«СТРАНСТВОВАТЬ, ПИСАТЬ КНИГИ И РАЗМЫШЛЯТЬ О БОГЕ…»
В геологических поисково-съёмочных партиях есть понятие «параллельные маршруты» - это когда ход геологов выстраивается длинными непересекающимися петлями. Наши жизненные маршруты долго шли рядом, а встретились уже в последние земные года Олега Афанасьевича.
Службу в Армии он проходил на побережье Ледовитого океана, где-то неподалёку от Тикси. Мне довелось работать тоже на ледовитом побережье, но восточнее, неподалёку от Певека. Впрочем, что значат для Севера какие-то тысячи километров! Однако нас в несколько лет развело время.
Затем учёба в Литературном институте имени Горького – и снова мы не совпали по времени! Он поступил на заочное в 1979 году, я – тоже на заочное, но в 1980-ом.
Работа в геологических партиях на севере области: наши маршруты проходили неподалёку, мы видели одни и те же горные вершины, пили воду из одних и тех же ручьёв, в одних и тех же реках ловили чёрных хариусов. И – снова не встретились! Хотя уже знали друг о друге, читали книги: он - мои стихи, я – его прозу.
Думаю, главной книгой Олега Афанасьевича стал его последний роман «Из жизни в жизнь», который он так и не увидел. Батюшка разрешил положить книгу во гроб писателя.
Олег Афанасьевич Димов из тех писателей геологов, кто застал настоящую геологию уже на излёте. Это Юрий Скоп с «Записками с тропы», «Имя-отчество», это Олег Куваев с «Территорией», «Тройным полярным сюжетом». Это Эдуард Гринталь со своими стихами. Это Валентин Литвинов, львовянин, но связавший свою геологическую судьбу с Забайкальем. Это Владимир Гланц, первый увиденный мною живой поэт, который правил мои беспомощные строчки, теперь он живёт в США. Олег застал геологию с палатками, рюкзаками, маршрутами, компасами, азимутами, пикетажками, карабинами за спиной или револьверами на поясе, кострами, комарами, паутами, сапогами и портянками. Современный геолог выезд в поле понимает по-своему, он с места не сдвинется, если в поле нет душа, туалета, телевидения, телефона. Сегодня геология – это лаборатория, аэрофото- и космические снимки, бинокль, бинокуляр, шлифы, аншлифы. Это не хуже или лучше. Это другое, та геология уже не вернётся. Не будет уже и тех писателей от геологии.
Мы не стали друзьями, хотя и не были в духовном пространстве случайными знакомыми.
Запомнились несколько совместных выступлений, особенно в студенческом «Литературном трамвае» Нины Михайловны Нагибиной. И слушали внимательно, и вопросы задавали интересные. На вопрос о смысле жизни Олег ответил примерно так: есть три достойных дела на земле. Первое – странствовать. Второе – писать книги. И третье – размышлять о Боге.
…Писатель Олег Афанасьевич Димов ушёл из этой жизни в мае. Начинал цвести багульник.
Дурные вести доходят сами.
Ещё с 2012 года просачивались осторожные слухи о болезни Олега Димова. Но как-то всё нечётко, неясно. И разговоры были шатки, неустойчивы. Потом появилась светлая полоса, от неё шли тепло и надежда: где-то далеко, может, в самой Москве есть кто-то, какой-то человек, целитель, который творит чудеса, и надо поехать, и всё уже готово, и ехать надо на поезде, и вот-вот…
А потом Олега положили в больницу. Онкология. А потом выписали. И выписали как-то быстро. Так быстро, как не бывает. И стало понятно - зачем выписали.
После выписки Олег жил на даче, работал над романом. Роман-то был написан, Олег доводил его до ума, шлифовал, правил - «точил» слово, каждое предложение. И торопился - мало времени оставалось.
К тому времени у меня оформился цикл прозаических миниатюрок, коих набралось с полсотни. Я дал им название «Блики». На этом дело застопорилось. Интуиция подсказывала, что не совсем уж они плохи, что что-то в них есть, но этому «что-то» требовалось подтверждение. И подтверждение надо было получить от человека с хорошим литературным вкусом, а таких людей во все времена и во всяком месте не густо. И появился повод позвонить Олегу. Уважительный повод.
Надо сказать, до больницы мы довольно часто перекидывались с Олегом по телефону или по электронной почте. А после больницы… А после больницы я не мог найти повода ему позвонить. Даже дело не в этом - не мог найти верную интонацию для разговора. Какой бы тон я ни подбирал, всё одно он был фальшивым - от жалостливого до бодряческого. «Блики» давали возможность выбрать относительно честную интонацию - рабочую. Относительно - потому что в таком случае любая интонация будет натужной, неверной: это как, зная о смертельной болезни человека, строить совместные планы на будущий год, говорить о байдарочном сплаве по реке.
Но к этому своему возрасту я уже научился врать, глядя в глаза человеку.
Позвонил.
Поговорили.
Отправил электронной почтой подборку.
Трудно даются такие разговоры!
И надолго запоминаются…
Дня через три я позвонил Олегу. На этот раз было проще - было оправдание звонку. И разговор был строго деловой - о работе. И - ни слова о болезни. И он, и я внимательно обходили стороной эту глубину. Так идут по тонкому льду - мелкими продвижками вперёд, не поднимая ног, нащупывая, прислушиваясь, чтоб не провалиться.
Олег сказал, что в целом миниатюрки получились, что есть неточности, шероховатости. Надо дать им отлежаться, время, как пресс, выжмет лишнюю воду, после этого недостатки увижу я сам. А в конце разговора я небрежно и как бы вскользь заметил, что особого значения этим своим «Бликам» не придаю, что это проба себя в новом для меня жанре… Олег перебил меня и сказал, что вот тут я лукавлю, что если бы для меня это было всё равно, то я бы не отправил ему сейчас свои произведения. На слове «сейчас» он сделал нажим.
Это был хороший честный разговор. Мы молчали о главном. И мы говорили о главном. О чём думали. И о чём не было сказано ни слова.
И потом попрощались.
И раздались короткие гудки…
Свою вселенную писатель Олег Афанасьевич Димов оставил для нас в книгах: «Маршруты вдоль светлой реки», «Сказ о Фёдоре, Дарье и Забайкалье, в котором они живут», «Дети длинных ветров», «На исходе тревожного лета», «Кыриния», «Рождение человека», романе «Из жизни в жизнь».
НЕ ОПАСЕН!
Ноябрь 1999-го года. Группа читинских писателей едет в Кыру на 60-летний юбилей поэта Владимира Сажина. За рулём недавно купленных «жигулей» Николай Юрконенко. В салоне: краевед Ирина Куренная, журналист Сэсэг Намсараева, писатель Олег Димов. Николай, при каждом случае не забывавший напомнить, что он хорошо ориентируется на местности, проскакивает нужный отворот, и вся писательская бригада едет в сторону посёлка Агинское. Хватились, когда уже проскочили сотню километров. Эта ошибка настолько задела Николая Юрконенко, что он всю дорогу до Кыры просил никому не рассказывать об этом.
Юбилейный вечер начался, когда писатели подъехали к гостинице с затемнёнными окнами. Лишь одинокий фонарь раскачивался у входа. Гостей уже поджидали. Они побросали вещи и бросились к дому культуры…
После официальной части хозяева, как водится, устроили банкет. Юрконенко, расстроенный своей дорожной оплошностью, хлопнул водки и ушёл в гостиницу. Потянулись за ним и Сэсэг с Олегом. Из гостей осталась лишь Ирина Куренная. Банкет и танцы продолжались до трёх ночи. Уже в четвёртом часу гости стали расходиться. Владимир Сажин проводил Иру до гостиницы и попрощался. Ирина поднялась на ступеньки гостиницы и взялась за ручку двери. Дверь оказалась запертой. Тогда она постучала кулаком. Тишина. Ирина встала спиной и стала бить пяткой. В гостинице ни звука. Тогда она обошла здание вокруг – все окна тёмные, в которые Ирина стала стучать поочерёдно. Шапка осталась в гостинице, а мороз под тридцать! Что делать? Село спит – ни одного огонька. Вернуться в Дом культуры? Но как его найти? Да и все давно ушли. Тогда Ира решила разбить стекло. Но как? В темноте наткнулась на какие-то кирпичи, но они оказались вморожены в землю. И тут Ирина Григорьевна понимает, что она замерзает. Из последних сил она ещё раз обходит гостиницу, колошматит во все окна, возвращается на крыльцо под фонарём и садится на ступеньки и плачет…. Дверь открывает Олег Димов. Ирина заходит в коридор и понимает, что в гостинице такая же температура, как на улице – систему ещё не подключили к отоплению. Сэсэг, Николай, Олег, чтобы как-то согреться, навалили на себя матрацы, одеяла – вот почему не слышали стука и грохота.
Ирина Григорьевна поступает также: из соседних номеров приносит одеяла, заваливает ими себя, укрывается сверху шубой и пытается согреться.
И тут из-под кучи тряпья до неё доносится голос Олега Димова:
- Ирочка, иди ко мне, я тебя согрею. Ты не бойся – я сексуально не опасен…
…Первым ушёл Владимир Иннокентьевич Сажин.
За ним в 2013 – м - Олег Афанасьевич Димов.
