10
Зацепину дали полные сутки на то, чтобы он немного пришел в себя от смены часовых поясов, а потом действительно началось серьезное дознание. У Петра Иваныча хватило ума не распространяться о подозрениях насчет московского предательства их нелегального существования, и все валить на опрометчивость Карлоса при перегонке дискеты на чипы, мол, где-то это деяние могло зафиксироваться и попасть к кому не надо. Точно так же отрицал он, что читал полученный материала, мол, Карлос, может быть, и читал, но ничего ему не говорил, а он, Альберто, получил, эти данные уже в виде компьютерного чипа и вот он вам этот чип, который на обычном компьютере прочесть невозможно.
– А были ли еще чипы?
– Да, еще два. Один Карлос спрятал в саду своей виллы, где именно не знаю, другой находился при Карлосе. Я его передал в посольстве военному атташе.
– Исабель могла знать место, где спрятан третий чип?
Ну зачем этим дознавателям облегчать их псевдоважную службу? Пусть сомневаются и боятся.
– Думаю, да. Кстати, можно узнать, нет ли о Исабель каких-либо новых сведений?
– По одной версии она убита в перестрелке, по другой – арестована и дает показания.
К счастью, никто не ставил ему в вину, что он оставил ее одну на дороге отстреливаться от преследователей – Исабель действительно не знала адреса явочной квартиры и в посольство тем более пробиться бы не смогла.
Помурыжив пять дней с дознанием, Зацепина отправили в трехмесячный отпуск. Сам Петр Иваныч такому благополучному исходу не очень поверил, полагал, что начальники просто ждут дополнительных вестей из Коста-Рики. То, что официально в Лимоне всплыла лишь полицейская атака на Гонсалесов, якобы как на торговцев наркотиками, особенно всех напрягало – значит, американцы, а кто еще мог руководить этой атакой, задумали какую-то свою игру.
В отпуск он не поехал – предпочел остаться в Москве. Бродил по знакомым улицам, разглядывал витрины магазинов и суетливую публику, придирчиво отмечал негативные перемены, морщился от нищих и бомжей, смотрел в Доме кино и Киноцентре свежеснятые «ассистентские» фильмы, из двух академических театров выскочил, не выдержав матерных актерских реплик, кооперативная ресторанная кормежка заставила с подозрением прислушиваться к собственному желудку, а огромное количество нового алкоголя сделало недоверчивым и к привычным маркам вина и бренди. Все выглядело настолько уродливым, что в этом был даже какой-то свой привлекательный шарм. Больше всего его поразили разом в 300 – 500 раз снизившиеся тиражи газет и литературных журналов, еще два года назад бывшие властителями всеобщих дум. Словно кто-то щелкнул выключателем, и люди перестали читать, или подсознательно решили, что все писатели – главные лжецы и предатели страны и напрочь отреклись от них. Стало быть, Перестройка словесная закончилась, понял Зацепин, и началась Перестройка материально-бытовая.
Еще никуда не уезжал он и из-за Алекса, уж слишком на душе скребли кошки от того потрясения, которое они устроили для тринадцатилетнего мальчишки. Петр Иваныч хорошо помнил себя в этом возрасте и, ставя ныне себя на место Алекса, примерно представлял те внутренние перевороты, которые сейчас должны были происходить в голове и сердце Родригеса-младшего, и всеми силами хотел ему хоть немного помочь. Наверно в Штатах в подобной ситуации к подростку приставили бы двух-трех психоаналитиков, в родной же Рассеи никому и в голову не приходило заморачиваться с чьим-либо тонким внутренним самочувствием. Алекса просто поместили в неврологию обычного военного госпиталя, с тем, чтобы через две недели карантина отправить в закрытый интернат для детей иностранцев.
– Он не иностранец, он сын наших нелегалов и должен быть там, где дети нелегалов! – с жаром доказывал Зацепин своему шефу, подполковнику Шелеху.
– Ты же сам говоришь, что он в упор не желает признавать себя русским. И хочешь, чтобы он сразу куда не надо попал.
– Я считаю, для него самый подходящий вариант – сто четырнадцатая школа.
– И думать о ней не моги. Там ниже полковничьих детей не бывает. К тому же, у нас с Исабелью еще полная неясность.
– Вы же сами Карлоса на орден подавали… – не отставал капитан.
– Тогда сам иди и делай за две недели из пацана русского патриота, – пошел на уступку подполковник.
И оформив себе официальное кураторство над Сашей Копыловым, Зацепин принялся через день навещать своего протеже, дабы в намеченный срок превратить его из яростного русофоба в милого сердцу русофила.
– Я требую костариканского консула, – угрюмо начинал юноша, едва куратор входил в его двухместную палату.
Вторую койку занимал неразговорчивый лейтенант-десантник, который сразу же при виде Зацепина выходил из палаты.
– Тебя зовут Александр Сергеевич Копылов, зачем тебе костариканский консул? – терпеливо повторял по-испански Петр Иваныч.
– Я не верю ни одному вашему слову!! Мои родители никогда не были шпионами. Тем более русскими! Это сплошная ложь! Я требую, консула.
– Ты тоже русский и родился в России.
– Папа родом из Валенсии, а мама из Уругвая. Они познакомились, когда учились в Мадриде, – упрямо повторял Алекс.
На этом обычно их обязательная программа заканчивалась и начиналась произвольная.
– …Ты же сам видел, как все было, – призывал к простой логике Зацепин.
– В том железном ящике могли быть либо наркотики, либо деньги, – гнул свое подросток.
– И что?
– Вы переправляли в Штаты наркотики, а папу заставили их у себя хранить.
– …Разве ты никогда не замечал, что твои родители немного отличаются от других ваших знакомых и соседей? – начинал с другого конца капитан.
– Они получили хорошее образование, только и всего.
– …Они тебе рассказывали про свои детские годы?
– Рассказывали.
– И ты никогда не замечал некоторые нестыковки в этих рассказах?
– Никаких не стыковок не было.
На четвертое посещение Петра осенила новая идея.
– Ты когда-нибудь видел альбом с детскими фотографиями своих родителей?
Алекса это тоже не смутило.
– Их альбомы пропали, когда мы переезжали из Аргентины в Коста-Рику.
– Через два дня я привезу и покажу тебе их детские альбомы. Хорошо?
– Я знаю, что такое фотомонтаж. Вы просто их подделаете.
– Неужели считаешь, что из-за тебя вся наша служба бросит все дела и будет заниматься детским фотомонтажем? Просто твои отец и мать настоящие русские герои и мы хотим помочь стать на ноги их сыну.
После пяти минут такого диалога, Алекс обычно напрочь замолкал, не желая дальше разговаривать с «дядей Альберто». Во всем госпитале больше никто не говорил по-испански, но Петр знал, что Алекс несколько раз обращался к медсестрам и врачу по-английски, требуя все того же костариканского консула. Однажды даже попытался покинуть госпиталь в больничной пижаме, но был остановлен. И все же на восьмой или десятый раз их диалог чуть расширился.
– Что стало с моей мамой? – спросил Алекс, после небольшого молчания.
– Про нее мы еще ничего не знаем.
– А где похоронили папу?
– Я привез урну с его прахом сюда, в Москву. Когда ты чуть поправишься, мы проведем церемонию захоронения.
Возникла продолжительная пауза.
