих, писателей - ребята весьма серьёзные, поднимавшие в своих произведениях, прежде всего, "вечные" темы. Даже если они писали свои вещи, беря за основу конкретные события, вызвавшие определённый общественный резонанс в их эпоху. Просто эти конкретные события тоже принадлежали к "вечным" темам!
Людей всегда - всегда - интересуют сильные страсти, крупные поступки, грандиозные свершения. Человек в идеале хочет быть самым-самым-самым из всех своих собратьев. А чтобы таковым стать, надо быть универсальным гением и абсолютным героем. И прекрасно понимая, что подобное невозможно, каждый из нас всё равно этого хочет! Психика человеческая ненасытная требует, иррациональному желанию как-то наплевать на свою неосуществимость - подспудно, неосознанно требует претворения - несмотря ни на что и вопреки всему! И вот, значится, берём мы книгу о некоем незаурядном человеке, который приблизился, в той или иной мере, но явно в гора-аздо большей, чем мы, к воплощению главных наших достоинств. И читаем о подвигах этого героя, отождествляя с ним себя, приподнимая, тем самым, себя в своём воображении, чувствуя себя всемогущими хотя бы в сказочном мире, уж коли в реальности не получается. Уж так-то хочется, слов нет! Это такой чисто наркотический эффект - делать-то самому ничего не надо, сам-то ничем не рискуешь, а выглядишь в своих фантазиях, которые на какой-то короткий срок становятся для тебя как бы реальностью, воистину суперменом, совершенным идеалом, с точки зрения любого человека. Эффект-то наркотический, однако, последствия, во многих случаях, вполне разумные и грамотные. Читатель в той или иной степени стремится подтянуться к уровню книжного идеального героя, усовершенствовать себя, ведь иначе осуществления своей мечты не добиться. Ну, кто-то очень стремится, а кто-то шибко не надрывается. Всё равно главный смысл чтения - в получении наркотического эффекта, а воспитательный эффект литературы незачем преувеличивать.
А то без литературы не понятно, как жить, чтобы быть человеком значительным, как минимум, не хуже других, а желательно - получше большинства. Как потопаешь - так и полопаешь. Хочешь жить - умей вертеться. Делу время - потехе час. А то вот ещё: смелого пуля боится; тяжело в учении - легко в бою; воюй не числом, а умением. Ну, и так далее и тому подобное. Правда, поговорки - это ведь тоже литература. Такая афористичная, в виде заклинаний гипнотизирующих, чтобы доходчивей было - а вместе с тем как-никак забавляющих образностью, ритмом и рифмой. Сначала - красота произнесения, звучания, желание слушать просто так, потом - приспосабливание этой эстетики для нужд повседневной жизни, для воспитания и совершенствования или хотя бы для поддержания уже достигнутого уровня мастерства и значительности. Сначала - развлечение в чистом виде, потом - использование этого развлечения для жизненно необходимых человеческих дел. Художественная литература, как и прочие искусства, неразделимо сращена с жизнью - но ведущие жизненные потребности всё равно первичны, всё определяется ими, а литература тут - сбоку припёка. Для дела, вроде, особо не нужна, а приглядна, без неё как-то скучно, пускай будет, мешать-то не мешает. Кое в чём даже помогает.
И потребность в искусстве (а шире - в наркотических эффектах), и человеческий интеллект с абстрактным мышлением порождены избыточно, даже сверхизбыточно мощной центральной нервной системой. Однако главный, да, собственно, единственный смысл нашей жизни, если брать, что называется, в сухом остатке, если честно ответить себе на вопрос - а что бы я в абсолютном идеале хотел? - этот единственный смысл состоит в обретении максимально возможной власти над миром. В идеале, запредельном, невероятном, непредставляемом, каждый из нас хотел бы стать Господом Богом, никак не меньше. На это, стало быть, сознательно и бессознательно и направлены усилия - основные - человеческого интеллекта. Научно-техническое совершенствование - вот магистральный путь человечества. Но поскольку наша сверхизбыточная ЦНС, кроме основной, порождает многочисленные второстепенные потребности, без удовлетворения которых нам жизнь не мила, и в потребностях этих, как и в жажде власти, мы тоже меры не знаем, то часть своих умственных способностей нам приходится затрачивать на удовлетворение этих, хотя и второстепенных, но очень даже насущных потребностей. Вот искусство и, в частностни, художественная литература и является одной из таких надобностей. И в силу своей неглавности литература не нуждается в постоянном совершенствовании. В отличие от науки. Литература может быть весьма примитивной, а может быть очень искусной, изощрённой - лишь бы была, удовлетворяла человеческую потребность в себе. Это наука должна постоянно расти, стагнация в науке на сколько-нибудь длительный период неприемлема для человечества. Но и в искусстве, в литературе продолжительный застой невозможен, ибо человек нуждается во всё более разнообразных ощущениях, старое приедается, хочется чего-нибудь новенького, необычного. Что и ведёт к развитию литературы, к возникновения новых способов написания произведений, новых тем, новых жанров. К изменению, обновлению формы и содержания, к творчеству, короче говоря. А можно и так сформулировать: к повышению качества практически безопасного наркотика, каковым является художественная литература. И конкретных способов достижения данного благородного результата имеется, если и не великое, то всё-таки множество! Почему серьёзные, то бишь признанные самыми и почти самыми, писатели используют серьёзные, то есть вечные темы?
Потому что к таким темам существует изначальный интерес читателей, явного их большинства. Серьёзному, крупному писателю, хотя бы он был при этом юмористом, не обязательно привносить что-то значительно новое в литературу, его творческий уровень может оставаться весьма низким, но он должен быть достаточно квалифицированным специалистом своего дела и писать на интересные для всех темы, по возможности, масштабные, затрагивающие общие для всех идеалы и ценности.
И если писатель изображает мастерски - профессионально - грандиозные в жизни народа и государства события, то внимание своих - национальных - читателей к его произведению гарантировано, внимание сочувственное и уважительное. А если созданная им эпопея повествует о потрясениях, перерастающих национальный уровень, поднимающихся до мирового масштаба, тогда и международная публика проявит интерес к такому его произведению. И тут куда уж деваться, подобный художественный литератор чуть ли не автоматом становится перворанговым - порой не только на Родине, но и в мире. Шутка ли сказать: писатель показал людей в самых экстремальных обстоятельствах революционных или судьбоносных превращений общества, люди со смертью в обнимку существовали, в непосильных трудах, в тяжких муках добивались своего, жертвовали собой ради осуществления своей мечты. А и просто выживали, просто жили и сохраняли в нечеловеческих условиях человеческий облик и достоинство - легко ли?
