Агент метаморфозы. Человек наслаждения

«Прошлое возникает в настоящем с измененным и преображенным ликом, иногда обогащенное в смысле разнообразия и полноты, иногда обедневшее и оскудевшее».

                П. К. ГУБЕР


«Имманентная сила соблазна всё и вся отторгнуть, отклонить от истины и вернуть в игру, чистую игру видимостей, и моментально переиграть и опрокинуть все системы смысла и власти, заставить видимости вращаться вокруг себя самих».

                Жан БОДРИАР. «О соблазне»


«Вам следует принять во внимание, что между моим глазом и глазом барана, находящегося по ту сторону моря, которого я никогда не видел, гораздо больше общего, чем между моим глазом и моим ухом».

                Мейстер ЭКХАРТ


«Самое обременительное и тягостное в книге – это общая идея. Ее нужно всячески вытравлять».

                Лев ШЕСТОВ. «Апофеоз беспочвенности»





Прошу покорно принять мой роман вне всякого уяснения его внутренней осмысленности.
                автор






КНИГА ПЕРВАЯ. СОЖЖЕНИЕ БЫТИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая. СОХРАНЕНИЕ ТАНЦЕВАВШЕЙ

Меня вырвало от контекста.
Наука не терпит паука.
Понятие заканчивается там, где начинается царство символики.
Секрет мысленного эксперимента – в изгнании руководящей идеи.
В четырех стенах Келдыш практиковал обыденное мышление.
В конкретной пустоте различались, а значит, присутствовали предметы: множество вещей приходило в голову; насупротив турецкого дивана стоял китайский биллиард; мебели было довольно.
Мебель – это усилие.
Кто-то открывал и закрывал двери, похаживал по комнате, шуршал обоями, обдувал затылок.
Мерцал свет из кухни и доносился смех прислуги.
– Самовар полон! – доложил лакей.
Келдыш поднялся, отвернул краник, выпустил тяжелую воду.
В тазу что-то плавало: помолодевшие пальцы?!
Осторожно дотронулся он и даже потянул за один – Мстислав Всеволодович знал язык пальцев, но с ним пока не хотели говорить.
Итак, подтвердилось то, о чем он догадывался.
Иное существовало.
В Ином вырабатывались не идеи, а понятия идей.
Простота – это наш дом, но академик жил в Ином доме.
В Ином доме – иные понятия.
Иметь понятие, значит понимать знаки и символы.
Из шкафа Мстислав Всеволодович вынул святое изображение: окруженная пророками и предшествуемая ангелами Анна шла к людям: корсаж из светло-розовой материи, такая же юбка, и все это отделано светло-голубым фаем.
Нога, обутая в прюнель.
Бархатность взгляда.
Он торопился прочесть, что выражало ее лицо: что-то темное и опасное глядело из этих глаз. Ему было стыдно потупиться перед этим взглядом, но не было силы выдерживать его.
Что-то, определенно, было.
Нечто же, судя по всему, было дано.
«Что-то» существовало, да.
«Нечто» существовало неистинным образом: тем не менее.
– Вы верите в Ничто? – не представлял проблемы отец Гагарина.
У них были разные знаки.
– Люди стали всего лишь землянами! – звонко отец Гагарина смеялся.
У них были разные жизни (судьбы): разные жизни у Келдыша и разные жизни у отца Гагарина.
Дмитрий Иванович Менделеев разделил время на несколько потоков, и в каждом потоке с их (Келдыша и отца Гагарина) участием проходили свои события.
– Бифуркация! – напрочь отец Гагарина забывал о пространстве.


Глава вторая. РАЗНЫЕ ЗНАКИ

В сумерках не видно было игры физиономий.
Маменька доставала что-то ложкой из стеклянной банки – папаша, напротив, вилкой чего-то добавлял в банку.
Все было полинялое, никому не нужное, но приличное.
– К сожалению, я еще не превосходительство, – продолжал разговор папаша, а только правдоподобие, частичное представление о себе самом.
Он стал смеяться, как ему казалось, самым натуральным смехом.
Беда, которую мы избыли, более не напоминала о себе.
Шумно папаша хлопнул себя по колену: он претендовал на такое уважение, которое было стеснительно для маменьки: он служил по земству, состоял непременным членом по Крестьянским Делам Присутствия.
Я был ребенок со счастливыми наклонностями, унаследовавший лучшие качества маменьки, а от папаши – энергию и упрямство.
Перед нами стояла задача: удержать равновесие.
Если люди хотят продлиться (так мы понимали), нужно ограничить становление в пользу бытия.
Жившие в Простоте, мы чурались Иного.
Эпоха, в которой мы пребывали, самостоятельного смысла не имела, влагаясь в последующую эпоху, которая (мы надеялись) вложится со временем в более позднюю, и так будет происходить бесконечно –
В банке, из которой черпала маменька и куда добавлял папаша, была пустота, в которой, однако, содержалось «нечто».
Пространство коммунальной квартиры определяло ее бытие: наличное мешалось с подручным, подлинное с иллюзорным; изменчивое представлялось постоянным, а постоянное – изменчивым.
Ночью бессмысленно звучали стоны.
В муках рождалось новое.
Оно делало ненужными определения, определяя себя через себя самоё.
– Не познавать существующее, а изобретать небывалое: Рабкрин, ГОЭЛРО, Совнарком,  – по телевизору призывал Ленин.
Мы придумали внешнюю скомпоновку.
– Внешней скомпоновкой, – призывал папаша, – ударим по движению без устойчивости!
– По отношениям без относящихся! – добавляла маменька.
– По функции без аргументов! – я присоединялся.
– По информации без того, о чем информируют! – хором кричали мы в зрительный зал.
Там смеялись.
Чему приписывать, что и теперь, и в прошлом еще многие не решаются отдавать актерам и театральному искусству должное уважение?!
Избегая взглядов сидевших в партере, всячески мы демонстрировали непринужденность, вытекающую из внешней скомпоновки действия.


Глава третья. ВТОРОЙ ЗАКОН МЕХАНИКИ

Шла, разумеется, «Гейша» в революционной постановке Герасимова.
С вульгарной левреткой на коленях Анна Сергеевна сидела в третьем ряду: где был шпиц?!
«Понять предмет значит построить его!» – вдалбливали со сцены.
Скромное декольте выказывало белизну ее шеи, свет полуспущенного газа мягкими тенями падал на лицо.
Это было (мы смотрели со сцены) лицо бесконечности.
Лицо бесконечности отношений.
Перед лицом бесконечности –
Жужжал, вырабатывая энергию, принцип тождества: А=А; Анна совпадала с Анной.
Когда отдыхают актеры – играют зрители: они пытаются вывести актеров из неподвижности (равновесия), ограничивают бытие в пользу становления, извлекают одну эпоху из другой, разделяют подлинное и иллюзорное.
Зрители смеются над внешней скомпоновкой, перекомпонируя ее на свой лад.
Уже несколько дней Анну Сергеевну информировали, но она не понимала предмета: в мире мышления Анны Сергеевны, возможно, не было ничего, что бы указывало на ее существование.
Что до информации – последовательно она дробилась на предметы, людей, животных, насекомых
В сумочке Анна Сергеевна носила золотого паука.
На сцене танцевала гейша: она могла перемещаться вправо, влево, вверх, вниз – ее спасительный танец (предполагалось!) удерживал равновесие.
– Она всегда в движении, – негромко Анне объяснял сопровождающий.
Определенно танцевавшая в чем-то нуждалась.
– Рано или поздно она устанет, – усиливалась Анна Сергеевна в пользу бытия, – и тогда –
– Тогда ее замените вы.
Приставленный человек существовал «против мысли» и до тех пор, пока мысль полностью не выветрится (воплотится), то есть временно и алогично.
«Больше движения – меньше бытия?!» – не понимала Анна.
– Кто это сделал? – она вскрикнула.
Окунувшись в мысли, она упустила сценическое действие: папаша благодушествовал за стаканом чая, маменька резервировала дериваты – гейша продолжала танцевать на столе, но она уже ни в чем не нуждалась и была похожа на шар.
Герасимов выводил из царства причинности!
Где был неисправимый злодей и где – полная справедливость?!
Было вместо этого нечто другое.
Было действие, но не было причины.
В абсолют возводился принцип неопределенности.


Глава четвертая. ПРЕДЕЛ ТОЧНОСТИ

Иван Владимирович Мичурин не обладал сколько-нибудь определенным положением во времени и пространстве: он находился обыкновенно в коробке с идеально отражающими стенками, координаты которой, в свою очередь, не имели определенного значения; время от времени (пространство от пространства) Мичурин получал сигнал и наблюдал за ним, после чего наводил собственный вектор.
Возникавшие впоследствии виртуальные черные дыры и червоточины (туннели во времени-пространстве) были делом его рук: при всем при том Иван Владимирович не слишком заботился об их правдоподобии.
Следовавший принципу неопределенности, положительно он манкировал теорией оценивания – коробку, в которой он находился, взвешивали до и после: энергия уходила, полегчавшая коробка сдвигалась на весах – это изменяло показания часов, и действия Ивана Владимировича операторы оценивали с опозданием.
Мичуринский набор возможностей –
Он первым стал нажимать пальцем на арбузное семечко – семечко исчезало, но где-то вырастали арбуз, тыква или кокосовый орех.
В его терминологии отсутствовали слова: «буфет», «кровать», «стакан».
– Лучше было бы вам не удивлять мир и жить в этом мире! – обращался к Ивану Владимировичу Ибсен в последней своей драме.
Было схватывание.
Ибсен ограничен был рамками опыта: Мичурин – полезная выдумка!
Ивану же Владимировичу Ибсен казался в порядке вещей.
Двойное понимание элементарности было общим их производным: Ибсена и Мичурина.
Элементарно Каренина изменила мужу.
«Измена – трудовой акт!» – понимал один.
«Измена – понятийный сдвиг!» – понимал другой.
Орудийная роль понятия равно принималась обоими: навести и шарахнуть!
Полемически каждый огрублял мысль.
Вечер у графини; черный чай у Орловского, последний закон бытия.
Скрытая тема.
Последний закон бытия – все же не черный чай у Орловского и отнюдь не вечер у графини!
Чай пусть даже в виде первовещества, а графиня как праматерь.
Имплицитно!
Чай, похоже, все-таки был, а вот графиня, определенно, была дана.
Когда графиня приезжала, Орловский вел ее в чулан показывать полки.
Чай стоял в цибиках и с ним – головы сахара.
– Сахарная голова Богомолова, – выбирала графиня какую-нибудь.
Все это был сущий вздор.

Глава пятая. ЦЕНА ЖИВОТНОГО

Вечно повторялось одно и то же.
Входил великан с серебряной головой.
Не то чтобы простая копия Тургенева, а скорее свободное изобретение разума.
– Неизвестное ничего общего с известным иметь не может, – мог он сказать, – и даже известное далеко не всем известно!
По-своему он ограничивал бытие в пользу становления, я же представлял тех, кто прошел фазу подъема на вершину и теперь прилагал свою энергию к тому, чтобы тормозить.
Из ложного утверждения вытекает все, что угодно, и потому обыкновенно мы ждали, что произойдет в каждый конкретный раз.
Иван Сергеевич придвигал стул и показывал нам стакан.
– Нечто конкретное и визгливое, – царапал он грани, – вытекает из продолжительной супружеской бдительности.
Или:
– Если несколько прядей в гриве лошади вьются, – он говорил, – цена животного нарочито возвышается.
Лукавя сам с собою, он придавал новому общепринятые формы – речь начинала скользить по предметам, осыпая их брызгами остроумия и веселости: бойкое слово очаровывало против вашей воли.
Мы были, впрочем, знакомы с его манерой: на уроках Анна Андреевна имела обыкновение читать нам ловкие обиняки позднего стариковского остроумия.
Медленно Люба Колосова начинала раздеваться, а Нина Ломова нарочито занималась ночным туалетом.
Они изображали тургеневских девушек с их новыми взглядами на нравственность и личную гигиену.
Исподволь Иван Сергеевич приучал нас мыслить по-новому (я противился): промежуточные звенья подразумевались сами собою, и на них можно было не отвлекаться –
Я знал, что Тургенев – фигура, один конец которой закреплен, а другой подвижен – сам же вопрос «для чего?» совпадал с ответом на «как?» – причем самих ответов на вопросы покамест не было.
Люба Колосова и Нина Ломова смеялись так искренно и затягивающе, как умеют смеяться красивые женщины; я выискивал старые, потерявшие смысл слова, чтобы остановить понятийные сдвиги: уже стены классной комнаты (сдвинувшиеся) оказались обиты белой генуэзской материей и увешаны пейзажами с очень яркой зеленью.
Почему Тургенев взял на себя (себе) роль Толстого?
Как он сделал это?!
Бытие требовало возврата к истокам – Иван Сергеевич (Лев Николаевич) гнал его вперед.
Учителя (школьные) потчевали нас мертвым знанием – классик вносил живое (вынужден я был признать).
С точки зрения бесконечности.


Глава шестая. ТЕЛО ПОНЯТИЯ

Вопреки тому, о чем говорит мысль, Надежда Константиновна выбивалась из сил, чтобы доказать противное.
Совместно с Владимиром Ильичем она подрывала бытие.
Искусственные вещи способствовали переходу в постчеловеческое состояние.
Искусственные вещи Крупская ставила во главу угла.
Образы и понятия заменялись моделями и символами.
– Быть или не быть не есть обозначение вещи! – в телевизоре со своим знаменитым монологом появлялся Владимир Ильич.
Он сбросил шляпу, легкий ветерок путал и взбивал его шелковистые волосы; едва заметный пух оттенял верхнюю губу, загорелые щеки покрывались ярким румянцем (он волновался).
Дабы утишить волнение, он раскрывал томик Ибсена: тот проживал лето на водах, и процедуры сообщили его языку дополнительные силы и проворство.
Поезд Толстого двинулся и исчез: двинулся в старой жизни и исчез в новой (Ибсен писал так); покойник не станет заниматься болтовней в новой жизни.
Толстой выставил Анну покойницей; Ибсен же покойником называл самого Толстого: общими стараниями понятие (покойник, покойница) спасалось от упрощения и терминологической однозначности.
Тело символа.
Образ Владимира Ильича.
Понятие о Толстом.
Модель Ибсена.
Томик Ибсена.
Зонтик Толстого.
Лом(т)ик Владимира Ильича.
Символы помогали свернуть естественное пространство и на его месте развернуть искусственное.
Занавес раздвигался: покойник и покойница анатомировали тело понятия: устойчивый (не слишком) комплекс качеств, сил и энергий.
То малопознаваемое и таинственное, что называло себя Надеждой Константиновной, открывало себя в Женщине; дышало небо; познавшие себя становились пророками: один сделался Богом.
Когда-то, Надежда Константиновна знала, мнение бытовало, потом появились люди, которым до него не было дела.
Она перестала причесываться и штопать чулки.
Она делала свои выводы, и до поры держала их в себе.
Более она не отбрасывала тени сомнения.
Мертвые не живут, но бесконечно переживаются!
В густом тумане мчится поезд с мертвецами и мерцает!
Поезд – твое внешнее переживание.
Поезд – это способ перевести внимание.
Поезд – очищение ума.
Поезд разрезывает тело, и познание (понятие о нем) – вот оно!
Образы заставляют принять себя такими, какими они видят самих себя.


Глава седьмая. ВНУШАЛАСЬ МЫСЛЬ

– Вы занимались когда-нибудь онанизмом в Норвегии? – как врач имел право Чехов спросить у Суворина.
С хрустом Суворин в точилке провернул карандаш.
Новая пьеса Ибсена лежала на его рабочем столе, и все ее герои были не без греха.
Скрытая тема была секретом Полишинеля; Антон Павлович должен был перенести пьесу на русскую сцену и вставить ее в другую, поставленную прежде, но не снискавшую успеха: у Алексея Сергеевича на Фонтанке имелся свой театр.
Чехов воплощал идеи шефа: на сцене установлен был поворотный круг – действие легко перемещалось в пространстве, в то время как в зрительном зале перемещалось время: публика была то из прошлого, то из будущего.
Из будущего взяли Мичурина, его посадили в коробку с зеркальными стенками, неточные координаты которой не давали представить набор его возможностей: он для начала высаживал вишневый сад.
Пьеса была эротической.
– Помню, когда я был мальчиком лет пятнадцати, – легко сыпал Вронский (норвежские фамилии заменили более привычными), – стоял, представьте, в подъезде и точил карандаш!
В пятом будуаре сидела Анна: она выдерживала взятую на себя роль, и это была роль порядочной, наивной, мало жившей женщины –
Относящиеся без отношений информируют без информации.
Обеденное мышление: щи, биточки, компот.
На тарелке Вронский держал роман – в нем Анна обозначалась через формы категорических высказываний о ней.
Вынужденная внешней причиной оставить свое состояние, Анна просто-напросто перешла в другое – чтобы понять мир, следовало допустить предпосылку.
Чехов, Суворин, Мичурин и Вронский пусть сами будут выделены не из природной, а из свободной причинности; если смерть индивида есть небытие, то для мира это только инобытие.
Чехов вышел на уровень понимания Анны.
Суворин нашел способ схватывания ее.
Мичурин и Вронский разводили по сторонам вопросы существования Анны и ее сущности.
Мир Анны –
– Что вы поделывали в Чили? – не удержался Суворин в обществе Муравьева-Опоссума.
– В Чили мы дрочили! – с солдатскою прямотой генерал ответил.
Это было уже не из спектакля, а из последовавшей в дальнейшем оперы.
Летевший по воздуху гений с двумя факелами в руках сильно смахивал на Илью Ильича Мечникова.
Мышление, переставая быть созерцанием – внушалась мысль – превращается в проектирование.


Глава восьмая. МАТРЕШКИ НА ВЫНОС

Мышление, переставая быть созерцанием, превратилось в проектирование: оно непрерывно изобретало, создавая нечто новенькое.
Алексей Александрович Каренин в своем пространстве, единожды отказавшись от равновесия и устойчивости, строил функции, на то не имея аргументов.
«То, что должно стать заранее известным, – он полагал, – устанавливает впереди себя большую посылку».
Почтальон не замыслил себя ждать.
Алексей Александрович поддел крышку: зияющее пустое пространство! Иное!
Поддеть – это не усилие.
Полагание – это полагание чего-то, но не самого себя.
Алексея Александровича полагала Анна: она полагала его в форме идеи о нем или в виде цепочки Карениных, каждый из которых мог помещаться в предыдущем и содержать последующего: именно поэтому он ждал найти в полученном ящике нечто вроде женского соответствия: каждому по каждой!
То, что должно было стать заранее известно, посылало сигнал о себе посредством усилия возникнуть и продлиться в бесконечности.
Его подготавливали!
Приятно было бы состариться на улице?
 Нужны ли вообще тела и предметы?
Чужие функции – заменят ли когда свои?!
Каренин должен был выбрать и непременно угадать: последний вопрос навел его на мысль об Анне с ее знаменитым органом-не-для-себя: это был продвинутый женский вариант легенды о Данко и его сердце, отданном людям –
Алексей Александрович запел что-то, подобающее случаю, которого не было, нечто крикливое и визгливое: он пел о супружеской бдительности.
Он попал в тон и успел обдумать манеру держать себя в отношении того, что сделалось ему (предварительно) известным.
Где-то за сценой болтал покойник.
Именно о чужих функциях, ненужности тел и о состариться вне дома.
Легко ли быть покойником?
Среди довольства и простора доносится гул новой жизни; уже совершился первый вынос, и Дмитрий Иванович Менделеев ставит дары на престол.
Праздно пальцы морщинистых рук постукивают о серебряную с позолотой табакерку – темнеет купами едкая зелень растений.
Зияющее пустое пространство надавливало на пространство функциональное, но не нашедшее аргументов в свою защиту – Каренин не мог найти равновесия между ними.
У себя, в доме на Большой Морской, он сильно покачнулся, упал и покатился по паркету между вещами и предметами.
Его полагали упавшим – дело было именно в этом.
Ой, как Алексею Александровичу еще было нужно его тело!


Глава девятая. МНОГИЕ К ОДНОМУ 

Он прошел полутемную комнату, полную людьми, среди которых были неадекватные по началу их телесности.
Разлитое молчание увеличивало безмятежность вещей.
Ему не хватало их шума.
Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт, выйдя из дома Простоты, заглянул в дом Иного.
Иные дома – иные нравы: частичные люди придавали относительность небытию.
Александр Платонович шел размашисто – хромая девушка едва поспевала с ним равняться: слышно было, как трепещет стеклярус в газовой дымке ее платья.
Следователь открывал и закрывал двери, девушка шуршала обоями и обдувала затылки.
Пара сопряженных операторов обнаруживала точки разрыва.
– Здесь обитает Бог? – девушка чуть тушевалась.
– Бог обитает в Центре безмятежности, – следователь находил признаки.
Призрак безмятежности пока только чудился, изнеженный и распущенный. Бестелесный, с непредсказуемым  поведением, любую материю он мог уподобить образу.
– Мы ищем смысл жизни? – девушка обходила клеммы.
– Скорее, его атрибуты.
– А до поры маркируем несовершенства? – она мазнула маркером.
– Мы продолжаем наблюдать, – пояснил Энгельгардт, – но уже приобретаем и опыт касания. Касаниями мы возрождаем материю, местами ставшую условной.
– Скажете еще, возвращаем смысл информации? – девушка засмеялась.
– Этого мы пока не можем, – Александр Платонович заметил паука и погнался за ним, – но в перспективе –
Паук оказалсяне собственно пауком, а лишь информацией о пауке, убежавшей с исключительной скоростью, и эта информация ко всему сообщала, что можно  поменять половую принадлежность, а то и вовсе от нее отказаться.
«Паук – это органы без тела, – так понималось, – а, значит, существует и тело без органов».
Пока не метаморфоза, а лишь метафора.
Они смотрели на столах и под ними – искали тело: живое, анатомированное, феноменальное.
Была плоть (плоть – это не тело).
Они перешли грань дозволенного: Энгельгардт и с ним хромая девушка – он склонен был думать обратное.
Какие-никакие присутствовали форма, организация, а это значило, что вокруг них не бесструктурный хаос, а все же бытие в одной из его форм.
Не было пустоты, была сущность, было единое.
Кто-то наговорил Александру Платоновичу в уши – покойник не стал бы заниматься болтовней.
Соединив разрозненные точки, операторы вызвали движение, способное превратить самое себя в некие знаки, как-то: вибрации, вращения, кружения, тяготения, прыжки и танцы, достигающие рассудка.


Глава десятая. КАЗНЬ БОГОМОЛОВА

Уже неадекватный по началу своей телесности Богомолов до маковки спрятался в еноты.
Свист прожектора смешивался с яркими полосами стали.
 – Поездом или гильотиной?
Выбор – это усилие.
Вокруг были люди, но между ними не было человека.
Свободная мысль (Богомолова) приносилась в жертву последовательности.
Он не считал нужным выдвигать голову на первый план, они считали иначе.
Тело Богомолова отныне могло выступать в роли холста, материала произведения или в роли составного элемента.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. ВЫСВОБОЖДАЯ МЕСТО

В одной из своих жизней Мстислав Всеволодович Келдыш на сцене играл академика, и пьеса была не то Ибсена, не то Толстого, а сам театр был скорее театром повторения, нежели театром воспроизведения.
Мстислав Всеволодович по роду своей деятельности должен был ратовать за понятие, в то время как отец Гагарина пропагандировал движение, и потому в некоторой степени Алексей Иванович был противопоставлен Мстиславу Всеволодовичу.
Известные академику операторы способствовали именно движению, и Келдыш вынужден был искать союзников на стороне: имевшие понятие обыкновенно держались где-нибудь между природой и историей – беда была в том, что и они переоценивали роль движения.
Много раз Келдыш повторял то или иное положение, пока не создал страшную силу: собственно аппарат повторения, для успешного действия которого требовалась непрерывная выработка воспоминаний.
Когда-то, Мстислав Всеволодович вспоминал, он жил в царстве причинности, где напрочь отсутствовало действие, и царил собственно принцип неопределенности, едва ли не возведенный в абсолют.
Кто-то придумал Вронского, и этот Вронский, ничего не предпринимая и не выражая никакой конкретики, абстрактно топтался вокруг не слишком молодой дамы, выдерживавшей взятую на себя (себе) роль, собственно.
Юноша Келдыш стоял в подъезде, но не точил карандаш, а лишь созерцал: снаружи шел дождь, и на улице старились люди, но вот в подъезд внесли покойника с морщинистыми руками – его пальцы скребли по мозаичному полу – и в ту же минуту, как бы высвобождая место, на улицу из дома группа людей вынесла покойника другого: каким-то наитием Келдыш схватил: отечественный умерший заменялся умершим норвежским.
В том доме на Большой Морской.
Где мыслится иначе.
Пусть неудачник плачет.
И только снится нам покой.
Уже родился Блок, придумавший Менделеева-производителя: Менделеев-бык.
Юноша Келдыш стал опасаться говяжьих бифштексов – материал для рождения Новой Вселенной, ему мнилось, берется в желудках ее изобретателей.
Его поместили в пустоту, содержавшую «нечто» и подозрительно она напоминала ему его собственную мысль.
– Ты зачем сюда? – спрашивал Вронский.
– Если не я, так кто же?!
Мстислав Всеволодович восклицал так в каждой из своих жизней, и всякий раз в его дрогнувшем голосе звучала скорбь не утратившего едкости воспоминания.
Отец Гагарина оставался с ним на приятельской, но сухой ноге.


Глава вторая. ПОСЛЕДНИЙ ВАГОН

Форточка в театре – бутафорточка, и свежий воздух на сцену почти не поступал.
О новых веяниях только мечталось; мы занимались повторением, но и оно было скорее статическим, нежели динамического порядка.
В который раз мы повторяли, что театр повторения противостоит театру воспроизведения, как будто зрители не знали этого, об этом не имели понятия.
Когда мы уставали, папаша включал аппарат Келдыша, и тот повторял вместо нас (мы отдыхали), попутно вырабатывая (тот!) воспоминания о людях, местах, ощущениях, нами забытых или сознательно вычеркнутых их памяти.
Были среди них  (воспоминаний) стыдные, были неопределенные, были даже чужие.
Последний вагон бытия (вот!) наезжал на женщину в позе – она же в минуту вспоминала свою прожитую жизнь и даже краешком цепляла что-то из жизни будущей с ее неадекватной телесностью и мнимой безмятежностью вещей.
Каренин Алексей Александрович распространял хаос вокруг себя из полученной им посылки и сам принял форму яйца, по которому Дмитрий Иванович Менделеев сгоряча угодил сапогом.
Вронский, не обладая устойчивостью, записался добровольцем в Чили –
Передохнув, мы вспоминали о внешней скомпоновке и о какой-нибудь мало-мальски иллюзии новизны.
Мы повторяли слова (статически), пока не заметили отсутствие самого первого слова.
– Что ест уникум?
– Финики и лукум!
Папаша бросился крепить гайки у параллелей.
Маменька качала воздух в тормозной резервуар.
Помаленьку зрители расходились – нам не хотелось возвращаться к таежному комбинату у озера, тем более, что и там не было ничего нового.
Мы повторили фокус: в банку с пустотой папаша накидал фиников, и параллельно из банки маменька извлекла лукум.
Уникум не появился, но равновесие удерживалось.
Стукнули по телевизору.
– Рабкрин, – повторил Ленин. – Совнарком.
Он был в перьях на манер попугая.
Пустота искала содержания.
«Алексей Каренин – куриное яйцо или сапог Менделеева» – мы поднимали флаг водевиля, и публика возвращалась.
Сапог Менделеева становился персональным при надевании: непринужденно мы демонстрировали.
Постепенно публика понимала: действие со сцены переместилось в зрительный зал: они поняли предмет и теперь должны были его выстроить.
Кто-то на сцену бросил яйцо.
Кто-то швырнул огромный сапог.


Глава третья. ЗАТЯНУТЬ ОТНОШЕНИЯ

«Шеварнадзе, – подумалось Анне Сергеевне. – Реакция наступает!»
Водевиль был из раннего Чехова, и она не знала, следует ли ей взойти на сцену или остаться в зале.
Затянуть отношения она могла там и здесь.
Отношения всегда иллюзорны, как и относящиеся.
Предметы, людей, животных, насекомых Анна Сергеевна перерабатывала в информацию: на сцене танцевавшую гейшу она преобразовала во фразу: «Мир – это чемодан» – и теперь не знала, как этой фразой распорядиться.
– Ваши бы слова да Богу в уши! – сказал ей сопровождающий сотрудник, записывая для передачи.
Сопровождавший болтал, а, значит, без пяти минут был покойником.
«Покойник и коммуникации с ним» – такая была тема докторской диссертации Келдыша, увидавшего во втором антракте Анну Сергеевну в ложе первого яруса.
Тем временем гейшу, превращенную в шар, пустили в зрительный зал, и публика перебрасывала ее по рядам.
Ленин в царской ложе скривил лицо:
– Недостает только Мичурина с персиками!
Гейша, превращенная последовательно во фразу и шар из латекса, ждала последующих информационных изменений.
 Кто это сделал?
Анна Сергеевна не подавала виду и всячески отводила от себя направленные на нее взгляды, но ничего не могла сделать с взглядами Келдыша.
Именно Келдыш создавал сейчас нечто новенькое: продвинутый женский орган, однако, был не его рук делом – этим занимались Мечников и Менделеев; продвинутый женский орган был у гейши, и она продвигала его дальше.
Дальше была Анна Каренина с ее органом-не-для-себя (органом-для-других), и это возникавшее могло затянуть любые отношения до бесконечности.
На сцене тем временем что-то упало и покатилось между предметами и вещами, об этом через золотого жука немедленно куда следует Анна Сергеевна передала информацию и получила наказ: меняйте половую принадлежность!
Она, выйдя в антракте, превратила тело в плоть и ее атрибуты – когда она вернулась на свое место, в кресле по соседству, показательно распустив язык долу, сидел покойник: небытие в одной из его форм.
Соединив разрозненные точки, рабочие сцены превратили действие (зашифровали его) в некие знаки движения в ущерб, как показалось Анне Сергеевне (плотской), общепринятым знакам понятия.
Уникум, Рабкрин и Совнарком вибрировали, вращались, кружились, тяготели друг к другу, прыгали, танцевали, пока не достигая рассудка.
Анна Сергеевна подтянула.


Глава четвертая. ОШПАРЕННОЕ ЛИЦО

Мичурина придумал Ибсен, но не был Мичурин просто выдумкой Ибсена.
Плавно последний закон бытия превращался в последний его вопрос.
На вечере у графини, взяв у Толстого слово «образуется», Ибсен обзавелся логикой парадоксального достраивания, и эта логика в себя втянула отношения внешнего и внутреннего, близкого и далекого, психического и физиологического, непосредственно данного и никогда не дающегося.
Норвежец отлучился в угольную комнату, принес персик и поставил его на тарелку:
– Кто это по-вашему?
– Анна Каренина! – засмеялись и захлопали гости на розовые душистые ягодицы (абрикос?).
– Отнюдь, – Ибсен покачал бакенбардами, – Это – Мичурин.
Так образовался Иван Владимирович, небольшой по началу, но впоследствии сильно разросшийся.
Ибсен помещал питомца в разные времена и пространства, до поры не остановившись на Едином: в коробке с отражающими стенками Мичурин путешествовал в разных координатах.
На том вечере у графини Орловский насыпал первовещество, похожее на черный чай, в огромный заварной чайник, и шумный принцип удовольствия разлился, не противоречивший принципу реальности.
Принципы были от графини, по отношению к которой они не были первичны.
Ибсен вливал чай в Мичурина.
– Нельзя бить коленом в голову, пока он не коснется земли тремя точками, – предупредил норвежец.
Никто не собирался.
Иван Владимирович за самоваром прятал ошпаренное лицо.
Его тело, пока без органов, служило Ибсену записывающей поверхностью.
До поры Иван Владимирович был зрителем.
Новая телесность от Ибсена в широком понимании рождала киборгов, мутантов, клонов, искусственных существ и связанную с ними культуру перевоплощения.
Принцип «коленом в голову» опирался на три точки, которые еще нужно было соединить хотя бы и на словах, и потому Ибсен точечно повторял слова, как бы дополняя скрытую природу слов культурой их произношения.
Повторение, приведенное в движение, рождало сходство, но это было сходство само по себе, а не чего-то с чем-то.
– Замечаете сходство? – гости графини спрашивали друг друга. – Поразительное!
Если бы в этот момент появились сразу две Анны, никто не отличил бы одну от другой.
В зрительном зале Анна Сергеевна боялась к лицу поднести зеркало.
Какой рукой?
Нет двух рук с одинаково примечательными пальцами (голов с носами, коленей с чашечками).
Или уже есть?!


Глава пятая. ДВОИЦА

Известно о Иване Сергеевиче было то, что он – сторонник становления и постоянно в кармане носит стакан установившейся формы.
Прекрасно представляя Толстого, как бы попавшего в иную эпоху, он проецировал на стену два изображения, которые мы учились различать между собою.
Пространство стены становилось динамическим, мы становились на точки зрения наблюдателей, и внутренняя конструкция пространства устанавливалась перед нами в полном объеме.
Изображения вибрировали.
Театр воспроизведения сливался с театром повторения.
Повторялась Анна – она воспроизводилась как держательница первого слова и последнего вопроса.
– Наркомпрос? – торопиласьЛюба Колосова или Нина Ломова.
Тургенев демонстрировал неразличимость человеческого и природного.
На различимой стороне неразличимости (белой) плавали разрозненные определения, подобные голове без шеи, руке без плеча и глазам без лба.
На неразличимой же стороне неразличимости зияла пропасть, черное небытие; угадывалось неопределенное животное, в котором все было растворено.
Иван Сергеевич выставлял уровень понимания Анны и способ схватывания ее. Он категорически высказывался, и она обозначалась: в двух лицах.
– Которая где? – спрашивала Анна Андреевна.
Единым способом касания мальчикам: Бегунову, Черножукову, мне – разрешалось дотронуться до изображений: теплых, выпуклых, мыслящих.
Скоро я уже отличал Анну Аркадьевну от Анны Сергеевны: первая была выпуклее, вторая – теплее.
Школьный курс, однако, предполагал извлечение содержания и рассеивание формы.
Форма становилась персональной при надевании.
Принцип сводился к пуговице.
Один конец прикреплялся, другой пристегивался.
– Если бы Анною был ты? – меня поднимала Анна Андреевна.
Я прикреплялся к стене, меня пристегивали к парте.
Я улетал и вибрировал.
Ноги, оторвавшиеся от зада, колотили по никогда не дающемуся.
– Я растворился бы в вечном возвращении! – отчаянно я кричал. – Я мыслил бы одинаково, исходя из различного!
Эстетические наслаждения романом производили разгул чувства, как бы освободившегося от своего ума.
Но романом ли тогда реально я восхищался?!
В толстовском языке Анна была очищена и пастеризована, а в тексте – высушена и законсервирована.


Глава шестая. ЗАМЕЧАНИЯ ПОСТАНОВЩИКА

Раскрыв томик Ибсена, Владимир Ильич и Надежда Константиновна из него извлекали искусственные вещи: бахмустье было первым.
Дрянное словечко, присвоившее себе функцию вещицы, должно было войти в плоть и кровь каждого, дабы пожрать плоть и высосать кровь.
– Обозначающее бахмустье! – в телевизоре рекламировал Ленин.
Крупская прыгала в горевший обруч; бытие отступало.
Скоро не было ничего, кроме болтовни покойника, и этим покойником был Толстой, расфасованный на порции, упакованные в стаканы с острыми гранями.
– Нет ничего, кроме меры, – болтал покойник, – но мера только упаковка ритма возвращения умерших, а возвращаются лишь те умершие, которых слишком глубоко и поспешно погребли, не воздав им должного!
Копии слов осваивали вторичный хаос, придавая небытию относительность.
Уже высвечивалась Анна, кто-то звал Мильмана.
Идея вечного возвращения принадлежала ему.
Мильман был изображением без оригинала.
Он, впрочем, мог модифицировать свою внешность.
– Быть или казаться? – не понимал Мильмана даже Герасимов.
– Этот вопрос, – не отвечал Мильман, – в споре с татарами решил еще Иван Грозный, взяв «казаться»!
Медленно Герасимов выходил из состояния спрашивающего недоумения.
Происходил обмен касаниями.
Мысль воссоединялась с чувством.
Они были парой сопряженных операторов: Герасимов – Мильман.
Они вместе сошли в освеженный сад нарезать роз.
– Пока не будут поняты все вещи во всех отношениях! – Мильман настаивал.
Имплицитно мнение все же существовало.
Мильман вел к Богу: к Нему художник торил динамические пути прямо воздействующие на рассудок.
Они нарезали цветов для Анны, потом из реквизита выбрали две одинаковые соломенные шляпки и набросали в них свежих вишен.
Герасимов увидал дуэль: две женщины стояли с пистолетами и плевались вишневыми косточками.
Не было вопроса почему – только как.
Дуэль без фиников и лукума: только вишни и уникальные дамы с их оскорбительным и надменным движением губ.
Свою эпоху они лишали самостоятельного смысла и вкладывали ее (его) в следующую.
Копия Мильмана в широком понимании была рельефнее оригинала и представляла новую телесность, но не отсутствие тела как такового.
В газовой дымке трепетал стеклярус.
Слышно было – как.
Но не видно – почему.


Глава седьмая. АБСОЛЮТНЫЙ СУБЪЕКТ. САПИЕНТНОСТЬ

Эпоха входила в эпоху, как пьеса входит в пьесу.
– Причинность, причинность и еще раз причинность! – в телевизоре сыпал Ленин.
Он представлял «Ленина в себе», пребывающего по ту сторону природных определений, и потому рвал цепи событий, природу подминая под себя.
Три месяца лета (свободы на природе) вращались по кругу, переходя один в другой, и Ленин был последовательно индивидом, вещью в себе, человеческим существом: совершаемые им безнравственные поступки доказывали наличие у него высокого нравственного сознания.
Любимый предмет (карандаш) и подходящий случай (никого в подъезде) Вронскому давали удовлетворить его похоть; схваченный на месте преступления под угрозой немедленной казни он дал ложные показания против одной светской дамы.
Половые акты в любой форме (Ленин понимал это лучше других) – следствия определенных причин.
Ленин выступил адвокатом Вронского: «Идея свободы сделала его членом постигаемого мира!»
Светская дама, постигаемая только разумом, не есть объект чувств, а только иллюстрация закона причинности!
– Уму непостижимо! – восклицали зрители. – Нет, что ли, никакого прежде или после?!
Шумно  вызывали автора – но вместо Чехова или  Ибсена, на сцену выносили культурную матрицу и этическую модель человека –
Пятый бенуар ставили на колеса, начинались вибрации, возникала свобода, обусловленная Ибсеном, условная по Чехову, не допускающая невиданно нового у Толстого.
Простое механическое воспроизводство, в трактовке Герасимова-Мильмана, являлось организационным принципом действия.
Этический человек танцевал на культурной матрице, порождая мысли, восприятия, выражения чувств и другое. Именно это другое (иное) катило по рельсам, гудело и дымило.
Видимо Мичурин усиливался оставаться спокойным: он встречал Анну с букетом роз.
Вечное возвращение через границу, из-за которой нельзя возвратиться (Келдыш)!
Генерал-поручик Муравьев-Опоссум и Илья Ильич Мечников завязали обычный, но шумный разговор.
– Вместо Анны привезли пустой стул! – вспоминали они прошлое ее возвращение.
– Кажется, он достался маменьке и папаше, – слышал Мичурин дальнейшее.
«Что, если и в этот раз привезут что-нибудь из гардероба или мебели?»
Анну могли доставить в любой форме и даже в виде разрозненных членов, поскольку она сама была формой.
Поезд стоял у платформы, но Анна не показывалась.
Мичурин вошел в вагон.
В предназначенном для нее купеАнна не была дана непосредственно,  а лишь представлена своими значительными отсутствиями, следами, зарубками, царапинами и метками.


Глава восьмая. ПОЛНОЦЕННЫЙ ВАГОН

Выкатился Каренин, а для кого-то – вагон.
Вперед, быстрее, дальше –к смерти!
Анна упала под Каренина, тем самым лишая слова и понятия их строгого определения.
Толстой превратил Анну в пустое слово – Анна, тем не менее, любую точку текста могла присоединить к точке другого текста.
Реальность Толстой перекрывал мыслью-позой: Анна, дескать, не нуждается в бытии, поскольку включает его в себя: в самом деле, она стала охватывать вообще всё, что так или иначе связано с существованием.
– Подлинная Анна? – Каренин пытался въехать.
– Неподлинная Анна, – Толстой распылял, – вообще не Анна и Анна-сверхбытийная!
Большая посылка, которую принес почтальон, содержала сигналы о том, что должно было стать известно заранее: покойником сделаться очень легко, повторение является мышлением будущего, идеализация не знает пределов, возвращается Анна.
Возвращавшаяся прежде, никогда еще она не возвращалась после.
Подлинной Анны Алексей Александрович все же не ждал.
Неподлинной Анны он не ждал тоже.
Вообще не Анны он не мог и помыслить.
Что до Анны-сверхбытийной, то она представлялась ему в форме стула, который уже привозили и который он велел разрубить на дрова.
К составу Алексей Александрович прицеплен был в последнюю очередь и потому оказался в самом конце его: ни дать ни взять полноценный вагон, прибывший из-за границы.
В той версии, где Алексей Александрович был вагоном, он сам привез в себе неподлинную Анну – по версии, где она упала под него, она была вообще не Анна, а пустое слово.
Когда Каренин прибыл на Николаевский вокзал, четыре Анны вдоль него пронесли покойника с длинными, свешивающимися долу руками, и по одной версии это был Толстой, а по другой – Долуханян. Бедняге из пространства функционального грозило попасть в зияющее и совершенно пустое, но, если бы в выверенный момент Алексей Александрович подал назад, то бездыханное тело он разрезал бы на два куска и по закону двойного отрицания (смерти) мог бы превратить его снова в живое. Эта мысль подлежала обязательному усвоению в зрительном зале (для понимания всего дальнейшего) –
«Речь говорит раньше слов», – ухватывали неглупые.
«Жесты возникают раньше изготовившихся членов», – смышленые усваивали.
«Маски появляются раньше лиц», – умные понимали.
«Призраки возникают раньше персонажей!» – постигали гениальные.


Глава девятая. ПРЕРВАВШИЕ БЫТИЕ

Быть лучше, чем не быть, и Александр Платонович скорее был, чем его не было.
– Этот есть! – говорили про него друзья и враги.
Друзья заводятся от усталости, недруги приходят из лени.
Нелегкий выбор между расколотым миром и миром перевернутым, который (выбор) Александр Платонович должен был сделать еще до начала драмы и поднятия занавеса, подготавливался им вне всякой мысли или чувства, и как бы должен был прийти из небытия.
Из небытия призвана была появиться Анна, и, возможно, именно она должна была принести ему ответ и решение мучившей его проблемы.
Судебный следователь более уставал, нежели ленился и потому друзей насчитывал более, чем врагов: враги не раскрывали до поры своей сути – друзья же раскрывали суть в утомлении, прежде всего, от самих себя. Друзья окрашивали Энгельгардта своими интонациями, в нем вызывая желание бежать от декораций – враги подталкивали бежать без маршрута и не искать конечного пункта.
Уход ради ухода, бег ради бега, усталость и лень ради –
Александр Платонович, забеспокоившись, поднялся с кровати, на которой лежал; он был включен в совершающееся действие; игра продолжалась; сценическая реальность в себе не содержала никакой истории и должна была завершиться весьма успешно, поскольку никогда не начиналась.
Прервавшие бытие внушали сладкую истому, но судебный следователь уже был в усилии и работе: включивший сознание, отдохнувшей рукой он поднимал тяжелый чемодан, содержавший куда более того, что могло поместиться в чемодан обыкновенный.
В начале было слово – за ним был чемодан.
Похоже, Энгельгардт нёс.
До всякой интерпретации и подписавшийся на бытие.
Не выпуская чемодана из рук, он изловчился открыть дверь – затрепетал стеклярус, в газовой дымке вошла хромая девушка.
На бойких каблучках экономки.
Из рижских немок, из евангелической конторы она определилась к нему горничной.
Амалия Карловна, гладенько зачесанная за уши.
Она запустила на кухне смех прислуги.
Имплицитно, но недостаточно.
Требовалось, чтобысуществующее стало действием: открыть чемодан!
Что там: внутренняя конструкция пространства, сетка двойных квадратов с лучевыми линиями, точка отсчета для познания мира?!
Требовался сильный восторг чтобы разбить затверделость эстетического чувства.
Ничтоже сублимируясь, Амалия Карловна врезала каблучком по фибре.
Чемодан развалился.
Внутри была гейша.


Глава десятая. ГОЛАЯ МЫСЛЬ

Шло преобразование мысленного предмета.
Голая мысль о тенденциях прогресса гуляла и пела в головах.
Она диктовала Богомолову осудить мир, как неподлинный.
Скомпрометированный вещами (откровенный с ними), он был нерешителен в отношениях с существованием: взять ли ему то, что уже изначально дано, или признать: данность – это не он.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая. СВОБОДНЫМИ ЧЛЕНАМИ

Жизнь Келдыша, отца Гагарина, других зависела напрямую от опытов Менделеева, который, будучи приравнен к Богу, то отнимал у них эту самую жизнь, взамен подставляя другую, то оставлял им ее такой, как она была, но перемещал в качественно новый поток времени.
Дмитрий Иванович сохранил ему его воспоминания, и Келдыш вспоминал о двух умерших, Толстом и Ибсене, которые конструировали мертвые пьесы и оживить которые оставили Чехову, побывавшему в Японии и там угодившего к гейшам.
В жизни, в которой Мстислав Всеволодович на тот момент находился, он мог войти в общение хоть с Анной Карениной, уже познавшей некоторые вещи в некоторых их отношениях, имплицитно.
Он запускал вибрации – возникала свобода, появлялись метки, какие-то царапины и зарубки: просматривался Вронский, которого Келдыш удалял пневматическим пинцетом – под ним оказывалась Анна, но иногда – пустой стул.
Случалось, Анна представлена была свободными членами, а общая форма лежала отдельно, и тогда Келдышу требовалось еще какое-то время собрать даму в загадочной ее совокупности – худо- бедно академик справлялся.
Они разговаривали.
Мстислав Всеволодович смотрел, какая она на этот раз: подлинная, неподлинная, сверхбытийная или вообще-не-Анна.
Она могла начать говорить раньше слов, и тогда ему становилось сложно понимать ее – Келдыш отвечал жестом еще не изготовившихся членов – спохватываясь, она становилась на обычные рельсы.
Они сохраняли дистанцию и сдержанность.
Никак он не подталкивал ее к понятию, а она его – к принципу.
Вставало смысл заменяющее сияние.
И открывался горизонт.
Толстой знал Анну в очень узком смысле, пренебрегая именно плотностью ощущения: ее чувства были для него лишь предупреждением, смутным и темным. Сам, недвусмысленно тяготея к ней, созерцая ее, он утверждал, что созерцает якобы для чистого созерцания.
В этой жизни Келдыш представлял понятие и более созерцал, чем двигался – двигался же (на сухой ноге) состоявший с ним в приятельских отношениях отец Гагарина, однажды изгнавший руководящую идею куда-то в царство символики.
Иметь понятие – значит уважать символы: они были близки по духу: Келдыш и Алексей Иванович.
Отец Гагарина давно составил себе понятие об Анне, в то время как академик постоянно двигался в ее сторону.
Актуализировался Толстой.
Актуализировался Ибсен.
Актуализация Ибсена блокировала актуализацию Толстого.


Глава вторая. ИГРА БЫТИЯ

Раньше слов и жестов были дистанция и сдержанность.
Ленин в перьях раскачивался в клетке и был попугаем.
Каренин заключался в курином яйце.
Сапог Менделеева предшествовал двойственности.
На дистанции папаша подкручивал гайки у параллелей – из тормозного резервуара сдержанно маменька выпускала искусственные силы: я выходил из невесомости, облекался в форму, прятал свою наготу.
Побывавший в небытии, лично убедившийся, что там что-то происходит, я слышал голос молчания бесконечных пространств – я видел, как ирреальные, выдуманные господа разрушают священное, отдаляя появление Бога.
– Ешь давай, – маменька отломила мне рахат-лукума – а то опоздаешь в школу!
В нашей школе требовали уже не подавления сексуальности или бисексуальности, а отказа от сексуальности как таковой; на скорую руку я перемоделировал тело.
Вне собственного образа и телесной схемы, в пространстве ожидания я представлял фигуру неофита, готового для принятия таинств: я чувствовал, как пара сопряженных операторов ведет меня от точки к точке.
Меня полагали.
Анна Андреевна просила рассказать, как я понимаю свет из кухни и сопутствующий смех прислуги?
– Новая жизнь еще не вполне уяснилась, – представил я свое виденье, – Думаю, лакеи натирали полы, оправляли драпировку, снимали чехлы и сметали пыль. Большая ваза из граненого хрусталя полна была артистически смешанных цветов. Уединенный обитатель родового поместья, философ в изящном древнем смысле: без профессии, без ремесла, без аттестата о высшем образовании, но по вдохновению –
– Ты нам рассказываешь о Шеварнадзе, – учительница не дослушала, – о наступающей реакции, и это – повторение пройденного, а я просила воспроизвести то, что было вычеркнуто из памяти мнимой безмятежностью вещей.
Она хлопнула в ладоши: одетые гейшами Люба Колосова и Нина Ломова закружились в восточном танце; кухонная темнота как содержание (событие ночи)
сделалась игрой существования, и смех прислуги казался отличимым от невозмутимой мысли.
Телом, лишенным сексуальности, я показывал освобождение буквально от всех объектов и любого содержания –
– Держите! – закричала Анна Андреевна. – Его уносит фатальность бытия!
Я сделался анонимен, как смех прислуги.
Кишели точки темноты.
Но вторглись светлые мгновенья.
Забвение отступило.
Я вышел из рамок феномена.