– Вы тоже будете делать из меня русского шпиона? – неожиданно произнес Алекс. – Увы, эту честь еще надо заслужить. Получи сначала обычное среднее образование. Уверяю тебя, оно здесь более качественное, чем в твоей американской элитной школе. Тебе придется очень постараться, чтобы не быть в нашей школе аутсайдером.
– А если я сбегу оттуда, меня посадят в тюрьму?
Петр, довольный возникшим общением, не удержался от снисходительного сарказма.
– Да, и еще будут долго пытать каленым железом, а потом расстреляют. Между прочим, у тебя здесь есть настоящая бабушка, мама Сергея Николаевича, твоего отца.
В глазах юноши на секунду вспыхнул живой огонек.
– А я могу ее увидеть?
– Ты хочешь общаться с бабушкой через переводчика?
– Она что, и английского не знает? – интерес к мифической бабушке тут же угас.
Зацепину показалась подходящей мысль на какое-то время отправить парня к настоящей русской бабушке, из тех, на которых, как известно, все российское воспитание держится. Но подполковник Шелех его идею не поддержал.
– Тринадцать лет это уже не тот возраст, чтобы от бабушек в восторг приходить. Давай лучше его в интернат оформляй.
– В сто четырнадцатый?
Подполковник глянул на подчиненного тяжелым взглядом.
– Может все-таки в другой, откуда ему труднее будет добираться до костариканского консульства? – проявил он свою осведомленность о больничных делах. – Погонами рискуешь.
– Да все с парнем будет хорошо, – заверил шефа капитан.
11
Все время своего нахождения в госпитале Алекс пребывал в глубоком ступоре. Он ел, спал, говорил какие-то слова, даже внятно спорил с дядей Альберто, но это продолжало оставаться частью его заторможенного состояния. Как ни странно, об отце и матери он сожалел меньше всего, не мог простить их молчания о своих взрослых тайнах. Почти целиком его заполняло ощущение беспомощной игрушки в руках обстоятельств, когда ничего и никак нельзя сделать. Единственным спасением было смотреть на себя как на героя киношного боевика: мол, что еще может приключится с этим костариканским парнем? Ведь не может он вечно лететь в этих бесконечных самолетах и лежать на неприятно пахнущей больничной койке?
То, что его родители действительно русские шпионы, он понял еще на явочной квартире в Сан-Хосе, только не поверил, что они могут быть настоящими русскими, уроженцами России. Их просто как-то хитро завербовали, возможно, тогда, когда он лежал в больнице со своим солнечным ударом. Эти вербовщики наверняка пригрозили убить его, Алекса, если папа не будет с ними сотрудничать. Ведь недаром же на маму порой находили необъяснимые порывы какой-то болезненной нежности, когда она вдруг начинала обнимать и целовать его, своего сына. Теперь совершенно ясно, что так она выражала безвыходность их с папой положения.
Но во время бегства они стреляли в полицию, значит, уже только за это кругом виноваты. И ему, их сыну в лучшем случае, даже если он вырвется от этих русских, грозит исправительная школа. Поэтому зря его в аэропортах пичкал какими-то таблетками дядя Альберто, он вовсе не собирался кричать, что его похитили. В его голове уже там, в Сан-Хосе, созрел совсем иной план. Пускай его вывезут, пускай куда-нибудь определят, а уж оттуда он найдет дорогу в американское или английское посольство. Чарли Стоун со своими техасскими родителями наверняка помогут, как-нибудь поручатся за него и вытащат в Штаты. Это виделось ему единственным выходом из сложившегося положения.
Поэтому, когда Альберто сообщил ему, что лечение закончено и можно ехать в школу-интернат, Алекс воспринял это как начало своего будущего побега. Готовность, с какой он начал собираться в дорогу, удивила Зацепина.
– Странно, почему ты не требуешь отвозить тебя к костариканскому консулу?
Алекс только выразительно глянул на куратора, не считая нужным отвечать. Даже когда Зацепин протянул ему пакет с отпечатанной фотосессией Камиллы, изъятой из его «Никона», он лишь мельком глянул на снимки, тут же спрятав пакет в сумку с вещами.
– Между прочим, это та школа, в которой училась твоя мама, – предпринял еще одну попытку расшевелить своего протеже Петр Иваныч. Однако ничто не дрогнуло в подростке и на этот раз.
По идее Зацепину полагалось также оговорить с Алексом и его поведение в интернате, но это была палка о двух концах: предупрежденный о том, чего делать не надо, Копылов-младший как раз это и мог выкинуть, поэтому капитан ограничился лишь маленьким замечанием:
– Предлагаю тебе хотя бы первое время не упоминать твое любимое костариканское консульство с посольством. А то ты можешь получить от ребят очень неприятное прозвище, от которого потом до конца школы не отделаешься.
Совет получился совершенно напрасным. Алекс, сменивший и без того уже две очень отличающиеся друг от друга школы, меньше всего собирался перед кем-либо пускаться в откровения о своей западнополушарной жизни.
Имелся еще вариант немедленного самовольного бегства сразу по прибытию в интернат, но про него тем более не следовало несговорчивому мальчишке упоминать. Вот и стал Зацепин на своей «Ладе-семерке» кружить по подмосковным дорогам так, чтобы даже опытному рецидивисту-уголовнику было ясно, что без знания местного языка отсюда в жизни не выбраться. И их поездка из госпиталя в недалекий пригородный интернат вместо одного часа заняла все три часа. В воспитательных целях капитан специально еще дал крюк по столице с проездом вдоль Кремля и пристально поглядывал в зеркальце на сидевшего сзади Алекса, ожидая его интереса к новому экзотическому миру за окном. Да, паренек время от времени смотрел по сторонам, порой что-то провожал взглядом, однако даже дежурного любопытства в его глазах так и не появилось.
Чуть оживился он, когда за городом «Лада» Зацепина свернула с Шоссе Энтузиастов и стала петлять по балашихинским лесным проселкам.
– Нравится лес? – не удержался от вопроса Петр.
– Вот еще! – Алекс с нарочитым равнодушием откинулся на спинку сиденья – запоминать дорогу, по которой они ехали, у него все равно не получалось.
12
Школа-интернат № 114 снаружи была похожа на советский круглогодичный пионерлагерь. Большая территория, покрытая березами и соснами, кроме двухэтажных жилых и учебных корпусов вмещала немало спортивных площадок и даже извилистую двухкилометровую беговую тропу с возведенными на ней препятствиями. Когда-то здесь имелись даже своя конюшня с верховыми лошадьми, оранжерея с цитрусовыми деревьями и глубокий бассейн для обучения аквалангистов. Однако к 1992 году все это пришло в полное запустение. На бассейне и оранжерее висели ржавые замки, а конюшня превратилась в склад металлолома.
Едва Зацепин просигналил, как ворота тут же открылись и пропустили его «Ладу» вовнутрь. За внешними воротами имелись еще одни ворота внутренние, состоящие из одного железного шлагбаума. Не слишком серьезное препятствие, но оно открылось не раньше, чем вахтер, крепкий пятидесятилетний мужчина с цепким взглядом, проверил удостоверение Зацепина и письменное направление относительно его юного пассажира.
На спортивной площадке невдалеке от шлагбаума подростки без обычных мальчишеских воплей двумя мячами бросали по баскетбольному щиту, играя в какую-то собственную игру. При виде незнакомой «Лады» они не остановились, лишь по очереди косились, стараясь разглядеть, кто именно в ней прибыл.