Тема, всегда и всем интересная. По сути, героическая литература вдоль и поперёк, снизу доверху. Когда все, считай, действующие лица по ходу действия совершают подвиги, кто большой, кто маленький, но, практически, каждый герой - просто потому, что иначе не выжить ни самому, ни защитить своих близких и любимых.
Естественно, писатель, который покажет этот всеобщий героизм достоверно в совокупности деталей, изобразит правду жизни так, что дух у читателей захватывает, будет почитаем и читаем народом. Естественно, он займёт высокое место в национальной литературной иерархии, а то и в мировой. Причём, творческая составляющая его мастерства может оказаться ничтожной. А если он ещё и сподобится в творческом смысле подняться более или менее высоко - тут уж сможет претендовать на соискание звания лучшего национального писателя всех времён. И на планете соответственно станет котироваться - пусть не как лучший, но как один из самых.
Виктор Гюго - "Отверженные", "Девяносто третий год". Великая французская революция - действо всемирного значения. Возникшее в Европе в первой половине 19-го века социалистическое движение - тоже явление цивилизационное, не второстепенное. Да вдобавок к высокому профессионализму писателя Виктор Гюго внёс выдающийся вклад в создание реализма, жанра, почти полностью уподобляющего художественную литературу жизни, почти - но не совсем.
Откровенно говоря, я в этом изобретённом в 19-ом веке реализме, самом реалистичном, ну, вот, чтоб как в жизни, а читать было бы не скучно, не вполне разбираюсь. Можно подумать, что у Шекспира был не реализм. Ежели его герои вели себя точно так, как ведут себя в их положении реальные люди, то как же называется данное литературное направление? Сверх того, шекспировские персонажи куда более настоящие люди - в силу своей противоречивой, неоднозначной сущности - чем действующие лица из произведений многих писателей, живших после одного из самых грандиозных Творцов в мировой литературе, каковым и ныне, и присно, и во веки веков является и будет являться Уильям Шекспир. Или шекспировский реализм не вполне настоящий только потому, что Гамлет преспокойно разговаривает с тенью своего убиенного отца? Вообще-то, я у Шекспира мало, что прочёл. Наверно, у него присутствует какая-то мистика и в некоторых других пьесах. Что не мешает ему изображать человеческую натуру во вполне обыденных обстоятельствах, даже если эти обстоятельства героические - абсолютно правдиво, с учётом малейших нюансов невероятно сложной, парадоксальной нашей природы. И если это не реализм, то что это?
Ну да ладно, я же про Гюго. В общем, как говорят знающие люди, чего-то Виктор изобрёл в литературе - и произвёл, в числе прочих современных ему новаторов, уж такой реализм, какого раньше на планете никто не ведал.
Плюс к тому писательское мастерство, точнее даже, наоборот, это его вышесреднюю творческость следует приплюсовать к его профессионализму. Но писателю мало быть только классным профи и творцом, чтобы народ избрал его первым номером или одним из первых в своей национальной литературе. Надо поднимать важные, судьбоносные темы (на худой конец, волнующие общество в данный исторический период), а также нужно - кровь из носу нужно - совпадать с мнением большинства по принципиальным вопросам современности, необходимо выражать общественное мнение (желательно, конечно, разделяя это мнение, а то ведь может и не хватить актёрских способностей притворяться, заметят люди фальшь и отшатнутся). И вот Виктор Гюго по всем статьям был наилучшим кандидатом в лучшие художественные литераторы Франции. Мастер, творец, грандиозные исторические события изображает, общественное мнение выражает - стоит за социализм, который для него, как и для прочих сторонников социализма, означает бо'льшую, по сути, максимально возможную справедливость общественного устройства. Стоит, причём, искренне, без дураков.
И вполне естественным образом месье Виктор Гюго и стал наиглавнейшим художественным литератором Франции всех времён. Признал его народ, а точнее даже, вся национально-государственная система в качестве самого-самого. Покамест, насколько я знаю, Гюго продолжает оставаться на вершине французского литературного пьедестала. В гордом одиночестве. А как же Бальзак и Дюма, не говоря уже про прочих Флоберов с Мопассанами? А вундеркинд, ну, или молодой гений Артюр Рембо? Лично мне, помимо произведений Дюма, больше нравится читать романы Мориса Дрюона, вполне себе французского человека с рязанской, гм, физиономией, и вовсе не потому, что моя мама родом с Рязанской области, а часть предков Дрюона - из России. В конце концов, Теодор Драйзер тоже имел российские корни, но никогда не производил на меня невероятного впечатления своими литературным достижениями. Но Морис Дрюон - это уже 20-й век, это уже проторенная дорожка, после творческих достижений предыдущих эпох, увенчанных блестящим для мировой литературы 19-м веком, после вольного исторического романиста Дюма и много ещё после кого и чего. Дрюон-литератор великолепен, но вторичен. И поднимал ли он в своих вещах судьбоносные темы современности или великих периодов истории? Даже если и поднимал, то по совокупности слагаемых писательской значимости очевидно уступает многим своим соотечественникам, а не только Виктору Гюго.
Да, с творческой составляющей у Дрюона - не очень. Но как же Оноре де и Александр-отец? Первый уж точно реалист, сотворец Гюго в создании этого нового, дотоле невиданного жанра, а второй чего только ни наворотил, хотя, по-моему, всё-таки давал угля мелкого, но много. То бишь творческий вклад Александра Дюма-отца в мировую литературу не шибко велик, масштаб изменений, произведённых им в этом арте, не столь грандиозен, как, допустим, в исполнении Уильяма Шекспира, но сколько сочных, вкусных, брызжущих энергией, витальностью произведений вышло из-под его пера! Ну и как-никак, во-первых, основоположник романтической драматургии и, во-вторых, массовой приключенческой беллетристики. По сути, он одним из первых поставил на поток высококачественную художественную развлекательную прозу.
Правда, что такое романтическая драматургии, я лично знать не знаю, поскольку не знаком с пьесами Дюма-отца (равно как и сына), ни в читанном, ни в смотренном виде. Тут я пою с чужого голоса (как, впрочем, и во многих других местах)ни. Что касается именно массовости художественной литературы, и не какой-нибудь, а именно высокопрофессиональной, то тогда уже существовала в Европе (и в Америке, наверное, тоже) газетная практика печатания большого произведения по частям, из номера в номер, вполне естественный маркетинговый ход для повышения спроса. Называлась эта затея роман-фельетон и существовала вплоть до наших дней. А сейчас, как опять же сообщают знающие люди, нечто подобное роману-фельетону имеет место быть в интернете. С газетами сотрудничали многие талантливые авторы, не только Дюма. Например, Эжен Сю. И такие, признанные классиками уже при жизни, как Чарльз Диккенс и те же Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Так что в этом смысле Дюма-отец был, да, одним из первых, но весьма многих. Правда, он относился к числу тех немногих, которые выдавали продукцию высшего качества.
