СОВЬЕТИКОС
Арсен Вазгенович
- Чорт бы пабрал эту Панчу! Опять залезла ко мне в комнату, пока я умывался! Всё разворотила! Даже матрас скинула с кровати!
- Так вы же, Арсен Вазгенович, сами её спускаете. – У Адама Станиславовича Рыцара голос ласковый, воркочущий, обволакивающий, как у доброй бабушки. И весь он такой гладкий, такой мягкий.
- Сам, это правда, - соглашается Арсен Вазгенович.
- Она сегодня, я видел, клок шерсти вырвала у собаки. Собака, насколько я понимаю собачий язык, была до крайности возмущена. Я думаю, если бы она догнала Панчу, то той бы не поздоровилось.
- Куда ей обезьяну догнать! Панча на дерево залезет.
- Ой, не знаю, не знаю, Арсен Вазгенович. Не зря говорится: «не введи во искушение». Ой, не зря!
- Жалею её, знаешь. Сидит на верёвке.
Скрипит калитка. Арсен Вазгенович и Рыцар оборачиваются на звук и видят Шопика в трусах и в сандинистской футболке. Тащит корявый сук на плече.
- Удача! – восклицает радостно. – Нямбр!
Он каждое утро бегает в лес для здоровья и заодно носит палки, ветки, суки и причудливые корневища. У него хобби – делать поделки из дерева. От прежнего хозяина, сомосовского полковника, сбежавшего от народного гнева в Майями, в сарае остался столярно-плотницкий инструмент и небольшой токарный станок. Шопик уже натачал целый стеллаж блюдец, тарелок и чашек из экзотической древесины, которую торговцы на местном рынке называют «ньямбре».
- Панча опять залезла ко мне в комнату, представляешь?! Всё к чёртовой матери разворотила! – жалуется Арсен Вазгенович.
- Вот же сволочь! – сочувствует ему Шопик.
- И не говори!
Арсен Вазгенович – старший группы Минвуза. У него свой кабинет с телефоном в экономической миссии при советском посольстве в Манагуа. Правда, он там редко бывает. Чаще он проводит время с друзьями. У него в друзьях много важных персон. Например, административный атташе посольства – его очень хороший друг.
В Никарагуа Арсен Вазгенович без семьи. У него в Москве осталась молодая жена. Она не поехала с ним из-за ребёнка: тому противопоказан тропический климат. Арсен Вазгенович сокрушается, что Вартанчик стал редко сниться ему. Зато он часто видит во сне молодую жену. Он скучает по ней и ходит к Панче под дерево жаловаться на одиночество. Обезьяна, зацепившись хвостом за ветку, свисает к нему, гладит по лысине, словно полирует её. Потом падает ему в руки, обнимает за шею. А он трётся своей щекой о её мохнатую щёку.
- Ты, - нежно бормочет он ей, - досталась мне от кровавого изверга.
Ужинает Арсен Вазгенович вместе с Рыцарами, обедает где придётся, чаще всего в посольской столовой, завтрак же, всегда один и тот же, готовит себе сам. Такой у него обычай – готовить себе на завтрак глазунью из дюжины куриных яиц. Для этого он специально привёз из Союза большую чугунную сковородку.
Приготовив глазунью, Арсен Вазгенович не выкладывает её на тарелку, а ест со сковородки, сначала вымакивая желтки горбушкой багета и облизывая его. Рыцар с женой глядят на него с умилением, а он, никого и ничего не замечая, знай мурлычет себе от удовольствия.
Дом Лас-Пальмас-Дос
Без пяти восемь утра обитатели дома Лас-Пальмас-Дос собрались возле двери комнаты старшего по дому Олега. В восемь у него зазвонит будильник, и он, как всегда, выскочит в плавках, чтобы прыгнуть в бассейн, но увидит их и остолбенеет от неожиданности, а они ему преподнесут роскошный букет из красных, жёлтых и кремовых роз (его держит, прижав к левой груди, Лариса) и споют хором «Happy birthday to you! Happy birthday to you! Happy birthday, dear Oleg, happy birthday to you!»
Все радостно возбуждены. Кроме Владлены. Владлена зла на Баину. Баина, как и герой Олеши, по утрам поёт в санузле. Она поёт протяжные калмыцкие песни, от которых Владлена дуреет. У них, следует уточнить, общий санузел.
Сегодня Баина начала скулить ещё до рассвета: с чего-то ей не спалось. Владлене пришлось вставать и стучать кулаком в дверь. После этого какой уж там сон! Владлена ворочалась, ворочалась – и завелась. Она решила поставить вопрос ребром. «Мы, - заготовила она фразу, которую скажет Олегу, - живём по советской конституции, а советская конституция гарантирует каждому гражданину право на отдых». А ещё она скажет: «Я, между прочим, вся до предела издёргалась». И пускай он попробует не отреагировать!
В восемь часов будильник у Олега не зазвонил. В восемь часов и пять минут тоже.
- Олежек, - постучала в окно Лариса.
В ответ – тишина. Даже храпа не слышно.
- Спит как младенец, - лебединым жестом изобразила веянье сна Лариса.
- Небось, опять перебрал вчера и дрыхнет как ни в чём не бывало, - высказалась Баина.
- Ничего не поделаешь, - произнёс Комодов. – Расходимся восвояси.
- А мы на кухню, - театрально вздохнула Комодова.
Разошлись все, кроме Владлены. Владлена скинула с себя халат и полезла в бассейн. Обычно она плавает позже, после Олега. Специально дожидается, пока тот вылезет из бассейна. Она терпеть не может его шуточек про Архимеда, из-за которого в доме якобы может начаться потоп. Он постоянно ёрничает насчёт её полноты.
Лариса, Владлена и Комодова были на кухне, когда в холле закашлял Олег.
Лариса на ходу скинула фартук, выхватила букет из ведра.
- Бабоньки, бабоньки, бабоньки, - затараторила, зоторопила. – Бегом, бегом, бегом!
Олег стоял перед ними в белых шортах и с голым торсом. Они пропели ему «Happy birthday to you» с таким крикливым задором, а Олег стал так громко басить в ответ, что их услышал и Комодов, который в это время делал дыхательную гимнастику по Бутейко в садике перед домом. Мужчины жали Олегу руки и обнимали его, а женщины, кроме Комодовой, обнимали и целовали. Последней, словно апач из засады, откуда-то выскочила Баина. С кличем «О, моя рыбочка!» она повисла на имениннике и присосалась к его щеке.
Когда Олег ткнул ей пальцем под рёбра, Баина, отпрянув, шутливо заойкала и вскинула кулаки.
- Зайчик, – пронзительно закричала, – не дразни меня так! Я физиолог, и знаю болевые точки мужчины! Не порти себе с утра именины!
- Только попробуй, - тоже кулаком погрозил ей Олег.
Олег – самый молодой старший дома во всей советской колонии. А ещё он самый молодой во всей советской колонии коммунист. В других домах, где живут совьетикос, старшие намного солиднее. Зато там и ссорятся посолидней. Бывает, месяцами не разговаривают друг с другом. В доме Лас-Пальмас-Дос ещё не случалось, чтобы кто-то, злобствуя, не здоровался больше трёх-четырёх дней.
Комодовы, допустим, не любят Ларису, но и Комодов всегда желает Ларисе приятного аппетита. А Лариса, которая тоже не любит Комодовых, в подпитии называет Комодова не иначе как Лёничкой. Его супругу эта фамильярность коробит, буквально перекашивает её иногда от этой ласкательной уменьшительности, но она ни разу не позволила себе по отношению к Ларисе какой-нибудь бестактной грубости.
Камарера Анита
Ровно в девять пятнадцать приехал Хуан, и все, кроме Комодовой и Владлены, полезли в автобус. У Комодовой статус жены специалиста, ей по рабочим дням не положено никуда ездить, ну а за Владленой должен заехать позже на «ладе» Валерий Савельевич, старший группы преподавателей русского языка. Владлена дружит с его супругой, и он иногда оказывает Владлене маленькие любезности.
Приходит камарера Анита со своими детьми, семилетней девочкой Аурелитой и четырёхлетним мальчишкой Хорхе Паблито. Аурелита делает подобие книксена, когда Комодова даёт ей конфету. Хорхе Паблито конфету берёт молча, насупившись. «No te gustam bonbones?» - спрашивает его Комодова. За него отвечает Анита: «Si, si, si! Gustan mucho!»
Хорхе Паблито первым делом бежит проверить, на месте ли его самосвал. Эту игрушку ему подарила Лариса. Этот большой самосвал она специально для него привезла из Москвы, когда возвращалась из отпуска. Вряд ли кто-то ещё способен на такое, кроме Ларисы. Все высчитывают багаж до последнего грамма: за перевес надо платить из своего кармана. Чудная баба, добрая к местным аборигенам, как Миклухо-Маклай!
Хорхе Паблито едет, ртом гудя и сигналя, под миндальное дерево, грузит в кузов нападавшие со вчерашнего дня орехи и везёт их к мусорному контейнеру. Аурелита, взяв в гараже метлу, идёт подметать патио. Сама Анита всегда начинает уборку с кухни.
У Аниты приподнятое настроение, потому что у Олега сегодня день рождения. Олег нравится ей. Во-первых, он красивый мужчина. Настолько красивый, что Анита стесняется с ним заговаривать. Во-вторых, он щедрый. А в-третьих, у него одного из всех совьетикос висит в комнате на стене маленькая иконка. И это не просто иконка, а Гвадалупская Дева Мария. Красавец, в Бога верит и при этом не американец – для Аниты это значит: замечательный человек.
Анита принесла для Олега подарок. Птичка морская, из белого камня, её подарила Аните испанка, у которой она когда-то была домработницей. Анита оставит птичку на тумбочке у изголовья кровати Олега вместе с открыткой, которую вчера нарисовала и подписала для него Аурелита.
Владлена священнодействует
Владлена кудесничает над салатом из авокадо. Сначала она выдавливает на зелёное крошево половинку недозрелого лайма, она специально покупает такие, потому что они пикантнее. Потом сквозь дырочку выдавливает из полиэтиленового пакета несколько тонких полос майонеза. Посыпает их мелко нарезанной зеленью. Взбрызгивает свежевыжатым соком из оранжевого грейпфрута. Добавляет несколько капель абрикосового ликёра. Делает два цветочка из фиолетового базилика и втыкает их по бокам, а посредине водружает ромашку, глазок которой вырезан из морковки, а лепестки – из мякоти мангостина. За всем этим, уложив подбородок в ладони, с интересом наблюдает Комодова.
Закончив готовить салат, Владлена откладывает острый нож и берёт завёрнутые в салфетку сервировочные приборы. Оба мизинца у неё оттопырены, губы, когда она начинает жевать, то собираются в бантик, то делают «бэби оби», заставляя студёнисто колыхаться сплошной, до самой груди, подбородок.
- Ах, Владленочка Тимофеевочка, как вы думаете, это правда, что он ради неё оставил жену и троих детей? – спрашивает Комодова.
- Не смешите меня! – отвечает Владлена. – Он серьёзный мужчина.
- Но ведь он ради неё ходит сюда чуть ли не каждый день! Он декан факультета, а ведёт себя, как влюблённый студент.
- А я вам говорю: не смешите меня! Неужели вы не догадываетесь, зачем он к нам ходит?
- Не-ет. А зачем?
- Гм, это так очевидно.
- Не догадываюсь...
- Неужели вы действительно не понимаете, что он к нам приставлен?!
- Приставлен? – У Комодовой округлились глаза. - Приставлен? Вы считаете…
- Дорогая моя, нельзя же быть настолько наивной!
- Вы действительно думаете…
- Ха, я не думаю! Я в этом абсолютно уверена!
- Но ведь он ей носит цветы!
- Вот именно! А что он, по-вашему, должен носить? Ювелирные украшения? Если бы не Лариса, а я или вы работали у него на кафедре, он точно так же нам носил бы букеты цветов. Партия прикажет – он будет носить цветы даже Баине. Они же, сандинисты, сознательные, как наши большевики в двадцатые годы. У меня дедушка был точно такой.
- Скажите, и когда они воевать перестанут?
- Никогда не перестанут! Им же тогда придётся работать! - Владлена промакивает губы салфеткой и отпивает соку. - Зачем им трабахар? Русо даст донасьон, они этот донасьон ням-ням, а потом для развлечения пойдут немного бах-бах. Не хотите попробовать моего соку? Тутти-фрути!
- Мы с Вадимом сегодня с утра голодаем всухую.
- Ах, ну да, я забыла: вы увлекаетесь йогой.
- Нет, не йогой, но что-то вроде того. И вы скажите: мы их содержим, содержим, а они всё равно нас не любят. В магазине косятся подозрительно. Так это мне неприятно!
- Совьетико – дурак, он всё стерпит. Но я не такая. Не-е-ет, я им этого не позволяю. Я ему говорю: хлеб у тебя откуда? А бензин? Может, из Америки? Молчишь, да? Вот и молчи!
- Представляете, Олег пригласил его сегодня к себе на день рождения.
- Кого его?
- Ну, Хуана Игнасио.
- И прекрасно. Значит, нам предстоит общение с галантным мужчиной.
Олег
Перед Олегом катит тележку с древесным углём чумазый мальчишка. Он ускоряет шаг, когда Олег пробует его обогнать. Скучно ему, видно, катить тележку, и он решил устроить с Олегом перегонки.
Дети в Никарагуа рано становятся взрослыми. Они начинают работать с восьми – девяти лет. Олег подумал об Элличке: ей повезло родиться и жить в благополучной стране, да к тому же в Одессе, лучшем на свете городе. Он представил, как через два месяца приедет в отпуск домой. Поднимется на лифте на четвёртый этаж, откроет своим ключом дверь… Будет утро, приблизительно то же время, что и сейчас: московский поезд прибывает в Одессу около десяти. Светланы не будет дома, у неё постоянно первые пары. Мать не услышит, как он войдёт, потому что туга на ухо. Он заглянет тихонько в гостиную. Элличка будет сидеть на ковре и пеленать куклу. У этого изделия совдеповского ширпотреба из грубой жёлтой пластмассы выпуклый, словно у питекантропа, лоб и ничего не выражающие, олигофренические глаза. А у него в чемодане – роскошная красавица Барби, которую он купит в шеннонском дьюти-фри. Он тихонько достаёт куклу из сумки и, крадучись, приближается к Элличке со спины. «Здйяствуй, папа», - опережает его дочурка. Она говорит через плечо, не отвлекаясь от пеленания куклы, как будто по дыханию определила его. И говорит таким обыденным тоном, словно они виделись только вчера.
Олег смеётся: дочурка вся в папу. Он чувствует, как у него засвербели веки и защекотало в носу.
Чумазый мальчишка оглядывается, услышав, как он высморкался в платок.
- Дон, - говорит мальчишка, - подари мне 30 песо, я куплю газировку.
Олег достаёт из кармана штанов кошелёк, извлекает банкноту и протягивает мальчишке.
- Дон, подари мне 100 песо, я куплю хлеба домой.
Олег так же молча достаёт банкноту в 100 кордоб.
- Дон…
- А ключей от квартиры, где деньги лежат, ты не хочешь?
- Esta bien, adios! – мальчишка кивает, показывая, что у него нет больше вопросов, и направляется к дощатой халупе с вывеской «Пепси-кола».
Возле немецкого кафетерия Олег видит, как из крошечного, словно игрушечного, «дайхатсу» выгружают торты. В Одессе, в университете, на родной кафедре, по случаю именинных торжеств всегда устраиваются чаепития, и ему вдруг захотелось устроить нечто похожее для никарагуанских коллег. Здесь так не принято, наверное, из-за бедности, но у него-то в штанине краснокожая паспортина. Он может себе позволить отметить свой юбилей по-людски. И Олег сворачивает к кафетерию.
В Никарагуа везде положено торговаться, и у Олега это довольно хорошо получается. Вот только с немцами торговаться бессмысленно, они здесь живут по своим понятиям. Потомки фашистов, бежавших сюда в конце Второй мировой войны, сами небось фашисты в душе, но до чего же у них всё благопристойно, как они в обхождении сдержанны и безупречно корректны! «Нам бы хоть десятую долю такого форсу», - вздыхает Олег, выходя из немецкого кафетерия с большим полиэтиленовым пакетом, в который опрятная и улыбчивая продавщица ловко упаковала ему коробки с двумя тортами.
У его Светланы девичья фамилия тоже немецкая, хотя Олег подозревает, что её папа таки не немец. Невозможно представить, чтобы у немца был такой бардак, какой творится у него на столе. У немца трусы и носки не валяются по всем комнатам. И в ванной у немца не воняет кошачьими испражнениями. Светлана тоже недалеко ушла от него: когда приходит с работы, разбрасывает свою одежду повсюду – ни в кресло сесть, ни на диван прилечь. Зато она сексапильнее немок. Она вообще у него supersexy. Немки же у Олега почему-то ассоциируются со щелкунчиками. Когда даёшь лошади сахар, нельзя выставлять палец, а то откусит. Так и с немками: всё, что оттопырилось, отщёлкнут в один момент.