Летом 2021 года не стало Сэсэг Намсараевой, она попала под поезд.
Ирина Куренная летом 2021 года вступила в Союз писателей России.
Николай Юрконенко в 2000 году уехал из Читы. Теперь он ростовчанин, однако связи с литературной родиной не теряет: в первом номере журнала «Слово Забайкалья» за 2021 год опубликованы его воспоминания о писателях Кузакове и Димове.
МЫ ЖИЛИ ПО СОСЕДСТВУ…
Геологию, настоящую, классическую, с романтикой, палатками, кострами, маршрутами, профессиональными спорами на всю ночь, револьверами на боку и карабинами за спиной, оленями, лошадьми, переправами, планшетами, молотками на длинной ручке, скалами, горными осыпями и гольцами, ледниками, снегом среди лета - я застал в её последние годы.
Теперь месторождения открывают в кабинете: по снимкам из космоса, на дисплее компьютера, под микроскопом и бинокуляром, в лабораториях…
Во времена моей молодости в моде были военные, геологи и учёные, которые представляли собой закрытые сообщества, касты для избранных. Они выделялись даже внешне – имели форму. В поле геологи носили спецодежду, противоэнцефалитные костюмы, так называемые энцефалитки. Форму имели и военные, но к военным отношение было двойственное. Как правило, жили они или в военных городках, а если в городах, то в отдельных домах или целых кварталах. Отсвет великой победы, уже начинавший тускнеть, ещё лежал на их плечах. Главными причинами этого потускнения были время и… жены военных, их отношение к соседям – очень часто высокомерное, пренебрежительное. Наверное, недаром иногда их называли «овчарками».
Имели свою форму и учёные, но учёных мы видели лишь по телевизору и в кино – все сплошь в белых халатах. Но даже среди этих закрытых каст геологи стояли наособицу.
В годы моей молодости упорно ходила байка о том, что непременно на пять взрослых членов советского общества находится один осведомитель, внештатный сотрудник КГБ, задачей которого было передавать сомнительные разговоры, выявлять неблагонадёжных, сообщать о настроениях в массах. Не берусь сказать, насколько эта ячея была мелкой, но то, что она была, верно. Пытались поговорить «по душам» и со мной, когда уже был написан «антисоветский» роман. Каким-то образом один из пяти экземпляров попал в органы, куда меня вызвали для задушевного разговора. Вежливый и ненастойчивый разговор длился с полчаса и ничем не закончился.
А ещё ощущалась неявная психологическая нагрузка, которая создавала атмосферу общей подозрительности. Геологи полгода находились вдали от цивилизации со всеми её плюсами и минусами. Эти полгода в
геологических отрядах не проводились партсобрания, обязательные для всех коллективов на всей территории Советского Союза. В-третьих, среди геологов не проводились по понедельникам политинформации, хотя такие агитнакачки проводились каждый понедельник во всех коллективах – на чабанских стоянках, среди врачей, в каждом взводе… Но было главное: среди многомиллионного населения страны геологам из очень немногих, разрешалось иметь своё мнение. И даже – страшно представить! - разрешалось иметь свою гипотезу. Почти невозможно, чтобы в советское время собственный взгляд на устройство мира могли иметь учителя, военные, строители, врачи, работяги… Такой роскошью обладали, пожалуй, лишь литераторы, пишущие в стол, учёные и геологи. Геолог так и вообще обязан был иметь собственную точку зрения, которую он излагал в ежегодном отчёте. Конечно, это не было собственным взглядом на социально-политическое устройство, но это было собственное мнение на происхождение и устройство материального мира. А это было уже что-то! Всё вместе вывело новую советскую породу независимого человека - у геологов даже походка была иная. И это чувствовали все. Чиновники не любили геологов, старались с ними не связываться. В среду геологов сложно было внедрить осведомителя.
Геологи в Советском Союзе это не только профессия. Геологи – это ещё и каста, куда посторонним вход воспрещён: получают большие деньги, на полгода бесконтрольно предоставлены сами себе, говорят на непонятном языке – какие-то горные свиты, мезозои, кембрии, дайки, разломы, контакты, интрузивы… Да ещё всё это овеяно флёром романтики с палатками, кострами, опасностью.
Но геологи в Советском Союзе не только профессия и каста. Это ещё и порода – а вот это главное. По каким-то неуловимым признакам я часто мог узнать геолога. Теперь понимаю, в чём было их главное отличие от всего остального населения страны – в независимости, насколько она вообще была возможна в те годы: независимости в осанке, походке, разговоре, суждениях.
Они действительно были особыми людьми, которых стеснял город. Геологи жили ожиданием полевого сезона с трудными маршрутами, опасными буднями, неизвестными местами, дикими зверями, обвалами, наводнениями, непогодами и многими другими обстоятельствами, экзотическими для постоянно живущих в городе, нестандартными ситуациями, выход из которых геолог должен найти сам и очень быстро. Опасность, как обязательная нагрузка к профессии, выработала у них ироническо-философское отношение к жизни.
Постоянные и длинные маршруты с рюкзаком за плечами невольно вылепили сильное тело. Выручить товарища, подставить плечо, взять себе рюкзак потяжелее – это было в характере геолога.
Партсобрания, как я уже говорил, в тайге не проводились. В геологических партиях в то время модно было иметь транзисторные приёмники «Спидола». Если в цивилизованном мире глушилки работали исправно и не позволяли слушать западные радиостанции, то в тайге вражеские голоса можно было слышать отчётливо. Геологи их слушали вовсе не потому, что были диссидентами, а всего лишь из любопытства. Поэтому геологи были шире информированы, их взгляд не был зашорен.
Скорее всего, находились осведомители и среди геологов. Но, во-первых, в замкнутом коллективе такой человек высчитывался на счёт раз. А во-вторых, при всём желании сообщить свои наблюдения куратору из «конторы глубинного бурения» сделать это было невозможно физически: доступ к рации имел лишь начальник партии, да и разговоры были на громкой связи, их слушали все соседние партии, оленеводческие бригады, колхозы. До жилья порой было десятки, а то и сотни километров. Мой опыт жизни и работы в замкнутых мужских коллективах с жёсткими правилами научили одному: скрыть собственную гнильцу в тех условиях невозможно!
Помню случай, когда в геологическом управлении на закрытии полевого сезона в зале с накрытыми праздничными столами, принародно назвали одного такого стукача. Самые молодые и горячие головы удалились с ним в
туалет, где и натыкали головой в унитаз. И спустили воду – раньше белые фаянсовые бачки крепились под потолком, откуда спускалась цепочка с бобышкой, надо было эту бобышку дёрнуть вниз. Так и стали с ним здороваться – руки не подавали, но дёргали вниз условную бобышку, то есть, «спускали воду».
Через неделю он уволился.
У меня создалось впечатление, что с годами, после безуспешных попыток приручить этот ершистый и непокорный народ, органы махнули на геологов рукой, оставили мысль внедриться и лишь внимательно наблюдали со стороны.
Это были сильные личности – сама профессия выметала слабых в кабинеты на обслуживающие работы или вовсе из геологии. О многих из них ещё при жизни слагали легенды. Или анекдоты.
Забайкалье и, пожалуй, Урал в те годы собрали цвет геологии: что ни фамилия, то статья в энциклопедии. За многими геологами, как за кометой остаётся светлый след, тянулся шлейф открытых месторождений. В нашем классе учились дети геологов – Вася Долбиев, Марина Хацкевич, Витя Белоцерковец, Лариса Смирнова, Таня Евсеева, Элла Гринталь. Дядя Ларисы Смирновой, будущий заместитель министра геологии СССР, Фёдор Мефодьевич Морозов получил Ленинскую премию за открытие и разведку Удоканского медного месторождения. С Лариской, самой красивой девчонкой в классе, мы даже сидели за одной партой, но в те годы такими глупостями мы голову не забивали, а думали о серьёзном: провели посередине парты черту и ревниво следили друг за другом, чтобы локоть не залез на чужую территорию. Я называл её Ларисочкина, она меня – Славочкин. Впрочем, мы до сих пор называем так друг друга. Её предки по женской линии принадлежали известной в России фамилии промышленников и меценатов Морозовых. Супруга Фёдора Мефодьевича Нина Николаевна уже в зрелые годы написала и выпустила книгу о своей фамилии, в родственном отношении с которой находятся Романовы, Смирновы, Мамонтовы – фамилии на русской земле известные. Пишу эти строчки и смотрю на книгу в тёмно-зелёном переплёте, подаренную мне Ларисочкиной… Её отец, главный инженер Читинского геологического управления, занимался Уртуйским и Улунтуйским месторождениями плавикового шпата, Новоширокинским полиметаллическим месторождением, Удоканским, Чинейским, Катугинским месторождениями. Награждён орденами Октябрьской революции, Красной Звезды (во время Великой Отечественной Войны он был стрелок-радист. Авт.), медалями.
Друзья моих родителей Гулин Василий Александрович и его жена Англичанина Лилия Николаевна получили правительственные награды за открытие Жирекенского месторождения молибденита. А муж нашего классного руководителя Надежды Васильевны Калуцкой – Геннадий Григорьевич Калуцкий – разведал это месторождение.