Как бы там ни было, так называемая романтическая драматургия не признаётся почти никем и не является фактически выдающимся творческим достижением Дюма-отца. То бишь, изменения, которые внёс в литературу Дюма этой своей особенной драматургией, не столь значительны. Роман же фельетон изобрёл тоже не он. Это, так сказать, веяние времени - того, самого начала 19-го века.
Александр Дюма-отец является, пожалуй, самым авторитетным в мире автором приключенческого жанра. Его творческими именно, новаторскими достижениями можно считать, на мой взгляд, вот что.
1. Приключения написаны им, что называется, очень красиво, не просто на высоком художественном уровне, но особенно привлекательно и интересно.
2. Количество этих довольно разнообразных приключений огромно, Дюма оставил после себя великое множество произведений, от захватывающе занимательных до занимательных несомненно.
3. Ну, и наконец, он стал первым всемирно известным автором столь блестящей и многообразной приключенческой литературы.
Тут я имею в виду свою - и не только свою - высказанную мной, кстати, в самом начале данного литературоведения любимую мысль о большом количестве литературных гениев на душу населения во все времена и в любом обществе. В конце концов, художественная литература - один из двух самых массовых, по числу акторов, видов искусства, и очень трудно поверить, что в данный конкретный момент существует совершенно исключительный всепланетный, или пусть даже единственный на Европу и Америку гений, пусть даже лишь в одном жанре или направлении. Сочинением художественной литературы, в письменной, а более, в устной форме, профессионально, а более, любительски занимается столь много людей, что равнозначных гениев в этой области человеческой деятельности должно быть значительно больше одного, причём, в разных разделах данного арта. Мысль о наличии непризнанных литературных гениев звучит в самом ценимой мной (не по этой ли причине, самому интересно) вещи Марка Твена - повести "Путешествие капитана Стормфилда в рай".
Да, а что касается второго самого массового искусства-художества, то о нём я, может быть, напишу в другой раз. А покамест читатель сам волен ответить на этот вопрос.
Итак, значит, Александр Дюма-отец-творец написал очень здорово приключенческую литературу, написал её очень много и стал первым всемирно признанным автором столь блестящих приключений.
Да, кстати, сдаётся мне, что он же был ещё и одним из довольно многочисленных соавторов нового, особенного реализма. Ну, если "Графиня де Монсоро", например, не реализм, то что тогда? Большая часть произведений Дюма-отца вполне реалистична. Быть может, подвиги мушкетёров выглядят чем-то невероятным, но притом вполне правдоподобным. В конце концов, лучшие воины той поры демонстрируют свои лучшие качества - и только. По воздуху они не летают и телепатическими способностями не обладают. Уж не ведаю, насколько реализм произведений Дюма-старшего соответствует новому реализму Гюго, но принципиальной разницы что-то не просматривается.
Но и сам Дюма, в свою очередь, не шибко - не абсолютно, не кардинально - отличается от своих предшественников в жанре художественной авантюры.
Изначальная художественная литература всегда и везде была только героический - и иной быть просто не могла. Это сейчас мы обитаем в раю земном, чего по причине своей чисто человеческой ненасытности не замечаем, а в стародавние времена, когда людей на всей планете имелась жалкая горстка, по сравнению с сегодняшним днём, но степень их умелости самопрокормления была чрезвычайно слабой, жили эти доисторические ребята и девчата в сущем аду. И вечно они враждовали племя на племя, вернее даже, род на род, потому как ежели дружить и всем друг с дружкой делиться, то тогда все дружненько и окочурятся с голоду, потому что, как говорится в одном советском мультфильме - лось-то маленький, на всех не хватит. Строго говоря, тут и на одно-то сообщество не всегда доставало жратвы. И более, чем вероятно, что некоторые рода-племена и без всякой междуусобицы исчезали с лица Земли. И естественно, что вражда была совершенно непримиримой и принимала периодически форму войны на уничтожение. Герои ценились на вес жизни - другой меры и не знали тогда. А поскольку все люди, в принципе, говорят и сообщают иногда ближним своим всяческую информацию, то, по свойственному человеку желанию выжать из любой своей способности-потребности дополнительные положительные ощущения, стараются сообщать информацию не абы как, а так, чтобы слушать их было особенно интересно, чтоб, значит, слушатели от их речи самой по себе кайф ловили. И вот, ежели один человечий коллектив побеждает в войне другой в тех нечеловеческих условиях, когда поражение означало только смерть, и побеждает благодаря, допустим, только героической самоотвержености и умелому руководству своего вождя, тогда победители наверняка захотят прославить своего родича и благодетеля, и найдётся среди них хоть один такой с подвешенным языком и образно устроенными мозгами, который сложит в честь могучего победительного вождя хвалебную песнь. Ну и мало ли кто ещё чего сотворит потом трудного и опасного, и для выживания сообщества полезного. И про них местный акын тоже чего-нибудь сочинит и споёт во время сравнительно недолгого досуга, связанного с охотничьей или какой иной удачей или новой военной викторией. И весь род станет эти песни распевать, и подрастающие поколения на них воспитывать - вот, мол, какие люди в нашем племени рождались, благодаря им мы живы, и вам, мальцам, надо стремиться стать такими. Но только, конечно, доморощенный поэт должен уж расстараться и сочинить нечто достаточно отличающиеся от обыденных разговоров и такое, чтоб народу и вождю понравилось.
Так, примерно, и начиналась художественная литература, тогда ещё в устной форме, бо письменности те древние люди в то время ещё не придумали. И так оно дальше и повелось - какую бы кто историю ни сочинял, всенепременно в основе повествования был какой-никакой, а герой или многие герои, которые совершали не всегда героические, но обязательно подвиги. Поначалу-то подобные сказания вещали о делах вполне конкретных, в основном, военных и охотничьих. Ну да и конкретику надо, мало того, что облечь в привлекательную для слушателей форму, а неплохо бы ещё и приврать маленько, присочинить для вящего впечатления разные увеличивающие силу и доблесть, ум и верность героя детали. Свойственно нам, по природе нашей, хотеть всегда не того, что есть, а того, чего нету. В особенности, когда это желанное отсутствующее позарез необходимо. И вот, значит, если после удачной охоты сложит родовой поэт песню о том, как, благодаря умному и храброму вождю и ещё нескольким героям, удалось расправиться с огромным и опасным зверем и надолго обеспечить весь род пропитанием, и сложит эту песню здорово, пусть даже и размеры зверя, и удаль охотников несколько преувеличит, главное, что песня всем родичам понравится - то вот вам и развлечение, и пример для подражания. Ничто ведь не развлекает так, как собственное самоутверждение, собственная значимость, добытая в честной борьбе. И ничто не служит лучшим примером, как почти недостижимый или очень труднодостижимый идеал в самом нужном умении.