Ему вспомнилось, как он впервые привёз Светлану в деревню знакомить с родителями. Приехали под вечер. Мать расстаралась, чего только не было на столе: и фаршированный карп, и пирог с мясом, и его любимые голубцы, и холодец. Пили фирменный самогон, уникальной отцовской тройной очистки, точно не хуже виски. Отец у него был ещё тот сельский чудик. Двоюродный брат пришёл с женой и дебелой своей старшеклассницей девкой, тётка Юля с дядькой Семёном, сосед дед Макар, Витька, тоже сосед, друг детства. Хорошо посидели, отец играл на баяне, а Олег на гитаре. Витька ушёл во втором часу ночи. А на следующий день сажали картошку. Отец уже плохо тогда соображал, трактор у него дёргался, ехал рывками, передок задирался, и борозды выходили кривые, а мать из-за этого нервничала и ругалась. И тогда Олег предложил отцу сменить его за рулём. И борозда у него сразу же получилась практически идеальная. Потом он так же уверенно прорезал вторую. Не забылись, как оказалось, подростковые навыки. Отец радовался за сына. «Мать, - объявил он хвастливо, - ты видишь: у меня появился сменщик». И, захлёбываясь, рассказывал Светлане, какая это хорошая техника – тракторы «Беларусь», какие они неприхотливые и послушные в управлении. «Прокатись», - тащил он Светлану за руку к трактору и заставил-таки залезть к Олегу в кабину. Им было тесно вдвоём. На прямых участках, когда не надо было переключать рычаги, он оглаживал её и говорил что-то глупо-преглупо нежное.
Марья Ивановна, жена специалиста
- Гей, люди, вiдчинiть! Гей!
Марья Ивановна уже с полминуты стучит в дверь, но никто не слышит её. «Повмирали вони чи шо?» - раздумывает она вслух, подходя к окну и пытаясь отогнуть одну из пластинок. Окна в домах Никарагуа делаются из непрозрачных, рифлёных стеклянных пластинок. Потянешь изнутри за рычажок – пластинки переходят в горизонтальное положение, окно как бы открыто. Отпустишь рычажок – пластинки снова сомкнутся. Можно выбрать среднее положение: щель для воздуха появляется, а заглянуть внутрь нельзя; механизм надёжный, давить на полоски стеклянные бесполезно. Марья Ивановна решила на всякий случай попробовать и только пальцам сделала больно, чуть не порезала. Она собиралась расстроиться, но тут вдруг расслышала дробный звук детских шагов. Она догадалась, что это девочка домработницы.
- Гей, як тебе там, Малiта-Рулiта, одчини! – заголосила Марья Ивановна. Но к её досаде шаги уже удалялись. – Оце вже я точно розстроюсь! А шоб тобi вже! – Огляделась, увидела обломок бордюра и подумала: «Може, цьой каменюкой в гаражні ворота жбурнуть? Тодi точно Комодова почує».
Но напрасно она волновалась: Аурелита, которой мама не велела открывать дверь никому постороннему, вовсе не проигнорировала её; она побежала к Комодовой (которая заснула от голода, после того как Владлена уехала) сообщить о приходе советской тёти из соседнего дома.
Через минуту Комодова и Марья Ивановна уже обнимались. Комодова предложила Марье Ивановне чаю с печеньем из дипломатического магазина.
- Нє, - ответила Марья Ивановна. – Чай вже пила. А печенье iз дiпа дай одну штучку, попробую. Я, може, такого й не їла. Ми у дiпi печеньє не покупаєм.
Печенье ей не особо понравилось. Оно пахло корицей, а она корицу не любит.
- Я зайшла, шоб позвать тебе в супермеркадо, - сказала она. - Менi мiй Ван Ванич однiй ходить запрещає, а бiльш нема з ким пiти. Iдемо швидше, а то молоко прозiваємо.
Марья Ивановна, как и Комодова, жена специалиста. В Лас-Пальмасе-Уно она не одна такая, там таких жён целых три. Но эстонка Агнета с ней по магазинам не ходит. Она вообще ни с кем особо не знается, потому как чересчур вежливая и культурная. «Мы, - говорит, - живём в Таллине возле озера, где все дамы ходят в бигинах». Из-за её вежливости и культурности не знаешь буквально, как к ней подойти. Нет, если что у неё попросишь, она не жадная, всегда даст. Но что ей ни скажешь за жизнь, у неё всегда один и тот же ответ: «О-хо-хо-хо!» Что значит это «О-хо-хо-хо!»?
Марья Ивановна чаще всего ходит в супермеркадо с землячкой Тоней, но у той с вечера разболелось нёбо. Она в бесплатной клинике сделала себе съёмный протез на верхнюю челюсть, ну и ей, как она говорит, столько проволоки накрутили, что воспалилось нёбо; она теперь вообще ничего не ест, даже манную кашу больно глотать.
Комодовой тоже муж не велит одной ходить дальше ближайшей лавки – той, которая возле церкви мормонской. А с Марьей Ивановной можно.
Всю дорогу до супермеркадо Марья Ивановна говорит без умолку.
- Ой, шо я наробила сьогоднi! Я ж водку кипятила! Прибiгає Вiтя, говорить: «Плита горить!» А Ван Ванич мiй тут як тут: «Ну, што за глупая баба!» А я й правда, вже зовсiм дурна стала вiд цьої жари. Вчора Удод здоровається зi мною: «Добре утро!» А я йому: «Приятного апетiту!» Ван Ванич, єстєствєнно, зразу: «Ти уже савсем дура!» Ну да, зовсiм разсєяной стала, це правда.
В супермеркадо всегда очереди. Потому что здесь всё дешевле, чем в лавочках.
Марья Ивановна с Комодовой вошли в зал как раз в тот момент, когда грузчик молоко вывозил.
Посмотрев первым делом, кто стоит за прилавком, Марья Ивановна расстроилась: за прилавком стояла «сучка».
- Могут вознiкнуть проблєми, - объявила она.
Пока очередь медленно продвигалась, Марья Ивановна рассказывала о том, как её благоверный съездил в воскресенье на рынок.
- Я плохо себе почувствовала, потому не змогла, прийшлось одправить його. Ну, я ж подробно йому розписала, шо i почом покупать. Картошка - десять лiбр, чотириста кордобас, капуста – одна велика головка, сто кордобас, помiдори – одна досена, сто кордобас, часник – пiвдосени, сто кордобас, ломо свиняче – кватро лiбрас, тища двiстi кордобас, ломо теляче – трес лiбрас, тища п’ятсот кордобас, печiнка теляча, вiн її дуже любить, дос лiбрас, в предєлах тисячi кордобас, манго – уна досена мєлких i пiвдосени великих, лiмони – уна досена, банани – красних уна досена i жовтих уна досена, ми їх їмо по п’ять штук на день, ну i так дальше, все розписала i указала суму, за яку він не має права виходить нi при яких условiях – сiм тисяч п’ятсот кордобас. А вiн ше хотiв кепку «датсун» собi купить, так я кажу: «Пожалуста, не проблєма, але iсключительно iз тих ресурсiв, шо ти зекономиш. Поторгуєшся як следує – буде тобi кепка «датсун». Не поторгуєшся – будеш без кепки. Хочеш жить – умєй вєртється». І шо ж ти думаеш? Вiн не те шо не зекономив, а ше й переплатив за банани! Бачить баба на базарi: дiд уже сивий, дурний, ну i злупила з нього двойну цiну. А кепку, представ собi, вiн все одно купив: ломо телячого взяв не три, а двi лiбри та ще й у Кiнзерського позичив сто кордобас. Я йому кажу: «Як ти можеш пiсля цього студентам читать лекцiї по економiцi? Хто тобi повiрить, шо ти доктор економiчних наук?» Прийшлось менi йти в супермеркадо i докуплять по сорок кордобас ще двi досени бананiв, шоб середня цiна получилась приємлiмой. А то б я од розстройства, чесне слово, не змогла би заснуть.
Очередь подошла.
- Дєвочка, - ласково обратилась Марья Ивановна к "сучке", - дай менi лече, у мене Лєночка любить лече.
- No hay, - ответила продавщица.
- Як це но ай? Я ж бачила, шо ай! Он мужчинi тiки шо дала, йому, значить, ай, а менi - но ай! Мужчинi, значить, сi, а моїй дитинi – но?
Продавщица молча достала из ящика и положила перед Марьей Ивановной на прилавок литровый пакет молока.
- Дос, - выкинула два пальца Марья Ивановна.
- No, no, no, – невозмутимо-презрительно ответила продавщица.
- Ну, нє так нє! Чого ти нєрвнiчаєш? От же вредна яка! Дай менi ше уна персона де пан i дос персонас он того в бутилцi…
Продавщица дала ей батон и две бутылки кетчупа.
- А майонеса є?
- Quantos?
- Велика чи маленька банка?
- Solo grande.
- А можна менi сальсу без ботельї? В кульочок?
- No, no! Solo en botellas.
- Бреше, мабуть. До чого ж вреднюча! Але ж глянь, як вона мене понімає! Переводчик, як говориться, не требується… Дєвочка, ну шо б тобі стоїло дать менi одну лiбру в кульочок? Хм, головою хитає: то їсть нема! Так я тобi й повiрила! Ой-ой-ой, така вже людина. Скiльки з мене?
Продавщица показала ей сумму на калькуляторе. Марья Ивановна плечами снизила удивлённо: «Ти диви! Перебрала лiмiт». И возвратила бутылку кетчупа.
- Може, все ж даси менi ше уна персона де лече? Ну шо тобi стоїть? У мене Лєночка любить лече. Вона без лече нiчого не їсть, понiмаєш? Я їй манну кашу варю, а для манної кашi об’язатєльно треба лече. Дай же, не жаднiчай! Ну! Дружба-фройндшафт!
Дала. Достала из ящика ещё пакет молока.
- Отак би й зразу, - похвалила её Марья Ивановна.
Очередь ждала невозмутимо, пока продавщица всё заново пересчитает, тыча пальцем в кнопки маленького калькулятора. Ни один человек не высказал, ни жестом, ни мимикой не выразил недовольства. Никарагуанцы никогда не торопятся? Пожалуй, что и не торопятся. Они живут завтрашним днём, который, может, наступит, а может, и не наступит. Поэтому на вопрос «Когда?» они всегда легко отвечают: «Manana», и надо быть дураком, чтобы под этим словом понимать именно следующий календарный день. Но дело, конечно, не только в их философском отношении ко времени и пространству. Они вдобавок ещё и безропотны. Некоторые из них считают безропотность своим самым большим недостатком, другие уверены, что это их самое большое достоинство. Но какой бы из этих двух точек зрения ни придерживался никарагуанец, если ты, например, в час пик наступишь ему в автобусе на ногу, реакция будет одна и та же: он (или она, пол не имеет значения) лишь улыбнётся тебе виновато: ты, мол, не подумай, что мне больно, вот у меня ещё и вторая нога, можешь и на неё, если тебе это нравится, наступить. В очереди баба дурит? Подумаешь! Она же иностранка, а у иностранцев свои представления о приличиях. Правда, существуют на свете гринго. Но гринго – это не иностранцы. Это бесы из преисподней. К бесам положено быть непримиримыми. Их надо бороть постом и молитвой. Пуля – это на крайний случай. На тот случай, когда пост и молитва не помогают.
В общем, Марью Ивановну пока совершенно не за что убивать.
Комодовой благодаря Марье Ивановне тоже достался литр молока. А ещё она купила в секторе самообслуживания три фунта юкки и большую гроздь зелёных бананов – платанос. Платанос – это не фрукт, а овощ, никарагуанцы едят их на второе, жареными и варёными. Юкка и платанос полезней картошки, потому что в них меньше крахмала. Мандарины в супермеркадо обычно малосъедобные, почистишь – они даже не пахнут, но на этот раз завезли аппетитные: средних размеров и плотные, именно такие, какие они любят с Вадимом; она купила две дюжины. Марья Ивановна, пока Комодова выбирала из ящика мандарины, струйкой выдавила себе на язык майонеза. «Вкусный», - определила и сразу стала жалеть, что мало купила. «Давай, - предложила Комодовой, - станемо в очередь ще раз». «Нет, нет, нет», - решительно возразила Комодова. «Нє так нє, я ж нiчого, - сказала Марья Ивановна. – Але ж майонез дуже вкусний!»
В перерыв на сиесту
Когда все, поев тортика и вручив имениннику сандинистский, наподобие пионерского, только двухцветный, галстук, разошлись, Олегу захотелось вздремнуть в кресле (оставался почти час до начала лекции). Однако не тут-то было: явился разнорабочий в комбинезоне и сходу начал свирепо курочить шкаф. Сначала отломал дверцу, потом стал выбивать молотком полки.
Одна полка никак не выходила.
- Дон, - позвал Олега разнорабочий, - у тебя случайно нет пассатижей?
- Есть, конечно, - ответил Олег. – Я ими студентов пытаю: пальцы им зажимаю.
- Ну так дай мне их на минуту.
- Ты это серьёзно?
- Дон, извини, если я тебя чем-то обидел, но мне действительно нужны пассатижи.
- Один ноль в твою пользу.
- Не понял.
- Нет, говорю, у меня пассатижей. Я пошутил.
- Да? – лоб наморщил разнорабочий. – А какого чёрта? Я же тебя по-человечески спрашивал. Мне нужны пассатижи, чтобы выдернуть эту шпиндюлину. Может, её просто сломать, как ты думаешь?
- И думать нечего. Только ломать!
- Благодарю, дон, за дельный совет. Ты очень любезен. Вот только не знаю, чем её можно сломать. Молоток сюда не пролезет.
- Хочешь кофе? - спросил Олег.
- Не откажусь.
К кофе Олег предложил Эрнесто (так назвался разнорабочий) пачку печенья в шоколадной глазури. И себе стал взбалтывать пенку. Чтобы кофе получился с приятной на вкус, плотной пенкой, надо сначала порошок как следует взбить и растереть добела на дне чашки, влив туда самую малость воды. Если с водой переборщить, ничего не взобьётся.
Эрнесто стал Олегу рассказывать, что у него трое детей и дура жена. Она постоянно пристаёт к нему, чтоб он купил ей духи. «А мочи скунса ты не желаешь?» - отвечает он ей.
Олег заржал.
- Так и говоришь: «мочи скунса»?
- Так и говорю: мочи скунса тебе на голову! Она у меня редкая дура.
Хорошо побеседовали. Олег обратил внимание, что Эрнесто не притрагивается к печенью.
- Возьми детям, - подвинул пачку.
В сумке у Олега была ещё плитка швейцарского белого шоколада, купленного в дипломатическом магазине. Он её не для себя покупал – для Ларисы. И эту плитку он тоже отдал Эрнесто.
Когда Эрнесто, выпив две чашки кофе, ушёл за дополнительным инструментом, Олег достал записную книжку. Он улыбнулся, вспомнив, как утром, когда ехал в автобусе, у него сочинилась очень даже стоящая вещица – пародия на последнее рыцарское стихотворение. Рыцар – мужик вальяжный, жизнью он доволен вполне, но в стихах только и знает, что ноет да ноет: и душа у него не переставая болит, и слёзы у него туманят взгляд, и предчувствия мрачные терзают и терзают его. Посвятил Кинзерскому стихотворение, в котором расхныкался из-за того, что трава, видите ли, во дворе у него засохла. Трава сухая называется сеном. Купи козу, и пусть она её жрёт, а ты будешь пить молоко парное, полезное. Нет же: ой, ой, ой, ай, ай, ай, трава, мля, засохла! И сразу, главное, как курица, спешит объявить на весь курятник о снесённом шедевре.
У Рыцара было: «Травка засохла… ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля, я это, Кока, сердечным клапаном чувствую». А у него такая пародия получилась:
Травка загнулась – так я поставлю вопрос.
Только несчастья мне в жизни сопутствуют.
Вот и сегодня, кажется, снова понос,
Я это, Кока, задницей чувствую.
Грубовато, но очень смешно! А главное: не в бровь, а в глаз. Сам от себя не ожидал. Коке сразу же и озвучил в автобусе – тот ржал, чуть не выпал в проход между сидениями.
Как говорил один мудрый человек, лучше горькая пьяная правда, чем сладкая трезвая ложь.
Лыко
Фамилия Лыко в его загранпаспорте латиницей записана: Lyko. А в сборнике тезисов научной конференции напечатали Liko. Теперь эта публикация не будет засчитана ВАКом, чёрт бы побрал эту латиницу!
Отправляясь в Никарагуа подзаработать, Лыко наивно думал, что сможет продолжить здесь работу над диссертацией. Но здесь у него совершенно нет свободного времени. Почему-то все советские граждане, включая дипломатов посольства, решили, что он обязан чинить им радиотехнику. Везут и везут ему магнитофоны, приёмники, телевизоры. Каждый вечер он что-то паяет. Единственное, что удалось за полтора года, так это выступить на конференции. И то фамилию исказили.