Петр был здесь впервые и тоже внимательно впитывал все окружающее. В целом школа производила довольно удручающее впечатление, не слишком соответствующее славе «янычарского лицея», как называли его между собой посвященные люди, самый крутой из трех подмосковных интернатов, в которых жили и учились дети разведчиков-нелегалов и разного рода военных советников. Внешность подростков и их одежда были самыми обыкновенными. Разве что по-армейски чистые и ухоженные дорожки и то, что один из мальчишек, съев конфету, побежал за десять метров выбросить ее в мусорку. Невдалеке сидели на скамейке три девочки и тоже не шумели, а сосредоточенно читали каждая свою книгу. Промелькнуло и два молодых учителя-воспитателя в спортивных костюмах, которые сами по себе разминались на гимнастических снарядах. Был во всем этом какой-то особый порядок вовсе не свойственный заведению, где собраны три сотни детей от десяти до семнадцати лет.
– Как можно увидеть директора? – спросил Петр, заходя вместе с Алексом в учебный корпус.
– Там, – указал белоголовый пятиклассник, воспитанно указывая не пальцем, а легким движением всей руки.
Директор Вадим Вадимыч, моложавый пенсионер со строгим лицом, встретил гостей сдержанно-учтиво:
– Мне уже звонили. Все подготовлено. А он что, в самом деле, ни слова не понимает по-русски?
– Лишь то, что за десять дней услышал в госпитале. Думаю, это очень немного. Зато английский у него то, что надо, – счел должным сообщить капитан. – Только как бы это сделать так, чтобы он попал в класс со своими ровесниками, а не с теми, кто младше? Пускай даже он сначала и не будет справляться. Потом обязательно все наверстает.
Алекс сидел на стуле, куда его посадили, продолжая оставаться совершенно безучастным.
– На первую четверть определим в восьмой класс, а там посмотрим. Все будет зависеть от него самого. – И директор по телефону попросил секретаршу позвать старосту 8 «А».
– Я буду тебя раз в месяц навещать, – сказал по-испански Зацепин Алексу. – Я попросил, чтобы тебя определили в класс со своими ровесниками. Но если не будешь справляться, тебя переведут в младшую группу.
– Я понял, – буркнул Алекс.
Пора было прощаться. Петр пожал директору руку, а с Алексом ограничился лишь неким дружественным прощальным жестом, дабы не получить в ответ какую-нибудь малоприятную выходку.
Эта предусмотрительность передалась и директору. Оставшись в своем кабинете с Алексом один на один, он тоже просто сидел и ждал, для виду разглядывая какую-то деловую бумагу, давая возможность молодому человеку чуть передохнуть перед погружением в «шум и ярость» своих новых одноклассников.
Наконец в дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула староста 8 «А» Марина Сабеева, больше известная как Даниловна, благодаря своему отчеству и привычке повелевать окружающими сверстниками. Вызов к директору ничего хорошего не сулил, поэтому она готовилась к решительному отпору насчет неблагополучия в своем классе.
– Вызывали, Вадим Вадимыч?
– Заходи и дверь закрой.
Даниловна вошла и настороженно покосилась на сидевшего у стены Алекса.
– Вот, Марина, новый ученик для вашего класса. Зовут Алекс Копылов.
– Вижу. И что? – по инерции ершисто ответила она.
– Его родители погибли. Он говорит по-испански и по-английски и ни слова не знает по-русски.
– Ничего себе заявка! – Даниловна сразу забыла о заготовленных претензиях к директору.
– Поэтому никакой вашей самостийной дедовщины чтоб не было. Хотя бы потому, что у парня не та закалка.
Это все же был камешек в ее старостин огород.
– Может быть, мне еще в мальчиковой спальне его оберегать?
– Или не справишься?
– Кто? Я не справлюсь?! Десять раз ха-ха! – уверенность в собственной безупречности и правоте могла сподобить ее еще и не на такие дерзости. Слава Богу, что новичок не понимал всех этих фамильярностей.
Вадим Вадимыч чуть помолчал, обдумывая, что еще ей сказать.
– Пока что он будет ходить только на английские уроки и на физкультуру. У вас сейчас, кажется, английская литература. Ну и веди его. Сначала покажи спальню, потом на урок. И вообще познакомь с нашими порядками. – Директор повернулся к Алексу и произнес на английском: – Иди с ней, она все покажет.
Алекс взял сумку и послушно вышел вместе с Даниловной в коридор.
– Ты что, в самом деле, ни слова по-русски? – Она тоже перешла на английский.
Новичок лишь угрюмо кивнул.
– Меня зовут Марина, но все называют Даниловной. У меня тоже родителей как бы нет. Последний раз я их видела год назад. Зато есть три родных дяди и две тети. Но к ним я жить никогда не пойду.
Если она хотела уравняться с Алексом в сиротстве, то ей это не удалось. Некоторую неловкость скрасил проходящий мимо шестиклассник.
– Даниловна-Ваниловна! Не поймаешь, не поймаешь!
Она топнула ногой, и малолетки след простыл. Требовалось сказать нечто такое, чтобы симпатичный новичок наконец прореагировал.
– Запомни главные слова при обращении с нашими пацанами, – и Марина произнесла по-русски с четким выговариванием всех согласных: – Дам в лоб. Ну?
– Дам в лоб, – повторил Саша Копылов первую свою русскую фразу с сильным акцентом.
– Годится, – одобрила ее новоявленная опекунша.
И забросив его сумку в мальчиковую спальню на шесть коек, они направились в кабинет английской литературы.
13
Весь 8 «А» состоял из пятнадцати мальчишек и семерых девочек, этакий пацанский мирок, где потихоньку все сильней начинали царствовать дамы. По крайней мере авторитет Даниловны как старосты и главной волчицы ребячьей стаи был для всех непререкаем. При появлении вместе с Мариной нового ученика про всяких Диккенсов и Хемингуэев в классе немедленно было забыто. Ребята лишь слушали разговор молодой учительницы с Алексом по-английски, что сначала вызывало у всех живой интерес, а под конец уже даже слегка и враждебное чувство. Да и как тут было не заревновать!
– И ты тоже объезжал на техасском ранчо молодых лошадей? – спрашивала Вера Андреевна, молодая женщина, некогда отправленная из посольства в Дублине за аморалку на родину.
– Нет. Для неподготовленных людей это слишком опасно, – увлекшись чужим вниманием, разговорился Алекс. – Зато я лассо научился за лето бросать лучше Чарли. А еще мы гремучек ловили. Чарли пять поймал, а я четыре.
– А стрелять из кольтов приходилось?
– Да. В Техасе все мальчишки с десяти лет стрелять умеют. И многие девчонки тоже.
Алекс хотел еще похвастать тренировками в домашнем тире, но в последний момент все же предпочел умолчать об этом.
– А американцы к тебе, как к человеку второго сорта не относились?
– Вовсе нет. Нормальные ребята. Я им на спор назвал всех их президентов, и они сразу меня за своего приняли. – Новичок старался отвечать обстоятельно и правдиво.
Такого издевательства над их унылой школярской жизнью первым не выдержал Хазин, главный придумщик злых выходок. Из резинки натянутой на пальцы он выстрелил бумажной пулькой по ноге учительнице. Та вскрикнула от боли и неожиданности. Хазин моментом сдернул резинку с пальцев и принял самый невинный вид.
– Кто это сделал? – резко спросила учительница.
Класс молчал. Алекс дал время стрелку признаться самому, а потом просто указал на него:
– Вот этот!