Как началась художественная литература с описания подвигов, совершаемых разного рода героями, так она и сохранила до наших дней эту важнейшую составляющую своего содержания. Что вполне понятно, ни в каких пояснениях не нуждается. Потому что о чём же в первую очередь писать, как не о делах трудных и опасных, не только совершенно необходимых для выживания и дальнейшего прогресса, то бишь для обретения людьми всё большей власти и значимости в мире, но и просто чувственно привлекательных для любого человека. Непосредственно привлекательных, безо всяких обоснований и объяснений. Кому ж не хочется быть умелым, сильным и смелым, да вдобавок ещё и удачливым? И каждый читатель, слушатель героический литературы в той или иной мере отождествляет себя с героями, надеется, пускай в глубине души и даже очень глубоко (привет вам от "Служебного романа" Эльдара Рязанова), что он тоже, в случае чего, не подкачает, каждый читатель хочет в это верить, по крайней мере. И всячески сочувствует героям, переживает за них и гордится ими. Литература для развлечения всегда будет отчасти героической. По-другому просто невозможно. Убрать из художественных произведений подвиги в принципе - превратить литературу в безвкусную жвачку, которая никому не будет нужна. И тот факт, что полно других тем, другого содержания, тоже весьма интересного, ничего не значит.
Все эти замечательные темы будут оставаться таковыми до тех пор, пока в них присутствует хоть что-то героичное, или напоминающее героичное, или отдалённо на него похожее, какие-то достаточно сильные движения души, ума, воли, страсти. Или, уж на совсем худой конец, в художественном произведении должен хотя бы заочно присутствовать несомненный герой, и совсем не героические герои этого произведения должны хоть в какой-то степени стремиться походить на этого истинного героя, он должен быть для них образцом для подражания или просто признаваться ими идеалом человеческой личности. Или даже так: мир художественного литературного произведения может быть, вообще, не про это - не про героические подвиги, но какое-то понятие, ощущение совершенно необходимой потребности в чём-то эдаком, восхитительно труднодостижимом, должно присутствовать в ткани повествования.
Так вот, возвращаясь к блистательному Дюма-отцу. Мысль проста - все его замечательно выдуманные героические приключения вовсе не были откровением в мировой литературе. И его творческий вклад в эту нашу всепланетную литературу, таким образом, не столь велик - при всём объёмном великолепии авантюрных подвигов и героев.
Как-то мне чудно слышать после одного из главных Творцов мировой литературы всех времён и народов про какой-то там особенный реализм а-ля Гюго, про какие-то неслыханно-невиданные приключения а-ля Дюма, про погружение в какие-то преисподние глубины человеческой психики, в духе Достоевского. Достижения этих ребят - и именно творческие достижения - не вызывают ни малейшего сомнения, но уровень их творчества не больно-то высок. После того, что сделал в литературе, вернее, с литературой Уильям Шекспир.
А что, собственно, он, такой одинокий и маленький, мог сделать с ней, такой многолюдной и, уже в силу этого, огромной? Кое-что он таки сподобился сотворить, кое-что, не существовавшее ранее в системном виде. А именно - Шекспир изобразил человека во всём многообразии его противоречивой сложно-совершенной натуры. Ну, может, и не во всём, может, какие-то незначительные детали упустил из поля зрения, но принципиального значения это не имеет. Именно у Шекспира, впервые в мировой литературе в системном виде, то есть во всех, практически, произведениях, появляются герои и персонажи, ничем не отличающиеся от реальных людей. Раньше-то, до Шекспира, литературный персонаж всегда был в той или иной степени неправдоподобным. Действующие лица выдуманных и даже истинных историй, изложенных сочинителями-изобразителями, всегда были несколько... перекошенными, ежели сравнивать их с людьми из плоти и крови, в особенности же, из нервов, что принципиально важно в случае человека. Какие-то черты, характерные для человеческой природы, авторы в своих героях выпячивали, какие-то затушёвывали - и перед читателями и слушателями представал чересчур идеализированный или, наоборот, демонизированный образ, слишком хорошее или плохое подобие человеческой личности с набором довольно однообразных качеств.
А человек-то на самом деле как устроен, каждый из нас? Каждый из нас является потенциальным носителем в с е х человеческих качеств и свойств. Вот всё, что реализуется во вполне конкретных человеческих личностях, в пассивном, не влияющем на личность виде присутствует в каждом человеке. Как в каждой клетке многоклеточного организма содержится полная информация о нём, зашифрованная в генетической коде - в молекулах ДНК, находящихся, насколько я помню, в клеточном ядре, так в каждом человеке (да и не только в человеке, для других живых существ это тоже верно) заложены все присущие человеческому виду характерные черты. И как клетка воплощает часть генетической программы организма, оставаясь частью организма, а не превращаюсь в организм целиком, так и отдельный человек представляет собой уникальное сочетание части всех видовых человеческих качеств.
Естественно, каждый человек не может
быть в с я к и м, не может совмещать в себе все типы и характеры одновременно, каждый обладает своей неповторимой натурой, относится к определённому типу личности - в природе иначе и не бывает. Хотя здорово бы, наверно, было быть всехним человеком - чтобы проявлять по ситуации те или иные необходимые качества. Но это чисто энергетически неосуществимо. Невозможно задействовать сразу весь генотип, организм, в котором бы подобное произошло, оказался бы совершенно нежизнеспособным. С чем это можно сравнить? Например, с на все руки мастером, причём, высочайшей квалификации. Может ли человек самый обыкновенный владеть, предположим, сотней, не говоря уже про тысячу, самых разных профессий на самом высоком профессиональном уровне? Конечно, нет, ведь ему на освоение такой громады дел не хватит и десятка жизней, и, гонясь за многим, он не сможет стать более-менее приличным специалистом даже в одном. Представьте себе общество, состоящее из эдаких индивидуумов - не жильцы они на белом свете. Да тут и универсальный-то гений не потянет, не то, что простой человек.
У каждого из нас наследственные данные, заложенные в генотипе, в процессе воспитания, развития формируются во вполне определённую человеческую сущность, превращаются в конкретный человеческий фенотип. В этом реальном фенотипе лишь сравнительно немногие гены активны, остальные только присутствуют в геноме, не работая. Зато они могут быть переданы и передаются детям, чем и обеспечивается биологическая изменчивость, необходимая для возникновения большего числа вариантов устройства человеческих существ, что чрезвычайно полезно для повышения жизнеспособности сообщества в изменяющихся условиях обитания.
Что-то я сам уже не чётко понимаю свою основную мысль, куда-то не туда я её думаю. Упрощу-ка для ясности.