Глава третья. БИОЛОГИЧЕСКАЯ БОМБА

Анна Сергеевна изменила пол: другой пол состоял из пола и не-пола.
У пола была исходная точка – не-пол позволял располагать тело где и как угодно.
Просыпаясь, Каренин обнаруживал, что скован неподвижностью, как яйцо в скорлупе – Анне Сергеевне продолжали твердить об этом до тех пор, пока она сама не начала ощущать то же самое.
Твердил Келдыш, подводя к распадению ипостаси, в общении с Анной Сергеевной сам приобретавший новые свойства.
Отец Гагарина, норовивший войти без стука, не всегда понимал, что происходит: есть ли у Келдыша тело или сам Келдыш и есть его тело: что до Анны Сергеевны, своим телом теперь она могла выразить –
Под общей работой законов всегда сохраняется игра особенностей: яйцо распадалось на ипостаси: белок, желток, скорлупа обретали новую выразительность.
На скорлупе появлялись зарубки.
В желтке виделось нечто животное и растворяющее.
Белок нес белое небытие.
Телом выражавшая неподвижность в исходной точке Анна Сергеевна, повторяемая аппаратом Келдыша, высовывала пальцы наружу, как бы сохраняя, удерживая равновесие для другой, танцевавшей, Анны.
Келдыш наштамповал множество одноразовых Анн, которых выбрасывал после окончания эксперимента, более не интересуясь ими; отработанные Анны проваливались в пространственно-временные интервалы, где не было почти ничего.
Анна Сергеевна не торопилась в гейши, хотя и уважала Чехова.
Неисправимый злодей более всех содействовал установлению справедливости.
Неисправимым злодеем был Шеварнадзе.
Поступила информация.
Мстислав Всеволодович в основном занимался Анной Аркадьевной – Анной Сергеевной же занимался побочно, но на дистанции, случалось, Анна Сергеевна встречала Анну Аркадьевну.
Происходил обмен касаниями и, возможно, приведение себя в соответствие с истиной.
«Привидение!» – думала каждая.
– Любая точка одной Анны может быть присоединена к любой точке другой Анны! – сопряженные операторы повторяли.
Если бы обе Анны со схемой их соединения попали в лапы Шеварнадзе, установившаяся справедливость могла наделать тех еще дел.
Тяжелая вода покамест стекала в подставленную емкость.
Нельзя было отличить пальцев Анны Сергеевны от пальцев Анны Аркадьевны.
Сходство Анны Сергеевны с Анной Аркадьевной не было сходством одной с другой, а сходством самим по себе.
Анна Сергеевна научилась бить коленом в голову.
Это был коронный прием Анны Аркадьевны.


Глава четвертая. МЕРЦАНИЕ СУБЪЕКТИВНОСТИ

Парадоксально достраивая Толстого, Ибсен «образовал» нового зрителя, с новой телесностью, точечного, современного миру – зрителя самого по себе, ничем не связанного с театром, ничем ему (театру) не обязанного, склонного скорее обращать внимание на себя, нежели дарить его (внимание) кому-то на стороне.
Ничем не удивляя мир, его (Ибсена) зрители жили в своем мире, но могли просачиваться в этот через черные дыры и червоточины, принося с собой дурной запах, скверные мысли и показательно при том переменяя сам порядок.
Мечтавший поставить последний вопрос бытия, Ибсен превратил его по сути в вопрос, не имеющий ответа, символ за рамками опыта, феномен формы и логический феномен: праматерь выходила из первовещества.
На вечере у графини стояла статуя Венеры – к ней приспособили голову Богомолова: природная причинность уступила причинности художественной.
То, чего не было, было дано.
– Кто все-таки этот агент метаморфозы? – спросила Люба Колосова.
Евгений Черножуков внес блюдо майонеза, насыщающего раньше еды, Соня Левит раскладывала порции по еще не поставленным тарелкам.
Окажись под майонезом Нина Ломова, она усилилась бы жить.
– Агент метаморфозы, – Любе не ответил Алексей Бегунов, – тот, кто удивил мир, не живя в нем.
В сознании укоренялся Мичурин.
Орловский приспосабливал руки.
Внесли страусиное яйцо: Каренин или Анна Сергеевна?
Пальцами Орловский барабанил по скорлупе.
Принцип сводился к яйцу: кто был раньше: Каренин или Анна Сергеевна?
Яйцо, висевшее в воздухе, игнорировало время, свободное от прошлого и будущего, зависимое только от белка, желтка, скорлупы.
Тавтология однако не превращала водевиля в трагедию.
Рассматривая связь между собою и собою-конституирующим-неизбежность-ипостаси, я безнадежно проигрывал себе дополненному.
Сцепившись с собою, я отступал от себя.
Из кухни мерцала субъективность.
В яйце заключена была ипостась.
Смех прислуги оставался смехом прислуги.
Будущее вспоминало о настоящем, воскрешая его.
На месте меня был Я сделался содержанием, не нашедшим своей формы.
Человек наслаждения не имеет формы, поскольку он и есть наслаждение.
Наслаждение, растворение и рассеивание – три ипостаси достраивания.


Глава пятая. ДВОЙСТВЕННОСТЬ ПОЕЗДОВ

Иван Сергеевич рассказывал нам о неопределенном животном, живущем в черной пропасти.
– В гриве животного, – показывал он на стене, – видите: вьются несколько прядей: за них держится Анна, когда посещает этот мир.
Изображение вибрировало.
Она приходила, чтобы искупаться в тяжелой воде, дававшей вечную молодость в обмен на вечный покой: Келдыш приготовлял ванну.
Мстислав Всеволодович мог разобрать Анну и собрать заново с закрытыми глазами.
– Долуханян, – любила Анна говорить не в тему, – однажды повстречал Шеварнадзе. Один был лишен небытия, другой не мог заключаться в самом себе, и относительная их одинаковость шла от топтания на месте, но, даже топчась, Долуханян был сильным лишь, если Шеварнадзе становился слабым, а Шеварнадзе мог представлять истину только, когда Долуханян представлял догму, произведение, профессию, интерес, жилище или еду.
– Они находились лицом к лицу без человека-посредника? – мягко Келдыш водил мочалкой.
– Посредником являлся генерал-поручик Муравьев-Опоссум – обоих он выставлял на дистанцию и не давал окончательно утерять личностную идентичность.
Тургенев продолжал рассказывать, и парадокс заключался в том, что мы не могли выбирать: берем всё или ничего.
Иван Сергеевич занимал позицию до и после самого себя – к нему было не подступиться.
– Время для солнца и поездов! – напоминала Анна Андреевна.
Дальнейшее как бы происходило без нас: время, солнце, поезда – ничего больше!
И вдруг появилась фраза.
«Правильные черты ее лица дышали носом».
Двойные квадраты поездов испустили лучевые линии: материя превращалась в информацию.
Информация – в коммуникацию.
Коммуникация  – в свет!
Лучезарная Анна на огнедышащем драконе скакала наперерез товарному, и за нею на дистанции были истина и догма.
Свет превращался в коммуникацию.
Коммуникация – в информацию.
Информация – в материю.
Снимая защитные очки, мы дышали носом: Анна удивляла мир и жила в нем!
– Пускай, – говорила учительница, – у Анны мужская голова, но тело у нее – богини.
Люба Колосова и Нина Ломова смеялись смехом прислуги.
Отработанную Анну извлекли из аппарата, и она распалась на мгновения: подлинные, неподлинные, сверхбытийные и вообще-не-мгновения.


Глава шестая. ИСПРАВНОСТЬ ТОЧКИ

Раньше слов была догма.
С ней работал Толстой, вырезывая из нее по слову.
Уже из слов Ибсен создавал произведения.
Приходил Чехов – с профессиональным интересом занимал жилище и готовил еду.
Долуханян представал во множестве ипостасей.
– У Анны не женское лицо!  – в ухо сопел ему парикмахер.
Долуханян полагал: кто-то вырыл ямку.
Анна по периметру выложена была точками с интервалами между ними – Долуханян с музыкальным молоточком объезжал все и по звучанию ноты определял исправность точки.
На дистанции он мог встретить кого угодно.
Отчего не Крупскую с Лениным?!
Они выдвигались навстречу из вторичного хаоса с копиями слов в переполненных ртах.
– Бахмустье! – с этого начиналось.
Долуханян видел: Ленин – Мильман, но должен был принимать.
Мильман казался Лениным.
Ленин понимал все вещи во всех отношениях.
Герасимов ставил Крупскую в положение Анны – чувства Надежды Константиновны как бы освобождались от своего ума.
«Ленин в себе» и «Крупская не в себе» рвали цепи событий.
По определению Ленин не мог быть Вронским, а мог лишь представлять его интересы.
– Небытие оскорбительно! – Ленин надувал Вронского.
Оскорбительными представлялись все вещи во всех отношениях – Ленин и Крупская плевались словами, доходя до догмы.
Крупская выправила черты лица.
 Ленин выделил время для солнца и поездов.
Потом – для мостов, банков, вокзалов.
Объезжая по периметру Анну, Долуханян попал в невозможную точку: вокруг рассыпано было первовещество и из него выходила праматерь.
Ее пальцы в пространстве ожидания лепили фигуру неофита, готового для принятия таинств.
Долуханян полагал необходимым музыкальное сопровождение, но Мильман-Ленин планировал показать свою речь на съезде театральных работников.
Ленин в затертом костюме попугая выходил на авансцену:
– Быть или не быть, – он повторял, – не есть обозначение предмета. Подумать хорошо, к примеру, о бытии стола и повернуть глаза души: где прежде стол стоял, удерживая тело Анны, там ныне точка смутная лежит, и одинокий армянин, презрев непрочность мирозданья, единым способом касанья, навстречу таинству спешит.


Глава седьмая. ВСТРЕЧАЯ АННУ

Встречая Анну, Мичурин готов был ко всему и действовал по обстоятельствам.
Прибыть могло любое.
Поездом было приведенное в движение повторение, но повторение оказалось неполным: всякий раз он приезжал на вокзал с букетом – изрядно поцарапанный состав останавливался у перрона, Мечников и Муравьев-Опоссум порождали мысли, мысли вызывали вибрации, надутый Вронский представлял этическую модель человека, людской круговорот –
Анна не показывалась.
Мичурин входил в загаженный вагон и забирал из пятого купе то, что там находилось.
В прошлый раз он вынес, да, неновый стул, а до того – стеклянную банку, тормозной резервуар и протухшее яйцо в огромном сапоге.
Последним на этот раз из вагона вышел отец Гагарина – по ту сторону действия уже он пересек промежуточные звенья; прижав к носу надушенный платок, Мичурин шагнул внутрь.
Его собственное прежнее тело без органов находилось в четвертом купе, но плоть(?) должны были вынести Мечников с генералом (персики вместо яиц); если в купе пятом была все же Анна – – –
Неженское лицо в крупных точках вибрировало на тонких ножках, топтавшихся на заплеванном полу.
Именно так Иван Владимирович представлял себе четвертую ипостась Анны: вообще-не-Анну.
Они обменялись касаниями.
Вронский ничего не должен был заметить.
На этот раз все обязано было получиться.
Спрятав лицо в букет, она проследовала за Мичуриным на выход, и в то же самое время Мечников с Муравьевым-Опоссумом вынесли из купе по соседству прежнее тело Ивана Владимировича.
Алексей Александрович Каренин с огромной гривой чуть подвитых волос (на перроне) предвкушал наслаждение от встречи.
«Разве же он в яйце?» – вспомнила Анна предупреждение Келдыша и тут же заметила скорлупу у ног мужа.
Из тормозного резервуара в помощь Анне выпустили искусственные силы. Какой-то мальчик-ипостасик увидал Анну и тут же спрятал свою наготу.
Ощущения сделались плотными.
Если бы Анна сейчас упала под Алексея Александровича – всё стало бы пустым словом.
Алексей Александрович не был вагоном, четырех Анн представляла одна единственная – покойником был Толстой.
Речь говорила раньше изготовившихся членов.
Умные понимали.
От Анны исходил сильный аромат персиков.


Глава восьмая. ХИМИЧЕСКАЯ ПОДДЕРЖКА

Четыре грузина мимо них пронесли Долуханяна – свесившейся рукой тот задел Алексея Александровича: Каренин поморщился.
Анна привезла с собою иное бытие, и в нем все было схвачено.
Она дышала носом, черты ее лица казались правильными, но эта правильность удивляла.
Каренин поднял брови.
Призрак легкого стеснения –
– Туда ехала с матерью, – выговорил Каренин, – а назад вернулась с праматерью. Где же первовещество?
В это время сзади подходил Вронский – Алексей Александрович выпустил тепловой контур, чтобы увести чужого в сторону, и даже произвел хлопок, но Вронского это не развлекло.
Алексей Кириллович мог быть этическим человеком, но иногда эту возможность он предоставлял другим: культурная матрица сама порождала восприятия, чувства, другое (иное), и оставалось лишь следовать тому, что от нее приходило.
Анна привезла с собою наслаждение, но Алексей Кириллович знал, что наслаждение заложено в нем самом, и Анна может только его разнообразить.
Один конец прикреплялся, другой пристегивался, и мальчик-ипостасик выставлял свою наготу.
Вернувшись в Петербург, Анна возвратилась к уже сказанному: сказано было возвратиться, обрести тело, уплотнить ощущения, возобновить связи – на какое-то время Анна тоже могла стать этическим человеком.
Искусственные силы поддерживали Анну в загаженном вагоне: местами она чувствовала себя в положении Крупской, хотя и не сидела на цепи событий, а только слушала по трансляции речь Ленина.
Ленин говорил о Вронском, о его оскорбительном небытии и тем самым возвращая Алексея Кирилловича к жизни.
В Бологом на полу вагона рассыпали первовещество и вошла праматерь: кто был тот неофит, которого она лепила?!
Поезд был повторением предыдущего и повторением сильно загаженным: разбросанное первовещество наподобие извести гасило активность ядовитых фекалий – химическая поддержка очевидно была от Менделеева.
В своей четвертой ипостаси Анна не имела тела и должна была обрести его сразу по прибытию в Петербург (контуры тела обозначены были точками); голова и ноги Анны мощными присосками без проблем должны были схватить и удержать необходимую в дальнейшем плоть.
Анна, разумеется, знала, что в первой редакции посвященного ей романа, она фигурировала как Анна Мичурина и нисколько не удивилась встречавшему ее на перроне Ивану Владимировичу.
– Сережа здоров? – уверенно произнесла она пароль.
Мичурин быстро закрыл ей лицо букетом.
В это время сзади подходил Вронский.


Глава девятая. ЧЕМОДАН В СКОРЛУПЕ

Хромая девушка в газовой дымке трепетала стеклярусом.
Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт вошел с чемоданом.
Послушать Чехова, в чемодане была гейша.
Из кухни раздавался топор дровосека.
– Амалия Карловна, – возмутился Чехов, – сколько нужно повторять?! Опять вы впустили Ибсена!
Энгельгардт выключил телевизор.
Ибсена скорее не было, чем он был, но эта усталая выдумка Чехова грозила опрокинуть решительно все декорации.
– Повторение, мать! – Антон Павлович не сдержался.
Ибсен любил по многу раз прерывать бытие и после заново подписывать на него.
Чемодан ради чемодана!
Повторение чемодана ради чемодана повторения!
Можно было разрезать его на два куска, его можно было отрицать, превратить в стул, под него можно было упасть или просто рассматривать его как слово: «чемодан!»
– Его, – хромая горничная ногой ударила по фибре, – можно отнести в дом Иного.
– Поставить на стеклярусные шарики и покатить по полу? – Энгельгардт словно бы просыпался. – В дымке?
Призрак безмятежности, распущенный и нежный, чемодану придавал образность.
– Мы ищем атрибуты? – Александр Платонович водил рукой.
– Скорее уж, смысл жизни, – Амалия Карловна нашла клеммы и зачищала их.
Условный чемодан все более походил на реальный – его оставалось лишь маркировать, но следователь и его помощница пока избегали возвращать смысл информации.
– Информационный чемодан? – начал соображать Энгельгардт. – Просто информационный?
Самую малость кофр вибрировал, вращался, кружился, тяготел, прыгал и даже танцевал, замутняя рассудок.
Он не был чемоданом-самим-по-себе и в пространстве ожидания вполне годился для принятия таинств.
– Амалия Карловна, – судейский произнес дурным голосом, – можете к нему приделать пропеллер?
Хотелось освежить воздух.
Складывалось двойственное впечатление.
На вокзале Анну встречал Мичурин и, бросивши чемодан, она уехала с ним.
Анну встречал Каренин, с которым она и уехала, оставив чемодан в багаже.
Призрак безмятежности плохо сочетался с поиском смысла жизни.
Принесли подписку на бытие.
Годовая, от Ибсена, она предлагала многие пространства и многие бытия, но по сути своей это было одно пространство и одно бытие.
Красавцы и некрасивые, юные и пожилые пугались, утомлялись или раскланивались.


Глава десятая. ПО ПЕРИМЕТРУ

Идея появилась раньше, чем пришла в голову: Анну Каренину, лишившуюся тела, снабдить чемоданом и малой скоростью направить к людям, в столицу, из чемодана по мере надобности выпуская то новое, чего в нем не было.
По периметру Анна объезжала самое себя.
Не бывает отработанных Анн.
Анну – конституировать.
Анне – прелиминарии.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. ПОДНОВЛЯТЬ СТАРОЕ

Со стола убрали.
Переложили на диван, поставили на пол.
Келдыш благодарил жестом.
На дистанции открывался горизонт, вставало сияние.
Мстислав Всеволодович потыкал пальцем, замерил плотность.
Движение и понятие слились в понятие о движении. Если ты двигаешься (движешься) в царстве причинности – неизбежно придешь к повторению.
Со стола убрали говяжий бифштекс; на старинной иконе вместо светлого лика праматери на длинных ногах Анна шла к людям.
Повторение диктовало: она должна была взлететь: облегчало отсутствие причины и невозможность следствия.
Китайский биллиард вносил элемент азиатчины: на нем приходилось раскладывать отца Гагарина – тот не давался для медосмотра и внедрения в себя нужных чипов.
Алексея Ивановича выучили подновлять старое.
Он брал рассохшуюся виолончель, перетягивал струны; Мстислав Всеволодович проводил пальцами или смычком.
Плотные звуки плыли над домом Советов, автоматом вызывая аплодисменты слышавших.
Среди состарившихся на улице людей (они слитно стояли у дома) были такие, которые –
Среди состарившихся были умирающие.
Среди умирающих – умершие.
Этих заносили в подъезд; там стоял мальчик-регистратор с карандашом наготове.
Келдыш выключил аппарат повторения – движение прекратилось.
Отец Гагарина, ехавший в одном вагоне с Анной, категорически высказывался о ней, и Анна обозначалась в новых формах.
С китайского биллиарда Алексея Ивановича перенесли на турецкий диван.
– В форме шара! – отец Гагарина продолжал настаивать.
Его послушать, у Анны не было ног либо они были чрезвычайно малы и оттого не просматривались.
Мстислав Всеволодович между тем в тазу созерцал пальцы – вполне оформившиеся в тяжелой воде, они по пять складывались в ладони.
Состарившихся на улице заменили крепкие девушки, но все поголовно – хромые.
Хром был излюбленным элементом Менделеева – без него нельзя было и помыслить о сверхновой бомбе.
Разработку бомбы курировал непосредственно Комитет.
Одно из первых мест в Комитете занимал Каренин.
Бомба существовала неистинным образом, но тем не менее она существовала: подлинная и неподлинная, изменчивая и постоянная.


Глава вторая. ПОСТАВИЛ ПАЛЬЦЫ

Постоянно удерживать равновесие не может никто.
Мы кренились на сторону Иного.
Внешняя скомпоновка определялась через себя самоё.
Хлопала форточка (повторение); мы учились запускать аппарат Келдыша (воспоминания).
Таежный комбинат у озера работал трехлитровые банки.
– С профитролями! – шутил папаша.
В огромных сапогах он жонглировал страусиными яйцами: публике нравилось (жесты, слова).
Лакеи натирали полы.
Маменька и Шеварнадзе артистически смешивали цветы; я (неофит) принимал таинство.
Перед иконами теплились паникадила, бледно озаряя Нечто, вдавшееся в глубины клиросов – темно-синий иконостас среднего из трех приделов вроде как был украшен резными колонками с почерневшею от времени позолотой. Дмитрий Иванович Менделеев –
Лакеи оправляли драпировку.
Пустой стул Анны Аркадьевны напоминал не только о смерти, но еще и о том, что открылась вакансия.
Могла ли Анна возникнуть в форме теплового шара? Услышав хлопок, мы озирались по сторонам –
Мне исполнилось тринадцать лет – дядя Келдыш посадил меня за клавиши и как следует поставил пальцы: мы играли Долуханяна.
Виолончель была уменьшенной копией Анны, рояль – гипертрофированным слепком с Вронского.
Призрак безмятежности нам только снился: меня усаживали на стул Анны и вокруг водили хоровод.
«Сережа здоров!» – пели все.
Сережа был здоровенным органом достижения.
Умерших из подъезда наш тормозной резервуар перерабатывал в искусственные силы; сцепившись со стулом, я конституировал.
Я сделался формой, не нашедшей своего содержания, с огромной черной дырой на причинном месте (стула).
Родители вызывали Тургенева.
Дядя Ваня полагал меня унесенным фатальностью бытия, имплицитно.
Лакеи надевали чехлы, но вещи во всех отношениях сопротивлялись.
Вот стол: еще он не развалился и машет крыльями уверенно – на нем, поводья отпустив, лежит решительно Каренина.
И тяжкой твердостью своею, ее стремление крепит, стоглазый дядька Менделеев излечивает простатит.
В алом венчике из роз – Наркомпрос.
В жирном запахе котлет – Ленсовет.
Лакеи рассыпали пыль.


Глава третья. МНОЖЕСТВО СЛОВ

Светло-серого шерстяного репса платье свободно обхватывало ее довольно тонкую талию.
Под платьем было тело: живое, анатомическое либо феноменальное; тело меняло характеристики в зависимости от внедренного органа.
Анна Сергеевна испытывала женский продвинутый орган для личного пользования; предыдущие испытания органа-для-других закончились неудачей и повлекли человеческие жертвы.
Орган молодил пальцы.
Целостность наслаждения себе не искала определения и не была подвластна ему.
Орган формировал картину мира, в котором появлялись беспредметные понятия, категории и универсалии.
Ей полагалось ходить по набережной перед полотном, изображающим море; постоянно она была окружена мужским элементом и как бы сторонилась женского.
По шее, на золотой цепочке, ползал паук.
Подошел Мечников, увидел, поморщился.
Бытие ненадолго прервалось, но оба они на него были подписаны.
 – Илья Ильич, – Анна Сергеевна спросила, когда необходимые атрибуты снова приняли их в свой оборот. – скажите: отчего это наука недолюбливает пауков?
Мечников хотел ответить, но передумал. Заложенное в нем наслаждение никак не согласовывалось с органом Анны Сергеевны. В научных кругах Илью Ильича считали головастиком; в южный город у моря он приехал в отпуск из таежного заболоченного поселка. Анна Сергеевна напоминала ему об Анне Аркадьевне, воскрешая последнюю.Он видел, разумеется, что Анна Сергеевна изменила пол и может принимать участие в игре особенностей, но человек, похожий на лакея, резко запустил поворотный круг.
Ипостась (ненадолго они составили единую) распалась, и на ее месте возникла другая: Анна Аркадьевна и Шеварнадзе; злодей и философ искал точки соприкосновения.
Анна Аркадьевна била коленом – уединенный обитатель родового поместья пытался загнать ее обратно в небытие.
Легко Анна выскальзывала – в ней не было содержания – только разгул чувства!
Круг выносил Ибсена и Мичурина, на холсте проявилось изображение головы Богомолова.
Нужно было наговорить множество слов, из которых впоследствии возникнет новая плотность.
Вспоминалось то одно слово, то другое.
– Ежели создать зияние и не смешивать его с отрицанием, – восклицал Ибсен, – в нем пауки наплетут свои повторения, получая одновременно дар жить и давая способность умереть.
– При сем при том разрушая науку! – заступом потрясал Мичурин.
– На золотой цепочке! – лыбился Богомолов.


Глава четвертая. СЕРЕЖА ЗДОРОВ

Мичурин далее не удивлял мир, но схватывал его в нужных точках.
Его (Мичурина) набор возможностей (в рамках опыта Ибсена) всякой элементарности придавал двойное понимание.
Возможность чай представить первовеществом (у Орловского), а графиню – Вишней предоставляла Ивану Владимировичу совершить понятийный сдвиг с имплицитным прерыванием (ненадолго) бытия.
Сущий вздор: графиня-праматерь и сахарная голова Богомолова, не слишком даже правдоподобные, с точки зрения бесконечности –
На вечере у графини, за несколько минут до того, как появиться Анне, Орловский рассыпал чай по металлическому столу, но это была лишь метафора, способная напомнить разве что о войне за независимость Американских Соединенных Штатов.
Мичурин не помнил Анны, и с Николаевского вокзала мог увезти любую женщину, правильно назвавшую пароль: здоровый детородный Сережа приходился (пришелся) лишь к слову и более сочетался с Анной Сергеевной, нежели с Анной Аркадьевной, хотя и имел отношение к последней.
Тело Анны Сергеевны сделалось феноменальным, и Анна Аркадьевна, которую Иван Владимирович вез с вокзала, об этом много спрашивала.
Игра особенностей состояла помимо прочего из смены ипостасей и потому они не протестовали, когда на сцене вместо них появились Ленин и Крупская.
– Чу! – прижимала Крупская палец к губам. – Рассыпал чай уже Орловский.
– Он ждет: безрукий и стоглазый, когда тревожась о судьбе, народ на печке окаянной заявит громко о себе! – Ленин смотрел вдаль.
Сквозная тема революции разрезывала действие на два куска.
Равновесие между ними поддерживал орган достижения.
Все образуется – образовался и он.
На вечере у графини, долгожданная, появилась Анна.
Мир удивился самому себе.
Никто не поразился, впрочем, тому необыкновенному, что появилось в ней после –
Призраки возникают раньше персонажей, но иногда дают знать о себе характерными признаками, как-то: двойным отрицанием, идеей свободы, легким дуновением, касаниями и модифицированной внешностью.
С точки зрения бесконечности, то не совсем обыкновенное, что может появиться после смены ипостасей, приводит к автоматическому повторению беспредметных понятий.
Ползал паук.
Морщился Мечников.
«Хорошо бы нарожать гостей!» – думала графиня Вишня.
Двойное понимание Анны на Николаевском вокзале вело к двойной  (повторяемой) сцене на перроне.
Прибыл поезд: Анну встречал Мичурин.
Поезд прибыл: Анну встретил Каренин.
Сзади подходил Вронский.


Глава пятая. РЕАКЦИЯ НАСТУПАЕТ

Иван Сергеевич прошел фазу подъема на вершину – отсюда шли понятийные сдвиги и сыпались устаревшие слова. Здесь каждый мог вообразить себя Толстым, как бы попавшим в другую эпоху, повторить Анну, услышать ее первое слово и задать последний вопрос.
Тургенев знал: Анна возвращается вечно и мыслит всякий раз одинаково: «Вперед, быстрее, дальше!»
Он покрутил стаканом, но не увидел стаканности.
Анна появилась в шляпке, собираясь спускаться.
Иван Сергеевич поймал ее за руку. Стремившийся к тождеству описания и объяснения, по-прежнему он смыкал в едином образе «почему?» и «как?».
Анна подалась вправо, влево, вверх, вниз – это был спасительный танец сохранения танцевавшей – Тургенев держал равновесие.
Из черного небытия морду высунуло неопределенное животное (голова без шеи, глаза без лба).
Скоро должен был состояться (повториться) бал.
Почему показалось животное?
Как всякий раз проходит бал?
Описание бала – тождественно ли объяснению животного?
Анна пританцовывала, готовясь; это был одноразовый танец без содержания – только проявление чувства.
Выплескиваясь наружу, Анна принимала формы категорических о ней высказываний.
– Анна чрезвычайно реальна, – Чехов говорил Суворину.
– Она как-то особенно телесна, – Суворин говорил Муравьеву-Опоссуму.
– До жуткости она вещественна, – Муравьев-Опоссум говорил Орловскому.
– Анна Аркадьевна уж очень физична, – говорил Орловский судебному следователю Энгельгардту.
«Нечто беспредельное, неуловимое и бесформенное!» – складывалось у Энгельгардта.
Анна в его понимании смешивалась с тем животным, что было в ней.
Животное забивало человеческое: затоптать, загрызть вместо проявить участие и сострадание.
Всякое возвращение Анны прибавляло ему забот – судебный следователь оставлял другие дела и занимался только Карениной.
Ставили металлический стол, по нему рассыпали чай; игра особенностей состояла в том (в том числе), чтобы Анне без проблем получить американское гражданство – почетный консул Соединенных Штатов стоял наготове с новеньким паспортом.
Анна Сергеевна точила карандаш в подъезде.
Картина мира вздувалась беспредметно.
Против появления Анны Аркадьевны резко высказывался Шеварнадзе: реакция наступает!
Призрак безмятежности всем только снился.
Имплицитно.


Глава шестая. СПАСТИ ПОЛОЖЕНИЕ

Толстой в стакане и Ибсен на блюдечке (каждый по-своему) способствовали распространению виртуальных реальностей: вполне материальная субстанция заменялась отношениями и функциями, причем опосредованными, чужими, в которые человек вовлекается одним сознанием, без участия органов тела.
Легко быть логичным, но нелегко быть логичным до конца: тело Анны, ее органы –
Толстой, и это не было секретом, свои образы создавал из реальных частей человеческого тела и только потом –
Он не ленился после прохождения поезда поползать по рельсам в поисках необходимого ему материала – не все найденные фрагменты оказывались женскими, и создавать приходилось из того, что оказывалось под рукою.
Когда между вагонами упал Богомолов, в распоряжении Толстого оказалась голова с чуть приметною насмешливой дрожью в губах.
Толстой знал, когда им чувствует себя Тургенев, и когда – Ибсен и потому в эти моменты старался не предпринимать никаких ответственных действий: опустошенный и как бы выпавший из своей эпохи, он переходил на сторону Иного-в-стакане.
Свои функции становились чужими, чужие отношения – опосредованными и бесформенными.
Толстой в стакане все же не был Толстым-в-себе и не существовал вовсе, если никто не пользовался стаканом – скорее он (Толстой) был умозрительным: реальный Толстой-в-стакане становился виртуальным Толстым-стаканом.
Подоспела, как полагается в театральных кругах, теория стакана воды: отфыркиваясь, вынырнул Ленин.
Вторичный хаос использовал копии слов – эпоха не имела смысла.
Женский продвинутый орган никак не согласовывался со здоровым детородным мужским (Сережей), хотя оба они располагались на одном и том же субъекте.
Спасти положение могла только революция в умах: Ленин и Крупская должны были нарожать гостей для графини.
Старая праматерь (графиня Вишня) более не справлялась.
Крупская рожала в домах, трамваях, на крыше броневика.
С ней побеседовали в Комитете.
Она родила там.
Голова Богомолова на теле Мичурина символизировала стоглазую безрукость.
Толстой более стягивался, нежели достраивался.
Ненужные слова исчезали, их место занимали точки.
На заводе Михельсона Шеварнадзе стрелял в Ленина.
Рамки феномена сделались мне тесными.
Сдерживала только причинность.
Дмитрий Иванович Менделеев (под Мильманом и над ним) перемешивал жизни: прожитые и живые, жизни и нежизни, искусственную жизнь и внеземную, жизнь после смерти и бессмертие –


Глава седьмая. ПРИНЕСЛИ АБАЖУР

Встретивший Анну Мичурин лучше других понимал, что дама с его собственным (прежним) телом не столько усилит наслаждение, сколько скрадет его.
– Мы едем на бал? – в карете била Анна ножкой.
– Вам нужно взять ванну, – Иван Владимирович показал руками, – переодеться, настроить себя.
Двойное мичуринское понимание Анны её рисовало ему Анной для личного пользования и одновременно – Анною-для-других, Анной-призраком и Анной-органом, отработанной Анной и Анной, пока не принявшейся за дело.
Сзади (за ними) ехал Вронский.
По главной версии Анна привезла ядерный чемоданчик, весьма раздутый и переполненный не относившимися к делу вещами – за ним охотился Алексей Кириллович и, следовательно, на него должен был и попасться.
Вронский умел читать на пальцах женщин.
В окно Анна выставила ему руку.
В среднего достатка квартире царило полнейшее спокойствие.
– Повторение в вечном возвращении определяет единообразие бытия! – навстречу Анне рассмеялся Каренин.
Только что он преобразовал мысленный предмет, откинул (в терминах) однозначность и под лупой анализа Анну составил заново.
– Как твое бытие? – она не узнавала обстановки. – Почему ты в пустоте?
Пустота, в которой все же содержалось «нечто», подозрительно напоминала человеческую мысль: Анна вспоминала о долгих часах, проведенных в аппарате Келдыша.
– Сейчас принесут вещи и много предметов, – Алексей Александрович сделал знак Мичурину.
Появились буфет, кровать, стакан.
Анна была в доме Простоты, и она знала, сколько стоит эта простота.
Принесли абажур.
Анна занялась ночным туалетом.
Она смотрела на абажур и видела абажурность.
Когда слишком яркий свет –
Размышление прервали лакеи, заносившие стол.
Анна легла.
Чьи положения всегда позы?
Тело плохо слушалось ее: она знала, что ею чувствует себя сейчас Анна Сергеевна да и другие тоже.
Легко быть Карениной, но нелегко быть Карениной до конца.
Прежнее тело Мичурина стало универсальным и могло нести любую голову.
Один и тот же элемент в разных потоках времени может представлять полную свою противоположность.
Анна Аркадьевна знала, что Вронский, подходивший сзади, не мог видеть ее лица.


Глава восьмая. ПЕЛ СТЕКЛЯРУС

Встретивший на вокзале жену Каренин вполне был готов к общению с призраком – Долуханян однако успел передать: Анна – правильная.
Призрак легкого стеснения все же –
В карете Каренин просил Анну пристегнуться, тем самым лишая ее возможности повторно упасть под него.
– Как обстоит в небытии? – он спрашивал, – Что происходит?
Она рассказывала и даже имитировала голос бесконечных пространств – прервавшееся бытие все же остается бытием, а вот небытие совсем другое дело.
– Небытие – показывала Анна, – можно потрогать рукою. Одно наслаждение!
Каренин даже ощущал истому, имплицитно.
Алексей Александрович мог, да, превращаться в вагон (Комитет учил еще не такому), но он (Каренин) не умел пролонгировать возбуждение.
Они мчались по Невскому, и во всех подъездах стояли мужчины –
Что-то давало надеяться, что копии не подведут – стоглазая безрукость должна была заявить о себе.
Полностью Анна держала в уме ядерный чемоданчик и вслепую могла нажимать на кнопки: отрежут палец – она нажмет другим.
Она могла надолго прервать бытие даже с точки зрения бесконечности.
Муж рядом с нею снял огромный парик и сделался похож на паука: Анну стянули липкие нити.
Он играл с нею: не родит ли в карете (так вычисляли Крупскую в разных ее ипостасях)?
Анна могла родить только Анну: хорошее имя для революции! На этот раз революция должна быть чувственной, беспредметной, раньше предпосылок, с отрицанием идеи свободы –
Изо рта Анна выпустила струю яичного желтка.
Каренин спрыснул белком.
Получившееся ядро они обмотали паутиной. Вышел тепловой шар.
Сзади них ехал Вронский.
Среди состарившихся на улице людей были татары, они заменили крепких хромых девушек: пел стеклярус.
Играла виолончель.
Татары трабатондили топорами.
Голова Богомолова на бывшем теле Мичурина – что это: Анна, стоглазая безрукость судьбы, копии слов или просто Иное?!
Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт помнил тело богини и на нем – голову феномена.
Когда открывался горизонт, голова феномена скакала в ярком сиянии на теле богини.
И улетали вещи.


Глава девятая. ЧЕМОДАН УЛЕТЕЛ

Амалия Карловна приделала к фибре пропеллер, и чемодан(чик) поднялся в воздух.
Он мог передавать картинку, устраивать микровзрывы и просто очищать воздух.
Хлопала форточка; в трехлитровой банке стояло чуть мутноватое изображение: Дмитрий Иванович Менделеев с рукою, занесенной над тем новым, что пока не могло появиться в воздухе.
Непременно Дмитрию Ивановичу нужно было достроить, между тем как изображение в банке зависло.
Сам себя он поставил в пространство ожидания.
Ибсен колотил топорами: агент метафоры, но не метаморфозы. Куски плоти были атрибутами тела.
Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт способен был рассоединить точки контура, но увидал электрическое лицо Келдыша: нельзя!
Когда в гостиной заревели кресла, и Анне предстояло войти (понятийный сдвиг), Менделеев в банке полностью разложил элементарность понятия, отбрасывая его (ее), как шелуху: двойное понимание элементарности – где было оно теперь?!
Каренину снова казалось, что прелестная женщина, входившая в комнаты об руку с ним, принадлежит ему одному.
Мичурину, напротив, более этого не казалось: понятия спасали упрощения.
Вронскому виделись символы белой женской груди – он шел, внимая одолевающим мечтам и потерявшись в их безобразии.
Самое время разобраться было с Сережей: таки орган достижения?! Сошлись на том, что Сережа – понятие с единым, но неопределенным содержанием.
Цель, однако, – присутствие.
Анна вошла (в шляпке): каждая из вещей казалась ей не реальной, а каким-то отражением того, чем была она (вещь, Анна) когда-то.
Дмитрий Иванович Менделеев даже как-то буднично опустил руку.
Упал Вронский.
Люди посыпались из полутемной комнаты.
Слетели гайки у параллелей.
Мужчины здоровались руками, показывая отсутствие карандашей.
Придерживая в себе свободу мысли, быстро судебный следователь помечал в памятной книжке.
В задних рядах партера отец Гагарина прижимался грудью к деревянному барьеру.
Все громко выражали свое неодобрение.
Все повторяли сказанную кем-то фразу: «Мистический онанизм да еще на базарной площади, да еще в день ярмарки!»
Рука Анны судорожно сжимала веер, и она не дышала.
Каренин пыхтел.
Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил.


Глава десятая. ДРУГОЙ СВЕТ

– Конца Света не будет!
– Почему? Как?
– Потому как он произошел!
– Что же теперь? Куда дальше?
– Ближе! Назад, медленнее – к жизни!
Другой свет требовал другого существа.


ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава первая. ВЫРОС ХВОСТ

Более Анна Сергеевна не чувствовала себя связанной причинностью – нечто другое создавало вокруг нее вихревое внимание, порождавшее новенькое в последствиях.
Келдыш, Каренин, Шеварнадзе затягивали в отношения – она заменила тело плотью, и сразу полегчало: изменился пол, насунулись пальцы, увеличилось сходство.
Неженское лицо и немужская плоть –
Она чувствовала себя Карениной: Анной Сергеевной Карениной.
Паук, море, орган наслаждения требовали к себе много внимания (необходимые атрибуты) – они придавали всему иную, новую плотность, из которой сплошной клейкой лентой выползали слова-кирпичики.
Анна Сергеевна строила (свои) более универсалии, чем категории и более категории, нежели понятия.
В южный город у моря оба они (порознь) приехали поиграть в те особенности, которые предоставляют человеку дар жить и способность умереть: Илья Ильич Мечников в американских шортах своими узловатыми огромными коленями аккумулировал солнечную энергию, наливаясь ею до самых ноздрей.
Лучисто он сморкался, и Анна Сергеевна взглядом провожала вдаль вылетающие тепловые шары.
Вокруг них обыкновенно скапливалось много умерших – Илья Ильич отрезывал нужные ему для работы органы, а потом соединял их в произвольном порядке – выходило забавно.
Мечникова возбуждал смех прислуги, и Анна Сергеевна научилось похоже его имитировать – Анна Сергеевна на завтрак любила яйца, и Мечников не забывал подвесить над кроватью какое-нибудь.
Быстрые мысли – священный Байкал: Мечников часто рассказывал о таежном озере и о тех головастиках, которых он привозил оттуда в трехлитровых стеклянных банках: на то не было никакой причины, но следствием явилось появление некой лягушистости, скорее художественной, чем природной.
У Анны Сергеевны вырос хвост, но Мечников не поверил, и орган отпал (злые языки говорили: отгрыз).
Любая точка Анны Сергеевны могла быть присоединена отныне к любой точке кого бы то ни было.
Она выставляла все свои пальцы и схватывала все подвешенные яйца.
– Да ты просто гейша! – Илья Ильич задыхался.
Тут было, впрочем, недоразумение.
Он не видел причины, почему она чувствовала себя Карениной, которая никогда не была гейшей; отлично гейша знала свое дело и была очень деятельна; Анна же Сергеевна норовила переделать то, что сделано, а что до Анны Аркадьевны, та хоть и расходилась во мнении с ними обеими, всегда держалась своего четкого направления –


Глава вторая. ЗАКЛАДЫВАЛ ОСНОВЫ

Мышление есть исчисление, и академик вовлекался в порочный (поворотный) круг определения части через целое, а целого через части.
– Анна, что ли, понятие математическое? – спрашивал отец Гагарина.
Зонтиком на песке, по-женски, Келдыш рисовал пышную функцию: образ заменялся символом.
Соединив разрозненные точки единым способом касания, он схематично показал, что значение при прочих равных имеют не элементы наличной симметрии, а именно те, которых в причине недостает: если же недостает самой причины – ее заменит совокупность телодвижений, их структура и практика.
Дав определение Анне, Келдыш не оставил места для вопроса, существует ли она. В царстве символики, где все соответствует ожиданиям, мысленная модель сама себя объясняет.
– Люди стали всего лишь землянами! – сокрушался отец Гагарина.
Про Анну сказать этого было нельзя.
Анна, скорее всего, была, но бытия ее не было. Было нечто: конкретное и абстрактное.
Уклонившаяся от рассудка Анна сидела на стуле в форме Бога.
«Современен ли я миру и свету?» – думал Бог.
Его существованию недоставало простоты – всю простоту в себя впитала Анна.
Включив свой аппарат, Келдыш созерцал идею.
Мстислав Всеволодович отрешился от мира и оказался в пустом пространстве, где движению тел не препятствовали среда или трение; в движущихся телах он исключил сотрясаемость вещей; он выделил способность одной силы превращаться в другую.
– Чем в мире является Другая? – неназойливо интересовался отец Гагарина.
– Вещью, – академик знал.
– А Другой?
– Предметом, – он догадывался.
Живое знание плескалось в одном стакане, мертвое знание – в другом.
Мозолистыми ладонями отец Гагарина схлопывал Анну – затуманенным взором рассеивал ее в воздухе.
Анна сохранялась, танцевавшая: движение без отношений, устойчивость без относящихся, функции без информации, аргументы без того, о чем информируют.
Она была ему (Келдышу, отцу Гагарина, Мичурину и т. д.) бесконечно близка: беда, которую мы избыли.
Вронский единственно не искал с нею встречи на балах и скорее предпочитал увидеться на вокзале.
– Опять вы делаете из себя старуху? – спрашивал он без жара и воодушевления.
Они были одеты с тою простотой, которая, не допуская излишнего, позволяет изящное.
– Оставьте другим судить! – Вронскому отвечал Мичурин или Каренин.
Ибсен закладывал основы сокрушающего левого радикализма.


Глава третья. НЕКИЙ ЗНАК

Не смею извинять свои действия посреди обстоятельств, имевших столь значимые для нас последствия.
Если мы заболеваем от повторения, то оно же нас и лечит.
В доме все несколько затихло после обеда.
Здесь была не нищета, не бедность, а только недостаток. Тусклые зеркала, несвежие обои, покалеченные стулья, бережно приставленные к стенам, диван; на столе стояли тарелки с отбитыми краями, надтреснутые чашки. Плохо выстиранная скатерть была в заштопанных дырах, бросавшихся в глаза и вызывающих зависть тех, у кого вообще нет скатерти.
Обед закончился, как кончаются все обеды: посуду сполоснули и вернули на стол до ужина.
Включили телевизор: Тургенев благодарил народ за милосердие.
Иван Сергеевич бросал слова совсем на новый лад:
– Я говорю вам по участию, черт возьми!
Промедленный по времени, свободно разносился он по пространству.
За собственной мыслью, я не слушал его: кто-то помечтал в моей памятной книжке, и теперь я разбирался с рисунками: белая грудь, женщина в шляпке и без, агенты у Ленина, Ибсен и Толстой в арестантском вагоне, праматерь среди первовещества и просто точки контура.
Унылый гимназист с ядовитым лицом и подтекшими глазами, устало шмыгая в своих белых панталонах, шел к большому столу; тяжелая мрачная любовь по первому поезду возвращалась к себе.
Толпились без различия состояния мужчины, женщины, дети, животные, насекомые –
Было схватывание, представлены были все виды причинно-следственных отношений – я же не мог (по большому счету) познать их ни по принципу сходства, ни наблюдая в опыте.
Люди-киборги (между ними не было человека), животные-мутанты и насекомые-клоны несли культуру перевоплощений.
Милосердно народ, да еще на базарной площади, да еще в день ярмарки –
Определенно, мне подавался некий знак.
Я чувствовал запах (привкус) симуляции, сделался имплицитным и неожиданно проник в таинство брака: рабочие стоят рядом с производством!
Классный руководитель Анна Андреевна мне предложила стать ее литературным секретарем.
Ее платье было иностранного покроя.
Я стал смотреть в окно, чтобы рассеяться.
Двойник: липкий, гнетущий, тупоумный по ту сторону действия уже пересек промежуточные звенья.
Еще движение, но уже – субстанция.


Глава четвертая. ШАСТАЛИ ПОЛОТЕРЫ

«Когда Анна делала из себя старуху, другим старухам приходилось уповать на судьбу.
Вронской мог подойти к какой-нибудь, принимая ее за Анну и вынуждая принять решение.
Карениной на улице быть нелегко: вокруг – пустота, и тело плохо слушается ее (пустоты, Анны, фазы развития), но эту пустоту необходимо насытить вещами (предметами) или эпоха (эта) не сможет перейти в следующую.
Возникая, она слышала категорические о ней высказывания.
Стол, на котором она отдыхала, всегда был посыпан чаем – это придавало делу иной аромат.
Поначалу Анна должна была только присниться: некий призрак безмятежно витал по ночному Петербургу – ничего животного: только мечты и томления.
Не выдерживая, кто-то хватался за карандаш, делал заметки в памятной книжке, рисунки – покрывал странички математическими формулами, чертил функции.
И только Шеварнадзе видел животное, забивавшее человеческое: это вздувало картину мира: Анна без шеи, без лба – реакция наступает!
Мир в нужных точках был схвачен Мичуриным (Ибсеном), но Анне по силам было точки перехватить (и тленья избежать!) – она получила дар жить и способность (по ночам) хлопать форточкой.
Американцы через Мечникова манили переехать к ним (ей предлагали даже ядерный чемоданчик на темно-синем иконостасе с резными позолоченными колонками).
Лакеи оправляли драпировку.
Вовсю шастали полотеры.
Пустой стул в форме теплового шара обжигал неосторожные зады.
Крылатый стол нес Анну в небе над ночным Петербургом.
Мужское тело Мичурина подвержено было влиянию простатита (его, разумеется, мог снять, как рукой, Менделеев, но вполне мог справиться и Мечников).
Анна чувствовала себя виолончелью, на которой перетянули струны.
Волшебная песня (Сольвейг) на ноги поднимала умирающих и даже умерших.
Никто еще не заботился доставить наслаждение умирающим или пробудить их собственное – ощущение было плотным.
Орган достижения просматривался и должен был быть скрыт (замаскирован) от широкой общественности.
– Сережа здоров? – спрашивала Анна встречающих.
Сцена на вокзале повторяла самое себя.
Мичурин или сам Каренин ладонью показывали на локтевом сгибе.
Мичурин сразу дал Анне несколько полезных советов касательно ухода за телом: прежние омовения перед сном сделались необязательны, Анна не могла более родить, но зато без проблем могла неделями без ущерба находиться в загаженном железнодорожном вагоне».


