«Гуров, Сашка, ты что ли!» - воскликнул Боб, крупный человек в оранжевом пончо, обращаясь к одному из сотен заполонивших Коктебельскую набережную отдыхающих. Он сидел за столиком в открытом кафе, и перед ним стояли две нетронутые полулитровые кружки пива. На вид они казались бездонными, как и их внушительный обладатель, но если сложить две поллитровки вместе, то это будет всего один ничем не примечательный литр, и Боб это знал, разогревая себя к вечеру.
«Это ты, Сашка!» - из непрерывно движущегося мимо него потока Боб окриком выхватил парня с выгоревшей копной волос. «Сашка, Сашка! - обрадовался он, поднимаясь навстречу, - Добрался наконец к нам из своей сонной Москвы. Уже и год минул. И вот опять открываем сезон». «Эти мерзавцы-застройщики вчера срубили последнего серебристого лоха, - возмущался он, сближаясь. - Дельфинарий и аквапарк расползаются как жирные пятна, это можно отстирать только гигантской волной». «Тебя же первого и сметёт, - рассмеялся Гуров, заходя под прохладный навес кафе, обнимая и дружески похлопывая Боба по спине, - ты неповоротливый и пьяный, навалится тьма и не будет никакого нового летнего сезона. Пшик». «Да хоть бы и так, отличный выход, но, конечно, всё будет напрасно, эти мерзавцы всё одно выживут, выползут из-под камней и на следующий же день откроют здесь первый аттракцион. Наверняка, это будет каруселька, я уже вижу, где она будет крутиться - прямо на моём бездыханном пузе». Боб сильно втянул воздух и переключился на Гурова.
«Задержишься?» - спросил он, пододвигая нетронутую кружку прохладного пива старому приятелю. Сам Боб не любил расхаживать по жаре и перемещаться куда-либо за пределы Коктебеля. Здесь он находил всё необходимое: напитки, заработок, весёлые компании и эфемерных женщин, иногда он даже бодро заходил в море в широких чёрных трусах, но ненадолго, этого он не любил. Сейчас Боб находился в своей стихии, рядом с баром на ветерке от вентилятора и купался в полуденном безвременье, впереди были бурные вечер и ночь, а к утру ожидалась полная потеря сознания. Утро он представлял себе ясно.
«О, нет, Боб, в вашем вертепе я долго не протяну»,- сказал Гуров, потягивая предложенное пиво. «Прошли те времена, я, знаешь ли, дорогой ты мой товарищ, полюбил тишину: вышел на балкон, а в комнате остались все вперемешку, и доносятся до меня оттуда ваши знакомые пьяные голоса, а я всё не иду. Но до утра я здесь. Никуда мне не деться». «Я тебя узнаю, Сашка, и нет», - опечалился Боб и встал взять у бармена пару рюмочек запотевшей водки, одну привычно подвинул Гурову, но он не стал пить. «Водку пасс, ты уж и забыл, дружище». Сашка отставил рюмку на середину, небрежно пролив несколько капель на пластиковый белый стол. Незамедлительно, подчиняясь единственно выжившим рефлексам, из угла с гитарами и усилителями выбрался доселе незамеченный никем совершенно стеклянный барабанщик. Там в углу, беспомощно укрывшись кофром от контрабаса, он отсыпался с самого раннего утра, вчерашний вечер свернулся в нём клубком, ожидая лучшего. «Никто не возражает?» - просипел он, маятником раскачивая голову, глядя то на Гурова, то на Боба, от чего его заметно стало мутить. «Твоё», - сжалился Сашка. Барабанщик залпом опрокинул рюмку и отполз обратно в свой угол, бросив куда-то мимо: «Я узнал тебя, Гуров, но не сейчас».