Его стукачеством были поражены не только ученики, но и Вера Андреевна.
– Хазин, последнее тебе предупреждение, – невнятно сказала она. – Учти это.
Звонок с урока пришел ей на помощь. Прихватив учебный журнал, учительница поспешно вышла из класса. Застучали крышки столов, и мальчишки взяли Алекса в кольцо. Вторым чисто наблюдательным кольцом стояли девчонки.
– Ну ты, ковбой хренов! – угрожающе начал Хазин специально по-русски, а не по-английски. – Шестерка американская!
– «Дам в лоб», – вдруг четко по-русски произнес Копылов.
Хазин и остальные опешили.
– Пошли выйдем. – Хазин сделал привычный выразительный жест.
Алекса в толчки повели из кабинета на улицу.
Даниловна в делах пацанской чести могла мало что изменить, поэтому тоже шагала среди мальчишек, лишь стараясь помешать им исподтишка шпынять Алекса. – Хорош, ты, сзади!.. – покрикивала и лупила в ответ она. – А ну не трожь его!.. Я кому сказала!.. Сейчас сам получишь!..
Задний двор учебного корпуса являлся идеальным местом для интернатовских разборок. Сюда и пригнали одноклассники Алекса.
– Ну что, хмырь заморский, – гнул свои русские оскорбления Хазин, набираясь нужной злости. – Доносчик недоделанный! Стукач сопливый!
Даниловна просунулась вперед.
– Хаза, ты других не подбивай. Сам один на один попробуй! – Больше всего она боялась, как бы заведенные такими словами мальчишки не накинулись на Алекса всей гурьбой.
Хазин чуть только зыркнул на нее.
– И попробую. Ну что, жертва Америки, абонемент к дантисту уже взял? – Хазин перешел на английский, как опытный драчун желая сначала как следует запугать противника.
Даниловна тем временем отталкивала в сторону других желающих врезать доносчику.
– «Дам в лоб»! – снова по-русски повторил Копылов. В запасе у него было немало подходящих английских ругательств, но сейчас они казались совсем не выразительными.
Негласный кодекс бескомпромиссных янычарских поединков требовал перед дракой дополнительно оскорбить еще и физически, поэтому Хазин не ударил, а просто провел кулаком Алексу по щеке, тот в ответ двумя руками отпихнул обидчика от себя – и драка началась.
Противник не казался Копылову слишком опасным, он был на полголовы ниже и не обладал большой мускулатурой, да и собственный победный опыт не давал Алексу сильно робеть. Чуть приподняв сжатые в кулаки кисти рук, он ждал, уверенный, что сумеет вовремя отбить любой выпад и едва не поплатился за эту самонадеянность. Хазин стоял в двух шагах, вроде бы ни к чему не готовясь, и вдруг без всякого замаха ударил его ногой в пах. Алекс даже сам не понял, как ему удалось в последний момент резко крутнуться и поставить под удар бедро. Зато собственный стремительный выброс левого кулака угодил противнику по губам. После чего пошел яростный обмен ударами с обеих сторон. Хазин прежде всего рассчитывал на свою быстроту, но в Алексе он встретил бойца ничуть ему в этом не уступающего. Промазывая с ударами, они на мгновение сходились в клинче, и тут же отталкивались, чтобы снова дать простор кулакам. Хазин еще дважды пытался применить удар ногой, но тоже без особого эффекта. Оба уже были измазаны кровью, которая текла из разбитых губ и десен, однако ожесточение не ослабевало.
Вдруг все пацаны заорали:
– Бровь! Бровь! – И кинулись растаскивать обоих не замечающих собственной боли бультерьеров.
В самом деле, левая бровь Хазина была рассечена и из нее прямо на глаз текла кровь. Сражение окончилось.
– Let’s go! – скомандовала Даниловна и повела Алекса приводить себя в порядок, в то время как мальчишки потащили Хазу в школьный медпункт. Недавно по телеку все они смотрели бой боксеров-профессионалов, где много говорилось о тяжелых последствиях при рассечении бровей, поэтому сейчас не на шутку струхнули. В медпункте и в самом деле к ране Хазина отнеслись со всей серьезностью, тщательно промыли и наложили на нее несколько швов.
Даниловна же повела Алекса в мужской туалет. Пока он смывал кровь с лица и разбитых костяшек пальцев, она стояла рядом и не скрывала своего чуть насмешливого отношения к изрядно потрепанному победителю. По-английски она говорила с сильным акцентом, но очень ясно.
– А у вас что, там, в Америках, принято закладывать своих одноклассников?
– Хаза был прав? – спросил, вытирая носовым платком руки Алекс.
– Нет. Он вообще-то пакостный парень. Ты мог на перемене подойти и врезать ему, если уж на то пошло.
– У вас что, всегда за подлость действует отложенное наказание?
В туалет заглянули два шестиклассника.
– Даниловна, нам по маленькому.
– На второй этаж. Вэк отсюда! – Ей только стоило глянуть на них, и они тут же вылетели за дверь.
– Наверно, ты по-своему прав, – подумав, согласилась она. – Но больше старайся никогда не жаловаться на своих одноклассников. Договорились?
– А что означает «Дам в лоб»?
– Ты разве не понял?
– В общем, понял.
Она взяла у него платок и вытерла оставшееся на щеке пятнышко крови.
– Вообще-то ты сегодня молодец. Хаза надолго запомнит.
14
Эту школу-интернат недаром называли «янычарским лицеем». Мало того, что в ней учились весьма крутые ребята, так и порядки здесь царили тоже достаточно своеобразные. Под видом кружков и факультативов пышным цветом прорастали дисциплины, приближенные к взрослым разведшколам и тренингу спецназовцев. Обязательное изучение трех иностранных языков, азбуки Морзе, книжных шифров, точечной фотографии, освоение пистолетов и автоматов нескольких видов, упражнения на развитие памяти и быстроту реакции, вождение машины и мотоцикла. Столь же обязательными были бальные танцы, изучение этикета высшего общества, карточных игр, ориентирование на местности и в незнакомых городских кварталах. Даже обычные образовательные предметы тут сумели сделать со своим уклоном. За любой устный ответ полагалось две оценки. Одну ставили «за технику» – то есть за сам ответ, вторую «за художественность» – когда оценивалось красноречие и выразительность ответа. Требовательность учителей была достаточно высокой, но плохие отметки редко кто из них ставил, только «четыре» или «пять», дабы с младых ногтей прививать ученикам чувство победителей. Да и сами школяры стремились к тому же, практикуя некое подобие школьного самоуправления, когда староста класса в тайне от учителей заранее определял, кто назавтра будет тянуть руку и отвечать урок и не дай Бог, если назначенный «доброволец» не мог прилично выступить. Точно так же, те, кто не укладывался в жесткие спортивные нормативы, получали индивидуальные наряды по «физре», которые обязаны были выполнять за счет своего личного времени.
Чтобы все это должным образом работало, существовали закрытые характеристики, или в просторечии «доносы», которые янычары писали друг на друга с выставлением четких оценок за то или иное действие. Как это уживалось с их крайней нетерпимостью к стукачеству никто не знал, но уживалось. Подразумевалось, что такие письменные характеристики не только развивают наблюдательные и аналитические способности у самих доносчиков, но помогают выстраивать собственную линию поведения и тем, кто оказывался «под наблюдением». Хочешь, носи маску непроницаемого человека, хочешь, коси под прямолинейную личность, а то и просто высокомерно игнорируй, что кто-то тебя вокруг оценивает и взвешивает.