Корольков Михаил Иванович получил орден Ленина и Ленинскую премию за разведку Удоканского месторождения. Мне нравилось бывать у него, подолгу рассматривать и перебирать образцы его коллекции, о которой могли лишь мечтать многие минералогические музеи мира. Жил он через два дома от нас на противоположной стороне улицы. Жил в доме на две половины. Жил одиноко. В последние годы сильно пил. Не могу понять, чем ему, пожилому человеку, был интересен четырнадцатилетний мальчишка. Однако всякий раз, расставаясь, настойчиво приглашал зайти и обязательно что-то дарил из своей коллекции. Его дом стоял на углу улиц Бутина и Кочеткова, чуть дальше оттого места, где сейчас расположено кафе «Аура».
В соседнем доме жила семья геологов Лихановых с тремя сыновьями – Виктором, Олегом и Игорем. Олег на то время служил в армии, службу проходил в спортивной роте ЗабВО. Мы с Игорем ходили в секции по боксу во Дворец спорта, это напротив танка. Только к разным тренерам, он – к Михаилу Клочихину, я – к Валерию Афанасьевичу Букатичу. Однако свою жизнь Игорь не связал с боксом, закончил медицинский институт, работал хирургом в Ленинской больнице, затем – главврачом в клинической, затем ушёл на общественно-политическую работу и до последних дней был председателем краевой думы. Игорь покинул этот мир в феврале 2021 года. А с Олегом однажды произошла интересная история. Командование отпустило его на новогодние праздники домой. Наутро все домашние разбрелись. Олег остался дома один, глотал перламутровый вчерашний чай и печально смотрел на неубранный новогодний стол, где на тарелках за ночь скукожились тонкие ломтики сыра, а солёные огурцы подвяли и стали похожи на детские резиновые игрушки. Похмелиться нельзя – надо идти на службу. И тут в дом вваливаются три амбала.
- Это мы хорошо зашли! Вот повезло! – рогочет один и говорит Олегу:
- А ну-ка, мужик сообрази нам закусочку!
Второй лезет в холодильник:
- О! Да тут вина – залейся!
Третий тычет в бок похмельного Олега:
- Хозяин, ты чо, не слышишь? Поторапливайся!
…Скорую помощь и милицию Олег Лиханов, мастер спорта по боксу в тяжёлом весе, чемпион Вооружённых сил, второй призёр чемпионата СССР вызвал от соседа Михаила Ивановича Королькова, у которого был телефон. Однако милиция какое-то время оставалась без дела: врачам сначала надо было вывести трёх амбалов из глубочайшего нокаута, в который их ввёл Олег.
С геологией свою жизнь связал лишь старший из братьев Лихановых – Виктор. От мощного геологоуправления осталась небольшая структура – «Читагеологоразведка», в которой Виктор Дмитриевич и проработал до пенсии. Партии, которые возглавлял Виктор, занимались съёмкой в среднем Забайкалье.
Павленко Юрий Васильевич, первооткрыватель и разведчик Брикачанского флюоритового месторождения, крупнейшего в России и первооткрыватель самого крупного в стране Шивыртуйского месторождения цеолитов. Жили Павленко на следующей улице, Третьей Загородной, позже её переименовали в улицу имени Матвеева. В свободное время Юрий Васильевич писал стихи. Однажды, не помню повод, по которому я оказался в квартире Павленко, супруга Юрия Васильевича Надежда Николаевна, с которой мы были знакомы по журналистской работе, попросила посмотреть его стихи, которые мне понравились. Пили чай с тортом, говорили о литературе и геологии – стихиях в моём сознании неразрывных. На прощание Юрий Васильевич вручил мне брезентовый мешок для технологических проб, доверху наполненный цеолитом. Этим цеолитом я безуспешно пичкал курей в деревне у родителей, добиваясь от них по два яйца в сутки. Приносить по два яйца куры отказались. А вот помидоры, под корни которых я подсыпал по щепотке цеолита, мелко-дисперсного грязно-жёлтого порошка, дали небывалый урожай…
Шолкин Константин Дмитриевич, главный геолог управления, открыл Спасское, Октябрьское и Центральное полиметаллические месторождения, Козловское золоторудное, флюоритовое Усуглинское…
Гринталь Эдуард Францевич, лауреат Ленинской премии за разведку Удоканского медного месторождения, орден Ленина – за оценку минерально-сырьевых ресурсов шельфовых зон СССР и мирового океана…
С детьми этих легендарных личностей мы выросли в одном дворе, дружили, ссорились, дрались, учились пить вино, курить, подглядывать за девчонками, а потом и ухаживать за ними, играли в футбол и хоккей…
Геологический двор был по правую руку от нашего дома. Старый двор – по левую. И там, и там жили одноклассники, друзья.
После уроков иногда дрались с девчонками портфелями. Марина Хацкевич ходила в школу с большим тяжёлым портфелем тёмно-бордового цвета. Я как-то получил им по шее и сразу догадался, что носит она в нём образцы горных пород. Вот только непонятно – зачем?
Её родители работали в геологических партиях в северных районах области. Клавдий Филиппович, начальник партии, двухметровый гигант с сорок шестым размером башмаков, добрейший и бесконфликтный человек находился в полном и безраздельном подчинении жены Клары Ефимовны, старшего геолога этой же партии, женщины энергичной и властной. Однажды она добилась приёма у командующего Забайкальским военным округом. Командующий, как джентльмен, встретил даму стоя. Клара Ефимовна с присущим ей напором прочла опешившему хозяину кабинета доходчивую лекцию о металлах, из которых делают танки, ракеты и другую технику для генерала. Подчеркнула, что она, Клара Ефимовна, лично ищет руду для этих самых металлов. Затем она кратко обрисовала трудные условия поиска этой руды: всё на себе, на своих плечах, при этом повела плечами, и закончила тем, что для её геологической партии требуется сущий пустяк – военный бронетранспортёр, на котором она найдёт еще больше руды, а это значит, станет ещё больше бронетранспортёров, которых и так у генерала до чёрта, и если один он выделит для геологов, то никто и не заметит. И обворожительно улыбнулась. Генерал был не просто генералом, он был командующим, а это значит, что он обладал тактическим и стратегическим мышлением, что помогло за секунду принять единственно верное решение – выделить для геологической партии военную технику, предварительно сняв вооружение. Генерал тут же сделал распоряжение, лично проводил посетительницу до массивных дубовых дверей, лично
плотно прикрыл эти двери и навсегда расстался с Кларой Ефимовной. И промокнул вспотевший лоб.
Клавдий Филиппович не был генералом, не был командующим, не обладал тактическим и стратегическим мышлением, не мог налево и направо дарить военную технику, а поэтому не мог так легко выпроводить за дверь Клару Ефимовну, о чём, кажется, нисколько не сожалел.
Той же весной в Олошкинской геологической партии, единственной в стране, появился военный бронетранспортёр, а местные бичи, прошедшие огонь, воду, зоны и тюрьмы, не боявшиеся ни чёрта, ни дьявола, при встрече шутливо отдавали железной Кларе честь.
После заезда партии к месту работы и установки лагеря, а свои палатки горняки, как правило, ставили чуть в стороне, начальник партии по неписанным законам давал горнякам три дня – на открытие сезона. Они заранее запасались водкой или спиртом, чаще спиртом. Горняки перед гульбой приносили в палатку начальника ружья, топоры и ножи, заключалось устное соглашение: во время гульбы горняки не показываются в основном лагере, но и геологи не вмешиваются в жизнь горняков. В этот ответственный период среди горняков случались драки, но дрались на кулаках, оружия не было, смертоубийства случались очень редко. В самом крайнем и опасном случае разъярённая Клара Ефимовна влетала в лагерь бичей и разбрасывала их в разные стороны. Поднять руку или обидеть словом Клару Ефимовну никому и в голову не приходило. Люди, познавшие изнанку жизни, уважали силу и справедливость. Но и Клара стояла за них горой, писала по инстанциям письма, брала на поруки и вытаскивала свой беспокойный народ из отделений милиции после окончания сезона…
Через трое суток с утра в любом состоянии горняки выходили на работу и начинали разметку канав и шурфов. Этим первый день и заканчивался. Пили чифир – невозможно крепкую заварку, от которой сводило челюсти и сердце едва не выскакивало из груди, курили, снова чифирили и снова курили. Настоящая работа начиналась на второй день. Горняки зарезали шурфы и канавы, в которых пропадали от темна до темна. Эта адская работа на износ продолжалась до глубокой осени, до закрытия сезона, когда снова собирали ружья, топоры и ножи и на трое суток всё это добро уносили в палатку начальника.