Глава пятая. СИМВОЛИЧЕСКИЕ ОБМЕНЫ

«Анну подмывало вместо себя прислать мужу какую-нибудь вещь или предмет (пусть разбирается!), но она делала это прежде – теперь предстояло появиться самой, пусть даже в какой-нибудь третьей-четвертой ипостаси».
Примерно так продолжала Анна Андреевна, и я записывал в ее памятную книжку для дальнейшего рифмования событий.
В общем-то неофит, я был посвящен в таинства.
Совершенный ребенок, все же я умел отличить Долуханяна от Грига.
Уже появились телевизоры, и в гриме животного информация обретала черты коммуникации.
Мои действия были почти незаметны среди окружающих нас обстоятельств – я приставлял стулья к стенам, отбивал края тарелок, надтрескивал чашки и проделывал дыры в скатерти.
Собственная моя (человеческая) мысль была такая: положения редко когда додумываются до конца, и не мое это дело приближать конец положений.
«Ничто» приближалось само, стихийно, оно взбиралось по ступеням бессубъектности, оно исключало любую внешнюю причину – оно же повивало слова воображением и придавало всему художественность.
Отвлечения умов – сухи.
Еще суше – наименования вещей.
Все оживляют отвлечения фантазии: слово сочеловечивается в природе, и человек выходит из рамок.
Помню до сих пор, какой хаос я носил в голове, просто все кружилось!
Беда, которую мы избыли, более ничем не напоминала о себе – разве что в пространстве возникло тело без образа, изображение без оригинала, и в параллель ему себя в физической форме изволил олицетворить Господь.
– Скажите, аватар, – теперь обращались к Дмитрию Ивановичу участники действия, – где веет дух времени?
– Дух времени веет, где хочет! – оторвавшись от колб и реторт, Менделеев тряс бородой.
Многое не может существовать без Единого – Дмитрий Иванович стал Единым, но казался крайне несообщительным.
– Я не зову попа для совершения требы, – из задних рядов кричал ему отец Гагарина, – сам брачуюсь, сам напутствую покойника!
Исподволь продергивалась мысль: брачующийся – форма, и покойник – тоже форма. Смерть, брак вытесняются. Формы умирают и воскресают в виде призраков.
Истина, скрывающая, что ее нет, предлагала символические обмены: возможного на невозможное, свобод на необходимости, попущений на запреты.
Мечников выходил на сцену (уже из Чехова):
– Амеба проглотила инфузорию!
Отвечать, натурально, было нечего.


Глава шестая. ВИДИМОСТЬ ЗЕРКАЛА

Впереди нас на лестницу взбежали три особы: одна на ходу снимала шляпу, другая раздергивала мантилью, третья – скидывала ботинки
Они подавали нам знаки, но знаки указывали не на вещи, а на другие знаки (соотнесенность вещей и знаков была утрачена): по сути это была симуляция, которая давала понять об эпохе.
Я подобрал шляпу, Леша Бегунов – мантилью и Женя Черножуков – ботинки. Скорее даже не стимулы, а фетиши в случайной их конфигурации: мы понимали.
Комната была непредставительна и не отличалась убранством.
Больше у места – уместнее.
Высокая скамья обита была подушками.
Привкус симуляции давал почувствовать то новое, что витало между вещами и знаками: пиджак безмятежности висел на спинке стула, и наслаждение большой чернильницы было разлито по томной поверхности бисексуального письменного стола.
Алексей Сергеевич Суворин к вероятностям относился так, как если бы они были возможностями. Всё происходившее отражалось на его лице в самом свежем виде. Пальцы на одной руке были указующие, на другой – прикасающиеся.
Загнув руки над головою, он похрустывал ими: на сцене шло реальное переживание событий, но не первичное, а вторичное, воссоздаваемое по воспоминаниям, записям, образцам.
– Вышедшая из себя она возвратилась к себе. Вот и всё! Поезд двинулся и исчез. Снова она выйдет и снова возвратится. Повторение всегда повторяется. Поезд двинется и исчезнет!
Мы получили задание.
В крупных универмагах, где имелись примерочные кабинки, мы должны были ублажать старух, еще уповавших на судьбу – схватывать их в нужных точках, сочеловечиваться со способными и доставлять наслаждение умирающим.
– Недостает правдивости? – в пространство поиска голову просовывал Мильман. – Ничего подобного! Правды именно больше, чем нужно: у каждого своя: моя, ваша, гейши!
Изображавшие старух в кабинках примеряли шляпки, мантильи, ботинки – мы наблюдали в опыте и сортировали по принципу сходства.
Зачем Анне было делать из себя старуху? Просто для того, чтобы двигаться дальше без отношений?!
В самой большой кабинке установили скамью, обитую подушками: уместно здесь было прилечь.
– Прелестных женщин, – Герасимов объяснял на репетициях, – нужно учить принадлежать одному мужчине!
Никто не говорил, что кабинки содержат в себе кусочки (кубики) небытия – этого, по большому счету, и не было.
Когда старухою сделалась Крупская, тотчас стариком предстал Ленин: он, из которого сыпалось, и она, из которой лилось.


Глава седьмая. ТОВАРИЩ МАУЗЕР

Машинально на привычное место  Алексей Александрович положил часы, фуражку, перчатки, пистолет в большой деревянной кобуре.
– Товарищ браузер! – Анна смеялась.
Гостиная показалась ей нестерпимой: было вместе тесно и просторно. Тело работало как память – Анна притиралась к вещам, касалась предметов: где имя, инстанция, божество?
Смутное ощущение сходных возможностей все же было: Каренин мог!
« В каждом из нас, в той или иной пропорции, живет вчерашний человек – »
Анна не хотела додумывать.
Муж рассказывал о садовнике:
– Не может обойтись без граблей и лопаты, но это не суть друзья его.
Некоторая апатичность слушательницы только шпорила Алексея Александровича.
– Искусственное существо, – Каренин возбуждался, – представь: в нем ничего, кроме потоков, ничего, кроме ризом, ничего, кроме соединений и срезов!
Мичурин то же самое говорил о Каренине – оба они симулировали наслаждение от встречи с нею, прижимались телом к спинкам стульев, ласкали стол, на котором она отдыхала.
Под шляпкою, мантильей и ботинками билось большое честное сердце.
«Чье это?» – Анна Аркадьевна терялась в догадках.
Вполне вероятно – Чехова, возможно и – Тургенева.
Имплицитно тургеневские девушки превращались в чеховских старух.
«Упустишь девушкой – наверстаешь старухой!» – человеческую драму предварял незатейливый водевиль.
Ночью Анна через форточку выбиралась на улицу, превращаясь в Другую, и Другой ждал ее в условленном месте.
Через систематически совершаемый выбор мест Анна стремилась –
С нею был опыт невозможного, то есть опыт опыта – мир в состоянии похожести, от времени пришедший в негодность.
Алексей Александрович брал часы, фуражку, перчатки, приторачивал деревянную кобуру – условленное место становилось привычным, и Другая становилась Той Самой; она возвращалась.
– Что ли, Мичурин – агент? – спрашивала Анна мужа, но Каренин не мог выдать служебную тайну;  этого Комитет не прощал.
«Пусть вещи общаются с предметами», – главенствовал принцип объективности.
– Объекты наши существуют, – Каренин подпускал тумана.
Анну заволакивало почти полностью – только какие-то точки контура оставались видимыми, но этого было достаточно для проведения планового объезда.
Стеклярус трепетал: точки соединения были точками разрыва.


Глава восьмая. ОБОЖЕСТВЛЕНИЕ ВЕЩЕЙ

Я в мире обладаю внутренней и внешней сторонами, но только форма обращает мое внешнее во внутренное.
Агент метаморфозы внешне – внутренно я человек наслаждения.
Феномен формы прекрасно одевает невидимое миру содержание.
Чьи положения всегда позы? – Мои!
Что делается для того, чтобы об этом заговорили? – Решительно всё!
Форма отличается от содержания, но не наоборот – неосторожно как-то я выложил Анне Андреевне (мы прогуливались).
– Сегодня – день ярмарки, – старушка напомнила. – Похоже, мы на базарной площади, и ты целиком во власти мистической затеи.
Эпоха, мы ощущали, переходила в следующую – с собою нужно было захватить самое ценное.
Мы шли по рядам, заваленным всякой всячиной.
– Ядерный чемоданчик, – я выхватил из развала. – В рабочем состоянии!
Анна Андреевна купила карандашный набросок Модильяни.
По сути – только контур и даже не сплошной, а складывающийся из точек, которые еще нужно было соединить – этим мы и занялись.
Я приходил к учительнице и приступал первым – соединял точки (всякий раз по-новому): выходили силуэты зверей, рыб, насекомых: промелькнуло неопределенное животное и определенно человеческое: что-то от Сологуба и Андрея Белого, что-то от Чехова и Тургенева.
После за карандаш бралась Анна Андреевна, и выходили вещи: чулки, корсет, бальные башмачки, какие-то каучуки и тряпки.
Один раз получился паровоз, в другой – самолет.
Ноты? Они тоже, но мы тогда не умели их прочесть.
На обороте художник сам назвал свое произведение, как «Ничто, взбирающееся по лестнице бессубъектности», и это, пожалуй, было самое точное.
Команда художника (а я воспринимал послание Модильяни именно так) предписывала нам ничего не предпринимать.
Мы обсуждали.
– Ничто может ли уничтожить?
Учительница не знала.
– Ступени бессубъектности, – не мог я остановиться, – ведут ли к смерти субъекта?!
– Если подниматься, наверное. А ты спустись.
Анна Андреевна соединила точки, и получилось сердце.
– Говяжье! – учительница определила.
Очередная симуляция (знак) указывала (на сей раз) на изображение без оригинала.
Беда, которую мы избыли, напоминала о себе.
Печатая шаг, кто-то поднимался по лестнице.


Глава девятая. УБИЙСТВО

Когда судебному следователю Энгельгардту сообщили о зверском убийстве заслуженной учительницы и лучшего ее ученика, Александр Платонович сразу подумал о позах.
Анна Андреевна, как требовала того ситуация, лежала на спине, красиво раскинув руки и плотно сомкнув ноги – что до меня, я висел вниз головою на каком-то импровизированном турнике, при этом покачиваясь и попукивая (накануне я читал Воннегута).
Следователь осмотрел место происшествия и опросил свидетеля.
Стоявший в подъезде немолодой господин видел трех особ, поднявшихся по лестнице и оставивших после себя продолжительное плотное ощущение.
– Приятно было бы состариться около этих женщин, любимым ими и любя их! – от души господин присовокупил, подписываясь под своими словами.
В обществе заговорили о немотивированном убийстве: нас убивать не было никакой причины или необходимости, равно как из убийства ровно ничего не следовало.
Продергивалась мысль: теперь Анна Андреевна и я предстанут в виде призраков либо привидений.
Мы слышали категорические о нас высказывания: я – призрак, Анна Андреевна – привидение.
В новых наших состояниях часто мы могли сообщаться с Анной Аркадьевной: Каренина была одновременно привидением и призраком.
Призраки приходят из будущего, приведения выползают из прошлого –
Я заболел от повторения, и обе Анны лечили меня (повторением).
Мы поселились в одном доме, обставились подержанными зеркалами, обклеились обоями, бывшими в употреблении.Анна Андреевна завертывалась в отреставрированную скатерть – Анна Аркадьевна решительно сдвигала посуду (отчего та крошилась) и любила полежать на столе. Я включал телевизор: снова унылый гимназист с ядовитым лицом и подтекшими глазами.
Два повторения (три упоминания) равны одному доказательству.
«Учиться, учиться и еще раз – учиться!»
«Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»
Бесконечное повторение – это вечность.
Всё – это ничто по сравнению с бесконечным повторением.
Гимназист с ядовитым лицом и подтекшими глазами включал телевизор: Ленин смеялся, грациозно закидывая руки над головой, чтобы трещать пальцами: он представлял юношу, желающего представляться стариком.
Анна Каренина разорвала с прошлым – следовательно более не была привидением.
Она бродила по Европе (?)
Теперь она способна была к связям и соединениям, далее не имеющим ничего общего с порядком вещей: она была революционной.
Пустячное на вид обстоятельство: черная фигура Ибсена контрастно вырезывалась на ярко-желтых кафелях.


Глава десятая. ВЫБИРАЛА ЛИБЕРАЛОВ

Анна наводила на мысли.
Она выбирала места, события и людей, которых можно было посещать.
Она стремилась укрыться от критики и критического пересмотра.
Она обеспечивала себе среду, к которой наиболее была приспособлена.


ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава первая. ПЕРВОЕ ВРЕМЯ

Все мы постоянно что-то изображаем, а то, какие мы есть, можно показать лишь изображением изображения.
Это – театр театра.
Слова и понятия, не всегда определенные – таков способ объяснения происходящего, делающий это объяснение излишним.
Излишним становится и происходящее.
В излишнем происходящем (параллельном собственно происходящему) мыслям и чувствам вместе и тесно, и просторно (и больно, и смешно).
Тут надобен посредник рядом с действием: любитель (этакий) удобных способов существования, практический философ, одаренный тонкими, нервными вкусами и выражающий себя в делах, а не в учении (тяжело!) – во власти неясных влечений и подверженный поэтическим грезам.
Шел по улице посредник: черный фаевый галстук с малиновыми атласными разводами.
Малиновский? Атласов? Разводов?
Василий Петрович Авенариус!
Посредник Божьей милостью, он выполнял самые деликатные поручения (одно время вознесенный на небеса он был их обитателем) и представлял Бога особым способом.
Его лицо полно было благодати.
– Будь осторожен. Не поклоняйся мне. Я не Господь Всемогущий! – сразу предупредил он меня.
Известно было, что Авенариус пишет «Книгу образов» и вносит в нее все человеческие деяния, чтобы впоследствии свидетельствовать против грешников на Страшном суде.
Тот, кем я не был, никак не соотносился с моим бытием и сущностью – можно было, однако, мысленно соображения соотносить с вещами.
Дух Божий носился над водою – потаенная жизнь вещей выходила на первый план – по стенам стояли шкафы американской системы – стрелок очищал свой разум для точного выстрела.
«Толстой гибнет, развиваясь в Каренину, – дал Василий Петрович мне вдохнуть из «Книги», – спасаясь от утолщений и сводя изложение на нет».
Первое время от меня требовалось воздержание от суждений.
Вещное – поглотимо?!
Я воздерживался.
В уме раздавались слова, подобные эху: мозг отражал.
Небо.
Земля.
Познание мира.
Точка отсчета…
Точка отсчета при познании мира (была) перенесена с Земли на Небо.


Глава вторая. ДЕТАЛЬ БЫТИЯ

Тот, кем я не был, делал то, чего не делал я.
Он был насыщен тем, что не избежало воплощения.
Вовлеченный в существование одинокий субъект, образуемый мгновением, он не был моим двойником и даже мысленной моделью: предполагалось, что это он делает из Анны старуху, из Толстого – Ибсена и Бога – из Менделеева.
Воплощения избежало собственно преобразование мысленного предмета в немыслимую прежде вещь: чувство возможного будущего, формировавшееся во все времена согласно категориям возможного для нас, отныне должно было формироваться, согласуясь с категорией невозможного для вас.
Тот, кем я не был, вероятно, выходил на авансцену, и Василий Петрович Авенариус, вполне возможно, тоже выходил на авансцену – скорее всего, они выжигали пространство огненной чечеткой, и тепловые шары летели из-под их укрепленных металлом бальных башмаков в зрительный зал и оттуда в мир, отказавшийся от невозможного и жаждущий неизбежного (отказаться от невозможного и хотеть неизбежного – всего лишь делать из нужды добродетель).
Потом выходила Анна: она произносила слова тихо, настоятельно и спокойно, как простой человек, который не задумается принести себя в жертву.
Часы, фуражка, перчатки в комплекте символизировали Каренина.
– Благодарствуйте, я не желаю, – отворачивалась Анна.
Она вошла с каким-то шитьем или кружевом в руках.
Деталь бытия оставила за собою невидимый глазу след, который однако мог быть схвачен с помощью любого посредника.
Атласов? Разводов? Авенариус?
Родион Яковлевич Малиновский!
Он пока не входил, узкий специалист по быту и отличный стрелок с разумом, очищенным для точного выстрела.
– Тебе следовало бы завещать тело для научных целей! – продолжал Каренин настаивать.
Анна, какой ее знали, при жизни никогда не была вещью, но ленты, кружева, ботинки, которые сейчас ее символизировали, были именно вещами: они могли быть отчуждены и далее вовлечены в товарообмен.
Нужны ли посредники между мужем и женою?
Тот, кем я не был, воплощал то, чего не было: меня сняли с турника, Анну Андреевну подняли с пола, Ибсен снова превратился в Толстого, а Бог – в Менделеева. Три поднимавшиеся по лестнице нимфы предстали тремя немолодыми сатирами.
Немотивированное убийство, впрочем, осталось.
Убийство-само-по-себе теперь, чтобы обрести смысл, оно должно было насытиться маломальским, каким-никаким наполнением.
Родион Яковлевич Малиновский шел по невидимому глазу следу.


Глава третья. ЖИВАЯ ВЕЩЬ

Доподлинно ничего знать я не мог, поскольку мой двойник совокупно с моей мысленной моделью и тем, кем я не был, переместили меня в американской системы шкаф и в нем заперли – назревала метаморфоза, и изображение, не имевшее оригинала, умело спроецированное, уже носилось по стенам, потолку и полу –
Захватывая руками колена и наклоня к ним голову, Анна Андреевна бессознательно вырабатывала коллективное, и посредники между нею и залом, распредмечивая формы прошлой культуры, наполняли мир (мозг) зрителя иным предметным содержанием.
Меня приравнивали к шкафу, Анну – к столу (кружевам), Каренина – к часам и фуражке.
Отношения между людьми принимали видимость отношений между вещами.
Кто-то хотел преодолеть предмет сознания.
Человек – лишь исполнитель готовой роли (внушалось), функциональное средство произведения впечатления (он же – чуть не спиритуалистическое существо).
Бессодержательная абстракция, однако, бессодержательно и снималась, ничего не оставляя после себя.
Анна отрицала отрицание отрицания.
Эта новая отрицательность была свободна от всякого содержания!
В американском шкафу тем временем я сопоставлял то, что знал, с тем, чего знать я не мог – всегда побеждало второе.
Самого себя я рассматривал (как бы) со стороны и в любом предмете распознавал самого себя: я покровительствовал обстоятельствам: сверху я увидал небо, и вот одна звезда упала оттуда, и я опять увидал в видении и посмотрел на небо, и вот я увидал много звезд, как они упали и были низвергнуты –
Я наслаждался индивидуальным проявлением жизни.
Все мое тело сплавилось, и дух мой изменился.
Я преобразился в гигантское существо, полное сияния, блеска,яркости и красоты –
Чудовищно Лев Николаевич раздулся, и по его телу многочисленные пробежали трещины; кожа почернела, съежилась и, похоже, готова была отпасть вовсе: хорошенькая головка Анны проклюнулась из разрушавшейся оболочки и пухленькие ручки, и полненькие ножки –
Потаенная жизнь выходила на первый план, опасаясь утолщений и сводя изложение на нет.
«Больная барыня», – подумал Атласов словами дворника.
Фигура в сером платье того же цвета, что и лестница.
Слова дворника – полагание сущности.
В несчастных и ненормальных случаях полагание отделяется от сущности.


Глава четвертая. ДЕЛО РУК

Утром, перед тем, как должны были принести ему кофе, Суворин поразился сходством совершенно различных лиц, но позже понял, что сходными их делает мысль.
Ибсенизация не знает пределов!
Как звери на приваду, лица сбегались со всех сторон, и всеми руководила голова Богомолова.
Как бы понимая происходившее, Алексей Сергеевич из-под одеяла извлек фигурку Авенариуса: пусть разбирается!
АВЕНАРИУС ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ. Ну вот, очинил карандаш и, благое ловясь, начинаю!
Коллективные бессознательные лица, вторичные, воссозданные, приобщенные (наше внешнее) не оставались на одном месте, а постоянно перемещались по кругу умственных и сердечных интересов Суворина, бывших бесконечно и неопределенно разнообразными.
Лица – это переход в постчеловеческое состояние, когда становятся ненужными тела и предметы.
Лицо Атласова имело недоуменное выражение: причиною его растерянности было странное столкновение особенных обстоятельств: Василий Петрович Авенариус, посредник между Сувориным и другими посредниками, договаривался от лица клиента с его же руками, в то время как Разводов и Малиновский от лица рук договаривались с их же (рук) пальцами, сморщенными и постукивавшими по крышке дорогой старинной табакерки.
Перед Сувориным на атласном одеяле в спектакле разыгрывался спектакль – деталь бытия, однако, выскальзывала из-под цепких ногтей посредников.
Барышня – больная; несчастный случай на рельсах; точный выстрел в машиниста!
Стонет работа – человек пришел.
Шумно Алексей Сергеевич заглатывал кофе, и кофейная сила, встав над ним, забрала его подлинность: ординарное лицо с крупными кое- как слаженными чертами, несовместимое с его телесностью, стало точкой отсчета при познании мира.
С Земли Алексей Сергеевич вознесся на Небо и далее оттуда следил за развитием действия.
Деловито Атласов свернул более не нужное одеяло, его напарник сложил простыню с разводами кофе, подоспевший Малиновский прибрал подушку со следами варенья – после пришел человек: поднатужившись, унес кровать вместе с матрасом: освободившийся прямоугольник посыпали черным чаем – бахмустье!
Голова Богомолова, над ширмою появившись, дала указание поднять пол: это был идеальный пункт, до которого прежний хозяин кровати так и не смог подняться (опуститься) на основании и из круга своих личных опытов: была истина, была идея.
Отчего-то замоскворецкого пошиба (локомобили разводили пары) она (идея, истина) не давала возможности внести закономерность в явления внешнего мира.


Глава пятая. КОПИЯ ИДЕИ

Идея поднять пол и вытекающая из нее истина выводили наружу потаенную жизнь вещей и первую их сущность.
Лица не нуждались в предметах, телам, однако, требовались вещи.
Вместо вещей найдены были лишь их признаки, если не признаки признаков.
Искали объекты реальные – нашли воображаемые.
Лицо в красных пятнах, шелушившееся лицо и лицо, перемазанное яичным желтком, чистили младые ногти; земной двойник Суворина пил кофе – его небесный оригинал фиксировал деталь бытия.
Ба пиндори мо.
Анна завещала свое тело науке, и наука возвратила Анне тело.
Телу нужны были чулки с подвязками, корсет, бальные башмачки, какие-то каучуки и тряпки: пришел Чехов – развесил каучуки в спальне.
Анна не могла больше рожать, но могла родить.
– Сережа здоров! – кричал на жердочке попугай Ленин.
Кукушка Крупская предрекала Анне долгую жизнь.
– У вас – говяжье сердце! – Чехов потрясал рентгеном.
Анна симулировала.
Келдыш подарил симулякр, она соображалась с ним: он был ее копией.
Копией копии, может статься, или тенью тени – Анна особенно не вникала: пусть даже движущейся картинкой.
Больная барыня на рельсах замахнулась ресницами: она была так создана, что не могла выносить постоянного повторения одних и тех же ощущений и представлений, хотя бы и приятных: за ощущениями (ощущений) таилось страдание, а за представлениями (представлений) – прямое помешательство.
Больная барыня на рельсах замахнулась ресницами: она была так создана, что не могла выносить постоянного повторения одних и тех же ощущений и представлений, хотя бы и приятных: за ощущениями (ощущений) таилось страдание, а за представлениями (представлений) – прямое помешательство.
Больная барыня на рельсах замахнулась ресницами: она была так создана – – –
Несчастный случай (пудель из-за печки) удовлетворял врожденную потребность новизны: чередовать, менять, разнообразить.
Машинист (сам Суворин?) стремился жить полной жизнью Вселенной и, не будучи в силах достигнуть цели ввиду бесконечности полноты существования, которую пришлось бы пережить в один момент, вынужден был переживать ее (пережевывать) по частям, ухитряясь съедать чешуйку за чешуйкой.
Символы теснили символы – недоставало только дворника Ломова и любви солдата к тигрице.
На всех парах локомобиль мчался к намеченной цели: только пыль из-под колес – только ленты, кружева, ботинки!
Вещи, почти не задетые, подобрал дворник Ломов.
Принес домой, отдал дочери.


Глава шестая. ПРОЕКТ СВОБОДЫ

Бальзак на душу: любовь солдата к тигрице и любовь художника к кастрату! Из Франции пришла мыслительная посылка: экспозиция тела и данность его самому себе:  данность данности.
Решительно Анна встала на путь сексуальной привлекательности.
Единственная из живущих, прошедшая через церемонию Страшного суда, Анна диктовала абзацы вконец потерявшемуся Авенариусу, разыгрывала спектакль перед Сувориным, держала на посылках Атласова и Разводова.
Особые отношения связывали ее с Малиновским: Родион Яковлевич, взявши след, шел к немотивированному убийству: сатир и снайпер.
На рассвете, выйдя из спальни Анны, он направлялся в спальню Каренина и там проводил время до завтрака: успешный посредник между мужем и женою.
Анна начиняла его неясными до поры влечениями и поэтическими грезами – исподволь Малиновский передавал их Каренину: Алексею Александровичу вдруг представлялось соблазнительным кого-нибудь отравить, задушить, связать и бросить на рельсы – смеясь, он прогонял видение с глаз долой, но не мог – из сердца вон.
Прежняя мистическая затея, властвовавшая над умами, потеряла для мужа Анны былую свою привлекательность: в день ярмарки оказаться в центре внимания на базарной площади – что с того?!
В спальне развешаны были каучуки – из них Анна мастерила поделки – получалось сердце: копия без оригинала.
Все делалось для того, чтобы не привлекать внимания к солдату и тигрице. Немотивированное убийство замаскировано было под развлечение, физиология брака привлекала на Большую Морскую улицу тысячи поклонников, которым Бальзак, Каренин и Анна помогали узнать самих себя: художника и кастрата.
Новый Бальзак, разумеется, был Толстой, «забывший свое место»: он держался аптекарем, одевался мясником и смотрелся почтальоном. Он создавал жизнь, но не копировал ее: «Существенного не бывает!»
Анна заказала у Елисеева огромный селедочный паштет и с головой зарыла в него нового классика. Толстой разбил блюдо, порвал скатерть и разломал стол.
– Никто не заставит меня есть кожу! – восклицал Тургенев, но только пока не попал в кораблекрушение.
Со дна всплывали ленты, кружева, ботинки.
Захватывая руками колена и наклоня к ним голову, Анна поднималась к поверхности океана.
Сцена была свободна от всякого осмысления и приписывалась Толстому как увиденная в паштете.
Мильман и Герасимов запустили проект свободы, в котором практическая невозможность могла принять любые предложенные значения.
Подлинное существование никогда не исчерпывается самим подлинным существованием: внушалось.
Единый ансамбль выбора людей, затей и церемоний успешно дополнял природу культурой.


Глава седьмая. КОКОНЫ ЗАВИВАЮТСЯ

Герасимов и Мильман делали знаки своим анонимным друзьям.
Больная барыня, машинист, дворник, солдат, художник, кастрат, тигрица, пудель создавали некий избыток, раздвигающий пальцы возможного, позволяющий выйти за пределы желания и удовлетворять некие эротические капризы.
Ленин был заключен в тюрьму по обвинению в умеренности: предписано было кормить его внезапно и часто, вне установленного расписания, с тем, чтобы вызвать легкое расстройство желудка.
Всплывала Анна – посреди гостиной, набитой изящной и странной мебелью: все было расставлено кое-как, картины лежали на полу, дорогие фаянсы кучей навалены под этажеркой.
За завтраком Алексей Александрович даже испугал Анну тем, что ничего не ел, но раздвигал –
Родион Малиновский договорился еще с одним великим писателем: свои оргазмы тот обязался выдавать за эпилептические припадки.
Постукивали пальцы, откуда-то доносился смех прислуги, огромная гусеница, полная красоты и сияния лежала на коленях Анны.
– Давай раздавим его, – Каренин предложил супруге, – ведь это он делает тебя старухой.
Анна взглянула на раздвинутые (для имитации объема) часы, фуражку и перчатки: детали бытия весьма четко схвачены были посредником; она встала (передав меня Родиону Яковлевичу), переложила часы на тумбочку, вынесла в прихожую и сама повесила фуражку на гвоздь.
– Метаморфоза? – она спросила.
– Назревает, – посредник бережно переложил гусеницу в длинный ящик, с дном, устланным мхом, свежею травою и листьями тутовых деревьев.
Когда-то в этом ящике разбухал Лев Толстой и из него на свет появилась Анна.
Утолщения –
Мой слух поражали слова, к звучанию которых я не привык: слово «бахмустье» повторялось довольно часто.
Художник изучал мое лицо, как изучает солдат лицо кастрата, когда тот сползает с тигрицы.
Все дышало роскошью и смертью: искаженное лицо, беспокойная задумчивость, беспричинная печаль, скрытое беспокойство, позолоченное ничтожество, наружный блеск, наружное богатство, притворные улыбки –
Анна и Малиновский стояли в амбразуре окна, тогда как Келдыш, подойдя к виолончели, заиграл мазурку Долуханяна, одно из тех странных вдохновений, где жизнь смешивается с роскошью смерти, природа с культурой – где возникают, существуют и проходят в известном взаимоотношении какие-то частные явления, которые в иных случаях вполне могут изменяться, перемещаться и опрокидываться, но то, что придает каждому из них (явлений) особый, неповторимый отпечаток, есть нечто безымянное, таинственное – нечто такое, на что даже и не намекает пресловутая объяснительная формула.


Глава восьмая. ВОРОТНИКИ МИЧУРИНА

Анонимные друзья делали знаки Мильману и Герасимову.
Они раздвигали пальцы, показывая, что возможно всё.
Хоть с нездоровой барыней, хоть с тигрицей!
Человек, поднатужившись, втащил кровать.
Широченная, в стиле Возбуждения, одним своим видом она отрицала любую умеренность – оргазмы на ней смотрелись эпилептическими припадками.
Всё это была симуляция: лица под атласным одеялом, когда не нужны тела и предметы.
Спальня была в глубине, а на авансцене представлена комната для всех остальных надобностей.
Весело по белой скатерти катались яблоки и арбуз – Мичурин приехал.
Иван Владимирович не торопился жить этой жизнью, которая теперь не должна была уйти от него.
Он имел вид путешествующего джентльмена: визитка с небольшим воротником светло-серого цвета из английской материи (уголок вышитого платочка выглядывает из нагрудного кармашка), отложенный в форме сердца воротник рубашки.
– Бахмустье, – обрисовал Каренин что-то, – причем, полнейшее.
Они оба были в прошлом, оставались в настоящем и планировали перейти в будущее, но знали, что поменяют фамилии и внешний облик да так, что мать не узнает.
На всякий случай Алексей Александрович учил итальянский язык, а Иван Владимирович – английский.
– Кололаци, пожалуй что, – Мичурин оспорил или согласился.
Искаженное лицо холодило душу.
Беспокойная задумчивость шелестела изнанками юбок.
Беспричинная печаль ложилась на готические перила.
Скрытое беспокойство трепало сигнатурки флаконов.
Позолоченное ничтожество резвилось среди семенных подтеков.
Наружный блеск слепил, скользил, разбегался лучами.
Наружное богатство придавало неуловимую легкость бытию.
Притворные улыбки скрылись за густыми деревьями аллеи.
Все умолкли, точно боясь продолжением разговора профанировать торжественность воцарившейся вокруг тишины.
Нина Ломова не упражнялась в авторстве, но школьные ее сочинения всегда пронизаны были изящным слогом.
– Ты, Нина, – продолжила вести урок учительница, – словно бы жила в то  благословенное время! И ленты у тебя, я смотрю, просто Анны Карениной! И кружева от нее! И даже кровь не отстирана!
– Анна Андреевна! – чуть Нина не задохнулась, – А вы гляньте на ботинки!
В сладчайшем упоении высоко девочка задрала ноги –


Глава девятая. ЭРОТИЧЕСКИЕ КАПРИЗЫ

Существо из плоти и крови может обладать своим небесным двойником, однакож такового у следователя Энгельгардта не имелось и потому, разгадывая очередную криминальную загадку, он должен был рассчитывать только на самого себя.
Случилось нечто не совсем каждодневное.
Сладострастию нет дела до учебного процесса: в школе на углу Маяковского и Жуковского кто-то изнасиловал ученицу.
Прямо на уроке погас свет, а когда зажегся – оставшиеся на Нине Ломовой предметы (одежды) лишь подчеркивали расстройство ее плоти.
Чьих рук дело?
Решительно мальчики несли вздор, кто-то писал объяснительную формулу, которая толком ничего не объясняла.
«Для вольнодумца нет большего наслаждения, чем создать себе прозелита».
Захватывая руками колена и наклоня к ним голову, Нина говорила о Малиновском, но Родион Яковлевич был уже министром обороны –
Нина Ломова была в белых спортсменских башмаках.
Прежде чем стать источником наслаждения, она (рассказала Анна Андреевна) была источником озабоченности.
Эротические капризы Нины требовали иной телесности.
Анонимные друзья раздвигали пальцы.
Каренин перенесся в прошлое; поспешно в Козлов отбыл Мичурин.
Судебный следователь Энгельгардт встал в круг и правую руку протянул больной барыне, а левую отдал дворнику: играла музыка, вели хоровод: солдат, машинист, другие –
Всплывала Анна, огромные пузыри напоминали о тепловых шарах.
Уже Энгельгардт знал, кто совершил преступление и должен был понести за него наказание.
Смеялась прислуга: проценты!
– Почему ты сказала, что все произошло на уроке, – спросил следователь Нину, – в то время как изнасилование имело место в бане?
Ломова, пытаясь скрыть смущение и низко опустив голову, переобувалась: пальцы ног у нее были широко раздвинуты.
– Старая барыня, – наконец сообщила она, – пригласила меня в Щербаковские –
Что-то переместилось и опрокинулось.
Иная телесность, полная скрытой красоты, вот-вот должна была заявить о себе.
Я пробивал преграды: словно бы за спиною вырастали крылья.
Русский Бальзак обрывал ненужные соединения. Немотивированное убийство плавно перешло в мистическое изнасилование.
– Больная барыня ссужала деньги под заклад? – судебный следователь по локоть запускал руки в паштет и искал в липкой массе. – Она держала ценности под полом?!
– Она симулировала, – неплохо Нина вошла в игру, –она была копией.
Недоставало только скачки на тиграх и космической бабочки.
Государь был доволен.


Глава десятая. РАЗВОДЯ ПОЛАГАНИЕ

Анна не могла больше рожать, но родить могла гусеница у нее на коленях: маши-не маши ресницами.
Знакомые ощущения (разбрасывать и собирать) по частям восстанавливали картину произошедшего: ненужное подлежало забвению.
Широко Анна расставила пальцы.
Из гусеницы у нее на коленях наружу пробивалось нечто мокрое и бесформенное.
Бессодержательная абстракция крепчала.
Приятно улыбался доктор Антон Павлович, принимавший у Анны роды.
Огромное и влажное сушилось в американском шкафу.
Все было завязано на возвратно-поступательном движении.
Ждали, что из гусеницы наружу вылетит гигантская яркая бабочка.
Превратившийся в гусеницу (бабочку) – кто тебе поверит?!
Судебный следователь Энгельгардт спасался от утолщений, разводя полагание и сущность.
Тот, кем я не был, не стал тем, кем я был.
Тонкий момент.


ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Глава первая. СМОТРЕТЬ БОГОМОЛА

В «Книге образов» Авенариуса дутые величины разрешались от утолщений воспроизводством коленоголовых существ.
Огромная гусеница в ящике американского шкафа обернулась муруго-зеленым богомолом, который появился на свет, захватывая колена руками и наклоня к ним голову.
Здесь, разумеется, не обошлось без Мечникова и его странной связи с Анной Сергеевной фон Дидериц.
Когда в кабинке универмага Анна Сергеевна примеряла модное кимоно(?) и ей подсоблял Сережа с его органом достижения, Илья Ильич, дожидавшийся событий снаружи, увидал выползшего паука и от нечего делать принялся с ним экспериментировать: оборвал насекомому ножки, несильно растер между ладонями и надул через задний проход: именно так появилась науке не известная гусеница.
Илья Ильич знал, что в паштете следователь нашел окровавленный топор – таким запросто колени можно было отделить от головы.
Илья Ильич не знал, что в кабинке Анна Сергеевна меняет пол, но мог об этом догадываться: когда она вышла в строгом мужском костюме, он не подал виду.
Прежде Анна Сергеевна походила на Анну Аркадьевну – теперь, поменявшая многое, сильно она смахивала на Алексея Александровича.
Алексей Александрович Каренин случайно проходил мимо (ему казалось, он – целиком в прошлом), и его тело-память сигнализировало о несомненной культурной подмене: он плохо знал самого себя и потому не мог сказать Анне Сергеевне ничего, кроме пошлостей: о том, что любое тело можно перемоделировать; о том, что символические обмены, хотя и добавляют действию света и яркости, служат более на пользу телу (без органов) как записывающей поверхности; о том, что новая телесность с собою несет и новую культуру –
Анна Сергеевна пригласила мужчин смотреть богомола – все направились на мебельный склад Кокорева, где, собственно, по одной из версий и состоялось событие.
Богомолов в какой-то пленке сидел на стуле, обхватив колени, с низко опущенной головой и похоже изображал богомола. Самка Богомолова стояла рядом и рассказывала посетителям о доброте мужа, его невозмутимом спокойствии и широком понимании вещей.
Дело шло именно так, как его себе представляли Анна Сергеевна и сопровождавшие ее мужчины – более того, оно не могло идти иначе:::
Василий Петрович Авенариус свою книгу писал в собранной у талии красной кашемировой юбке, такой короткой, что видны были тонкие чулки и деревянные башмаки, которые были надеты сверх атласных сапожков телесного цвета, плотно облегавших его бритую ногу, казавшуюся голой, когда он эту обувь снимал –


Глава вторая. МОЛИТЬСЯ СТУЛУ

Анонимные друзья предлагали следователю сварить из топора суп – Александр Платонович, однако, оставался серьезен.
Было над чем подумать: выстрел в машиниста никак (на первый взгляд) не был связан с отделенной головой Богомолова – старая же барыня в примерочной кабинке могла лишь симулировать роды.
На помощь приходили вероятности.
Невидимый глазу след вел к Министерству обороны, и Малиновский, шедший по нему, вполне мог нести ядерный чемоданчик, окажись тот в его руках.
Чемоданчик, однако, был в небе, и за ним приглядывал отец Гагарина.
Хромая помощница (товарищ) фотографировала мужчин, стоявших в подъездах.
Алексей Александрович Каренин на заседаниях Комитета пикировался с Вронским, который был его враг по службе.
Действие разыгрывалось по своим, никому не ведомым законам.
Сам Энгельгардт вполне мог сказать, что видел Анну, уклонившуюся от рассудка.
Сидевшая на стуле в форме Бога, одною рукой опиравшаяся на Его голову, а другою – на колена, Каренина вероятней всего говорила о Боге-стуле, о божественном стуле, о том, как Бог, упав под вагон, превратился в детали стула (фрагменты), которые оставалось собрать в единую конструкцию.
«Что же: теперь нам молиться стулу?» – мог спросить Анну Александр Платонович.
«Только Его голове и коленам!» – могла ответить Анна.
Многие, помнил Александр Платонович, обнимали колена Бога, и в основном (большей частью) это были раскаявшиеся грешники и блудные сыновья.
Несколько раз оговорившись, Анна могла назвать Бога Растопкиным (следователь знал – Менделеев), и из этой далеко идущей обмолвки вполне можно было судить, как намеревается Анна поступить со стулом.
Энгельгардт понимал, что Бог дал маху, и теперь мог предполагать, что за всем этим последует.
Стоявший вдоль стены мебельный гарнитур состоял (почему бы и нет?!) из людей-стульев –
Уклонившаяся от разума Анна озиралась в поисках топора – от Елисеева доставили огромный паштет – запахло щами.
В щах плавали изогнутые брови баронессы, уже полузабытой, готовившей и не подготовившей бал, на котором Анна должна была танцевать со стулом.
О четырех ножках и с обтянутым сафьяном сиденьем Вронский, отделившись от гарнитура, силился выбелить гобелен – его руки зашлепали по комнатам.
И тогда заревели кресла.


Глава третья. ДРОЖАЛИ СТЕКЛА

Слово не Воробьев.
Вырвавшееся из контекста, оно есть не просит.
Растопкин, появившийся из Обмолвки, прозелит от вольнодумца, личный враг Николая Палкина, лицо в красных пятнах, деталь бытия, ба пиндори мо, человек-товарообмен, оставлявший за собою невидимый глазу след, был схвачен посредником и заключен под стражу.
Ему предъявили обвинение в убийстве учительницы и лучшего ее ученика, немотивированном и загадочном, совершенном в особо извращенной форме – он пел норвежские песни: мужской вариант Сольвейг.
Следователь понимал: Растопкин – лишь пробный тепловой шар, пущенный Ибсеном для отвлечения внимания (отвлечения внимания отвлечения): рассыпанный чай, ладонь на локтевом сгибе, рабочий рядом с производством.
– Кто вы на самом деле?
– Вольно же вам не видеть самых обыкновенных вещей, – смеялся Растопкин. – Я – трудовой манекен!
– Вижу манекенность, но не вижу манекена, – парировал Александр Платонович. – Куда вы дели рисунок Модильяни?
– Пустил на растопку!
Народная причинность, оттеснив природную и свободную, выделяла себя из порядка вещей. Мысль с трудом и недоверием осиливала новый факт. По справкам, наведенным секретно, было дознано::
«Тем лучше, – убеждал себя следователь, – стану допрашивать Главного».
Единый в трех лицах, Тот представал перед Энгельгардтом пока лишь в двух: Бог-стул и Бог-Растопкин, но было очевидно, что не за горами и появление Третьего.
Прежде никогда Александр Платонович не сталкивался с людьми-стульями, а тем более с Богом-стулом – для этого следовало по примеру Анны несколько уклониться от разума и довериться инстинктам: инстинкт говорил: не садиться (кресла были не вполне надежны).
Брови баронессы, черные и лохматые, ползали по поверхности стола, ежеминутно готовые разродиться бабочками; Вронским выбеленный манекен наружу выпускал руки, шлепавшие по всему, что попадалось под руку.
Анне удалось поджечь стул.
Пламя бушевало вовсю: сделался нестерпимый жар, ревели кресла, дрожали стекла, сверкала молния, гремел гром, кто-то пробежал с трезубцем, и его подхватили руки –
Стул оставался неопаленным.
Видимо система распадалась на элементы, и не было времени спросить: что первичнее: система или элементы?!
Все пали на колени – кто-то встал на голову.
Собственною персоной из огня вышел Дмитрий Иванович Менделеев.



Глава четвертая. ИЗЯЩНОЕ ПАЛЬТО

Видевший все сверху отец Гагарина доложил о неопознанном летающем объекте, и Келдыш спектральным анализом в нем распознал Анну, верхом на стуле облетавшую Петербург: ничего нового.
Беда, которую мы избыли, не допуская излишнего, позволяла изящное: пускай летает!
Великий писатель тем временем подпустил «двойничка», все ходили в противогазах – Комитет проводил испытания: нанюхавшиеся катались в оргазме.
Отмывались в Щербаковских банях, там же и замечали: сменился пол.
Ничто отражалось в зеркале абсолюта.
Отец Гагарина обнаружил место, в котором не было ничего из того, что, как он думал, должно было в нем (месте) быть.
Не было среды, трения, сотрясаемости частей и эластичности их связи.
Не было способности одного превращаться в другое, поскольку не было ни одного, ни другого.
Не было профанного мира, чьей основой является разумная деятельность.
Это было Бахмустье, то самое место, где от всего спасался Келдыш, и вот теперь, существовавшее лишь для его разума, оно сделалось известным другому.
Мстислав Всеволодович захватил руками колена и наклонил к ним голову: отец Гагарина мог превратить Бахмустье в пустое слово.
Алексей Иванович явился в высокой шляпе; изящное пальто, накинутое небрежно, болталось рукавами.
Зачем-то он заглянул за печку, но там оказалось только всеобщее.
Пора было сработать парадоксу немого действия, но индивиды, сформированные опытом, в природе вочеловечили слово!
«Кололаци!»
Повторно отец Гагарина заглянул за печку, и там стоял уже обычный беспорядок закончившегося праздника: повсюду раскрытые столы, испачканные мелом, сдвинутая мебель, перегоревшие лампы, пожухлые цветы, воздушные клочья дамских платьев на паркете: кололаци!
Совсем на короткое время Мстислав Всеволодович опустил шторку, а когда поднял ее снова, Алексей Иванович увидал (за печкой) бутылки весьма затейливых форм: здесь были негры, свиньи со шляпками вместо пробок, пирамиды и эйфелевы башни: кололаци! Кололаци!
Последний раз отец Гагарина сунул нос, и на него запрыгнул огромный паук: было схватывание.
После пришел человек, поднатужился – унес печку вместе с пуделем.
Упала звезда.
Подоспело ужасное: лопнул Толстой.
Лоскутьями повисла кожа.
Ее откусывал Тургенев.
Ел и нахваливал.


Глава пятая. ЗАДНИЕ ЧИСЛА

Пришел Воробьев – спросил поесть, странник.
– В Обмолвкине, – рассказывал, – по улицам ходят каучуки и чулки с подвязками.
– Мужиков что ли нет? – Келдыш слушал.
– Мужики-каучуки, – убогий облизал ложку, – бабы-подвязки.
По сходной цене он предложил рисунок Модильяни – Келдыш купил.
Литературно неприемлемая Анна, ободранная вчистую, искала, чем бы прикрыться, в то время как Каренин, содравший с нее кожу, облачался в ее кровоточащую оболочку.
По жизни Мстислав Всеволодович был связан с тремя Аннами, и каждая из них меняла кожу, взамен сброшенной обзаводясь новой, более эластичной и прочной; что-то подсказывало: Анна едина в трех лицах, шести актах, девяти картинах –
Драматургия, не допуская трагедийности, позволяла избыть беду, пусть даже и задним числом (Келдыш, превосходный математик, умел работать с задними числами).
Задние числа, экстраполируясь, стремились к дутым величинам и утолщениям значений: единица стремилась к нулю.
Искаженное лицо холодило душу – Келдыш рассматривал рисунок до тех пор, пока Анна Аркадьевна не превратилась в Анну Сергеевну, а Каренин – в Мечникова.
С научной целью Илья Ильич скармливал оболочку Тургеневу – последний, не разбирая толком, что положено ему на тарелку, энергически размахивал ножом и вилкой.
Дверцы американского шкафа были распахнуты: беспокойная задумчивость шелестела изнанками юбок.
У Келдыша заслезились глаза, он пустил капли: Анна Сергеевна более походила теперь на Анну Андреевну, Мечников же –
Беспричинная печаль ложилась на готические перила – по ним все быстрее скатывался человек наслаждения: молоденький мальчик наверху символической лестницы и старый старик там, где она обрывалась в пропасть.
Скрытое беспокойство трепало сигнатурки флаконов.
Анна Андреевна накапала себе морфину: роскошно в Греции почил воробей Лесбии.
По странному вдохновению на виолончели Мстислав Всеволодович играл рапсодию Долуханяна: наружный блеск слепил, скользил, разбегался лучами – наружное богатство давало неуловимую легкость бытию: воробей принял на себя  наши грехи и огрехи!
Кончив играть, академик вышел на подъезд.
Позолоченное ничтожество резвилось среди семенных подтеков.
Притворные (придворные, приторные) улыбки скрылись за густыми деревьями аллеи.
Тишина воцарилась.
Никто не решался более профанировать торжественность природы.