Так, например, в трех подобных «доносах» за свой первый день Копылов умудрился получить три тройки за техасский выпендреж и стукачество и две пятерки с четверкой за качественное проведение самой драки.
Врачиха в медпункте, правда, попыталась поднять волну насчет чудовищного избиения Хазина, но классный руководитель восьмого «А», увидев синяки и ссадины Алекса, спустил это дело на тормозах. Каждый год три-четыре ученика из «янычарского лицея» отчисляли за «морально-нравственную несостоятельность», но в отношении драк-поединков все обычно ограничивалось «115-м последним китайским предупреждением».
Отчисляли, надо сказать, отсюда тоже не на гражданку, а в похожие интернаты «гусаров» и «драгун», которые были столь же всем хороши, вот только из них на секретную государеву службу обычно попадали 15-20 процентов выпускников, а из «янычар» – 40-50 процентов. Особой гордостью 114-го интерната считалось то, что за всю 40-летнюю историю из его стен не вышел ни один предатель или перебежчик.
Обо всем этом Алексу еще только предстояло узнать. А пока что он в первый день продолжал впитывать особенности своей новой жизни: строгий выговор от классного руководителя, который не владел ни одним языком кроме русского и поэтому отчитывал драчуна с помощью Даниловны, невкусный апельсин за ужином в качестве изысканного десерта, часовой просмотр советских мульфильмов в видеозале и, наконец, спальню с открытой форточкой, от которой исходил такой сентябрьский холод, что ему среди ночи в дополнение к одеялу пришлось облачаться в рубашку и джинсы.
15
Помимо Копылова в школе имелся еще с десяток испаноязычных учащихся, в основном детей военных советников, несколько лет поживших в латинских странах, но с ними Алекс встречался только на занятиях испанского языка, уже после первого общения, поняв, что, несмотря на общий язык, они для него абсолютно чужие люди, хотя бы потому, что довольны своим пребыванием в этом учебном застенке.
Еще меньше симпатий он испытывал к своим соседям по комнате. Слишком буквально восприняв распоряжение классного руководителя больше говорить с новичком по-русски, они только в исключительных случаях снисходили до общения с ним по-английски. То, что их новосел побил Хазу, тоже особых дивидентов Алексу не принесло – каждый из однокомнатников боялся быть уличенным в симпатиях к драчливому чужаку, поэтому даже об элементарном товариществе с ними приходилось забыть.
Гораздо проще у Копылова происходило общение с одноклассницами, для них он был интересен и как экзотический латинос и как парень, которому всегда можно было чем-то помочь. Однако их постоянное кокетство-заигрывание привело к обратному результату – Алекс стал испытывать к ним легкое презрение – слишком их ухватки напоминали поведение портовых шлюх в его Лимоне.
Вот и получилось, что все первое время он ощущал себя среди янычар настоящим изгоем: ни с кем толком не поговорить, от русского языка постоянно болела голова, успехи в учебе были нулевые, а ненависть ко всему окружающему только росла.
Разумеется, такое его поведение не могло укрыться от внимательных глаз учителей, ведь они тоже регулярно писали закрытые характеристики на своих учеников. По итогам первой учебной четверти классный руководитель, например, писал о нем следующее:
«Копылов Александр Сергеевич. За истекшие два месяца зарекомендовал себя весьма посредственно. Интереса к учебе и общению с одноклассниками не проявляет. Говорить по-русски, кроме как на занятиях по русскому языку отказывается. Предельно индивидуализирован, недоверчив, не склонен к дружеским отношениям с кем бы то ни было. У противоположного пола вызывает активную симпатию. Моральную травму, связанную с гибелью родителей, по-прежнему глубоко переживает, хотя внешне это тщательно скрывает. Российской историей и культурой не интересуется. Назначенные ему для просмотра фильмы о Великой Отечественной войне воспринимает с явным безразличием. Склонностей к спецпредметам и службе в армии у воспитанника не отмечено…»
Не лучше были отзывы и остальных учителей. Поэтому, когда в конце четверти встал вопрос об отчислении Алекса даже не в другую закрытую школу, а в обычное суворовское училище, в интернат примчался Зацепин просить директора оставить Копылова еще на одну четверть. После чего он долго общался со своим подопечным, выведя его от посторонних ушей и проницательных глаз за пределы интерната.
– В чем дело? Ты же всегда прекрасно учился в своей американской школе? Что тебя не устраивает? Ты хочешь в школу для умственно-отсталых? Хорошо, я тебя туда переведу. Я понимаю, если бы тебя здесь все травили, оскорбляли, били. Но насколько я знаю, ты сам тут кое-кого порядком отметелил и никто тебя после этого даже пальцем не касается. Ну что как девочка онемел, разговаривать разучился?..
– Я же просил отвезти меня в костариканское посольство, – невнятно оправдывался янычар-аутсайдер.
– Никто тебя до восемнадцати лет никуда не отвезет. Будет восемнадцать – сам все решишь. Между прочим, твои родители собирались на твое восемнадцатилетие купить крейсерскую яхту, отвезти тебя подальше в океан и там тебе все о себе рассказать.
Это известие, брошенное как бы мимоходом, порядком впечатлило Алекса, сбила с заранее заготовленного упрямого безразличия. Он почти захотел поговорить с Зацепиным об этом поподробней. Но сперва ему требовалось решить в отношении куратора самый важный вопрос.
– Почему вы тогда бросили мою маму?
Дядя Альберто ответил не сразу, подбирал нужные слова:
– Твоя мама офицер и ее приказ был приказом офицера. И твоя жизнь ей была дороже ее собственной жизни.
– Значит, уже я во всем виноват?
– Давай вернемся к этому разговору, когда-нибудь позже, когда ты хоть немного разберешься, что такое быть русским человеком.
Алекс молчал, дверца в нормальное общение со свидетелем его прошлой жизни снова наглухо захлопнулась. Зацепин в этот момент тоже ощущал себя не совсем уверенно, но вовсе не из-за Исабель. Как куратор Копылова, он только накануне обнаружил, что его протеже остался без всяких средств к существованию. Те приличные офицерские зарплаты, которые 12 лет копились на сберкнижках Сергея и Ирины Копыловых, в одночасье в условиях гиперинфляции 1992 года превратились в сущие копейки, но даже их ему, как куратору не разрешили снимать со счета – чай, ты не официальный юридический опекун. Не сохранилось за Алексом и никакого жилья: его нелегалам всегда давали уже по окончательному возвращению на Родину, и в наступившем экономическом и социальном раздрае добиваться жилья для сына разведчиков можно было не раньше его восемнадцатилетия. Это, кстати, тоже была одна из причин, почему Копылову-сыну необходимо было оставаться в интернате, а не попадать в какой-либо детский дом.
– Вот посмотри, что я тебе принес. – Зацепин протянул Алексу групповое школьное фото в картонном альбоме-распашонке. – Найдешь здесь кого-нибудь?
На фото на фоне легко узнаваемого фасада 114-й школы-интерната россыпью располагались снимки-медальоны восьмого класса за 1970 год. В выпускном, тогда еще десятом классе, делать такие альбомы было запрещено – слишком уже семнадцатилетки походили на самих себя будущих 20-ти и 30-летних, а после восьмого класса фотографирование еще допускалось.
Алекс внимательно рассмотрел снимки-медальоны, потом на один из них указал пальцем и вопросительно глянул на куратора.