Клара Ефимовна управляла крепкой рукой не только в семье, но и всеми делами геологической партии. Единственное, что ей так и не удалось, это отучить мужа от тесной дружбы с Бахусом. Во время отъезда жены Клавдий Филиппович общался не только с Бахусом, но и Вакхом – общение это переходило в вакханалию. Однажды в партию нагрянула проверка из областных кабинетов, фамилии проверяющих были: Шпильман, Мильман, Рабинович. Жена находилась в отъезде. Клавдий Филиппович на бронетранспортёре смотался за восемьдесят километров до ближайшей деревни – без дороги, по тайге и привёз флягу браги. В молочную флягу вмещалось тридцать восемь литров... Увлечённые проверкой фляги проверяющие и начальник партии даже не услышали грохота приземлившегося вертолёта, который никто не встретил. Заподозрив неладное, Клара Ефимовна фурией влетела в барак… На столе посередине барака стояла фляга с брагой. Вокруг стола, раздетые по пояс ходили люди, махали воображаемыми шашками и пели казацкую песню: «Казаки! Казаки! Шпильман, Мильман, Рабинович – тоже казаки! Казаки! Казаки! Шпильман, Мильман и Хацкевич – тоже казаки!...» Вокруг фляги стояли и лежали кружки – каждый был сам себе виночерпий…
Разъярённая Клара Ефимовна сообщила начальству. Были присланы другие проверяющие, уже с другими фамилиями – Синчугов, Васильев и кто-то ещё, которых впечатлила не только поездка за восемьдесят километров на бронетранспортёре за флягой браги, но и песня. В основном, песня. На два месяца Хацкевича понизили в должности – перевели в старшие геологи. Начальником партии стала Клара Ефимовна. Что никак не сказалось не только на работе партии, но и на ежеутренних визитах Клавдия Филипповича в радиорубку. Вот в этой-то радиорубке и крылась загадка, так и оставшаяся неразгаданной для Клары Ефимовны, видевшей на три метра вглубь. Как мог её муж, от которого она не отходила ни на шаг, к обеду напиваться? Хотя вся партия знала этот секрет полишинеля, но начальника, которого обожала, не выдала. Секрет, как всегда, был прост и гениален. В назначенный час начальник партии обязан был выходить по рации на связь с базой. Радиорубка находилась в совмещённом продовольственном и вещевом складе. По обеим сторонам комнаты от пола до потолка были расположены стеллажи с ящиками и коробками, оставался лишь узкий проход посередине для одного человека. Рация находилась в торце прохода, требовалось преодолеть несколько метров узкого тоннеля. Впереди, по заведённому порядку, шёл радист, за ним внимательная Клара Ефимовна, замыкал процессию хмурый Клавдий Филиппович. Но была одна хитрость: справа от прохода тайно от старшего геолога освободили пространство, узкую нишу, где мог уместиться один человек. Чтобы скрыть это потайное место, все стеллажи слева и справа задрапировали материей. Вот в этой-то нише и прятался человек, самый ловкий и стройный, с двумя стаканами, полными водкой. Очень важно было точно, до доли секунды рассчитать каждое движение: как только начальник партии оказывался напротив секретного места, из складок материи возникала рука со стаканом водки. Хацкевич, не сбиваясь с шага, принимал стакан, вливал в себя – именно вливал, делал следующий шаг и не глядя возвращал пустой стакан в другую руку, также возникающую из ниоткуда. Затем он проводил сеанс связи, выключал рацию и далее всё происходило в обратном порядке… До своей палатки Хацкевичи доходили: Клавдий Филиппович – весёлый, мурлыкающий песню про геолога, который и солнцу, и ветру, и чёрту брат и растерянная Клара Ефимовна…
Давно покинули этот мир Клавдий Филиппович и Клара Ефимовна, ушли к своим любимым минералам, сами стали минералами, частью мира, который они так внимательно изучали в длинных изнурительных маршрутах. Не стало Олошкинской геологической партии, как не стало и самого геологического управления. Осталась низенькая металлическая ограда напротив тёмных гранитных ступеней массивного здания, в которое вселились разные фирмы и фирмочки…
МЕЛОДИИ РИТМОВ
Каждый из нас пишет свою книгу жизни, непохожую ни на какую другую, и сюжет которой не имеет развязки. Книга должна иметь эпилог, но этот эпилог напишут те, кто останется после нас.
Время школьным ластиком тщательно стирает не только следы человека. Время многое стирает и в памяти человека.
Вся жизнь до зимовья напоминала мне пылесос, который, ни на секунду не выключаясь, работал день и ночь. Он всасывал в свою мешковину всё, до чего дотягивался его хищный и всеядный шланг, по окраске похожий на змеиную шкуру. Настало время развалить две половины этого шара и посмотреть, что же собралось там внутри – уже давно забытое. Рассортировать, разобрать. Нужное – в сторону, мусор – вытряхнуть. Над некоторой мелочью долго сидеть и думать: откуда это? Когда? Где?
И я рассоединил голубую сферу, достал серый мешок из плотной ткани и пригоршнями выгреб лохматую нежную пыль. Вот блеснула жемчужная бусинка – чья? Вот белая туфелька с отрезанным задником – накануне свадьбы жена, тогда ещё невеста, ошпарила кипятком пятку, пришлось срезать запятник…. Вот лилово-золотистое перо из ручки – в первом классе мы писали перьевыми ручками, которые надо было макать в коричневые карболитовые чернильницы. Чернильницы носили в школу в специальных мешочках, горловина которых затягивалась тесёмкой, а перо называлось «пионер», но были ещё «селёдки», теми писать запрещали, теми писали старшеклассники, были ещё какие-то названия, «плакатные», кажется… Вот янтарная запонка, она закатилась в минуты суматошных сборов на свой первый творческий вечер – провальный, на котором я краснел, мычал, заикался и нёс какую-то ахинею… Вот клочок бумаги с номером телефона без имени и даты, - чья рука брала телефонную трубку, чьи губы прикасались к тёмному эбонитовому кружочку в ответ на мой звонок, с кем и с чем связаны эти несколько цифр - 20811?
Вот самодельная блесна царапко впилась в ладонь – где, с кем, когда, на каких реках я ловил на эту блесну рыбу?
А вот зоска – кожуринка с мехом и приклёпанной свинчаткой – любимая игра пацанов в шестом-седьмом классе. Играли на переменах, больше всех выбивали Витька Дмитриев (Дмитрий), и Витька Белоцерковец (Белый).
А вот короткая толстая патефонная иголка. Такие иголки хранились в выдвижном ларчике патефонного чемоданчика. Когда ждали гостей на какой-нибудь праздник, отец собирался точить иголки на оселке. Но точил их в последний момент, когда гости уже собрались…
Вспомнилось, как мы с отцом разбирали пришедший в негодность покосившийся сарай, доски складывали в кучу – на дрова, весь хлам в другую кучу – в огонь. Попалась коробка со всякой мелочью, рухлядью, которая уже пережила своё название, а в коробке – тёмная чудовищно вытянутая соска – и вдруг вспомнилось! С этой соской, когда-то ярко-оранжевой, я не расставался до пяти лет, а в пять лет, когда родители и бабуся окучивали картошку, потерял её на этом большом картофельном поле. Соску искали дня два, не нашли к моему выплаканному горю. И, как теперь понимаю, нашли, к тайно высказанной радости взрослых. И вот теперь я держу её в руках – нелепую, ненужную, рыхлую, серую… И много других вещей, ставших ненужными и утративших свои названия.
Лохматою пылью в чулане
Затянуты старые вещи.
Неясные их очертанья
Для новых хозяев зловещи.
Я временем также затянут,
Как некая старая тайна.
Лишь близкие люди сквозь ставни
Ещё узнают очертанья.
Но даже они со смущеньем,
Гадая и споря при этом.
Не могут понять назначенье
Отдельным предметам.
Так дети в музее глазеют
С экскурсией по воскресеньям
На вещи времён Колизея
И трогают их с опасеньем.
Всё пригодилось в жизни, всё пошло в дело, даже эта серая вытянутая соска. Как у рачительного хозяина не бывает отходов, всякая, казалось бы ненужная вещица куда-то пристраивается, так и у писателя всякая деталь, всякое событие, всякое слово, подобранное на улице, вставляется в литературное полотно.
Жизнь устроена удивительным образом, она рифмуется без ошибки: здесь нашёл, там потерял. Жизнь каждого человека зарифмована, просто он об этом не знает. Жизнь и смерть человека, то есть, переход в каку-то другую жизнь – это тоже рифма, сильно растянутая во времени. Вселенная - это зарифмованная и заритмованная стихия. Вся Вселенная – это стихотворение с безупречной рифмой. Кто чувствует гармонию - поэзию, музыку, живопись, скульптуру, - тот это понимает. Кто не чувствует, тому объяснить невозможно.
На днях наводил порядок на полках книжного шкафа среди книг с автографами. Взял стихотворный сборничек В. Т. К. Развернул, посмотрел. И вспомнилась почти забытая поездка в Акшу к Борису Макарову – ещё до Багзая, зимовья, жизни у зимнего костра…
Мои романтические отношения с милицией тогда были в самом начале. За вечерней рюмкой чая рассказываю Борису о своих проблемах. Назавтра в редакции он говорит сослуживцу К., который считается первым либералом и главным демократом в районе:
- Вьюнов приехал.
- Да ты что! Вот здорово! У меня как раз сборник стихов вышел. Приходите вечером в гости, я ему его подпишу. А, кстати, зачем он приехал?
-У него проблемы. Скрывается от милиции. Финансовые операции. Статься 93 прим. Между прочим, расстрельная...
Отступает на шаг. Меняет лицо. Думает. Идёт внутренняя борьба. Он к ней прислушивается. Потом решает:
- Совсем забыл! Сегодня занят. А сборник я ему прямо сейчас подпишу. Передай.
Вытягивает ящик стола, ставит по печатному тексту незаметную закорючку.