Итак, каждый человек является генетическим носителем всех видовых человеческих свойств, в реальности обладая сочетанием некоторых из них. Остальные в его личности не проявляются, хотя в геноме "записаны". Например, ежели у человека слабая способность к игре в шахматы, то есть, вообще-то, он вовсе не дурак и с логическим мышлением у него всё в порядке, только соображает слишком медленно и не может умственно концентрироваться в течение длительного времени, то этот человек, приложив значительные усилия в шахматном совершенствовании, поднимется, максимум, до уровня, допустим, КМС. Не то, что до гроссмейстера, но даже и до мастера ему никогда не дорасти. Однако же, где-то в генотипе этого природного нешахматиста, в пассивной форме, никак не влияя на его личность, закодировано сочетание всех необходимых для умения классно играть в шахматы свойств.
Но если, предположим, человек так генетически устроен, что у него никакой способности к шахматам нет, то даже его подвижнические усилия добиться хоть каких-то успехов в освоении этой игры ни к чему не приведут. И притом в геноме его содержится, втуне для него, информация о блестящих шахматных способностях!
Так вот. Есть гены, полностью выключенные, нисколько не формирующие личность их носителя - и таких большинство. А есть гены, развитые слабо, условно зачаточные, активность которых не велика либо вовсе отсутствует, но может проявиться в определённых, крайне опасных для жизни обстоятельствах. Я имею в виду так называемый синдром саванта. Когда некоторые люди после травм головы или болезней, затрагивающих головной мозг, обретают удивительные способности, удивительность которых заключается прежде всего в том, что ничего подобного раньше, до травмы или болезни, эти люди делать не умели. Случаев подобных зафиксировано крайне мало, но они имеют место. И если дело тут не в активизации тех генов, которые раньше не работали, то в чем же ещё?
Да, но при чём же здесь Вильям наш Шекспир? У него-то в пьесах или стихах таких героев нету. Сейчас дойдём и до него. А пока я лишь хочу ещё раз констатировать одну истину: каждый человек универсален, в каждом присутствует в том или ином виде в с ё, что в принципе свойственно человеку. В виде полного или уж почти полного набора видовой генетической информации, законсервированной, не влияющей на человека, её носителя. В виде реализации части этой скрытой информации в экстремальных случаях. И, наконец, в том, что касается именно Творчества Шекспира - в виде изменения поведения человека в ситуациях, когда им движет истинная страсть, всегда, не всегда, но часто связанная с риском для жизни или даже с самоубийством. В этих случаях человек - иногда - вдруг обретает качества, которых у него дотоле не то, что бы не было, но которые дремали в его душе и теле, в его разуме, не проявлялись практически.
И вот, значит, Гамлет, сын покойного короля Дании Гамлета же, в течение недолгого времени после смерти своего отца переживает разные душевные состояния и, в конце концов, становится человеком, весьма отличным от себя прежнего. А что, собственно, представлял собой принц датский Гамлет? Какими талантами обладал и какое получил воспитание? И сколько ему было лет?
Ну, возраст у него был уже не юный, особенно по тем временам, когда слишком долго цацкаться с детьми жизнь не позволяла. Где-то пишут, что 30 лет, а где-то, что 20 с небольшим. Действие-то происходит, судя по легенде или истинной истории, которой воспользовался Шекспир для написания трагедии, в 9-ом веке после Р.Х. Примерно в ту самую эпоху, когда другой норманн по имени Рюрик основал у нас, на теперешней российской территории, государство, первое настоящее - если верить некоторым историческим источникам. Тогда производительность труда была крайне низкой, а военное ремесло - крайне важным, и для выживания, и для относительно богатой жизни. Поэтому главы государственных образований Европы частенько являлись всесторонне развитыми личностями. Во-первых, конечно, каждый их них был умелым и отважным воином, во-вторых, весьма квалифицированным полководцем, а в-третьих, более-менее искусным правителем. Как правило, всё это совмещалось в одном человеке, чёткого разделения функций управления теми княжествами или королевствами ещё не наличествовало. Да и вообще, слишком узкой специализации в разных сферах жизни не существовало. В условиях натурального скудного хозяйства каждый должен был уметь если не всё, то многое. В том числе, если не в первую очередь - достаточно грамотно и эффективно драться в одиночку с использованием оружия и воевать в составе больших групп. И, понятно, что лучшие бойцы составляли элиту тех государств просто по праву силы.
Так вот, значится, Гамлет принадлежал к самой верхушке тогдашнего общества, уж коль сын короля. А значит, обладал воинскими доблестями, владел - здорово - ремеслом бойца, что, кстати, видно и из текста. А каким макаром можно преуспеть в данном ремесле, ежели не участвовать в настоящей войне? Выходит, наш принц успел немало повоевать, а может, и немного, но реально, прежде чем отправился получать высшее образование в немецкий университет, где его и застала весть о смерти отца. Ну да, будущему королю подобное образование не помешает. Правителю мало рубиться да полки водить.
Норманны, они же варяги, лучшие бойцы той эпохи, были людьми суровыми и самоотверженными, а уж их предводители - тем паче. Все, не все, но большинство викингов, воинов, устраивающих грабительские набеги на иные земли, в случае необходимости могли пожертвовать своей жизнью без колебаний. Вот из какой среды вышел Гамлет. И как же ведёт себя наш герой, когда узнаёт о причине смерти своего отца? Он находится в ужасе и смятении. Ничего тут удивительного нет, дело не шуточное, отомстить убийце отца, своему дяде-королю надо непременно. Но это куда более рискованная затея, чем биться даже с равным противником, где успех зависит только от твоей храбрости и умелости. Когда пытаешься победить в одиночку короля с целью его убить, и твой враг об этом знает или даже хотя бы подозревает, то шансов одновременно добиться успеха и остаться в живых, практически, нет.
О да, представитель высшей элиты тогдашнего общества, у которой одним из главных необходимых качеств является способность умереть без раздумий в случае надобности, исполняя ли свой долг, отстаивая ли свою честь, этот по рождению и воспитанию герой... просто празднует труса! А что, пообмяк он от мирной жизни в своей альма-матер, от всяких свойственных молодости, особливо, неподнадзорной, невинных безобразий. Да уж, война - дело серьёзное, это вам не вино пьянствовать и женщин любить. Может, Гамлет и не злоупотреблял развлеченьями, но уж жизнью-то постоянно не рисковал, обучаясь в университете немецкого города Виттенберг (который открылся, к слову, аж через шестьсот с лишним лет после жизни Гамлета - ма-аленький обшибка получается). Да и то сказать, ситуация ему ни с какой стороны не нравилась с самого начала, в смысле, с момента смерти его отца, Гамлета-старшего. Во-первых, по отцу убивался. Во-вторых, наследства его мама с дядей лишили - королём-то, по идее, должен был стать именно он, Гамлет, сын покойного короля. Да, как-то у них там, в Дании, в те стародавние времена с престолонаследованием расхлябанно было, а ежели б порядок навели до того, то и не грохнул бы брат Клавдий брата Гамлета, бо ничего б ему после смерти брата не светило, а всё бы досталось Гамлету Гамлетовичу. Ну да что вы хотите, времена стояли романтические - сплошной бандитизм неприкрытый на государственном уровне, а цивилизованности никакой, начиная от сортиров и заканчивая юриспруденцией в широком смысле слова.