Он досадует на Арсена, который входил в состав оргкомитета. Когда в программке фамилию напечатали с i, Лыко к нему подходил: вы, мол, Арсен Вазгенович, проследите, будьте добры, чтобы в сборнике тезисов этой ошибки не было. «Канэшно, можиш нэ валнаваться», - заверил его Арсен. И что? Теперь он говорит: «Слюшай, какая разница? Кто там будет к тибе придираться из-за какой-то дурацкай буквы? У тибя, что ли, в ВАКе загранпаспорт патрэбуют?» Как будто сам не защищался и не знает нашего ВАКа!
Главное, когда у них в Планетариуме телевизор сломался, Арсен сразу к нему: Лыко, мол, выручай, я в печали, сериал мексиканский смотрю, а там сейчас главную героиню двадцать седьмой любовник бросает и я очень за неё, панимаеш, переживаю. Уважил любителя мыльных опер. Все дела отложил. Одну деталь из своего телевизора временно вынул и в их телевизор поставил. И что? Хоть спасибо сказал?
Однажды Лыко тоже послу диктофон чинил. Интересно, кстати, зачем послу диктофон? Наверное, мемуары начитывает. Привёз этот диктофон на новенькой «тойоте королле» какой-то прыщ, с виду студент-старшекурсник, набриолиненный, в тёмных очках. «Надо сделать как можно быстрее!» Категорично так, в форме приказа. А с какой стати ты мне, вообще-то, приказываешь?
Ну вот и сегодня к нему на кафедру заявился Гурко. «Поехали, - говорит, - ко мне домой. Моей супруге нужна твоя консультация». Он, Лыко, радиоэлектронщик наивысшей квалификации, имеющий три патента и кучу рацпредложений, он, кого после окончания института приглашали работать в суперсекретную лабораторию, должен какой-то бабе объяснять, как пользоваться холодильником! Причём тут он, Лыко, и причём холодильник?
Но Гурко, по крайней мере, сам приехал за ним, типа уважение оказал. Тачка у него служебная навороченная, мощь запредельная. Гурко на ней без водителя ездит, хотя он ему вроде бы полагается. Нравится, видно, рулить.
С холодильником Лыко разобрался за полминуты. Ещё пять минут объяснял супруге Гурко, на какую кнопочку ей нажимать, а на какую не надо. И что дальше? Такси в этом районе, где живут одни дипломаты и богачи, не ездят. Здесь у всех свои тачки. «Хуан должен за вами приехать».
Сорок минут прождал он Хуана, сидя на кухне, а мадам в это время варила борщ. Моська какая-то, полуживая, пыхтя, цок, цок, цок, цок, приковыляла к нему, язык вывалился до самого пола – как бы появилась тема для разговора. «Это ваша собака?» - спросил. «О да, это наш масик Кузя! Кузя, Кузенька! Бедненький! Жарко Кузеньке, жарко!» «Вы его здесь купили или кто-то вам его подарил?» «Ну что вы? Мы нашего масика из Союза сюда привезли. А он, бедненький, так от жары страдает!» «Из Союза?» «Ну да. Не могли же мы оставить нашего масика одного. Правда, масенька? Мы его всюду с собой берём. Уй, ты мой хороший! Уй, ты мой любимый!». «Вы что же, сдавали его в багаж?» «Что вы! Как можно!» «Но ведь нельзя же, говорят, животных не сдавать в багаж в самолёте». «Формально нельзя. Мужу пришлось задействовать кое-какие связи. Масик, бедненький, от табачного дыма чуть не задохнулся. Да, Масенька? И скулил, и скулил, и скулил, все двадцать часов полёта. Уй, ты моя мордочка! Дай тебя мамочка цём-цём!» И в морду стала его целовать.
Лыко совсем не нравится, когда люди собак целуют. Даже не то что не нравится – ему это противно. Его начинает тошнить при виде таких поцелуев. «Из бабы, - подумал брезгливо о меренице, - дурь прёт нерастраченная».
«А вы собаку держите у себя в Союзе?» - спросила мадам Гурко. «У меня был спаниель». «Был? Он умер?» «Да, он погиб». «Вы, наверно, охотник?» «Нет, сосед по даче его отравил». «Какой ужас!». «Он им грядку испортил, где петрушка была посеяна. Крота, что ли, почуял». «Бедненький! Вы подали в суд на этого негодяя?». «Да ну! Какой там суд? Из-за собаки… Кто б от меня заявление принял?» «Как это кто! У нас правовое как-никак государство! Есть закон о жестоком обращении с животными. Там серьёзные наказания полагаются». «Где это у нас кого осудили за отравленную собаку?» «Ну, знаете ли, вы меня разочаровали! С таким сознанием, как у вас, в нашей стране действительно никогда не будет порядка. Вы обязаны были наказать убийцу вашей собаки, а вы даже пальцем не пошевелили. Не удивляйтесь, если завтра он изнасилует и убьёт вашу дочь». «У меня, слава богу, нет дочери». «Почему «слава богу»? Дети – это наше будущее! И причём тут вообще бог? Знаете… я забыла, как вас зовут?» «Эрнст». «А по батюшке?» «Трофимович». «Знаете, Эрнст Трофимович, вы как интеллигент должны быть примером для остальных граждан. Если каждый будет таким пассивным, мы, поверьте, суп в нашей стране никогда не сварим: никакие реформы нам не помогут». Лыко уже не рад был, что заговорил про собаку. «Каюсь, каюсь. Проявил несознательность». «Это другое дело». Хух! Просигналил Хуан.
В автобусе Лыко уселся на переднем сидении, рядом с Хуаном.
- Б…! – выпустил пар, скопившийся за сорок минут.
Хуан заржал. Он хорошо знал русские маты.
- Тьфу на меня!
- No entiendo. Йо не гаварить руссо!
- Скажи, Хуан, - обратился Лыко к нему по-испански. - Ты знаешь, кто такой Маркс?
- Конечно, знаю! Он с бородой.
- А ты знаешь, кто такой Ленин?
- Ну да. Он лысый. Как ты.
- Не …!
- ………………!
- Блин, что ж ты так по-чёрному материшься? Кто тебя научил?
- Ты учил, Олег учил, Арсен учил, Кока учил, Чопик учил – все учили.
- Приобщили, блин, ацтека к социализму.
- Что-что?
- Я говорю, что ты уже почти наш, советский. В Москве тебя бы приняли за грузина.
- Маркса знаю, Ленина знаю, Горбачёва знаю, Фиделя Кастро знаю – берите меня с собой!
- Нам такие необразованные не нужны.
Хуан заржал.
- Не …….! Ты лучше скажи: почему у вас женщины намного красивее, чем мужчины?
- А у вас разве нет?
- У нас нет. У нас женщины – ведьмы страшные, а мужчины все поголовно красавцы. А у вас наоборот. Тебе сколько лет? Тридцать или тридцать один? А вон уже лысина на полголовы.
- Ты на себя в зеркало посмотри!
- А что? Хуан – настоящий мужчина!
День рождения Олега
Первый тост произносит Арсен Вазгенович.
- Дорогие друзья! В заграничные командировки у нас посылают лучших из лучших. Каждый из нас прошёл тщательнейший отбор. Но и среди лучших есть те, кого можно назвать самыми лучшими. Один из таких – наш сегодняшний юбиляр. Адам, ты успеваешь переводить?
- Успеваю, Арсен Вазгенович.
- У нас вечер. Это значит, что в Одессе сейчас глубокая ночь. Олег, твоя дочь сладко спит. Я думаю, что она сейчас видит сон. Она во сне улыбается, потому что видит своего папу. Папа очень далеко от неё, на другом конце света, и она может видеть его только во сне. Она ещё не понимает, почему папа оставил её и уехал в такую даль. Но когда она вырастет, она будет гордиться папой. Она будет рассказывать другим детям: когда я была маленькая, мой папа отправился на противоположный конец света, чтобы помочь героическому народу Никарагуа защитить свою революцию. Адам, ты успеваешь?
- Да, да, не беспокойтесь, Арсен Вазгенович.
- Она будет гордиться своим папой, потому что её папа помогал героическому народу…
- Я это уже перевёл, Арсен Вазгенович.
- Хорошо, молодец! Ты переводишь раньше, чем я успеваю сказать. Итак, её папа поехал в воюющую страну, чтобы помочь героическому народу защитить свою революцию. И этот народ высоко ценит его помощь. Об этом свидетельствует то, что сегодня за этим столом присутствует многоуважаемый доктор Хуан Игнасио. Доктор, вы оказали честь имениннику, а вместе с этим вы оказали честь и всем нам, здесь присутствующим советским специалистам. Muchas gracias!
Арсен Вазгенович в этом месте выдержал паузу, чтобы дать возможность Хуану Игнасио сделать ответный жест. Тот, прижав руку к груди, встал и поклонился присутствующим.
- Я хочу сказать, - продолжил Арсен Вазгенович, - что мы живём в очень важный момент истории. Сейчас, когда наша партия взяла курс на развитие гласности, у нас на многое открылись глаза. Они и раньше были полуоткрытыми, но сейчас они открылись во всю ширину. Наш дорогой именинник – молодой коммунист, и сегодня я радуюсь за него: перед ним простираются широчайшие горизонты. Нам в его возрасте о таких горизонтах даже и не мечталось. Сейчас что прежде всего требуется для успеха? Прежде всего требуется иметь правильную инициативу. Если будет у тебя правильная инициатива, то будет и радость в жизни. У твоего ребёнка будет благополучное, счастливое детство. У твоей жены до глубокой старости будет красивая, сексуальная внешность. У мамы до девяноста лет будет здоровье, как у олимпийской богини, потому что ты всегда сможешь достать ей молодильные яблоки. Эй, что ещё надо, скажите, для счастья? Поэтому я предлагаю выпить за правильную инициативу. И прошу аплодисментов, потому что я сейчас буду вручать нашему юбиляру почётную грамоту от имени руководителя экономической миссии. Этой награды он удостоен за свой самоотверженный и, не побоюсь этого слова, героический труд.
Аплодисменты не замедлили. Арсен Вазгенович и Олег вышли навстречу друг другу. Встретившись, обнялись и троекратно поцеловались.
После этого Арсен Вазгенович добавил постскриптум:
- Мая мама, - одной рукой он удерживал Олега в тесном объятии, - моя мама умела замечательно играть на гитаре. У неё был волшебный голос. И с виду она была очень красивая. Это я не потому говорю, что она была моей мамой. Она, поверьте мне, действительно была сказочная красавица. И мой папа её бешено ревновал. Он не мог видеть, как она с кем-то целуется. А у нас в Армении принято целоваться при встрече и при прощании не только с родственниками, но и с друзьями и даже с людьми, можно сказать, посторонними. Так вот когда моя мама целовалась с другими мужчинами, мой папа становился пунцовым. И потом они сильно ругались. Он говорил ей слова, которые её очень сердили, и я, маленький, не понимал, зачем он их говорит. Но когда я стал взрослым и сам несколько раз женился, я осознал: это были замечательные слова, очень мудрые. «Остерегайся, женщина, чтобы твой поцелуй не оказался поцелуем Иуды», - так говорил он. Так вот, Олег, я желаю, чтобы те, с кем тебе предстоит целоваться, целовали тебя с такой же неподдельной любовью, как я тебя только что поцеловал, и чтобы в жизни твоей тебе никогда не доводилось целоваться с Иудой.
Снова раздались аплодисменты. И ещё раз крепко обнялись Олег и Арсен Вазгенович, ещё раз поцеловались, на этот раз в губы. Олег, у которого от избытка чувств заблестели глаза, подвёл Арсена Вазгеновича под локоть к его стулу, подождал, пока тот усядется и, перед тем как вернуться на своё место, поцеловал его в темя.
Так как после первого тоста никто, как известно, у нас не закусывает, Арсен Вазгенович тут же, перейдя на испанский язык, предоставил слово никарагуанскому гостю.
Хуан Игнасио встал, выпрямился, поправил очки на переносице.
- Дамы и господа! – начал он. - Товарищи! Мой многовеликодушный друг Арсен (риторический наклон головы), который всегда столь щедро приписывает мне добродетели, которыми я не обладаю (пауза для улыбок), в своей мудрой проповеди под видом тоста проницательно обозначил критерии счастья, назвав в числе их жертвенную заботу о своих родителях, о своей семье, о своей родине, о всемирном будущем торжестве справедливости, ради которого именинник прибыл в нашу страну. Да, дорогой Арсен (поклон), я согласен с тобой: это и есть настоящее счастье. И все, здесь находящиеся, включая и нашего именинника-амфитриона, счастливые люди. Позвольте мне вас заверить, что я испытываю безмерную радость оттого, что могу приобщиться к вашему кругу. Особое восхищение – да не обидится на меня именинник – я испытываю в отношении героических леди из этого круга. (Он поклонился Ларисе, Баине, Владлене и Комодовой). Я поднимаю этот бокал (он взял свою рюмку) за героический (риторическая пауза), жертвенный (риторическая пауза) советский народ (риторическая пауза), дарящий миру таких обаятельно-очаровательных революционерок и таких восхитительно-решительных революционеров. Viva la Revolucion!
- Viva!
- Viva!
- Que viva la revolucion!
- За революцию пить до дна! – провозгласил, вставая, Арсен Вазгенович. Он в этом застолье взял на себя роль тамады.
После этого с полминуты был слышен один только стук ножей и вилок: Хуан Игнасио решительно налёг на салаты.
- Раньше в таких случаях говорили: пролетел тихий ангел, - первым нарушил молчание Рыцар.
- Es interesante: hay en el espanol expresion “angel quieto”? – поинтересовалась Лариса у Хуана Игнасио («Есть ли в испанском языке выражение «тихий ангел»?»).
- Claro que si, - ответил Хуан Игнасио. – Esta es, por ejemplo, la expression legitima en relacion a una chica con la aparicion angelica.
- Что он сказал? – шёпотом спросила Комодова свого мужа.
- Что «тихими ангелами» называют спокойных девочек, - так же шёпотом ответил Комодов.
И Хуан Игнасио, услышавший их перешёптывание и догадавшийся, что Комодов переводит его слова, им широко улыбнулся и подтвердил:
- Yes, yes, refers to small girls.
Следующим произносить тост был назначен Арсеном Вазгеновичем вальяжный Рыцар.
- Учитывая присутствие на нашем празднике всеми нами глубоко уважаемого доктора Хуана Игнасио, я буду произносить свой тост на испанском, - объявил Рыцар. – Senoras y senores! Camaradas! Дамы и господа! Товарищи! Я постараюсь быть неформальным. Ведь мы чествуем с вами хоть и замечательного, блистательного, сиятельного, но всё-таки одессита. Одессит, уважаемый доктор, это слово, производное от топонима и трудно переводимое на иностранные языки. Чтобы понять его смысл, надо знать, что означает для советского человека черноморский город Одесса. Для этого мне понадобилось бы прочитать целую лекцию. Но поскольку я боюсь в этом случае сильно злоупотребить терпением здесь присутствующих, то попробую дать максимально краткое определение: одессит – это Дон-Кихот и Санчо Панса в одном лице.
Хуана Игнасио такое определение очень развеселило.
- Если одессит – это помесь Дон-Кихота и Санчо Пансы, то кто же такая одесситка? – задал он игривый вопрос и улыбнулся Ларисе.
- Одесситка – это, соответственно, помесь Дон-Кихота и Дульсинеи Тобосской, - без заминки ответил находчивый Рыцар.
Хуан Игнасио громко захохотал.
- То есть твоя жена, - показал он пальцем в Олега, - это помесь Дон-Кихота и Дульсинеи Тобосской? Так?
- Нет, не так, - ответил Олег. – Рыцар не прав. Она помесь Дульсинеи Тобосской и Санчо Пансы.
Тут уж все грохнули. Хуан Игнасио – тот чуть не свалился со стула.
- Товарищи! – застучал Рыцар вилкой по своему бокалу. – Позвольте же мне досказать тост. Я, собственно, хотел прочитать небольшой стих, который написал специально для нашего юбиляра.
- Внимание! – воззвал Арсен Вазгенович. – Прекратили смеяться! Адам будет читать стихотворение!
- Извините, доктор, но я ещё не научился сочинять стихи по-испански. Я вам потом попробую перевести. А пока читаю по-русски. Посвящается имениннику.
В лесу берёзы шепчут тихо-тихо,
Как будто я младенец, и они
Мой потревожить сон боятся.
Я научусь у них, чтоб так же
Шептать над ней… Но только я не знаю:
Угоден ли ей будет шёпот мой?
Она привыкла к рокоту прибоя,
Шуршанью гальки, крику чаек...
Любовь, друзья, всегда такая тайна!
Поднимаю этот бокал за любовь. Пусть она, мой дорогой, мой бесценный друг, не покидает тебя никогда!
- Замечательный тост! - воскликнул Арсен Вазгенович. – Молодец, Адам!