– Все правильно. Это и есть твоя мама, Ирина Иволгина. Только отдать тебе это я не могу, фото из нашего архива и не положено к передаче кому бы то ни было, – Петр спрятал альбом в свою папку.
Они прогуливались по запущенному лесу, который давно никто не расчищал, вокруг лежало немало поваленных деревьев, ломаных сучьев, часто встречались проплешины от костров, с кучами мусора, оставленными любителями шашлыков. Зацепин даже пожалел, что вывел сюда Алекса – подобное свинство мало подходило наставлениям о патриотизме.
– Знаешь, в некоторых школах по таиландскому боксу практикуется такой способ обучения: новичка выпускают на ринг против опытного бойца и тот избивает его до тех пор, пока новичок не теряет чувства самосохранения и, забыв о всякой боли, сам не бросается на обидчика. Мы для тебя все здесь сплошные обидчики, ну так почему бы тебе не показать, что ты сильнее всего этого… Твои родители точно так же были вброшены отсюда в тот совершенно чуждый им тропический мир – и вспомни: разве ты хоть раз видел их в тоске и унынии? Они просто взнуздали этот мир, как норовистого жеребца, ну так и ты взнуздай наш мир – разве это не мощная цель для твоего характера и упорства?..
И Зацепин увидел, что попал. Как подросток замер, весь прислушиваясь и примериваясь к прозвучавшим словам.
16
Следующая учебная четверть явилась для Алекса действительно переломной. Он продолжал по-прежнему слабо постигать русский язык, не находил радости и в новых для себя учебных предметах, не обрел и близких друзей, но это уже не имело большого значения – цель подчинить себе все вокруг была поставлена и он принялся решать ее, напрягая все свое воображение и выдумку. Вспомнил прежнюю учебу на опережение в Лимоне и решил применить ее и тут, в этой холодной, промозглой русской школе. Призвав на помощь Даниловну, он каждый вечер по полтора-два часа сидел с ней в классе для выполнения домашних заданий, заставляя ее переводить себе с русского на английский не то, что уже пройдено, а исключительно новые главы и параграфы.
– Чтобы я хотя бы понимал, о чем там будет идти речь, – объяснил он ей.
Для Даниловны это была дополнительная языковая практика, поэтому она охотно согласилась. В результате Алекс сидел теперь на русских уроках не совсем полным болваном, хоть и понимал лишь отдельные языковые конструкции. Одновременно мучительно искал, в чем именно он может проявить себя наилучшим образом – и в конце концов нашел. Помимо двух историй, российской и мировой, в их школе имелся еще и такой факультативный предмет, как «История войн». На нем подробно изучали все мировые сражения с их просчетами и успехами. Поприсутствовав на пяти-шести занятиях факультатива, Алекс вызвался сделать доклад о войне на Тихом океане на английском языке. Ни историк, ни классный руководитель не возражали.
И неделю спустя, повесив на доску большую карта мира и взяв в руки указку, Копылов приступил к делу. Названия армий и подразделений он, правда, порядком позабыл, зато хорошо помнил общее количество войск и кораблей, участвовавших на Тихом океане в каждом сражении и общую хронологию событий, поэтому его указка летала от одних островов к другим, рисуя красочную и выразительную картину. На сравнение с Восточным фронтом она, конечно, не тянула, но с Западным фронтом была вполне сопоставима. А многое из того, что говорил Алекс явилось откровением не только для учеников, но и для преподавателя. Он потом специально залез в энциклопедии и справочники, и оказалось, что Алекс почти ни в чем не ошибся. Через два дня после этого по просьбе историка он сделал такой же доклад в 8 «Б» и с тем же успехом. Классный руководитель даже хотел направить его выступить перед старшими классами, но военрук школы категорически воспротивился этому – нечего превозносить американскую доблесть, знаем мы, какие из них вояки были во Второй мировой войне.
Позже состоялись доклады Копылова о войнах XIX века в Южной и Центральной Америке, тоже совершенно неизвестных янычарским эрудитам. Популярность Алекса среди любителей истории стремительно пошла вверх. Даже одиннадцатиклассники несколько раз приглашали его в свою компанию поговорить на эти темы.
Вспомнил Алекс и о своем соревновании с песочными часами. Взял да и нарисовал шарж на военрука. Сначала общий смех возник только в их шестиместной спальне, потом переместился в класс и наконец стал гулять по всей школе. Следом стали распространяться карикатуры Алекса и на других учителей. К крайнему изумлению Копылова никто его за такие художества не бранил, а некоторые из шаржей были даже вставлены в стенную газету – проповедуемый в интернате принцип равенства между учителями и учениками неукоснительно соблюдался. Было только с издевкой сказано:
– А на одноклассников что же боишься карикатуры рисовать?!
Пожалуйста – пошли рисованные пасквили и на одноклассников. И тоже ноль негативной реакции, а только один восторг и смех.
Костариканский Бидструп был порядком озадачен – за то же самое в Лимонской школе на него лезли с кулаками, здесь же даже учителя берут себе его рисунки на память для своего семейного архива, а девчонки требуют, чтобы он на их портретах оставлял свою роспись и дату дарения.
Дальше – больше. Все физвоспитание в интернате в основном проводилось на свежем воздухе, но и спортивный зал интерната тоже редко пустовал. Группа ребят из 10 «А» повадилась после занятий закрываться в нем и до одурения гонять мяч в некую разновидность мини-футбола.
– А можно я тоже попробую, – попросился однажды к ним Копылов.
– Ну попробуй, – снисходительно улыбнулись шестифутовые верзилы.
Алекс попробовал – и тут же стал для них желанным игроком. То, что в Коста-Рике считалось средним футбольным уровнем, здесь восприняли как высший класс. Умелый, ловкий и быстрый, он мог обвести полкоманды и выдать исключительный пас, или даже сам забить каким-либо особенным артистическим образом, вызывавшим восторг даже у противника. Причем, держа в уме свою конечную взнуздательную цель, он почти всегда предпочитал осчастливить кого-нибудь другого, что, разумеется, оценивалось его новыми товарищами по гамбургскому счету.
Из спортивного зала десятиклассники нередко перемещались в подвальный тир, который был в два раза больше подвального тира Гонсалесов в Лимоне. Восьмиклассников водили сюда стрелять только из мелкашек и лишь старшеклассникам позволялось тренироваться на пистолетах, калашниковых и американских самозарядках. Алекс на автоматы не претендовал, зато из «Макарова» на первом же занятии показал едва ли не самый лучший результат школы и с тех пор тоже стал в тире завсегдатаем и знаменитостью.
И месяца не прошло, как уже почти все свое свободное время он проводил в стане десятиклассников, что наполнило его интернатовскую жизнь особым авантюрным смыслом. Разумеется, такая его автономность не могло сильно понравиться собственным одноклассникам. Больше всех возмущалась Даниловна:
– Ребята в классе обижаются, что ты слишком откровенно демонстрируешь им свое пренебрежение.
Можно было конечно отмахнуться от нее, но костариканские навыки деликатничанья с девчонками были еще слишком сильны в Алексе, поэтому ему проще было ответить серьезно:
– Кто-то сказал: хочешь быстрее стать взрослым, общайся только с теми, кто старше тебя. Да и вообще, разве это не мое законное право вести себя так, как мне самому нравится?
– Думаешь, мы все глупее тебя?