… Снимаю с полки второй сборник первого либерала и главного демократа района. Сравниваю две росписи, два автографа. Почерк изменён.
Наверное, лучше не знать автора, не быть знакомым с поэтом, чей сборник иногда открываешь вечером при настольной лампе.
А вот книжка друга Юрки Зафесова, потомка чеченца и тунгуски, родом из Бодайбо. Стихи его на грани гениальности и сумасшествия периодически перетекают то в одну, то в другую ипостась. После школы за компанию поступил в военное училище имени Верховного Совета. А когда получил лейтенантские звёздочки и распределение в забайкальскую Борзю, в степной гарнизон, продуваемый всеми ветрами, понял, что сапоги, вакса, плац и фуражка с кокардой – это не его. В советские годы уволиться из армии можно было двумя способами: совершить преступление или за пьянку. Из этого скудного выбора остановился на приятном. Как человек творческий и увлекающийся, настолько вошёл в роль, что после увольнения из славных рядов, год не мог выйти из затянувшейся роли...
Отработал в кооперативе на заготовке лекарственного сырья. Сколько же мы с ним исходили километров по диким степям Забайкалья! И пуд соли пополам! И бочка водки! Наугад открываю его сборник «Белый ворон», читаю волшебный анапест:
В Бодайбо отворяют окно.
В старом парке шумит непогода.
Эта женщина - словно вино
Урожая далёкого года.
О себе говорит не спеша.
Мол, живу меж стряпни и варений.
А душа… Что такое душа?
Отраженье благих намерений.
Мол, на прошлое времени нет.
Что судьбу, как могли, так слепили.
Что янтарно прозрачен ранет
Промороженной стужей Сибири.
Какой-то прощальный ритм. Так женщина машет платком вслед тому, который уходит навсегда. В таком ритме текут слёзы: одна за другой через паузу. Так пьют хорошее вино - по два небольших глотка.
Звоню ему в Феодосию. Юра построил дом у моря, утрами гуляет по берегу с собаками, играет с внуками, пьёт херес, слушает море, рисует картины, смахивающие на позднего Сальвадора Дали, сочиняет стихи, собирает у кромки воды всякую всячину: причудливые корни, древние черепки, красивую сердоликовую гальку – дары морских глубин.
Говорим о какой-то чепухе. Потом спрашиваю:
- Юра, как там размер моря? Не изменился?
Он смеётся и подносит сотовый телефон к Чёрному морю. Я слушаю и считаю: восемь мелких накатных волн, потом одна большая, отсекающая. Снова восемь мелких и девятая. Этот размер слышали спутники царя Итаки. Этот размер, глотая слёзы, слышали пленённые славяне, выставленные для продажи в рабство на набережной Кафы…
Отсюда и пошёл этот невероятно длинный греческий гекзаметр «Илиады» и «Одиссеи».
Впервые этот поэтический размер Чёрного моря подметил Максимилиан Волошин. Проверять его приезжали в Коктебель Гумилёв, Цветаева, Ахматова, Мандельштам, да почти вся пишущая и рисующая Россия.
Ходил и слушал этот размер Иосиф Бродский.
Проверял его и я. А после слушал ритм Балтийского моря - там размер другой, волна мелкая, двойная. Охотское море работает в ином размере. Ледовитый океан у Мыса Шмидта имеет сбивчивый накат - Тихий и Ледовитый океан до сих пор спорят, чей размер лучше.
Разговариваю с Юрой. Разговор идёт под накатные ритмы Чёрного моря, которые с помощью современной умной электроники доносятся сюда, в Забайкалье. Слушаю. Жизнь планеты - это жизнь ритмической стихии.
Ритм - это уже не хаос.
Ритм - это организованное пространство.
А это значит - пространство мыслящее.
ТРОПИНКА В ПАРКЕ
Уже не помню, каким способом после восьмого класса я устроился маршрутным рабочим в Шара-Талинскую геологическую партию – на время летних каникул. Устроился не один: из Старого двора – Витька Федореев и Серёга Гладких, которые на заработанные деньги хотели купить себе мотоциклы. Они были старше меня на год. И Олег Пасканный из Геологического двора - старше на два года.
В первых числах июня 1969 года наша партия со всем личным имуществом погрузилась в общий вагон пассажирского поезда. Поехали на запад до станции Могзон, где находилась основная база партии. Шофёр Осипов и завхоз из Читы ехали на машине ГАЗ – 53 с имуществом – палатками, инструментами, продуктами, другими полевыми вещами.
Начальником партии был Сергеев Леонид Иванович. Старшим геологом – Владимир Пилягин. Ещё были геологи Александр Бахаев и Юрий Турчинов. Молодым специалистом прикрепили Владимира Гланца. Как потом я узнал, уже в поле, Владимир писал стихи, и у него вышла маленькая собственная книжка стихов. Кажется, называлась она «Горный хлеб». Так впервые в жизни я увидел настоящего живого поэта. Я смотрел на этого высокого молодого человека с чёрными вьющимися волосами и не мог поверить, что у него есть своя книжка. Смотрел долго и внимательно – так впервые беременные смотрят на детей. К тому времени я уже сам пытался изображать что-то такое на бумаге в столбик. На Гланца, конечно же, я смотрел как на Бога.
Ещё были две студентки-практикантки, одна из Миасского техникума – Валя Мяч. Имя и фамилия второй стёрлись из памяти. Ещё была Лена Ищук, её, как молодого специалиста, направили в нашу партию. Чуть позже приехал в партию отец Сергеева, пожилой грузный человек. Жил он в отдельной палатке, чуть в стороне от основного лагеря. Должности его не знаю, чем-то занимался по хозяйству. Была повариха, рабочие, были горняки, два суровых неразговорчивых человека: Витя Малый – двухметровый гигант и Витя Большой – русоголовый крепыш «метр с кепкой». Они били шурфы далеко в тайге, жили в отдельной палатке в стороне от лагеря, сами себе готовили еду на костре.
Нам выдали большую палатку, в которой по обеим сторонам мы разместили четыре раскладушки. В торце – перевёрнутый ящик вместо стола, на нём свеча в пустой консервной банке.
На первый взгляд работа - проще не бывает. Для начала надо было научиться измерять расстояние шагами. Затем в маршруте через каждые пятьдесят метров кайлой брать пробу грунта из глубины примерно двадцать сантиметров, высыпать в матерчатый мешочек, подписывать номер. Всё это повторяется через каждые полсотни метров. Вес пробы от ста восьмидесяти до двухсот граммов. Количество – до двухсот штук. Через каждые пятьдесят метров вес рюкзака увеличивался на двести граммов. К концу рабочего дня рюкзак весил почти сорок килограммов. Да ещё в руке кайла. Поднять рюкзак в сорок килограммов в конце рабочего дня мальчишке в пятнадцать лет невозможно. Жизнь подсказала выход: надо положить рюкзак на землю лямками вверх. Лечь спиной на рюкзак и просунуть руки под лямки. Затем перевернуться на живот и встать на колени. Ухватиться за дерево и по стволу встать на ноги.
Жара. Пот заливает глаза. И вокруг – тучи паутов. Они облепляют лицо, руки. Впиваются сразу, почти на лету. У нас было даже такое занятие на спор – кто больше прибьёт паутов одним ударом. Во время перекуров надо было затянуться дымом и пока держишь его в себе, ждать, чтобы как можно больше паутов село на твою ладонь (чтобы не отставать от взрослых пацанов, в то лето я стал курить). Это всего несколько секунд. Затем надо было выпустить изо рта дым и одним ударом второй ладони убить как можно больше паутов на второй ладони. Мой рекорд – двадцать один кровосос.
В конце дня уже не различаешь отдельных деревьев – слева и справа размытая зелёная стена, перед глазами плывёт спина геолога, тебя под весом рюкзака водит из стороны в сторону, но нельзя остановиться и присесть – ты уже не встанешь. На паутов не обращаешь внимания, нет сил отмахиваться – лицо и руки опухли от укусов. После недели укусов, опухоль уже не появляется, вырабатывается что-то вроде иммунитета.
Сам маршрут восемь-десять километров. Есть ещё подход и отход, это километров по десять. Но нас подвозили на машине. Если и приходилось подойти к началу маршруту и отойти от последней точки, то всего километр-два, когда машина из-за болота или россыпи не могла подъехать ближе.
В лагере не до ужина, падаешь на раскладушку и отрубаешься, не коснувшись спальника. Просыпаешься через пару часов, идёшь под навес на кухню, ешь холодный ужин, раздеваешься и забираешься в спальник. И так каждый день.
Мои напарники из Старого и Геологического двора выдержали всего пять дней. На шестой день они забрали свои вещи и ночью ушли на станцию Могзон ждать поезда в Читу. В большой палатке я остался один.
Скажу честно, чуть было не ушёл с ними. Два обстоятельства остановили меня. Первое: начальник Шара-Талинской геологической партии был ещё и нашим соседом, жил в том же доме, где и Егор Волченко, но Егор на третьем этаже, а Сергеев – на втором, окна его квартиры выходили на наш двор. Кстати, именно из раскрытого окна его квартиры тот осенний день заполнили звуки сольфеджио… И виделись мы на дню по нескольку раз. И всякий раз читать в его насмешливом взгляде «слабак!» - это было не для меня.
