Анекдот
девятый
Заключённый каземата* тишины
В тишине, в тишине, в тишине – там, где звук не живёт,
Там, где руки дрожат и безмолвием сводит живот,
Там словесный конструктор рассыпан, его не собрать,
Потому что потеряны где-то перо и тетрадь,
Потому что не слышно, не слышно, не слышно шагов,
Потому что реке тишины не найти берегов,
Потому что у твари из шкафа ехидны глаза…
В. Пинаев
Приехав к своему дому на такси, Лев Шамелович вышел из машины, подождал, когда водитель откроет багажник, взял свою тубу и засеменил к подъезду. Левой рукой, в которой ещё была авоська с продуктами, купленными по дороге, с некоторым усилием открыл дверь и, придерживая правой рукой громоздкий духовой инструмент, вписался в проём и исчез в подъезде, громыхнув напоследок тяжёлой дверью. Чем вызвал недовольство нескольких пожилых женщин, сидевших на скамейке, что была на дорожке, ведущей к подъезду:
- Снова Лёвушка со своей дурой мается. Вон как с ней в обнимку тешится. И не надоело с ней цацкаться, да ещё по такой жарище!?
- Охота пуще неволе. Евойное учительство его не прокормит. Вот он, бедняга, несколько раз в неделю и топает за гробом, провожая усопших. Царство им небесного!
- Не хотела бы я, чтобы меня, православную, какой-нибудь иудей, вроде этого, провожал в последний путь с этой жуткой трубой.
- Да, какая тебе будет разница, кто будет играть на трубе у тебя на похоронах: еврей, татарин, немец, прости господи, какой-нибудь? Тебе будет всё едино.
- Так оно так… Но всё же…
Лев Шамелович, среднего роста приземистый полноватый, несколько сервильный и суетливый человек, являл собой яркий тип семитского происхождения. Копна чёрных уже с проседью волос, агатовые чуть на выкате глаза под нависшими лохматыми бровями и протяжная быстрая речь – делали его колоритной фигурой. Вот уже с десяток лет он работал преподавателем музыки в школе этого микрорайона. Шумный, велеречивый и несобранный, он умудрялся быть причиной многих недоразумений, что то потешали, то раздражали коллег по работе. Так в начале этого учебного года он привёл в состояние частичной прострации опытного многолетнего завуча своей парадоксальной просьбой:
- Уважаемый Олег Николаевич, извините, что отрываю от неотложных дел, но хочу обратить ваше внимание, что я не могу работать по расписанию уроков, составленному вами на первую четверть…
- Это почему ж, - воззрился на заявителя сквозь свои солидные очки завуч. – Оно почти такое же, как и в прошлом году. И тогда оно не вызывало у вас никаких нареканий. Извольте пояснять, милейший Лев Шамелович.
- Всё течёт, всё изменяется, как говаривала моя бабушка Фима. Дело в том, что я летом организовал маленький духовой оркестр для оказания ритуальных услуг. И обычно уже около часа мы должны быть у дома усопшего. А уроки музыки, которые вы поставили в расписании шестыми часами, не позволяют мне успеть в нужное время в местах назначения.
- Левушка, дорогой, ну зачем тебе эта шобла. Видел я подобных оркестрантов - это спившиеся, опустившиеся люди, которые раньше, может быть, и были приличными исполнителями. А сейчас на них нельзя без боли смотреть, не то что слушать. Ты же приличный музыкант, отличник просвещения. Ума не приложу, зачем тебе это?
- Всё верно, Олег Николаевич. Но вы ведь знаете, что у меня четверо детей. Они растут, траты на них растут ещё быстрее. Вот и понадобился нщё приработок. Так что уважь, дорогой мой Олежка Николаевич, сделай что-нибудь с расписанием.
И тогда Олег Николаевич произнёс монолог, который ещё долго вспоминался в учительской:
- Я так работать не могу. С каждым годом я должен составлять расписание не в угоду учебному процессу, а на потребу каких-то иных обстоятельств. Так я должен иметь в виду и необходимость отведения ребёнка в детские садики, и утренний визит медсестры, и расписание прибытия или убытия пригородной электрички, и время работы совместителей в других школах. А тут, извольте видеть, ещё надо учитывать время начала ритуальных кладбищенских услуг. Всё, сил моих никаких нет. Ещё немножко, и Левушка проводит меня со своим музыкальной бандой в последний путь. Ухожу учителем в соседнюю школу. Им там нужен географ, как я слышал. Дал уроки – и домой. И никаких иных забот. Что удумал: школьное расписание поставить в зависимость от работы городского кладбища! «Карету мне, карету. Сюда я больше не ездок!»
