В супермаркет я зашел купить что-нибудь к воскресному обеду, а к таким вещам следует готовиться тщательно. Вся еда для меня – это праздник, и потому я с болью гляжу на понурых, сутулящихся людей моего края, которые пришли сюда продолжать неизвестно с кем борьбу за неизвестное какое существование, толкаться, злиться, негодовать и бояться потерпеть какой угодно ущерб от каких угодно обстоятельств.
Так, в целом, и живут люди, и воскресение, это чудо недели, для них не праздник, а наполненное мрачными мыслями нечто, куда имеют доступ только раздражение и тревога, что завтра им снова нужно идти на нелюбимую работу, как будто они – рабы, прикованные к этой работе цепями, или их там держат в заложниках, лишив их не только радости, но и свободы.
Я же прихожу туда ликовать, веселиться, пугать охранников песнями, и вообще показывать, что существует и иная жизнь за пределами личной чёрной башни каждого человека.
Там я и увидел эту молодую продавщицу из кулинарного отдела, и, взглянув ей в лицо, сразу понял, что она тут не на своём месте, что ей бы выбежать под весёлый дождь и подставить ему лицо, и танцевать в лунном свете на лесной поляне, или читать старинные книги, но никак не отвешивать приходящим серым людям нескончаемый и нудный товар.
Я, конечно, не стал бы подходить к ней и говорить об этом, потому что человек, даже из хороших, не всегда умеет слышать поэта, но мысленно послав ей благословение я подумал, что не может быть такое, чтоб она навсегда застряла в этом магазине, где угрюмые покупатели несут с собой свой страх перед новизной жизни.
– Ну конечно! – сказала мне сказка, конечно, как в таких случаях и бывает, эта девушка и сама ещё не знает, какие сюрпризы поджидают её в будущем.
– А ты будто знаешь, кумушка? – недовольно надулась тётка серость, но она вечно ворчит да ожидает беды;, а потому мы не стали прислушиваться к её ворчанию, а вместе со сказкой ещё раз посмотрели на эту девушку, которая, будто, как и все другие, прикована цепями к нелюбимой жизни, и которая вдруг увидит такое, что всё, пусть и не сразу, но переменится, и она будет дышать полной грудью, танцевать на лесной поляне, и…
– И что? – спросил нас бутерброд в целлофановой упаковке.
– Да с чего вы вообще это взяли? – осведомился сам супермаркет.
– А с того, ответили мы со сказкой, что в её глазах огоньки, и когда-нибудь они зажгут тут такой пожар, в котором сгорят её цепи и её башня, и она выберется на волю, для которой и предназначена от начала, и даже если она уже треть жизни провела не так, как хотела, то значит ли это, что её история не содержит в себе нечто большее, что однажды и окажется её жизнью.
– Как бы не так! – нахмурилась тётка серость. Вы мечтатели, а я реалистка. И потому знаю, что все, кто свёл со мною знакомство, не откажутся от советов такой мудрой дамы, как я!
– Увы, но она, наверное, права, – вздохнул бутерброд.
– Ещё как права! – сказал супермаркет. Я-то никогда ещё тут не видел, чтоб мои работники меняли жизнь так, как вы говорите. Она моя! Моей навсегда и останется, не будь я супермаркет!
– А ты что скажешь? – спросил я у сказки.
Но она только улыбнулась, и молча указала рукой на те огоньки, которые ещё так неявно для прочих, но ясно для поэта, горят в глазах этой прикованной всеми цепями к скучной жизни девушки…