«Так вот, не узнаю тебя, - продолжал Боб, - столько сезонов мы пили с тобой здесь на пляже, играли и пели и не запоминали имён, и вот ты сидишь передо мной, и я чувствую себя козлом. Это неправильно, такие чувства не должен вызывать старый приятель одним только своим примером». Боб загрустил. «Неужели ты прав, и я упал вниз, как вчерашняя букашка». «А букашка упала?» - заинтересовался Гуров. «Вчера ночью, - начал Боб, - здесь, вот за этим самым столиком, было много забавного народа, и разыгралась трагедия. Весёлый был вечер, и Кристи сегодня придёт на концерт, вчерашняя. Ну, посмотришь, - отвлекся он. - Так вот вчера на бутылке "Солнечной долины" я увидел муравья. О, как он упрямо полз. А я следил за ним. Хотя Кристи настаивала на любви. Но я следил. В середине пути его чуть было не раздавили её пальцы, я не мешал судьбе. И вот тогда, когда он наконец дополз до края и встал у горлышка, а это, поверь, было извилисто и серпантинно, он сделал так - с этими словами Боб встал на стул, вскинул руки вверх, как будто моля небеса о спасении или прощаясь, и ухнул вниз. Представь, букашка, муравей, тварь Божия встал на задние лапки на краю вина и бросился вниз. Он всё понимал, но это его не остановило. О чем он молил в последний миг или проклинал кого? Как думаешь, Сашка? Что втянуло его внутрь?» Он замолчал, потрясенный воспоминанием. «Зачем, зачем он так сделал?»
Перед Бобом возникла новая рюмка водки. Он досадливо посмотрел на отвлёкшую его молоденькую официантку с боевым макияжем. «Это от тех ребят», - и она указала на удаляющуюся по набережной компанию. Один из них махнул ему рукой. «Отлично сыграл вчера, Боб! Мы сегодня тоже придём. До вечера!» Боб вяло махнул в ответ. Вечером, ночью, утром и днём существовали четыре разных Боба, и трое из них были только прелюдией к лучшему Бобу, вечернему. «Скажу тебе, дружище, что мотивы муравья мне не вполне ясны», - сказал Сашка, поглядывая на пляж. - Тут надо отслеживать всю его жизнь, и только тогда станет ясно, дурь это или кульминация. Единственный ключ к разгадке, который мне приходит на ум, это то, что твой муравей был страстным и погиб от порыва души». Мимо открытой терраски кафе, где, спасаясь от жары, сидели Сашка и Боб, проплыла симпатичная девушка с первыми признаками вырождения на фигуре, но крепко схваченная загаром, загар ей придавал былую форму. Проплыла с парнем, такой мог бы служить в органах, где-то в поясной сумке у него наверняка лежал подтверждающий его личность и звание документ. Проходя мимо, девушка сделала еле заметный приветственный жест, Боб в ответ чуть оторвал пальцы от столика, но было видно, что ему приятно вспомнить прошлые вечера, скорее всего, они ещё не затёрлись новыми телами. Может, неделю или две назад эти дни были самым что ни на есть настоящим, а теперь пустое.