Однако Олег Николаевич человеком был отходчивым, да и прикипел он к своей родной школе. Никуда он не ушёл. Расписание изменил. И сегодня Лев Шамелович, отдудев Шопена, возвратился домой. Но недолго он находился у себя в квартире. Перекусив, он вновь появился на ступеньках подъезда с планшетом в руках. В шаговой доступности от его дома находилось небольшое озеро, окаймлённое ухоженной лесопарковой зоной. Туда и устремился музыкант, чтобы отдохнуть на одной из лавочек, что стояли на тенистой аллее, вьющейся вдоль озёрного берега.
Откинувшись на спинку скамьи, Лев Шамелович вполне, вслед за лермонтовским персонажем, мог подумать: «Вид с трёх сторон у меня чудесный!». Прямо перед ним бликовала под яркими осенними солнечными лучами водная гладь озера. Останние осенние прекрасные денёчки умиротворяли своей милотой и элегической грустью, воспринимаемые с шемящим чувством очарованности длящимся бытиём. После наступивших осенних невзгод с затяжными дождями, лужами и порывами холодного ветра ис тоской по теплу и синему небу этот вдруг возникший оазис солнца, света и тепла воспринимался как нечаянный дар, как некая благость, дарованная Всевышним. Именно такие мысли роились в голове музыканта. Ему казалось, что у него открылось стереоскопическое зрение и стереофонический слух. Он видел и слышал всё сразу, единым потоком: людей, фланирующихмимо него, обрывки их разговоров, пронзительные крики детей, появляющихся то там, то тут между ними, и шум, приносимый скейтбордистами, которые умело лавировали между пешеходами, и назойливые крики уток, что, подплывая к берегу, требовали корм и получали его под весёлые вопли детворы. А иногда воздух взрывал моторный рёв речных скутеров, что лихо неслись по озеру, оставляя за собой водные буруны и кисею брызг, что разноцветно поблёскивала в солнечных лучах. И над всем этим лёгкий ветерок пытался на листьях и ветвях каштанов и лип сыграть свой осенний ноктюрн, полный неги и раздумчивого покоя. То ли звуки этого ноктюрна, то ли усталость, скопившаяся за день, подействовали на Льва Шамеловича самым естественным образом, что он мирно задремал на своей лавочке, чуть надвинув шляпу на глаза и положив руки на планшет, что обретался бесполезной кладью у него на коленях.
Через некоторое время какой-то внутренний импульс разбудил его. Он открыл глаза, и гримаса явного недоумения появилась на его лице. И было отчего находиться в таком состоянии: он оказался в мире тишины, вернее, в мире полного беззвучия. Суетились утки у берега, смешно разевая клювы, носились дети с открытыми в крике ртами, оживлённо жестикулируя, прошла компания подростков, часть из них аж приседала от распирающего их смеха. Всё это уже наблюдалось им ранее. И Было узнаваемо.Дело было в другом. Ни требовательное кряканье уток-попрошаек, ни истошные крики мальцов, ни какофония голосов прохожих, ни визгливый истошный смех молодых оболтусов - ничего из этого он не слышал., Всё, что происходило вокруг него, было, как в немом кино: двигалось, перемещалось, исчезало и появлялось в большом разнообразии, но какие-либо звуки были изъяты из пространства, в котором после непродолжительной дрёмы на парковой аллеи в этот славный осенний день он оказался. Осторожно оглянувшись, он слега покашлял, как бы прочищая горло – ничего не услышал. Осознание того, что к тому же не слышит самого себя, подтолкнуло его на действие, которое раньше он себе никогда не позволил бы: он запел в полную силу своего достаточно приятного баритона:
Из-за острова на стрежень, на простор речной волны,
Выплывают расписные острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин с молодой сидит княжной -
Свадьбу новую справляет, сам весёлый и хмельной.
А она, закрывши очи, не жива и не мертва,
Молча, слушает хмельные атамановы слова.