Олег снова расчувствовался. У него снова заблестели глаза. Он встал из-за стола, чтобы подойти к Рыцару. Они с полминуты стояли обнявшись, хлопая друг друга по спинам, плечам, поясницам.
Хуан Игнасио тоже встал, чтобы стоя послать обнявшимся воздушное рукопожатие.
- Блин! – вскочил и Кинзерский. – Я предлагаю всем зарыдать и выпить, подавляя рыдания! Рыцар, ты превзошёл себя! Ты гений! Я тебя тоже потом поцелую. «Если ты, конечно, захочешь», - процитировал он персонаж известной комедии, чем, естественно, вызвал смех. - А пока пью этот тост стоя!
- Правильно, Кинзерский, - поддержал Арсен Вазгенович. – Такой тост надо пить только стоя.
После третьего тоста лица присутствующих становятся благодушными и расслабленными, в их глазах появляется томность, в жестах – раскованность, в речи – непринуждённость. После третьего тоста полагается восхищаться закусками и хвалить умелые женские руки.
Салаты, приготовленные дамами из Лас-Пальмас-Дос, были одно объедение. Кинзерский заверил присутствующих, что никогда в жизни не едал такого вкусного оливье. После этого Арсен Вазгенович рассудил, что в самый раз предоставить Коке Кинзерскому слово.
Тот, поднявшись с обычной своей аффектацией грузности а-ля Поддубный Иван, подальше отставил от себя стул и на шаг отошёл от стола. Все заулыбались в предвкушении заковыристой хохмы.
- Извини, Олежек, но после Рыцара я не буду читать стихи, - заговорил Кинзерский. – Моя муза перебежала в его гарем, и я вынужден сомкнуть уста для лирических излияний. Сегодня я буду говорить прозой. – Он нагнулся и достал из-под стула пакет с чем-то большим и плоским. – Четыре с половиной вечера я творил этот шедевр, - он извлёк из пакета картину в рамке с затейливыми завиточками. - Шедевр называется «Весна моей жизни». Весна, как известно, время зелени. Итак, допустим, - он выставил картину перед собой на вытянутых руках, так, чтобы Олег и те, кто сидел с его стороны, лучше могли разглядеть её, - допустим, это одесский парк. В одесском парке, естественно, весной деревья зелёные. Это скамейка, она тоже зелёная. И дорожка зелёная. И такса здесь, сбоку гуляет (ты потом разглядишь её), тоже почти зелёная. Она насторожилась, потому что заметила почти зелёную белку. А это, в центре, Олежек, ты, с розовой физиономией, но в зелёных штанах, в зелёной рубашке и в зелёной шляпе. Твой карман оттопырен, в нём угадывается зелёный бумажник, туго набитый банкнотами… разумеется, тоже зелёными… Итак, это ты, Олежек, с бумажником. Ты катишь зелёную коляску. И оттого, что в глазах твоих зелено-зелено, ты счастлив и улыбаешься во все тридцать два зуба.
- Кока, да ты Левитан! – восхитилась Владлена, специально привставшая, чтобы разглядеть получше картину.
- Сеятеля облигаций вижу. А облигаций не вижу, – хмыкнул Удод. - Кинзерский пожлобился купить краски, обошёлся одной зелёной, которую где-то стыбздил.
- Тебе же сказали: облигации в бумажнике. А картина - это стилизация под долларовую купюру, - ответил за Кинзерского тамада. - Молодец, Кинзерский! Кто б мог подумать, что ты ещё и художник! И на красках сумел сэкономить, и имениннику, и гостям угодил. Но только ты не сказал, за что же мы пьём?
- Да, не сказал, потому что у Васи Удода как раз открылся фонтан. Но теперь он его заткнул, и я могу объявить: мы пьём за весну! Олежек, в твоей жизни наступила весна! Пусть она даст тебе столько зелени, сколько тебе нужно для полного и безусловного счастья!
- За материальное благополучие, - резюмировал Арсен Вазгенович. – Владлена, ты пьёшь до дна, я за тобой слежу!
- Если я выпью до дна, то тоже стану зелёной. Неужели, Арсен Вазгенович, вы хотите этого? – кокетливо повела Владлена плечом.
- Да, да, да, он этого хочет, - разом загалдели все и громче всех, конечно, Баина.
Она так воодушевилась, представив Владлену зелёной, что ей захотелось немедленно произнести тост.
- Нет! – сказал Арсен Вазгенович. – Ты скажешь своё слово потом. Для того чтоб слушать тебя, мы ещё мало выпили. А сейчас я предлагаю уважить нашего дорогого гостя и перейти на испанский язык. Для этого временно уступаю свою руководящую роль Адаму.
Рыцар кивнул Арсену Вазгеновичу, глотнул воды...
- Доктор, - заговорил он по-испански, - мы просим у вас прощения за то, что у нас не получается раскованно веселиться, ведя разговор на понятном для вас языке. Вам с нами должно быть скучно.
- О нет! – отрицательно замахал указательным пальцем Хуан Игнасио. – Для меня честь и радость присутствовать на вашем празднике.
- Однако, ваше чело не покидает глубокая морщина заботы. У вас в стране много проблем, а мы тут дурачимся.
- О нет, нет, нет и ещё раз нет! После революции наша страна встала на путь радости, и ваше веселье мне по душе.
- Мы, советские люди, находим, что никарагуанцы – чрезвычайно оптимистичный народ.
- Благодарю, - приложив руку к груди, поклонился Хуан Игнасио. – Это так. Лично я исполнен самых положительных ожиданий, потому что каждый день вижу, как меняется на глазах в лучшую сторону наше юное поколение.
- Это правда. Молодёжь у вас замечательная!
- Да, - вставил Арсен Вазгенович, - ваши студенты очень идейные!
- И очень сознательные! – добавила своё слово Владлена.
- У них горячие сердца! – развил Удод.
- Благодарю, мне приятно, что вы это заметили.
- Как не заметить?!
- Ну да, этого нельзя не заметить!
- Благодарю. Вы, наверное, знаете, что вчера состоялся митинг студентов и преподавателей университета, посвящённый обсуждению проекта новой Конституции. Очень был многолюдный митинг, но главное – содержательный. Признаюсь, я испытал огромный восторг. Без всякой подсказки со стороны взрослых товарищей наши студенты коллегиально предложили очень интересные, очень обдуманные изменения в текст Конституции.
- Вот как!
- И что же это за предложения?
- Во-первых, они предложили: в той статье Конституции, где говорится о воинской повинности, сделать уточнение: «движущей силой патриотической армии является молодежь».
- Здорово!
- Да, молодцы!
- Во-вторых, фразу «Каждый юноша, достигший 16-летнего возраста, обязан пройти службу в патриотической армии» дополнить словами «имеет право»: «Каждый юноша, достигший 16-летнего возраста, имеет право и обязан пройти службу в патриотической армии».
- Патриотично!
- Разумно!
- В-третьих, указать, что преподаватели вузов и учителя школ имеют те же права, что и все граждане республики, и что они вправе занимать руководящие должности без учета их политического опыта.
- Вот это правильно!
- Обязательно надо подчеркнуть роль интеллигенции!
- В-четвёртых, указать, что граждане, пострадавшие от агрессии империализма, имеют право на льготы и привилегии.
- Кому ж как не им предоставлять льготы?
- В-пятых, узаконить аборт. Записать в Конституции: «каждая женщина имеет право на аборт».
- Наши женщины такое право имеют.
- В-шестых, в каждом образовательном центре открыть кафедры полового воспитания.
- А у нас таких кафедр, кажется, пока нет?
- Тихо, дайте договорить человеку!
- В-седьмых, перенести столицу из Манагуа в Гранаду.
- А как вы сами относитесь к тому, чтобы перенести столицу? – спросила Лариса.
- Отличный вопрос! – широко улыбнулся Хуан Игнасио. – Чтобы ответить на него, я должен сначала объяснить, какое значение имеет для нашей страны город Гранада. Вы позволите? – спросил он Ларису.
- Конечно, конечно.
- Chin-chin, - потянулся он к ней своей рюмкой.
- Chin-chin! Sempre seamos jovenes! (Будем всегда молодыми!).
- Стоп, стоп, стоп! – остановил их тамада. – Что это за междусобойчик? А остальные как же? Я предлагаю всем вместе выпить за никарагуанскую молодёжь!
Хуан Игнасио тосту обрадовался, но попросил ещё две минуты, чтобы всё-таки объяснить присутствующим, какое значение для Никарагуа имеет город Гранада.
- Во-первых, - сказал он, - Гранада – это старейший город в Центральной Америке, основанный ещё первыми конкистадорами. Во-вторых, в Гранаде намного лучше сохранился колониальный стиль, чем в Манагуа. В-третьих, это настоящая архитектурная жемчужина не только Никарагуа, но и всей Латинской Америки. В-четвёртых, в Гранаде чувствуешь себя так, как будто ты оказался на юге Испании. В-пятых, недалеко от Гранады находится активный вулкан Масайя, где можно было бы построить ещё более мощную, чем на Момотомбо, геотермальную станцию, которая обеспечила бы дешёвым электричеством не только сам город, но и весь юг Никарагуа. В-шестых, Гранада – это порт на озере Никарагуа, из которого есть выход в Атлантический океан. В-седьмых, от Гранады рукой подать до Тихого океана. В-восьмых, в недалёком будущем через Гранаду может пройти канал, альтернативный Панамскому. В-девятых, географическое положение города делает его в высшей степени привлекательным для иностранных туристов. В-десятых (Хуан Игнасио загнул последний палец на второй руке), на озере Никарагуа есть множество обитаемых и необитаемых островов. В-одиннадцатых (теперь он начал по одному разгибать пальцы), конкретно на островах Солинтинаме, где ещё при Сомосе основал общину Эрнесто Карденаль, можно было бы, учитывая авторитет этого выдающегося поэта, мыслителя и религиозного деятеля, учредить экуменический центр, который объединил бы людей доброй воли со всех континентов. В-двенадцатых… Чтобы перечислить все преимущества Гранады перед Манагуа, Хуану Игнасио пришлось отогнуть почти все пальцы. Из-за того, что преимуществ у Гранады оказалось так много, тамада к концу их перечисления забыл, что он уже провозгласил тост за молодёжь Никарагуа, и предложил выпить за Гранаду – будущую столицу Никарагуа.
После того как выпили за Гранаду, Рыцар с блеском продемонстрировал свою эрудицию, высказав очень понравившиеся Хуану Игнасио суждения о поэтическом творчестве Карденаля. Он признался, что переводит его поэмы на русский язык и собирается, когда вернётся в Москву, предложить эти переводы журналу «Иностранная литература» и издательству «Радуга». И процитировал по памяти перевод одного двустишия:
Сон разлучил нас – ведь каждый видит во сне своё,
Но, пробудившись, мы снова стали единым целым.
От этого диалога Хуана Игнасио обуял такой энтузиазм, что ему захотелось поцеловать руку Ларисе, чем он, однако, смутил её. Для Арсена Вазгеновича это послужило сигналом, чтобы предоставить Ларисе слово для тоста.
Лариса заговорила своим приятным и звонким голосом, каким говорят в советских фильмах юные, чистые комсомолки:
- Когда-то в моде был эпистолярный стиль. «Услышишь ли меня, мой друг?» - начиналось какое-нибудь рассуждение. В наше время принято выражаться короче. Но я хочу произнести тост в старомодном стиле. Олег, услышишь ли ты меня? Мне очень хочется, чтобы ты меня услышал. Ты помнишь: когда мы шли однажды с тобой из ресторана домой, то увидели на пустыре, как ящерица сцепилась в смертельной схватке с ядовитой змеёй. Ящерица заглотила хвост змеи, а змея заглотила хвост ящерицы, и они образовали круг, который мы с тобой назвали тогда кругом смерти. Ты переживал за змею, а я за ящерицу, и мы долго стояли с тобой над ними, надеясь увидеть развязку. Но развязка не наступала, и мы так и ушли в неведении, кто же из них победил. Мне кажется, что они обе погибли. Почему так запомнился этот случай? Я думаю, потому, что он напоминает нашу, человеческую, жизнь. Мы все стараемся проглотить друг друга. Заглатываем один другого, а потом чувствуем, что и сами попались другому в пасть. По-моему, это очень точный образ нашей современной семейной жизни. Вот почему семейная жизнь становится для многих невыносимой. Хочется дружбы и теплоты, а тебя заглатывают, норовят проглотить. Олега я больше всего ценю за то, что ему не свойственны такие глотательные рефлексы. Я не боюсь, что в какой-то момент окажусь в его пасти. Он по-настоящему добр и совсем ни для кого не опасен. Именно потому, что у него нет желания никого заглатывать, к нему так тянутся люди. И вот почему у него так много друзей. Я счастлива, что могу причислить к ним и себя. И я предлагаю выпить за дружбу! Оставайся, Олежек, всегда таким же простым и отзывчивым. И пусть судьба уберегает тебя от тех, кому захочется тебя заглотить.
- Этот тост пьётся стоя! – провозгласил Арсен Вазгенович.
Все загалдели разом, загрохотали стулья.
- За человека, умеющего дружить! Виват! – воскликнул Кинзерский.
- Слушайте, кажется, наш именинник пустил слезу, - объявил изумлённо Удод.
- Точно! – подтвердила Баина.
- И не стыжусь! – рыкнул Олег. – За моих друзей!
- Chin-chin! – полез чокаться к Ларисе Хуан Игнасио.
После этого тоста тамада объявил «перекур». У него было важное секретное дело к Хуану Игнасио, и он увёл его в холл, где они уединились в углу на диване. Оставшись без дирижёра, оркестр расстроился. Громче всех галдела Баина.
- Я ему говорю: «Между прочим, мужчина должен подавать женщине руку при выходе из автобуса». А он, представляете, он мне говорит: «Баина, а разве ты женщина? Я думал, что ты девица». Нет, вы представляете, какая сволочь! И вот мы доехали до университета, я выхожу, а он мне подаёт руку. А я ему вот так вот, дулю под самый нос! - И Баина сложила дулю.
- Что ты, Баина, Хуан Игнасио может увидеть, – в ужасе прошептала Комодова. – Ему же видно оттуда!
- Да ладно тебе! – отмахнулась Баина. – Никарагуанцы всё равно этого жеста не понимают! Вот если бы я показала средний палец, вот тогда было бы другое дело!
Владлена разговорилась с Кинзерским.
- Ой, - жеманилась она, как бы подавляя зевание, - что-то я не выспалась. Легла где-то в девять…
- Где-то? Владлена, ты не знаешь, где ты вчера легла спать?
- Острота в стиле Коки Кинзерского, ха-ха.
- Владлена, мне очень лестно, что ты меня называешь Кокой. Это лучше, чем Аркадий или Арнольд.
- А кто тебя называет Аркадием и Арнольдом?
- Кто? Марья Ивановна, разумеется. А с тех пор, как у нас в доме появился щенок, она меня ещё называет Разбоем.
- Ха-ха-ха. Это кличка щенка?
- Да, щенка, который не умеет лаять. Марья Ивановна мне говорит: «Ну шо ж то воно таке? Арнольд, научи його гавкать!» «Как же я, - говорю, - Марья Ивановна, его научу?» «А ти говори йому: «гав», «гав», то вин и научится».
- Ха-ха-ха, - заколыхался до самой груди подбородок Владлены.
Рыцар заспорил с Удодом.
- Я лично не осуждаю тех людей, которые стремятся сделать карьеру. Я только считаю, что карьеру надо делать чистыми руками.
- Но в том-то и дело, - возражал Удод, - что у карьеристов, как правило, рук не бывает чистых.
- Не согласен.
- Но, тем не менее, это так.
Именинник же подсел к Лыко.
- Давай выпьем, пока Арсен охмуряет Хуана Игнасио.
- Пока творит свою чёрную магию.
- Так за что пьём?
- За что? Предлагаю универсальный тост: «По хрену метель!»
- С уточнением: «И танки наши быстры!»
- Chin-chin!
- Chin-chin!
- Chin-chin! – подсунулась к ним Лариса.
Минут через пятнадцать вернулся Арсен Вазгенович и объявил, что Хуан Игнасио собирается уходить. Сейчас он, мол, справит нужду и сам об этом объявит.
Так и случилось. Прощание было шумным и продолжительным. Хуан Игнасио сначала обнял Олега и долго благодарил его за «любезное приглашение». После этого он подошёл к Арсену Вазгеновичу и так же долго благодарил его «за неоценимую дружбу». Потом он поклонился всем остальным и поблагодарил «за неоценимую братскую помощь» и за то, что «Советский Союз подарил миру великого Ленина». Последней он поблагодарил с поклоном Ларису, не уточнив, за что именно он ей благодарен.
Рыцар был делегирован проводить дорого гостя до ресторана «ЭскИмо» и там посадить его на такси.
Когда за ними захлопнулась дверь, Арсен Вазгенович воскликнул, радостно потирая руки:
- Хух! Наконец-то! Теперь можно и разгуляться!