«А теперь пустое», - сказал вслух Боб. «Ерунда, и даже Кристи. Вино для муравья, но дозами, не сразу, иначе, как ты меня уверяешь, не будет никакого нового летнего сезона, а я что-то привязался, привык, открытие и закрытие, и сам сезон, и всё это можно повторять из года в год. Можно длить», - и он опрокинул в рот рюмку. «Боб, дружище Боб, только не хандри, будет вечер и всё заиграет, как только ты возьмёшь в руки гитару, и придут люди, и градус твой будет на должной высоте. Ты знаешь, я не ханжа, но удержаться на этом пике не выйдет. Пошли к морю, в горы, там тоже есть вино, столько, сколько унесёшь. Пошли. Собирайся. Забудь муравьиное горлышко». Гуров начал привставать, будто собираясь не тянуть с отбытием. «Гитару возьмём, там много хорошего народу». «Уверен, ты не лжёшь», - протянул Боб, медленно подбираясь к своей лучшей форме. Он пристально посмотрел Гурову в глаза, будто черпал в них вдохновение. «Сашка, - заявил он, - ты похож на совесть, и это было бы непереносимо больно, если бы ты был ею, а не просто схож. Где, в каких горах ты подхватил эти неприятные человеческому глазу черты?» Когда Боб подбирался к своему пику, он становился тем самым Бобом, которого нельзя преодолеть, обойти или игнорировать. «Не взывай своим видом к лучшему, - разгорался он. - Я могу пройти любое море, любую гору и дол, если оно, она или он попадутся мне под руку. Прямо здесь, не выходя из-за этого поцарапанного пьяными вилками стола. Ты, Сашка, всегда мне был интересен, даже когда был совсем другим, а я помню, каким ты был. В тебе есть печаль, с самого начала ты весел, и в тебе есть печаль». Он махнул рукой, будто стряхивая с неё налипшие воспоминания, встал и забрал у бармена ещё две запотевшие рюмки водки. Кто-то помахал ему из-за дальнего столика. Боб кивнул. Вернувшись, он поставил одну рюмку перед Сашкой, а вторую сразу же осушил. «Так вот ты печальный человек, дружище, но ты радуешься. Я бы пошёл с тобой в любые горы, но большую часть времени я слаб и жалок. И жалок, и слаб в любом порядке. Как угодно». Тем временем в углу привычно зашевелились ноги барабанщика, он выбрался из-под кофра, подошёл к столику и уже молча, действуя по отработанной схеме, твёрдо протянул руку к Сашкиной рюмке, взял её и выпил. «Я тебя знаю, Гуров», - сказал он утвердительно и вернулся в свой угол досыпать. «Похоже, что он знает. Я, кажется, видел его пару раз в том году», - присмотрелся Сашка. «Да, - слетел с высокой ноты Боб, - нормальный парень, только напитки ему не впрок. Всё больше спит». «Дружище, я брошу у тебя здесь рюкзак, поброжу налегке, - сменил тему Гуров. - Им можно придавить барабанщика до самого вечера, днём он всё равно не живёт, а вечером вернусь, и мы его выпустим. То-то он будет рад». «Конечно, Сашка, оставляй, ты флагман, оставляй, какие разговоры, когда труба зовёт». «Спасибо, Боби. Спасибо, дружище! Вечером я, как штык, здесь». Гуров поднялся, забросил в угол свой передвижной дом, благодарно хлопнул Боба по плечу и вышел из кафе в свет.
Коктебельский свет и свет, к примеру, Феодосийский - это совсем не одно и то же. Ландшафт отражает его противоположно, и, если перебрать с пляжными кафе и пансионатами, то он не желает выдавать более оригинальной картинки. Вот нудик, нудистский пляж, что прямо на выходе из кафе, тот, что был многолюдным и уставленным палатками и полным жизни, весь съёжился, под давлением превратившись в кучку упрямых людей, окружённых мелким и очень мелким бизнесом.
«Да, - подумал Гуров, глядя на пенёк от последнего Серебристого лоха, - мир не тот, что я оставил в прошлом, позапрошлом и в другие годы». Но отодвинем привычки, расчистим горизонт и окунёмся в море. Он аккуратно бросил свои самые рваные на побережье джинсы и уж, наверняка, самую растянутую выцветшую футболку рядом с играющей парой обнажённых шахматистов и тоже остался обнажён. Всё же хорошо, что они ещё держатся, эти темнокожие гроссмейстеры, они как флаг, пока не спущен, позиции не совсем сданы.
