Анекдот восьмой
Телесная особенность как потребность
Только на ощупь и на нюх вещи
по-настоящему реальны
О. Сакс
Люди в целом судят больше на взгляд,
чем на ощупь, ибо видеть дано
всякому, а притронуться - нет.
Н. Макиавелли
Мы никогда не видали дома, где мы
живём; напрасно ощупываем стены и
окна, мы не знаем, где мы живем!
М. Метерлинк
Переболев оспой, Захар Игоревич ослеп в возрасте одиннадцати месяцев. Однако, наделённый недюжинным характером и волей, он смог состояться во многих отношениях. Став специалистом в области антропологии, он работал на стыке её философского, культурологического и социального аспектов. Такая совокупность подходов объяснялась предметом его всеобъемлющего интереса. В общих чертах он может быть определён как феномен слепого человека в культурно-историческом дискурсе. Его статьи и монографии, посвящённые этой тематике, стали заметным явлением среди специалистов, в той или иной мере вовлечённых в данную проблематику. И в этом плане особенный интерес представляли его эссе, в которых он рассматривал амбивалентность фигуры слепого в контексте европейской культуры: в литературе, живописи, театре и в кинодраматургии. Его понимание экзистенциальной сущности слепого человека идентично выводу Джорджина Клиге, сделанному в его работе «Слепота и визуальная культура. Рассказ очевидца»: «Слепота - всего лишь телесная особенность, а не зловещий маркер инаковости». В своих лекциях для студентов Захар Игоревич часто обращался к рассказу Ивана Бунина «Слепой». В нём, в этом маленьком, но очень трогательном рассказе, его привлекала гуманистическая позиция этого мастера русской прозы. «Вы только послушайте, - говорил он, обращаясь к аудитории, - какие слова находит Бунин для утверждения идеи равенства людей, независимо от той или иной их ущербности»:
«И вот он, этот слепой, зовёт меня, когда я прохожу: «Взгляни и на меня, почувствуй любовь и ко мне; тебе все родственно в этом мире в это прекрасное утро - значит, родствен и я; а раз родствен, ты не можешь быть бесчувствен к моему одиночеству и моей беспомощности, ибо моя плоть, как и плоть всего мира, едина с твоей, ибо твоё ощущение жизни есть ощущение любви, ибо всякое страдание есть наше общее страдание, нарушающее нашу общую радость жизни, то есть ощущение друг друга и всего сущего!»
Более того, в работах Захара Игоревича постоянно прослеживается мысль, что осязание как основной инструмент познания внешнего мира слепым даёт последнему определённое преимущество над зрячими. Что подтверждается его многократными апелляциями к 22-летней слепой француженки по имени Тереза-Адель Юссон, написавшей ещё в 1825 году такие строки:
«Я предпочитаю верить своему осязанию, а не твоим глазам, потому что осязание позволяет мне воспринимать вещи такими, какие они есть на самом деле, а твоё зрение, как мне кажется, тебя время от времени одурачивает…»
Вот почему в последнее время Захар Игоревич всё чаще стал обращаться к размышлениям Аристотеля об осязании, особенно выделяя следующий тезис великого грека:
«В других чувствах человек уступает многим животным, а что касается осязания, то он далеко превосходит их в тонкости этого чувства. Именно поэтому человек самое разумное из всех живых существ. Это видно также из того, что и в человеческом роде одаренность и неодаренность зависят от этого органа чувства и ни от какого другого».
Понятно, почему он пришёл восторг от книги Михаила Эпштейна «Философия тела», особенно от следующего пассажа из этой работы известного философа:
«Существовать в мире означает граничить с миром, т. е. одновременно быть в мире и быть вне его. Именно в этой пограничности, в соблюдении и осторожном пересечении границы между собой и миром и состоит
основание разумности, и оно сопряжено с тонкостью осязания, то есть с умением отграничивать себя от мира. Прикосновение есть акт мудрости, поскольку оно позволяет установить взаимно согласованную границу между мной и не-мной, а значит, и неприкосновенность моей территории, прилегающей к территории другого».
Крайне отрицательно Захар Игоревич относился к попыткам считать незрячих людей обречёнными на изоляцию, как объект милосердной жалости и участия, как нечто, не имеющее социальной перспективы, как некую ущербность, находящуюся в изоляции. И картину Питера Брегеля «Притча о слепых» и пьесу Мориса Метерлинка «Слепые» он воспринимал как развёрнутые метафоры, целью которых было большей частью желание обратить внимание на моральную и духовную слепоту зрячих, нежели вызвать сочувствие к обездоленному существованию незрячих.
В то же время он прекрасно понимал, что осязание, его возможности, весьма ограниченно. Он ссылался в этом плане на мнение, высказанное Дени Дидро в его «Письме о слепых, предназначенном зрячим», написанном в 1749 году:
«Кто-то из нас догадался спросить нашего слепого, был ли бы он доволен, если бы имел глаза. “Если бы меня не одолевало любопытство, - ответил он, - я предпочел бы иметь длинные руки; мне кажется, что мои руки рассказали бы мне о том, что происходит на Луне, лучше, чем ваши глаза и ваши телескопы; кроме того, глаза скорее перестают видеть, чем руки осязать. Поэтому вместо того, чтобы снабдить меня недостающим органом, лучше было бы усовершенствовать у меня тот орган, который я имею”».