Второе: это было испытание себя - на что я гожусь, выдержу ли? В первую очередь мне надо было доказать самому себе. До того первого геологического лета мне ещё не приходилось так трудно – физически и морально: рядом ни друзей, ни родителей. Но я уже дал себе слово, что выдержу. Осталось сдержать его.
…А однажды я заблудился. В маршрут отправились мы втроём – молодой специалист, практикантка и я, маршрутный рабочий. И вот идём, отбираем пробы – я грунт на металлометрию, геолог с практиканткой – образцы пород. На одной точке, где геолог заполняет дневник, который правильно называется пикетажка, обнаруживается, что пачка мешочков для грунта забыта на предыдущей точке. Меня попросили вернуться и принести их. Я вернулся, нашёл мешочки, пошёл назад, и …заблудился. Кинулся туда, сюда, сделал один круг, второй и наступила паника. Я стал метаться, ходить кругами, всё удаляясь и удаляясь от центра. Через пару часов, уже отчаявшись, случайно выскочил на полянку с геологами. Геолог и практикантка, не обращая внимания на паутов, целовались. Думаю, мой приход с мешочками их огорчил. Может, и мешочки-то были забыты намеренно…
В палатке подолгу живёшь,
Предчувствуешь непогоду,
Целебные травы жуёшь
И пьёшь родниковую воду.
Ломаешь скалистый хребет,
Молотишь тайгу сапогами
И, чувствуя силу в себе,
Родство ощущаешь с богами.
…Но время приходит, когда
В реке остывает вода,
И пишутся длинные письма –
Жизнь требует нового смысла.
Придёт под осенний мотив
Всё, чем твоя жизнь небогата.
И пишешь, совсем позабыв,
Что нету давно адресата.
Неясная, словно судьба,
Колышется тень по палатке.
Ты полностью выльешь себя
Лиловой в линейку тетрадке.
Шагнёшь из палатки.
Уже
Вздыхает рассвет осторожно.
Почувствуешь новость в душе –
Её объяснить невозможно.
И, каждую травку любя,
Под этой немыслимой ширью
Почувствуешь пылью себя,
Счастливою звёздною пылью!
В первых числах августа пошёл дождь – мелкий, обложной, затяжной. Дождь шёл двадцать два дня. Во время полевого сезона, как правило, выходных у геологов в хорошую ясную погоду не бывает. Выходные – только в непогоду. В эти же дни геологи камералят – работают с образцами, картами, дневниками. За неделю дождя все камеральные работы были сделаны. Мы даже просеяли грунтовые пробы из мешочков, упаковали их в бумажные пакетики из плотной крафт-бумаги, пакетики эти с утра до вечера делал отец начальника партии Сергеева. Все работы были сделаны. И в маршруты не пойдёшь – наш лагерь, под который была выбрана небольшая сопочка, пуговкой торчащая среди широкой долины, оказался на острове. А дождь всё шёл и шёл. Мимо острова проплывали стайки с курами и козами на крышах. Плыли снесённые заборы, дома, лодки. Вода залила всю широкую долину до самого дальнего хребта, залила насыпь дороги Транссиба. Железнодорожное движение прекратилось. Про нас забыли, было не до нас. Рация нам не была положена, так как основная база находилась в населённом пункте. Машина с шофёром, завхозом и продуктами ждали хорошей погоды на основной базе в Могзоне. Но после окончания дождя требовалась ещё хотя бы неделя – дороги должны просохнуть.
При всей жесточайшей экономии через неделю отряд в двадцать три человека имел ящик сгущенного молока, пачку сахара рафинада, ящик грузинского чая и немного сухарей. Читали книги, играли в карты, спали. Каждый занимался своим делом. Вечерами собирались под навесом на кухне. Пили горячий чай со сгущенным молоком. Сушили у костра отсыревшую одежду. Владимир Гланц читал очередное стихотворение, написанное за день в палатке под мерный шум дождя. Владимир мерно читал. Дождь мерно моросил. Кое-что из им прочитанного я запомнил.
…Солнца круг…
Белой пуговкой к небу припал,
А потом и вовсе пропал.
Его библейские глаза, казалось, без удивления смотрели на этот всемирный потоп районного масштаба.
Когда закончился сахар и осталась банка молока (всякий личный забор в это время был прекращён), мужики соорудили из свежесрубленных брёвен что-то похожее на плот (сушняка на острове не осталось, весь ушёл на костёр для кухни и на топку печек в наших палатках), начальник партии натолкал в рюкзак холщёвые мешки, взял в руки слегу, верёвкой к поясу привязал плотик и побрёл между деревьями в сторону ближайшей деревни, помню, называлась она Улётка и была она километрах в четырёх… Другого выхода не было, Сергеев сам нарушал технику безопасности и за это обязан был ответить. Поэтому никого из геологов он не взял – рисковать он мог лишь собой. Вечером Леонид Иванович вернулся, брёл по грудь среди затопленных кустов, позади тащился плот – тяжелые лиственничные брёвна ушли в воду, но не затонули. На них лежали мешки с хлебом. Все бросились навстречу, помогли начальнику, вытащили мешки, принесли их под кухонный навес. Один мешок развязали – вместо хлеба в мешке была каша серого цвета пополам с водой. Тогда я понял смысл слова – хлебово. Воду отжали на землю, кашу вывалили в миски - хлебово ели ложками…
Запомнил и сделал зарубку в памяти: очень по-разному ели люди это хлебово! Кто жадно, давясь, ложку за ложкой. Кто с достоинством, не торопясь. Кто намеренно равнодушно – подчёркнуто равнодушно.
На следующий день дождь прекратился. Но надо было ждать, пока сойдёт вода и просохнет земля. Владимир Гланц по-прежнему читал у костра стихи. Вот тут и у меня появился сочинительский зуд. И я стал что-то царапать в тетрадке. И нацарапанное тащил Гланцу. Вся пикантность состояла в том, что ему некуда было скрыться от меня – мы находились на острове. В силу своей врождённой интеллигентности и приобретённой воспитанности он не мог меня отправить подальше и вынужден был читать мой бред. А бред был высококачественный.
Поэзию Сергея Есенина в те годы в школе не проходили, хотя и строгого запрета уже не было. Каким-то способом ко мне попала книжка стихов Сергея Александровича. Я прочитал её раз, прочитал второй, перечитал в третий и – пропал. Попал под каток его поэзии, он меня расплющил, от меня ничего не осталось. Скажу наперёд, два года я выкарабкивался из-под Есенина, собирал себя по запчастям. Что бы ни писал – всё выходило под Есенина в самом ужасном варианте. Я уже думать стал его образами!
Через два года, «разорванный в клочья», я кое-как выбрался из-под Есенина. Выбрался, чтобы тут же попасть под Багрицкого. Потом – под Смелякова. Потом – под Винокурова. Потом – под Шефнера. Под Твардовского. Под Евтушенко. И так далее. Надо было переболеть другими поэтами, чтобы лет через десять нащупать себя. Это как прививки от оспы, кори, туберкулёза… Найти себя в себе. Но это было уже значительно позже. А в то лето я преследовал Владимира Гланца со своими чудовищными стихами под Есенина. Все мои, так называемые, стихи были про геологию, палатки, дожди – такие же тоскливые и однообразные, как шум дождя по палатке.
Из всего написанного Владимир с трудом выбрал какие-то строчки, собрал, склеил из них что-то похожее на стихи. От меня там ничего не осталось, разве что настойчивость в преследовании Гланца.
Уже осенью, после возвращения в город, когда начались занятия в школе, я узнал адрес молодёжной газеты «Комсомолец Забайкалья», переписал это вымученное стихотворение и отправился в редакцию. Редакция в те годы располагалась на первом этаже правого крыла управления Забайкальской железной дороги, что на площади имени Ленина. Литературным разделом ведал молодой поэт Михаил Вишняков, незадолго перед этим перебравшийся в Читу из Шилкинского района. Михаил Евсеевич прочитал стихотворение, яростно стал править, и через несколько минут из несвязного обрывочного текста получилось вполне приличное для девятиклассника стихотворение. Вот строчки из него.
…Палатка промокла, провисла,
Не крыша – кобылье седло.
Подковками падают листья
На счастье, а может, на зло…
Дальше какой-то бред про зарю, которая всё равно взойдёт, про дождь, который закончится когда-нибудь, всё будет хорошо и все будут счастливы.
А через месяц оно уже было напечатано в молодёжной газете. Его прочитали в школе. И прочитали в классе. И для меня уже не было пути назад.
Кто я есть, я не знаю о том,
Мне дана лишь догадка об этом.
Я крещён христианским перстом
И – повторно, неведомым светом.
Коронован осенним лучом
На исходе холодного лета.
До конца на него обречён.
Это значит – до самого света.
В городе я ещё какое-то время методично, как удав, преследовал Владимира Гланца, как на работу ходил к нему домой. Жил он в пятиэтажном доме по улице Ангарской, недалеко от библиотеки имени Пушкина. Снимал комнату – узкую и длинную, в торце окно. По обеим сторонам до потолка стеллажи с книгами. Посередине раскладушка, пройти к столу можно лишь боком. Владимира Гланца, сам того не подозревая, спас
Михаил Евсеевич Вишняков. Всю силу своего графоманства я постепенно переключил и обрушил на него.