Глава шестая. БЕЛЫЕ КИТЕЛИ

Стонет рисунок – человек пришел.
Человек рассматривает рисунок – рисунок рассматривает человека.
Когда Анна подожгла стул, Модильяни с карандашом стоял в подъезде и видел, как дама с гусеницами вместо бровей, по виду прибывшая с Лесбоса, в пролет лестницы запустила средних размеров воробья.
Вполне вероятно, другой явился в мир птицею: феномен перьев приодел невидимое миру содержание.
Осмысленно воробей и дама просачивались в мир.
Чьи положения всегда позы? – Дамы и воробья!
Художник зарисовывал.
Одиннадцатисложные стихи Анны Андреевны (Катулл) на смерть воробья Лесбии – в единый момент давали пережить полноту существования Вселенной.
Великий писатель, однако, глумился (не Ибсен).
– Вижу стихи, но не вижу поэзии!
С некоторых пор он доставлял себе удовольствие работать карандашом.
Его «Записки из подъезда» – другого рисовали позолоченным ничтожеством: надутым индюком, попугаем, павлином.
Великий писатель уступал физическому влечению, вызванному другой женщиной.
Старый старик, вышед из пропасти, сулил наслаждение на вершине готической лестницы: грехи наши тяжкие!
Он был стар, хотя без дряхлости.
Он просил разрешения (наслаждения) называться ее любовником.
Анна Аркадьевна отказалась.
Анна Сергеевна отказалась.
Анна Андреевна –
Строго дозированное сочетание моментов скрытости и открытости лепит структуру бытия: оказалось, у Анны Аркадьевны наличествовало место, в котором не было ничего, что должно было быть!
Стрелок, очистивший разум для точного выстрела, попадал в ничто.
Поршни молодца-паровоза частили своими штоками, как иглою швейной машины; машинист, лаская вентильки, умасливал лубрикатор: о чем бы ни говорили люди, все сводилось к одному: аристократический поезд не заметил собственной быстроты.
Роскошные вагоны международного общества были тяжелы и не тряски: Модильяни и писатель-старик друг друга взяли под локоток, чтобы вполголоса обменяться интересным сообщением, и в это время задвигались стулья, смешались в группы белые кители, со звоном упал и покатился поднос от чьего-то неосторожного движения.
Анна Андреевна с рисунка и рисунок с Анны Андреевны, соединившись в тот день, были дружны, неразлучны, блаженны.


Глава седьмая. ЗМЕИНАЯ КОЖА

Когда на горевшем стуле Анна пролетала над Петербургом в поисках ею утраченного чемоданчика, средних размеров воробей с гусеницей в клюве изображал явившегося в мир другого, в воздухе принимая позы.
Преотлично Анна видела воробья, но за ним не было воробьиности: была индюковость, попугайность, павлинность.
Была позолоченность другого, вызванная другой женщиной, тоже Анной, проступившая во второй и передавшаяся ему.
Каренина знала, как далеко могут ее утянуть мысли и какое физическое влечение (какой силы) они могут пробудить в ней, всегда хотевшей другого, но не этого, будь переднею даже сам человек наслаждения.
Рука потрепала сигнатурки флаконов: Анна накапала из пузырька: ее грехи – ее богатство.
Мимо пролетел отец Гагарина – жестами показал: в баню, на Щербаковский: мыть голову и колени.
«Голову Богомолова, – поняла Анна, – и колени богомола».
Богомол, небесный двойник Богомолова, подчеркивал расстройство плоти оригинала; вскорости Анне предстояло дать имя насекомому – вполне возможно было крестить его Сережей со всеми вытекающими последствиями –
Натурально Анна летала голая – в ее одеждах расхаживала дочь дворника: Каренина, однако, знала: отбери она у Нины свои шмотки – тут же найдутся насильники.
Анна должна была приземлиться (всплыть) посреди гостиной, уставленной изящной мебелью, уже причесанная и одетая к завтраку: умело приготовленный, тот давал возможность укрепить себя изнутри и даже встать на путь сексуальной (утренней) привлекательности.
Еще она не знала, с кем в этот раз станет она делить завтрак – что-то подсказывало: с аптекарем; с мясником; с почтальоном.
В любом случае лицом к лицу за белой скатертью ей предстояло иметь дело с Толстым.
Снова были паштет и змеиная кожа.
Нужно было возвращаться.
Анна все еще мыслила по-норвежски – Лев Николаевич придвинул артишок и отщипывал чешуйки: обоим было неловко.
С минуты на минуту принести должны были кофе.
Благое ловясь, начиналось.
Скрипучий поворотный круг пошел на новый заход.
Снова необходимыми сделались тела и предметы.
Часы, фуражка, перчатки лежали на новеньком американском паспорте; там же – чулок и подвязка.
– Пусть тот, кто пришел последним, – Толстой закрыл глаза, – тот, кто спрашивает, пусть он выйдет. Пусть выйдет!


Глава восьмая. ОЦЕНКИ ДРУГОГО

Стояла ли дружественность за другим?!
Позолоченный, он был лишь небесным двойником этого.
Этот показывал цельность плоти и уверенность в победе (слышат птицы в этом слове).
По сути, странники в ночи, этот и другой, генетически исходя из всеобщего, давали сработать парадоксу немого действия.
Скрывавшиеся за печкой этот и другой выходили на сцену, как только лакей приносил кофе.
– Пусть он уйдет! – настаивал Толстой.
Другой оставался.
Этому и другому нужно было принять форму чего-то осязательного и зримого: этот предстал негром (выучившим русский), другой – свиньей в пробковом шлеме, залихватски сдвинутом на затылок.
Пили из фаянсовых кружек; смысл имели простые вещи.
– Думаю, – продолжила Анна, – что, если столько голов, сколько умов, то сколько и ног, столько коленей.
Толстой ниже опустил губы в кружку, этот и другой захохотали.
Никто не понял значения слов Анны, но все догадались, что у нее нет сердца. Счастливейший и несчастнейший человек выглянули и тут же спрятались.
Взад-вперед Анна раскачивалась на стуле с человеческим лицом, и это было лицо Вронского. Все знали, что Вронский выбелил гобелен: белый паровоз на белом фоне и белые руки: зима тревоги нашей.
Могущая повлиять на оценки этого, Анна никак не могла повлиять на оценки другого – этот парадокс немого действия другою своей стороной способствовал поддержанию общего разговора.
Этот-негр рассказал о теле, обнаженном сверху и спрятанном внизу и сзади.
– Где же такое водится?
– В Африке, вестимо.
– Человеское?
– Не обязательно.
Другой-свинья взял на себя тон неведающего поросенка:
– Как вы делаете, чтобы прислуга не имела права строить предположения?
– Я кладу руки им на плечи, – показала Анна, – и с помощью указательного пальца накидываю на шею прочные петли.
Толстой нагнулся над мешком и руками что-то копошился там: все слышали движение новой жизни.
Тело-память очевидно покинуло просторы Африки и теперь совсем рядом насаждало принципы культурного произвола.
Врожденная потребность новизны иными словами будила энергию принципов.
Толстой же копался в их содержании: истинные или ложные?!
Счастье конечного существа –


Глава девятая. ОБЕРНУТЬСЯ МУСОРОМ

Тело помнило: гобелен.
Хаотическое скопление изображений и слов (свинья, сердце, зима) прикрывало место, в котором ничего не было из того, что должно было быть.
Одну за другою Келдыш пускал капли.
Одно не могло превращаться в другое, но другое могло превратиться в одно.
Белый машинист стимулировал роды.
Вронский чувствовал омерзение.
Я писал объяснительную формулу.
Шло преобразование мысленного предмета.
Лаяли отовсюду собаки – был грандиозным рассвет.
Ибсен человеческой перверсивности (отклоняющееся поведение) заявил о террористичности природы.
Задержанный за бесписьменность Толстой категорически отказался назвать себя.
Что делается для того, чтобы об этом во всеуслышание было сказано? – Воздвигается сцена!
Зрители давно бессознательно ждали схватиться между собою – случай представился: Творец передал художественное послание, которое распознавалось двояко: тактильным или ментальным контактом.
Наводнившие зал агенты стояли за схватить.
Посредники выступили за обдумать.
Творец мостил дорогу благими намерениями: Анну – в ад!
Непоследовательность во главе угла разрушала геометрию восприятия.
Перейдя через площадь, судебный следователь Энгельгардт вошел в кафе и взял газету: парадокс общего разговора жарко пыхнул ему в лицо: корреспонденты вещали одновременно по странному и болезненному вдохновению: тела без форм и лица для проформы: обитые кожей стулья – арматура веранды – амбразура окна – шелковая изнанка юбок – этажерки Буля на складе Кокорева – белое на белом:::
Александр Платонович видел зубы и языки старинной формы.
Существовавшее исключительно по вдохновению, в единый момент всё могло рухнуть, обернуться мусором, быть унесенным ветром –
Анонимные друзья давали понять: реакция наступает!
Мускусный запах уборной смешивался с запахом кислой капусты.
– Я совершенно убеждена, – слышался голос Анны, – что ни у кого из нас нет времени пережить все настоящие драмы того существования, которое нам назначено.
Александр Платонович спросил себя: Анна ли говорит такое?
И действительно, это была не она.
Говорила молодая девушка, которая иногда остается жить в кокотке.


Глава десятая. ПОСРЕДНИКАМИ СВОДИЛИСЬ

Театр театра изображал изображения изображений.
Излишнее и параллельно излишнее посредниками сводились к оргазму и эпилептическим припадкам.
В полном обладании собой Анна утверждала свою нетленность.


ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.
Глава первая. НАРУШЕНИЕ ЗАКОНА

Покойник был ей отвратителен – по взгляду, каким он смотрел на нее, Анна чувствовала, что и она ему неприятна.
Тело без органов Анна отождествляла с влечением к смерти.
Белое влечение всякий раз возникает от гибели Бога и его имени: где прежде находился Бог – сейчас располагалась лаборатория с кучей пробирок и табличкою на дверях.
Каренина знала: здесь моделируют подобия, что предшествуют собственным образцам: бездыханный труп старой кокотки лежал на металлическом столе и из него на Анну смотрела жадно живая свежая девушка.
Родинка все еще была на спине.
– Это ли не жизнь? Это ли не труд? Не свет и всегдашнее всем поучение?! – Менделеев вошел и протягивал Анне руки.
Она не повелась: есть проекты и построения, в ценности объективного статуса которых вправе мы усомниться.
– Вы непостижимы, – извивался Дмитрий Иванович. – Вчера – другая, сегодня – одна!
Глаза у него были красные и то и дело закрывались.
Уже готовые копии (подобия) вращениями и прыжками пытались достичь рассудка, воздействовать на него.
Живая девушка соединила свою точку с родинкой на теле Анны: они сумасшествовали целый час; столы привозили и увозили.
Дмитрий Иванович кричал, чтобы замолчала Анна.
Покойники (их подобия) в большинстве своем отнеслись к Анне, как к своей (свои зачастую неприятны) – почти завершенная копия Анны (ее живое, свежее подобие) имитировала жизнь, труд, поучение, и это было неожиданно и возбуждающе, поскольку сама Анна в свое время имитировала смерть, праздность и кололаци.
Когда вкатили стол с тем, что предшествовало Вронскому, Анна услыхала движение новой жизни, храп и цоканье копыт: под простыней верхом на свинье оказался негр, давеча подававший ей манто.
Этот негр предлагал Анне уехать с ним в Африку и там –
– Рада бы, – пробовала она отшутиться, – да вот грехи не пускают.
– А вы, – всерьез посоветовал ей этот, – делегируйте их воробью Лесбии.
– Что ли он воскрес? – Анна не знала.
Они поцеловались, и Вронский скинул черную кожу.
Там, где оказалась Анна, четко закону природы было заявлено: «Стоп! Не пускаю сюда!»
«Здесь говорят по-норвежски!» – значилось на дверной табличке.
Когда мы говорим по-норвежски, мы разумеем не что-то противоположное русскому, но лишь иное.
Угроза отделима от того, кто ее представляет.


Глава вторая. НАСТУПИЛА ЗИМА

Вчерашние покойники, изжившие влечение к смерти, отныне предостерегали живых от опрометчивых поступков, проектов и построений.
Старая кокотка (вчера другая) невысоко подпрыгивала и несильно кружилась вокруг воображаемой оси, преобразуя, собственно, сам мыслимый предмет.
Белый машинист сверху обнажал чье-то распростертое тело – внизу его (тело) укутывали материей счастливейший и несчастнейший человеки.
Происходившее не должно было выглядеть притчей – парадокс немого действия своею видимой стороной (да!) способствовал течению разговора.
– Там что-то написано, снизу? – спросил машинист.
– Да, по-норвежски, – всмотрелся счастливейший. – «Ба пиндори мо».
(На пару с несчастнейшим он декорировал бедра тела-памяти).
«Счастье конечного существа», – неточно перевела кокотка.
Васильки дрожали у нее на шляпе.
– Его, – сообщил счастливейший человек уже известное, – мы отнесем в Бахмустье, и там он сможет перейти через площадь, войди в кафе и взять газету.
– Взять-2? Брать-2? – изумился несчастнейший. – Но ведь газету только что взял судебный следователь! В том же кафе на площади.
– Газета длинная, – вмешалось в разговор подобие Суворина, – и брать ее можно одновременно с двух концов.
– Что же он прочитает? – спросил машинист. – «Наступила зима?»
– Он прочитает, – счастливейший возвысил голос, – что в мире произошло, наконец, «нарушение закона»: закона единообразия и постоянства, закона нормы и обыкновенного, естественного и всеобще ожидаемого! О, как я счастлив!
– От века, – всем объяснил подобный Суворину, – залагается такое важное, универсально значительное для Космоса, универсально нужное миру начало. Это – лицо!
Он поднял над головами что-то липкое и сильно влажное: распространился мускусный запах уборной, смешанный с запахом кислой капусты.
На другом конце лаборатории операторы по точкам соединяли аптекаря, мясника и почтальона: получившийся Толстой все слышал: лицо было с бородою!
Благое поймалось!
Тот, кто пришел за Толстым, должен был выйти в мир.
Надели фуражку, перчатки, затянули чулок с подвязкой – американский паспорт в карман: индивидуум!
Искаженное лицо холодило душу.
Там, где не было ничего, появилось всё.
Принесли печку, за нее спрятался пудель.
Пудель вместо шпица!
Анна Сергеевна вышла на набережную.
Запахло щами.


Глава третья. СВИСТАЛ ПАРОВОЗ

Когда судебный следователь в кафе потянулся за газетой, тут же ему захолодило душу – с другой стороны за ней потянулось некое искаженное лицо, на котором написано было желание схватки.
Каждый тянул к себе – газета вытягивалась и за ней не было газетности, а только среда, трение и сотрясаемость частей.
Норвежский экспресс несся в белом вихревом пространстве весьма неожиданного сообщения: Анна приняла норвежское гражданство, обернувшееся норвежским же подданством.
Ибсен (король Норвегии) сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться: королева!
Америка подарила Норвегии сто паровозов, в Осло приехал Модильяни и там рисовал решетку Зимнего сада: Анна, соединенная с Анною, составляла ее основу.
Нигде не было оговорено, что жениться следует исключительно на живой, и потому Николай Палкин отправил запрашиваемое под простынею, на металлическом столе, в багажном отделении: сопровождающими ехали Каренин и Вронский.
Дорога есть дорога: задвигались стулья в вагоне-салоне, смешались белые кители, упал и покатился поднос: кто-то стрелял в машиниста. Тело перенесли в багажное отделение – бригада не нашла ничего лучшего, чем положить его под простыню к Анне.
– Кого-то встречаете, ваше величество? – спрашивали Ибсена подданные.
– Я? Хорошенькую женщину, – отвечал тот.
Вдали свистал паровоз; стал проходить и точно остановился напротив вагон с багажом –
Судебный следователь хотел узнать, что же случится дальше, но продолжение было на другом конце газеты, которым Энгельгардт не располагал.
– Позвольте! – постарался он перехватить края.
– Нет, это вы позвольте! – что-то индивидуум (да!) пытался прочесть на половине Александра Платоновича.
Схватка? – Вот она!
Индивидуум силился отломить Энгельгардту пальцы – следователь сбил со злоумышленника фуражку, стащил перчатки, содрал чулок вместе с подвязкой – недоставало только американского паспорта!
Генрик Второй Ибсен видел только зубы и глаза Анны: взгляд, за которым не было лица.
Он подходил ближе, делая такие (длинные) шаги, что его колени прогибались внутрь.
Всемирная насущность или всемирная наличность?!
Каренин и Вронский ничем не выдали быстро промелькнувших в их головах впечатлений; дружеским движением надвинув на плечо Анны сползший рукав рубашки, они, вместо какого-нибудь замечания, спросили только:
– Не озябнешь ты так, дорогая моя?


Глава четвертая. ПОСЛУШАТЬ ПРИТЧУ

Подпрыгивая невысоко и кружась несильно, под музычку Долуханяна рабочие сцены для видимости арматурой укрепляли веранду – подготавливался водевиль: повторение пройденного: исправившийся злодей, государственный деятель, не помещающийся сам в себе – философ, высказавшийся против появления Анны в любой форме, мастер затягивать отношения –
Пришли пионеры, и он рассказывал им о покушении на Ленина.
– Сначала я отстрелил ему пальцы, потом уши и брови.
Все весело рассмеялись – будто и не было в мире Анны Карениной, Вронского, толстовцев, ибсенистов, Гете с его чертовым пуделем, чувства усталости и нечистоты, охватывающего ночью в вагоне –
– Амвросий Георгиевич, – спросила покушавшегося девочка-травести, – есть все-таки надежда смерти?
– Если на вешалке висит военное пальто, – ответил вдруг голос Анны, – то я теперь умираю: надежда есть!
В ветвях разлапистого южного дерева стоял на коленях воробей в павлиньих перьях, простивший и любивший своих врагов, и рыдал, как ребенок.
Выходило не слишком складно: вроде бы Анна – Лесбия, а воробей – Ленин, но для водевиля в одном действии, под живую мелодию, смотрелось и слушалось очень даже неплохо.
Сидевшая в зале Анна Сергеевна пришла скорее для своего питомца: в действии было много собачьего лая, и шпиц внимательно слушал.
Ибсен подводил к террористичности природы – шпиц на коленях хозяйки вел себя беспокойно.
Что-то непреклонное чувствовалось в слове «арматура» – по замыслу Герасимова, оно противостояло «террористичности»: у самой арматуры веранды завтракала целая толпа фигурантов: зубы и глаза на посуде без форм поедали пищу без очертаний.
Амвросий Георгиевич Шеварнадзе закручивал усы и слегка кланялся.
Не природа и не механика, а скорее дух противоборства и несмешивания не позволяли ему сливаться с облаками людей, народов и генераций: к нему приходили взглянуть в лицо и послушать притчу.
Встретилась однажды Амвросию Георгиевичу телега, битком набитая бабами – это был поезд, возвращавшийся со свадьбы одной из товарок; он был в дороге уже другие сутки, и бабы сильно сомлели: чувство усталости и нечистоты охватило их поголовно: за отсутствием роскоши они любили опрятность. Физическое влечение, которое они пробуждали, вызвано было не ими, а другою – той, у которой они побывали на свадьбе, где и набрались. Брак этой женщины впоследствии был признан низким. У этой женщины была какая-то id;e fixe. Эта женщина не могла решиться заглянуть в глаза тем, с кем она жила. Ей приходили самые страшные мысли.
Завтракавшие на веранде в сторону откладывали ножи и вилки –


Глава пятая. СНОСИТЬ ПАМЯТНИКИ

– Анна не умерла? – Толстой имел в виду крушение царского поезда в Таганроге.
Операторы переглянулись.
Тема террористичности природы отодвинулась на задний план.
Безносый из гримерки показался Ленин, посмотрел на них и ушел.
– У нее было время пережить ту драму, которая ей назначена, – издалека начал Мильман.
Он потянулся к дверце американского шкафа, вынул фрагмент: человеческая мутация не представляла телесного катаклизма.
Толстой понюхал: запах вагона.
Он более не чувствовал Анны, поскольку та составляла бессознательную часть его самого.
Анна шикарно танцевала, но никогда не пела – Сольвейг могла и петь, и танцевать.
Все представляли, какие стихи мог бы написать Толстой и потому никогда не требовали от Анны песен.
Именно против появления поющей Анны в первую очередь предостерегал Шеварнадзе.
Поющая Анна – человеческий катаклизм.
Катаклизм подготавливает новый акт творения.
Человеческая мутация выходила на передний план: три моложавые дамы с седыми волосами, одетые в одинаковые темно-гранатные платья терно, находили особенное упоение бродить по молчаливым комнатам – вдали играли на виолончели, на стене висело ружье –
Их много лорнировали: известно было, что время хвастовства прошло.
Чистая игра видимостей позволяла каждой из них вращаться вокруг себя самой.
– Все остается, как было, – заговорила первая, кругло выговаривая каждое слово, – не приближаясь, не угрожая: плещется молчание, струится покой, обволакивает небытие ощущений, но именно от этого сочится неопределенная глухая угроза.
– Всеобщее, – отозвалась другая, – зиждется на трех китах: нечувствительность, неследование склонностям, незнание себя.
– Когда светит солнце, то и на кладбище хорошо, – чуть завращалась третья. – Вчера, когда я убирала могилу, меня едва не сбил с ног лиловый негр на огромной свинье: мне кажется, это символ, знак: они собираются сносить памятники.
– Какие страшные мысли приходят тебе в голову, Анна! – ужаснулись первые две. – Памятник аптекарю, мяснику, почтальону? Памятник человеческому лицу?!
– Памятник – это копия, которая всегда лучше оригинала, – Анна напустила холоду. – Без памятника нет духа и нет гения.
Потянуло капустой.
К холоду присоединился аппетит.


Глава шестая. ГАРНИР ВООБЩЕ

Наступила зима: дети слепили аптекаря: Левин из Одессы.
Толстой возмущался: русский барин (не было точек над е): немыслимо!
Пришлось дожидаться.
Мясник вышел, как полагается: длинный нож и сразу на студентов.
А что с почтальоном?
Его ждали в каждом доме: другого почтальона.
Наши обеды существуют: интимные, в готическом ресторане, со стульями, обитыми старой кожей, с вилками старинной формы: замешивается в мировом котле гурьевская каша всемирной насущности да и наличности тоже.
Гастрономические капризы Анны – театральная форма одиночества.
В тихом беззлобии детей, играющих в поедание (грязного) мороженого – примат удовольствия над агрессией.
Чревоугодию нет дела до религиозной тайны.
Точка отсчета при познании мира перенесена на кухню.
Черная фигура Ибсена – в поварском колпаке: бакенбарды котлетами.
Каждое блюдо имеет тот или иной гарнир, а не гарнир вообще.
Сокрушительные вздохи не облегчают желудка.
Многие стояли с карандашами.
– Ну что вы рисуете арапа по черному фону? – спрашивали Анну Келдыш или отец Гагарина.
Кафель кухни был черный – она откладывала уголь в сторону.
– Как съездилось вам в Москву? – интересовался Энгельгардт.
– Отлично! – пританцовывали три сестры.
В Москве они сходили в аптеку, мясную лавку и на почту: они видели облака людей и побывали на концерте Сольвейг.
Норвежская певица подарила Анне свою родинку: переставили с груди на спину: Анне предлагалось оставить прошлое позади.
Сомнительные художники пели по ночам, чтобы придать себе храбрости: другой почтальон под видом другой женщины позировал в подъездах.
Бесследно пустоты засасывали содержание; вещи во всех отношениях, еще вчера стоявшие на своих местах –
– Вам до этого нет никакого дела, – срывалась Анна. – Я не для вас хлопочу и спрашивать вас не стану. Нет надо мною ферулы!
Сестер брала досада.
Ферула – упаковка ритма: пока без слов и негромко Анна пыталась напевать.
Две другие Анны добивались, чтобы их сестра изгнала довлеющую над нею идею: переставить флаконы и щетки на уборном столике.
Ни флаконы, ни щетки, ни сам столик не имели для нее никакого смысла: знали наперед, что она смешает всё, что она боится и желает того, что будет, а что именно будет – этого никто не знал, хотя и догадывался.


Глава седьмая. ТРИ КИТА

Перед страданиями мысли бледнеют все случайности.
Чтобы понять мир, мы допустили предпосылку.
Не требующая доказательств предпосылка была Анне вручена другим почтальоном.
Совесть перестала быть хилой и сделалась коренастой.
Ловись благое: большое и маленькое!
Тело с органами – отвлечение от смерти.
Анна видимо оживилась: короткий вздох поднял ей грудь.
Негр отпустил свинью, и та рыла рылом.
Жестоко дымили печи – лежали целыми рыбами балык и лососина.
Анне было раздражительно приятно сознавать, что нашелся (случайный) свидетель ее позора.
Насыщалась Анна.
Блага, практики, люди – ансамбль песни и пляски, театральная форма общности.
Реально Анна не помнила, что вышло у нее с Долуханяном: песня Анны?
Для начала она пробовала петь в аптеке: уважительно Левин слушал (Левин – общая фамилия всех провизоров).
Мясник Прозоров поначалу хватался за нож, но после привык и даже хлопал ладонищами; почтальоны во мнении разделились на тех и других.
С каждым приездом в Москву Анна расширяла свою аудиторию: в Петербург она возвращалась с пузырьками морфина, свиными тушами, посылками и письмами.
«Песню сомнительного художника» в ее исполнении денно крутили на радио: песнями мы избавляемся от прошлого!
Поговаривали, что Анна Аркадьевна сделалась нечувствительной, Анна Сергеевна более не следовала склонностям, а что до Анны Андреевны, то она подзабыла самое себя.
– Три сестры – три кита! – науськивали ибсенисты студентов.
Амбра!
Хорошенькая женщина встала с постели с прыщиком на носу – сразу понаехали лица удостовериться лично в ее позоре, прикинуть, какую пользу могут они из него извлечь.
Быстрым движением Анна откинулась от окна – задернула занавеску, отгородившись от взглядов.
Флаконы и щетки на уборном столике взялись переставить норвежский посланник с супругой – кто-то, однако, смешал.
Приехали представители Пруссии.
Анна Каренина – это разговор: посол опустился на указанный ему стул против света, в то время, как Анна поместилась в тени.
Черное на черном – он торговал ее живопись.
Она продавала свои песни.
За окнами студенты шли за ибсенистами.
Посланнику Анна предельно ясно обозначила свою позицию.
– Вы смешиваете ритуальное с туалетным! – тот смеялся.


Глава восьмая. ВЫБРАЛ КАПУСТУ

Анна Каренина – это заговор.
Старинною вилкой в готическом ресторане под гурьевскую кашу в шею был убит дипломат.
В Россию он привез вагон грязного мороженого вместо ожидаемых всеми устриц.
В настоящих кружевах (из прошлого) на эстраде Анна пела что-то об отношениях между мужчиной и женщиной: когда же она сбивалась с ритма, то заводила руку за спину и касалась как будто нанесенной углем большой осыпавшейся родинки (прыщика на носу не было и в помине).
Келдыш танцевал с Анной Сергеевной, отец Гагарина кружил голову Анне Андреевне – Мечников для стеба заказал головастиков: не было решительно никакой предпосылки для смерти кого бы то ни было.
– Когда мы говорим о смерти, то подразумеваем не что-то противоположное жизни, а просто нечто иное, – скажет Анна судебному следователю, но это будет несколько позже.
В медленном танце мужчинам проще соединить свои родинки с женскими и так дать точек новой жизни.
Официант спросил у Мечникова, с каким гарниром тот предпочитает блюдо – Илья Ильич выбрал кислую капусту.
– Какую связь называют близостью: партнерскую или спутниковую? – забавлялся отец Гагарина.
– Положительно вы ужасный человек! – не хотела учительница в Космос.
Прусский посланник пришел с супругой: оба много пили; хлопали пробки.
Анна запела быстрее, и сестры увлекли своих партнеров в бурном танце, ударяя по ходу длинными волосами по лицам других пар.
Когда в Таганроге с рельсов сошел царский поезд, все решили, что Анна раздавлена вагоном, но Анна Каренина не умерла, а вместе с государем ушла в народ, в гуще народной заново вышла замуж, и брак ее впоследствии был признан высоким.
Об этом пела она в готическом зале ресторана, и люди с удовольствием отплясывали в заданном ею ритме.
В атмосфере безудержного веселья и тотальной беззаботности никто не повел и взглядом, когда в зале появились два новых посетителя, в другое время и в другом месте приковавших бы к себе всеобщее напряженное внимание.
Верхом на печном борове, похожем на гроб, внутрь въехал объяснительный манекен.
«Чтобы казнить меня? – единственная подумала Анна. – Неужто не пожалеет?»
Слезы потекли у нее по лицу – чтобы скрыть (смыть) их, порывисто она соскочила с эстрады и побежала вон из зала.
Уже просунула она руку, чтобы открыть дверь, но та вдруг открылась сама.
Из дамской уборной, в мускусном облаке, спотыкаясь и путаясь ногами, Анне навстречу вышла пруссачка.


Глава девятая. ВЕЯЛО ПОКОЕМ

Анна Каренина – это приговор?
Перемещение тела с одного места на другое не есть движение, а только следствие его: по выходе из театра Александра Платоновича Энгельгардта плотно охватили сомнения: ему представилось, что произошедшее с ним было лишь игрою воображения – он не заходил ни в какое кафе и не тянул на себя никакой газеты.
К нему, да, подошел воробей (в кафе или в театре?) и стал спрашивать:
– Наивен?
– Я? Без тривиальности, – Энгельгардт отвечал.
– Выспренен?
– Без усилия.
– Грациозен?
– Без напыщенности.
– Энергичен?
– Без грубости, – отвечал Энгельгардт.
Судебный следователь знал, что это – воробей Лесбии и потому не задавал вопросов, а отвечал на них.
С каких пор он стал посещать детские утренники? С тех пор, как узнал, что им интересуется Лесбия.
У Александра Платоновича имелась собственная теория негативных удовольствий.
Случайно можно убить отца, но нельзя случайно жениться на матери.
Можно изнасиловать мужчину, но нельзя высасывать у него глаза.
Можно под поезд толкнуть проститутку, но нельзя заглядывать под мышку привлекательной женщине.
Судебный следователь отдал портному выутюжить залежавшуюся фрачную пару.
Модно, но неряшливо одетая горничная открыла.
Можно было оставить мертвых при мертвых, но нельзя отрешить свидетелей от ассоциации идей.
Зачем Александр Платонович любил ее и зачем ненавидел?
В ушах Лесбии, он видел, копошились роскошные солитеры.
Они так рассмеялись (он и она), как будто и не расставались никогда.
Если она поцелует его тысячу раз – сотрет в порошок, но если только сто –
(Знал ли он, что она блудит по подъездам?!)
При всей ее страстности, от нее веяло покоем: веялка.
Шли две бабы с мальчонком. Одна держала палец за пазухой. Они шли с поля, где пропасть была воробьев.
В детстве Александр Платонович не клал охулки на руку.
Его отвезли в Москву и там отдали в мальчики.
«Пенис – не воробей!» – зарубил он себе на носу.
В тихом беззлобии детей мучительница, загримированная под влюбленную, наслаждалась при виде жертвы, преисполненной любви.


Глава десятая. КОПТИЛИ РЫБУ

Коптили рыбу.
Анна пребывала где-то, не сообщаясь с точками Вселенной.
Безносый Ленин ставил катаклизмы.
Беспространственная, Анна вмещалась в каждую частицу пространства.
Случайности бледнели.
Своею сущностью Анна отличалась от материи.
Ловилось благое.
Едина с материей, повсюду Анна следовала за нею.
Короче становился день.
Анна оставалась неподвижна.
Религиозная тайна была разлита неосторожно.
Анна воздействовала на материю.
Террористичность природы сделалась открытой, свирепой, беззастенчивой.
Она была подвержена всем изменениям материи, Анна.


ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ.
Глава первая. ВЕЧНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Был вечер.
Выл ветер.
Сгустившийся туман принял форму яйца, которое, расколовшись надвое, образовало Небо и Землю.
Не было ни близкого, ни даже сносного человека.
Дмитрий Иванович и сам не знал, чему приписать столь полное безлюдье.
Всё нужно было затевать сызнова?
Он сотворил крепкого чаю: то одно вспоминалось слово, то другое.
«Анна!» – наконец нашел он нужное.
Излишне объяснять через многое то, что можно сказать через меньшее.
Анна думала неизмеримо свежее, цельнее, природнее.
Она не формировала принципы – она их привлекала.
Принцип – это посылка; дело за почтальоном.
В театре мира места были приготовлены к приему несуществующих.
Все трактовалось теперь исключительно как спектакль, предлагаемый одному единственному зрителю, сидящему на неподвижной точке относительно действия. Он же вел себя так, словно все взаимодействия сводились лишь к символическим обменам. Этот Наблюдатель занимал исключительно высокую позицию, откуда мир виделся Ему как представление (в смысле театра), а практики – только как театральные роли.
«Театральность удваивает реальность, – понял вдруг Менделеев. – Мать уважает дочь!»
Родительница виделась ему ребенком, муж – женою, врач – пациентом, работодатель – работником, читатель – писателем.
И сам Дмитрий Иванович двоился, испускал таинственный свет, вполне духовный и даже божественный. За телесной сутью ученого скрывался символ – за «смертным» существом стоял Вечный свидетель.
Прежде всего – запах цветов, потом – треск насекомых.
На полях выстроились копны, цепы заиграли на гумнах.
Вот и первый встречный: «Что новенького?»
«Террористичность природы!»
«Однако, какие слова… зачем это? Будемте по-старому. Как же тогда Бахмустье,славное, за печкой?»
«Нет больше никакого Бахмустья. Бахмустье – это закулисье».
«А в закулисье что? Киддушин? Шулхан арух? Накрытый стол?»
Рабочий сцены (почтальон, доставлявший посылку) нетвердо знал роль, а потому вынул бумажку с записанным словом.
На лице его выразилась гамма чувств.
Пауза вышла на славу.
– Софросюне, – он прочитал. – Вместо Бахмустья будет софросюне.


Глава вторая. ОТПРАВИТЬ ВАМ

Анна бормотала принципы.
Только что ушел другой: ящик пропах цветами и протрещался насекомыми – можно случайно отправить посылку, но как случайно ее получить?
Принципы можно петь, можно танцевать из принципа.
Я получаю от вас ту посылку, какую хотел бы отправить вам.
Принципы составляли бессознательную часть Анны, и плавно она мутировала с ними к человеческому катаклизму.
Новый акт творения (шло к тому) зарождался в молчаливых комнатах, и не было места для хвастовства, и было время для звучания виолончели.
На уборном столике, подвернув ножки, лежала Аннушка.
Появившаяся в отсутствие ферулы, казалось, она целиком собрана из пальцев, ушей и бровей: Анна делала ей маникюр, сурьмила, ваткой на спичке убирала серу.
Вдаль уплывали облака людей; оглушительно кричал Менделеев.
Норвежская королева: кто она? – Зима с человеческим лицом, счастье конченого существа, китовый жир, другая телесность?! (Какая-то неизвестная ей женщина стаскивала все с кровати Анны и кидала в узел).
Аппетит отсоединился от холода – холод остался в молчаливых комнатах – аппетит же слился с особенным упоением.
Сделалось принципиальным бродить (перемещать тело).
В отделанной под орех столовой Анна подчеркивала слова.
Услуга.
Угроза.
Услуга неотделима от того, кто ее предоставляет – угроза свободно отделяется от ее носителя и существует сама по себе: глухая.
Старые слова потеряли смысл – новые слова еще не обрели его.
Из разрозненных предметов (явлений, слов) Анна могла собрать всё, что угодно.
Часы, фуражка, перчатки – Каренин; подойти сзади, читать на пальцах, не видеть лица – Вронский.
Каренин – услуга.
Шеварнадзе – угроза.
Толстой – видимость зеркала.
Отзывается из-за печки – Келдыш.
Опустился на карниз – отец Гагарина.
Котлеты – Ибсен: пустое праздное увлечение, нажитое скукой и аппетитом!
Она находила сомнительным его к ней расположение: на кафелях.
Она пыталась удалить его и самолично содой терла межкафельные швы, а самый кафель обрабатывала лимонною кислотой.
Хотелось всё бросить, послать к чертям.
Сдерживало софросюне.


Глава третья. ОДЕРЖАЛИ ПОБЕДУ

Киддушин выделял Анну из числа прочих, хотя и обособлял от мира, объявляя запрещенной для мужчин, не обрученных с нею (каким-то образом ритуальное смешивалось с туалетным и даже уборным).
Киддушином же Анне предписывалось избегать таких фигур, как парабола и притча.
«Притча до машаля доведет!» – смеялся Анне Гете в известной параболе: она считала себя ниспосланной свыше и существующей независимо от человека – хозяин же пуделя (за печкой) сводил суть Анны от сакраментального к профанному и даже глумливому.
Неподвижная Анна была сакральна – в движении она становилась профанной.
Нагуливая аппетит, она бродила по кладбищу, переходя от мысли к настроению, и мысль о призраке, танцующем из принципа, наполняла ее живым неподдельным весельем.
Самосознание – ноль по сравнению с самочувствием: едва только организм давал сбой, она спрашивала себя: моя ли это судьба?
Не находя подтверждения истине, она могла от нее отречься.
Когда после первого замужества так и случилось, в ней (истине, Анне) по сути мало что переменилось: Анну не сожгли на костре – истина не перестала рассыпать факты.
– Чтобы истины были ценимы, – за печкой копошился Келдыш, – их следует мять, толочь, врезать в тело мясницким ножом, втыкать вилкой в шею!
Анна входила в истину через любовь, а любовь доказывала поступком.
Анна подчеркивала слова: опять и снова.
Каждое повторение было новым: новым повторением.
Полный разворот на пятке давал ей возвратиться к самой себе.
Гипотетические обманщики в комических клетчатых брюках однако продолжали ломать комедию, любую истину представляя в таком виде, что и дураку делалось всё понятно: истина превращалась в банальность.
Кладбище как средство для поучения претендовало на банальность за номером первым: «За радостью следует смерть. Чего тогда стоит радость?»
Банальностью номер два была такая: «В войне между сынами мудрости и сынами глупости последние одержали победу».
Третья банальность была самой очевидной: «Глупость воцарилась в мире из-за женщин».
Первым же своим замужеством Анна отклонилась от предначертанного: жених настолько был ослеплен любовью, что не заметил, как Анну подменили: открыв фату для поцелуя, он обнаружил, что связал себя брачными узами с лиловым негром на огромной свинье –
Анна возвратилась к самой себе.
Опять взяла в правую руку нож и снова левою подхватила вилку.
Не факт, что Анна разорвала с прошлым – факт, что она оказалась способной к началу в настоящем.


Глава четвертая. НЕСКАЗАННОСТЬ ВИДЕНИЯ

Магический треугольник: любовь-поступок-истина никак не зазвенел при появлении раннего посетителя.
Пришел Вечный свидетель.
Сын мудрости, когда-то он проиграл и с тех пор как бы принудительно навязывался ей.
Она выглядела как Анна Каренина, танцевала как Анна Каренина, вышла замуж за Алексея Каренина и потому он считал ее Анной Карениной.
– Я – лишь золотой сон на цветах! – поворачивалась она перед ним.
– Сон на цветах, – рассудочно он возражал, – это Лесбия и ее воробей.
Они разговаривали, упорный призрак танцевал на могиле Суворина, ассоциация идей подводила к человеческой перверсивности.
– Я покуда, – говорила она не то в волнении, не то переламывая сон, –
С превосходно расчесанною бородой он скрипел кожаными калошами.
В самом корне того, что они оба называли «Анной Карениной», ее бытие лежало за пределами самого себя.
Она была, да, Анной Карениной, но Анной Карениной вообще, без связи с нами, но поскольку была – должна была открываться познавательному взору.
Он обладал способностью видеть не глядя, но перед его взором она переставала вести свою потаенную жизнь и делалась такой, какую он вывел в своем романе.
Он никогда не видел ее по частям, а только целиком и каждый раз стремился заглянуть Анне под мышку: не зная, что именно есть там, он с очевидностью знал, что там есть что-то вообще.
Мир идей, безлично-мертвая кладовая содержаний противостояла телу и плотской жизни; через свои глубины: ядро и корень – интимно Анна сделалась не просто двойственным, а двуединым существом.
Принципы никогда не сводятся к признакам – призрак показал позже, уже на Страшном суде, что Толстой после всего, что произошло, признавался ему, что имел Анну в опыте, но никак не мог описать, определить, выразить в словах: он знал ее, но ничего не знал о ней – кроме того именно, что она наличествует.
Реальность совпала с непостижимым; непостижимое было явственным, хотя и необъяснимым: Гете указывал на тайну явственного порядка.
Опыт шире мысли.
Знание только суждение.
В что-то усматривается что-то.
Далее вступает противоборство слов.
Мы достигаем понимания Анны через отрицание ее. Мы знаем, что она не есть –
Мысль, направляясь на самоё себя, выходит за собственные пределы.


Глава пятая. ШИРЕ МЫСЛИ

Покуда она выглядела как Анна Каренина, ее части составляли какое-никакое единство, но стоило ей отойти от образа, и каждый орган начинал дурить и выпячивать себя, нередко доводя до скандала.
С Карениным у нее не сложилось из-за желудка, с Вронским подвели уши – она могла положиться лишь на свое ядро и корень – за их состоянием следили Келдыш и Мичурин.
Толстой ставил опыты, которые были шире мысли, и потому выводил Анну за ее (его) собственные пределы.
Он подсадил Анну на параболу – прокатываясь по ее извивам, Каренина всякий раз возвращалась к началу, сводя действие к притче, себя же самоё подавая каким-то символом.
По замыслу Толстого Анна несла некий подтекст, не раскрывая себя в простом дословном восприятии – Толстой заимствовал идею еще у древних греков и их античных дам, нередко баловавшихся с ручными животными и птицами –
Анна требовала свободы воли – слепой, темный и прямо враждебный ей Толстой требовал безусловного подчинения.
Она хотела не того, что велено было ей хотеть.
Толстому безразлично было, существует ли она реально – Анна могла давно сойти в могилу – он продолжал бы навязывать ей свою волю (свою волю он выдавал за волю самой реальности).
Ей приходилось принимать его как реальность и даже дружескую ей, содействующую реализации ее влечений, но эту мысль она ухватывала не вполне; что до идей, с ними обстояло еще сложнее – они приходили ей как бы извне (на это обстоятельство указывал Гете: исходит, дескать, благодать!).
Анна погружалась в горячую ванну, и творческая живая сила размывала фиксированность заданной геометрической фигуры.
Творчество и завершенность (могло ей прийти в этот момент) или становление и вечность?
– Единство, – смеялась она себе, разбрызгивая мыльную пену, – этого и того!
Казалось Анне, что творит она самоё себя и даже что-то другое, чем она сама: уж не Толстого ли?
Приобретя законченную полноту, уже она содержала в себе зародыш самой актуальности, чего, впрочем, не ведала: призрак нравственной жизни посещал ее, но молчал.
– Спонтанность – это свобода! – зато говорил Каренин, также подчиненный внешним силам.
– А инстанция? – она спрашивала его.
– Судья, – поднимал он три пальца. – Наставник. Руководитель.
– Мы есми? – высоко из воды поднимала она безволосую ногу.
– Вы есте, – он жадно смотрел. – Они суть!
Иногда неплохо, все же, они понимали друг друга.
Мы несли бехом.
Вы несли бесте.
Они несли бяху.


Глава шестая. РУКИ ЖИЗНИ

– Она несяста? – спросил следователь.
– Писаста, – отозвалась товарищ.
Опять Анна переместила тело, и следствием этого стало –
– Все люди – пальцы! – на Литераторских мостках установили скульптурное изображение Анны, умевшее разговаривать, двигать ушами и бровями.
Смотритель кладбища обнаружил Толстого рано утром – каким-то чудом не превратившийся в облако и не подхваченный ветром Лев Николаевич лежал, запутавшийся в своих же словах, уже стертых, обветшалых, утерявших силу и смысл.
Отдельные слова, впрочем, были подчеркнуты, даны курсивом, другие представлены в форме яйца, музыкального треугольника, пушечного ядра, древесного корня.
Следователя заинтересовал найденный в ворохе столовый прибор: ложка и нож оказались на месте, а вместо вилки в футляре находилась геометрическая фигура.
Товарищ следователя, она же экономка и хромая девушка, задействовала объяснительный манекен:  усадила на печной боров и отправила ловить благое, но тот лишь подпустил дыма.
К делу привлечены были специальные агенты: Прозоров, Воробьев, Левин, Растопкин (трудовой манекен) посменно следовали за Анной – Толстой тем временем окончательно пришел в себя и к себе потребовал Шеварнадзе.
Амвросий Георгиевич стрелял по воробьям, гонявшимся за мыльными пузырями, – ему удалось размыть реальность до третьей степени, обладающей меньшей прочностью, полнотой, глубиной и правомочностью, что давало возможность подминать ее (реальность) под себя.
Судебный следователь понимал, что, не будь слово повито воображением, мы были бы не в состоянии выражаться художественно.
Товарищ следователя не отрицала безличного преступления.
Анна была небанальна только в силу ее непоследовательности.
Смотритель кладбища отсылал по ту сторону смерти.
Толстой вперил взор вдаль.
Объяснительный манекен превратился в частичного человека.
Прозоров, Воробьев, Растопкин выстроили на полях копны и играли цепами на гумнах.
Амвросий Георгиевич Шеварнадзе столкнулся с призраком реставрации – над ним (Амвросием, призраком), конечно, вся семья смеялась неудержимо.
– Россия мчится вперед, как на рельсах, – говорили домашние, – старое никогда не вернется!
Он подождал, пока Россия домчит до Таганрога, и после крушения подал в отставку.
Движущаяся и говорящая книга, поинтереснее и понаряднее других,  опрокидывая все свои копии, перемещала плоть и дух в пространствах благого.
На взгляд Толстого, реставрация катила на благо России.


Глава седьмая. ОСЛАБЛЕНИЕ БЫТИЯ

Летучие беспочвенные создания витали над грешною землей: переживания наши, Господи – мыльные пузыри.
Простоволосая она шла по полю, пальцами загребая теплую пыль, и чудилось, что не пальцы, а люди уходят в землю – уходят и возвращаются – уходят и возвращаются – уходят –
Она вздрогнула так, что зубы лязгнули и произвели звук «бзз» - перед нею возник ей явившийся.
– Ну, чистый херувим! – рассказывала она позже.
Наружность Растопкина предрасполагала, как нельзя более, в его пользу: розовощекий, пухлый, импонирующий в пространстве.
Он свидетельствовал ей об обратном.
Мерило истины смахивало на старинное зеркало: геометрическая фигура отражалась в нем в разных смыслах, что позволяло делать самые дерзкие выводы.
Анна была отражением (хотя и умаленным) того, что ей недоставало и чего она искала; глубокая интуиция сердца давала ей опытно ориентироваться в том, что скрыто от мудрых и разумных.
Теперь скорее она должна была усомниться в том, что живет, чем что Бог находится у нее в кармане!
Ей стало проще выбрать между грехом и моральным злом, потом – между невольным грехом и радикальным злом, умышленностью действия и свободой воли.
«Закрыть всё, – ей пришло, – да и повернуть на два оборота: «мне хочется» и «я хочу» – но и здесь нужно было выбирать.
Теперь Анна не просто хотела, но и одобряла (санкционировала) свои хотения.
Ей должно было браться за нечто чудесное и непостижимое.
Растопкин и Прозоров играли цепами.
Анна переместила тело.
В поле, символическое, шло созревание мира (его обмолот).
Реальность была не тем, чем была, а тем, чего хотела.
Растопкин, Прозоров, Воробьев давали варварский концерт, не имеющий никакого согласия: игралище на природе!
Опять Анна переместила тело.
Воспитательный манекен стоял чучелом, отгоняя от жита воробьев.
Запах цветов. Треск насекомых. Первый встречный: Левин.
– Что новенького?
– Нет более никакого софросюне.
– Что же вместо?
– То, что за печкой у Келдыша!
(То, что у Келдыша за печкой, то у Бога за пазухой).
Левин не знал, что Бог у Анны в кармане.
Кто-то вынул спички, Растопкин подтащил соломы.
Бог мог бросать деньги пригоршнями.
Я знал, что увижу нечто странное, но не до такой степени –


Глава восьмая. ПОД ОТКОС

Звонок в дверь есть нечто иное, чем звон в ушах.
Заранее Келдыш убрался в квартире: заменил абажур, выбросил сор из углов – приехавший из Одессы Левин сунулся было за печку, но ничего сверхъестественного не обнаружил.
Когда-то он привозил другу детства софросюне, а до него бахмустье, но время шло, понятия устаревали, ветшали, переставали исполнять свое назначение, и вот теперь из дорожного сундука аптекарь с предосторожностями извлек распространившийся по югу России берешит –
– А с середины нельзя? – Мстиславу Всеволодовичу было жаль впустую проделанной работы.
– Только с начала!
Левин был именно этот, а не иной.
Он был тем, что имел, а в душе (вместо точек) он имел Бога.
Рувим Исаакович Левин был творческим агентом Бога, а Бог хотел, чтобы Келдыш был весел.
Мстислав Всеволодович догадывался, зачем Левин приехал в столицу и полагал, что это вполне возможно.
Об этом думая, вначале он улыбался, а после начал смеяться: ему сделалось весело.
Из берешита Левин вынул две покрывшиеся плесенью бутылки, сыр, устрицы,бычков в томате.
– Что скажешь? – Рувим Исаакович спросил, когда Келдыш отсмеялся. – Как ты смотришь на это?
– Берешит только мерещится? – академик вдруг усомнился.
Левин схватил руку Келдыша и зашвырнул в берешит – Келдышу явственно захотелось.
Левин зашвырнул его другую руку, и Келдыш нестерпимо захотел.
– Достаточно! – он закричал и поверил.
Россия присела на рельсах.
Все полетело под откос.
Возникла аналогия с вагоном.
В этом трагическое перемешалось с комическим.
Вся облепленная искажающим наносным элементом Анна –
Мстислав Всеволодович понимал, что по обыкновению она хочет отмыться (отскрестись) за печкой, но там более не было очищающего софросюне.
Как муха в варенье (берешит отпускает не сразу!) –
Анне предстояло начать с начала.
– Ты знаешь Вронского?
– Что такое Вронский? – спросил Левин, и лицо его из того детски восторженного выражения, которым только что любовались зрители, вдруг перешло в злое и неприятное.