Улыбаясь, он, цитируя этого великого французского просветителя, говорил, что он тоже хотел бы иметь длинные руки, но не для того, чтобы ощупывать поверхности далёких планет. Они, руки, нужны ему здесь, чтобы дотянуться до галапагосской черепахи, нильского крокодила, либерийского льва, австралийского баобаба, американской секвойи, российского белого медведя, барханов Сахары и до много чего другого, ещё им не познанного через осязание, через тактильную контактность. И он в восторге от декларации Валерия Брюсова из далёкого 14 августа 1912 года:
Руки несытые я простираю
К солнцу и в сумрак опять!
Руки несытые я простираю
К струнам: им должно звучать!
Руки несытые я простираю,
Чтобы весь мир осязать!
17 сентября 2061 года, вечером, после трудов праведных устроился он в кресле и открыл том Ивана Тургенева, своего обожаемого автора с давних времён. Всё у него он давно перечитал. А сегодня ему захотелось вновь погрузиться в волшебство его «Вешних вод». Столько раз эта повесть была им читана, что некоторые места он мог воспроизвести по памяти. Скажем, вот это место:
«Он размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого. Все возрасты постепенно проходили перед его мысленным взором (ему самому недавно минул 52-й год) – и ни один не находил пощады перед ним. Везде всё то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость – и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх смерти… и бух в бездну! Хорошо ещё, если так разыграется жизнь! А то, пожалуй, перед концом пойдут, как ржа по железу, немощи, страдания… Не бурными волнами покрытым, как описывают поэты, представлялось ему жизненное море – нет; он воображал себе это море невозмутимо гладким, неподвижным и прозрачным до самого тёмного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке – а там, на этом тёмном, илистом дне, наподобие громадных рыб, едва виднеются безобразные чудища: все житейские недуга, болезни, горести, безумие, бедность, слепота… Он смотрит – и вот одно из чудищ выделяется из мрака, поднимается выше и выше, становится всё явственнее, всё отвратительно явственнее. Еще минута – и перевернётся подпёртая им лодка! Но вот оно опять как будто тускнеет, оно удаляется, опускается на дно – и лежит оно там, чуть-чуть шевеля плесом… Но день урочный придёт – и перевернёт оно лодку»
Пальцы привычно скользили по брайлевскому тексту, по этим причудливым образом организованным точечным бугоркам. И уже уготовился к встрече с 22-летним Дмитрием Саниным, желая затем вновь погрузиться в историю его любви к Джемме. Но встреча не состоялась. Пальцы не читали. Они не воспринимали весь этот ландшафт точек, что покрывал раскрытые страницы книги. Захар Игоревич всё ещё предпочитал для чтения художественной литературы бумажные издания с брайлевским шрифтом, а не специальную приставку к планшету. Он закрыл книгу. Посидел некоторое время, вперившись в пространство ничего невидящим взором. Затем вновь раскрыл книгу, устремив пальцы правой руки по бугорчатым строчкам. Результат тот же: текст молчал, Санину в этот раз было не суждено встретиться в кондитерской с Джеммой. Но не это обескуражило антрополога. Он осознал, что его пальцы потеряли чувствительность, что он в одночасье потерял осязание – этот великий дар природы человеку. И тут же устремился на кухню проверить это жуткое предположение. Подошёл к кухонному столу, выдвинул ящик со столовыми приборами, достал несколько и стал перебирать. Предположение подтвердилось со сверхнадёжной убедительностью: он не смог выделить из набора столовых принадлежностей ни ложки, ни вилки, ни ножа. Их формы и размеры ему были недоступны. Метафора из Маяковского довольно точно описала бы его состояние: «потолок <на него> пошёл снижаться вороном». Руки перестали ему сообщать что-либо о тех предметах, к которым они прикасались. Тактильная общность с миром исчезла напрочь. И это стало подлинной темнотой, в которую погрузилось его сознание. И день урочный пришёл – и перевернул он лодку его бытия - прямо, как писал Тургенев в начале повести, предвосхищая жизненную драму Санина.
Жизнь на ощупь для Захара Игоревича закончилась, и он мог только вслед за Осипом Мандельштамом восклицать:
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Ведь многочисленные врачебные консилиумы утверждали, что никаких надежд на возвращение осязание нет. Увы, отдел головного мозга, отвечающий за это, утратил свои функции. Да и причины такого поворота дел с его здоровьем труднообъяснимы. Правда, один светила приватно ему сообщил о своих предположениях. Они сводились к тому, что имеет место быть один из рецидивов давно прошедшей ковидной пандемии. И что он уже сталкивался с такими драматическими исходами в жизни людей, казалось, вполне здоровых.
Для себя же Захар Игоревич решил, что слух и речь смогут вполне компенсировать ему утрату осязания, сохранив для него многие возможности общения с внешним миром. А не удобства, вызванные потерей тактильного осязания, он научится преодолевать – ведь преодолел же он, и весьма успешно, потерю зрения.
Через полгода мы видим его сидящим в кресле и слушающим Тургенева. Но не «Вешние воды», а роман «Новь»:
«Весною 1868 года, часу в первом дня, в Петербурге, взбирался по чёрной лестнице пятиэтажного дома в Офицерской улице человек лет двадцати семи, небрежно и бедно одетый. Тяжело шлёпая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, неуклюжее тело, человек этот достигнул, наконец, самого верха лестницы, остановился перед оборванной полураскрытой дверью и, не позвонив в колокольчик, а только шумно вздохнув, ввалился в небольшую тёмную переднюю».