Ещё в школе я нашёл способ, по которому определял и делил людей на «свой – чужой». Способ, наивный, очень спорный, но он стал на долгое время моей опорой, точкой отсчёта.
А способ очень простой – надо летом неспешно пройти с человеком по дорожке где-нибудь в парке или городском саду. Через тропинку переползают всякие букарашки, жучки, муравьи – малозаметное население планеты. Все люди делятся строго на три категории. Первые ничего и никого не замечают. Вторые намеренно стараются наступить на муравьюшку. И третьи всякими способами стараются не наступить на живое шевеление под ногами. Третьи - это свои.
С годами способы определения «свой – чужой» усложнялись, загромождались ненужными конструкциями, обрастали излишествами (какие книги читал, какие фильмы смотрел, к какому кругу принадлежишь и так далее), которые в итоге делали сам способ бессмысленным. В итоге в конце жизни я вернулся к тому, с чего начинал – к тропинке в летнем парке.
…С Леонидом Ивановичем Сергеевым недавно встретились, попросил его вычитать кусок рукописи, где речь шла о Шара-Талинской партии. Долго сидели за столиком в шахматном сквере, вспоминали сезон 1969 года. Годы удивительным образом миновали Леонида Ивановича: он почти не изменился.
Владимир Гланц уехал, живёт в США. По Интернету разыскал его.
Бахаев после выхода на пенсию уехал из Читы, купил небольшое хозяйство в селе Кука. Изредка появлялся в городе. Чуть больше года как скончался, похоронили его не в Чите.
Юрий Турчинов умер в Чите больше пятнадцати лет назад.
Серёга Гладких прожил недолгую жизнь.
Несколько лет назад не стало Владимира Пилягина.
О встрече с Витькой Федореевым я писал в первой книге в главе «Спасибо штрафному изолятору!»
Витю Большого и Витю Малого не раз встречал перед входом в геологическое управление – во время вербовки в партии: они были нарасхват.
ШАМАНСКОЕ ЗАХОРОНЕНИЕ
В первые дни весны с самого утра у здания Читинского геологического управления можно было наблюдать такую картину: мужчины самого разного облика и возраста, многие небритые и даже бородатые, восседали на низком металлическом ограждении напротив гранитных ступеней крыльца. Курили, переговаривались, смотрели на входные двери. День ото дня людей становилось всё больше, левым флангом сидячая очередь упиралась в улицу Профсоюзную, правым – доходила до старинного здания психоневрологического диспансера. Иногда к ним выходили начальники партий, как на смотринах, медленно проходили мимо сидящих, со многими здоровались. Кого-то уводили в недра управления.
Это была вербовка рабочих на летний сезон. Рабочих называли горняками, их задача – бить шурфы и канавы в разных районах Забайкалья. Завербованные получали небольшой аванс и под завистливые взгляды сидящих исчезали в городской толпе. Исчезали до назначенного дня выезда в поле.
Была среди горняков особая немногочисленная каста – легендарные личности, несколько десятков человек. Они не сидели напротив входа в управление, не ждали, пока с ними начальники геологических партий заключат договор. Наоборот, сами начальники партий разыскивали их по всему городу, вытаскивали из пьяных компаний, читинских бараков, развратных кутков, кильдимов, чайных: заполучить на лето двух-трёх таких горняков – это значило гарантированно выполнить план по горным работам. Но у большинства из горняков этой касты такой договор уже был с прошлого года. Все договора заключались устно, авансы выдавались под честное слово, без всяких расписок. Не случалось обмана – горняки были людьми слова. В мае начинался заезд на основные базы, а оттуда уже лошадьми, вертолётами, оленями – на участки.
Раз в два-три дня горняки приносили с канав свой инструмент, который быстро тупился и изнашивался на тяжёлых каменистых и глинистых грунтах. После ужина горняки жгли сухие дрова в бочке из-под солярки с открытым
верхом, жгли до той поры, пока стенки бочки не становились алыми. В нижней части бочки кайлой были пробиты дырки, в которые вставляли остриём ломы и эти самые кайла. После нагрева один горняк выхватывал и укладывал инструмент раскалённым добела концом на наковальню. Второй начинал работать кувалдой, вытягивать остриё. Кувалда звалась «машкой» и весила «машка» десять килограммов.
Помню удивление перед такой грудой металла – зачем столько таскать с собой в хребты, если надо пробить один шурф? Но когда через десять лет я сам устроился на летний сезон горняком в Верхне-Каларскую геологическую партию, то, зная применение каждой железяки, уже не удивлялся такому количеству металла.
Население лагеря – геологи, практиканты, студенты, маршрутные рабочие, радиометристы, радист, повар, завхоз, каюры – все собирались у костра, и под шутки-прибаутки бичей смотрели на эту огненную работу - борьбу огня с металлом. Здесь же травили анекдоты, вспоминали разные житейские истории из прошлых полевых сезонов. Особенно интересными были рассказы горняков. Трудно было понять, где правда, где вымысел, но слушали их затаив дыхание: большинство из них были сидельцами, отлично владели языком зоны, а татуировки по всему телу, целые сюжетные картины однозначно говорили, что за колючей проволокой они не были случайными людьми.
После работы, ужина, баек у костра я часто уходил с ними и пропадал там до самой темноты. Это были удивительные люди! Грубые, часто малообразованные, лишённые политеса и не употреблявшие эвфемизмов, они научили меня главному правилу – не дешеви. Если надо нести бревно – вставай под комель, самую тяжёлую часть. Бери самый трудный и дальний маршрут. Бери самый большой и тяжёлый рюкзак. Не ломись за пайкой, не расталкивай других локтями. И тогда, пройдёт какое-то время, ты и не заметишь: кто-то подставит плечо под комель, кто-то выхватит самый тяжёлый рюкзак и самый длинный маршрут
кто-то заберёт себе. И расступится толпа, и ты первым возьмёшь свою пайку – и в армейской столовой, и в тюрьме, и на зоне. Ведь так всё и случилось! Всё сбылось до каждой мелочи!.. И ведь, что главное, они учили без назидания и менторского тона, а простым языком, где с шуткой, где и с матерком.
Тогда я понял и крепко зарубил себе: горняк никогда не станет стирать носки начальству!
Одно время Китай завалил всю страну свиной тушёнкой «Великая китайская стена». Кажется, банка вмещала 0,8 литра – самый оптимальный объём на три человека для чифира. У пустой банки аккуратно приплющивали края, подбирали ручку – удобный корень или сучок (дерево не обжигает ладонь) и прикручивали к банке, которую теперь удобно засунуть за ремень. Горняки называли их «богорками» или «чифирбаками».
Как в школьные и послешкольные годы был влюблён в палатки, рюкзаки, походы, минералы, геологию, так в восьмидесятые меня увлекли механизмы, двигатели, словом - железо. Я влюбился в эту работу – работу с металлом. Но первый интерес появился тогда, когда увидел раскалённый добела металл, искры, вдохнул запах окалины; когда на глазах произошло чудо – твёрдый материал за несколько минут становился мягким и податливым.
Для меня три полевых сезона во время летних школьных каникул в геологических партиях, - жизни среди геологов и бичей, жизни в замкнутых мужских коллективах, когда изо дня в день видишь одни и те же лица, когда ты каждый день обязан подтверждать своё право на место под солнцем, когда вчерашний день ничего не значит, - стали хорошей школой.
После девятого класса мы с одноклассником Володей Гофманом на время летних каникул устроились в поисково-съёмочную геологическую партию, начальником которой был Иван Дмитриевич Победаш. Партия называлась Ненюгинской, работала на реке Ненюге, притоке Средней Олёкмы – самой полноводной реки Тунгиро-Олёкминского района.
До места надо было добираться поездом – сначала до станции Могоча, потом на попутке сто километров до районного центра села Тупик. Там надо связаться по рации с партией и ждать вездехода. Почему-то, подробностей не помню, до базы партии мы добирались с Володей раздельно, каждый сам, Володя чуть позже. Оказалось, что Володя сдавал документы в приёмную комиссию Читинского медицинского института.
Лагерь находился на берегу ручья Кислого. Огромное зимовьё метров десять на десять – для горняков и рабочих. Щелястый амбар из жердей – продуктовый и вещевой склад. Маленькая рубленая избушка – в ней находилась рация и жили повариха с радисткой. Иван Дмитриевич жил в четырёхместной палатке с женой Ириной Павловной, тоже геологом. Неподалёку стояла палатка старшего геолога Рычагова Ивана Дмитриевича. Были ещё студенты практиканты из Львовского университета – Эрэся Кац и Роман Лемешко, головная боль начальника партии Ивана Дмитриевича. Есть люди, которые плохо ориентируются в тайге. Но есть, которые никак не ориентируются, студенты из Львова принадлежали к этой второй половине. В самый первый день, когда ещё лагерь устраивался и не было сортиров, Роман отошёл от палаток метров на сто… Почти сутки его искала вся партия, все двадцать пять человек. Больше эту пару начальник Победаш из лагеря не выпускал, они обрабатывали образцы, работали с бумагами.
В семь утра повариха била ломиком по висящей рельсовой железяке, и сразу начинала ныть принесённая с вечера вода в вёдрах.