Дальше петь он не стал, заметив недоумённые взгляды прогуливающихся горожан. К тому же по их реакции он уяснил для себя, что его они слышат, что он воспроизводит звуковой ряд, но сам он ничего из того, что он исполнил, не воспринял на слух. Очевидно, он, этот слух, вдруг у него атрофировался начисто. Заметив на соседней скамейке, что была в метре от той, на которой он расположился, молодую женщину с девочкой лет семи Лев Шамелович обратился к ребёнку:
- Давай я тебе спою песенку, а ты отгадаешь, как она называется…
И не дождавшись согласия, с чувством запел:
Дремлет притихший северный город,
Низкое небо над головой.
Что тебе снится крейсер Аврора
В час, когда утро встаёт над Невой?
Что тебе снится крейсер Аврора
В час, когда утро встаёт над Невой?
Тут он остановился, окончательно осознав безнадёжность любых своих попыток, что-либо услышать. Молодая особа, заметив гримасу жуткого огорчения, не правильно истолковав, обратилась к этому забавному пожилому человеку:
- Вы уж простите, моя Лёлька не знает этой песни, а вот я её хорошо помню. Я е даже пела в хоре на городском смотре школьной самодеятельности, мне тогда было восемь лет…
Она вдруг оборвала свои воспоминания, так как этот странный человек встал и пошёл по аллее, ссутулившись и низко опустив свою голову, и казалось, что его шляпа вот-вот упадёт на асфальтовую дорожку, устланную разноцветным ковром упавших листьев.
- Мам, что дядя заболел? – обратилась девочка к маме, глядя вслед уходящему певцу.
- Нет я думаю, видимо, у него просто наступило тяжёлое время.
- А как оно наступает это тяжёлое время?
- Наступает и всё тут. Так бывает иногда у взрослых людей.
- И у тебя оно тоже наступает?
- Давай оставим это. Забирай свой букет из листьев и пошли домой, а то влетит нам от бабушки, что мы опаздываем на ужин.
Из разговора в учительской, что состоялся примерно через полгода, в апреле 2028 года.
Олег Николаевич. Пользуясь случаем, что сейчас у нас большая перемена, хочу вам, коллеги, сообщить следующее. Наш Лев Шамелович, пройдя все обследования в столичных клиниках, на днях вернулся домой, в наш город. Это приятная новость. Огорчает во всё этом то, что ему не смогли восстановить слух даже в минимальных размерах. Так что учителем музыки он не сможет далее работать, к великому нашему сожалению. Однако он согласился у нас поработать в качестве заместителя директора по административно-хозяйственной деятельности. Зная его как рачительного ответственного работника, я уверен, что он на этой должности принесёт школе немало пользы. Завтра он приступает к работе, прошу всяческой поддержки ему с вашей стороны.
Первая учительница. А что известно о диагнозе, ему поставленному столичными светилами?
Олег Николаевич. Насколько мне известно, это какой-то рецидив, связанный с вакцинацией в период ковидной пандемии.
Вторая учительница. Этот диагноз полная чушь. Он потерял слух из-за своей дурацкой трубы. Я как-то попросила его дать мне в неё дунуть. Он позволил. Я дунула в неё что было мочи. Так у меня так заложило уши, что два часа всё слышала как из соседней комнаты через стену. Все эти трубы очень вредны для здоровья. Толи дело пианино и скрипка. И этот красивый инструмент… Что-то запамятовала его название… Он смахивает на баян. Вспомнила: аккордеон. На нём французы любят играть. Когда я буду через год уходить на пенсию, обязательно его мне подарите. Если надо, то я доплачу, если вам на него не хватит. Буду учиться на нём играть. Представляете, я буду играть и петь:
Задумчивый голос Монтана
Звучит на короткой волне,
И ветки каштанов, парижских каштанов
В окно заглянули ко мне.
Олег Николаевич. Коллеги, перемена заканчивается, пора собираться на уроки: берите тетради, классные журналы и прочее и вперёд на учительскую стезю. Валерия Степановна, я к вам приду на следующий урок. Он будет, кажется, в 5 А классе, не так ли?
Валерия Степановна. А может не надо, Олег Николаевич? Обыкновенный урок систематизации пройденного материала. Скукотища неимоверная, что вам на нём смотреть, Олег Николаевич?
Олег Николаевич (со смешком) «Надо Федя, надо!» - как говорил персонаж из фильма моей студенческой молодости.
Валерия Степановна. Вы всё шутите, удивляюсь, как не надоест: хи-хи да ха-ха.
Олег Николаевич (вслед уходящему педагогу). Смех – он лучшее лекарство от озверелости и очумелости. (Оставшись один в учительской, со вздохом.) Особенно в моей планиде завуча.