Вода не принесла ожидаемой свежести, купальщики взбили и взбаламутили её до состояния гоголя-моголя, и Сашка решил пройтись из конца в конец набережной, понюхать забытые в горах избыточные манящие запахи пищи. Всё было как всегда, пахло копченой рыбой, шашлыком, можжевельником, источенным на сувениры, тётки отгоняли от слоёных медовиков насекомых, и люди уже подумывали об ужине. Ещё пару часов, и начнётся отток с пляжей, потом ещё пару часов на отдых в номерах и комнатушках с вентиляторами, покупку фруктов, макияж, душ и другие атрибуты, и все снова вывалят на уже вечернюю набережную, но уже в роли транжир, роковых красавиц и пляжных романтиков у кафе и ресторанчиков с меню в руках, затянутые в белый верх и чёрный низ их уже дожидаются молодые приезжие в поисках чаевых. Свечи зажжены.
Гуров всё-таки съел шашлык с лепёшкой, просто чтобы вспомнить, что он всё ещё теплокровное животное, а не какая-нибудь цаца бестелесная. Пройдясь ещё немного, он выпил и молочный коктейль, желудок у него был проверенный временем. И только теперь, вкусив плоды, он ощутил себя вполне готовым, чтобы двинуться дальше, к центру Коктебельской набережной. По пути он не встретил никого из прошлых лет, что редко случалось. Только у самого дома Волошина ему на глаза попалась пара знакомых художников, пишущих по телам хной имена и драконов, он перебросился с ними несколькими приветственными словами, но не стал задерживаться и зашёл с болтающейся набережной в осевой дом.
Всё было на прежних местах, кроме старой знакомой – экскурсовода, вместо неё в углу волновалась молодая практикантка с карими глазами-блюдцами, и Сашка немедленно взволновался вместе с ней, решив взять экскурсию и погонять девушку и в хвост и в гриву, кто знает, может, она задержится здесь на годы и будет стариться на его глазах, а он бы хотел знать, с кем имеет дело с самого начала.
Экскурсия проходила в трепетном ключе, и тон её задавал Гуров, в первые же минуты заметив родинку на ключице девушки. Когда она поднимала руку, чтобы обратить его внимание на какой-нибудь предмет, край её кофты отгибался и обнажал ту самую родинку, наверняка, только предтечу других открытий, спрятанных на время под одеждой. «Сегодня вечером, - предложил Сашка в самом конце экскурсии, на которой Рита смеялась и пыталась не делать этого чаще, чем вспоминала об ответственности, - на нудике будут играть мои друзья, алкозависимые, катящиеся по наклонной, но прекрасные музыканты и отличные люди. Каждый вечер летнего сезона они призывают со всего Коктебеля юных дев. Мы с вами сможем застать и послушать моих друзей до их неминуемого падения с одиннадцати и до трёх, потому как позже из самой глубины Волошинской могилы просят их заткнуться, и не портить впечатление от прожитого дня, и не наступать на горло дню томящемуся, и они смолкают, смолкают, смолкают, немногие, кто слышит голоса. Мы можем оказаться в их числе».
«Я не знаю, обещать не могу, может быть, но вряд ли», - сказала Рита, смущаясь, но уже беря себя в руки и возвращая на место официальное лицо экскурсовода, человека дружелюбного, но отлучённого от людских потоков тихой заводью музея. Она будто бы выключилась и отстранилась, но крючок уже был внутри, и он тянул её сквозь толщу воды на берег, где люди играют на инструментах, раздеваются, спиваются и слышат голоса. «Где пляж с обнажёнными телами, вы, наверно, знаете?» «Да, я много раз проходила мимо, и это сомнительное зрелище», - засмущалась она, ещё больше поджав губы в извиняющейся улыбке. «Здесь мне, пожалуй, придётся с вами согласиться, Рита, кучка неуместных голых людей, но когда-то, совсем не так давно, всё здесь было иначе. Одно поглощает другое и становится третьим. Вам, как историку, это должно быть известно. Так это будет прямо на пляже. Приходите», - скомкал и выбросил свои воспоминания Гуров. «Люди будут одеты, и в руках они будут держать гитары, аккордеоны и флейты. Я не настаиваю, но заклинаю вас», - с этими словами Сашка распрощался, солнце уже перестало быть беспощадным и, само того не зная, двигалось к закату.