В полукилометре среди подроста вырублена территория в половину футбольного поля, в середине она вымощена брёвнами в три наката – вертолётная площадка.
В голубичный холодный сироп
Облетает хвоя, облетает.
Очень медленно нынче светает,
И рассвет и тяжёл, и суров.
Голубичный сироп на заре.
Прилетит вертолёт из-за леса,
И пилот – и остряк, и повеса –
Крикнет нам, чтоб грузились скорей.
Голубичный сироп на снегу.
Аметистовый.
Странный.
Глубинный.
Вертолёт дребезжащий, старинный,
И к нему с рюкзаками бегут.
И пятно на снегу…
И пронзит!
И споткнёшься,
И станет понятно:
Миг ушёл навсегда,
Безвозвратно!
Вот сейчас вертолёт улетит.
И кружится хвоя на лету,
И недолгое это круженье.
И останется терпкий, осенний,
Аметистовый привкус во рту.
Под навесом у ручья длинный стол со скамейками, настоящая русская печь – повариха в ней выпекала хлеб. Всё остальное население лагеря так же размещалось в палатках. Чуть в стороне под брезентовым навесом жили два эвенка, два Володи – Эпов и Максимов. Геологи арендовали в местном совхозе на лето две связки оленей для перевозки грузов. Обращаться с оленями никто из нас не умел – с оленями отправили и каюров. Так близко оленей видел впервые. Животные выносливые, но умными я бы их не назвал. Под верховых выбирают самых сильных и спокойных. Рядовой олень берёт груза не больше тридцати килограммов. Во второй половине сезона, когда груза прибавилось за счёт металлометрических проб и образцов пород, потребовалась ещё одна связка оленей – в двенадцать голов. Каюра к этим оленям нам не дали, каюрить взялся маршрутный рабочий из местных Леша Зеленов. Родом Лёха из ближайшего к нам села Гуля, по местным меркам совсем рядом – восемьдесят километров. Сутки пешего ходу. Но идти ему некуда - он сирота. Отца задрал медведь, мать умерла. У Лёхи мало вещей – мелкашка, нож, котелок и кружка. Всё остальное он получил на складе. В тайге у человека мало вещей, но попроси – всё отдаст. В городской квартире у человека веще много, но он ничего не отдаст – жалко. Мы живём с ним в одной палатке с Лёхой. По вечерам, после ужина, он лежит на спальнике и мечтает:
- Вот закончится сезон, получу деньги, все города объеду – Шилку, Читу, Нерчинск…
Горняки Толик Рудой и Александрыч били шурфы. Кто-то из них на глубине с метр наткнулся на колоду – гроб из двух половинок толстой лиственницы. Его всё равно надо было доставать, чтобы освободить фронт работ. Подняли колоду наверх, вскрыли – пусто. Прокопали ещё немного – наткнулись на вторую колоду. Подняли и вскрыли – скелет. Вокруг черепа узорная корона из тонкого серебра. На пальцах колечки, тёмные, почти чёрные – тоже из потемневшего серебра. Табакерка серебряная. Цепь с драконом. Сосуд, цепь с чёртом, ещё какие-то украшения, среди них танцующие серебряные человечки. Скелет, явно, женский. В изголовье глиняный сосуд, я его видел, но в руки не брал. В итоге мне достались серебряная шкатулка и серебряный перстень. Не от большого ума я ещё взял череп, замотал в кусок брезента, обвязал бечёвкой и таскал почти месяц по тайге. А с короной поступили так: из-за своего размера корона ни в один рюкзак не вошла, а мять такую красоту ни у кого рука не поднялась. Нам со следующего дня предстояло до конца сезона совершать однодневные маршруты, а во время переходов каждая иголка тяжела. Горняков перебрасывали на новый участок по ручью Платон. Решили вернуться за короной в конце сезона.
Распорядок работы маршрутных пар во всех геологических партиях страны был одинаков. Рано утром из определённой точки шесть человек парами расходятся по своим маршрутам. Обязанность каюров свернуть лагерь, завьючить всё имущество на оленей и прибыть наикратчайшим путём в указанное на карте место, разбить там лагерь, поставить палатки, приготовить ужин. Мы же маршрутом делали петлю и к ужину приходили на новое место. Назавтра всё повторялось. И так целый месяц. Разумеется, ни о какой короне речи и быть не могло: если бы я заикнулся о ней, меня выбросили бы вместе с короной – каюры боялись за спины своих оленей и против каждого перегруженного килограмма стояли насмерть.
Но положенный месяц я так и не доработал. Случилось невероятное: опытный геолог Иван Дмитриевич Победаш заблудился. Разумеется, вместе со мной. Заблудился – не совсем точно. Скорее, ошибся. Когда мы сориентировались, определили своё место нахождения, то оказалось, что до лагеря топать ещё километров десять. Решено было ночевать. Мы даже не заблудились – мы задержались, не рассчитали время: встретилась жила кварца с редкими и необычными для геологии того района минералами. Иван Дмитриевич увлёкся и в азарте потерял голову.
К тому времени я уже не раз ночевал в тайге, знал многие тонкости, как правильно устроить костёр, сделать лежанку. Но Иван Дмитриевич, хороший геолог, но плохой таёжник, поступил по-другому. Он велел натаскать сучьев, сухостоя, валежника. Место для большого костра, который жгли больше часа, выбрали в россыпи на камнях. Угли убрали на новое место, а на раскалённые камни натаскали берёзовые и лиственничные ветки. Поверх веток улеглись и мы. Снизу шло тепло, но тепло сырое, как в бане. Утром я почувствовал себя неважно. Однако мы всё же дошли до намеченной точки. И вот там я слёг окончательно, начался жар, температура. По рации Победаш вызвал санитарный рейс. Прилетел вертолёт МИ-1. Меня загрузили с личными вещами и отправили в больницу села Тупик. В партию я больше не вернулся. Диагноз – какое-то редкое воспаление легких.
Деревянная больница в селе Тупик, внутри вся белая и нежно-голубая. В большой палате мы лежали вдвоём: работник зверофермы и я. Работника вскоре выписали. Я остался в одиночестве.
В соседней палате лежала девчонка, кажется, была у неё какая-то травма. Каждый день к ней приходила мать, высокая суровая женщина с тёмным лицом по фамилии Кузнецова. Я отлежал с неделю, но никакого улучшения, температура не спадает. Скоро должны начаться занятия в школе, я лежу в больнице за тридевять земель и неизвестно, когда выпишусь. Впрочем, школа меня волновала меньше всего. Как-то слышу разговор в коридоре – врача и Кузнецовой. Кузнецова говорит врачу, чтобы больница отдала ей мальчонку, то есть, меня и что больница меня не вылечит. Наверное, её хорошо знали в селе как знахарку. Меня отдали. Кузнецова поила очень горячим молоком на каких-то травах, через неделю я был здоров, и уже искал попутную машину в Могочу. Вёз в город гостинцы – шишки кедрового стланика. Шишки мелкие, крепкие, смолистые – как экзотика. Когда увозили вертолётом, забрал все личные вещи. Для черепа места в рюкзаке не нашлось, приторочил его, в куске брезента, поверх клапана.
На вокзале Могочи долго ждал поезда в Читу. Плацкартный вагон, место в самом конце, у туалета. Со мной молодая семья, муж с женой и избалованный мальчишка, капризы по любому поводу. Решил угостить его шишками, полез в рюкзак, череп выскользнул из рук и, освобождаясь от брезента, покатился по проходу. До купе проводника он докатился, клацая страшной челюстью…
Году в семидесятом сестра отца тётя Маруся Сизикова с детьми (дядя Кеша умер на станции Яблоновая) окончательно перебрались в Читу. Моя двоюродная сестра Надя поступила в медицинский институт. Как-то будучи у нас в гостях, увидела в моей комнате на этажерке череп – ужас для бабуси и всей семьи. Бабуся, заходя в комнату мелко и часто крестилась, и не смотрела на этажерку. К счастью для всех я отдал Наде череп как наглядное пособие.
А корона так и осталась в тайге. Прислонили к лиственнице и оставили. Предварительно похоронили останки человека в колоде. Умерший, скорее всего, принадлежал шаманскому роду. Но почему захоронение в земле? Эвенки умерших обматывали берестой, поднимали на деревья и крепили на ветвях. Хотя некоторые племена взрослых хоронили в земле, а детей на деревьях. Считалось, что у ребёнка не хватит сил вознестись на верхний мир, если его закопать.
Никто из нас больше не возвратился на то место. Через день горняков перебросили на новый объект.
А серебряные шкатулка и перстень хранятся в ящике моего письменного стола. Шов, которым соединяются две пластинки перстенька, можно рассмотреть лишь через лупу – очень тонкая работа.
…Ни с кем из эвенков я больше не встречался.
С геологами после того сезона было много встреч и маршрутов.
Одноклассник Володя Гофман закончил медицинский институт, работал главным врачом районной больницы в Забайкалье. Сейчас живет в станице Краснодарского края.
Лёху Зеленова нашли в тайге сидящим у лиственницы. С двумя пулевыми отверстиями в голове. Рядом – мелкокалиберная винтовка. Следственная группа отошла в сторонку и долго совещалась. И вынесла решение – самострел.