Глава девятая. ОДИНАКОВО МЕТКО

Следуя принципу умудренного неведения, Левин не раскрывал той аналогии с вагоном, что зловеще привлекала Анну.
Они, по сути, занимались чистым творчеством: вагон был началом, аналогия – основанием, неведение – причиной; принцип, который уже был, приходил к существованию.
Начиная с начала, Анна отталкивалась от несомненной добродетели, становясь все более целостной; невозможное стало геометрической фигурой.
Левин учил Анну пользоваться ножом и вилкой: скоро одинаково метко она метала тот и другую.
«Бог постижим, – знали они оба, – просто слово Его лишилось смысла!»
Они похаживали по комнате, открывали и закрывали двери, шуршали обоями, обдували затылок Келдышу.
Левин приглушал свет из кухни, Анна смеялась прислугой.
Они показывали пальцы, и Келдыш понимал: с ним хотели разговаривать.
Пальцы восхваляли добродетель, и постоянно молились колени.
– Однажды я встретил труп, – говорил Левин.
– А я однажды увидала зад земли (Зад Земли), – говорила Анна.
Левин повесил на обои портрет Менделеева и на него молился – Анна молоточком стучала по рельсу.
Никто не знал, что Бог – у Анны в кармане.
Анна бросала деньги пригоршнями.
Куддишин довел до машаля.
Была радость. Была смерть. Был вечер и бумажка с записанным словом.
Мгновенная радость. Мгновенная смерть. Мгновенное слово.
Тур-бу-ленция!
Взрывы звезд, сверхтекучий гелий, нейтронные звезды, легкие человека в вибрационном горении –
Падает лавина с горы и внутри ее Анна.
Нагревается среда и в ней Левин.
Уменьшается вязкость и там Келдыш.
Мстислав Всеволодович вдул газа в среду, создал шероховатую поверхность, рассчитал разгар сопла, поставил сетку в течение: все готово!
При разных начальных скоростях Анны и Левина одна и та же волна сформировалась перед их носами.
Носы обгорели.
Мир разложился на множество линий, треугольников, квадратов, сфер и других замысловатых фигур.


Глава десятая. ГРАНДИОЗНЫЙ СКАНДАЛ

Любовь к вещам и призракам не доведет до хорошего.
«Дьяволов водевиль» получил суровую отповедь в обкоме партии.
Аморализм космической жизни все же выплыл на поверхность.
Был грандиозный скандал – виновным назначили отца Гагарина.
Алексей Иванович переведен был в стрелочники.



КНИГА ВТОРАЯ: И ВОТ – ЗОЛА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая. СЛУЧАЙНОСТЬ МЫСЛИ

Право, надо оставить общие рассуждения и перейти к фактам.
Папаша мой теперь служил по земству, был непременным членом по Крестьянским Делам Присутствия.
Усталый, он ходил по комнате, но усталость его была живая, веселая, а веселость даже какая-то школьничья.
На всем лежал отпечаток спокойного довольства.
Только что пришла телеграмма от Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы!»
Снова предоставлялась возможность уйти от самих себя, куда-то к текущему состоянию вещей, их сущностной тривиальности и безналичному наличию.
Покуда отсутствовала книга, а, значит, и опыт литературы, средством выражения становился крик.
Сопутствующий языковой надлом, понятно было, сопрягался с опытом смерти, который нас не пугал: мы не задумывались о смерти Бога.
Мы ничего не знали о теменном глазе и мало что – о точке зрения животного; мы не были пристрастны к омерзительному.
Главное было запустить циркуляцию фраз: Лесбия, совокупляясь с воробьем, принуждала Землю к вращению.
Общая кровь Анны, Каренина, Вронского не замутнялась.
Анус представлял пародию на солнце.
Левин стал пародией Толстого.
Солнечный анус Толстого противопоставил себя анусному солнцу Ибсена.
Метафора наоборот упраздняла бытие.
Теменной глаз сделался органом незнания.
Взаимоотношения под видом измены должны были быть представлены в книге с опытом смерти: столкнулись поезда – в страшном шуме (под него) зеркало срезало глотку.
Расплывчатое и неограниченное содержание: ехали многие, доехал один!
– Ты – десять тысяч обезьян, – родители преподнесли мне «Ундервуд» – отстучи «Анну Каренину»!
В помощь мне папаша принес скелет Бога под тиарой и в маске – маменька сшила золоченую драпировку.
Я съездил в мавзолей и на высоте смерти добился разрешения на революцию.
Дело было за жертвоприношением: кого возложить на алтарь?
Я мог написать «Анну Каренину» (верхнюю часть тела), только если бы воздержался от объяснения, почему это «Анна Каренина».
Экономный образ Бога подталкивал к человеку вообще.
Я знал одного такого.



Глава вторая. ЭКСТАЗ ПЕРЕД ТОЧКОЙ

Мерцающий свет из кухни мешался со смехом прислуги.
Синтетическая фигура Богомолова как бы отбрасывала себя в омерзительное: у мертвеца еще растут ноги; ногами Богомолов попирал царство мертвых.
Святотатственный смех возвещал отсутствие Бога и страх перед Богом – страх перед тем, что Он, все же, жив.
От омерзения до ужаса – один шаг, но ноги Богомолова были спутаны; он возглавлял богоборческое движение: убивший Бога, должен Его съесть.
Бог требовал от Богомолова невозможного: описывая природу, Богомолов должен был внушить читателю тошноту.
Описывая природу, Богомолов привлек опыт ночи: мерцающий свет и уловившийся смех – он (Богомолов) обнажился до собственного присутствия и выдвинулся в ничто: потекла сыворотка, возникли суспензия и коллодий – распространился запах разложения, пусть даже и не в строгой форме; пространство ночи свои точки не соотносило одну с другой (это было заметно при призрачном освещении): точки кишели.
Природе оказалась присуща священная зловонность –
Порядок, менее естественный, чем природный, было невозможно пережить и описать от первого лица.
Богомолов вынужден был отложить перо.
Речь (письмо) однако шла о чем-то, что остается, о самой атмосфере присутствия, выдававшей себя за содержание, – второстепенном, может быть, событии ночи, вызывающем если не тошноту, то уже некоторые позывы и спазмы.
«Где тужится, там и испражняет», – можно было прочитать между строк.
О противоречии между лицом (природой лица) и головой (природой головы) не было ничего, как если бы голова не являлась «истоком» лица.
Лицо (о чем не написал Богомолов) предпочитает продвигаться под маской, в то время как голова надевает шапку.
Соскакивая с природы на иное, Богомолов не выполнял решения, принятого до начала драмы и поднятия занавеса –
Он был загроможден самим собою и в самом себе застывшим: эту оборотную сторону власти Ленин называл «дурной».
Когда поднимался занавес, Богомолов описывал круг: убили, дескать, того, кто уже мертв – это вызвало легкую тошноту.
Повторное убийство ущемляло иное.
Природа иного – бой с мертвецом.
Бой в ночи, которой Богомолов приписывал (все-таки!) некое бодрствование.
Мертвец обозначается через пассивность, оказывающую сопротивление спонтанности.
Пассивность головы – слабый гарант выживания.
Спонтанность лица –


Глава третья. ЖЕЛАНИЕ ИНОГО

Лицо Богомолова напрямую тошноты не вызывало.
Оно выглядело вполне пристойно, хотя черты его не выявлены до теперешнего времени – говорили, впрочем, что это не его лицо, хотя и с общим его выражением.
Свет разрушал форму, и потому лицо Богомолова уклонялось от света: нагое, иное, эротичное и даже плодовитое, оно носило чувственный характер: первое лицо говорило от самого себя.
При всем при том лицо Богомолова не было его исключительным атрибутом (его собственностью): в лице временами открывался кто-то Другой.
Лицо Богомолова не выражало его намерений.
Лицо Богомолова позволяло рассматривать себя (его) в качестве вещи, при этом ускользая как лицо.
Его кривизну нельзя было корректировать.
Его лицо адекватно отражали лишь разбитые зеркала.
Лицо Богомолова была чистая провокация.
Оно взывало к насилию.
Оно подстрекало к убийству.
Я мыслил более, чем мог помыслить: сплошная глубина не имела поверхности и точки опоры, где можно было передохнуть от дурной бесконечности: вывесив фотографию (Богомолова) на стену, маменька и папаша хаотировали его презрительными взглядами и бранной речью.
В силу возможностей родители отделяли меня от него: видя мое состояние, они желали быть услышанными Богомоловым: папаша держал телефонную трубку: нас разделяло (помимо прочего) желание иного без всякой потребности в ином –
Лицо Богомолова сделалось абсолютно бесформенным и на пределе своем отсылало к некому «ё моё», паузе смысла и неподобному подобию.
Папаша поставил на патефон «Рок вокруг лица» – это был образ, под который можно было удержать лицо там, где его не было.
– Стань другим! – кричал Богомолову папаша под шум и треск рентгена – по ту сторону значения, смысла и ценности.
Богомолов, как мне тогда казалось, прикидывался метафизикой, религией, исследованием, политикой, товарным производством – чем угодно.
Отрицатель всего и вся (был ли им Богомолов?!) преимущественно интересуется сам собою.
Самодовлеющий образ Богомолова совпал с его лицом, на время приостановив его.
Бесподобное и неподобное лицо исподтишка разлагало образ, который стремился к самовыражению.
Так появлялось трупное.
Фрагмент выпячивал себя из целого.
Кусочек мертвого в живом, замещая живое, сам живым не становился.
Фрагмент (кусочек, образ) становился следом.


Глава четвертая. ВСЕМУ ПРЕДЕЛЫ

Богомолов существовал все же в третьем лице и там делился на «он» и «его».
Он был неадекватен своему фотографическому образу; его ипостаси могли быть отчуждены и впоследствии переданы другим (подарены, проданы, обменены).
Всегда, однако, оставался след подарка, продажи, обмена: уничтожался мир, погибали вещи, появлялись призраки, возникал чистый эротизм, рождалось желание.
Мои родители на этом месте спрашивали, имел ли Богомолов любовный опыт, кроме того, что приобретается в подъезде – я мог ответить только, что его опыт является скорее опытом умирания, то есть предельным опытом.
Его опыт был темным, из него хлестало мистическое «ё моё», ставившее всему пределы –
Возможность – всегда нечто сомнительное.
Он имел возможность выразить свое отношение к общим местам – его не хватило на это.
Общие места тем временем приобретали сходство с местами общего пользования общежития.
– Хочешь, чтобы твое говно в отчужденной форме открывалось другому?! – в телефон кричал папаша Богомолову.
То, что не есть не говно, есть говно.
Была в Богомолове точка отторжения, опираясь на которую, он мог обдумывать, как избежать того, что случилось.
Мгновенно родившийся мгновенно должен был умереть: он начал хвататься то за один предмет, то за другой.
Блуждание без горизонта – предмет.
Двусмысленное лицо – предмет.
Смерть, которой невозможно умереть – предмет.
Принцип головы – лишь призрак письма: Богомолов отложил перо: полнилась атмосфера присутствием.
Второе лицо!
Лежали на лице следы смущения, глаза блестели смешанным выражением досады и радости: изогнутые брови, надавленные книзу, изобличали внутренное недоумение, как будто во всем ее существе скрывался неразрешимый вопрос –
По телефону Богомолов заказал проститутку.
Отдавшись на минуту изумлению, в случайной конфигурации символов она разглядела вчерашнего недодуманного человека (вчерашние покойники предостерегали).
– Ну ты, монада! – грубо он закричал.
Услуга не могла отделиться от той, что ее предоставляла – угроза же свободно отделилась от ее носителя и витала сама по себе.
Вспомнился почему-то Шеварнадзе, не дававший рассыпаться дамам с седыми буклями.
Эта деталь бытия оставила за собою невидимый миру след.


Глава пятая. ОТБЫТИЕ ПОЕЗДА

Где, собственно, Богомолов обрел лицо?
След схвачен был посредником: на природе!
Когда столкнулись поезда, он находился в Таганроге, разыскивая, может статься, скелет Бога на палочке или петушка в драпировке.
Повсюду в чистом поле разбросаны были битые зеркала, фрагменты тел, органы того или иного назначения: детали будущего.
Вчерашнему человеку предоставлялась возможность шагнуть за горизонт.
Рукой обретение лица стирало изначальную старость: теперь не Богомолов подчинялся Системе, а Другой.
Теперь лицо он мог сбросить только с головой.
Прежнее лицо стерлось в безостановочном свете и смехе – растворилось в идиотизме бытия.
От бытия не убудет; бытию прибавилось!
Быть все же лучше, чем не быть – здесь нет вопросов.
Дать лицо тому, кто его не имеет, удержать лицо там, где его нет – попытка вовсе не обреченная.
Все смешалось: Анна бросилась под императорский поезд – государь не погиб, а ушел в народ под именем Богомолова: голова царя и лицо Анны!
А тело – Бога?!
– Присутствие, в котором ничего не присутствует, – листая пожелтевшие страницы, объяснял папаша. – Путь к святотатству – через тривиализацию.
Книги разных времен твердили об одном и том же (зарубите себе на носу!): священные писания запрещено понимать буквально: необходимо пробиваться сквозь иносказания.
Отсутствие Анны, двойное отсутствие государя и тройное отсутствие Бога: Его не было еще, ныне и уже –
Непостижимое постижимо посредством непостижения: помчались дальше поезда.
Личность Богомолова осталась, однако, неопределимой, стоящей над своими определениями и состояниями – в одном из своих состояний (возбужденном) он вызвал по телефону проститутку.
Та представилась ему Богом.
Ситуация повторила толстовскую: именно так на кладбище ему подала себя Анна.
Толстой, по своему обыкновению, оборвал эпизод, перескочив на Левина – с тех пор Богомолов мог лишь строить догадки относительно произошедшего: скорее всего, классик просил Анну подтвердить ее неожиданные слова.
На фоне восприятия как бы проступали вещи.
Холмогорская скрыня с выдвижными ящиками стояла на пути – он отодвинул ее.
Порочность бытия?!
Никогда не заглядывайте проституткам под мышку!
Она подняла руку –


Глава шестая. СРЕДИ ЖИВЫХ

Лицо, которое на свою голову подобрал Богомолов (в Таганроге), вызывало смех прислуги: в нем отсутствовала конкретика: лицо человека вообще.
Вообще лицо человека вовсе не лицо человека вообще.
Сам Богомолов не мог определить: лицо императора у него, лицо Анны или какое-нибудь третье-четвертое.
Ночью у Богомолова росли ноги, от которых шел трупный дух: он спутывал ноги одеялом и душил мертвеца под собой; вчерашний Богомолов заказал проститутку, которая пришла к сегодняшнему.
Та атмосфера присутствия, которую разлила девушка, никак не должна была стать содержанием чего бы то ни было, а только несущественным фактом ночи (дело происходило ночью).
Лицо подсказывало Богомолову: он может съесть ее или удвоить: зависело от того, кого она увидела в нем.
Если она в самом деле была Богом, то могла смешать всё, чтобы начать творить с начала (неудовлетворенная тем, что было).
«Погибнет Бог – возникнет наслаждение», – он симулировал.
Он говорил «бахмустье» вместо «ненастья», но не был отцом Гагарина.
Она имела в сумочке флакончик с кислотой, но не была Менделеевым.
Если бы кто сообщил им, что они оба – высшая, сверхмировая и динамическая инстанция, еще только пробивающая себе путь (куда?) через привлечение к себе нашего духа – такого агента (посредника, оператора) они просто бы сделали вещью.
– Зачем Толстой приезжал на кладбище? – он спрашивал ее, как могущую дать ответ.
– Среди живых он не находил ни близкого, ни даже сносного человека, ни занятия, не только дела, – она давала.
– Дмитрий Иванович? – Богомолов вспоминал День Творения.
– Дмитрий Иванович Толстой, – она несла невообразимое.
Порочный поворотный круг разматывал ненасытное в своей несостоятельности «мало-помалу».
Тотчас каждый из наблюдателей (в том была романтическая гениальность Герасимова) увидал кладбище, Анну, Толстого (Менделеева), и тотчас же каждый (в этом проявила себя гениальная романтичность Мильмана) возвратился в хижину Богомолова, с ним в главной роли, к себе пригласившего проститутку и с ней беседующего.
Тотчас на тотчас – зрителю мало-помалу.
Девушка и Богомолов боролись за свое право на смерть, и бормотание нейтральной речи лишь усиливало оставляемый ими след: произведение умерщвляло автора.
Запущенный механизм говорения был, впрочем, лишь молвой о смерти.


Глава седьмая. ОПЫТ ПОДЪЕЗДА

Все пересуды о смерти другого (домашние Толстого обсуждали смерть Ибсена – в окружении Ибсена смаковали кончину Толстого) сводились скорее к пожеланию, нежели к факту: «Умри, как собака!»
Норвежский Богомолов, оборотная сторона русского, лопарь по сути, на ездовой упряжке, уже сойдя с нее, удерживал одной рукой то, что другою надлежало отдать.
Он ехал за опытом дальних дней и на снегу оставлял стирающее прочеркивание.
Он ехал за удачей и наудачу.
Другой Богомолов всегда внутри: дурной Богомолов.
Дурному Богомолову нужен был другой Богомолов: уже умерший.
Нейтральная двусмысленная фигура – Богомолов третий: ни тот, ни другой.
Параллельно всему на сцене разворачивалось указание, не указывающее ни на что, кроме самого себя (желтым по черному): что-то происходит, но ничего не случается.
Все же, подражание разрушало подобие.
Пища, попавшая внутрь собаки – больше не пища.
Подражавший Богомолову и тот, кто Богомолову подражал, разрушали подобие Богомолова и богомоловское подобие.
Герасимов и Мильман сдвинули акцент в сторону грамматики: под мышкой или подмышкой?
В Богомолове девушка увидала образ.
Образ Богомолова был предельным, разрушающим беспредельную форму любой негативности: негативность же была условием возрождения смысла в любом его проявлении.
Общий (всеобщий) Богомолов существовал постольку, поскольку индивидуальный (любой) Богомолов подвержен был смерти.
– Сегодня ночь, – говорил Богомолов. – Это (эта) холмогорская скрыня!
Она видела (из кухни мерцало): с выдвижными ящиками.
Образу Богомолова безразлично было, существует ли она (девушка, скрыня) или нет: образ Богомолова способен был замещать девушку или скрыню в ее (их) отсутствие: сам себе девушка, сам себе скрыня.
Идеальное убийство – всегда убийство отсроченное: образ Богомолова посредничал –
Образ Богомолова (раз уж он возник: образ) есть его (Богомолова) отсроченное убийство: девушка понимала.
Стоило им стукнуться лбами, Богомолов тотчас опрокидывался на спину, успевая сделать обратное сальто, и бесконечно возвращался к ней.
– Факт, факт, факт! – перешел он на английский.
Факт бытия изображался звуковой аллегорией.
Причудливая игра двух актеров становилась особенно драматичной, когда со сценического языка они соскальзывали на образный язык – образ языка.
«Все прекрасные книги созданы на иностранном языке, все тяжеловесные вымучены на русском!» – на сцене разворачивался слоган Толстого, и публику выпускали на перерыв.


Глава восьмая. ЛЮБОВНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Богомоловское исчадие и богомоловское отродье странным манером касались нас будто бы изнутри, как некая сокровенность.
Кто-то переживал Богомолова от четвертого лица.
Безначальное, оно (лицо) предполагало безвременность; казалось, образ Богомолова касается нас не сейчас, а касался всегда.
Внутренний Богомолов на своем четвертом лице ужимками и гримасами призывал к движению и контакту руку: лицо Богомолова трогали так же, как видели или слышали.
Язык без слов и предложений (ё моё) создавал свою поэзию – эта поэзия опиралась на близость вещей.
Близость – нежность, исходящая из кожи: любовное движение.
Удвоивший девушку Богомолов превратил ее в вещь и в пищу.
Профанирующее движение Эроса выходило за пределы лица; уязвимость прочитывалась как возможность быть убитым.
Мы видели касание.
Предметы, отделившиеся от своего лица, стремительно исчезали в собственном образе.
Богомолов, только лишившись головы, мог обрести сходство с самим собою.
Более находясь в зрительном зале, чем на сцене, маменька, папаша и я боролись с умиранием взгляда: уже взгляд ничем не отличался от трупа.
Изнутри девушка-пища карабкалась к ротовому отверстию, чтобы выбраться наружу, хотя бы и в форме вещи.
Мертвый Богомолов между тем (голова отдельно) не давал взгляду определиться: какой это из Богомоловых?
Надменный Богомолов!
Тот, кто умирает у вас на руках, передает вам привет!
Я знал, что Богомолов появится снова, папаша понимал – оборотнем, маменька – что нужно спешить: жизнь вот-вот могла быть опровергнута.
Гуськомпробежали мы по сцене – массивная холмогорская скрыня стояла на нашем пути; не знали мы: девушка это или Богомолов?!
Скрыня разлагалась, но и бесконечно удваивалась: расстройство присутствия выражалось в том, что каждый зритель, запрыгнув на сцену, мог уволочь с собою по скрыне, которая не переставала разлагаться.
Я видел: скрыню ухватил Шеварнадзе.
Они боролись.
Не Бог и не первый встречный.
Вне всякой утвердительности.
Мысль извне и мысль снаружи.
Карманная любовь Богомолова и Анны (так звали девушку по вызову) умерла.
Богомолов потерял голову.
Нужно было решать: с головой он теперь или с телом.


Глава девятая. АКТ ПРОЧТЕНИЯ

Слова всегда расположены на языке или рядом с ним, но был еще и язык тела: «янцзык», как называли его китайцы.
Слова, речь – та же вода: призвание – утолить: смысл найдется: берега, вещи, трепет.
Кто-то яйца промывал и хозяйку поджидал: кто же: выдь и покажися!
Все указывало на ё моё.
Нейтральная фигура отсутствия маячила в глубинах праздности.
Толстой обнаружил отсутствие книги, которую написал или хотел написать да так, чтобы само чтение добавляло к написанному и было тяжким трудом,  сопоставимым с крестьянским: чуть ли не сам читатель должен был –
Читатель, однако, не стремился.
Голос читателя был противен.
«Смех прислуги!» – думал Толстой.
«Свет из кухни!» – думал читатель.
Фигура вечного возвращения (порочный круг) приводилась к движению, чтобы удалить и возвратиться снова.
Не смеется прислуга, когда свет из кухни начинает мерцать – свет из кухни мерцает лишь, когда смеется прислуга.
Кто-то, необъятный и безликий, поджидал хозяйку: прислуга!
Он (кто-то, прислуга) – абстракция на трапеции (женского рода).
Он – голая! Он – как ни в чем не бывало.
Он не мыслит себя без существования.
Название не нашло себе вещи и потому пристало к прислуге.
Вещь, не нашедшая себе названия: безымянный палец.
Образ Богомолова касается нас безымянным пальцем – это любовное движение: в любой момент мы можем быть убиты.
Кому-то – наслаждение.
Питание для кого-то.
О ком-то – свет.
Питание, наслаждение, свет кладут предел –
Свет не встречает на своем пути никакого препятствия, и только абажур может приглушить его.
Аморализм природы (ее террористичность) – скорее, это игра программиста с мышкой: нет задачиликвидировать вас здесь и сейчас (успеется!)– программа куда интереснее: на жизненном пути расставляются многочисленные ловушки: избегая одной, вы встречаете другую, и когда-то всё захлопывается.
Аморальная природа убивает греховного человека.
Гармоничная – разумного.
– Как же так, Дмитрий Иванович?
– Я же всеблагой, но не всемогущий! –Менделеев отшучивался.


Глава десятая. РОЛЬ НОЧНИКА

Из кухни мерцало перенесли в комнаты, и там оно выполняло роль ночника: кресало и огниво обрели своего продолжателя.
Кибкало пришлось вынести, невзирая на чудное его баритоно.
Среднее множило среднее, приводя к усредненности.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. ЗАБЫЛИ МИЧУРИНА

К чему прислушивается действие, чтобы начаться?
К желанию.
Когда судебный следователь Энгельгардт вошел в комнату с косым потолком, поднимавшимся вверх у окна и низко лежавшим над дверью, опыт новой постановки вопроса мешочком пепла стучал ему в голову.
Пустой стул Анны Аркадьевны напоминал о том, что вакансия закрылась: стул куплен был для того, чтобы развлечь нового его хозяина.
Портрет головы Богомолова с печатью на устах издавал резкий запах; решительно все было полинявшее, никому не нужное, но приличное.
Выспренные вопросы прежде ставились с невероятным апломбом, и следователь понимал, что я жду чего-нибудь подобного: я предложил ему устроиться поудобнее.
К чему прислушивается желание, чтобы раскрыться?
К откровению.
– Ваш покойник, – следователь зашел с козырей, – во всем находил символ белой женской груди и даже не груди, а просто грудей, если чего-нибудь не посокровенней!
 – Он был пропагандист мистического онанизма, человек наслаждения, – я вставил карандаш в точилку. – Событие происходит в голове.
– Забыли Мичурина, – судейский посетовал: – неразличимость природного и человеческого!
– Неразличимость – это Тургенев, – я поправил.
Буквально накануне рабочие принесли внушительное творило, собою представлявшее черный квадрат: у Толстого из такого набирают известку.
К чему прислушивается откровение, чтобы поразить как можно сильнее?
К потребности.
Я подражал (одно время) Богомолову, имея его за образец и следуя чему-то внутренному в себе: похоже я шмыгал носом, перхал горлом и пальцами барабанил по стертым поверхностям: тем самым я как бы удваивал объект, в какой-то степени с ним соперничая.
Что до судебного следователя – и он был не без греха: по-богомоловски он примаргивал, почесывался, щелкал в трудный момент языком и выгибал спину, фиксируя там самым свои желания, откровения и потребности в гипертрофированной форме подражания.
К чему прислушивается потребность, чтобы осуществить себя?
К пустоте души.
Тройственные отношения Богомолова, Энгельгардта и меня простое подражание превращали в изощренную имитацию: мы становились соперниками.
«Бытует иллюзия!» – впрочем, считал каждый из нас.
К чему взывает пустота души?
Душевная пустота взывает к действию.


Глава вторая. СМАХНУЛ СОР

Все было подано на фоне бесконечного.
– Итак, это вы убили его! – следователь повторил.
Он ковырнул в ухе и передернул плечами.
– Но ведь проститутка призналась!
Языком я водил по воротнику толстовки.
– Не было никакой проститутки: ее придумали, чтобы сделать козлом отпущения. Где она? Ее не существует!
Он заскрипел ботинками и смахнул сор с манишки.
Я вытянул на диване одну ногу, потом другую.
– Она недалеко и скоро я покажу ее вам.
Ничто не убеждало меня в том, что я говорю истину: нужно было просто существовать.
Вещи, существа, содержания таились в лоне дальнейшего.
Привычки Богомолова, его умение назвать собаку собакой напоминали о человеке-вообще.
Подражавшие Богомолову, оба мы рисковали головой.
В нас могли «узнать» Богомолова – все могло повториться.
Тождественный случай мог иметь место.
– Только что, – заговорил телевизор, – в районе мавзолея был задержан человек, совершавший развратные действия в отношении прохожих.
Дали картинку: похожий на Богомолова нарушитель в длинном плаще демонстрировал утраченную иллюзию.
Мир без святыни (с относительной святыней) не позволял изумляться непонятному, изымая самое изумление: в следователе шевелилось другое: лицо событий?!
Главное различие между мною и им было: моральный закон над ним и звездное небо во мне.
Я только сказал Богомолову: «Умри и восстань!»
В направлении вверх или вниз мой потолок не совпадал с тем, что зовется «нормальным потолком».
Конечно, Дмитрий Иванович Менделеев мог явиться кому угодно и в каком угодно виде, вызывая то самое изумление, которое вызывает запах (спасет мир), но зачем ему было –
Выспренный вопрос не дописался в сравнительно новой постановке – пустой стул Анны Аркадьевны вдруг прогнулся и затрещал, громыхнуло творило, и на постели приподнялось одеяло.
«Не существует в этом мире хорошего и плохого, – прочиталось. – Есть только «не понравилось» и «приглянулось».
Следователь сморщил нос.
– Вы обещали показать ее –
Ему кивнул я на экран телевизора.
Бултыхаясь в космическом мусоре, Каренина Анна Аркадьевна скалила зубы, на ширину плеч раздвигала ноги и махала рукой.


Глава третья. СЕРЫМ ПО СЕРОМУ

Видение неизвестного – условие правильной ориентировки.
Она давала пищу для размышлений: девушка в форме вещи.
Норвежский Богомолов передавал привет – игравший языком в ротовом отверстии создал-таки движение любви.
Неудовлетворенно (как всегда) хлопотливая сущность стремилась к пополнению себя.
Не делать различия – его и не будет.
«Оборотень или скрыня?» – встал вопрос для школьного сочинения.
Вполне Нина Ломова могла выйти за оборотня – напротив, Люба Колосова в себе чувствовала от скрыни.
Неготовое обладает способностью приготовиться.
Анна Андреевна чертила образ Шеварнадзе: зачем Менделеев приезжал на кладбище?
Кладбище: природа или литература?
Кладбище террористично.
Кладбище – иносказание, топот инок.
Я слышал бег иноходца
«Что есть «конский каштан?» – могли мы выбрать другую тему.
Охватывал трепет: мальчишки млели от карманной любви, девочки –
Сущая мочь – сухая ночь (вычленил Богомолов).
Порой я спасался внутри текста: переливалось через край творческое лицо.
Сырой материал – динамическая сила неопределенности.
Сова Минервы вылетает в вечерние сумерки, но и воробей Лесбии не дремлет, движимый вожделением.
Одно, булькая, переливалось в другое.
Лежала бездна, звезд полна: Каренин, Анна, Вронский –
Они соединяли то, что было, с тем, чего хотелось.
Прочный, твердый Каренин.
Пластическая, изменчивая Анна.
Неотменимый, длительный Вронский.
Изобрели средство от прихоти, которое втиралось в голову: Ленин отказался от идеи государства: холоднейшее из всех чудовищ оказалось звоном в ушах.
Неизбежные оговорки стали необходимыми; круг действительности лишился признака.
Мы строили будущее: будущее – направление взора.
В будущем ко мне явится следователь (он приходил в прошлом).
Мы обменяемся точками зрения.
Когда он войдет с тем, мучившим его чувством физического отвращения ко мне, за которое станет он упрекать себя, но которого не сможет преодолеть, я, судя по всему, только что кончивший кормить воробьев, буду лежать с Лесбией, имитируя движение любви.


Глава четвертая. СУХОЕ ЛИЦО

Повсюду был воробьиный помет – даже на зеркале, даже на портрете Богомолова.
– Не голубиный же! – был у меня контраргумент, впрочем, от Богомолова.
Богомолов зарисовал лицо событийности.
Я знал, что под видом следователя ко мне приходит не Менделеев.
Лицо пришедшего выражало крайнюю форму омерзения.
Выйдя из-под одеяла (я мог подняться из шкафа) – по всей вероятности, я демонстрировал следователю полное мое небрежение к его мыслям и чувствам.
Я лучше подражал Богомолову внешне – точнее Энгельгардт называл вещи своими именами (ближе к Богомолову).
Александр Платонович удивлялся пустоте моей души, казавшейся ему скорее природной, чем литературной.
– Итак, это вы убили Богомолова! – в лицо мне бросил судейский.
– Нет, это вы его убили, – я возразил.
Пока мы не задавались вопросом, кто такой Богомолов, мы очень хорошо понимали, что под ним разумеется – как только подняли этот вопрос, мы ничего больше не понимали: геометрические фигуры, числа, цвета, звуки, запахи представлялись нам – суждения, содержания понятий: все это был Богомолов.
Александр Платонович чувствовал, что я стремлюсь свести образ (сущность) Богомолова к чему-то качественно иному.
«Сегодня может прийти Богомолов», – к примеру, я говорил, и это мое суждение не становилось ложным, если Богомолов не приходил: мог же прийти!
Вещи Богомолова, без которых он не мог обойтись, уже были здесь.
«Отыскать на обходных путях нити», – говорил я далее, и нити отыскивались, связующие разрозненные куски в нечто качественно иное.
Распутывая одну из нитей, следователь нащупал точку, где почуял следы этого иного.
Идея сама по себе, вне мышления, одновременно предполагала и то, и другое.
На том стоял я – следователь держался другого: оба мы были правы.
«Кто не заблуждается, тот не есть», – добавлял я к сказанному выше, но это было простое кокетство, хотя и отрицающее существование Бога.
Александр Платонович понимал, что его запутывают, и решающий разговор откладывал на будущее.
В будущем, однако, он не сможет собрать своих мыслей, ибо предполагал их где-то далеко и вовне.
Я же всегда держал свои мысли открытыми.
Реальность пусть открывается сама себе – я просто нажимаю на точки, которые светят и мигают в ночном небе.


Глава пятая. ТРЕТЬЕ НАЧАЛО

Изложение без излагаемого – чистое изложение.
Излагаемое без изложения – чистое излагаемое.
Могут найти друг друга – могут и не найти.
Особая реальность предполагает «сознание вообще» без привязки к чьей-нибудь голове.
Сознание Богомолова могло появляться и пропадать, возникая в другом месте.
Бог творил существа.
Несказанное существо как нельзя лучше гармонировало с неопределимой личностью.
Папаша служил по Петербургскому городскому управлению: он говорил о мировой душе – мы смеялись.
Призрак абсолютности с его самооткровением и данностью самому себе звал уловить несказанное существо.
– Пепельница получается из чего угодно! – папаша смеялся.
– Приходил следователь, – сообщила маменька, когда я возвратился, задержавшись в школе. – Он придет еще. Зачем ты измазал голову Ленина воробьиным пометом?
Я должен был вернуть в мавзолей взятое  там напрокат и готовил отправку: для конспирации голову Ленина пометили как голову Богомолова.
– Ленин не есть не Ленин, – я не вносил неопределенности.
Молодые люди противны всем – старый человек противен самому себе.
Я стоял за «либо-либо», следователь выбрал «и то, и другое».
Различное без различавшегося импонировало нам обоим.
Человек, думая, что он один, ведет себя непредсказуемо: он распадается на звуки и запахи.
Человек, думая, что вокруг полно других людей, заблуждается.
Воробьиный паштет либо совиные лапки? – То и другое!
Вещи вокруг были с ротовыми отверстиями – в тринадцать лет оговорки необходимы: похожий на Ленина человек недалеко от мавзолея распахивал плащ навстречу утренней заре.
Тщательно в твориле я мешал слова с птичьим пометом.
Бытовала иллюзия, скрипели ботинки.
Настало будущее.
Вронский заглянул в глаза Анны.
– Ты знаешь этого Богомолова?
– Неопределенная личность, – она заскрипела ботинками, – один из новых людей отрицания: он прямо говорит, что ничего нет.
– И головы тоже? – тонко Вронский заулыбался.
Анна вспомнила рисунок человека, находящегося в подъезде: человек был на рисунке и рисовал рисунок.
Вместо головы она вспомнила его шляпу, густые волоса и самый постанов головы на сильной шее и широких, раздавшихся плечах.


Глава шестая. ГОНИМЫЕ СВОБОДОЙ

Ах, две души живут в груди моей!
Одна (живая) все же выходит из подъезда – другая появляется из мавзолея.
Прохожие сообщали о неизвестном – полагали: оборотень.
Моё появилось раньше, чем я сам – они возникли раньше, чем их.
Ленин и Богомолов: им выдали по длинному плащу и широкополой шляпе, в которой удобно было прятать голову.
Плащ и шляпа – то и другое.
– Либо я, либо он! – Ленин вдруг поставил условие.
Было он распался на звуки и запахи, но тут же собрался.
Геометрические фигуры, цвета, числа мешали Богомолову быть объективным в суждениях.
– Когда я вернусь, – он грозился, – тому, кто убил меня, не поздоровится!
Ленин не принимал всерьез:
– Вернись прежде к самому себе с тем, чтобы, словно сделавши  шаг, подняться и вознестись к Богу!
В сознании Ленина Богомолов был перекати-поле.
В сознании Богомолова Ленин был согни-колено.
Новые русские наезжали: Каренин, Анна, Вронский.
Подводя под понятие «твари», Богомолов вывел Ленина как собаку: Анну поразила вытянутая морда Ильича, высунутый язык (с которого капало), стоявшие торчком уши.
В ночном вое из мавзолея Анне всегда слышался призывный крик, на который откликался хаос в ее душе.
(Мы отсылаем читателя, не цитируя его).
Удар по голове, достаточно сильный, чтобы пробить череп, или капля цианистого калия могли положить конец единоборству: личность стушуется, растворится, уйдет в чистое созерцание.
Богомолов стоил дороже Ленина, но они склонялись взять именно Богомолова со всей его мистикой.
Ленин (как таковой) лежал по ту сторону категорий – его они бессильны были переубедить.
Гнала природа: призрак понятия давал Анне вчувствоваться в чужие душевные состояния: круглый квадрат, горячий снег, выпитая чашка, третий Алексей.
Готового Вронского вообще не существовало (до встречи с Анной) – Каренин был нелепостью, ложной грамматической формой.
Мировая душа или абсолютный дух?
Не обошлось без геометрической пропорции (Богомолов), космической гаммы (Келдыш, отец Гагарина) и высшего ума (Менделеев).
Ленин перешел в природу.
Третий Алексей отчасти разрушал привычную ассоциацию слова с его обычным смыслом, употребляя слова в гораздо более широком и общем смысле; он избегал ложной постановки вопроса, умел перевести случайную встречу глаз в горячее совместное кровообращение умов.


Глава седьмая. БАНАЛЬНАЯ МУДРОСТЬ

Третий Алексей прогуливался с собакой, которую они назвали Володькой, по желтому горячему снегу – Володька беспрестанно мочился, фиксируя свою территорию дымящейся квадратурой круга, – когда вдруг сознание вообще, развязное без развязующего, возникло перед ним в облаке идей и мыслей.
Трудное постижение этой встречи вытекало из ложной постановки вопроса и потому представляло для третьего Алексея известную трудность.
(Тот, кого называли отцом Гагарина, бесследно исчез, и потому третьим Алексеем стал другой: новый третий Алексей прислан был комитетом и по службе был другом Каренина).
Все же третий Алексей (новый) попытался выйти за пределы облака и даже вышел, но теперь в полной уверенности, что вокруг него вообще нет других людей, а есть существа: сказанные и несказанные, и только один человек по-настоящему настоящий – тот, кто стоит сейчас в ближайшем подъезде.
«Спрошу у него карандаш да и запишу пришедшее в голову!» – третий Алексей свернул Володьку с газона.
В подъезде в отношении независимости ко всем иным существам (от них обособленный) стоял –
Третий Алексей – безусловный «ты».
Настоящий человек – суверенный «я».
Я и ты – мы (осознал третий Алексей)!
Общее жизнечувствие всю картину мира сводило к человеку в подъезде, делающим все входящие в подъезд существа людьми, хотя и детьми (по сути) либо первобытными (по всему).
– Собаки и птицы, – принес третий Алексей Анне, – братья и сестры с солнцем, ветром и смертью!
Анна оставалась непостижимой; ее связь с тремя Алексеями была строгой и неразрывно-интимной.
Не было ничего особенного.
Обвеянная своею собственной стихией Анна-тайна возбуждала трепет.
Отрадная и сладостная, она соединяла тайну вражды с тайной любви (пошлость, как и болтовня, может быть высокой).
Ничто тем не менее не приводило ни к чему: выходившая за пределы себя – туда же Анна и возвращалась.
Носительница любви без любимого, свое чувство Анна намеревалась распространить на преступного, извращенного и озверелого человека.
Когда квадрат совпадет с кругом, двое сольются в одного.
Романтическая любовь в эротическом смысле –
– Когда Толстой вошел в подъезд, – делился третий Алексей тем, что узнал, – этот «я» стоял внутри: брат солнцу и брат смерти встретились и, похоже, слились в одного.
Анна понимала, что надо бы вернуть отца Гагарина, а этого отправить на перевоспитание в детство либо опустить в первобытные, но третий Алексей вдруг хлопнул себя по лбу и вынул откуда-то листок бумаги с карандашной записью.


Глава восьмая. БРОСАЮТ КАМНИ

Живущий в своем собственном мире (считающий так) вернее всего попал в фанерный балаган так называемой «беллетристики» и размалеванной театральщины, где Ольга Леонардовна Книппер сидит у постели умирающего Некрасова, и тот поджигает развернутую в ее руках газету.
Главное, однако, в самой газете.
Из Космоса крупным шрифтом сообщают: «Открылось в полной мере равнодушие и бессердечие природы!»
Российские космонавты преодолели притяжение между внешним и внутренним: объединившиеся мясники и студенты бросают камни в окна дома отца Гагарина: родина души оказалась ее горькою судьбиной.
Удел души – витать в подъезде; подъезд – место, где можно спастись и остаться самим собою, не превратившись в (неразборчиво)
Старческая резиньяция (зачеркнуто)
– То борение и напор, что сопутствовали нам в полете, – сказали на пресс-конференции космонавты, – нашли в конечном итоге вечный покой в Господе. Он намеревается начать все с начала.
Суверенный «я» и преступный, извращенный, озверелый человек таковыми являлись лишь в самом широком и общем смысле: брат солнцу и брат смерти.
Квадратный и круглый в эротическом смысле!
Оба, лишенные объективности, сознавали свою беспочвенность, неподлинность и могли существовать, лишь примыкая конкретно ко мне и Льву Николаевичу Толстому.
Толстой легко выходил за пределы банального человеческого бытия и потому не замечал никакой проблемы: мне же пришлось пустить корни в почву бытия совершенно иного.
Я мог сливаться с суверенным «я» – Толстой мог выбраться из озверелого человека: главное было открыть кран, а уж вода сама найдет себе русло.
– На каком основании? – спрашивали папаша и маменька.
– Единство сущего! – с бородою и в холщевых портах я пахал.
– Почему вообще есть что-либо? – ко мне обращались одноклассники и их родители.
– Скоро не будет ничего! – я предрекал пустые полки.
Мы стояли перед событием, казавшимся нам бессмысленным.
Нам предстояло отбросить старые факты и запастись новыми.
Действительность Толстого, впрочем, не убеждала меня в его возможностях.
Я брал Толстого то изолированно, то в его связи с Ибсеном.
Сколько верблюдов может поместиться на острие иглы?
Это зависит от чисто логических отношений между кораблями пустыни.
В конце концов, их можно и наколоть.
Самая интимная глубина души Толстого находилась внутри него самого, а не снаружи, вне –
Тема школьного сочинения: «Почему умирающий Некрасов – это смешно, а умирающий Чехов—вовсе нет?!»


Глава девятая. ПОДЛИННАЯ ЗАГАДКА

Словно как тающий сахар лежит!
Ключ от сахарницы – внутри ее самой.
Умирающий Некрасовпозировал.
Желтый и свежий лежал в живописных белых складках, сжимая в руке карандаш.
Живший в своем собственном мире – умирая, он попал в балаган: хоть мольберт поджигай!
Старческая резиньяция подсказывала Николаю Алексеевичу отбросить факты: железная дорога и добрый папаша приобрели куда более широкий и общий смысл; что до вопроса: «Кто строил?..» – сама постановка его представлялась ложной.
Уже распадался он на звуки и запахи.
Под видом Крамского к нему пришел следователь.
– Высокорослый больной белорус, – спрашивал он, – как он пришел к власти и узурпировал ее?
Под карандаш подложили картонку – отвечать в письменной форме.
Тем временем художник на холсте изобразил квадрат и закрашивал его черным – Николай же Алексеевич потребовал циркуль: круг!
Комитетчики принесли чашку – следователь пил дымящийся свекольный сок.
Куда исчезает чашка, когда на нее никто не смотрит?
С точки зрения умирающего, (рекою рабства и тоски) ее уносит убыстрившееся время: совершенно иное уносит бесконечно большее, чем мы можем помыслить, в самую глубину бытия: повсюду покой и простор: нигде не смыкается круг с квадратом: непостижимо! И тогда можно понять всё.
Мир на Литейном проспекте распался на два разнородных, и следователь оказался в одном, а умирающий – в другом из них.
Быть реальностью – истекать свекольным соком.
Быть реальностью – под одеялом, в последней глубине, на краю бездны обрести способность принимать на веру то, чему раньше искали объяснения.
Личность во всей ее юродивости – лишь смехотворный ответ слепой неосмысленной амебы или какого-нибудь головастика: круг постепенно развился из точки.
Будучи сам банальностью, следователь был укоренен в ее лоне.
Почва, на которой стоял (лежал) Некрасов,был он сам.
Сознание Энгельгардта вращалось оборотами мысли.
Всегда факты свидетельствуют о противоположном (обратном).
Свет сам озаряет себя – тьма сама себя затемняет.
Свет непрозрачен, темнота же прозрачна насквозь (до слез).
Когда Александр Платонович Энгельгардт снова повернулся к Николаю Алексеевичу Некрасову, последнего на постели не было.
Лежала женщина, и по обнаженной ее поверхности прыгал серенький воробей.
Куда исчезает чашка, когда чай (сок) выпит?
Ее уносит с письменного стола живой первоисточник жизни.


Глава десятая. ВНЕ СЕБЯ

В первооснове – круг.
Квадрат – в первоосновании.
Одно заимствует у другого.
Толстой уговаривал Анну выйти за пределы земного, взять на себя задачу бытийственности, сделаться новой основой всего.
Он придавал ей форму то квадрата, то круга.
Она чувствовала себя только точкой, лежащей далеко-далеко и имеющей мир лишь вне себя.
Расколотое лицо мира везде имеет свой центр и нигде не имеет своей периферии.
Толстой затеял разбить Анне лицо, вычеркнуть из бытия, объявить несуществующей


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая. ИСПОЛНИТЕЛЬ ЖЕЛАНИЙ

Геометрические фигуры от Богомолова активно внедрялись в быт советских людей: почти в каждой семье был свой круг интересов или свой квадрат, куда вполне можно было погрузить лицо или (в котором) спрятать голову.
В хорошую погоду люди выезжали за город и наслаждались природой, родной по сути и ленинской по содержанию.
В свое время Владимир Ильич активно повоздействовал на природу, подчинив ее себе и изменяя в интересах трудящихся: субъективный образ объективного Ленина витал в полях и лесах: его видели здесь и там.
В стоячей воде Ленин отражался как образ, повсюду оставляющий свои знаки и отметины – отражался активно всеми органами чувств: «Ленин в себе» сделался «Лениным для нас».
– Не нужно давать Ленину громкие имена, – намекала нам на уроках Анна Андреевна. – Тот из вас, кто даст ему громкое имя, будет лишен его общества.
– Великий!Всемогущий! Залог наших побед! – мы кричали, и Ленин нам не являлся.
«Лицо святыни расколото!» – между тем писал Толстой, и мы не знали, кого он имеет в виду.
Мы спрашивали Льва Николаевича, но он отвечал молчанием, причиняя нам неслышное, тихое и несказанное наслаждение чьим-то присутствием в нас и для нас.
Невыразимое в словах существо (Чхандогья) объединило в себе Анну Каренину и Владимира Ленина: знаменитое круговое письмо Некрасова говорило о том, чего нельзя выразить в словах, но можно передать геометрией: мы писали сочинение о существе дела, которому служишь: о зароненной неосторожно искре.
Разумеется, мы писали не о Чхандогье, а кнему, дабы ненароком не осквернить святыню.
Читатель призывает нас умолкнуть и отложить перо – попробуем все же покружить и поквадратить  вокруг да около: как говорил больной белорус Григорий, «лепеча, мы вызываем отзвук тайны».
Умственный горизонт, независимо от того, круглый он или квадратный, дает возможность противоположному (Богомолов-Ленин) совпасть с различным (Ленин-Анна): когда образуется пара, каждый исполняет желание партнера.
Ленин был мешковат в любви.
Богомолов – полон двусмысленностей.
Желания Анны искушали Бога.
Дмитрий Иванович Менделеев, будучи по природе сверхчувственным, стал приоткрывать себя в живом опыте.