Обижать ее, говоря утвердительно, не хотелось, поэтому он чуть смягчил свои слова:
– Думаю, что вы все просто любите стоять на месте и ждать, когда с вами что-то произойдет, а я хочу быть в постоянном движении.
Даниловна лишь презрительно хмыкнула на это и буквально через несколько дней сумела доказать, что, по крайней мере, относительно ее умственных способностей он не совсем прав.
Видеозал, как и другие факультативные помещения, тоже был всегда в распоряжении старших классов, мол, берите кассеты и смотрите, что хотите. И однажды, когда десятому «А» вздумалось без преподавателя посмотреть «Заводной апельсин», Алекс взял с собой туда и Даниловну.
Как обычно подростки смотрят про ровесников-хулиганов, ну конечно со смехом, восторженными возгласами и циничными замечаниями. Копылов видел фильм еще в Лимоне, поэтому больше косился на свою соседку, как она воспримет героя, в честь которого родители назвали его, Алексом.
В самых откровенных сценах Даниловна морщилась от отвращения, но продолжала внимательно смотреть.
Когда включили свет, кто-то из десятиклассников напрямую обратился к гостье:
– А что скажет наша юная леди?
Вопрос был задан по-русски, но Даниловна для Алекса ответила по-английски:
– Полная туфта.
– Это почему же? – даже чуть обиделся десятиклассник.
– Когда Алекс выпендривается, еще ничего. Зато полная лажа с самим перевоспитанием. Алексу силой раскрыли глаза и заставили смотреть на сцены насилия, и они его якобы ужаснули, а рядом сидели обычные врачи и со скукой смотрели на те же самые сцены. Их они почему-то не ужасали. Глупая английская выдумка для самых одноклеточных.
Два десятка ребят молча переваривали ее ответ.
– А ведь она в чем-то права, – похвалил кто-то.
Копылов почувствовал легкий укол: как он сам прежде этого не замечал. Вот тебе и собственные недалекие одноклассники. С той поры он стал относиться к Даниловне чуть с большим уважением, допуская, что она может понимать что-то глубже и оригинальней, чем он.
Что же касается самой старосты, то ее отношение к Алексу можно было сравнить с некими постоянно действующими качелями: восхищение – презрение, взгляд свысока – взгляд снизу, любование – раздражение.
Тут еще прозорливые девчонки начали подначивать ее:
– Признайся – ты просто влюблена в него.
– Конечно, прямо жить без него не могу, – сердито отмахивалась она.
На самом деле героями ее грез были сразу несколько ребят, в основном старшеклассников, причем каждый месяц фаворитом оказывался то один, то другой. Причина крылась в ее старательной подготовке к будущей двойной жизни. Любить правильных пусть и успешных ребят – это же такая тоска. Иное дело – роман с разведчиком-нелегалом. Двойная-тройная опасность, двойной-тройной запрет – вот это да! Вот это настоящее! И чтобы эта любовь непременно раскрутилась не здесь, а в Париже, Нью-Йорке, на худой конец в Лондоне. Именно там они должны случайно встретиться в качестве двух нелегалов принадлежащих к разным резентурам. Поэтому и обращала свой благосклонный взгляд на многих избранников, дабы было потом одному из них что рассказать про их совместную янычарскую юность. Ведь вряд ли кто-либо из них запомнит ее здесь, точно так же, как не запоминает она сейчас пятиклашек и шестиклашек. А она ему все тогда про его школярство и выложит.
А Алекс он что? Он просто друг. Конечно, если повезет и с ним точно так же столкнуться в Парижах-Лондонах, то и его не обойдет стороной ее романтическое сердце. Таков был расклад юной кандидатки в Мата Хари, навсегда отдавшей свое сердце лишь вожделенному статусу разведчицы-нелегалки.
17
В тот зимний день Даниловну с Алексом вызвал к себе директор.
– Копылову сегодня надо попасть на квартиру своего куратора, – объяснил им по-английски Вадим Вадимыч. – Зачем именно я толком не понял, но надо. Поедете на машине с моим водителем, он адрес знает. Ты, Сабеева, пойдешь с Алексом до подъезда, водитель вас подождет, а потом все вместе назад в интернат. Все понятно?
Алекс встрепенулся.
– Мой куратор что-то узнал о маме?
– Не знаю. Сам все увидишь. Езжайте.
В том, что их фактически одних отправляли в незнакомое место мегаполиса в момент наибольшего разгула уличной преступности не было ничего особенного. Кружок по ориентировке на местности был в их классе одним из самых любимых и посещаемых. Даниловна уже раз пять отправлялась с кем-нибудь в паре отыскивать какой-либо магазин или мастерскую, считалось, что с каким-нибудь конкретным поручением подростки в большей безопасности перед любыми уличными неприятностями. Так оно обычно и выходило. Алексу же такое путешествие предстояло впервые.
Зацепин жил в центре Москвы на Малой Каретной. Прежде чем ехать, Мальвина внимательно сверилась с картой города, где был нанесен каждый дом, чтобы потом, никого ни о чем не спрашивая, точно найти нужный адрес. Ее предосторожность оказалась не лишней. Покружив по центру Москвы, директорская «Волга» уперлась в наглухо перекопанную улицу и огромную автомобильную пробку позади.
– Я знаю, как дальше найти. Ждите нас здесь, мы скоро будем, – сказала она водителю, дяде Грише, и они с Алексом зашагали по неубранному вязкому тротуарному снегу.
Однако подойти к дому, даже если примерно знаешь, где он, оказалось не просто: почти все железные решетки в подворотнях были на замке.
Даниловна несколько раз косилась на озабоченного спутника и решила, что для важного разговора сейчас самый подходящий момент: надо же, в конце концов, выяснить, что она для него значит. Интернат для этого не самое лучшее место, здесь же они надолго без лишних свидетелей.
– Слушай, а ты вообще как ко мне относишься?
– Что ты имеешь в виду? – не понял он.
– Я на тебя трачу столько времени, а отдачи – ноль.
Если она хотела его озадачить, то ей это удалось.
– Что ты хочешь сказать?
– Ну нравлюсь я тебе или нет? – В мыслях этот вопрос ей казался легким и игривым, но, когда прозвучал вслух, сразил ее своей пафосностью.
Алекс уже успел немного освоиться с постоянной русской насмешливостью над всем и над всеми, поэтому счел нужным поинтересоваться:
– Ты серьезно спрашиваешь?
– Да уж куда серьезней. Признавайся давай. – Для убедительности она даже толкнула его кулачком в плечо.
– Боюсь, что нет, – ответ Алекса сразил ее своей безжалостностью.
Даниловна приостановилась и гневно воззрилась на него.
– Ты что сказал?!
– Ну сказал. Ты спросила. – Он и не собирался извиняться.
– Да как ты смел такое сказать! – ее возмущению не было предела.
– А в чем дело? – Копылов все еще не понимал, или притворялся, что не понимает.
– Вот так взял и в грязь меня фейсом.
Они уже не шли, а стояли на месте как два поединщика. И Алекса по-прежнему мало волновали ее взорвавшиеся эмоции.
– Меня куратор ждет.
– Подождет твой куратор. Отвечай давай! Что тебя во мне не устраивает? – Ей захотелось разобраться с ним раз и навсегда.
– Прямо тут отвечать?
– А где? Прямо тут! – плевать ей было на глазевших на их ссору прохожих.
Для Алекса же такое постороннее внимание всегда было крайне неприятно.
– Ты злишься – я ничего не буду говорить.
