Гуров сидел на свежевыкрашенной веранде нового дома, сидел и смотрел на ночной лес. Лес был далеко на той стороне реки, но и Гуров расположился высоко, низины его не привлекали, в низинах кишит жизнь, а он любил, чтобы ветер обдувал голые кости, чтобы сдувал лишних, чтобы не толкались, чтобы намекал на стратосферу, а потом и дальше, но уже без всяких намёков. И ещё ветер сдувал с холмов комаров. От всего этого думать было легко. Скелет в забытом доме, и никто ему не мешает и никто от него уже ничего не ждёт и у него много времени подумать. Подумать легко, без мяса, без крови, без драмы. Всё уже случилось или случится, но не сейчас, а сейчас сиди и размышляй.
Сюда он приезжал вот уже тридцать лет, но никогда не возвышался на этом месте, а бывал у мамы, немного левее, на старом Гуровском холме в старом доме. Там они купили когда-то пустой участок, и мама превратила его в сад, да такой, что со всех окрестностей люди приезжали смотреть, как же так возможно, чтобы тюльпаны и астры ковром и колыхались как трава, чтобы яблони, груши, пионы, можжевельники, вишни, сливы, облепиха, виноград. И много чего ещё. Названий Гуров не запоминал. Он мало помогал маме. Помогал, конечно, но его всегда манил город и приезжал он с неохотой, чтобы только выполнить тяжёлую физическую работу, иначе совсем уж стыдно, и в тот же день уезжал. Ему казалось, что жизнь здесь не движется вперёд, а он должен быть в первых любопытных рядах. Глядя на тёмный мыс леса, белый выветренный скелет, он вспомнил, как это было.
Мама! Обычно в это время она что-нибудь готовит к его приезду: суп из белых грибов, салат, любимую жареную картошку. На ней привычный дачный передник, в руках половник или ложка, и она что-то мешает на плите. Она слышит скрип калитки, но не может отойти, всё кипит и шкварчит. Он поднимается на крыльцо, входит в распахнутую дверь и видит её радость. Потом, уплетая суп со сметаной, он походя говорит, что сегодня же уедет, как только всё вскопает и сделает, мол, ждут его дела. Он видит, как опускается половник, и мамина спина становится на секунду менее прямой и гордой. Одно мгновение, и она берёт себя в руки, разочаровываясь и досадуя, что у неё такой сын, но уже совсем незаметно. Она загружает его работой. Работа, работа и ещё работа, но он только зло вытирает пот со лба и копает, и мельчит, и копает, и носит. Потом вечер, сделано много, но Гуров уже не может сидеть на месте, быстро ужинает жареными грибами и луговой клубникой, собранной мамой на склоне у реки. После ужина они перебрасываются всего парой слов обо всём и не идут навстречу друг другу. Он садится в машину, она выходит к калитке всё в том же переднике и машет ему рукой, как в кино, но в очень хорошем кино, где всё плохо закончится. Чуть поднявшись по просёлочной дороге, Гуров как всегда притормаживает и машет маме рукой из окна прежде, чем скрыться за поворотом. Такая традиция.
Через пустую глазницу, побившись в черепе, вылетела на волю ночная бабочка, и полетела вниз с холма, будто падая, или будто что-то её удерживало у земли. Гуров не обратил на неё внимания. Он вспоминал. Он видел. В небе над лесом и над ним висела растущая луна, в воздухе приподнималась низкая концентрация пыльцы, магнитное поле было спокойным, и ничто не мешало течению мыслей. Вот выросли деревья, и за садом перестали ухаживать, мама умерла. Гуров опустил глаза от луны на кромку леса, лес громоздился на другом берегу на таком же холме, и можно было заглянуть в его сердцевину, лес высился, но Гуров был выше. Если долго смотреть, из сердцевины иногда появлялась мама, она была полупрозрачной и в лёгком лунном свечении, именно так изображают привидений, и Гуров ничего не мог поделать, так всё и случалось. Она появлялась сорокалетней, другой, более ранней он её не помнил. Перемещаясь по верхушкам деревьев, мерцая в темноте как кинолента, мама иногда смотрела на него, но никогда не говорила. Гуров сидел, пропуская сквозь рёбра ветер и ночных красивых насекомых, и тоже ничего не говорил.
Июнь 2018