Глава вторая. ДВА АСПЕКТА

Сущность этих людей – гвозди.
Сущность Богомолова – Ленин, сущность Ленина – Анна Каренина.
Сущность Анны Карениной – ё моё.
В момент смерти умирающий раскрывает рот и своим пением вызывает Чхандогью.
Разумеется, в эту дребедень мы не верили, хотя Леша Бегунов встречал иногда Богомолова, Соня Левит – Ленина, и я – Анну.
Однажды, держась за руки, мы шли вместе и на углу Некрасова и Маяковского встретили Чхандогью.
– Возможно всё! – Чхандогья сказал.
– И даже в подмышке дамы, – спросил Бегунов, – может появиться уд?
– Может, – Чхандогья сказал.
Соня Левит была в открытом платье – тут же она подняла руку, и из подмышки выпала мошонка.
Если кто-нибудь пишет балет – непременно он оставляет место для происшествия на балу – наша школьная самодеятельность опиралась на толстовский роман.
Если кто-то пишет толстовский роман – не обойтись ему без балетной сцены: когда Анна появилась на балу, она выполнила желания партнера.
Партер желал уничтожить Вронского.
Вронский имел ряд желаний, и каждое желание было Вронским.
Несколько раз в открытом платье Анна поднимала руку.
– Зачем вы такой серьезный? – она спрашивала. – Это глупо!
– Глупо, – кружа ее, он возражал, – это появиться сейчас между танцующими Некрасову в ночной рубашке.
– Умирающему?
– Именно так.
– Вы желаете этого? Это желание ваше?
– Хотя бы!
– В ночной рубашке на балу появиться может только Бог, – она создала паузу, – а Николай Алексеевич пусть появится в простыне –
Геометрическая фигура отсутствия стояла в дверях зала, колеблясь, войти ли ей; неоднозначный образ, игра сменяющих друг друга состояний (отсутствия и присутствия): образ чего-то иного и образ самого себя.
Пахнуло бессмертием.
Мигнул и потух огонек познания; напротив, облик почвы потеснил облик бездны.
В какой форме бытия станет теперь существовать Некрасов, было интересно всем.
Недоставало, однако, подлинной реальности, и тогда лакеи внесли карточный стол –
Поставили коктейли.
Смесь Ленина с Карениной («Чхандогья») и смесь Богомолова с Лениным («Адхварья»).
Подороже и подешевле.
К власти пришли реформаторы: в музее-квартире Некрасова стало возможным выпить и сыграть в карты.


Глава третья. ТЕЛО ЛЮБВИ

Я стоял в подъезде и точил карандаш, когда, оживленно переговариваясь, по улице мимо прошли Люба Колосова и Нина Ломова.
– Некрасов разве был раклистом? – одна моя соученица спрашивала другую.
В музее девочки выпили по коктейлю и приобрели сувенирную ночную рубашку.
С изнаночной ее стороны свекольным соком на ткань был нанесен странный рисунок: расколотое лицо улыбалось чудом уцелевшими губами.
Схватывавший обыкновенно картину мира, я схватил ее без лица: только постанов головы на сильной шее и сознание вообще.
Лицо мира (мысль напрашивалась) – уж не физиономия ли это Богомолова?
Убивший Богомолова перестает ощущать краски и запахи; ранивший Ленина –
Когда вошел Богомолов, я стоял в подъезде: пустая душа, глазницы наполнены ветром – рассыпатель точек.
Девушку Богомолов обменивал на вещь, и эта вещь была у меня.
Девушка-скрыня Люба Колосова должна была верно перераспределиться и изощренно играть местами (инде).
Слово – Логос: подслушанное Некрасовым (предметной реальностью) оно имело тенденцию уплотниться до живого вполне облика и даже образа: стать плотью.
Восставшие против притязания разума я, Богомолов, девочки на первый план выдвинули вечное (по возможности) откровение, очистив его от общего смысла: позади всего виднелись новые горизонты –
Я не исчез перед лицом Богомолова – сам Богомолов нуждался в пополнении и опоре: он был реальностью произвольного порядка: дух исходил из Богомолова, и я опирался на дух.
– Он, Богомолов – личность, – желая позлить меня, говорила маменька, – а ты – никто!
Папаша выходил по словесной нужде.
Во всякое мгновение, мы понимали, какая-нибудь гильотина –
– Перетолкуем Богомолова, – предлагала Анна Андреевна.
– Богомолов – это любовь! – особо не вдумывалась Колосова.
– Тело любви, – о чем-то таком знала Ломова.
Ее попросили поднять руку – она лишь положила ее на толстовскую библию.
– Клянусь быть верной супругой и добродетельной матерью!
Виновница многих заблуждений и прегрешений нравственным усилием заново открывалась классу: ни помыслить, ни выразить!
Он был ее Богом?! От которого?! Она получила?! Свою реальность?!
– Не Бог, но часть Бога, – она демонстрировала подчиненность Ему.
Нина была сущее ничто, и это было заметно, как никогда прежде.
Картина мира оказывалась многоликой.
Куда улетает воробей, когда умирает Лесбия?
Вечное откровение снисходило, уплотняясь до образа –
– Полагаешь найти его в нашей коммуналке? – из мест общего пользования (словами) возвратился папаша.
– Случались вещи куда более странные, – я подпускал таинственности.


Глава четвертая. ЗАГИНАЛИСЬ УГЛЫ

– Кому ты подражаешь, дура?!
Некрасов точил карандаш, когда в подъезд вошла Ломова: с воробьем на плече и множественными ящичками по телу.
Глазницы умирающего наполнены были ветром, но уцелевшие губы не таили угрозы; слова поэта уплотнялись, но не давили на разум.
Они поднялись в музей-квартиру – Нина продрогла, и мысль о рюмке водки в ней вызывала приятные представления – Некрасов, однако, смешал два коктейля.
– Белорус, – она сообщила, – хочет закрутить гайки.
– Больной, что ли? – автоматически он реагировал.
Потом Нина разделась и легла под смятые простыни: натурщица изображала Лесбию – вот-вот появиться должен был Крамской.
Некрасов перетряхивал ящички: крапленые колоды карт, куски подтаявшего рафинада, разбитая чашка, презерватив из рыбьего пузыря.
Принудительная связь вещей покоилась на самой себе.
Бог не всемогущ – От Николая Алексеевича требовалось усилие –
Дело обстояло так, как если бы он, Некрасов, не умирал, а, напротив, расцветал и обогащался.
«Бифштекс любви» (он называл это так) – живой каламбур возгорался от искры огромного пламени.
Думали: Крамской, Богомолов, Ленин –
Думали: Анна Каренина –
Нет, нет, нет!
В соседней комнате загинались углы, и двойки, тройки, девятки, немилосердно разрываемые, с азартом разбрасывались по полу: ничто уже не могло себя изничтожить.
Явись как таковой либо сойди на нет!
Образ незрим, но они увидели Его –
По существу своему был Дмитрий Иванович сокровенен.
Он же и открывал себя.
Он именно открывался в своей недостижимой сокровенности.
Знание понаслышке о чем-то таком, смысла чего мы не могли постичь на уроках.
Свет идеи возгорался, и то ли Он принадлежал ей, то ли она – Ему.
Дмитрий Иванович есть абсолютная личность – это понять было легче.
Отгадчик тайн бытия, каким изредка я себя ощущал, скорее причислял Менделеева к сочеловекам: сочеловек и масон!
Дмитрий Иванович стал плотью?
И Бог с ним!



Глава пятая. РАЗЛИЧНЫЕ ПРИНЦИПЫ

Он, Менделеев, похоже, и сам не ведал о существовании своей высшей небесной личности (небесного двойника).
Работал в области химии, клеил чемоданы, собирал из дерева ящички.
Сложить ящички вместе, закрепить – да, получается скрыня. Что с того?!
Скрынный эффект еще не был изучен и его влияние на девушек.
Когда Дмитрию Ивановичу говорили, что Он – есть любовь, он только смеялся: Любовь Менделеева!
– Без любви не вытянешь и рыбку из пруда! – продолжал он смеяться.
Бог может принять любое обличье, но почему именно его, Менделеева?
– Дмитрий Иванович не играет в карты, – говорила Ломова.
– Нина, – Некрасов сердился, – не говори Богу, что ему делать!
Операторы развлечений приводили в действие различные принципы.
Праздничный разгул скрашивался искренностью, с которою ему предавались.
Чье же обличье принял Всевышний, в кого вселился?
Ваше, Дмитрий Иванович, в Вас!
Ему осталось только принять, но с условием: временно! Пусть выберет Ленина, Богомолова, кого Ему вздумается –
Он сидел один у стола с остатками ужина перед собою и в себе чувствовал Его: Он мог действовать через него.
Реальность совпадала с непостижимым: Дмитрий Иванович выходил за грани всего общеизвестного, знакомого, повторяющегося, хотя и держал себя в руках.
Мир как таковой лежал перед ним, враждебный добру и правде.
Дмитрий Иванович знал, что Некрасов нечисто играет в карты, кормит девушек любовным бифштексом и водит дружбу-вражду с больным белорусом: в музее-квартире поэт устроил притон и проделывает манипуляции (умирающий!) с живым русским словом.
Тем временем божественные черты проступали в Анне, и Дмитрий Иванович чувствовал, что на будущее Всевышний присмотрел именно ее тело, а, если смешать Каренину с Лениным, что из этого выйдет?
Чхандогья!
«Когда Чхандогья ложится спать, – обдумывал Дмитрий Иванович, – »
Незаметно для самого себя Менделеев переключился на живые опыты: Ленина было много, и неиспользованную часть его Дмитрий Иванович смешал с Богомоловым.
Получившийся Адхварья еще не имел никакого практического применения, но уже служил противовесом Чхандогье ( чтобы этот последний не зарывался).
Нужно ли было понимать, что на кладбище Чхандогья встретился с Адхварьей: брат солнцу и брат смерти?
Романтическая любовь и  эротический смысл?
Квадрат и круг?
Нелепостьи ложная грамматическая форма?
Мошонка подмышкой?
Но в более широком и общем смысле!


Глава шестая. НЕЧТО ИНОЕ

«Любовь Менделеева шла стрелкой Васильевского острова, когда вдруг преступный, извращенный, озверелый человек выскочил из подъезда и набросился на нее.
«Француз, – она поняла. – Жан-Ришар!»
В некотором смысле она была отгадчицей тайн бытия: оно (ее бытие) было живым деланием.
Существенно не наше поведение, а наше внутреннее состояние: внутри нападавшего несомненно находился Толстой, но его легко можно было изгнать из красивого мужского тела: всего лишь глубоким вытягивающим поцелуем: всосать и выплюнуть куда подальше.
В такой своей постановке, однако, вопрос этот: всосать и выплюнуть – имел свое основание (вопрос) в реальности иного порядка, чем он сам.
Толстой (она понимала это лучше других) есть просто слово, ничего не обозначающее, и, если его не произносить, то никакого Толстого не будет!
Альфа и амеба!»
Так написал я в сочинении на свободную тему, устанавливая, как выяснилось позже, новую связь между словами, более объемлющую и глубокую, нежели логическая.
Вечность пребывала в покое – я дал ей подвижный образ: неосмысленный, пестрый, изменчивый.
Мир представлялся Космосом; Мичурин открыл превращение почвы в корень; Бог перешел в нечто иное, чем Бог: мое нутро (да!) само творило мою оболочку.
Питательным слоем реальности заполнилась бездна между Богом и мною.
В треснувшем было лице всеединства!
Реальность была больше и иной, чем всё, что составляло её содержание.
(Бог – скрыня, и я – ключ к ней?!)
Пора было спускать пар.
Когда наш повар стал заметно лысеть, он на открытом уроке зачитал свое сочинение.
– «Суповой волос, суповой волос, – чуть монотонно он произносил, – суповой волос, суповой волос, суповой волос…»
Так продолжалось довольно долго, и Анна Андреевна потеряла терпение.
– Евгений, – она прервала процесс, – кроме «супового волоса» есть у тебя что-нибудь еще?
– В самом конце. Да, – Черножуков пролистнул: – «волосяной суп»!
Отгадчиков тайн бытия тем временем стало двое: я и Любовь Менделеева.
Любовь (как таковая) в свою очередь тождественна была телу Богомолова.
 В словах более не было нехватки – одно с легкостью заменялось другим.
В записке, которую третий Алексей доставил Анне, именно это и было проделано.
И потому преступный, извращенный и озверелый человек напал в итоге не на ту!


Глава седьмая. ТОЛЬКО ИДЕЯ

Любовь Менделеева сама находилась внутри, но давно – не Менделеева (как такового), а некой тайны бытия, искусственно созданной Отцом.
Какие-то права на Любовь предъявлял Богомолов, но лишь на словах; за Любовь прямо-таки билась Анна (она понимала ее по-своему) –
Любовь – Менделеева знала – всегда враждебна добру и правде.
Не Жан-Ришар напал на нее, а она напала на молодого француза: она скормила ему любовный бифштекс и привела в музей Некрасова, где в почасовом режиме сдавались комнаты.
Коктейль: она смешала свое тело с ним!
Дмитрий Иванович Менделеев предоставлял дочери полную свободу: уплотняйся до облика или разуплотняйся до облака.
Тело Любви и душа Любови (сам удивлялся великий химик)!
Любовь смешивает все планы и все построения, она не укладывается в готовые формулы.
Любовь Менделеева все же была живым опытом Менделеева.
Безусловное невозможно.
Церемонии были изгнаны: она отдала ему обе руки.
Он смотрел ей в глаза улыбающимся многозначительным взглядом, будто напоминания о чем-то, известном лишь им обоим.
Дорогой друг, созданный воображением из виденного и слышанного в мире, объединял разные типы сущего: поэт и коммунист.
Пустота, в которой содержалось «нечто», подозрительно напоминала о поэтической (коммунистической) мысли.
Любовь смогла внушить Жану Ришару непростую мысль, а точнее, первую ее часть: не по жизни, а жизни вопреки –
Они шли вместе, но не рядом.
Потом рядом, но не вместе.
Как было случиться тому, что оба они предотвратили?
Объект не может быть возвышенным – только идея.
Он был объектом, она – идеей.
Они бросили публике пророческую ликующую мысль (вторую ее половину).
Они дошли в разговоре до красной линии,  за которую не могли зайти друг к другу.
Как нарочно, настало прелестное утро: солнце, прохожие, шум, движенье, радость: все было чисто, у места, прибрано.
В его портсигаре были пальцы.
С опустившимися плечами Жан-Ришар –
Надо было присмотреть за полотерами: индусы, те были присланы аватаром в физической форме.
В каком-то смысле возможно было всё – в том числе и немыслимое.
Логически невозможное стучалось в двери.


Глава восьмая. МИРОВОЕ ЦЕЛОЕ

Поэт открыл.
Перед лицом реальности (своих товарищей) понимай дело так: дьявол хорош, поскольку он есть.
Ранее на коммуниста уже наводили порчу (некое извращение), через которую положительное становилось отрицательным.
Полотеры явились в абсолютном смысле – ровно ничего не означали; в красных галстуках на обнаженных торсах, ногами выбрасывая коленца, они высоко поднимали руки, подмышками своими приводя к мысли о женских пахах.
Присвоить себе, поглотить в себя!
Полотеры (те, тот, кто за ними скрывался) с собою принесли смерть.
Всякая смерть есть смерть насильственная, посланная одним существом другому: убийство!
Он, Жан Ришар, был участником космической гражданской войны.
Индусы искали место пребывания зла, внося его с собою – это была простая бессмыслица –
Поэт всегда духовен, смерть – всегда вытесняется – об этом сейчас следовало забыть: немедленно отдариться в точности такими же полотерами (послать аватару) было бы с очевидностью равнозначно отказу от дара.
За собственным шумом поэт-коммунист Жан Ришар не слышал шума в соседней комнате.
Любовь ушла со странной торопливостью.
Считая себя окончательным, он отрицал самоё возможность смерти.
Темная глубина реальности перед лицом своих товарищей торжественно обещалась.
В красном галстуке дьявол призывал быть верным делу чистого расчленения и откровенно глумился над святым для поэта отношением одного и другого: одно, дескать, не может предшествовать другому: каждое само по себе!
Мировое целое (поэт чувствовал) находится в нем целиком – другим делом было то, что оно присутствовало в нем лишь малою своей частицей.
Ответственность за всё несла точка бытия, в которой поэт совпадал с дьяволом – эту точку призваны были затереть полотеры-индусы, присланные аватаром.
Чхандогья и Адхварья уже видели роковую точку – она была не на полу.
Точка была аккурат по центру лба клиента.
Она была темно-бордовой, словно бы нанесенной свекольным соком на плотную ткань лба.
Тяжелая мухобойка с гирей на цепочке любые глазницы могла наполнить свежим ветром.
Поэт-коммунист (выучивший русский) видел Ленина, Каренину, Богомолова.
Предусмотрительно он распорядился заколоть барана.
Ленин мог съесть целого.
Каренина могла хрустеть пальцами
Богомолов – нести в себе непостижимую тайну.
За шашлыками ситуация раздулась до предела всякой человеческой мысли.
Когда возвратилась Любовь Менделеева, последние следы самораздирания и самопожирания были убраны, пол вымыт и натерт, пламя снова обернулось светом, и Божий гнев совпал с Божьей любовью.


Глава девятая. СОВИНОВНИКИ ГРЕХА

Ленин, Каренина и Богомолов шли по улице – трижды солгавший, кто тебе поверит?
Ленин был ночь.
Каренина – фонарь.
Богомолов – аптека.
– Этот Жан Ришар, – Каренина вступила. – Кто он?
– Аллегорически, – подхватил Богомолов, – он ледяная рябь канала и он же – бессмысленный и тусклый свет из кухни.
– А почему выдает себя за иностранца? – повел дальше Ленин. – Скорее я готов признать, что угодно, чем то, что он француз!
– Вы что ли хотите, чтобы он признал себя евреем, – захохотал Богомолов, – в алом-то венчике?!
– Он, что ли, – Бланк? – Ленин смешался.
– Блок, – его поправили: – Жан Ришар Блок.
Логически согласовать все сказанное и случившееся никак не представлялось возможным и потому ответственным был признан виновный, но не причина.
Ответственным был Ленин.
Виновным – Богомолов.
Причиною всему – Анна.
Отношение Ленина к смерти проявлялось буквально во всем: в том, как он стороной обходил мавзолей, как бережно в себе носил пулю, посланную ему на заводе Михельсона, как по совету того же Блока тщательно разводил по сторонам убийство одного и смерть другого; когда на кладбище он посетил Крупскую, из скелета боевой подруги, выползла змея, но Ленин так умело сыграл ей на дудочке –
Ленин умел смешаться и с Карениной, и с Богомоловым: ему смешно было находиться в теле Анны (пока та не упала на рельсы); что до Богомолова – когда тот проникал во Владимира Ильича, последний чувствовал себя без вины виноватым.
В чемпричина?
Утверждала Анна: они несут смерть.
Расстрел Некрасова?
В Москве исходили из совпадения необходимости (расстрела) с тем абсолютным блаженством, в которое он (расстрел) окунает расстреливающего: это была награда трем видным деятелям российского и международного движения мысли.
В форме расстрельной команды Ленин, Каренина, Богомолов образовали самоё существо новой коммунистической реальности: благо, а не зло! Избавиться от Некрасова, хотя бы и механическим внешним способом, значило перестрадать его (Некрасова, способ), исцелиться от зла и бедствий. Вне страдания нет блаженства!
Что же до Жана Ришара Блока – в последний момент с него были сняты обвинения в преступности и озверелости: осталась одна извращенность, но за нее не расстреливают!
Впрочем, одно дело написать это в школьном сочинении.
И совсем другое – внятно поставить на взрослой сцене.


Глава десятая. ОТПАВШАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Отпавшая реальность стоит под знаком небытия.
Перерастает общая идея жертвы в идею общей жертвы.
Через лишения и жертвы – к трагизму и страданиям!
Закон преодолевается благодатью, которая всегда индивидуальна.
Если трое делают одно и то же, это вовсе не одно и то же.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. РАСКОЛОТОЕ ЛИЦО

Нельзя дважды кипятить одну и те же воду.
Когда Анна возвратилась из Космоса, отец Гагарина в ночном платье расхаживал по дому – сам же дом перестроен был так, как это делается для молодых.
– Женюсь! – несколько раз Алексей Иванович показал рукою, что он собирается делать.
Анна бросила в угол перчатки и зонтик.
Он, Алексей Иванович, не в силах был отследить собственный исток: почти не знал, не понимал своей роли и даже на Анну смотрел иногда, как на костюмированную.
Новая мебель баснословной цены из вощеного ореха с резьбою была обита мокетами, репсом и толком.
– Щадить иррациональное в жизни и в людях, – Анна начала свой длинный монолог.
Из дальнего угла комнаты ей отзывался Келдыш.
В Космосе находились некие точки управления земным, и Анна, перемещаясь между ними, придавливала одни и выпрастывала другие; в Космос устремлялась свободная человеческая мысль, и Анна видела ее пределы; космическая война шла между абсолютной любовью из Бога, положительным бытием Первоначала и гармоническим всеединством Правды.
Последняя, абсолютно очевидная и внутренно убедительная реальность лежала перед Анной – по локоть женщина запускала в нее руки, плыла в ней, ныряла, стараясь разглядеть на глубине.
Теперь она располагала Неадекватным Знанием (райской правдой) и, опираясь на нее, могла ухватить Непостижимое за хвост, очистить его, посолить, поперчить и бросить на сковородку.
– Как таковое, – из угла комнаты ей отзывался Келдыш.
Небесная точка зрения (за которой охотился Богомолов) была тою непостижимой тайной, которую нельзя было и помыслить, но можно было –
И вот женился отец Гагарина.
Женился в той форме, которая, выходя за собственные пределы, делает молодых как бы отражением зримого начала бытия.
Расколотое лицо своих товарищей (вечное откровение) постулировало за пределами самого себя: бесспорное и глупое в своей бесспорности.
Они постригли непостижимое: товарищи!
Вечное им ё-моё!
Бессмысленным слепым прозябанием тянуло из прихожей, негромко смеялась прислуга.
С собою Келдыш принес мнимый предмет и тот основан был на недоразумении.
Пробирка – признак Божества? Но Божество вообще не имеет признаков!
Свет из кухни мешался с храпом из спальни: отец Гагарина почивал.
– Единство или целокупность?
Келдыш вытянул два сомкнутых кулака.
Из спальни потянуло мировым хаосом.
Тени мыслей пробежали по светлым обоям.
Нынче-завтра дела могли устроиться так, что у них ничего не останется.
Либо они приобретут всё –


Глава вторая. ХОР

Самый факт приближения смерти сделался для Вронского предметом праздной умственной игры: он вызывал людей, несущих угрозу жизни и с ними разыгрывал сценки: придумывал, притворялся, входил в роль.
Пробирки с дважды прокипяченною водой в качестве мнимых предметов символизировали ложную иерархию ценностей – ей соответствовала некая иерархия личностей, поющих в воображаемом хоре: найти правильный голос значило найти (обнаружить) себя в мировом целом.
Путем отклонения всех смыслов пока еще не поставленного в лоб вопроса
(смысл смерти!), собравшиеся преодолевали (как им казалось) недоразумение жизни (течет, понимаешь, бессмысленно!): придать жизни смысл можно было играючи со смертью.
Жизнь Вронского была бессмысленным набором слепых случайностей и им следовало «приделать глаза», чтобы заново оглядеть мир и увидать в нем (перед лицом неизбежного конца) царство правды и счастья: царство правды и счастья перед лицом приближающейся смерти.
В Анне Вронский встретил лучшего игрока: буквально женщина держала смерть за хвост, могла сдобрить ее пряностями и под видом Непостижимого бросить в русскую печь.
Постичь Непостижимое значило расколоть себе лицо: уже Ленин ходил с подвязанною щекой –
Они назначили отца Гагарина отражением начала бытия.
За реакцией следил Шеварнадзе.
Жан Ришар Блок отвечал за извращения.
Богомолову поручили ликвидацию Некрасова (непригодный человеческий материал).
Человек в роли навоза должен перепреть для будущей жизни – неважно, в школьном ли сочинении или на взрослой сцене.
– Пусть я сейчас у Анны, – выходя к зрителю, делал Вронский допущение.
Медленно за спиною у него возгорался свет, но Анна оказывалась не дома, а на кладбище в кругу товарищей: она поднимала ввысь руку. Анна перепробовала все средства, и теперь перед нею была цель: последняя и потому ни к чему не ведущая.
Цель – это жизнь в целом: жизнь дана для смерти: логика из пробирки.
– Изживи жизнь! – Вронского окружили призраки.
Какой-то абсолютный дух призвал Алексея жить и трудиться для него, духа – Вронский послал –
Приделать глаза и голоса значило приделать и ноги – мобильный хор легко перебрасывался от одной точки к другой: нужно было только не забывать о кипячении воды, выгребать из углов перчатки с зонтиками и вощить орех.
Миндальный хор полотеров выступал на кладбищах, разъезжал по домам (пели в подъездах), был желанным гостем в музее-квартире Некрасова и всюду, где находился, ставил яркие красно-бордовые точки.
Осмыслить жизнь – хором.
Забыться в предвкушении – хором.
Хор, ставший абсолютным благом, давал уловить себя пытливым ухом.
Обладание мысленное вот-вот должно было стать подлинным, а богатые – счастливыми.
Уже начинали мимолетно прикасаться – мешала, однако, особенность.
Хором руководил больной белорус.
Хористам недоставало пальцев.


Глава третья. НА ВОЙНЕ

Собственная жизнь Вронского не была самоцелью – самоцелью как таковой была жизнь вечная.
Вечно живыми были Ленин и Анна Каренина: первый был далеко – вторая же, возвратившись с кладбища, сидела за работой у себя в будуаре, далеко вытянув одну ногу и другую подобрав под себя.
Пальцы Анны быстро манипулировали коклюшками – казалось, их (коклюшек, пальцев) не пять, а пятнадцать.
Как зачарованный Вронский наблюдал и слушал: ритмично катушки стучали: женщина задавала ритм.
Негромко в углу Келдыш пилил виолончель: оба (Келдыш и Вронский) были худы и поджары, но почему-то каждый считал соперника толстяком.
– Объяснитесь, толстяк, – Вронский говорил Келдышу.
– Охотно, толстяк, – Келдыш отвечал Вронскому.
– Три толстяка! – на них смеялась Анна.
Третьим толстяком был Митрофан Ефимович, известный содержатель хора, тоже поджарый, в каких-то особых перчатках и с зонтиком, притороченным к фалдам сюртука: с минуты на минуту его ждали в доме.
Если трое делают разные дела, это одно и то же дело: по-своему каждый ухаживал за Анной.
Ее интересовала «мокрая комната»: почему?
– В мокрой комнате быстрее схватит зеленое наслаждение, – сказал Митрофан Ефимович (пришел).
– Но как, толстяк? – спросили Вронский и Келдыш.
– Хлорофилл, – туманно Пятницкий ответил.
Мичурин стучался в двери, и его впустил Блок.
– Вы были на войне, толстяк? – Пятницкий и Келдыш взялись за Вронского.
– В Месопотамии, – Алексей Кириллович ответил.
Именно там на лоб ему нанесли точку: кровавая, пульсируя, она могла испускать лучик света: индусы сражались с турками: рубились так, что летали пальцы.
Три пальца на одной руке и два на другой: не понимая, Вронский присматривался к Анне: подбросив ногу, та за бороду ухватила Пятницкого: это было постоянное их развлечение.
Хозяин инвалидского хора замешан был в аферах на железной дороге: больной белорус!
– Ты уж не маленький! – Анна крутила ногою, и Пятницкий катался по полу. – Брал ли на баню?!
Какой смысл имеет иллюзия?
Когда свободно Анна действовала из себя, мерила и закономерности становились иными и противоположными –
Мимолетно за обедом соприкоснулись двое.
– Скажите, толстяк, – Вронский и Пятницкий обратились к Келдышу, – что, собственно, для вас виолончель?
– Игралище необходимости, – за академика ответила Анна.


Глава четвертая. УДРУЧАЮЩИЕ УСПЕХИ

Вечная жизнь протекала мимо, и только Ленин с Анной могли ухватить ее, и только в единстве, и только под псевдонимом.
В сражении с турками Чхандогья лишился пальцев, шевелившихся с тех пор где-то во тьме бессмыслицы и оттуда выгребавших всякий вздор, воспринимавшийся, как истина, озаряющая светом знания.
Пальцы выгребали смысл из жизни, и он оказывался полнотою (покоем) некой странной удовлетворенности (просветленности).
Удовлетворенности предшествовало наслаждение – зеленую разновидность наслаждения (дарующую его) на своих делянках вырастил Мичурин, испытавший ее на Блоке, в свою очередь в музее Некрасова оборудовавшем «мокрую комнату».
Пристрастившиеся к зелью перепревали к будущей жизни; приятнее всего приобщиться было хором.
Начинался разговор из окна на улицу: нанюхавшиеся высовывали головы на Литейный и задирали прохожих, считавших по старинке, что наслаждение истинное возникает лишь от гибели Бога и Его имени.
Ежеминутно Дмитрий Иванович мучился страхом, что его угадают.
Уже поговаривали о мнимом Менделееве, о Менделееве из пробирки.
Нина Ломова кипятила воду и передавала Любе Колосовой, которая ее кипятила повторно.
Девочки были телесны, подчинены мировым законам, спотыкались и вполне могли упасть на рельсы перед поездом. Общее тело класса одряхлело, мы приближались к могиле – Анна Андреевна призывала небиологические силы.
Я получил в наследство от родителей пороки и страсти, был обречен на иллюзии, блуждал и попадал в тупики (призвания не было): разве что бросить всё и уехать к озеру?!
Каждая страсть выдавала себя за важную и драгоценную: хор старых большевиков мучил постоянным припевом: «Терпи лишения!»
Показательно Соня Левит и Алексей Бегунов ели волосяной суп и ползали в прахе.
– Что пользы человеку от его пальцев?! – дальше всех зашел повар Черножуков.
Мы ублажали мертвых.
Жизнь ради смерти, как клочок бумаги из школьного сочинения: набор бессмысленных случайностей с одной стороны – и комплект случайных бессмысленностей с другой.
Нина Ломова не вытекала из Любы Колосовой, и Соня Левит не вытекала из Нины Ломовой: все мы находились на мучительном предметном уроке.
Удручающие успехи –
Комочек мировой грязи –
«Мончегорск – Отче наш»: тема свободного сочинения.
Мончегорск находится куда ближе к Норвегии, чем хотелось бы.
Именно в Мончегорске Дмитрий Иванович Менделеев рассыпал медь и никель.
«Мончегорск, иже еси на небеси», – написали все.


Глава пятая. ГЛАЗА ДУШИ

Проблематика сводилась к трудностям.
На Красную горку отец Гагарина обвенчался в Космической церкви.
Жену себе выбрал на первомайской демонстрации – женщина оказалась из Мончегорска: она якобы посадила просо, и отец Гагарина угрожал вытоптать его конем – свадебный сговор завершился рукобитьем.
Лицо молодой показалось Анне замутненным, неясным в самых общих его очертаниях – словно бы его обладательница совсем не есть, а только возникает и гибнет.
Сразу же в доме начались трения между Ольгой и Анной: они беспрестанно пикировались, и Алексей Иванович как мог лавировал между ними.
С собою Ольга внесла иные мерила и противоположные закономерности.
– Пасьянс раскладывают, а пасьян делают, – к примеру, она говорила.
Места общего пользования (истинная жизнь и абсолютное благо) оказались загаженными чуждыми идеями.
Кто-то на иностранный манер стучался в дверь.
«Блага относительны, и жизнь неистинна!» – вбивалось снаружи.
Комочек мировой грязи, который Анна захватила из Космоса, украшал ее грудь – Ольга же говорила, что в ладанке у Анны – пепел матери Ленина, сожженной в кремлевской бочке по личному указанию вождя –
Много позже, перечитывая свою жизнь и внимательнее вглядываясь в эпизоды, Анна заметила досадную опечатку: оказалось, что не «женился» вовсе Алексей Иванович, а по обыкновению своему лишь «жеманился». Молодая супруга была дана ему, как предмет мечтаний, мечтания однако оказались настолько сильны –
Искание, известно, уже частичное обладание – толчок же в закрытую дверь уже ее раскрытие.
Двумя пальцами Анна могла нажимать на клавиши и тремя водить смычком по струнам виолончели.
Маленькие позолоченные клавикорды – призрак рояля.
Гулкая виолончель – призрак Келдыша.
– Зима пройдет, и весна промелькнет! – с чувством пела жена отца Гагарина.
Причин было пропасть, нажим – на смену времен года.
Ночью кто-то пришел к Анне, стал бороться с нею, не смог побороть ее и повредил ей ногу.
– Кто ты? – удивилась Анна.
– Не спрашивай меня об имени – оно чудно, – ответил боровшийся.
Следующий день прошел в суконных сапогах (суетливых хлопотах).
Какое-то оцинкованное чувство говорило Анне, что вполне она может приобщиться к Ольге, слиться с нею; оловянная привычка (причина), однако, диктовала смотреть не по сторонам, а внутрь себя.
В лице томления и искания проворачивались глаза души.
– Есть она или нет: эта ваша Ольга?! – не выдержала Анна с отцом Гагарина.
– Ольга, – удивился Алексей Иванович, – что ли вы недослышали?!
Ее звали Сольвейг.


  Глава шестая. ЛОШАДИНОЕ ЛИЦО МЕНДЕЛЕЕВА

«По глупости, по глупрости», – писал Вронский Анне.
Его конь вытоптал ее просо.
Он приходил ночью, вешал форменное пальто и сразу начинал с ней бороться.
– Кто ты? – удивлялась она, хватая его за уздечку.
Он только ржал.
Келдыш – хорошее имя для коня: Анне приходило в голову и уходило из нее. Она не умела связать этот факт с другими фактами жизни, как то: творением из ничего, движением в никуда и человеком для субботы.
– Иго-го – мое благо! – говорил Анне субботний человек-конь.
Не видевшая, она уверовала.
Низшая очевидность между тем вращала Землю, упорствовала в сознании, действовала на природу: воплощала Слово.
Поэт виноват сам.
Выдранные из книги клочки –
Мир растворился в Боге и перестал существовать.
Остались лишь иллюзорное и обманчивое.
Нева перестала течь по субботам – Анна выходила на набережную, делала автоматические движения, и ход заведенных часов тикал ей, что все идет именно само собою.
Анна была мертвым винтиком необходимого механизма.
Просяное зерно, павши в землю, не оживет, если не умрет.
Сентенции с высоты Анне посылал Менделеев – она проходила под Аничковым мостом, и Дмитрий Иванович в образе сошел к ней с пьедестала: трое других остались на своих постаментах –
Нога у Анны не болела, Он знал это, пославший ей исцеление: она не знала, благодарить его или роптать.
Злое и мнимое подобие жизни диктовало Анне уничтожить в себе то, что прежде казалось ей осмысленным – превратить его в клочки и обрывки.
– Чтобы понять жизнь, нужно выйти за ее пределы! – ложный Менделеев пригласил Анну занять на цоколе место рядом с конем.
Она взошла.
Потерявшая чутье и вкус, она должна была превратиться в символ: Женщина, укрощающая Мировую Похоть!
Железной рукой!
Отныне обладанию быть целомудренным, без вожделения!
С некоторых пор Анна перестала запоминать лица своих поклонников – только какую-нибудь внешнюю подробность – и по случайно застрявшим в памяти деталям, ориентировалась в мужчинах: Вронский шевелил ушами, Келдыш хрустел пальцами, Пятницкий приторачивал зонтик, а Богомолов носил значок с Лениным.
Стоило им убрать признак, и Анна могла принять Келдыша за Вронского, а Пятницкого за Богомолова.
В этом была уверена Нина Ломова.
 Люба же Колосова написала о субботнем человеке-коне и о том, что проснувшись в воскресенье, Анна иной раз икрами ног обнимала виолончель.


Глава седьмая. МИР ПРОХОДИЛ

Жан Ришар Блок и Шеварнадзе ходили на разные кладбища, но видели одинаковое: порванные перчатки и сломанные зонтики.
Негодную галантерею через Мончегорск в ассортименте везли из Норвегии: этим промышлял хор Пятницкого – полотеры же разбрасывали предметы по могилам.
Однажды привезли дырявые шарфы, в другой раз искалеченные сумки.
Мертвые, небиологические вещи ложились замысловатым узором: зонтик – мечты, очки – поразмыслить над ситуацией, цепи – задержка в делах, перчатки – гибель, шарфы – упадок, сумки – смерть.
«Будьте бдительны, вам желает зла женщина!» – все чаще выпадало французу.
«Не огорчайтесь пустяками, – грузин расшифровывал, – скоро огорчитесь по-крупному».
Отец Гагарина, напротив, был ободряем.
«Найдешь свое счастье! – говорил расклад. – Реальность совпадетс непостижимым! Возьми шарф!»
И в самом деле Алексей Иванович достоин был гораздо большего, особенно гораздо более фундаментальной и прочной любви, нежели какую имел вокруг себя. Его ненасыщенность в интимном –
Случайно он повредил ногу Анне и с тех пор, жеманясь, старался обходить ее на расстоянии, особенно ночью.
«Как странно, – думала Анна. – Точно им кто-то владеет!»
Оба ходили в суконных сапогах, уже сильно поношенных.
Сопутствующие мелочи, частности, детали, подробности скрывали таившегося в них Дьявола.
Однажды Келдыш пришел с изящным лакированным человечком: не Алексей, не конь.
Кто же?
Он обдал ее запахом канифоли.
Виолончельскис!
– Он скажет вам о свободе подвига и попрании смерти, – Келдыш потрепал приведенного по груди, – озвучит высокое и прорыдает над низким.
Звучало весьма симфонично, однако Анна знала, что одно всегда дается ей лишь для того, чтобы вытеснить другое, предыдущее –
– Он убирает чашку, когда выпит чай, – в тон она продолжила, – рисует арапа по черному фону, руками шлепает по комнатам, он не дает мысли ни на чем остановиться, он делает всё для того, чтобы об этом было сказано и написано! Стало быть, это он придал Каренину вид Вронского, чтобы я согрешила с мужем?! Его зовут Мамона?!
– Мамона Силыч, в самом деле, – Келдыш выставил Виолончельскиса перед собою, – прошу любить и жаловать!
Анне предложено было бороться с миром в себе – она освобождена была от внешней борьбы с миром.
Мир проходил и похоть его.
С той точки зрения, на которой стояла Анна (понявшая бессмысленность жизни) она увидела себя уже не творящей, а только взращивающей и даже лишь уготовляющей почву для дальнейшего взращивания.
Пустота уничтожается заполнением (чего угодно).


Глава восьмая. РАЗНЫЕ ВЕЩИ

Только что были конь и просо, но все глубже постигавшая жизнь Анна вытесняла дребедень за ее пределы – следом должны были отправиться трудности проблематики и ненасыщенность ощущений.
Мешало смещение жизни внешней и внутренной.
Толстовцы из первой и ибсенисты из второй подсовывали механическое под видом творческого и относительное под видом абсолютного.
Механическая Сольвейг, творческий Виолончельскис, относительный Пятницкий, абсолютный Блок наращивали в душах –
Найти самоё себя в последнем удовлетворении, как Анну призывала Сольвейг, значило для первой навсегда зависнуть в покое совершенной полноты.
Иное служение, пропагандируемое Виолончельскисом, отдаляло от истины.
Завет не перетруждать себя земными заботами, которому следовал Пятницкий, по сути, буквально всё переносил на завтра.
Свободное изливание наружу сил, питаемых изнутри (по Блоку), вызывало лишь смех прислуги.
Под знаком преображения в типично русской его форме Анна отреклась от Толстого (называя его глупым), но не пришла к Ибсену с его «страданием для других» и спором о словах: бессмысленным и скучным.
– Истина или красота? – Келдыш протягивал ей два кулака на выбор: большой и маленький.
Как и у многих, на руках академика было разное количество пальцев – она перешивала ему подобранные перчатки.
– Не истина и не красота, – должна была Анна ответить, – а служение им: истине и красоте!
Что до погони за призраками, Анна смотрела на нее, как на забаву и милое чудачество: культура существовала для блага Пушкина, к его пользе: Пушкин существовал для самого себя: Пушкин по недоразумению, ошибка отдельных людей.
Разрушение вместо творчества; человек научился давать Пушкину иное распределение, разрушающее вредные комбинации энергии.
Космическая жизнь, известная Анне не понаслышке, сводилась к тем, кто по клочкам и обрывкам раздавал плоды чужого творчества.
Анна не любила богатства.
Если ей снова суждено погибнуть –
«Чего же на самом деле нет?» – все чаще Анна задумывалась.
Не было Анны конкретной.
Была «Анна вообще»: лошадь, пасущаяся на каком-то мосту или на просяном поле: рано было отбрасывать жеребца.
Повторение есть доказательство на иной лад.
Анна не находила Анны в себе самой: она существовала, когда кто-то смотрел или пил из нее: чашка!
– Почва, в которой мы укоренены и из которой произрастаем! – Анну определяли те же Вронский, Левин и другие.
Три совершенно разные вещи, обозначенные тремя разными словами, подавали повод к суждению и от него – к толкованию.
Место тела не совпадает с местом его действия.
Истина внутри треугольника вброшена в мир, общий для всех.
Слово – орудие овладения.


Глава девятая. СОН ТЕНИ

Последовательно Виолончельскис переводил внешнее во внутреннее: Анна более размышляла, нежели наблюдала.
– Ежели пустоту заполнить почвой, что станется? – она задавала вопрос.
– Почва, – отвечал Мамона Силыч, – примет форму пустоты.
Она знала, что если обхватить его икрами ног, он запоет совсем иначе.
Зима прошла, весна промелькнула, и неожиданно вернулся Каренин: у всех домочадцев сразу насунулись уши – пальцы же трещали повсеместно.
Реальность можно было принимать или нет, но Анна в реальности видела то, что ей хотелось: когда чай выпивался, куда-то исчезали Богомолов с Некрасовым: мешковатый в любви (не Ленин!) и шаговитый в гибели.
Услуга легко отделялась от того, кто ее предоставлял.
Агенты воспроизводили практики: Мамона, Сольвейг, Пятницкий: культурные и символические.
Уродливый негр на жирной свинье возвратил ей мужа.
Конституировать идею реальности – по силам ли ей?!
Самой перевоссоздать мир?
– В себе, – уточнял Виолончельскис. – В себя!
– Из себя, – не соглашался Блок. – Наружу!
– Для себя, – конем всех покрывал Пушкин. – Иго-го!
Анна склонялась к конституированию другой Анны, более совершенной в своей сердцевине.
Предметы и их эквиваленты проявляли себякак таковые!
Уродливый негр как таковой на жирной свинье как таковой доставил ей мужа как такового.
Ее мышление не было отягощено предпосылками – как таковой об этом позаботился Келдыш.
– Что мира? – показательно он спрашивал.
– Как его! – публично ей предстояло ответить.
Ей предстояло опереться на пустоту.
Далее Анна не упорядочивала факты, а лишь подражала действию.
– Речь и пение вместо интриги и характеров! – Сольвейг подзуживала.
Все подражавшие подражали лицам действующим.
Все действующие лица попросту занимали сцену.
С ужасом Анна замечала: никого, по сути, не интересует, что делает она, когда чай выпит, и незаметно она  исчезает (унося чашки) до следующего своего появления.
– Время исключается, – мягко Келдыш напоминал.
Анна выходила по нужде и, справляя ее, становилось тою, кто Анну играл.
На сцене в это время внимание отвлекали отвратительные животные или трупы.
Распознавая образы, зрители делали выводы.
Не о том говорилось, чего не было, а о том, чего не могло быть.
Говорить подобало неподобающе, делать – недельное.
С трудом персонажи сохраняли собственные имена.
Толстой сочинил случившееся в действительности, но это случившееся было таково, каким оно могло бы случиться по вероятности и возможности.


Глава десятая. ТЕМНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

Я конституирую другую.
Ее присутствие оборачивается появлением меня самого.
Сейчас у меня нет возможностей, которые были тогда.
Любовная борьба с Анной – утонченная форма творчества.
Что копошится в потоке жизни?
Претерпевания!
«Поток жизни» – поток, взятый в кавычки.


ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава первая.ОБЪЕКТ ПЕРЕОСНАЩЕНИЯ

На дрогах не хватало панашей.
– На повороте дороги он помахал нам рукой, – позже вспоминал Черножуков.
На похоронах Некрасова кто-то раскидал пальцы, и они хрустели под ногами.
По справкам, наведенным секретно, дознано было: нечто хочет постичь мышление: судебный следователь Энгельгардт вынужден был перемешать здравые мысли со всяческим мусором, чтобы замаскировать ход расследования.
Открытая мысль, ко всему прочему, рискует соскользнуть буквально в любое: тот же Некрасов, фатально легко сбрасывая с губ слова, выставлял на всеобщее обозрение собственную чистую спонтанность, переходившую вдруг в силу высшего, сверхчеловеческого порядка.
Однажды (Энгельгардт выяснил) Некрасов превратил в слова почти законченную железную дорогу – в другой раз послал в баню огромного свирепого белоруса.
В чистое время поэт записывал разговоры из окна на улицу, симулировал и более размышлял для общего разума, нежели для частных его проявлений. Имевший идею, не претендующую на истину, Николай Алексеевич выражал не то, что мы можем испытать от него, Некрасова, а то, что было в самом Некрасове или то, что есть сам Некрасов.
Николай Алексеевич Некрасов, разумеется, знал о готовившемся на него покушении: химерическая задняя мысль о собственной смерти была первой в общем мусоре переживаний, делившихся на «он» и «его».
«Он» – точка отторжения (не Богомолов!), геометрическая фигура отсутствия на балу; он – в очень тесных обстоятельствах; всегда находивший бесчисленные неисправности за прислугою; он – точно его посхимили и замуровали.
«Его» – это мелочные опасения и ложный стыд, сверх-идея уничтожения природы, отклоняющие жесты при сохранении максимальной энергии принципов.
«Бей, – кричал он Богомолову, бей: убьешь – похоронишь, а не добьешь – боком покачусь!»
Скоро лицо Некрасова утеряло форму, а тело – очертания.
Покойник не станет заниматься болтовней.
Практически покойник принял форму гроба.
Всем сделалось страшно от его молчания.
Судебный следователь Энгельгардт, приблизившись, что-то зачерпнул ложкой.
Руки покойника бессильно распались.
Он завещал похоронить себя на железной дороге в спальном вагоне скорого поезда.
По капле Богомолов из себя выдавливал Ленина, и этот Ленин в каплях излечивал детскую болезнь левизны: Некрасов начал серьезно болеть: если умерший становится умирающим, значит он выздоравливает!
Поезд мчался – внутри его находился объект переоснащения. Добродетель партийности (капли Ленина) способствовали эмансипации за счет усиления порядка.
Поезд мчался, уничтожая каждую предыдущую станцию последующей.
Чем дальше от объективности – тем сильнее господство над материалом.


Глава вторая. ИЗВЕСТНЫЕ ВЕЩИ

Я провалил экзамен на действительность: опыт лишь ослабил чувства, если не уничтожил их вовсе.
Прочитав существующее как текст, я убедился, что использованные в нем слова сбегают в пустоту: жизнь отменяется и упраздняется!
Сон русского мальчика – волки, сидящие на ветвях дуба: другой сон, другого русского мальчика, но с теми же волками на других ветвях.
Всеобщность через дефис: всеобщ-ность.
Смерть уникального слова.
В стильном камине тлеют поддельные угли, оклеенные ярко-красной бумагой. С рукодельем в руках, которое она не работает (отдаваясь мыслям) Соня Левит зачем-то поправляет абажур: чистая спонтанность, абсолютная свобода.
Входит Алексей Бегунов.
– Я не капризник всортах вина, – он произносит с некоторым вызовом, – но, право же, порою остается лишь возложить свое упование на чаемое!
– Что бишь такое? – не понимает Соня.
– Истинное – сущее, – все более Алексей раздражается, – сущее – то, что есть, а нет ничего!
Узкое поклонение формам слова предпочтительнее его смысла: не посылать же в самом деле в ренсковый погреб!
В углу комнаты виден шкаф – в его дверцах появилась щель.
Шкаф обращает внешнее во внутреннее.
Все влекло к нему и общество, и разрозненных людей (к шкафу).
В нем была прелестная шубка синего бархата, обшитая соболем, такая же шапочка и еще – нога в теплой ботинке того же синего бархата.
– Это уж будьте платежеспособны! – Бегунов кидал пустые восклицания.
Соня Левит купила билет.
Железная дорога была почти закончена, уже ходили поезда.
Станция «Лев Толстой», где находилась наша первая ученица, приглашала посетить некий аттракцион, бесплатный для купивших билет на поезд: слово «некий» не привлекло внимания Сони: некий, нечто: с тем, что безупречно, ничего не случается.
«Желание никогда не будет полно, даже если ты ясно представляешь, чего хочешь» – Соне предстояло понять, где начинается и где кончается эта фраза.
Предметы натурально были не в себе: уже известные вещи находились в ракурсе их становления, распалось внутреннее единство момента –
Старец, похожий на короля Лира, кипятил воду, и Соня вдруг поняла: а третий раз!
В трижды прокипяченной воде начинается фраза!
Неполным желанием архитектор мира, но не всемогущий его творец непостижимое делал видимым, а конец – началом.
«Я властен вложить в нее!» – так начинался Великий Роман.
С чего-то Алексей Бегунов грубо дернул Соню Левит за рукав розового кембрикового платья.
Он сердился на Ивана-кучера.