Праздник продолжается
- Слово предоставляется Баине, - объявил Арсен Вазгенович. – Тебе, Баина, есть что сказать, не так ли?
- Ха-ха-ха-ха! – залилась весёлым смехом Баина. - Да, вы правы, Арсен Вазгенович, мне есть что сказать. Самое первое, что я хочу сказать, это то, что я считаю именинника своим братом.
- Братом?
- А чего вы удивляетесь? Все советские люди – братья и сёстры, - веско заметил Удод.
- А-а-а, ну если в этом смысле…
- Нет, не только в этом, - сказала Баина. - У меня есть дополнительная причина.
- Вот как! Заинтриговала!
- Дело в том, что я училась в Ростове.
- А я училась в Баку, - перебила Владлена.
- А что такое Баку? Баку – это всего лишь Баку. А Ростов – это непревзойдённый по грубости город. Ростовчане тишину просто не переносят. Если в троллейбусе тихо, специально кто-нибудь толкнёт соседа или облает. Сначала мне трудно было привыкнуть к этому, но потом я и сама научилась хамить. Даёшь, бывало, водителю двадцать копеек, он тебе билет отрывает, а сдачу не даёт. Я требую: «Дай билет!» – а он меня матом шестиэтажным. «Что? – говорю я ему. – А-ну заткнись, сволочь! Давай сдачу, а то сейчас как врежу тебе между глаз!» И что вы думаете? Сразу шёлковым становился: и сдачу давал, и материться переставал.
- Ну да, ты дама решительная…
- А однажды мне кассир в кинотеатре нахамила: «Наехало тут всяких, узкоглазых». Я ей ни слова не сказала, хотя можете догадаться, чего мне это стоило! Пошла к администратору. «Вы коммунист?» - спрашиваю. – «Коммунист». – «Значит, вам известны положения ленинской национальной политики?» – «Известны». – «Почему же вы не воспитываете в этом духе своих подчинённых? Почему они позволяют себе оскорблять национальное достоинство представителей малых народов? Так вот, - говорю, - я сейчас еду в райком партии и там поставлю в известность кого надо, как вы ведёте воспитательную работу в коллективе!» Он сразу: «Да что вы? Да это недоразумение!» В общем, представьте себе: кассирша извинилась передо мною.
- Баина, ты это к чему? В чём соль? – задал вопрос Кинзерский.
- Я это к тому, что Ростов, в котором я прожила лучшие годы своей жизни, это такой же бандитский город, как и Одесса. Не зря говорят: Одесса – мама, а Ростов – папа. Но если Одесса – мама, а Ростов – папа, то это значит, что мы с Олежиком брат и сестра!
- Ты что ж, хочешь этим сказать: что наш именинник – бандит? – удивился Удод.
- Да, Баина, непонятно, за что мы пьём? – заметил Арсен Вазгенович.
- Я предлагаю выпить за моего брата Олега. Когда я с ним общаюсь, я чувствую себя так, как будто я вернулась в Ростов, в те годы, когда я была молодой и счастливой.
- За братство! – подытожил Арсен Вазгенович. – Por la fraternidad!
- Por la fraternidad y triunfo del socialismo! (За братство и победу социализма!) – передразнил Кинзерский Хуана Игнасио и полез через стол целовать руку Ларисе.
Хохма понравилась, и выпили весело. Закусывая, немного пообсуждали Хуана Игнасио.
Следующим Арсеном Вазгеновичем назначен был говорить Лыко.
- Я уже свой тост сказал, – попытался отмазаться Лыко.
- Кто слышал тост Лыко? - спросил тамада. – Нет, Лыко, никто не слышал твой тост. Следовательно, он не засчитывается. И не пререкайся, пожалуйста!
Лыко понял, что хватку бульдог не ослабит.
- Все знают, - заговорил он, - что я немногословен. И тост мой тоже будет коротким. Олежек, я желаю тебе вовремя сделать ноги из этой страны!
- Ха-ха-ха! – звонко засмеялась Баина.
- Лыко, ты паникёр! – завопил Удод.
- Именинник, мы не будем пить этот тост, не так ли? – спросил Олега Арсен Вазгенович.
- Почему же! – ответил Олег. – Я с удовольствием выпью.
- Господа, не плюйте в колодец!
- А я тоже считаю, что Лыко прав, - сказала Владлена. – Для нас важнее всего вовремя смыться отсюда.
- Друзья! Вы па-ни-кё-ры! – продолжал, впадая в неистовство, протестовать Удод. – Я отказываюсь пить за панический тост!
- Давайте устроим голосование, - предложила Лариса. – Кто поддерживает тост Эрнста? Прошу поднять руки!
- Товарищи, по-моему, такое голосование неуместно, так как оно вносит раскол в наш коллектив, - трезво заметил благоразумный Комодов. - К этому вопросу надо подходить диалектически...
- Комодов, ты мудрец! – похвалил его тамада. – Вот только почему ты до сих пор вёл себя, как оппортунист, и сам уклонялся от тоста?
- Отнюдь, Арсен Вазгенович, - поднялся Комодов. – Я, между прочим, скажу с удовольствием. Только это будет не совсем тост, а, так сказать, мысли вслух…
- Так мы будем пить тост Лыко или не будем?
- Я уже выпила, - сказала Лариса.
- Я тоже.
- И я.
- Под тостом Лыко мы подвели черту. Слушаем Комодова. Вилками не греметь, закусывать будем потом. Говори, Комодов!
- Да, спасибо. Я постараюсь не слишком обременить ваше внимание. Мне вспомнился один случай, который, по-моему, красноречиво свидетельствует о юбиляре. Стоим мы, я, присутствующий здесь Василий Васильевич и Олег, у ворот университета и ждём Хуана. Замечаем шланг, который лежит в траве. Кто-то из работников отбросил его туда после полива и, видно, забыл. «Олег, - говорит Василий Васильевич, - смотри, вон валяется шланг резиновый, ещё хороший. Возьми себе в дом». «А ты чего не возьмёшь?» – спрашивает Олег. «Ну, я же коммунист». «А я кто, по-твоему?», - отвечает ему Олег. И он так это просто, так спокойно сказал, что Василий Васильевич, по-моему, от своей шутки немного смутился.
- Вах, какая шутка, слушай! Это была не шутка! Признайся, Василий Васильевич, ты сам хотел этот шланг утащить, но тебе уже некуда его запихнуть. Ты и так превратил свой дом в имение Плюшкина.
Все засмеялись на шутку Арсена Вазгеновича, в том числе и сам Василий Васильич Удод. Правда, хохотнув несколько раз, чтобы никто не подумал, будто его этот юмор хоть немного задел, он всё-таки возразил:
- Если бы я был такой практичный, как вы говорите, я бы нашёл, куда его запихнуть.
- Разве что под подушку!
- Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
- Не, ну это уже перебор! На меня возводится откровенный поклёп. – Удод смеялся, но уже не мог скрыть, что разговор ему неприятен. - Ну, ты, блин, Комодов, подставил меня!
Комодов стоял немного растерянный, чесал подбородок.
- Товарищи, дайте договорить тостующему! – Арсен Вазгенович постучал ножом по тарелке.
- Спасибо, Арсен Вазгенович, - признательно кивнул ему Комодов. - Я привёл этот случай со шлангом…
- Ха-ха-ха! – раздался новый взрыв хохота.
- Не обижайся, слушай, - сказал Комодову Арсен Вазгенович, сам похихикивая.
- В общем, я хочу сказать, - продолжил Комодов, - что у юбиляра, несмотря на его ещё, можно сказать, юный возраст, есть внутренний стержень настоящего коммуниста. И я предлагаю выпить за то, чтобы он сохранил этот стержень на всю свою жизнь. И пусть его жизнь будет долгой, насыщенной интересными встречами и событиями, дружбой с порядочными людьми, приличной зарплатой, достойными материальными благами, заботливыми детьми, уважающими дедушку внуками, желательно в большом количестве, – в общем, всем тем, что называется ёмкими словами «счастье» и «благополучие». Олег, ты знаешь, я человек непьющий, но ради тебя делаю исключение!
- Ура! Комодов пьёт вино!
- Молодец Комодов!
- Почему только пригубил? Ты должен выпить до дна!
- Лёнечка, вы молодец! Пью за ваш тост!
- Виват!
- Слушай, Комодов, на самом деле ура!
- Береги, Олег, партийный билет как зеницу ока! - Это Кинзерский ехидно вставил, пародируя Удода.
- Кинзерский! – окликнул его Арсен Вазгенович. – А теперь ты должен поцеловаться с Удодом!
- Это понт такой, да, Арсен Вазгенович? – заелозил Кинзерский на стуле. - Это понт такой? Я, Арсен Вазгенович, очень люблю понты! Вася, дай я тебя поцелую в твой клювик! Ради понта, Вася, исключительно ради понта!
- Я не целуюсь со всякой контрой, - отвернулся брезгливо Удод.
- Ну, тогда пусть поцелует Удода Баина, - предложил тамада.
- А-ха-ха-ха! – затряслась Баина. – Это провокация!
- Баина, не волнуйся, твоя репутация останется незапятнанной, - успокоил её Удод.
- И с Баиной не хочет? Неужели и со мной не поцелуешься?
- С вами я поцелуюсь, - сказал Удод. – Но только после того, как вы мне ответите: почему вы мне, парторгу, до сих пор не предоставили слово?
- Предоставляю.
- Вот именно! С этого и надо было начать!
Удод попытался встать, но у него не получилось, и все вдруг увидели, что он свински напился.
- Говори сидя, - разрешил ему тамада. – Парторгу можно.
- Да, я скажу! – Удод икнул. – Вы, Арсен Вазгенович, нарушили субординацию: я, как парторг, должен был произносить тост сразу же после вас. В крайнем случае после этого… как его?.. ик!.. очкастого латиноса…
- Я начинал, ты заканчиваешь. Чем ты можешь быть недоволен?
- Не! Не, не, не! Вы меня проигнорировали! Вы! Меня!..
- Вася, не гони пургу! - Кинзерский не дал ему доскандировать.
- Ой, а ты кто такой? – скорчил презрительную гримасу Удод. – Ты кто такой? Я тебя в микроскоп не вижу! Мне по рангу положено говорить после Арсена!
- Василий Васильевич, не обижай друзей. – Это Рыцар, как раз вернувшийся, подсел к нему и стал обволакивать своим мягким голосом. – Здесь все тебя уважают. Скажи, пожалуйста, несколько добрых слов в адрес нашего юбиляра.
- Хорошо, - снова икнул Удод. – Ты молодец, Рыцар! Я тебя тоже люблю! Ик! Арсен Вазгенович, давайте мы его примем в партию!
- Спасибо, Вася, за доверие. Но сегодня Олег – именинник. И он ждёт от тебя сногсшибательного тоста.
- Ха! Ик! Я сейчас пожелаю ему с ног с-ш-шиба-тельного… Я тебе – ик! - пожелаю, Олежек, знаешь чего? Я тебе, дорогой мой, - ик! – пожелаю… помнить о спиде!
- Адам, уведи его в холл на диван, - распорядился Арсен Вазгенович.
- Боюсь, Арсен Вазгенович, он не дастся, - ответил Рыцар.
- Тогда унесите его.
- Пусть сам ползёт, а мы давайте наконец за что-нибудь выпьем, - выказал нетерпение именинник.
- Вася, а почему ты так переживаешь по поводу спида? – ехидно поинтересовался Кинзерский. – Чего тебя так волнует спид? Ты только о нём и говоришь. Неужели ты в группе риска?
- Я не за себя переживаю, а за бедные народы Латинской Америки. Ик!
- За народы Латинской Америки?
- Да, - ик! - я пока что не гомик.
- Всё ещё впереди?
- Кинзерский, заткнись! Ик! Мне твои хохмы уже надоели!
- Дарю экспромт:
Вася, гуляя по авениде,
Помни о спиде.
- Пошёл ты! – взвизгнул Удод. И рюмку отставил: не буду, мол, пить.
- Но ты же сам предложил этот тост. Ты сказал Олегу: «Помни о спиде».
- Кока, перестань издеваться над пьяным Удодом, - сказал тамада.
- Один пьяный Удод всех …, - выдал новый экспромт Кинзерский, отключив голос на нецензурном слове, но очень чётко передав его движением губ.
- Фи! - сказала Владлена.
- Кока Кинзерский, Владлена сказала тебе: фи!
- Какой, наконец, замечательный тост! Выпьем за «фи»! – воскликнул Олег и одним махом опорожнил рюмку.
- Именно! - Кинзерский встал с бокалом в руке. – Наш шофёр Хуан, угадывая слово «секс» в потоке непонятной ему русской речи, каждый раз оборачивается ко мне и хитро подмигивает. Таким образом, друзья, он с нами солида-ли… соли-да… дари… зируется. Солидализируется. Тьфу, кажется, соврал! В общем, я предлагаю выпить за мужскую солидарность. Это качество украшает нашего юбиляра. Я не могу быть таким же откровенным в терминологии, как наша уважаемая физиологесса Баина, я всего-навсего физик. Поэтому я пожелаю тебе, Олежек, чтобы твоё пэ было всегда на высоте независимо от дельты тэ. Помни, Олежек: их много, а ты один! Береги себя! Не растрачивай зря свои силы!
- Га-га! – заржал Лыко. – Клёвый тост!
- Что это за пэ и какая-то там дельта? Не сомневаюсь, что он сказал какую-то пошлость, - сказала Владлена.
- Олежек, я пью за твои пэ, прошлые и будущие! – заверещала Баина.
- Баине больше не наливать!
- А я пить за это не буду, - скорчил презрительную гримасу Удод. – Я буду пить за моральный кодекс строителя коммунизма! За нашу мораль! За крепкую советскую семью! И чтобы в нашей стране было поменьше уродов и б…ва!
- Вася, так я же ж о том же ж, - Кинзерский подмигнул Олегу: клиент, мол, готов.
- А причём тут тогда твоя дельта?
- Дельта тэ, Вася. Это формула из школьного учебника физики. Заметь: из советского учебника физики.
- А что значит физика по-советски?
- Физика по-советски значит… - Кинзерский склонился к Удоду и шепнул ему что-то на ухо.
- Пошёл ты, козёл вонючий! – Удод отмахнулся локтем и угодил Кинзерскому в грудь.
- Послушай, Кинзерский, тебе не кажется, что ты перебарщиваешь! – неожиданно вспылила Лариса.
- Я ничего такого ему не сказал, - стал оправдываться Кинзерский. – Хочешь, я тебе повторю то же самое на ушко?
- Я ухожу! Мне противно сидеть за одним столом с пошляками!
Лариса порывисто встала из-за стола и, больше ничего не сказав, устремилась к двери своей комнаты.
- Что такое? – не понял Арсен Вазгенович. – Что ты наговорил ей, Кока Кинзерский?
- Это не я, - изобразил невинность Кинзерский. – Это всё он. Вася, ты видишь, что ты наделал? Быстро иди за Ларисой и не возвращайся, пока не вымолишь у неё на коленях прощения.
- Кока, заткнись наконец! – заорал Олег.
- Блин, у дамы нервы, а я виноват! Что я такого сказал? – Кинзерский налил себе водки и выпил.
Встали Комодовы.
- Извините, но мне ещё надо успеть проверить курсовые работы.
Арсен Вазгенович сокрушённо качал головой.
- Это я, тамада, виноват. Я допустил за столом безобразие.
Алаверды
Удод клевал носом. Кинзерский расстегнул, помимо верхней, ещё две пуговицы на рубашке, оголив волосатый торс до самого чрева, и стал обмахивать себя веером, который позаимствовал у Владлены. Рыцар чистил королевское манго и нарезал себе его на тарелку аккуратными, тоненькими пластинками. Лыко заинтересовался пробкой с дозатором в выпитой бутылке «столичной», тыча в неё то ножом, то вилкой. Владлена, косясь на свой веер, зевала. Набычившийся Олег мутно посматривал на гостей и молчал.
- Именинник, слышишь, мне бы сейчас девушку да помоложе! – попытался вывести его из мрачной задумчивости тамада.
Олег никак не отреагировал, и Арсену Вазгеновичу это показалось обидным.
- Слушайте, я так понял, что нам не дождаться сегодня алаверды, - развёл он руками.
- Правда, Олежек, - проворковал Рыцар. – Мы никак не можем позволить себе уйти без твоего алаверды.
- Алаверды! – пробормотал спящий Удод.
- Я готов, - наконец произнёс Олег.
- Ну, это другое дело, - сказал тамада. – Только надо сначала всех ушедших обратно позвать. Владлена, ты иди за Комодовыми, а мы с именинником пойдём за Ларисой.
Все смотрели на Олега: пойдёт или не пойдёт? Пошёл. По дороге к Ларисиной комнате они с Арсеном Вазгеновичем ненадолго остановились, что-то сказали друг другу, после чего обнялись и расцеловались.