Ну вот, значит, не успел папа сыграть в ящик, как мама уже собралась замуж за деверя - подобная торопливость родительницы тоже не добавила принцу оптимизма. Чего это она, неужто с бухты-барахты? Верится с трудом - небось при живом муже ещё того, изменяла, в лучшем случае - влюбилась. Тоже хрень - да и только!
Одних этих обстоятельств хватит, чтобы закручиниться, а тут ещё бац - и такущая информация!
Дяденька-то родный - узурпатор и убийца, да не кого-нибудь он грохнул, а своего родного брата, то бишь он вдобавок ещё и предатель! Даже если бы просто предал, на жизнь не покушаясь, и то за такое преступление одна кара - смерть. А тут, как говорится, и убить-то мало. А кто совершит данный акт неправосудной справедливости? А правосудной не добиться, ежели убедительных доказательств нетути. Не тень же, пардон, призрак своего безвременно почившего папы брать Гамлету в свидетели. Не отомстить - противно натуре принца, чувство собственного достоинства не позволит, до невроза доведёт, с жизнью несовместимого. От тяжких переживаний по причине страстного неудовлетворённого чувства иммунитет организма запросто ослабнет до такой степени, что с любым ОРЗ в определённый момент не справится. А попытаться отомстить - так ведь ещё скорее оденешься в деревянный бушлат. Что так замечательно, что сяк великолепно! Да, забоялся Гамлет Гамлетович, хоть и смельчак, а жить-то всем хочется - до безобразия. Вот вам и "быть или не быть?".
Значится, выходит у Шекспира первое отступление от схемы: рождённый и воспитанный героем как-то уж слишком сильно боится и чересчур долго впоследствии изживает свой страх. Ну, на крайняк, побоялся бы - эдак страстно - минутки две - и будя! Что ж, не живой человек, что ли, хоть и герой? Но только чтоб пару минут, не более, буря в душе побушевала, и чтоб со стороны никто ничего и не заметил бы - без малейших странностей в поведении и даже в выражении лица, не говоря уже про симуляцию сумасшествия. Отбоялся бы себе незаметненько и быстренько да и принялся составлять план возмездия. А потом бы хладнокровно претворил этот план в жизнь, и если б надо было ради святой мести своей умереть, то умер бы без малейших сомнений, как и положено герою. Вот так, в основном, в общем и целом, и поступали дошекспировские шаблонные литературные персонажи. А Гамлет развёл, понимаешь, мелихлюндии, как какой-нибудь заурядный простолюдин, цепляющийся за свою презренную жизнь до последнего. Что вполне согласуется с реальностью, в которой люди вовсе не склонны добровольно умирать. И даже если ситуация требует пожертвовать собой ради высших ценностей, то и тогда даже сильная личность должна проделать огромную внутреннюю работу, чтобы преодолеть вполне естественный и самый главный, с точки зрения эгоистических интересов, страх.
Итак, Гамлет в плену у сомнений, нерешителен, притворяется сумасшедшим. Не отомстить нельзя - отомстить страшно. Хотя чисто технически это представляется делом ничуть не сложным и вовсе не опасным, но, видимо, Гамлет боится последствий такого особо тяжкого преступления, как цареубийство. Доказательств-то - о чём уже говорилось - своей правоты и неправоты короля Клавдия у Гамлета никаких. А мотив для убийства дяди-монарха - на поверхности: наследовать ему, стать самому королём. Может, именно поэтому, идя к матери по её просьбе и увидев короля на молитве, Гамлет не решается на убийство - криминал очевиден (а вовсе не потому, что душа даже молящегося богу злодея окажется очищена покаянной молитвой, и умерший в это миг злодей попадёт в рай, а не в ад, как ему положено). Зато потом, когда во время разговора с матерью Гамлет убивает прячущегося, скрытого от глаз Полония, думая, что это король, есть, чем оправдаться - мол, ошивается, да ещё тайком, в покоях королевы хрен пойми кто, возможно, с умыслом на жизнь царственной особы, ну я сгоряча его и заколол, не разбираясь - да вдруг этот лазутчик вовсе не один был и звал на помощь не стражу, а своего компаньона! И очень даже логично наш принц рассудил - в подобных обстоятельствах его деяние можно признать убийством по ошибке. А мама родная, королева Гертруда, которой он признаётся, что ожидал увидеть на месте Полония короля, своего сыночка не выдаст, не обречёт своими показаниям на смерть - по закону. Тем паче, что совесть её не чиста - уж больно быстро забыла она покойного мужа и оказалась в объятиях деверя. Не то, что бы Гертруда абсолютно верит Гамлету, когда он обвиняет Клавдия в убийстве отца, но немалые сомнения и подозрения Гамлет в ней всё же заронил.
Что же касаемо веры Гамлета - естественно, вместе со всеми - в благодатную посмертную судьбу раскаявшегося грешника, совершившего акт двойного предательства, то данная вера именно Гамлета вызывает, лично у меня, недоумение. Человек всесторонне одарённый, подлинный представитель элиты своего народа, неужто же Гамлет не усомнился в тот момент, в той ситуации в истинности подобного положения, утверждения своей религии? Ещё раз (а потом ещё и ещё). Предательство во все нормальные времена, у любого жизнеспособного народа считается тягчайшим преступлением! Разве что, предумышленное убийство особо жестоким способом без смягчающих обстоятельств приравнивается к предательству. Клавдий, совершивший злодеяние ради короны, предал дважды - во-первых, своего законного господина, во-вторых, своего родного брата. За подобное безобразие одним чистилищем не обойтись, да тут и ада мало: за крайнюю меру вины одно наказание - вечная погибель, небытиё. Даже ад не столь страшен для смертного, как ничто, как полное отсутствие ощущений. И если Бог есть высшая справедливость, то милосердие Его должно иметь границы - как же можно прощать абсолютную мерзость, и притом - без истинного раскаяния? Сами рассудите, если бы Клавдий действительно раскаялся, он бы, по меньшей мере, отрёкся от престола и ушёл бы от мирской жизни, стал бы монахом, пусть и не признавшись в своем тягчайшем преступлении светскому суду из-за страха справедливого наказания - смертной казни. Вместо этого король-братоубийца вынашивал планы уничтожения своего племянника, представлявшего для него очевидную угрозу. Если бы король Клавдий повинился хотя бы только Гамлету в убийстве его отца и своего брата, затем бы отказался от власти в пользу, соответственно, Гамлета и, тем самым, оказался бы руках человека, который жаждет ему отомстить - вот тогда бы его раскаяние было несомненным, и, вполне вероятно, Гамлет пощадил бы при подобных обстоятельствах своего беспутного дядю.