Глава третья. ВСЕ АТРИБУТЫ

«Который я властен?» – думал Левин.
Он видел сон русского мальчика: другой!
Он был в мыслях Анны: вместе летали!
Как было теперь разграничить между Бегуновым и Левиным?
Он пошел в угловую взглянуть на новый умывальник при свете звезд.
Соня стояла с засученными рукавами и губкой выжимала пену на пухлого ребенка: не то, что фактически существует, а то, что возможно.
Он мог рассматривать Соню с младенцем, к примеру, как произведение искусства: у Сони наблюдалась фигура некой определенной женщины –
Фраза обрывалась, но только для тех, у кого не было билета на поезд: Фребелевское общество резиновых изделий присудило ему поощрительную премию и прислало билет на скорый.
Соня довольно четко обрисовала женский силуэт, которому воображение Левина не замедлило придать все атрибуты женской зрелости и красоты.
Резиновые панаши стоили поощрительной премии, и Соня стоила поощрительной премии, и поезд, и младенец.
«Имеет несомненный смысл добра», – думал русский мальчик.
«Какою была прежде?» – вспоминала Соня.
«Не только не бессмысленна!» – выли волки.
Все скрывали свое отношение к смерти.
Действовали те же самые слова, и просто следовало подобрать язык, в котором написание «Бегунов» прочитывалось бы, как «Левин».
Конечно, Бегунов много меньше Левина, но если первого сделать эластичным и прочным, легко его можно надуть до второго.
Бегунов мог представить себя говорящим.
Левин уже представлялся себе сообщающим, без всякой указки.
Так указательный палец становился ненужным.
Теперь была точка: были теперь и точка: теперь и точка!
Неосознанное теперь станет осознанным позже.
Присутствие настоящего мыслителя возникло из разворота (от конца к началу) возвращения (повторения).
Неискоренимое нач;ло –
«Живое – для различия, а мертвое?» – спрашивал Левин.
«Для сходства!» – отвечал Бегунов.
Оба представлялись себе назадсмотрящими.
Только вместо корабля (и бала) – скорый поезд.
Поезд слышим.
Внутренняя поверхность тела Левина на мгновение нарушила единство звука и голоса.
Он не должен был выходить за пределы самого себя без дополнительных подпорок.
Левина услышал другой и рассмеялся.
Символ остался пустым и потому нес угрозу кризиса.


Глава четвертая. ФОРМА КУПЕ

Вовсе Алексей Бегунов не играл роль – его тело принадлежало словам, которые что-то означали.
Множество полезных угроз (Соня обещалась выжать на него пену из мочалки, русский мальчик мог в любой момент оборвать фразу) изменили внешность пространства: глаза видели одно – слова описывали другое.
Различие между указательным и безымянным пальцами все более приводилось к их сходству: указание становилось безымянным.
Никак не обозначенный настоящий мыслитель артикулировал дали: можно говорить, не зная – неполное присутствие Бегунова ничуть мыслителя не смущало: он мог внушить Левину.
Левин и Бегунов могли иметь одно и то же значение: обозначать одну и ту же вещь и даже отвечать на один и тот же вопрос: «Платежеспособность, это к чему?»
– В окно я вижу Некрасова, – говорил Бегунов с Литейного проспекта и в самом деле его видел.
– Я вижу Бегунова и Левина, – говорил из своей квартиры Некрасов, но видел (слышал) в действительности только свою фразу.
Просто он видел их раньше и кое-что о них знал.
И самое важное: фраза Некрасова структурировала его самого!
Смерть писателя не помешала ему означать: когда Левин вошел в купе, Некрасов испускал значение, какое вполне могло быть услышанным и прочитанным.
– Кого я вижу?! – Николай Алексеевич раскинул руки, полные пальцев.
После смерти кулаками не машут?
Случай, говорящий и ситуация представлялись прочными и эластичными.
Группа значений, группа выражений и группа товарищей вполне могли бы ниже подписаться.
Случайное выражение Некрасова функционировало указательно и безымянно, поскольку теперь Левина он не видел – тот молчал.
Предпосылки санкционируют.
Железная дорога носила характер завещания.
Первому не обязательно нужен последний.
Смерть Некрасова отступала, когда он говорил, ослабленная некой недостоверностью.
Форма смысла совпадала с формой купе.
Купе фиксировало выражения.
Купе думает само?!
Отношение идеального купе к смерти Некрасова создавало присутствие, которое появлялось.
Некрасов, абсолютно живой и абсолютно мертвый, в пространство запускал неслыханные мысли без конца и начала.
Некрасов в форме купе, двусмысленный Некрасов, только на время заключил себя в скобки.
Он фундировался на чем-то, отличном от себя.


Глава пятая. НУЖЕН ОТВЕТ

В купе Некрасов был не один: его сопровождали Богомолов (в пальто на красной подкладке) и русский мальчик Ваня.
Чтобы существовать, Николай Алексеевич должен был говорить: слова придавали ему вес.
– Одни предпосылки санкционируют другие, – он говорил, – другие санкционируют третьи, и если их не блокировать, все жизненное пространство заполнится сплошными предпосылками.
– Предпосылкой железной дороги, – вдруг согласился Бегунов, – стал палец императора.
Выражение типа нуль – предпосылка для типа один.
Случай свел говорящего и ситуацию: Некрасов роздал карты – конституируя смысл, он выразил словами то, о чем было подумано.
Карты были читаемы: нейтральный посредник, не имеющий цвета, без преломляющей способности, создал двойной стандарт.
Со стороны казалось, что Алексей просто получает и возвращает, при этом ничего не нарушая – обычный вымысел метафорического характера: какие-то знакомые копии и отражения некогда живой, трепетавшей плоти: привычное дело!
Правдоподобно задвигавшийся Богомолов раскачивал в такт движению поезда потертые декорации под грифом «не секретно вовсе» – русский же мальчик Ваня, заждавшийся появления клиента, периодически кричал в пространство: «Бегунов! Платежеспособен!»
Значение Некрасова, вдруг понял Алексей, уже никогда не продублирует его смысла!
– Я бы хотел, – подмигнул Богомолов.
– Было бы хорошо, – скусил ноготь мальчик.
Неполные выражения включались в горизонт бесконечной задачи: они способствовали активности, продуктивности шефа: «Словно как тающий сахар!»
Проводник принес чай и заплесневевшие сухари в третьем лице.
Есть?
В самом деле был нужен ответ.
Бесконечно кругообразность сводит одно к тому же: предпосылки диктуют.
Действовать так, чтобы ничего не менялось!
Под предлогом нужды Алексей Бегунов покинул купе: фараон, вышедший из пирамиды – чем он хуже Некрасова?!
Теперь Некрасов должен был увидеть Левина.
Левин ничего не чувствовал: только опыт!
Опыт через дефис: о-пыт.
Подъезжали к станции «Лев Толстой» – подъезжали в форме упрека, призывая к раскаянию и исправлению написанного.
Другое содержание (прокрустово!) укладывалось в эту форму: Левин и Левит.
Левин, ускользая от взора и слуха, наводил на мысль, что нужно, наконец, призвать себя к порядку.
Показать можно то, что может стать присутствующим.
Когда карточный партнер возвратился, никто в купе не обнаружил подмены.


Глава шестая. НЕМАЯ МЕТКА

Быстро русалки спустились, и волки заняли их места.
Предпосылки были такие: дубы, ветви.
Со стороны казалось: выспаться можно!
Слова означали говорившего: неполное служебное соответствие.
Случай подменил ситуацию: она смотрелась, но не слышалась в заранее подготовленном месте.
Станция «Лев Толстой» давала вспомнить о Пушкине: Алексей Бегунов не в состоянии был дать знать Фребелевскому обществу о каком-таком Пушкине вообще идет речь: Пушкине-в-себе или Пушкине-в-нас.
Линия между двумя представлениями разделяла зрителей на слуховых и взорных: первые слушали о Левине, вторые наблюдали за Бегуновым.
Казалось, что Бегунов сам создает пространство, в то время как Левин пространство подминал под себя: грёб, пережёвывал: тот и другой внушали зрителю: ты есть, ты здесь, ты можешь претендовать.
Зритель же был посредником, подвешивающим (кому?) свои желания, обязательные к исполнению, активному либо пассивному.
Вещи в роли смысла: дубы, купе, мебель – заместители – ставили под вопрос самое присутствие Левина и Бегунова.
Когда Алексей переставал присутствовать здесь и теперь и начинал пребывать тогда и там, в странном пространстве иллюзии, будто это не одно и то же, он ставил под зачеркивание самый порядок истины, вторгаясь тем самым в компетенцию Бога.
При этом создавая свое пустое пространство.
Которое еще требовалось подгрести под себя и разжевать для других.
Некое блуждание имело место.
Без цели.
Промедление было подобно жизни: лишь обходные маневры вели (куда?).
Быть другим значит быть отличным, внушал он себе, кто не медлит, тот не создает пространства!
Свои услуги предлагали заместители: не было присутствия и отсутствия, не было проблемы, к которой был отправлен Бегунов (Левин) – промедлений не было и заскакиваний вперед.
Была произвольность (производность).
Великий старец на лесной опушке писал Великий Роман, и Соня Левит была внутри его в кембриковом розовом платье: Бегунов подбежал, дернувший за рукав: наружу, прочь!
Полным сделалось желание: Алексей хотел освободить любимую от власти кипяченых фраз –
А в это время Левин думал вперед.
«Человек участвует в Европейской лотерее, – думал он, – и верно указал все семь цифр – один из сотни миллионов людей, но если бы сотни миллионов не участвовали в лотерее, разве же этот один не зачеркнул бы нужные цифры?»
Соня Левит изменила Алексею Бегунову.
Евгений Черножуков взял (проездом) главный приз Европейской лотереи.
В восемь часов утра я проснулся в Дармштадте.


Глава седьмая. ТУШИТЕ СВЕТ!

– Как это было? – спросила Анна Андреевна.
Кажется, я не сумел приготовить лицо.
В школе я учился хорошо и если не всегда мог дотянуться до смысла, то уж значение придавал будьте-нате.
Нужно было соотнестись с чем-то иным, нежели я сам, и то, чем я не являлся, дополнительно наделяло меня способностями: я мог, к примеру, явиться на урок опространственным, промедленным, неизначальным – либо, заснув в Ленинграде, проснуться в том же Дармштадте.
Это было во времени, и я был присутствующим.
Это было в бесконечном и в предельной точке.
Это было, и этого не было.
– Ты исключаешь равное себе?! – учительница захрустела пальцами.
– Различия различают различением, – я приготовил лицо.
«Равное» пристойнее представить «различным»: не лучше других и не хуже: иной.
Кто, в таком случае, различает?!
Чтобы выяснить, я проснулся в Дармштадте (различали оттуда).
Язык не есть функция говорящего: я сам вписан был в язык, на котором говорил и пишу: протирка языка предполагает игру форм, игру следов, игру игры.
Архиписьмо! – называл его Ленин (зачеркивание по вкусу).
Субъект становится товарищем: товарищ субъект!
Потяните ли, товарищ, соединить следы?!
Однако способы действия не являлись моими собственными, да.
Мы переодевали Нину Ломову.
Грамматика над культурой.
Шифр – след – шкаф.
В смысле оставления про запас (описанное как усилие жизни) движение следа между шифром и шкафом (самый принцип реальности) подменяло принципом наслаждения.
Алексей Бегунов пошел за кондуктором в вагон и при входе толкнул выходившую даму.
Алексей Бегунов, оставленный про запас!
Дама – усиление жизни.
Дорога – шифр.
Кондуктор – шкаф.
Принцип реальности – дама была не очень красива.
Принцип наслаждения был скрыт в ее фигуре.
Тушите свет в глазах! Бегунов вспомнил теперь, что это была Левит.
Необходимо было запустить игру, где тот, кто теряет, тот выигрывает.
Мы переодевали Нину Ломову.
Бессознательно мы переодевали ее в бессознательное.
Вопреки принципам старого способа мышления Нина должна была послужить к расшифровке следов бессознательных, самого языка отсутствия, пусть и в структуре запаздывания.
Нельзя давать увертюру, которая осталась в прошлом, но самое прошлое можно объявить увертюрой.
Мы переодели Нину Ломову.
Нину Ломову мы переодели существом.
Нина Ломова, какой она теперь мыслилась, понятие эпохальности переносила во внутренние пространства истории.
Игра следа, которой не было.


Глава восьмая. СЛАВНАЯ ОСЕНЬ

Поэзия не должна участвовать в головокружении.
Может быть, самую малость.
Видя, как далеко зашло, Анна Андреевна останавливала мысль разговорами о присущих ей (мысли) преувеличениях.
– Не думайте, – учительница говорила, – что в самом языке есть идея – есть лишь навыки узнавания.
«Поиск причины – признак дурачины!» – написано было на доске крупно.
Мы узнавали (хотя и затруднялись высказать) что-то обратное тому, что нам внушали с детства.
Теперь иначе мы определяли личность: не Пушкин, не Тургенев, не Толстой, не-Некрасов, а иначе. Эти вышеназванные существовали лишь, поскольку мы прилагали усилия по ходу разговора в обогащенном нами языке.
Пушкина правильнее было называть реактивностью человеческого существа.
Тургенева – приспособительной особенностью существа.
Толстого – усложнением существа на своей стороне, требующего большего усилия на стороне существа нашего.
В туалетах отрабатывались ритуалы.
Личность на одной стороне и существо на другой.
Личность искала мир, в котором хотела жить.
Существо выявляло мир, в котором жить не хотелось.
Анонимно в туалете на стенах мы фиксировали формулы.
Строя предельную ситуацию, мы вводили предельные представления.
Предмет – один, результат – другой.
Мы натащили протоплазмы и накачали существо Нины Ломовой.
Нравственный феномен был таков!
Дело было за поступком, не вытекающим из конкретного.
С поспешностью глупости мы поддавались провоцирующей силе: не оставляя прямых следов, оставить след следа!
Чтобы знали. Чтобы помнили. Но не заморачиваясь особо.
Вместо Алексея Бегунова теперь был Георгий Кучин, вместо Сони Левит – Надя Лайнер.
Женя Черножуков собирался в Дармштадт: я занимал позицию едока по отношению к жаркому.
В роли существа Нине Ломовой предстояло бессознательно расшифровать следы (следов), не расшифровывая их.
– Чьи же следы? – уже не девочка, но еще не существо осторожно Нина спрашивала.
– Следы сами по себе, – ей внушали.
Забыть отцовский язык, зайтись в смехе, пуститься в танец по собственным следам!
Георгий Кучин пока предусмотрительно молчал.
Надя Лайнер озвучивала за двоих неполноту выражений.
Нина Ломова уже преподносилась партеру и ложам как акустический образ – галерка же, не двигая ни деснами, ни губами, вполне могла говорить сама с собою или повторять стихотворный отрывок.
Славная была осень!
(Двусмысленность нарастала).


Глава девятая. ПОБЕГ

Попадая под собственные свои возражения, Мильман показывал старика, вставшего по нужде.
Старик отрабатывал ритуал.
Он выпускал протоплазму.
В кальсонной паре старик поднимался с простыней и на дражайших ногах, держась за стены, шел к унитазу.
Живые сочные слова давно покинули его.
Формы значения несли отвлекающий смысл.
Отсутствовал даже обязательный инструмент.
Звучали голоса безразличия.
Впрочем, не утрачены были навыки узнавания.
Настежь стояли двери комнат.
 Старик приготовил лицо: он видел умершее, равное себе.
Не засыпайте в Ленинграде!
Не говорите по-немецки!
Потерян среди вещей, потерян среди животных и растений, потерян среди идей: Тургенев.
Дающий наименование вещи и в то же время манифестирующий желание («Пожалуйста, стакан воды!»): Ульянов-Ленин.
Бог, не вызывающий религиозных ассоциаций: Менделеев –
Имена обманывали старика (Мильман показывал).
Самая субстанция (протоплазма) превращалась в субъекта (товарища субъекта).
Старик – относителен, видения – абсолютны!
Старик двигался от точки к точке: это была архисцена.
Они объединялись, покрытые лаком, как одеждой, словно бы.
– Чем займешься теперь? – спрашивал Келдыш отца Гагарина.
– Стану учить детей завязывать шнурки и пить чай с лимоном, – отвечал Алексей Иванович.
Самый ответ предписывал форму вопроса: очевидная пригнанность в нем – к чему она?
В каком-то неслыханном смысле – уж не к разрыву ли внутри эпохи?1
Разумеется, нет.
Тогда – к тому, что принцип реальности сменится принципом наслаждения?
Давно сменился.
В чем же подвох?
Присутствовавшего по соседству Мичурина разоблачали в его присутствии.
Употребление учиняло чин и угоду.
Старик предоставился промедлению.
Медлительно настоявшийся, по сути, в голое упорство.
Старик коснел.
Присутствие же вручалось бесчинству.
И в этом был немалый подвох.
Пятницкий открыл дверь: мать Ленина вышла.
– Даешь  случаться собственному для себя?
Он мог бы подарить давание – его побег в убежище оборачивания (а как иначе?) однако прошел мимо истинного осмысления обстоятельств.


Глава десятая. ТОЛЬКО НА СЦЕНЕ

Дух побеждает в битве против врага, который отсутствует.
Приходят от несуществующего краски, которые не стираются.
Возможность пусть идет невозможным путем – подсыпим ей точек опоры.


ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава первая. КУЛЬТУРНАЯ ПАМЯТЬ

Кому принадлежит мыслящее слово?
И почему оно не найдено?
Может быть, это воздухненужен?
Зачем вообще слово, если можно взять за руку и вывести?
А если на руке нет пальцев?!
А если головоломно они переплелись?
Мы узнаём её сразу, как только она предстаёт перед нами: Анна.
Мы берем ее ниже локтя: она есть в каждом на уровне интуиции, но мы еще должны получить ее согласие.
Она – естественный механизм и природа женщины.
Ждать милостей или взять?!
Возвратно-поступательное движение.
Культурная память.
Анна из протоплазмы, из ритуала.
Курица не помнит, что вчера ей отрубили голову.
Изюминка – резюме.
Может быть, это слово – свсрхприродвое?
Месиво.
Головы, тела, пальцы – и вот (так сложилось): Анна.
Отделить пальцы от головы.
Анна – микрокосмос – первая женщина, улетевшая в себя.
И от себя потом.
Старик по нужде вышел никуда, и там не оказалось ничего, кроме символов и идей: когда Ленин попросил у него стакан воды, понятно было, что это символ просит идею: давание стакана неуказуемо было пальцем.
Старик нес идею Бога, способную порождать вещи, и первой порожденной вещью стал именно стакан, палец на который положил Ленин.
Ленин и стакан – одно и то же (странники в ночи)?
Виток спирали – ветка сирени?
Смерть – удовольствие?
Выбрать мысль нельзя – только вобрать: последующее не вытекает из предыдущего: в специальное был послан нарочный.
Потерян ветеран, теперь – оттепель.
Раскройте Пушкина, Тургенева, Некрасова: одно и то же:  желудок, сердце почки, кровь.
В дверцах шкафа появилась щель: нога в теплой ботинке просунулась наружу: сообщилось существо с точкой Вселенной.
Дворник Ломов не посчитал проблемой: либо это есть, либо этого нет.
В принципе он допускал существование самовольных существ.
Непостижимым образом он знал, что под ботинком недостает пальцев.


Глава вторая. СЛУЧАЙНЫЕ ГЛУБИНЫ

Головомойно – вот слово, которое мыслит.
Я нашел его пальцами между волос на пятый день после освежающего душа.
В старости ванная – Космос; войдя в ограниченное, старик выныривает в бесконечном.
Круглое, но не шар. Ткни и развалится. Ленин.
Ленину не нужны глаза: Ленин – орган ощупывания.
Ленин – пальцы, которые находятся не там, где пребывает их владелец (властитель).
Завтра случится то, что набросит тень на сегодня: логика начинается с потолка.
Что я сказал?
Что произнес старик?
Что говорил Ленин?
Нет ничего легче переключиться с Ленина на Каренину: Ленин везде, Каренина – нигде.
Ленин отбрасывает тень Карениной: пространства, в которых мы спим.
Внимать происходящему (и непроисходящему) можно глазами Карениной, а можно ощупать его пальцами Ленина.
Эти двое могут мигать нам глазами или хрустеть пальцами.
Каренина на пределе – это Ленин.
Когда старик направлялся в совмещенный санузел, вещи, мимо которых он ощущал себя, были смазаны, и он не размечал разницы.
Мало ли что можно сказать о смазанности (смазке)?
Дама ли положила взгляд на красавчика или же тот показал на нее пальцем?
Бог любит гармонию.
Появляется слово полнота, и появляется Анна.
Половина добродетели.
Другая половина – Ленин.
В силу возраста старик утратил ряд человеческих качеств, как-то: отзывчивость, толерантность, аккуратность, искренность, приобретя взамен свойства, малоизученные наукой: в его поведении вычленялись теперь (могли быть вычленяемы) бесконечность различий, отвлеченность разумения, умудренность неведением и даже символичность неких обменов без огненных отсветов в бесконечность времени.
И как когда-то Ленина его кормили часто и внезапно.
Во всем, что он писал, им руководила потребность.
Собрать мысли!
Все мысли были переплетены и собраны без того.
Разнять бы!
Каждая мысль, однако, вытянутая из клубка, страшно понижалась в значении без своих товарок.
Самое сцепление мыслей составлено было не мыслью.
Оно было составлено чем-то другим.
И это другое словами выразить было нельзя.
Ночью, когда все спали, старик двигал ногами.
Он шел, чтобы из всякого хлама выкопать непостижимое, сверхрациональное, блаженное.


Глава третья. СОЧЕТАНИЯ ФАНТОВ

Расшифровывать, не зашнуровывая.
Старик помнил отца Гагарина на брусчатке.
Дорога – шифр, носителем чего является.
Окольные фразы – следы неприсутствия.
След неприсутствия – остаток бесформенности.
Старик оправился и просто сидел в межкафельном пространстве.
Пришедший к себе, он занимал место.
Раб привычек, но господин состояний: он мог не приходить сюда, а оставаться в постели.
Тогда к нему пришел бы агент (мастер деталей): детальнейшим образом он описал бы, как старик идет в совмещенный санузел и что такое особенное при этом с ним происходит.
Старик, однако, хотел сам.
За этим стоял какой-то закон или что-то другое.
Закон бесконечной коррекции (что-то бесконечно корректирующее).
Не совершенный же старик, а только совершенный в пространстве специфического пространства!
Специфическими глазами он видел то, чего не замечал никто: Вронский, к примеру, был любовник Каренина (свинья!).
Вронский вообще реально мог существовать только в форме любовника – он мог быть любовником свиньи.
Это была профессиональная свинья, которая могла быть любовницей, имела свои понятия и давала нащупать их Вронскому.
«Мы подвенечны», – Вронский нащупывал.
«Детали – это уродства», – читал он пальцами.
«Пошли истину подальше!» – внимал и впитывал Вронский.
И в этом именно, а не в чем-то другом, состоял акт между ними. Животное приходило к Вронскому. Животное присутствовало в нем.
Животное постукивало его поступками.
Никто никогда не говорил, что это знание не сообщалось с головой Богомолова, каким-то капельно-воздушным путем проникая в нее через втягивающие отверстия – все видели аттракцион: приходит негр, садится и ездит на свинье – и только Богомолов знал, что это Вронский внимает своему животному.
Днем очки вертикальны, ночью – горизонтальны и потому показывают разное: лицо свиньи и лицо Анны – тот, кто не скажет (произнесет) этого на едином дыхании, напросто-просто умрет.
И этот умерший (умирающий для начала) станет позировать художнику в несвежей кальсонной паре, которую условный Крамской представит белоснежной ночной рубашкой; закончив сеанс, этот художник выскочит на Литейный, припадет к водосточной трубе, и в Космос, как песнь песней, уйдет сообщение сообщений: «У Николая Алексеевича козлиные уши!»
Сидя на белом фаянсе, старик по каплям выдавливал из себя жизнь – старик считался живым, жизнь – мертвой.
Сочетания фантов.
Кому этот фант?
Толстому.
А этот?
Ибсену.
Что сделать этому фанту?
Убить Каренину.
А этому?
Воскресить ее.


Глава четвертая. СВОЙ УДЕЛ

Умеющий умирать путал Истину с Идеей, и потому первая носила у него собачий палантин, вторая же рядилась в кошачье манто.
Он умирал по отношению к стоявшему за мольбертом, и в голову ему не приходило, что Дамочки могут поменяться одеяниями: собачий – всегда Истина, кошачье неизменно Идея.
Он, умеющий умирать, поставил на карту живой момент против неживого.
Еще не было фильма «У озера» (Герасимов) и нужно было его выдумать именно так: живые яркие люди проносятся в поезде мимо таежного полустанка, и с завистью из глухой темноты взглядами их провожают землистые, неживые – на деле же, живые те, кто в темноте, а мертвые уносятся в волнах света!
Работать в темноте, озеро покачалось, приоткрылась Истина.
Замаячила Идея.
Толчками выходя из интенсивной жизни, умеющий умирать имел потребность в телесном смысле слова.
Парадный подъезд, торжественный день и кто-то телесно: с карандашом в руке. И кто-то другой телесно не прошел мимо, а встал в изумлении.
Сюжет не из окна музея-квартиры напротив, а, напротив, из парадного подъезда на окно квартиры: поэт находит сюжет!
Подстроенное мышление – в чью передать голову?!
Умеющий умирать из темноты тайги должен был перейти в слепящую ипостась вагона – перенести туда же свои представления об Истине и Идее, подъезде, мольберте и женских модах.
Он должен был по Идее.
По Истине он ничего не был должен.
Истина накладывалась на Идею или Идея собой подминала Истину – от этого зависел ход действия и его направление.
Тайга растет из своей тени – экспресс мчится из собственного шума.
Умеющий умирать из ощущений мог извлекать вещи.
Извлекший палантин и манто, он возложил их на плечи посещавших его Дамочек, чтобы те спрятали свою наготу (подноготную).
Гнать, держать, любить и видеть были четырьмя намерениями мира по отношению к умеющему умирать и еще двумя (намерениями) были ненавидеть и вертеть.
В этом мире не было ничего, кроме Истины и Идеи.
И даже умеющего умирать в этом мире не было.
И потому умеющий умирать мог выбирать.
А выбирать куда приятнее, чем умирать.
У каждого свой удел.
А Департамент уделов один.
И в нем один парадный подъезд.
Для размышлений с карандашом в руке.


Глава пятая. ВИДИТ ШКАФ

То, чего он не в силах был объяснить, старик называл исключениями.
Они были говорящие и показывающие.
Показывающие вели себя вызывающе.
Говорящие были фривольны.
Идут по платформе, обсуждают кружева, едят мороженое – кто-то падает под колеса: исключение.
Показывающее – что?!
Говорящее исключение – радиоточка.
Все молчат – вдруг со стены:
«В Космос улетел отец Гагарина!»
Пирожное оказалось печеньем.
Отец Гагарина не придерживался хронологической последовательности.
Отец Гагарина в одном ботинке (другой слетел) идет по брусчатке площади и на трибуне мавзолея видит шкаф.
Отец Гагарина видит шкаф.
(Мирская вода).
(Сейчас вы читаете роман. Хорошо, если автор умер. Хорошо, если с автором вы не встречались ни при каких обстоятельствах. А если вы знакомы? Если с автором переспали?!)
Отец Гагарина – в трофейных немецких ботинках, чуть великоватых (Геринг?).
Ботинки следовало повесить на гвозде, а Алексей Иванович обул –
Старик высиживал дальше.
Он накопил слов, и теперь слова диктовали ему.
Для слов (этих слов) он был просто стариком, воссевшем на фаянсе над мирской водой, морской волной, мирской молвой.
Будучи неспособен удержаться, старик говорил, что старуха-которая-шла-по-платформе и отец Гагарина, который-шагал-по-брусчатке, в сущности были тотальны, тождественны и вписаны в одну книгу.
И в этой книге было полно скелетов.
И все скелеты упрятаны были в шкаф.
И вовсе необязательно скелету полностью быть составленным из костей.
Скелет, к примеру, мог сохранить в своем составе неразложившуюся руку или ногу.
А на руке или ноге вполне могла сохраниться перчатка или ботинок.
Так говорил старик и журчала вода.
В Космосе побывал Геринг (палец фон Брауна на фюзеляже ФАУ).
Геринг оставил привкус.
В невесомости Геринг и отец Гагарина соприкоснулись ногами.
Как и Каренина с Сольвейг!
В разных Космосах, просто.
Был Космос с привкусом ржавой селедки.
И был другой.
По смыслу.


Глава шестая. ФИГУРЫ РЕЧИ

Умеющий умирать мог работать в темноте.
Умеющий умирать сам, он учил этому других.
Умирать в более-менее молодые годы.
Идти по смертельному пути.
Путь пролегает в чаще огромных деревьев, и по ветвям там и здесь прыгают (ползают) ревнивцы.
Или путь пролегает через железнодорожные пути.
Или ведет наверх по ступеням, через подъезд.
И везде – ревнивцы.
Просто повернуться спиной – пальцы на горле сцепятся сами.
Человек приехал, выходит из вагона – откуда ему известно, что он – женщина с блестящими глазами и в туго натянутых чулках (это после ночи в дороге!).
Это навязали со стороны: с тем же успехом человек может оказаться блестящим гвардейским офицером – и в вагон входит!
Никто не поверит, если указать, что из вагона выносят шкаф или в вагон шкаф вносят, но если вагон – багажный?!
Шкаф – это смерть, если дубовый с медными оковалкамион угодит по назначению.
Вагон – смерть во всех отношениях.
Из пункта П. в пункт М. движется шкаф.
Звено цепи обыкновенно выпадает – это спрятанное в шкафу.
Когда умеющий умирать вербовал сторонников, он бывал бит до смерти – в особенности, когда он говорил, что платформа, на которую взошла Анна, была платформой свиданий (плат-формой), и там была назначена встреча Анны с двумя горничными, умевшими назад загибать головы.
Одна была наряжена в собачий палантин, другая – в кошачье манто.
Они куда-то вели, и Анна шла за ними.
Две фигуры впереди и одна позади них: фигуры речи и фигура письма.
Втроем они силились произвести смысл –
Анна прекрасна только вчера и никогда сегодня.
Она нравственна только позавчера и никогда не вчера.
Она истинна и идейна послезавтра.
Анна или была или еще будет.
Умеющая родиться и умеющая умереть.
Анна была голодна и поэтому не испугалась: вот и причина.
Далее – аморальный поступок.
Далее – везде.
Далее – воспоминания тела.
Дама воссоздает себя множественными усилиями: самосоздание и самосохранение.
Смысл: натуральное перевести в искусное, искусственное, искусство.
Анна приходит и уходит, но усилие остается.
Анна – усилие в точке ее приложения.
Точка приложения – на рельсах.
Вечно усилие будет прилагаться к точке.
Под присмотром Истины и Идеи.
Бейте в рельс!


Глава седьмая. ОТСУТСТВИЕ ПРИЧИН

Когда Геринг летал в Космос, старик был совсем молодым.
Он состоял в Осоавиахиме, и Осоавиахим поручил ему раздобыть палец Геринга.
Без этого пальца Геринг не мог считаться состоявшимся, но дело было не в этом.
Старик спал, как апостол, и в организации ему присвоили кличку Муравьев; из Космоса Геринг (было слышно) осторожно постукивал пальцами. Умеющий (обученный) слушать подмечал сбой ритма: У Геринга было двенадцать пальцев.
Один «лишний» палец был эротическим – молодому сотруднику был поручен другой; важно было не перепутать.
Эротический палец позволял бесконечно долго длиться акту, и молодой Муравьев более думал об этом пальце, чем о том, который был ему заказан.
Отсутствие причин называется Богом.
Не было причины, почему именно был заказан палец Геринга.
Это было Высшее Задание.
Свои усилия Муравьеву должно было применить в строго вертикальном измерении – Геринг находился на вершине этого измерения.
Палец могли добыть другие, но в любом случае Муравьев должен был взять вину на себя.
Боясь, что дело сделают без него, несколько он суетился.
На одни и те же места он и умеющий умирать (тоже тогда молодой) ставили (накладывали), позже это выяснилось, одни и те же слова, но у Муравьева эти слова упорядочивали что-то, а у умеющего умирать (агент Бабочкин) несли скрытый хаос.
Хаос мог взорваться; взрыв – оторвать палец Герингу.
Во всем этом было что-то, чего нельзя знать.
Своими лицами Муравьев и Бабочкин делали что-то.
Никто не знал, что именно.
Показывали и создавали впечатление.
Освобождали душу.
Ракета махала Муравьеву крыльями (с Бабочкиным неясно; это была крылатая ракета), что-то говорила ему.
Пионер умер перед лицом своих товарищей (это про Бабочкина), и товарищи забыли умершего.
Но он только научился умирать.
Он распознал Бога при встрече.
Геринг отправлен был в Космос по приговору суда и молил избавить его от невесомости.
Пусть даже в обмен на палец.
Если Геринга локтем ударяли об стол (достаточно сильно), пальцы вылетали сами из орбиты ладони; Геринг был послан в Космос только как часть кого-то другого, большего; Геринг был мертв вне этого большего, внутри которого он находился; Геринг не мог бы начать летать, если бы не летал раньше, но раньше летал не сам Геринг, а что-то, бывшее внутри него или снаружи: палец?!
Как только Геринг начал вращаться, он сместился к тому, что уже было раньше, стал совпадать с тем.
Палец был ни при чем, и Геринг легко расстался с ним.
Недвижно стоял Ибсен и проявлял себя в нем (его в себе).


Глава восьмая. ВНУТРИ НЕДЕЛИМОГО

Своих сторонников Бабочкин (агент) вербовал среди ревнивцев: они рассматривали на занятиях поступки, совершенные из ревности.
– Каренин, – Бабочкин рассказывал, – замахнулся на жену свиною ногой, но Анна была голодна и потому не испугалась.
Каренину в своем проявлении открылась Истина, но Анна вынашивала Идею.
Идея Анны: ненавидеть и вертеть.
Против избитой концентрированной Истины мужа: гнать!
Еще когда Бабочкин только начинал совпадать с умеющим умирать – уже тогда он понимал прямую связь умений: чтобы научиться умирать, прежде нужно научиться убивать.
Хотя бы и словом.
Каренин, Анна, свиная нога – внутри сл;ва.
Внутри неделимого.
Что выпало – умерло.
Я умираю, собственно, вот по каким причинам –
На хитрую причину найдется повод с винтом.
– Когда Муравьев, – Бабочкин говорил на лекции, – принес в Осоавиахим палец Геринга, ему велели засунуть его себе в жопу: это был не тот (в пушкинском смысле) палец!
Бабочкин, умеющий умирать, старался говорить под Добролюбова, когда учил (был суров и хранил чистоту).
«Не то вечно, что блестит», – понимали ревнивцы.
Блестеть продолжала Анна – она хотела смеяться над всеми ними.
Ревнивцы могли только радоваться, что ни у кого из них нет времени пережить все настоящие драмы того существования, что было им назначено.
Коллективное бессознательное начинало входить в моду – опыт ушедших поколений скапливался и давил на умы: вчерашние люди инвертировали сознание, силой вещей наружу выталкивая прошлое.
Была оговорена экскурсия в музей Некрасова.
Если кто-нибудь передергивает как Некрасов, пишет некрасовские стихи, приобщился к жене своего друга-писателя – это наверняка сам Некрасов.
– Я не против, когда два человека (мужчина и женщина) с отталкивающими внешними данными в силу отсутствия других возможностей составляют пару, – говорил Бабочкин в троллейбусе, – но когда, взявшись за руки, вызывающе они пытаются впарить прохожим, что всю предыдущую жизнь они только и делали, что ждали друг друга, я, извините, готов смеяться в их гнойные, шелушащиеся лица! Противно, знаете ли –
– Кого вывел Толстой под именем Анны Карениной? – заметно ревнивцы волновались.
Водитель троллейбуса (женщина) назад загибала голову.
Затухшие было процессы символизации снова набирали ход.
– Под именем Анны Карениной, – ответил умеющий умирать, – Толстой вывел Авдотью Панаеву.
Водительница ударила по тормозам.
Ревнивцы кое-как выбрались на Литейный (угол Некрасова).
В подъезде музея-квартиры кто-то стоял.


Глава девятая. ПОРЯДОК ЭТАЖЕЙ

«Будет смешно, если Каренин и Вронский окажутся одним и тем же человеком, – обдумывал коллизию старик. – Жаль, что это не пришло в голову Льву Николаевичу».
Посадить на свинью негра значило убить Анну.
В одном лице и теле соединить любовника с мужем значило ее воскресить.
Квартире, в которой старик оказался, кто-то присвоил статус музея мыслей, в непрерывной последовательности переходящих от одного предмета к другому.
Сильный художник, бывавший здесь прежде, место уступил посредственному рисовальщику: строитель грандиозного здания Каренин и его помощник Вронский заместили умирающего в белой рубашке поэта.
Картинка возникала в душе посетителя – экскурсовод выкрикивал слова – сильный разливался запах, и старик (Муравьев) пускал воду в кафельной комнате.
Самое здание рисовалось в виде многоэтажной, еще недостроенной Анны (здание – мироздание), включающей в себя множество разнообразных предметов и вещей.
Ноги Анны (фундамент) уходили глубоко в землю; лик ее терялся в небесах.
Глядя на тело Анны, легко было подразумевать.
Всё было в ней, еще даже недостроенной.
Лежал Некрасов в белой рубашке, работала школа № 171, хранились ядерный чемоданчик и заспиртованный палец Геринга с условием, что палец никогда не ляжет на ядерный чемоданчик –
Нечто, о чем мы думаем, опускалось.
– Не хочешь ли ты это сделать? – спрашивалэкскурсовод кого-нибудь из окружавших его.
– Прикрепить к вещи ярлык? – силился уточнить экскурсант.
– К предмету, – для начала ведущий облегчал задачу.
Гнать, держать, терпеть и видеть – ходьба, еда, питье, игра.
– Как называется Анна в игре? – мог спросить тот, кто спрашивал.
– Ферзь, – ответил тот, кто должен был ответить.
Как если бы они оба ходили, ели и пили что-то слабоалкогольное.
На что в таком случае указывал объясняющий?
На характерное переживание!
Неспособный на действие телесное (так выходило) обречен на духовную деятельность!
Как же Анна? А духовно!
Если бы поменяли очередность этажей, Анна исчезла бы.
Исчезнувшая Анна – шутка между Карениным и Вронским.
Имеет ли смысл мыло или же мыло имеет смысл?
В шутке между заинтересованными мужчинами не фигурировала Анна, но подразумевались чистые руки с чистыми пальцами и ногтями.
– Моя швабра стоит в кафельной комнате, – шутила Анна с ними обоими.
Как ни крути, она намекала на тайную причину.
Девочка с удовольствием демонстрировавшая свои трусики мальчикам, – состарившись, медлит ли показать свои бесформенные «штаны» (ленинградский термин) тому же старику, не помнящему родства?!
Каренин и Вронский не понимали.


Глава десятая. ПРЯТАТЬ ЛИЦО

Ревнивцам место в зоопарке.
Ревнуешь природу – сиди в клетке.
Бабочкин хранил чистоту и потому никогда не ревновал.
Лет до пятидесяти вообще он думал, что женщины мочатся через влагалище.
Смех стоял на весь Литейный.
Когда группа вышла из троллейбуса и почти сразу оказалась в старинном подъезде, там кто-то стоял.
Не ставший прятать лицо.
Судебный следователь Энгельгардт.


ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Глава первая. ЛОБОВЫЕ РЕШЕНИЯ

Новый поворот дела не застал врасплох Надю Лайнер и Георгия Кучина.
Евгений Черножуков уехал в Дармштадт, и теперь им приходилось кормить Нину Ломову.
Все существо Нины было заполнено сетью накладывающихся друг на друга подобий, и Наде с Георгием приходилось постоянно ее поддерживать тем, что подруга ее Люба Колосова так же, как она (Нина) сидит сейчас в таком же шкафу и время от времени так же просовывает наружу ногу в шнурованном ботинке.
Существо лучше кормить гроздьями – Кучин и Лайнер приносили виноград, бананы, грецкие орехи, мелкие помидоры – они (ребята) чистили шкаф: Нина давала расплывчатые цветовые пятна, которым предстояло (сохранив форму) придать четкие контуры.
Пока было можно, приходил отец.
Ломов говорил: «Каренина не существовала».
Понять его можно было по всякому: у Алексея Александровича вовсе не было жены; его жена осталась на девичьей фамилии; Толстой вообще не писал своего романа смешивания и образования.
Человек из народа говорил далее, что словосочетание «Анна Каренина» вообще в гигиенических целях нужно убрать из обихода, чтобы не создавать культ героини: почему бы не называть ее просто «женщина, к которой с воробьем на плече наведывалась Лесбия», «женщина, которая танцевала на стеклянном столе в Дармштадте» или «женщина, совершившая то, что Книга приписывает Моисею»?
Нина отвечала из шкафа (ее существо):
– Там стоит она. Я подхожу – она исчезает. Я отворачиваюсь – она возникает вновь. Ее можно потрогать. Ее исчезновение, выходит, было обманчивым. Она играет по своим правилам, но знает ли она эти правила?
– Играет в мяч и играет с мячом? – смеялся дворник. – И даже заменяет мяч по ходу игры?!
Сам он, приходя к дочери, должен был переходить железнодорожные пути и всякий раз боялся, что какой-нибудь рельс, оторвавшись от крепежа, встанет дыбом да и хлопнет его по лбу –
– Когда-нибудь стрелочник окажется точен, – тем временем договаривала Нина, – поезд продолжит путь и таки придет к озеру, где плещется свежая рыба (много свежей рыбы), и на лодках катаются влюбленные люди.
Под Моисеем умный дворник понимал именно стрелочника (кого называть евреем?) и еще такие понятия, как «стальной», «сладкий» и «повисать в воздухе».
Дворник мог точно ударить ломом, хоть по рельсу.
Стрелочник Моисей опасался именно этого.
Чтобы задобрить Ломова, он на ниточке вывешивал что-нибудь сладкое, и оно повисало в воздухе.
Неточное достигает своей цели лишь приблизительно, но лобовые решения –
Чтобы изготовить прочный стеклянный стол, не требуется разбирать оранжерею.


Глава вторая. УГАДАТЬ ТЕНДЕНЦИЮ

Отказавшись от всякого объяснения, я заменил его описанием.
Теперь следовало отказаться от описания.
В пользу подобия облика.
Облик невозможно вернуть к повседневному употреблению, подобие же – пожалуйста!
Когда исчезала (исчезла) Анна с ней выходили из обихода и ее подобия – оставалось только одно, единственно претендовавшее на подлинность облика, его объяснение и описание.
Когда, к примеру, кто-нибудь говорил, что Каренин и Вронский суть одно и то же,Анна видела себе подобное, не подлежавшее, впрочем, объяснению и описанию.
Ленин в ней (еще и он!) предлагал кратенько набросать тезисы: не замечают, дескать, того, кто стоит перед глазами; все может быть представлено в истинном или ложном свете; гарде можно объявить лишь ферзю и т. д.
Имелось и другое подобие решения.
Продолжить ряд.
Внимание (и желание) перенаправив на другое.
Случайность – пусть будет чистая!
Толстой изобразил на бумаге загогулину, какой он хотел видеть ее.
Когда он принялся ее копировать, поменялись роли: уже она направляла его руку.
По смыслу этой фразы шел гений повторения, играла конкретная музыка и с помощью несомненных пальцев в порядок приводилась мировая паутина.
Семья Колосовых была так же счастлива, как и семья Ломовых: пристроены девочки! Семьи же Бегуновых и Левит были по-разному несчастливы (одни больше, другие меньше): их дети бесследно исчезли.
Судебному следователю Энгельгардту представлялось, что Лешу Бегунова и Соню Левит непременно он сыщет среди групп экскурсантов, посещающих музей на Литейном.
«Только один человек и только единственный раз в жизни», – думал следователь, ища и не находя окончания фразы.
Все экскурсанты похожи были на шахматистов, уснувших во время партии, или на людей, придумавших игру, в которую еще никто не играл: они давали Энгельгардту примеры, и он должен был угадать тенденцию.
Не так уж было и сложно: когда отсутствуют основания – действуй без них!
Все экскурсанты приняли вид Сони Левит и Леши Бегунова – теперь Александру Платоновичу (следователю) предстояло найти тех двоих, кто был на них непохож.
Носы Сони и уши Леши в потоке не прерывались ничем непохожим: носы разговаривали с ушами, сами себя одобряя и давая следователю возможность брать на карандаш свои (их) чувства и настроения: всё же Левит и Бегуновы, пусть тиражированные и лиловые.
Ему нужно было теперь лишь поймать два лица обычного колера.
Два негра пытались наверх протащить свинью; возникла потасовка.
Это была не та потасовка, которую Александр Платонович (Энгельгардт) наблюдал за день до того, но она была в точности такой же, как та.
Потом две фигуры внесли стеклянный стол.
У них были белые, а не лиловые лица.
Следователь схватил обоих.
Это были Кучин и Лайнер.


Глава третья. ОДИНАКОВЫЕ ЧУВСТВА

Склонные говорить, но не склонные объяснять (где-то лишь загогулины на письме) Георгий и Надежда отсылали к чему-то, известному им одним.
– Какое синее небо, – говорили они, – какой трепещущий стяг, какой стеклянный стол!
Именно в столе отражалось небо, именно в небе развевался стяг – что с того?!
Закончив фразу, Лайнер и Кучин покинули следователя, как и накануне.
Накануне Александр Платонович зарисовал голову, полагаю, что это голова Некрасова – помощница же следователя хромая Амалия Карловна считала, что это – поющая голова Богомолова.
Только один человек и только единственный раз, объясняя понятие «поющая голова», мог указать пальцем на стеклянный стол, поскольку был неумен, недостаточно образован и писал неряшливо (не-ряш-ли-во).
Понятие «поющая голова» он объяснял телевизионному хору, который, по его мнению, не понимал этого выражения!
И мокрыми пальцами скрежетал по стеклу.
Накануне буквально некий человек подразумевал сказанное им как расщепление смысла, а написанное – как возникающую картину после поднятия занавеса: сидевший в ложе, он сообщил своей спутнице, что самую малость с некоторых пор его ведет загогулина и, если этой загогулине приделать лишнее «л» да еще изобразить ее (загогулину) с большой буквы – выйдет, пожалуй, прямая татарская фамилия, легко прилипающая в средней руки ресторане.
Написанная же картина как бы служила иллюстрацией: двое пришли в ресторан, и около них во фраках и с салфетками крутились и к ними липли татары.
– Им, татарам, недоступно! – смеялась женщина.
Озарение возникало: не отец Гагарина, а отец татарина!
И в самом деле, скоро к ним в скафандре подплыл Алексей Иванович:
– Комплексный будете: устрицы, луковый суп, тюрбо, шампанское под белой печатью?
– Бутылку принесешь между пальцами, – с чего-то потребовал мужчина.
Женщина медленно выпила свой компот, и они помолчали.
– Одно еще я должна тебе сказать, – она обратилась к спутнику, – Ты знаешь Энгельгардта?
– Зачем мне знать Энгельгардта?
– А затем тебе знать Энгельгардта, что он разыскивает нас.
Алексей Бегунов хмурился и молчал.
Другим это было уже хорошо известно.
Накануне, когда разыгрывалась эта сцена, на столе между бутылками Соня Левит обнаружила палец.
Алексей Иванович тогда только пожал плечами: слово «палец» и слово «бутылка» у него вызывали одинаковые чувства.
Уже порядочно отойдя от гостеприимного заведения, одновременно они обернулись.
«Космос» горели в синеющем небе неоновые буквы.