Через десять минут застолье восстановилось. Лариса вернулась улыбчивая и с гитарой.
- Пока именинник обдумывает свой ответный тост, Лариса споёт нам песню, – объявил Арсен Вазгенович и захлопал в ладоши.
- Что-то лирическое, - со сладкой улыбкой заказал Рыцар.
Лариса уложила на колени гитару и начала перебирать струны, подстраивая инструмент. Объявила:
- Я спою вам лирическую песню про влюблённого сурка.
И запела пятнадцатилетняя комсомолочка песню на мотив, напоминающий известную бетховенскую мелодию:
Сурка никто разбудить не мог,
У сурка очень крепкий сон.
Но однажды в нору забрался сверчок,
И от песни его проснулся сурок
И понял, что он влюблён.
Хоть и сурок, но когда ты влюблён,
То должен не спать, а страдать.
Сурок так и делал, всё время он
Вздыхал, стонал и под этот стон
Начал вес свой терять.
Зима прошла, настала весна,
Из норки вылез сверчок.
Теперь его песня всем слышна,
И вся природа теперь влюблена,
Не влюблён лишь один сурок.
Сурок исполнил свой срок.
С последним аккордом раздались громкие аплодисменты. Кинзерский и Рыцар кричали: «Браво!». Владлена кричала: «Бис!». Олег размяк, и у него опять увлажнились глаза.
- Пьём, не чокаясь! – предложил он. – Помянем сурка.
- Нет! – возразил Арсен Вазгенович. – Неправильный тост! Пьём за прекрасную, чарующую музу дома Лас-Пальмас-Дос.
Все встали, кроме Удода, и начали чокаться, но именинник прикрыл свою рюмку ладонью.
- Пьяный дур-рак! – процедила сквозь зубы Лариса, которая внимательно наблюдала за ним.
- Так точно! – Олег выпил, так ни с кем и не чокнувшись, и загоготал.
Арсен Вазгенович поспешил переключить внимание на Удода. Тот уже уложил лицо между тарелок, и вихрастый чуб его испачкался в майонезе.
- А ну-ка, ребята! - скомандовал Арсен Вазгенович Рыцару и Кинзерскому, и те, подхватив Удода под мышки, поволокли его в холл.
Всем стало понятно: пора расходиться. Арсену Вазгеновичу ничего не оставалось, как предоставить «крайнее» слово Олегу.
- Я сегодня разговаривал с Элличкой, - начал свой тост Олег. – Она лепетала мне про свои куклы. Понимаете, она говорила со мной так, словно мы только вчера расстались.
Олег замолчал. С полминуты стоял он молча и смотрел в темноту поверх забора. И все остальные тоже молчали.
- Ты, Баина, очень груба, - наконец прервал тяжёлую паузу тамада.
- А чего это вы вдруг ни с того ни с сего наехали на меня? – удивилась Баина.
- В общем, я забыл, что хотел сказать, - снова заговорил Олег. – Спасибо, друзья, за то, что пришли. Спасибо вам за добрые пожелания. Давайте махнём по последней, и уматывайтесь-ка вы к едрёней матери!
- В переводе на общепонятный язык: на коня! – сказал Рыцар.
- На коня! – поддержал Кинзерский.
Выпили. И обмякли вконец.
- Хорошо посидели.
- Отлично!
- Но именинник, кажется, нас нецензурно послал.
- Не! Тебе примерещилось.
- Сказал: «уматывайтесь к едрёней матери».
- Не, не было этого. Олежек, скажи ему, что ты ничего такого не говорил.
- Друзья! Извините, но я вас вынуждена покинуть, – объявила Владлена. – Перед сном полагается выветрить хмель, поэтому не обессудьте: я лезу от вас в бассейн.
Через минуту она уже плескалась и пофыркивала в темноте, как тюлень.
- Все налакались, Удод в отрубях, Лыко втихаря улизнул, потому что уже лыка не вяжет, мне не с кем будет идти домой, и я по дороге умру от тоски и меня до утра обгложут собаки, - произнёс меланхолично Кинзерский. – А ей, - он кивнул в направлении, откуда доносилось бодрое фырканье, - хорошо! Олежек, какая тоска!
- Тоска!!! – взревел именинник и, отбросив из-под себя табурет, кинулся стремглав прямо в одежде в тёмный бассейн.
Трудно сказать, что подумала в этот момент Владлена. Может, она решила, что контрас бросили бомбу или началось землетрясение и в доме рухнуло перекрытие. А может, она ничего не успела подумать. Факт тот, что она, забыв о своей всегдашней степенности, вылетела из воды, словно из-под катапульты, и в каком-то странном оцепенении, не поворачивая головы, мелкими шажками просеменила к себе в комнату.
- Похоже, она уделалась, - прокомментировал Кока Кинзерский.
Когда Олег выбрался из бассейна, за столом уже никого не осталось. Мокрый, он сел на место Ларисы, взял апельсин и стал зубами сдирать с него кожуру и свирепо вгрызаться в мякоть. Сок лился ему по подбородку, стекал на штаны, на облепившую его торс и сделавшуюся прозрачной рубашку.
Швырнув недоеденный апельсин в бассейн, он встал и отправился к холодильнику. Открыл дверцу. И тут же забыл, зачем открыл холодильник.
С кухни вышла Баина.
- Рыбочка ты моя, зайчик ты мой, солнышко ты моё, чего же ты ещё хочешь? – издевательски ласково спросила она.
- Я тебе чум возле бассейна поставлю.
- Драгоценный ты мой, калмыцкий народ не живёт в чумах!
- Баина, мать твою! – заорал Олег. – Лично мне до фонаря, поёшь ты или не поёшь в туалете! Я к тебе обращаюсь как старший по дому, то есть официально. Если ты не прекратишь свой скулёж по ночам, то твоя соседка настучит на тебя в посольство, и тогда сюда приедут такие же пузатые дяди, как и она, и эти дяди не станут особо разбираться с двумя придурковатыми бабами.
Хлопнул дверцей холодильника и, шатаясь, пошёл к себе в комнату.
- Пошёл ты в жопу! – закричала ему вдогонку Баина. – Испортил мне настроение!
Эпилог
Ночью большой рыжий кот ходил вокруг дома и орал, надрываясь. Он звал кошку, которую Лариса зачем-то взяла к себе в комнату.
Утром на Ларису набросились втроём Баина, Владлена и Комодова. Лариса сначала огрызалась, а потом вдруг расплакалась. В это время вышел Олег.
- Ты тоже не выспался из-за кота? – обратилась к нему Баина.
- Что случилось? – спросил он Ларису.
- Пошёл ты!
- Хорошо, я пойду, - ухмыльнулся Олег. И направился в холл, чтобы взять из холодильника бутылку пива, сесть в кресло (диван, заметил он, был застиран, после того как его ночью изгадил Удод) и начать пить его не спеша, маленькими глотками.
- Зайчик, назови меня дурой, - подсела в соседнее кресло Баина.
- Зачем? Впрочем, с большим удовольствием.
- Вчера, - перешла она на полушёпот, - мы ждали автобус, чтоб ехать домой из университета, и как раз вышел Гурко. Ну все, как всегда, шутили. Я, естественно, тоже. Никак не запомню, что не всем мои шутки нравятся. Так вот, Гурко они не понравились. Он так на меня посмотрел, что мне сделалось дурно. Когда мы прощались с Арсеном после твоих именин, я рассказала ему об этом, и он сказал, что теперь мне не продлят командировку.
- Ну?
- Он сказал, чтобы я решала все вопросы через тебя.
- Какие вопросы? Причём тут я?
- Не знаю, он так сказал.
- Не морочь мне голову!
- Наверное, Арсен считает, что ты, как старший дома и коммунист, должен поговорить с Гурко насчёт меня.
- Баина, я тебе ничего не должен.
- Должен, рыбочка, должен.
- Мне чем раньше тебя в этом доме не будет, тем лучше.
- Ах, ты ж сволочь! А я тебя всегда защищаю!
Она обиделась и ушла.
Тут же к Олегу подсела Владлена.
- Я вывесила график посещения санузла, а Баина его сорвала, - пожаловалась она.
- Вы что, меня доконать решили? Отвалите все от меня, заразы!
- Ты это серьёзно?
- Да, серьёзно! Серьёзнее не бывает!
- Тогда, милёночек, пеняй на себя.
И Владлена тоже ушла, обидевшись.
Олег встал, отнёс пустую бутылку в мусорный бак.
- Быдло совковое!!! – заорал оно во всю свою лужёную глотку, до смерти напугав Комодову.
Был день субботний, выходной день.
А в воскресенье все обитатели дома Лас-Пальмас-Дос выезжали на «рафике» на озеро Хилоа. Чтобы не оставлять дом без присмотра, вызвали подежурить Аниту, скинулись ради этого по двести кордоб.
День провели замечательно. Купались в потухшем вулканическом кратере, в целебной сероводородной воде. Такая вода снимает напряжение с нервной системы; после купания все смягчились и подобрели. Дружным коллективом отправились в ресторан. Ели там рыбу, прямо при них выловленную из озера. Начинённая овощами и пряностями, эта рыба была превосходна. Ничего подобного никто в Советском Союзе ни в одном ресторане никогда не едал.
Потом снова купались. Какие-то маленькие рыбёшки щипали им ноги. Олег пытался поймать их в свою рубашку, ему помогал Комодов; они бороздили с рубашкой по озеру, а женщины хохотали над ними на берегу.
В три часа приехал Хуан и отвёз их домой.
Вечером все собрались у телевизора. У Олега со дня рождения осталась непочатая бутылка кубинского рома. Женщины наскоро сообразили закуску.
Посидели душевно. Лариса с Олегом спели под гитару дуэтом «Шаланды, полные кефали…». Потом Лариса спела песенку про сурка. По своим комнатам расходились в мирном и кротком расположении духа.
На кухне задержалась одна только Комодова. Она всегда на ночь варила кисель из папайи. Его полезно пить по утрам для пищеварения.
АННА
В сиесту университет пустел. Никто в это время не гонял свиней, и они, поджарые, мускулистые, больше похожие издали на собак, слонялись между корпусами, выискивая под окнами выброшенные из аудиторий объедки. Мне далеко было ездить домой, и я коротал трёхчасовой перерыв на кафедре. Чаще в одиночку, но два раза в неделю, по вторникам и четвергам, компанию мне составлял Пабло, преподаватель английского.
Пабло было двадцать семь лет, он был всего на год старше меня. Аргентинец. Марксист. Всегда ходил в футболке с портретом Че Геварры на широкой, мускулистой груди. Ужасно словоохотлив, я от его болтовни уставал больше, чем от занятий.
Но в тот день, с которого начинается мой рассказ, он был на удивление молчалив и угрюм. Жара была невыносимая, термометр на входе в наш корпус показывал тридцать девять по Цельсию, но настроение Пабло испортилось точно не от погоды.
Видя, что он не расположен к общению, я взялся читать серьёзную книгу. Это был дневник Борхеса, накануне я купил его в магазине Католического университета. Я не люблю Борхеса, его претенциозное «визионерское» глубокомыслие совершенно мне чуждо. Не знаю, зачем я купил его. Вряд ли для того, чтобы лишний убедиться: никакой он не гений. Наверное, я всё-таки сомневался в себе - в окончательности своего суждения о его творчестве. Но дневник его с первых страниц стал раздражать меня - ещё больше, чем его романное снобистское пустословие.
- Не могу читать твоего земляка! – сказал я Пабло. - Пойду попью гасеосы (так никарагуанцы называют кока-колу и всякую прочую сладкую воду с газом). Не желаешь за компанию прогуляться? – спросил ради приличия. И чтобы ему точно не захотелось, добавил: - Авось схлопочем по солнечному удару.
Но Пабло ответил:
- Пойдём.
Унылые революционеры непредсказуемы.
По дороге он первый заговорил:
- Твои студенты не обсуждали сегодня собрание?
- Собрание?
- Вчера было собрание Комитета организации.
- Что-то, кажется, обсуждали. Но не со мной.
- Имя моё не звучало? Не говорили они, что я оконфузился?
- Не слышал. Я к ним не прислушивался.
Пабло придержал меня за предплечье.
- Ты должен меня выслушать, - сказал он, глядя по обыкновению глядя не в глаза, а в подбородок. - Для меня это важно.
Я был смущён. Никогда ни один революционер не посвящал меня в свои тайны. И, признаться, мне этого меньше всего хотелось.
- Ты, конечно же, знаешь Анну? – продолжал Пабло. – Она заместитель Андреса, нашего секретаря.
- Ну да, часто мелькает. Красотка.
- В самом деле? Ты тоже считаешь её красивой?
- А ты разве не считаешь?
- Тебе известно, кто у неё отец?
- Нет, откуда мне знать.
- Контрас, натуральнейший контрас! Так вот, вчера я взял на собрании слово, чтобы вывести её на чистую воду. Я спросил у собрания: «Знаете ли вы, что отец товарища Анны работал при Сомосе на гринго, что он был адвокатом транснациональной компании?» Кто-то с заднего ряда воскликнул: «Ну и что тут такого? У нас демократическая страна». «Конечно, - ответил я, - у нас демократическая страна, но это не снимает вопроса: как дочь человека с таким послужным списком может находиться на руководящих позициях в марксистской молодёжной структуре? Всем известно, кто её рекомендовал. И вот я интересуюсь: имеем ли мы право своё интимное чувство ставить выше классовых интересов?» Все присутствующие, разумеется, поняли, кого я имел в виду. «У товарища Андреса, - продолжил я, - большие заслуги перед партией и перед Родиной, у него героическое прошлое, он настоящий лидер нашего университетского Комитета, но мы должны честно сказать: он скомпрометировал себя тем, что, движимый личной симпатией, сделал своим заместителем классово чуждую нам особу. Я считаю, что товарищ Андрес превысил свои полномочия. Это дискредитирует наше дело». Ну и потребовал поставить на голосование вопрос о снятии Анны с должности замсекретаря и об объявлении выговора Андресу. Вот ты, представитель страны, где традиции социализма насчитывают несколько десятилетий, скажи: по-твоему, я не прав?
Вы понимаете: я не мог ответить ему откровенно.
- Не знаю, не знаю, - сказал я. – Я не берусь судить о столь тонких материях, как классовые отношения. Тем более, в такую жару.
- Я понял, - ухмыльнулся Пабло, - ты меня осуждаешь.
- Не то что осуждаю. Но, если честно, я думаю, что к красивым девушкам благородным рыцарям революции следовало бы проявлять большую снисходительность.
- Я всё понял. Ты тоже влюблён в Анну.
- Тоже? Что значит «тоже»? Ты имеешь в виду себя?
- Ну да, все так и решили, что я выступил против неё из ревности, - мрачно ответил Пабло.
- А на самом деле ты просто бдительный революционер?
- На самом деле она вполне может быть подсадной уткой. Ты не допускаешь, что она банально получила задание от наших заклятых врагов?
- Для этого надо быть либо очень идейной, либо очень продажной. В жертвенную идейность этой смазливой девчонки мне трудно поверить. Ну а насчёт продажности… Ты же сам намекнул, что она богата.
- То есть, по-твоему, она просто скучающая красивая девушка из буржуазной среды?
- Я не знаю её, но почему бы и нет? Красивой девушке приятно испытывать власть над крутыми парнями с героическим прошлым. Эта роль красивой юной никарагуанке была бы к лицу.
- Ты хочешь сказать, что она просто забавляется нами?
- Да не знаю я, вот пристал! Я просто озвучил версию. По-моему, эта версия правдоподобна: все блестящие богатые мальчики из среды, с детства привычной для этой девчонки, эмигрировали в Майями, и оказалось, что ей не на ком тестировать свои чары. Вот она и выбрала для этого героических революционеров. Если, конечно, она не влюблена в Андреса по-настоящему. Я-то об этом судить не могу.
- Выходит, я, по-твоему, обидел из ревности невинную девушку? – Пабло посмотрел на меня так, как будто вдруг открыл во мне буржуазную сволочь. – И какой же, по-твоему, у меня был повод её ревновать? Я всего лишь её преподаватель английского языка и такой же, как она, заместитель секретаря Комитета – вот и всё, что можно сказать об отношениях между нами.
- Я и не утверждаю, что ты её ревновал. Ты это сам сказал.
- Я, значит, придумал? А семнадцать поднятых рук против меня - это тоже моя фантазия?
- Все голосовали против твоего предложения?
- Нет, не совсем так. После того как я выступил, в аудитории установилась мёртвая тишина. Все ждали, что скажет Андрес, и смотрели на Анну. Она сидела в президиуме горделиво-презрительная, даже брезгливая. Андрес встал. Он был не в себе. Его кадык от злости сводило судорогой. Он долго прокашливался, пока смог извлечь из себя членораздельные звуки. От волнения он взял такую высокую ноту, что его тенор чуть не сорвался в дискант. Ты не находишь удивительным: у человека с такой суровой внешностью такой писклявый голос?
- И что же сказал Андрес в защиту Анны?