Получив из летящих рук Риты обещание в виде ненадёжного джокера, который к вечеру может превратиться совсем уж во что угодно, Сашка спустился с крыльца и, ещё не решаясь сделать первый шаг на чайками кричащую набережную, отметил, что памятник Волошину, не так давно установленный на выходе из музея, не может вселять надежд любителям прекрасного. Если вдруг таковые случайно уставятся на него снизу вверх, они покачают головой. И несмотря на то, что скульптура выполнена из бронзы, а постамент из дикого-дикого камня, всё выглядит так, будто двухметровая игрушка из папье-маше встала в позу. Но не стоит скорбеть, как утверждает Боб, шторм рано или поздно сметёт всё, вернув бухте первоначальный вид. Может, тогда бронза, упавшая к ногам дикого камня, встанет и уйдёт. Не то чтобы у Гурова было желание увидеть это своими глазами, в конце концов, есть, на что посмотреть, но он ещё помялся у калитки до тех пор, пока его не толкнул плечом здоровяк. В освободившуюся горловину следом за ним во двор хлынула его многочисленная семья, переживающая разные фазы, но все они собирались посетить дом-музей, и Гуров был последним человеком, кто встал бы у них на пути.
Вновь погрузившись в сменяющие друг друга запахи, Гуров уже не вглядывался во встречные лица, а двинулся назад в кафе к Бобу, без сожаления минуя затёртые разными годами и джинсами камушки, его живот тоже топтал эту гальку, но ностальгия - это преддверие смерти, лёгкий ветерок в её мантии. И потому без сожаления! К Бобу!
К тому моменту, как Сашка перемахнул единственную речку, впадающую в море, и зашёл в кафе, Боб уже оброс шумной компанией и наверняка Кристиной, но место за столиком было припасено, Боб снял со стула расчехлённую гитару и махнул ему рукой. «Друзья мои, - остановил Боб наливающую компанию. - Вот он. Человек, который является мне в трудные минуты и тяжёлые часы, и он будет с нами пить чай». «Егор, - он обратился к бармену, - дай нам большую кружку чая». Бармен кивнул и нажал на кнопку электрочайника. «Когда я смотрюсь в зеркало по утрам, - продолжал Боб, - и хочу плюнуть в своё отражение, так мне бывает гадко на себя смотреть по утрам, он тоже будто бы смотрит на меня оттуда, и я сглатываю слюну и умываюсь. Когда я смотрю в самую тёмную толщу Карадага, он там, растворённый в камнях и стихиях». Боб замер и замолчал, глядя в одну точку остекленевшими глазами. Все держали в руках наполненные рюмки, ожидая логического завершения. «Боби, что с тобой?» - испугалась Кристи и начала его тормошить. «И мне тоже становится не страшно не быть», - закончил Боб, отмирая. «А есть ли у него имя? - облегчённо выдохнула Кристи. - Как его зовут?» Гуров пожал плечами и сел на освободившееся место. После такого представления промямлить что-нибудь вроде «Саша, Петя или Алёша» - это разрушить только что заботливо слепленный Бобом образ. Но на помощь ему неожиданно пришёл барабанщик, выспавшийся и строгий, сидящий с прямой спиной у барной стойки с кружкой пива в руке. Он отставил кружку и забарабанил по стойке тревожную дробь. «Итак, его зовут...» - объявил он, дробь с каждой секундой нарастала. «Гуров!» - рявкнул Боб, и всех отпустило, и все выпили и забыли.