Глава четвертая. УСТУПАНИЕ МЕСТА

Объект становился химерой – Амалия Карловна (хромая) видела это яснее шефа.
– Смотрите, – она тыкала пальцами, – он машет хвостом, приоткрывает дверцы и из нутра выбрасывает треугольники и квадраты!
Следователь поднимал глаза, но видел только шкаф и из него торчавшую ногу – он подходил, связывал воедино свисавшие концы шнурка –
Особый вид иллюзии лил свет на обстоятельства: в музее Некрасова свет и смех сохранились теми же, какими они были при Авдотье Панаевой.
Свою Анну Каренину Некрасов писал с Авдотьи.
Когда явившийся из забытья Ибсен разбил стеклянный стол, за которым Некрасов писал свою поэму, Николай Алексеевич было усомнился: на бумаге – одни лишь загогулины, и возникающий образ (облик) женщины – скорее подобие ее облика (образа).
Не замечая стоявшего перед глазами Ибсена, Некрасов продолжал ряд, случайно перенаправив внимание на уступание места.
Там, где он искал содержание, ничего не было!
Откуда, впрочем, ему было знать, что ищет он именно содержание, а не какой-нибудь затасканный (в прозе) чулок?
У него мерзли ноги!
В Департаменте уделов (напротив) все давно привыкли к нему, считая Некрасова своим – посредник взад-вперед переходил Литейный, соединяя инстанции чистой своею сущностью.
Однажды ночью под видом посредника к Некрасову пришел Богомолов (поэт видел лишь голову; тело терялось в неверном свете из кухни).
– У вас вид умирающего, – пришедший приподнял одеяло, – хотя мужские признаки дают основания надеяться. Пока не отдали вы концы в самом деле, думаю, нужно действовать!
Уже Николай Алексеевич оставил всякую надежду и поначалу к предложению Богомолова отнесся скептически.
– Спасет железная дорога, – тем временем горячо шептал Богомолов, – с Пятницким мы переправим вас на вокзал и разместим в купе скорого поезда: помчим на восток, в тайгу, к озеру. Там живо вы поправитесь!
– Меня хватятся и с позором вернут. Музей приносит немалый доход.
– Больной белорус (на озере он окреп) все продумал: на ваше место лягут другие, в хорошем гриме.
– Я тут немного раздобрел на подношениях, – Некрасов покатил животом, – другой, пожалуй, выпадет из моей рубашки.
– Положим двоих. Валетом! – смеялся пришедший смехом прислуги –
Свою задумку все же они не могли оценить со стороны.
Для этого нужен был зритель.
Живое начало шло от него, оборачивалось вокруг персонажей – соскакивало обратно в зрительный зал.
Два конца шнурка!
Их еще предстояло связать.
Этим занимались Герасимов и Мильман.


Глава пятая. ОЩУЩЕНИЕ СЕБЯ

Чтобы всё вообще стало понятным, нужно было от простого подражания перейти к подражанию сложному.
Не просто следовать загогулине, а мертвую имитацию разыграть, как живую.
Алексей Бегунов и Соня Левит шли по Литейному – вдруг юркнули в подъезд, утратили на мгновение ощущение себя, тут же спохватились, захотели снова выйти наружу, а там, на Литейном, уже стояли Алексей Бегунов и Соня Левит, какие помыслены были зрителем вместо них.
По сути загогулины с широкими татарскими лицами – если существует такие, то и буквы удваивать не нужно.
Позор нам только снится?!
Понятно было, что Алексея и Соню имитируют Надежда и Георгий – их пальцы (Кучина и Лайнер) выгибались, трещали, ходили ходуном, и Бегунову с Левит волей-неволей приходились подражать тем, кто их имитировал.
У Алексея и Сони, однако, были мысли – у Георгия же и Нади никаких мыслей не было: их общими движениями, однако, можно было отвлечь внимание от того, что происходило в квартире-музее: Николай Алексеевич по обыкновению своему ел что-то жирное, Крамской изображал нечто масляное, а экскурсанты медленно проходили мимо группы, переживая момент и проживая его в себе.
Охранники ничего не замечали: у некоторых посетителей (за ними) волочились шнурки, как если бы они побывали в Космосе – что с того?!
Естественно было, наступив на шнурок, к примеру, упасть, вызвав легкую панику.
Как обмануть Шурале?
Ему нужно защемить пальцы в щели.
Дубинками охранники избивали горбатого низкорослого экскурсанта на тонких ножках, с бородой и небольшим рогом во лбу.
Охранники вдруг говорили: «Нужно избить это существо, чтобы сгустился контекст» – это, определенно, был перебор.
На месте Некрасова кто-то лежал, и что-то казавшееся давно случившимся, происходило сейчас.
Ничего не замечавший Крамской рисовал треугольники и квадраты, между тем как уступание места давало уловить тенденцию.
Тенденция же была в том, что завтра ничего не случится, а послезавтра не случится еще что-нибудь.
Случаются, впрочем, накладки.
Из всех щелей поперли пальцы, для которых не существовало реальности: щели (зазоры) были между треугольниками и квадратами.
Освободившийся ранее от причинности, ныне Некрасов сбросил следственность: он пробудился к человеческому состоянию и находился в другом месте.
Оставленная им на прощание мысль была горбатой, на тонких ножках, а шутка, содержавшаяся в ней – с бородой.
Николай Алексеевич скрылся в дурной бесконечности, в которой все мы еще не родились, но давно жили.
Происходило, но не совершалось.


Глава шестая. СТАТЬ ПОЭТОМ

У Алексея Бегунова были мысли: вот если бы он, к примеру, сделался половиной Некрасова, то, возможно, написал бы половину «Железной дороги» и половину «Парадного подъезда», а после соединил бы эти половины.
Соня же Левит всегда что-то имела, знала, но реализовать не могла.
«Если бы на игральных картах представлена была не верхняя, а нижняя сторона объекта, определенно не могли бы мы распознать, король это или валет!» – не доходило у нее до эксперимента.
Она смотрела на ноги Алексея: существующие в самом деле, они представлялись ей кажущимися; она не мыслила Алексея без ног, но не мыслила и ноги Алексея, как таковые.
Сказать, что Алексей не видел верхней части подруги, без сомнения, было бы преувеличением: просто нижней части он уделял больше внимания.
Оба составленные по частям, внутри себя они соединялись сами собою – могли однако сощелкнуться так и этак.
Они готовились повторить несделанное: некое существо должно было подменить умеющего умирать, но не сделано этого –
С тех пор существо накладывало (сетью) подобия, которые произвольно смешивались, не образуя чего-то нового, но подкидывая нечто новенькое.
В витринах всех обувных стояли ноги в незашнурованных или дурно зашнурованных башмаках – перчаточные магазины предлагали ежовые рукавицы.
Играли теми картами, которые были – которые не имели причин и не отвечали на вопрос.
Никто не мог начать мыслить.
Можно ли посолить сахар или подсахарить соль?
Кто-то играл с Алексеем и Соней – выпасть из этой игры можно было лишь перейдя в другую.
Нельзя стать поэтом, но можно занять его место: «Пройдемте, гражданин!»
В «Железную дорогу» нельзя было добавить (нужно было изъять), а вот в «Парадный подъезд» можно было поставить человека с карандашом в руке.
Николай Алексеевич скончался – татарский бог забрал его к себе на кумыс, покрыл другими вещами, обсыпал точками, придал поэту новые состояния мгновенных проявлений себя как телесного выражения истины.
Эту мысль Алексей не мог продумать до конца – Соня же видела ноги Некрасова, и эти ноги вполне можно было приставить карточному королю, существу (полусуществу), которое ничего общего не имеет с разумом.
Короче, их раздели.
Их положили валетом, нос Сони – к ногам Алексея.
Автосексуальный автоматизм духа устремился к мысли вообще.
Они стали идеей: Алексей и Соня.
Всякая идея – человек.
Их идея была Некрасов.
Чем Некрасов отличается от Антинекрасова?
Да ничем!


Глава седьмая. ВЫТЕКАНИЕ МЕДА

На месте Некрасова лежал Антинекрасов.
История повторялась (на месте Ленина лежал Антиленин).
Хромая помощница следователя предлагала тела поменять местами, но когда Ленину (Антиленину) заглянули под ночную рубашку, там обнаружили Кучина и Надю Лайнер.
Успех был полный, публика лежала.
Лиловые негры после окончания спектакля дамам подавали манто, и чаевые опускали в прорезь большой белой свиньи.
Старик мог быть другим – в равной степени это относилось к Ленину и к Некрасову.
По железной дороге негры из мавзолея перемещались к музею.
Не было ничего, что могло бы остановить это движение туда и обратно, поскольку самому движению не было никакой причины.
Некий свет, некий звук во внимание не принимались.
Появившийся на авансцене дворник Ломов ни для чего и ни почему с места на место перетаскивал вещи, среди которых как-то сами по себе появлялись новые: концы вещей провисали, отсоединенные от начал.
Нельзя быть Анной сегодня только потому, что ею ты была вчера, Если сейчас в нас случается состояние, родственное тому, что сопутствовало Анне, самое время сделать перерыв.
Свет зажигался в зале, и звук из динамиков становился трубящим: электрики спешили соединить концы оборвавшихся проводов – публика торопилась размять ноги, унося мысль, которую теперь считала своею: Анна существует в единственном числе, хотя и во множественных формах.
Ей не было никакой причины, но Анну нельзя было остановить: она была принцем датским и королем норвежским – ее значение было выше смысла.
Когда Анна говорила (произносила) «музей» и «мавзолей» любовные чувства начинали перемещаться между объектами в двух планах: в плане реализации себя по-крупному и в плане реализации крупного под себя.
Фантастическая энергия, высвобождаясь, хлопала дверцами тайных шкафов: постаревшая Нина Ломова уже разминала свои бледные ноги в музее, а подруга ее Люба Колосова – в мавзолее: им удалось ускорить вытекание меда из опрокинутой банки.
В контексте длительного эксперимента именно следовало воспринимать всё произошедшее.
Не сразу.
Не в готовых формах.
Не всегда.


Глава восьмая. ОТЛИЧНО ВЗОШЛО

Стрелочник Моисей, тот, кто нашел Анну, доставил ее, как было обговорено, в театр на Фонтанку и там поместил на стол, чтобы родилось то, чего не мог дать Толстой.
– Человек, выведи нас отсюда! – кричали зрители из слабонервных, но стрелочник задержал в движении пальцы, а приподнятая нога Анны так и осталась приподнятой, не опускаясь, и зрители приходили к пониманию, что означает эта поза.
Обстояние.
Все обстоянится.
Все счастливые женщины обстоят в сходной манере, каждый несчастливый мужчина теперь уже не может.
На месте Карениной лежала Антикаренина.
Фактически она говорила: чужая манипулирующая рука подставила не нами порожденное представление, спирали которого идут в бесконечность, но есть точка, в которой жизненно важно остановиться и так далее –
Коллективные бессознательные Анны – о них было мало что известно: какие-то существа, чуть ли не из шкафа, по типу моли, – накапливаются и давят на мозг.
Когда самолет Геринга сбили над Ленинградом, в кабине обнаружился роман Толстого и в нем – заложенный палец на том месте, где Анна идет в театр и там четырьмя измерениями мира и потом еще двумя – соединяет штрихпунктиром разрозненные точки Вселенной.
Разрозненные миллионы лет они сплетались в мировую паутину – Анна же приобретала черты Мирового Паука. Теперь, мгновенно перемещаясь из одной точки в другую, она (он) могла схватить и пожрать любого.
Судебному следователю было не по себе: он догадывался, куда вдруг подевались Каренин, Вронский и другие, плотно контактировавшие с Анной.
Они превратились в информацию.
Стали участниками грандиозной электронной игры.
Сыграй в карты с Некрасовым.
Освободи Панаеву.
Разбомби мавзолей.
Откуси голову Богомолову!
Им дали миндалины! – Анна подбросила игру без правил.
Ритуальное и туалетное: это Энгельгардт уже проходил.
Не к месту и не ко времени выскочил Шеварнадзе: «Реакция наступает!»
– Сам ты реакция!
Александр Платонович стёр.
Солнце отлично взошло.
Более Богомолов не совершал поступков, что могло бы придать ему ненужную жизненность.
Теперь на экране представал негоциант с гиацинтом.
Агент метаморфозы или человек наслаждения?!


Глава девятая. ВОДИТ МЕТЛОЮ

Случалось, Ломов подметал на Космодроме.
Присматривался, наводя чистоту, и, если видел ракеты, людей в скафандрах, убеждался: в самом деле.
Когда же перед ним лежали Некрасов или Ленин, понятно было, он в мавзолее или в музее-квартире.
Ему говорила Нина: они существуют (Космодром, мавзолей, квартира) только когда ты там подметаешь – я вот читаю «Анну Каренину», и она сидит с нами, пьет чай, и мы должны отказаться от мысли, что та Анна Каренина родила эту или что эта родит нам ту. Сейчас она разобьет сахарницу, а ночью с извинениями придет к тебе и поцелует перед сном.
Сам дворник Ломов родился случайно, когда в школе № 171 Нине велели заполнить анкету, и она начала сцеплять слова.
Получилось: дворник песенку поет.
– И в эту песенку, – вынуждена была объяснять Нина, – не нужно вслушиваться, как-то ее интерпретировать: от нее надобно отдыхать!
– Давайте пойдем в шкаф! – пел дворник.
– Но ведь шкаф – зеркальный, – отвечал ему хор (Пятницкого).
Все видели: дворник поет, и другой дворник в такт водит метлою.
Но вместо шарканья метлы слышали бряцанье.
Уже потом выяснилось, что бряцала Нина из шкафа; а тогда сложным переживанием все постигли, что гений и злодейство (в образах: Толстой и Ленин) в принципе могут издавать один и тот же звук, лить тот же самый свет.
Всех пытались убедить, что события (несобытия) вокруг и перед происходят не в самом деле, а лишь показаны на сцене: не ты участвуешь, а другой –
Другой стоит в парадном подъезде.
Другой затеял переворот и лежит в мавзолее.
Другой бомбил и был сбит над Ленинградом.
Другой развращал детей в советской школе.
Другой уехал и живет в Дармштадте.
Другой написал роман.
Другой пишет Анну.
Закончит – выйдет ерунда.
Прекрасно – лишь во время написания и потому Анну нужно создавать всегда.
Всегда и постоянно пишет другой.
Другой пишет другую Анну.
Другая Анна – та самая Каренина.
Женщина должна поминутно подновляться.
Трудно влюбиться в даму, ночь просидевшую в вагоне.
Где-то зацепившись, Анна распласталась на большие пространства – она разбросала впечатления для застревания в них.
Подкладывайте под то, что я буду делать!
Она выкорчевала сучок из глаза.
Она закладывала бревно.
Теперь видите?!
Народ отворачивался.
И только Вронский схватил Анну за хвост.


Глава десятая. КЛУБОК ВЕЩЕЙ

Меня изобличало буквально всё.
Природа вещей.
Человеческие состояния.
Самая жизнь.
Рассеяние человеческих состояний шло из природы вещей.
Бревно в ленинском глазу звало на субботник.
Жизнь текла между пальцами.


ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Глава первая. ПРИСУТСТВЕННОЕ МЕСТО

Вмещение присутствия есть собственность бытия.
Папашу перевели в Департамент уделов и там из окна он смотрел на Литейный – подъезд напротив навевал поэтические образы: казалось, что к заветным дверям музея-квартиры съезжается целый город.
Негоциант с гиацинтом ходил в толпе, и точка, из которой рос гиацинт, давала выбрать себя живым, острым, тайным, поляризованным, перетекающим из прошлого в будущее, в вертикальном разрезе и параллельно ходу времени.
У всех было нечто общее: они представляли поколение: люди не давшие вырезать себе миндалины и потому сохранившие иммунитет.
Пробный цветок, специфически человеческий, спонтанный и ничем не вынужденный, лиловыми своими колокольчиками, из которых едва уловимый струился свет и едва различимый раздавался смех – этот цветок напрягал все силы существа, но люди с миндалинами оставались безучастными к веянию, и только Нина Ломова и Люба Колосова, свекольно-красные, вибрирующие, как-то продолжали взламывать ситуацию.
А между тем патологический поток троллейбусов доставил к вратам музея-квартиры по сути святых: изрядно потрудившиеся с символами (пока мы бездельничали) эти люди (они же произведения искусства и они же машины) принесли с собою немыслимое.
Складывая пальцы, они составляли фигуры, но дело было не в этом.
Папаша из окна наблюдал эти фигуры, поскольку носил их в голове: он видел невидимое.
Святые принесли чудо.
Папаша в принципе был неспособен к переживанию чуда, но он переживал его.
Люди стояли (пример из послеобеденной жизни), когда на крыше броневика от Финляндского проехал Ленин – на него не обратили внимания.
«Усекновение головы Богомолова» – носилось в воздухе.
К тому же и Ленин был не в чистом виде, а Ленин-любовь (с примесью Анны Карениной), и если вообще отвлекаться на Ленина, можно впасть в дурную бесконечность.
Ленин – продукт труда, а не явление природы, но это к слову.
На отдых Иванцов полетел в Турцию и там умер. Его положили в гроб и отправили на родину. Самолет, в котором он возвращался, потерпел крушение, все пассажиры погибли, и только Иванцову ничего не было.
К чуду следует относиться, как к исходному пункту.
В голове Богомолова перекатывалась идея: никакой Карениной не существовало; Анна – пустой символ, обозначающий совершенно другие вещи.
Резиновый герой романа, у которого была любовь с женщиной ночью в вагоне скорого поезда.
Как же тогда Анна: была или нет?!
Ее не было, но она появилась, как только возникла любовь.


Глава вторая. СЛЕДУЕТ УНИЧТОЖИТЬ

Исподтишка меня старались ударить по ноге, чтобы я захромал.
Хромого мальчика легче –
В Присутствии папаша занимался вопросами Высочайшей собственности: искал в прошлом вещи, которых мы не можем себе представить, но в состоянии понять: Высочайшие.
Часто ему представлялось, как сущностное добро по лестнице шелестит шелковою изнанкой юбок, на перила ложатся маленькие руки в длинных по локоть перчатках (печаль), а навстречу ему по той же лестнице спускается, подрагивая, резиновый продукт труда, и оба символа представляют совершенно другие вещи: оговаривающие и предупредительные.
Я должен был на словах передать папаше мнение маменьки: различное выпадает!
Он (в вицмундире) быстро взглянул на меня, точно переданная фраза его обеспокоила, испугала; он будто спохватился, вспомнил, оглянулся по сторонам: оно (различное) остается забытым?
Услуга неотделима от того, кто ее предоставляет (негоциант – тот же оптовый посредник): за окнами били господина с цветком.
Взломавшие ситуацию девочки, подбросив значения (Ломова), поубавили смысла (Колосова): посредник, получивший сильные отпечатки, в дальнейшем будет нейтральным.
– Благодарствуй, – выцедил наконец папаша, из широких штанов доставая ремень и укладывая меня на широкий стол.
– Бей, – закричал я, – бей, изувер: убьешь – похоронишь, а не добьешь – боком покачусь!
Недоставало только Келдыша с его музыкой и самой жизни.
Лицом книзу на папашином рабочем столе я разглядывал информацию: Вронский и Каренин, сбившие самолет Геринга, удостоены были Героев.
Странным было то, что, пролетая над убежищем Ильича, матерый враг не сбросил бомбы.
В морге (была информация) Герингу первым делом удалили миндалины –
Сластить или подсаливать?
Прогуливались как-то Геринг с Иванцовым. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о другой жизни. Иванцов в романтическом духе. А Геринг – с характерной прямотой.
– Хочу прожить эту жизнь, – сказал Иванцов, – а потом и другую.
– Другая жизнь, – повернул Геринг, – уже вплетена в каждый момент этой и посему эту жизнь следует уничтожить.
– Та и другая – кажущиеся! – могла бы мужчинам открыть глаза Анна Каренина, если бы ее парабола пересеклась в какой-нибудь точке с их кривыми. – Это лишь компенсация за ваше несуществование: вещь, украшение, сублимация, если угодно!
Портрет Некрасова был готов – Крамской выставил его возбужденной толпе. Освобожденная Авдотья Панаева вышла на балкон: уже создание, а не существо.
Гражданские переживания вертелись колесом.
Папаша отпустил меня, уже опасавшийся того, что во мне было.
Что-то играло мною: в каком-то смысле я не мог заявить: я мыслю, я есть.
Крамской своего Некрасова поместил поверх уже имевшегося на холсте изображения.
Под Николаем Алексеевичем замурованной оказалась некая дама.
Незнакомка.


Глава третья. ОДНИМ СЛОВОМ

Безразличный, казалось бы, наблюдатель (я?) отныне постоянно имел перед глазами смещение каких-то взаимодействий и обстоятельств.
Одни вещи обозначали совсем другие предметы.
Трудовой манекен стоял положительным истуканом.
Люди-символы были давно знакомы и не трудились занимать друг друга.
Тот, кто набрал больше миндалин, имел шанс победить в борьбе без правил.
Внутри текста создавался человек, способный написать этот текст.
Никакой роман не является завершенным и даже начатым: он начинается только после смерти автора.
Когда умер Некрасов, свободу получила Авдотья Панаева.
Умер Толстой – освободилась Анна.
Когда умер Крамской, на свежий воздух вырвалась Незнакомка.
Я не изъят был некоторых опасений.
Меня что-то ударило по ноге – шаг мысли замедлился.
Занимаясь тем, чего нет, наряжая будущего покойника, бледного как гортензия, я, по сути, задал ход нелинейности развития.
Если есть то, значит, есть и это.
Жирный, апоплексический смех (смеялся негоциант) слился со смехом прислуги.
Это был смех формы, и от него –
Им, смехом, обеспечивалась –
Этим смехом прокладывалась дорожка событию.
Событие же для каждого надвигалось свое: для меня мир рождался заново, и этот новый мир не вытекал из старого, а, напротив, втекал в него – в старом мире не было конкретной музыки (например) или гения повторений, но новый мир вносил их туда, шокируя и пугая тамошнего обитателя.
Конкретная музыка выдвигала предмет обсуждения, казалось бы, давно обговоренный, и гений повторения выдвигал версию, казавшуюся далеко не новой.
Что было толку заново обсуждать Анну?
Многие, думая определеннее, чем даже Толстой, обходились одним словом там, где он использовал множество.
Анна, увиденная так, не имела никакого сходства с Анной, увиденной этак, хотя они и совпадали.
– Она имеет свой собственный, ей одной присущей корень, и этот корень находится в потаенных, недоступных чужому взору глубинах ее личности! – конкретно говорила музыка.
– Свой собственный, – в тон повторял гений. – Корень!
Из текста выбирался человек, но всякий раз трясина снова засасывала его в свои недра.
Безразличный читатель сидел трудовым манекеном.
Всякий обыгранный мертвец приносил две миндалины.
В ушах стоял неумолчный хруст – люди трещали (загнув руки) десятками тысяч пальцев.
Провоцируя грозу, Дмитрий Иванович Менделеев гремел крышами.


Глава четвертая. ХОТЬ ЖЕНЩИНА

Из Кунсткамеры кто-то похитил миндалины Геринга и теперь тот, прочистив горло, носился в пролетке по улицам Петербурга, обняв за талию Незнакомку и уворачиваясь от броневика Ленина.
Ленина играли без грима – в его образе могла появиться хоть женщина. Крамской придал своей Незнакомке несомненные ленинские черты –
Новый текст писался на глазах у всех и из него на удивление всем выглядывал трудовой манекен.
Понимательная связь содержаний развертывалась вне и помимо головы индивида.
Человек отступал, на место главного героя приходил симптом – выражение чего-то другого.
Симптом свидетельствовал.
Судебный следователь Энгельгардт подбирал выпадавшее: различное оставалось забытым.
Полностью забыт был Ибсен.
Его сила заключалась в его умении уговорить зрителя, что он (зритель, Ибсен) вообще не существует.
А между тем Ибсен превосходил Толстого (того же) лишь с театральной точки зрения и применительно к танцам: он заставил Толстого спотыкаться и плавать, а не ходить и танцевать, создав плавающий театр.
Смятение яйца.
Лучшие люди неожиданно для самих себя впали в неподобающий тон.
– По отношению к Карениной все мы – немного мужчины! – подкручивал ус Келдыш.
– Наука потеряла наглядность! – Анна парировала.
Сама она расхаживала по прекрасным комнатам в изящных нарядах, смысл которых менялся в разные часы времени: утром он был в капоте из мягкого кашемира с кружевами, днем – в предобеденном костюме (строгий английский вкус), к обеду смысл перекочевывал в изящный туалет по последнему французскому журналу.
Отец Гагарина держался за косяк, но вид имел веселый.
Ни в чем не проглядывало равнодушия, нерадения.
– Пришла мода на гладкие обои, – объясняла Анна. – Полосатые допускаются лишь для гостиной.
Отец Гагарина ходил по комнатам, стирал или проводил полосы.
Чувствовалось однако, что обои наклеены лишь на короткое время.
Стулья были максимально раздвинуты – у Анны образовались ее собственные пространство и время, сдвинутые от нашего.
В человеческом образе по улицам разгуливала бесконечность, которая не могла не заглянуть к яркой своей избраннице.
В каждый данный момент Анна могла уничтожить себя и в каждый другой момент заново себя воспроизвести (повторить как носительницы собственных предметов белья и одежды).
Живой агент бесконечности питал источник многообразия, при этом продлевая (продляя) установившийся ряд превращений.
Мы – здесь, Анна – там, где мы ее наблюдаем.
Когда из будуара Анны в женской одежде вышел Ленин, зрители аплодировали ему стоя.


ГЛАВА ПЯТАЯ. СОВСЕМ ИНОЕ

В чистое время господин с замечательно знакомым лицом, с пакетом самых дорогих яств и питий, укутывая голову, как будто была зима, шел к тому, чтобы увидеть ее.
На большом пространстве улица оставалась пуста.
Тяжелый шум шагов достиг ее слуха.
«Это ко мне, – она поняла. – Это не Шеварнадзе».
Шеварнадзе был грузен, но ступал легко и даже грациозно.
Ленин, засевший в Анне, призывал ее к осторожности.
Миновав желтую прихожую, белый зал и малиновую гостиную, гость стучался в одностворчатую, резную, черного дерева дверь голубого будуара: из Дармштадта приехал Алабин.
К Анне, однако, пришел не он, а только о нем сообщивший.
Анне трудно было поверить, что ее сознание может на деле говорить нечто иное, чем оно говорит.
Она все же сделала допущение.
Богомолов (пришел он) пришел, чтобы зафиксировать ее и вернуть обратно: субъект, человек или червь легко понял бы его, но Анна не была ни первым, ни вторым, ни третьим.
Анна не понимала, не могла осознать никакой связи между началом и концом действия.
Богомолов сам нарезал колбасу и поджаривал хлеб, сделав их на время продуктами своего внимания: действовала установка.
Можно было забыть или вспомнить.
В силу любви или ненависти.
Посредник присутствия и агент адекватности Богомолов представлял сразу два мира: в одном выполнялись физические законы, в другом – рациональные действия.
– Разве Алабин не мог прийти сам? – Анна смотрела на толстый браслет, удерживавший голову Богомолова на (его) плечах. – Почему он прислал вас?
– Он включится позже. Грядет небывалое наслаждение, и я должен подготовить условия.
«Интенсификация?» – изнутри подавал Анне вопрос Ильич.
Мифологические существа параллельно разыгрывали свою мифическую историю.
Интенсивность бесконечного ума предлагала Анне поучаствовать в нем своим конечным.
«По степени или в принципе?» – наводил Ленин.
В голове Богомолова вместилось отражение всех звеньев системы.
У Некрасова научившись полной перетасовке (систем) он мог брать явления на пределе.
Сознание Анны говорило, что действие прислушивается именно к ним, чтобы завершиться.
Работа над понятиями: принцип – принц.
У Богомолова в голове была спрятана мысль, которую Анна держала руками.
Собственные эффекты Богомолова, однако, были изобразительными, в то время как эффекты Анны – лишь описательными.
В мешке Богомолов принес живописную картину, и Анна характеризовала ее в том смысле, что художник под незнакомкой в пролетке понимает нечто совсем иное –


Глава шестая. ТОТ ЗАНЯТ

Слово в его телевизионном (телевизорном) смысле говорило о букве.
То самое и совершенно другое вместе помыслить было никак.
Кто-то оклеил себя ярко-красной бумагой.
Люди продолжали стоять: одни – лицом к музею-квартире, другие, повернувшись к Департаменту уделов.
Прикидывающаяся чистой голова формировала классовый интерес, по сути имея дело с чем-то, к чему не следует стремиться и чего не стоит разворачивать в реальной последовательности событий.
С Алабиным приехал Черножуков, но об обеде пока не шло.
Еще не случившееся, своими средствами выражения, своим языком ограничивало чрезмерное напряжение мысли.
Особая связанность звуков порождала речевые мнимости.
Приехавшие прислушивались: нечленораздельное звало отказаться от самого себя.
Бесконечное описание мог прервать только поступок, но Анна (как сообщил Богомолов) категорически отказалась от повторения.
Ждали Менделеева, но Дмитрий Иванович уехал на паровое поле, где должны были рассыпать фосфориты.
«Бог вымогает любовь?!» – мыслившие приходили к неутешительному, а между тем Тот занят был любовным единением людей.
– Ты всегда был у меня, только я сама не была у себя, – молилась Анна.
Богосродный и Богослитный казался ей довольно-таки несообщительным.
Она знала, что это Он воскресил ее к новой жизни: целый день бантики, выкройки, юбки, пустая болтовня, нищета чтения, полное отсутствие мысли – такую жизнь умеет прожить только женщина (Анна в прошлой жизни словно бы была мужчиной).
Облака, определенно вырезанные, стояли как ни в чем не бывало.
Все более у Менделеева краснела западная часть лба.
– Ночь ничего не подарила ей, – докладывали наблюдатели.
– На кухню поставьте две матовые лампы и девять свечей пирамидой! – отдавал он распоряжение.
Слова ученого размывались, оборачиваясь смешками в световых вспышках.
Преувеличенная значимость слуховых и зрительных галлюцинаций, в свою очередь размывала контекст.
Анна купалась (плавала) в пустоте, не заполненной ничем, кроме символов: символы подавали ей знаки, не всегда поддававшиеся расшифровке.
Символический Богомолов, например, приставленным к голове телом и скрещенными под столом ногами звал присоединиться к восставшему народу, обращаясь даже не столько к ней, сколько к скрывавшемуся Ленину.
А, может статься, в своей особенной манере он побуждал ее воссоединиться с Вронским и Карениным?!
Золотой паук плел свои повторения.
«Голова сохранилась – остальное приложится!» – давал понять Богомолов.
Алабин должен был дать обед, но не обещал бала.
Что до символов – среди них появлялась белая свинья и черный негр.


Глава седьмая. ДОЛГАЯ ПАУЗА

Агенты (симптомы) Временного правительства схватили Анну на улице: искали Ленина: вынь да положь!
Углубленного медицинского осмотра Анна не опасалась: Ильича успели переправить прямиком в бесконечность: искать – не переискать!
Вдосталь поглумившись над сатрапами, она перетекла в другое пространство и время.
Вронский уже ждал ее там – с курчавыми завитками волос, накаченными губами и расплющенным носом.
Послеобеденная жизнь неспешно разворачивала фон их затянувшихся отношений: из донесения Богомолова известно было, что Каренина не существует сама по себе и представляет совершенно другие вещи.
– Людей в скафандрах, – мог бы ответить он на вопрос «какие», – ночь в вагоне, мед в опрокинутой банке, соленый сахар, татарского божка, казарму железнодорожной станции, лесное озеро (болото), загогулину, пробитый пулями занавес, комплексный обед, стандартные чувства, неоновые булки, шахматного ферзя, атомный взрыв –
Решено было не ждать Страшного суда, а судить Анну Нюренбергским, но прежде для этого ее следовало заманить в Дармштадт.
Алабин прятался в шкафу, Каренин дежурил в подъезде.
– Но ведь не существует, – Вронский не понимал и понимал.
– Она должна существовать, чтобы быть уничтоженной! – ему внушали.
Косвенным знанием (через неведение) Алексей Кириллович постиг то важное обстоятельство, что Анна, существовавшая неистинным образом, тем не менее, существовала, как и бомба, сброшенная когда-то на Ленинград (подлинный и неподлинный).
Смятение яйца в форме сгустившегося тумана.
Ибсен варил – не доварил.
Прибежала Анна, хвостиком махнула –
– Свинья! – ругался норвежец.
– Квислинг! – парировала Анна.
Все смешалось –
Вронского трудно увидеть в темной комнате, в прежней жизни, в женском облике.
Все же Анна увидела (лучик света из кухни); Анна – мужчина и Вронский – женщина.
Когда Анна вошел, Александра Кирилловна тщетно старалась выпрямить несносные завиткии хоть немного присобрать нос: утешали лишь модные губы.
То самое и совершенно другое; собирались в театр.
– Ты ведь наденешь свое прекрасное ожерелье? – по голенищу сапога Анна похлопывал стэком.
Когда они появились в зрительном зале (словно бы сойдя со сцены), публика всмотрелась: на шее Вронской кроваво-красные подвешены были миндалины Геринга.
Все замерли.
Долгая пауза.
Антракт.


Глава восьмая. ТОПОЛОГИЯ ПУТИ

Пальцы любовников сплетены.
Без разрывов и склеивания любовники могут переходить друг в друга.
Где Анна,где Вронский?
Единый деформированный человек – только он один может распутать самого себя: психологическая топология пути.
– Почему это Крамской – Казимир Северинович? – спрашивала Анна полностью черного Вронского.
– А потому!
Вронский сделался совершенно квадратным – рядом с ним Анна чувствовала себя круглой.
Тем временем одни пространства продолжали переходить в другие, с собою перенося свойства.
Растоптанный гиацинт на асфальте между музеем-квартирой и Департаментом уделов символизировал поруганную связность пространства как такового.
Множество собравшегося народа не поддавалось никакому определению – множество было пустое и ровно одно по всей Вселенной.
Ближе к Департаменту  люди слипались, а вплотную к музею трансформировались в квадраты и треугольники; судебный следователь Энгельгардт и его помощница образовали шар, открытый и с точкой в центре (по счастью, понятия «шар» и «центр» там были лишены смысла и не угрожали их здоровью).
Насчет шара, впрочем, многие были согласны: пусть себе катится!
Мстислав Келдыш в окошко музея-квартиры показывал какие-то инструменты, не объясняя, что он вообще предпринимает; в окне Департамента уделов папаша выдавал номерки.
Любой номер – это частный случай (можно было понять так).
Выворачивание сферы достижимо нарезанием ее на полоски.
Откуда оперировали шаром?!
Деформированные люди, опрокинув мир, теперь выворачивали, как им казалось, его наизнанку: говорили, к примеру, что Геринг не погиб, а спрыгнул с парашютом для ведения секретных переговоров – он де не искал встречи с Анной на светских раутах, а скорее предпочитал переговорить с нею на улице.
– Вас ждут в Дармштадте, поторопитесь, – должен был он передать ей.
Покойник не стал бы распыляться на болтовню (не Некрасов).
Сановитый старик, он когда-то принес ей много чайных роз.
Я был пуст, и поэтому меня можно было начинить чем угодно.
Анна улетела в Германию.
Художник Крамской стоял, высоко воздев руки над головою – он переплел пальцы, и левая честь его существа переливалась в правую.
Все смешалось: черный квадрат обернулся розовым треугольником – внутри него у постели умирающей Незнакомки, зеленый, сидел Некрасов.

Глава девятая. РУКИ РАСПАЛИСЬ

Не было никакой необходимости знать, кто говорит: посредник, который всегда с тобой.
Сон, в который погрузилась (Шеварнадзе) жизнь, развеяла химия.
– Дмитрий Иванович уже рассыпал фосфориты по полю, – передавали из уст в уста.
На карту поставлены были символы.
Чуть упорядочился мировой хаос: самая человеческая жизнь отбросила на него тень собственной рациональности –
Иллюзия в чистом виде (раз), нечто мнимое (два) и не существующее объективно ни в каком смысле (три) сошлись ненадолго, чтобы встретиться снова через тысячу лет, когда явится новый Чехов.
– Новый Ибсен явился! – закричит тогда новый Некрасов новому Суворину.
Мир, в котором мы есть, не следует смешивать с миром, который нам дан.
Только что вышедшая институтка –
Бледнея от душевной муки и закрывая глаза, отец Гагарина говорил о расстоянии между Землей и далекой звездой, какой-нибудь Толстушкой, попутно объясняя, как мог, способы до нее добраться.
Производственные агенты пронесли трудовой манекен.
Добрый папаша сделался соляным приставом.
Без всякого умаления и примеси Вронский научился говорить, как Ленин.
Пуля пронзила насквозь сердце, увлекая с собой, как оказалось позже, через всю рану шерсть с шинели и мундира.
– Сказанное, – объявил Толстой, – ничего не стоит, а вот за написанное извольте заплатить!
– У меня голова разболелась. Поди! – маменька погасила экран.
Руки Крамского бессильно распались.
Приносилась прохлада.
После завтрака я беседовал с женою в саду.
Одетая по-домашнему, она находила, что день начался очаровательно.
Поискав лорнетом, однако, я заметил, что кто-то разбросал стулья.
Входя в вицмундире и здороваясь рукою, Алабин, старый мой приятель –
Его изменившееся лицо представляло нечто увядшее, но заботливость о себе сохранила за ним выражение повелительной энергии.
Он сообщил, что Анна была замечательно хороша на суде, стоя с поднятыми руками, составлявшими как бы рамку для ее светлой головки, и стройною фигурой, обрисовывавшейся под мягкими складками материи.
– Ни одной драгоценной вещи, – Алабин продолжал, – и только тонкий ботиночный шнурок из красного шелка с прикрепленным к нему коралловым амулетом казался кровавой струйкой, текущею по ея белоснежной груди.
Я сразу узнал привлекательную дочь дворника.


Глава десятая. БЛАЖЕННЫЙ ПОКОЙ

В Россию Анна возвратилась глубокой старухой.
Сильно сдала и Нина Ломова.
Ленина вынесли из мавзолея и положили в музей-квартиру на Литейном.
«Парадный подъезд» и «Железная квартира» дают невиданные сборы.
Ядерный чемоданчик надежно спрятан в потайном шкафу.
Вполне забыты Мичурин и Ибсен.
Неразделимо Евгений Черножуков смешался с прочими моими одноклассниками.
А высшее наслаждение – это ненарушимый блаженный покой последней глубины души.


ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Глава первая. ЛОЖНЫЕ ПОЗЫВЫ

Была половина жаркого лета – косили высокую рожь.
Темнела купами разнообразная зелень растений.
Весело и лукаво на уголках губ трепетали какие-то мускулы.
Пользуясь правом быстрых движений, гости съезжались на дачу.
Роман мой был издан, озаглавленный, как «Ложные позывы».
Я ожидал, что книга своим появлением на свет должна будет произвести серьезное впечатление на общество и если не переворот в литературе, то, во всяком случае, сильное волнение в окололитературных кругах.
Гости, что вошли, уселись, заметно все уставшие.
Наслаждались гибелью Бога.
Дмитрий Иванович, возвратившись с парового поля, смущенно оглядывал приехавших: он, становясь Богом, обязывал тем самым Бога стать Менделеевым.
Никакого ковра не лежало нигде.
Повсюду господствовал дух порядка и заботливости.
Сад со всеми затеями роскоши –
Потупляя голову, когда в просветы листвы на нее падали яркие лучи, Богомолов создавал впечатление движущейся и говорящей главы.
– С раннего утра, – говорил и показывал он, – засуетились все и заметались в разные стороны.
Через пять минут, он перестал быть гостем и сделался своим человеком.
– Пора перестать мерить той мерой, которая годилась когда-то для ныне отжившего, – ему отозвался отец Гагарина.
(Убранство и порядок дома велись по-старинному).
– Эта книга не для чтения! – не выдержал Келдыш.
Бороду свою теперь он подстригал, как все виолончелисты, не так коротко, как академики.
Книга была не для чтения – она была для другого.
Пустой стул Анны Аркадьевны напоминал о том, что вакансия закрылась.
Негромко о том же напевал хор Пятницкого.
Уже заглядывали посредники (негоцианты, факторы) – их гнали.
Агенты и манекены держались в отдалении.
Появись Геринг – его просто убили бы.
Паук, казавшийся золотым на слепившем взор солнце, бегал вперед и взад по прочной стальной паутине.
Простое подражание тяготело к сложной имитации.
Всё должно было обстояться: ждали, пока натечет мёд.
Мыслящее слово – вот-вот его должны были ухватить.
Рассматривали виды Дармштадта.
Барабанили пальцами.
Кипятили воду.
Близость кладбища наполняла воздух свежим запахом сырой земли.
Мыслящее слово было поймано и увязано: реставраторы!
Все собравшиеся, решительно, были реставраторами – – –


Глава вторая. ГЛАВА КНИГИ

Движущаяся и говорящая глава книги для другого (сложная имитация) трогала уголки губ.
(Немецкого читателя мы отсылаем).
Голова Богомолова лежала на коленях Авдотьи Панаевой: у них было много общих воспоминаний.
Пушкин читал с карандашом в руке: бред озера.
Чуть было не начались танцы.
Наши реставраторы вовсе не считают себя таковыми: просто любители, пока течет мед и темнеют купы.
Обыденное мышление, внешняя скомпоновка, принцип внезапности: да!
Судебный следователь Энгельгардт (он появился внезапно) выводит на центр Анну Сергеевну фон Дидериц – это Анна Каренина.
– Когда я приехал сюда, – поверх голов куда-то он говорит, – несмотря на то, что был не бал, а просто танцевальный вечер – народу набилось множество, и теснота была порядочная, да удачный бал или вечер без тесноты, известно, не обходятся!
Анна надела серенькое кашемировое платье с небольшим воротником, переднее полотнище которого (платья), талия, отвороты рукавов и всяпелерина были вышиты шелком под цвет платья, недорогого по материи, но купленного по цене золота за превосходное шитье. Розовая лента на шее и серенькая же прозрачная волосяная шляпка на розовом подбое, украшенная только одною большой розой, довершала ее простой, но изящный туалет. Анна натягивала бледно-розовые перчатки, держа в одной руке простой батистовый платок с набивною розовой же каемкой.
Громадный двухтомник сам собою раскрывался с осторожной деликатностью.
«Свет из кухни» и «Смех из кухни».
Что будут говорить в свете?
Что скажут в смехе?
Шум подоспевшей толпы напомнил ей о времени; запах мазута и гари – о месте. К ней обращались то с тем, то не с тем вопросом. Анна отвечала с сердцем. Случай пустой, но очень характерный – следовало понимать ее так.
Разговор прервался появлением двух мух. Всю жизнь пробиравшиеся по стенке, они заискивали ее расположения. Избегая взглядов проходивших мимо и в сущности не обращавших на нее никакого внимания реставраторов, Анна ловко обмотала мух паутиной. Что-то тайное пробежало, сжалось и спряталось.
«Почему они не умирают, посмотрев спектакль, а я умерла!» – искала Анна, кого бы ошарашить вопросом.
«Да потому, что тебя ожидает место на кладбище!» – таинственным образом некто отвечал ей. – Ничто в мире не может определиться, пока ты не займешь пустующее место!»
Она оглядывалась по сторонам, разыскивая неведомого врага мысли.
Найдет – восстановится!
Она еще не восстановилась, а лишь заглянула в себя –


Глава третья. БАЛ РЕСТАВРАТОРОВ

– Вечер, куда он направился с досады, – продолжал судебный следователь, – вышел положительно несносен.
Вронский даже не шел, а двигался, скользя туфлями.
Наружность его предрасполагала, как нельзя более, в его пользу. Решительно на всякую оценку он был благородный человек. Уличное, упрощенное восприятие Вронского –
Паника и вместе озлобление чувствовались на каждом шагу.
Последняя реальность держалась на явном недоразумении.
Все факты ему были одинаково безразличны и для него случайны.
Он даже не знал, факт это или не факт.
Жизнь начиналась сначала и как всегда – с Анны (это был факт).
Куда бы он ни направился, с собой он приносил или уносил Анну (это был не факт).
Он тянул цепь, Анна стучалась в оконце.
Она стучалась в оконце музея-квартиры, он же протаскивал цепь в парадный подъезд Департамента –
Департамент существовал здесь.
Музей-квартира существовала (существует) сейчас.
Цепь Вронского – это освобождение от привязанностей (наоборот) – оконце же, в которое стучала Анна, было заглянуть в себя (противоположно).
Каким-то смертным зрением выглядывало из оконца, и кто-то подхватывал цепь в парадном подъезде (что-то): это кто-то-что-то была не иначе свобода мира, сбросившего причинные связи: прямая линия.
«Почему волосяная трубка – это противно?» – спрашивала Анна.
«Потому что это – удел», – отвечали ей.
«А треугольники почему не падают?» – спрашивал Вронский.
«Они нанизаны,– отвечали ему, – как и квадраты, на бесконечную прямую линию».
– Мужчина и женщина, – продолжал следователь, чуть воспарив, – Вронский и Анна искали Бога и нашли Его: далее они искали причину, по которой они искали Бога: этому не было никаких оснований.
Бог Анны проявился в форме вагона товарного поезда: Бог-на-колесах! Атеист не может быть машинистом – только тормозным кондуктором. Чумазые машинисты приходили, и она лично отмывала их у себя в ванной.
Вронский проговаривал, прожевывал, выплевывал словесный материал, отрыгивал его и даже –
Причинная цепь была его уделом: тащить покудова!
На место истинной причины (таких не было) норовила впрыгнуть причина воображаемая.
Алексей Кириллович говорил, и музыкальные треугольники на прямой с визгом уносились в прошлое или будущее, в зависимости от того, приподнимал он конец прямой или приопускал его (не путать прямую с цепью).
Бог Вронского чего-то пожелал.


Глава четвертая. ЗА ДЕЛО

«Художник показывает, но ничего не объясняет!» – так говорил бог Вронского (Шмурнов).
Вот Незнакомка сидит в пролетке.
Ежевичный мальчик выходит из подъезда, садится на велосипед, падает и умирает.
Толстой – литературный негр (смотрите!).
А Геринг – просто жирная свинья.
А Ленин – на броневике.
А манекены – трудовые.
А мир опрокинут и из него течет!
Подобия предшествуют вещам, а копии – оригиналам, которые еще не привились.
Поезд предлагает возможность остановки.
 Догонит ли Анна состав?
Причины догонять нет.
Разве что этот состав (товарный) доставляет в бесконечность?!
Чтобы быть составом уже нужно иметь вагоны.
Вагон перед собою гонит мысль, и в пространстве Анны, в какой-то точке,стоит другой и уже думает эту мысль, которая вот-вот придет Анне, но пока не пришла.
А потом другой возвратится к себе, зажжет свет на кухне и станет смеяться, а вместо Анны станет смеяться прислуга.
Мысль неверно прочитана.
Но событие произошло и теперь под него нужно просунуть героиню –
Это относится и к Вронскому, хотя событие произошло другое.
Одна и та же вещь выплеснулась в разных местах под разными именами: гроб с музыкой, мысль и точка, свет из кухни, бабка в окошке, цепь в подъезде.
Эту вещь русский интеллигент назвал духовностью.
Все без исключения мысли потребовали замены.
За дело взялись феномены.
И додумались до способности Анны порождать самоё себя и способности Вронского быть (стать) другим.
– Хотите вы сказать, что Вронский предстает соответственно Бегуновым, Кучиным, Черножуковым, – первой опомнилась Анна Андреевна (наша учительница и классный руководитель), – что это Каренина Анна Аркадьевна породила Любу Колосову и Нину Ломову и не так как дочерей своих, а истинно как самоё себя?!
Религиозный трепет объял всех присутствовавших.
Сбросив одежду, судебный следователь Энгельгардт (все-таки от судьбы!) и его хромая помощница плавно ногами отставали от земной поверхности: закончился срок их земной командировки: отец Гагарина уже ждал их на небольшом облаке.
Амалия Карловна была на сносях: что новенького уготовано было людям?!
Такой день грешно было просидеть в комнатах.
Взапуски гости носились по саду.
Жизнь продолжалась.
Восторг обнаруживал себя тысячью восклицаний.
Пела виолончель в небытие –


Глава пятая. ОБЫКНОВЕННЫЕ ВЕЩИ

Прошло почти два месяца.
 Мы стали реже вспоминать прошлое и меньше отдавали себе в этом отчет.
Вернувшись из погони за химерами, мы снова замечали обыкновенные вещи.
При свете лампы прибранная комната смотрелась весело, и швейная машинка на столе блестела полированными частями.
Решительно маменька не хотела стариться. Ей подали конверт с большим запутанным вензелем. Она не хотела брать: разве же мало гонялись мы за призраками?!
Признаки однако не сводились с принципами.
Папаша погасил свет на кухне и там щекотал прислугу – он был теперь управляющим путями сообщения.
«В реальности есть не только то, что она есть, но и то, чего она хочет», – писала Анна.
Мы посидели молча, а после подошли к окну.
Заря ярко разлилась на востоке.
И грезилось: никто не убежал ее света – всякий способный жить, мыслить, любить, обратился к ней как к предвестнице спасения, не отвлекаясь на вопли и стенания поклонников мрака.



РЕЗЮМЕ

Оставляя ушедших ушедшим, мы желаем только сказать в этом случае присутствующим, что реставрация старых, потерявших значение принципов имеет ту же неизбежную участь, что и всякая реставрация: в ней непременно заключается известная доля фальши и обмана. Как, по-видимому, ни была бы полна и удачна какая бы то ни было реставрация, она все же всегда оказывается бессильною отрешить свидетелей ее осуществления от той ассоциации идей, которые никогда не перестанут напоминать о различии старого, отжившего от нового и современного.
Дело реставраторов призрачно.

                октябрь 2021, Мюнхен