- Ничего. Он спросил, кто за то, чтоб объявить ему строгий выговор?
- И отстранить товарища Анну от руководящей должности?
- Нет, о ней он вообще не упомянул.
- Да? Что ж, надо сказать, он джентльмен. И семнадцать человек проголосовали против?
- Нет. Голосования по моему предложению не последовало. В этот момент встал Игнасио, ты должен знать его, он аспирант с исторического факультета. «Я считаю, - сказал он, - что у нас нет повода ставить предложение товарища Пабло на голосование. О преданности товарища Андреса нашему общему делу говорят его глубокие благородные шрамы, полученные на полях сражений с контрреволюцией. Но все мы также знаем товарища Анну как блестящую пропагандистку. Её гражданская позиция безупречна. Я убеждён в том, что её назначили на руководящий пост по заслугам». Ну и так далее, бла-бла-бла, бла-бла-бла. Минут пять сплошной апологии товарища Анны.
- По-твоему, он тоже в неё влюблён?
- В неё все влюблены.
Пабло ударил кулаком по стволу дерева. Мне показалось, что ему всё-таки стыдно.
- Пойдём, друг. Пойдём, остудим огонь ледяной гасеосой.
Но Пабло не сдвинулся, не пошатнулся, стоял непоколебимо, как столб.
- Пойдём, пойдём, - зазывал я его почти ласково.
В ответ – глухое рычание:
- Да! Да, и я в том числе! – Он словно выдавливал из себя остатки голоса.
- Пойдём.
- Да, допустим, я выступил против неё из ревности! Но ты скажи: по сути, объективно, я прав или нет?
- По сути, следуя логике революции, ты, наверное, прав.
- Даже если я не стерпел того, что какая-то дешёвая буржуазная малолетка мной забавляется…
Я не согласен был с ярлыком «дешёвая буржуазная малолетка», но мне совсем не хотелось ему возражать. Зачем дразнить так болезненно переживающего свою подлость пламенного революционера?
- Ты прав, - сказал я. - Пойдём попьём гасеосы.
- Но почему тогда они вскакивали и кричали, словно я враг: «Родина или смерть!» Скажи, причём тут «Родина или смерть!», если по сути я всё-таки прав?
- Она тоже кричала «Родина или смерть!»?
- Анна? Не знаю. Не помню. Но ты подумай: ни один – ни один! - член Комитета не поддержал меня! Даже не поставили моё предложение на голосование! Никто не возразил этому карьеристу Игнасио!
- Ну, один-то, я полагаю, всё-таки поднял.
- Ты имеешь в виду меня? Ошибаешься. Я не голосовал. Мне было не по себе от такой низости. «Товарищ Пабло, вы имеете что возразить?» - Ты б видел, с каким торжеством задал мне этот вопрос Андрес!
- «Родина или смерть!»
- Не понял.
- Все опять закричали «Родина или смерть!» - а ты в это время сокрушённо смотрел на Анну.
- Да, ты проницателен: я в это время действительно посмотрел на Анну. И знаешь, что я прочитал в глазах этой дряни? Нет, не презрение, не гадливость – она смотрела на меня с любопытством! Ты понимаешь, что это значит?!
- Не понимаю.
- Она мне показывала: ну что, дурашка, утёрся? Мне так забавно играть с тобой в кошки-мышки!
Ну да, захотелось съехидничать мне, кошки-мышки – самые подходящие отношения для преподавателя и студентки. Но, разумеется, я ничего такого вслух не сказал. Вместо этого произнёс:
- Знаешь, я не большой эксперт в амурных делах, но, по-моему, шансы твои повысились. Она познала меру твоей решительности, и ты вырос в её глазах.
Пабло, я видел, очень хотелось в это поверить, но слишком глубоко он был сокрушён.
- Твое умозаключение было бы верным, если бы Анна была способна на чувства. Но в этом дереве больше нежности, чем у неё, - ответил мне он.
- Зато она столь же прекрасна, как эти цветы. А у того, кто красив, даже недостатки…
- Да! – перебил меня Пабло, не дал изречь афоризм. – Да, она столь же прекрасна, как эти искусственные цветы. Ты думаешь, у них с Андресом всерьёз? О нет, поверь, она и его за нос водит. Андрес, между нами, когда до него дойдёт, какую презренную роль он играет при ней, то его разорвёт от бешенства.
- «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». Это я по-русски процитировал Пушкина. Слышал о таком поэте?
И я стал зачем-то пересказывать Пабло сюжет поэмы «Цыганы».
В никарагуанских университетах студенты важнее и преподавателей, и начальства. Революция дала им власть. На собрании они могут потребовать отстранения от курса не угодившего им профессора, и ректор не посмеет ослушаться. Разонравился курс – студент волен сменить группу. Я не знаю, как это оформляется по документам, но студенты постоянно мигрируют из одной группы в другую. Некоторые даже перескакивают с курса на курс. Чёрт, я думаю, и тот не смог бы разобраться, как и за что они получают дипломы.
Вскоре после того собрания, на котором оконфузился Пабло, Анна ушла из его группы английского языка и записалась в мою русскую группу.
Когда в середине второго семестра в группе появляется новичок, для преподавателя это лишняя головная боль, если, конечно, преподаватель не никарагуанец: тот такой же пофигист, как и его студенты. Но когда я однажды увидел в своей аудитории за первой партой самую красивую студентку университета, в которую влюблены все никарагуанские парни, мне, признаюсь, было приятно и лестно. «О, великий, могучий русский язык!» - подсмеивался я про себя над неудачником Пабло.
Анна отличалась не только смазливостью, но и умом. То, что мы пережёвывали в группе несколько месяцев, она наверстала буквально за три – четыре недели. Я был доволен ею и не считал нужным скрывать это на кафедре, из-за чего мои отношения с Пабло начали портиться. Он ревновал меня, и ревность его с каждым днём становилась всё более лютой. Я поначалу старался ему показать, что его подозрения безосновательны, но от этого он только сильнее безумствовал. В конце концов, этот аргентинский Отелло мне так надоел, что я стал его избегать. По вторникам и четвергам я вовсе перестал заходить в преподавательскую.
В один из вторников, когда я во время сиесты сидел в библиотеке и готовился к предстоящим занятиям, туда зашла Анна. Она поздоровалась, я кивнул – и для неё это был достаточный повод, чтобы подсесть за мой стол. У неё были вопросы по пройденному накануне параграфу. Не успели мы обменяться двумя словами, как появился Андрес. Косясь на нас, он подошёл к книжной полке и взял первый попавшийся том. Как он, однако, ни морщил лоб, у него не получалось изобразить из себя вдумчивого читателя. Это было настолько комично, что я улыбнулся. Покосившись на Анну, я заметил, что и она улыбается.
Быстро устав играть роль читателя, Андрес швырнул книгу на подоконник и решительным шагом покинул читальный зал. Я думал, Анна смутится, но ничуть не бывало.
Буквально через минуту в дверь просунулась физиономия Пабло. Анна хихикнула.
- Не думал, что ты столь легкомысленна, – сказал я ей.
- Очень легкомысленна, - охотно согласилась она.
Я объяснил ей правило и подсказал, как сделать домашнее упражнение.
- Твои успехи в изучении русского языка меня радуют, - сентенциозно похвалил я её, перед тем как проститься.
- Русский язык красивый, - ответила Анна.
На следующий день Пабло не было в университете, и мне не нужно было идти в библиотеку, и я сам не знаю, как так получилось, что я в ней всё-таки оказался. Анна была там. Чтобы она чего не подумала, я расположился за три стола от неё.
Вскоре появился Андрес.
- Товарищ Анна! – окликнул он её от двери. – Можно тебя на минуту?
- Извини, я сейчас не могу, - ответила Анна. – Я делаю задание по русскому языку.
Когда он ушёл, Анна подсела ко мне.
- Ты мне поможешь? – серьёзно спросила она.
В тот день я возвращался домой в некотором смятении. Я вынужден был признаться себе: озорная девчонка вскружила мне голову.
Советский специалист, пребывающий в заграничной командировке, не имеет права флиртовать со студентками. Да, уже началась перестройка и зашатался кодекс строителя коммунизма, но я был не настолько восприимчивым к переменам, чтобы сразу, в один момент, избавиться от комплекса идейного патриота социалистического Отечества.
Идейность на советский манер – это, если экстраполировать на поведение за границей, долдонистость и неуклюжесть. Я хорошо понимал: неуклюжий долдон не имеет ни малейшего шанса завоевать расположение такой раскованной марксистки, как Анна. Я старался думать о ком-то другом, но, кроме Анны, ни о ком другом мне не думалось.
Я пытался представить её родителей, братьев, сестёр. В воскресенье они, наверное, всей семьёй ходят в дорогой ресторан. Дома у них прислуга, они её вызванивают колокольчиком. Совершенно чуждая для меня среда. Как лучше объяснить склонение и спряжение – вот о чём мне следует думать. Я решил больше не ходить в библиотеку. «Завтра четверг, но я всё равно останусь на кафедре, постараюсь утихомирить Пабло. Поговорю с ним о Борхесе и Кортасаре», - настраивал я себя.
Последний урок перед сиестой был у меня как раз в группе Анны. Когда прозвенел звонок, я попрощался с учениками и, отвернувшись к стене, чтобы глазами ненароком не встретиться с ней, стал собирать в портфель учебники и конспекты.
Она ждала меня у развилки аллей, где мне нужно было свернуть к корпусу филологического факультета.
- У тебя есть вопросы ко мне? - спросил я.
- Да, - сказала она. И пошла к библиотеке.
Я покорно побрёл вслед за ней.
Домашнее задание мы сделали с ней за десять минут. Чтобы не молчать, я стал объяснять ей тему следующего урока.
Анна перебила меня:
- Что-то хочется есть.
Мы пошли в студенческое кафе. До этого я ни разу там не обедал. Там не было ни тарелок, ни вилок, ни ложек. Фасоль, залитая какой-то склизкой и противно пахнущей жижей, в которой угадывались узловатые кусочки свинины, выкладывалась на квадраты, нарезанные из банановых листьев; ели же плоскими палочками из шершавой пальмовой древесины.
Я умилялся, глядя на то, с каким аппетитом Анна, дочь богатого буржуа, поедала пищу простолюдинов. У неё всё выходило изящно. Даже кока-колу из горлышка запотевшей бутылки она пила так, словно прикладывала к губам тонкий хрустальный фужер.
После кафе у нас оставалось ещё сорок минут до начала урока. Анна повела меня в сад биологического факультета. Там мы сели в тени огромного авокадо, усеянного тёмно-зелёными лоснящимися плодами. Плод авокадо тяжёл и при падении с большой высоты может серьёзно контузить. Задрав головы, мы высматривали, не летит ли на нас граната.
Анна расспрашивала меня о нашей комсомольской организации: чем мы, советские комсомольцы, занимаемся в Никарагуа, каково моё персональное поручение? Комсомольская организация у нас была, но она почему-то была строго-настрого засекречена. Наш комсорг, заносчивый прыщ из экономической миссии, конспиративно именовался физоргом. К слову замечу, что партийный комитет считался у нас профсоюзным. Так как я не мог сказать Анне правду о нашей комсомольской организации, пришлось выдумать: у нас, мол, в группе советских преподавателей я единственный комсомолец, поэтому организации у нас нет, и, соответственно, комсомольские поручения давать мне некому.
- А в Советском Союзе ты входишь в состав комсомольского комитета? – поинтересовалась она.
- В Советском Союзе вхожу. – Это была чистая правда.
- Как бы мне хотелось побывать на вашем собрании, присутствовать при ваших дебатах! Они, должно быть, горячие?
- Тебе надо поступить в один из советских вузов, - сказал я. - Например, у нас есть университет имени Патриса Лумумбы, где учатся революционеры со всего мира.
- Льюмумба – какое забавное слово! – сказала она. - Оно образовано от глагола «льйюблью»?
- Ага. Слушайте и повторяйте: «Я тебя лумумба».
- «Я тьйибья льюмумба», - повторила она сквозь смех.
- Л выговариваешь неправильно. Не «льюмумба», а «лумумба».
- «Я. Тьйибья. Люмумба». Ха-ха-ха-ха! Ты там работаешь, да?
- Нет. Я живу не в Москве. Слышала о городе Киеве? Это мать городов русских.
- Мать? А Москва, значит, дочь? Или внучка?
- Дочь.
- А в Киеве тоже есть «я тьйибья люмумба»?
- Нет, в Киеве есть «я тьйибья кохаю».
- «Кох-хаю»? Какой ужас! Это тоже русский язык.
- Нет, украинский. Киев - столица Украинской советской республики.
- Украинский язык - ужасный язык. Но я всё равно поеду учиться в Киев. Там ведь можно учиться на русском?
- Конечно.
- И ты будешь моим учителем русского языка.
- Сочту за честь для себя.
- Да-да. Я окажу тебе честь тем, что буду учиться в твоём университете имени «Я тьйибья кох-хаю»!
- Но, знаешь, Анна, в киевском университете тебе придётся обращаться ко мне на вы.
- Неужели?
- Да, у нас не принята фамильярность между преподавателями и студентами.
- Неужели? И вам, сеньор профессор, не нравится, когда я говорю вам «ты»?
- Что вы, сеньорита студентка! Здесь вам это очень идёт!
Возвращаясь, мы зашли на "кладбище бронированных лимузинов Сомосы". Это была туристическая достопримечательность нашего университета. Там мы залезли в огромный чёрный кадиллак, и уселись рядом на заднем сидении. Бронированные стёкла в дверях, толщиною в ладонь, были опущены, и нас обдувал лёгкий сквозняк.
- Если бы ты сидел на этом месте семь лет назад, я бы могла тебя укокошить, - сказала Анна.
- Бросила бы в меня авокадо?
- Не-ет. Я выстрелила бы в тебя из настоящей базуки.
- И тебе ни капельки не было бы меня жаль?
- Нет, не было бы, если бы ты сидел на этом месте. Здесь мог сидеть только Сомоса или его холуй. Например, какой-нибудь гринго.
- Ты не любишь американцев?
- Я ненавижу гринго! Я ненавижу их до исступления! Ты служил в армии? Скажи, тебе доводилось их убивать?
- Нет, - честно признался я.
- Жаль. Нет на свете народа подлее американцев. У них на уме только деньги, деньги и деньги! Ради корысти они готовы на всё.
- Твои родители тоже так думают?
- О, мой папа ненавидит их ещё больше, чем я. Дело в том, что он хорошо их знает.
- По-твоему, среди американцев не бывает приличных людей?
- Даже приличные люди, оказавшись в Америке, становятся подлецами. У них там сам воздух отравлен страстью к наживе.
- Этой страстью отравлены не только американцы. Боюсь, что такой категоричной девушке в Советском Союзе тоже не очень понравится.
- Я не категоричная. Я принципиальная, - возразила она.
На следующий день я застал Анну в библиотеке с Андресом. Она мне кивнула. Я сел поодаль и ждал, что она подойдёт. Но ей в этот день было не до меня: судя по доносившимся возгласам, революционные активисты готовились к какому-то важному мероприятию.
«Ну и отлично, - подумал я. - По крайней мере я не пополню ряды её буйных ревнивцев, не уподоблюсь товарищу Пабло».
На следующий день Анна отыскала меня в другом корпусе перед сиестойи попросила помочь ей с домашним заданием. Потом мы снова ели неаппетитную жижу, гуляли до кладбища лимузинов и сидели в бронированном "кадиллаке" Сомосы. Я рассказывал ей о «самом великом писателе всех времён и народов» и о его романе «Война и мир», где один из центральных образов, Наташа Ростова, «очень похож на неё».
- А как эта девушка относилась к революционному делу? - спросила Анна.
- Если бы она родилась позже на пятьдесят лет, то, может, и стала бы революционеркой, но в то время, когда она жила, русские девушки революцией не увлекались.
На следующий день Анна опять предпочла общению со мной "революционную деятельность".
Было как будто две Анны – и меня стало двое: один – «романтик», другой - «критический реалист».
Однажды я рассказал Анне, что два раза в неделю по вечерам даю уроки русского языка одному субкоманданте. В переводе на советскую партийную терминологию команданте – это вроде члена, а субкоманданте – кандидата в члены Политбюро. Но мой ученик был не просто чиновник высокого ранга. Он был одним из самых популярных героев сандинистского Сопротивления. Сомосовская охранка числила его опаснейшим террористом, обещая за его голову огромное вознаграждение. Будучи многажды ранен, он лишился ноги, руки, селезёнки и, кажется, половины лёгкого. В конце концов, его, искалеченного и обрубленного, унесли тайными тропами в соседнюю Коста-Рику. А когда сандинистская революция победила, он в инвалидной коляске с триумфом вернулся на родину, где был назначен на важную должность в одном из секретных ведомств, о котором, естественно, ни он, ни его помощники, изучавшие русский язык вместе с ним, мне ничего не рассказывали.