Может ли на самом деле нераскаявшийся тягчайший грешник рассчитывать на снисхождение на Страшном суде? Что бы ни говорили об этом толкователи слова Божьего, Гамлет в столь беспредельное милосердие всевышнего едва ли верил, очень уж незаурядным он был человеком. То бишь едва ли он всегда и всюду руководствовался в своём поведении только социальным инстиктом - желанием быть, как все, принимать на веру, без критического разбора в с е правила, установления, предписания, вообще, в с е общие мнения по самым разным вопросам, характерные для его народа. Что, кстати, подтверждается его оскорбительно саркастическим отношением к малым мира сего, скажем так - к особам разного социального положения, но видимо ограниченным в чем-либо по сравнению с ним, Гамлетом.
Стоит вспомнить, как изрядно издевался он над Полонием и Озриком, чтобы усомниться в его согласии с подобными людьми во всех важных для того времени жизненных вопросах - в частности, в вопросе о том, куда попадёт душа закоренелого грешника, умершего во время покаянной молитвы. То есть на многие проблемы Гамлет смотрел иначе, чем большинство его народа, имел о них мнение, отличное от общепринятого. Оставаясь при этом - будучи личностью сильной, значительной, высококачественной - социальным существом, не расходясь со своим социумом в принципиальных вопросах, разделяя с ним системные ценности, где интересы каждого вторичны, подчинены интересам всего сообщества, объединённого в государство.
Понятно, что все эти рассуждения - всего лишь мои домыслы, и, более, чем вероятно, что я обнаружил в данной трагедии Шекспира то, о чём сам Уильям даже не догадывался. Некоторая толика правдоподобия в моей версии прочтения, угадывания невысказанного автором имеется. Во всяком случае, такое объяснение истинных мотивов поведения Гамлета в тех двух эпизодах добавляет колорита в восприятие пьесы. Но принципиального значения для понимания сложной, противоречивой натуры Гамлета (а в его лице - человеческой натуры, вообще) не имеет. Из каких бы конкретных соображений он ни действовал, две страсти мешали ему осуществить месть - страх смерти и страх позора, бесчестия за своё тяжкое преступление, ничем не оправданное в глазах всего народа. Первый страх принц преодолел, а вот второй - так и не смог. Перед поединком с Лаэртом Гамлет прекрасно понимал, что дело не чисто, что дядя-злодей устроил ему какую-то ловушку - вроде той "мышеловки", которую сам Гамлет соорудил для дяди, организовав спектакль труппы бродячих актёров. И что, попав в дядину ловушку, в живых он не останется. И, понимая, не убоялся смерти, практически ему гарантированной. На что же надеялся принц Гамлет, как рассчитывал осуществить месть в подобных не располагающих для этого обстоятельствах? А вот примерно на то, что и произошло по ходу пьесы, и надеялся! Что попытка Клавдия убить его, Гамлета, каким-нибудь образом станет очевидной для всех присутствующих, и народ захочет разобраться в причинах ненависти короля к принцу, и, разобравшись, узнает, какого подлого предателя называет своим королём. А если сам Гамлет погибнет, то есть, по крайней мере, один посвящённый в тайну королевского злодеяния - Горацио. Ценнейший свидетель невиновности принца. Вот почему, когда Горацио захотел умереть вместе с Гамлетом, принц попросил его остаться.
Чисто технически убить своего дядю, короля Клавдия, для Гамлета не составило бы никакого труда. В ту эпоху любой представитель элиты был бойцом ничего себе - просто потому, что элита и состояла из воинов, тогдашние государства Европы, по крайней мере, существовали, в том числе и в первую очередь, данью, которую взимали по праву силы с завоёванных, фактически, племён. Сложной дифференциации государственных функций ещё не было, государственная иерархия почти всегда совпадала с воинской, и самые искусные военачальники находились на самом верху тогдашнего общества, занимали ведущие должности в державе. Но в случае с дядей Гамлета имело место исключение из правила. Что следует из текста пьесы, когда Гамлет сравнивает отца и дядю. И едва ли он не объективен, преувеличвая достоинства отца и недостатки дяди в разговоре со своей матерью, иначе бы она ему возразила. Короче, по всему получается, что Клавдий был и военачальником, и бойцом так себе, и Гамлет одолел бы его даже в честном поединке. Да и убил, будучи смертельно раненым, Гамлет своего дядю очень как-то легко, тот не сумел почему-то себя защитить. Но принцу позарез необходимо сохранить своё честное имя! И вот, когда Лаэрт перед смертью изобличает короля, тоже обречённый на гибель Гамлет получает наконец-то доказательство оправданности своей мести. Слова Лаэрта слышали разные люди, присутствовавшие во время поединка, в том числе, Горацио, посвящённый в другие обстоятельства этого дела - и благодаря многочисленным свидетельствам поступок Гамлета предстанет не злодейством, а, по сути, актом правосудия.
Что же получается? Вот человек - по меньшей мере, высокоодарённый, честный и справедливый, храбрый и жертвенный. И ради того, чтобы быть в глазах всех хорошим, ради того, чтобы не опорочить свою честь, он ввязывается в дело, опасное не только для него, но и для ни в чём неповинных людей.
Далеко не прост и неоднозначен Гамлет, принц датский! Немалые его достоинства и добродетели уживаются без особых противоречий со столь же масштабными недостатками, "не сказать ещё хужей". Он настолько ласково и благосклонно разговаривает с родной матерью, что призрак его отца вынужден явиться вновь, дабы охладить пыл не в меру справедливых обвинений, бросаемых Гамлетом в лицо Гертруде. Это ж на фига Шекспиру подобный приём понадобился вновь? А без потустороньщины опять, значит, никуда! Конечно, убивать свою мать, как она, было, сгоряча решила, Гамлет не собирался, но уж больно жестоко он её порицал - уж коли самое чувствительное существо, то есть призрак, счёл необходимым вмешаться и разрядить ситуацию. Оно, конечно, Гамлета можно понять, у него вопрос жизни или смерти, но зачем же с родной мамой так-то - нехорошо! Он набросился на Гертруду, будто бы она заодно с Клавдием спроворила убийство собственного мужа! Не мудрено, что та перепугалась! Уж кому-кому, а родной матери можно многое простить, если не всё, тем паче такую преступную, по тем временам, но не предательскую всё-таки страсть, как любовь к другому мужчине при живом муже.