– Да говори уж. Царапаться не буду, точно. Ну говори, что тебя во мне не устраивает? – не отставала задетая за живое староста.
– Ты слишком… активная.
– Это все?!
– Ты любишь резко выражаться, – чуть подумав, дополнил он.
– По-моему, при тебе я матом не ругаюсь.
– Не в этом дело. Ты все время хочешь быть самой крутой, а это не всем может нравиться.
Она утвердительно кивнула.
– Я поняла, тебе это точно не нравится. Дальше!
– Я не курю, а ты куришь. Это как?
– Ты ни разу не говорил, что тебе это неприятно.
– А ты понимаешь только то, что тебе говорят? Сама догадаться не можешь?
Навстречу им двигалась толстая тетка-челнок с огромными сумками. Они, увлеченные разговором, стояли прямо на ее пути.
– Вот же малахольные прут, никого не замечая. Прочь с дороги, сказала! – тетка угрожающе повела сумками.
– Кто это прет?! – Даниловна готова была тут же завестись, но успела перехватить укоризненный взгляд Алекса. – Ну, конечно, тётечка, мы не правы. Спасибо вам за верное замечание. Мы исправимся. Мамой клянусь. – И схватив Алекса за рукав, она потащила его прочь.
Тетка, опустив сумки на землю, обалдело смотрела им вслед.
Так и не договорив до конца, они нашли в железных воротах открытую калитку и вошли в небольшой замкнутый двор с могучими старыми деревьями и полудюжиной машин.
– Сюда, – указала староста на нужный подъезд. – Четырнадцатая квартира.
Сразу забыв об их стычке, Алекс торопливо нырнул в указанную дверь, не охваченную еще домофонными преградами.
Ждать его пришлось минут сорок. Впрочем, Даниловна особо не скучала, ходила по двору, качалась на детских качелях, снова прохаживалась. И пришла к важному решению, ведь, в конце концов, не только парни, но и девчонки должны чем-то поражать воображения представителей противоположного пола.
Наконец проскрипела дверь подъезда. Потрясенный и не совсем вменяемый вид Алекса изумил старосту. Она бросилась к нему.
– Ну как?! Рассказывай.
Он с недоумением посмотрел на нее, словно только сейчас вспомнив, что приехал сюда не один. Даниловна сообразила, что сейчас ей будет резкий ответ за назойливое любопытство и перевела стрелки на другое:
– А я решила бросить курить. Прямо с этой минуты. Смотри. – Она скомкала и выбросила полупустую пачку сигарет. С его стороны на это был ноль эмоций. – Тебя там что, наркотиками накачали? Э, очнись! – Она потрясла Алекса за плечо.
Он хмуро посмотрел на нее:
– Мне надо побыть одному. Хорошо?
– Одному? А ты точно в норме?
– Уйди. Ну, пожалуйста, уйди!
– Нас машина ждет, – напомнила она.
– Хорошо, – сердито бросил Копылов и быстро зашагал в сторону оставленной машины. Даниловна еле поспевала за ним.
18
Зацепин встретил его в прихожей. Вид у него был совсем не такой вальяжный как обычно. Все плохо, мгновенно понял Алекс.
– Проходи, – по-испански пригласил хозяин. От него исходил сильный запах алкоголя.
Они прошли вглубь квартиры. Любой россиянин обратил бы внимание на высокие потолки с лепниной, громоздкую старинную мебель, сверкающие повсюду хрустальные люстры и бра, для Алекса же все это выглядело весьма старомодно и заурядно.
В гостиной находился овальный обеденный стол, накрытый парадной скатертью. На нем была бутылка водки и нехитрая закуска из соленых огурцов, сыра и бутербродов с красной икрой. Еще на столе стоял портрет Исабель с черной лентой, прислоненный к вазе с четырьмя гвоздиками.
Алекс потерянно смотрел на портрет и все равно ждал объяснения.
– Сегодня сорок дней со смерти твоей мамы.
Петр сел за стол и налил две рюмки водки, третья рюмка с водкой стояла возле портрета.
Алекс сам удивился словам, которые вышли из него:
– Ее казнили?
Куратор отрицательно качнул головой.
– Она вскрыла себе в камере вены.
Зацепин жестом указал на второй стул. Алекс сел.
– Вы так мне и не привезли альбом с детскими фотографиями, – вспомнил вдруг Алекс.
– Ты особенно не настаивал, поэтому и не привозил. Ну что, помянем?
– Я пить не буду. Это вы во всем виноваты. Вы привезли им свою неудачу. – Алекс сказал это без всякого зла, просто как констатацию факта.
Петр на упрек не прореагировал. Медленно выпил рюмку, чтобы в полной мере почувствовать ее горечь и понюхал кусочек черного хлеба, лежащий перед ним на тарелке.
– А ведь я был влюблен в твою мать. Ладно, не хочешь пить, тогда смотри видео.
Куратор включил телевизор и видеоплейер. По экрану пошла рябь. Положив дистанционки на стол, Петр встал и вышел из гостиной.
На телеэкране появилось изображение Исабель на фоне какой-то неопределенной зеленой драпировки.
– «Если ты, Алекс, смотришь сейчас это видео, значит, со мной и папой случилось что-то очень плохое, – по-испански заговорила она. – Твое настоящее имя Александр Сергеевич Копылов. Ты русский и родился в России. Я понимаю, для тебя это открытие – большое потрясение. Но по-другому было никак нельзя. Мы с папой очень любили и любим тебя и не хотели с тобой разлучаться ни на один день. Я думаю, ты достойно выдержишь любые испытания. О нас с папой особенно не горюй, мы прожили самую яркую, самую интересную жизнь, какая была только возможна. И вообще не грусти о прошлом, а стремись в сверкающее будущее. Как только выучишь русский язык, шестая часть планеты будет у твоих ног. Мы с папой надеемся, что ты всегда будешь поступать по-гулливерски, а не по-лилипутски».
Исабель вдруг закрыла лицо ладонями.
– «Вот видишь, всегда умела держаться, а тут плачу. Люблю тебя, мой хороший. Мой самый лучший сын на свете. Сыночка моя», – последние слова она произнесла по-русски.
По экрану пошла рябь – запись закончилась.
В комнату заглянул Зацепин, подошел к окну и остановился там спиной к своему подопечному.
– Я могу взять эту кассету? – только и спросил Копылов.
– Нет. Но ты можешь взять ключ от этой квартиры и всегда сюда приезжать и смотреть ее здесь.
– Что было в том железном ящике?
– Откуда я знаю? Я отдал его еще там, в посольстве.
– Это было что-то важное?
– Кто же тебе это скажет? Наверное. Твоего отца, между прочим, наградили орденом Красной Звезды.
– А маму?
– Маму наградят чуть позже, – Петр сказал это почти машинально и тут же спохватился, как это двусмысленно прозвучало, мол, нужно еще узнать, как она вела себя на допросах.
– А почему она не смогла убежать? – Алекс спрашивал совершенно спокойно – слишком все уже успело в нем перегореть.
– Ее в лесу укусила змея, и она вынуждена была обратиться в больницу. Там ее и арестовали.
– А ее нельзя было как-то спасти или на кого-нибудь обменять?
– У нее был хороший адвокат и не было прямых улик, указывающих, что она стреляла, но присяжные все же признали ее виновной в неподчинении полиции. А потом уже видимо в тюрьме что-то случилось, что ей понадобилось вскрывать вены…