Понятия не имею, зачем субкоманданте понадобилось изучать русский язык. Возможно, он захотел овладеть им, потому что на нём разговаривал Ленин. Как бы там ни было, мотивация у него оказалась не очень высокой: за месяц занятий он не удосужился выучить половины русского алфавита и хорошо, если запомнил слов десять. Какой бы вопрос я ни задал ему на уроке, он отвечал по-испански:
- Пусть скажет она (или он). – И тыкал пальцем в кого-нибудь из своих подчинённых.
Анна клюнула. У неё загорелись глаза.
- Возьми, - запрыгала, заплескала в ладоши, - и меня в эту группу.
Пришлось упрашивать субкоманданте. «Дозвольте, товарищ, брать с собой на уроки юную ассистентку. Она моя лучшая ученица по русскому языку, и к тому же революционная активистка, ваша преданная почитательница». «Надеюсь, она красива», - лукаво улыбнулся в ответ субкоманданте.
В седом, с выщербленными зубами, престарелом калеке Анна нашла свой идеал революционера. Как же, он один укокошил тьму гринго!
Однажды, явившись на очередное занятие к субкоманданте и сунувшись во флигель, в котором обычно проходили наши уроки, я увидел, что он до потолка забит гроздьями платано. Все ученики, за исключением субкоманданте, сидели невдалеке за столом и что-то оживлённо обсуждали.
- У нас сегодня не будет урока? - спросил я Эстер, секретаршу субкоманданте.
- Наш класс занят, потому что нам негде было складировать платано, - ответила она мне.
Я постеснялся спросить, зачем им такое количество платано.
Тут из дома выехал на коляске сам субкоманданте.
- Добри утро! – выкрикнул он своим громовым баритоном, вскинув кулак в сандинистском приветствии.
- Добрый вечер, субкоманданте! – ответил я, изобразив тот же жест. – Сегодняшнее наше занятие будет проходить под открытым небом.
- Да! – радостно подтвердил он.
- Трудно будет обойтись без доски.
- В самом деле, как это я забыл о доске! – хлопнул себя по лбу субкоманданте. – К ней теперь не доберёшься, мы её завалили платанос, ха-ха-ха. Знаешь, - он уже был рядом со мной и положил руку мне на плечо, - а давай-ка мы сегодня отменим занятие. Наша внутренняя контра начала поднимать голову и взвинтила на рынках цены на продукты первой необходимости, и мне пришлось озаботиться тем, чтобы сбить цены. Мы скупили по деревням несколько тонн платанос, чтобы в ближайшие выходные выбросить их на рынок. Представляю, как этому обрадуется наша зарвавшаяся мелкая буржуазия! Так что, как ты сам понимаешь, нам теперь не до учёбы.
Мы договорились, что Эстер уведомит меня о дате возобновления наших занятий, но я понял: никаких занятий по русскому языку больше не будет. Торговые интервенции – занятие куда более важное для героического субкоманданте.
Эстер позвонила мне через неделю.
- Поскольку, - сказала она, - результаты интервенции превзошли все ожидания, субкоманданте принял решение провести ещё одну, на этот раз более масштабную интервенцию на следующей неделе.
Через полмесяца Эстер позвонила снова: интервенции оказались настолько действенными, что теперь они будут проводиться на постоянной основе. То есть, как я и предполагал, занятий больше не будет.
Не знаю, какую роль в этой борьбе с мелкой буржуазией играла Анна, но она совсем перестала посещать занятия в университете. И мои, и все остальные.
Мне её не хватало. Каждую сиесту я ходил тосковать в одиночку в бронированном "кадиллаке" Сомосы.
Но однажды она пришла. Когда я зашёл в аудитория перед началом занятия, она курила возле окна. Да, в Никарагуа студенты курят прямо в аудиториях, но только Анна никогда раньше не брала в рот сигарету. И никогда до этого я не видел её такой нервно-растрёпанной. Начался урок. Когда я искоса поглядывал на неё, она хмурила брови и отводила глаза.
В тот день мы проходили конструкцию «кто похож на кого». Я записал на доске предложение: «Марио похож на честного человека, но на самом деле он большой обманщик», адресуя его Анне, исключительно ей; она, был уверен я, сразу поймёт: вместо «Марио» следует читать «субкоманданте». Я думаю, она так и поняла, но виду не показала, ни одна чёрточка на лице не выдала её волнения. Тогда я предложил всей группе составить по своему примеру со словом «похож», оговорив: это не должен быть механический набор слов, вроде «Педро похож на моего брата», у предложения обязательно должен быть какой-нибудь реальный подтекст. Я давал ей понять, что жду от неё намёка, который я мог бы расценить как ответ на мою провокацию. Скажем, она могла бы мне возразить: «Марио похож на обманщика, но на самом деле он порядочный человек». Или обидеться на меня: «Этот учитель мне не нравится, потому что он похож на американца». Но знаете, какой пример она привела? «Педро похож на моего брата».
На следующее занятие она опять не пришла. И на следующей неделе её тоже не было. В пятницу я позвонил Эстер.
- Здравствуй, Эстер! Ты меня помнишь?
- Субкоманданте отсутствует в Никарагуа, - отчиталась она голосом автоответчика. – Он находится с визитом в Болгарии и в Восточной Германии. Поэтому в ближайшие дни занятий по русскому языку не будет.
- Он поехал туда без тебя? – задал я ей, наверное, бестактный вопрос. И услышал то, что больше всего боялся услышать:
- Субкоманданте сопровождает в этой поездке товарищ Анна Вальдес.
Когда под конец учебного года Анна снова появилась в университете, меня поразило выражение скорби в её глазах. Я увидел Наташу, обманутую негодяем Курагиным. Глаза её, в точности как описано Львом Толстым, были блестящие и сухие, и щёки её опустились. А ещё у неё были искусаны губы. Она их теперь постоянно кусала.
После урока, наспех запихнув учебники и конспекты в портфель, я пошёл за ней. Настигнул в самом конце коридора.
- Анна, - позвал, - подожди! – Она остановилась. Но глаза не подняла. Как шла, так и стояла потупившись. - Ты пропустила много уроков. Может быть, нам стоило бы дополнительно позаниматься с тобой?
- Не надо, - ответила Анна, всё не поднимая глаза. – Мы изучаем русский язык с кубинским преподавателем.
- У субкоманданте?
Она промолчала.
- Кубинский преподаватель тебе нравится больше, чем я?
Она опять промолчала.
- Анна, я хочу услышать от тебя комплимент.
Она усмехнулась.
- Ты лучше. - Так тихо произнесла, что я еле-еле расслышал.
- Ты не расстраивайся, - сказал я.
Она кивнула и направилась к соседнему корпусу.
- Подожди! – я догнал её. - Анна, позволь мне одну, всего лишь одну и самую последнюю откровенность. Даю тебе честное слово, что никогда больше я не дам тебе повода досадовать на мою назойливость… Анна, я приехал из страны, в которой народ сполна настрадался от революционеров. Девочка, поверь, эти люди не способны любить. У них на уме только власть. Ты не такая. Ты не циничная. Поэтому ты никогда не будешь счастлива с субкоманданте!
Она ничего мне не ответила. Мы разошлись: она пошла в сторону библиотеки, а я - к "кадиллаку" Сомосы.
В этот день я напился с Олегом и Кокой Кинзерским. Напился так, что утром не смог подняться. Олег пытался взгромоздить меня на ноги, но я тут же заваливался на кровать.
Я пролежал весь день. «Если я встану, то жизнь выплеснется из блюдца», - этот полубредовый страх не отпускал меня до самого вечера. Было жарко, несмотря на то, что работал кондиционер. Я пытался высчитать, когда у меня в университете должен начаться третий урок. Только третий урок меня волновал, никакие другие. Я был уверен, что Анна на него не придёт. Я тоже на него не приду, но всё равно я должен был в то мгновение, когда прозвенит звонок, успеть прошептать, что никогда её не разлюблю. Такое вот астеническое сумасшествие.
На следующий день Анна пришла на моё занятие. Она сидела в первом ряду. И всё время, пока шёл урок, все полтора часа, я ловил на себе её напряжённо-внимательный взгляд. Что-то важное происходило в её душе.
РАФАЭЛЬ
Смотрю никарагуанский альбом.
Рафаэль... В группе филологов, изучавших русский язык в Национальном университете Манагуа, он был единственный, кто обращался ко мне на вы. Он вообще не любил фамильярности. Обожал Гоголя. «Гоголь, - говорил, делая размашистый жест, - здесь у меня, в груди!»
На этом слайде я у него в гостях.
Помню, как он меня пригласил. Очень у него получилось витиевато: «Сеньор, я не думаю, что какое-то блюдо может сравниться с варениками, но, тем не менее, дерзаю просить у вас чести посетить мою хижину и отведать приготовленных моей драгоценной Розой накатамалей».
Накатамали - это индейское блюдо, чем-то с виду напоминающее голубцы, но только завёрнутые не в капусту, а в листья бананов. Индейская кухня слишком остра для меня, но приглашение я не мог не принять.
«Драгоценная Роза» оказалась милейшей сеньорой: в Никарагуа я нечасто встречал таких обаятельных и образованных женщин. Обычно эти качества у никарагуанок не сочетаются. Она ненавидела торгашей. Завидовала «совьетикос», для которых торгаши, как она полагала, «самый презренный слой». «Никарагуанцы, - сокрушалась она, - не такие, как вы. Мы развращены корыстолюбивыми гринго».
От Розы-то я и узнал, что Рафаэль когда-то работал учителем.
Это было ещё при Сомосе, они жили в то время на юге, в городе Сан-Хуан. Там, на морском побережье, её родители держали небольшой ресторанчик, где столы стояли под деревьями, на одном из которых жила на привязи умная обезьянка. Роза работала технологом в цехе по сушке и переработке кофейных зёрен; каждый день она ездила на работу на велосипеде. Ну а Рафаэль, с отличием окончивший Леонский университет, стал учить испанскому языку и литературе детишек в одной из школ для бедноты на окраине города, где даже доски были не во всех классах. По заданию сандинистской партии Роза вела среди крестьян подпольную агитацию, а Рафаэль ей помогал размножать на печатной машинке обличающие кровавый режим прокламации.
- Если бы я знал, что вы мой коллега, - сказал я Рафаэлю, - то с большей тщательностью готовился бы к занятиям с вами.
- О нет, вы напрасно волнуетесь на мой счёт, - ответил мне Рафаэль. Позволив себе выпить в честь «дорого гостя» три глотка пива, он разомлел, раскраснелся, расплылся в блаженной улыбке. – Должен вам заметить, что я был отвратительным педагогом. Если следовать объективным критериям, то можно сказать, никудышным.
- Зная, насколько вы добросовестны, мне в это трудно поверить.
- Тем не менее, это так. Честное слово, я ни капельки не рисуюсь. Наоборот, признаюсь с прямотой князя Мышкина: на поприще школьного педагога я потерпел сокрушительное фиаско. И знаете почему? Потому что я робел перед детьми, как мальчишка.
- Участвовали в революционном подполье и робели перед детьми?
- Представьте себе! Они меня покорили с первого дня. Покорили тем, что были безоблачно счастливы. Благодаря им я открыл: детская чистота – это то, может быть, единственное на свете, что делает человека счастливым. Да, мой друг, это было головокружительное открытие! Это как у Левина, помните, когда он лежал в траве и наблюдал насекомых. Если бы люди, - записал я тогда в своём дневнике, - способны были понять, что такое настоящее счастье, то смысл жизни свёлся бы для всех лишь к одному: каждый старался бы удержать в себе детскую чистоту. И я с рвением, достойным лучшего применения, принялся уподобляться моим подопечным. Я не понимал, что как раз это совершенно противопоказано педагогу. Хотя бы потому, что педагог, который будет вести себя как ребёнок, долго в этом качестве не протянет: его сердце не выдержит тех измен, на которые в силу своего простодушия так невольно щедры малые дети. Для ребёнка измена – рядовой эпизод игры, а для взрослого это ранение, тяжёлая травма. У хорошего педагога обязательно должен быть иммунитет от таких потрясений. Но поскольку этот иммунитет не может появиться у тех, кто остаётся в душе ребёнком, то хороший педагог – это тот человек, кто во имя чистых детей жертвенно отрекается от своей собственной чистоты. Я, наверное, очень сложно всё излагаю.
- Нет-нет, - поспешил я заверить его, хотя на самом деле подумал, что Рафаэль несёт слишком уж романтическую околесицу в духе нелюбимого мною Хулио Кортасара.
- В сущности, - продолжал он, - быть хорошим педагогом – это всё равно, что отказаться от счастья жить простой жизнью, уйти навсегда в те пещеры умышленности, куда, как ты точно знаешь, до конца твоих дней не заглянет ни один солнечный луч. Так вот: я был плохим педагогом, потому что оказался на такую жертвенность не способен. Мне бывало ужасно больно, когда дети, считая меня, двадцатисемилетнего юношу, стариком, отказывались играть со мною в те игры, которые я сам специально для них придумывал. От постоянных разочарований у меня обострился недуг, которым я страдал с младенческих лет, и я почти на год оказался прикован к больничной койке. Когда доктор, обследовавший меня, расспрашивал Розу, не переболел ли я лихорадкой, не пережил ли психических потрясений, Роза, помнится, выплеснула в сердцах: «Разумеется, пережил. Это дети выпили из него здоровье. В детях живёт колдовская сила». Но я, с каким почтением ни отношусь к моей драгоценной супруге, никогда не верил и не поверю в то, что дети могут быть злы. Тем не менее, когда здоровье моё поправилось, в школу я не вернулся. Сработал инстинкт.
Он замолчал. Его рука потянулась к бокалу с пивом.
- И вы не скучали по детям?
- Очень скучал. И до сих пор скучаю. Представьте себе, я постоянно их вижу во сне. Чаще других является Карменсита, моя любимица. Она так вдохновенно играла роль взрослой, что мне казалось, что в житейских делах она несравненно опытнее меня. Да простится мне моё дерзостное самомнение, но мне хочется думать, что моя Карменсита сделалась яркой личностью, и это стало возможным благодаря тому, что у неё был такой непедагогичный учитель. Нет-нет, не ловите меня на слове, в этом нет никакого противоречия! Я плохой педагог! Я очень плохой педагог! Но при этом я верю, что, будучи очень плохим педагогом, я для своих подопечных на всю жизнь остался лучшим учителем. В жизни, знаете ли, иногда имеют место такие диалектические противоречия. Сейчас Карменсита, должно быть, замужем, и не исключено, что её дети ходят в ту самую школу, где я старался привить их маме любовь к Сервантесу и Рубену Дарио, но я по-прежнему каждый день молюсь за неё, как за ребёнка. И не только за неё, но и за Паблито, за Хуанито, за Паулиту, за всех, кого помню.
Я вас не утомил?
- Что вы, наоборот! Мне интересно!
- Знаете, я думаю, что в раю все люди воскреснут детьми. Не зря же Господь заповедал: «Будьте, как дети». Это значит: «Старайтесь жить, как в раю». И что из того, что это противоречит физике? Кто сказал, что жизнь в чьей-то молитве иллюзорнее физического существования? Я предчувствую: нить моего здешнего бытия оборвётся в тот день, когда я перестану молиться об этих детях. Собственно, Сам Бог объявил мне это во сне. Так и сказал: «Я длю твои дни на земле только ради того, чтобы ты здесь молился о них». «Господи, - воззвал я к Нему в ту ночь, - но разве оттуда, где Ты, не молятся за людей?» И знаете, что я услышал в ответ? «За людей молятся. Но за ангелов можно молиться только с земли». Да, Он сказал: «За ангелов можно молиться, только пока ты в теле». Моя дорогая супруга скажет на это: нельзя доверяться снам…
- Да, - подтвердила Роза, - я именно так и скажу. Вера в сны отнимают у человека волю к борьбе. А человек обязан бороться до последнего вздоха!
- Может, у кого-то и отнимают, - сказал Рафаэль, преданно глядя на Розу. – У каждого своё кредо. А вы, - он, резко взявшись за колесо коляски и повернувшись ко мне, - вы в нашем споре на чьей стороне?
Признаться, я растерялся.
- Знаете, - промямлил, - я никогда до этого не задумывался о том, кто такие ангелы. Мы, советские интеллигенты, совсем на другой манер сентиментальны. Совсем другая у нас романтическая философия.
У меня не хватило духу сказать, что позиция Розы мне ближе.
- Какой замечательный день! - Роза встала со стула, подошла к Рафаэлю, обняла его сзади и поцеловала в голову. Сникший было Рафаэль снова заулыбался.
- Давайте сфотографируемся на память, - предложил он.
Роза отправилась в домик за фотокамерой. Через минуту она уже щёлкала нас с Рафаэлем под банановым деревом. А потом Рафаэль щёлкнул нас с Розой. Вот она на следующей фотографии, держит меня под руку. Над её головой огромный лиловый цветок. Под оттопырившимися лепестками уже обозначились тычинки-бананчики.