Далее, Гамлет зачем-то убил прячущегося в покоях матери человека, не разобравшись, кто это такой. Что, мягко говоря, несправедливо. А точнее, просто наплевательски жестоко. Принц полагал, что сам король решил подслушать их с матерью разговор и со знанием дела в момент отправил шпиона к праотцам. Но, строго говоря, заниматься подобной работой король едва бы стал - для того есть верные слуги. Другое дело, убийство брата, бывшего короля! Тут уж комар носа не должен подточить! И если имеется малюсенькая возможность, то сам интересант и должен потрудиться киллером в данном случае - чтоб уж никаких свидетелей! Что он и сделал. А подслушивать и подглядывать - вовсе не королевское дело, просто потому, что постоянно этим заниматься король не в состоянии. Вроде бы, логичное умозаключение, но нашему принцу как-то плевать на логику, чужую человеческую жизнь он ценит не дорого. Опять же, в стрессовой ситуации находится - коль пошла такая пьянка, режь последний огурец! Да и чего их жалеть, прислужников поганого узурпатора! Правда, у них свои обязанности, они служат королю, законному монарху, и вовсе не осведомлены о его предательском злодеянии. Что следует из рассказа призрака отца Гамлета о деталях преступления Клавдия. Тем не менее, Гамлет совершает то, что совершает. То есть, получается, что он относится к посторонним людям прямо таки с убийственным пренебрежением и легкомыслием.
Походя убив Полония, Гамлет обрекает на смерть и его дочь и свою возлюбленную Офелию. Офелия, не выдержав противоречия между долгом и чувством, а точнее говоря, между чувством любви к Гамлету и к своему отцу, сошла с ума и погибла, скорее всего, покончив с собой в состоянии умопомешательства. А Гамлет, посланный в Англию, будучи в неведении, на собственную казнь в сопровождении Гильденстерна и Розенкранца, некогда его университетских друзей, а теперь служителей короля Клавдия, сообразил (что было совсем не мудрено), чем дело кончится, выкрал у раззяв-сопровождающих документ, в котором датский король приказывал зависимому от него королю английскому казнить принца Гамлета без долгих проволочек, и переписал королевский указ по своему усмотрению, повелевая, от имени короля Клавдия, казнить Розенкранца и Гильденстерна. (Кстати, пергамент с текстом прежнего указа
принц прихватил с собой в качестве доказательства подлючей натуры Клавдия и передал этот документ верному Горацио). Возникает вопрос - а их-то Гамлет за что? Ребята его вовсе не предавали, о том, что они служат королю Клавдию, он узнал уже давно, когда Гильденстерн и Розенкранц впервые навестили его в столице. Сообразив, что дело не чисто - с какой стати они, вообще, оказались в Эльсиноре, когда должны были находится в университете Виттенберга? - Гамлет упорно пытался добиться от них признания, что они посланы к нему по приказу короля - и добился.
С пацанами всё ясно - они работают на врага, причём, находясь в неведении о том, что, собственно, их господин собой представляет. А и знали бы - что с того? В борьбе за власть все средства хороши! Хоть и являл собой король Гамлет совокупность всевозможных достоинств - как человека, так и государя - а власть свою удержать не смог, потерял вместе с жизнью. Высокопрофессиональный правитель, знаете ли, помимо умелого исполнения своих обязанностей, должен ещё и бдительно охранять свою власть от посягательств всяческих претендентов на оную. Уж больно манкая для человека - в принципе - вещь - власть над миром, если уж не всем, то хотя бы доступным. Государь может быть каким угодно гением в деле управления государством при условии, что другие желающие занять его место ему это позволят. А что же король Гамлет? Он, выходит, брата своего не знал. И не ведал, чем тот занимается втайне от него. А Клавдий, мало того, что жену короля Гамлета в себя влюбил, так вдобавок провёл с соответствующими товарищами немалую работу, что, мол, в случае чего, то бишь, ежели король Гамлет вдруг помрёт, то королём станет не принц Гамлет, как, вообще-то, и положено, а он, Клавдий, брат короля Гамлета. Лоханулся папа нашего принца по полной. Все судьбоносные поползновения своего брательника проворонил. А следовало бы давным-давно заслать братца Клавдия туда, куда Макар телят не гонял. И обложить бы родственника наушниками-доглядчиками, все б его телодвижения отслеживать, а то мало ли чего. Как оно обычно и делается грамотными в деле сохранения власти правителями.
Ну вот, значит, папа лоханулся, просрал свою корону вместе с головой, а сын, принц Гамлет, вздумал мстить, по сути, даже не скрываясь - так чего же он ждал от короля Клавдия? Ясен пень, что дядя-узурпатор постарается нанести упреждающий удар, принять, так сказать, превентивные меры - укотрапупить принца к чёртовой матери ради самосохранения. И, естественно, не сам-один станет заниматься столь щекотливым, задумчивым делом, ведь запросто Гамлета грохнуть нельзя - и не за что, и мама-королева явно же упрётся. Кто-то будет Клавдию помогать. Король найдёт подходящих слуг - работа у них такая, королевские приказы-просьбы исполнять, потому уже справедливые, что законный глава государства повелевает. Клавдий убил ради власти своего брата короля Гамлета, а сын покойного короля, принц Гамлет, в свою очередь хочет - вполне возможно, что не столько из мести, сколько ради той же власти - лишить жизни нынешнего законного короля Клавдия. Клавдий, соответственно, сопротивляется. Он легитимный? Вполне. Доказательств его преступления нет? Нет. Так чего там Гамлет трепыхается? Наша служба и опасна и трудна, но зато и выгодна она - чай, король не обидит. Покусителя на жизнь августейшей особы нужно, по всем правилам и законам, ликвидировать. Вот так, примерно, и рассуждали Розенкранц и Гильденстерн. Они были открытыми врагами и считали себя правыми, так же, как Гамлет - себя.
И все это при условии, что они хотя бы владели той информацией, которая обличала короля Клавдия. А ведь они ничего и не знали. Так за что же наш высокочтимый принц обрёк их на смерть? Написал бы в документе, например, что принц Гамлет, а с ним Розенкранц и Гильденстерн, в качестве помощников, направлены на сбор недостающей дани, которую король английский задолжал датскому монарху - и вся недолга. Так нет же - решил разделаться с ребятками. Вот вам и положительный герой, рыцарь без страха и упрёка. Ему б чего сделать-то, чтоб никто из посторонних не пострадал, в смысле мести Клавдию? А просто проткнуть мерзавца до смерти явно, прилюдно - а потом пытаться оправдать себя, тем паче, свидетели у него имелись, отнюдь не один Горацио. Страх смерти принц Гамлет преодолел, но не смог справиться со страхом бесчестия. В итоге ввязался в предприятие, стоившее шести безвинных жизней, из каковых двоих он отправил в мир иной собственноручно, но не преднамеренно, а двоих - предумышленно, путем подделки документа.