Солнце село. Музыканты разогревались к вечернему концерту. Человек-цилиндр, в разгар выступления собирающий деньги в тот самый давший ему прозвище потёртый цилиндр, сейчас тянул от кафе провода на пляж. Мыс Хамелеон ещё один раз за день перекрасился с ног до головы и затих, а Гуров потягивал чай. «Всё, я пошёл», - сказал Боб, опрокидывая рюмку и поднимаясь из-за столика. «Сейчас раскачаемся, Сашка». Он прихватил гитару и спустился с бетонной набережной. Там уже его дожидались высокий барный стул, два усилителя и лунная дорожка за спиной. Слушателей собралось десятка три, и можно потихоньку начинать. Гуров снова вспомнил, как на месте этого кафе стояла последняя отбившаяся от основного кафешного куска палаточка с сигаретами и водой для нудистов и диких, очень уж им не хотелось переваливать через речушку в шум и гам. Где палатка, там и розетка, там и провод, там и Боб с гитарой. Теперь уж индустрия накрыла всю бухту, но Боб, Карадаг и море остались на прежних местах. Боб ударил по струнам, прирост составил ещё пять человек, потом ещё, ещё и ещё, и к концу первого сета уже добрая сотня поёт вместе с ним, и Коктебель уже не такой пропащий. Можно задержаться в нём на денёк.
Отработав первое отделение, Боб в самом расцвете сил вернулся за столик и опрокинул новую ждущую его рюмку. Пока он играл, к компании присоединились десятилетний и полувековой Саши, отец и сын, живущие летом в Бугазе, посёлке, что закатился за мыс Меганом с другой стороны от Капсели. Саши не ленились ездить почти каждый вечер в Коктебель на концерт к Бобу и возвращаться глубокой ночью, наболтавшись с людьми, напевшись и дав в перерывах между сетами выступить маленькому Саньке. Так сказать, на открытой публике. Вот и сейчас Санька уже с нетерпением крутился вокруг столика с флейтой в руках. «Можно, он пойдёт сыграет», - спросил больше для проформы полувековой, помешивая растворимый кофе, и Боб, конечно, разрешил. Волнительный момент: пухлый мальчик выходит к уже порядком поднабравшейся толпе слушателей, а их число в это время уже обычно переваливает за сотню, подходит к микрофону, и звучат «Зелёные рукава», ну, конечно, «Зелёные рукава». В этот момент старший Саша гордится, несусветно переживает и досадует, если сын вдруг ошибается на какой-нибудь завалящей ноте. Толпа стихает и неизменно в конце разражается подбадривающими аплодисментами. Тогда Санька играет ещё пару вещей, пока к гитаре не возвращается Боб, за установку не усаживается барабанщик и клавишник не начинает бегать пальцами влево и вправо. Второй сет под бурные хлопки и крики уже летит под откос.
За столиком, обросшим ещё большим количеством поднимающих градус завсегдатаев и занесённых с цивильной набережной девушек, молчаливого Гурова очень скоро перестают замечать, и он к своему удовольствию, напившись чаю, уходит на берег, ложится у воды и слушает, как разносится ветром голос Боба. Рита так и не пришла, или они просто не нашлись в этой толпе. Мимо него с криком «Коктебель!» в море забежала и тут же выбросилась обратно на берег пьяная и весёлая девушка. Она повалялась по камням, смеясь каким-то всхлипывающим смехом, и зашаталась обратно к людям. Сашка снял одежду и пошёл в море. С берега до него доносились, то голос Боба, то глухие удары соседней дискотеки, а то всё стихало, когда ветер поворачивал откуда-то из темноты.
Сашка вернулся из чёрного моря на берег, когда последний сет всё ещё никак не мог закончится, блюз длился и длился, а когда кому-то казалось, что он уже исчерпал себя, Боб на мгновенье останавливался делал паузу, слышались отдельные нетерпеливые хлопки оставшихся, но он начинал снова, и так вот уже битых полчаса. Все уже сидели под навесом: барабанщик, Кристи, человек-цилиндр с новой девушкой в обнимку, клавишник со сдавленной кожаным ремешком косичкой, к их столику уже придвинулась пара соседних столов с новыми лицами, а Боб всё не унимался. Другая публика перезнакомилась и расползлась по пляжу, оставив на бетонных ступенях набережной сотни разноцветных бутылок и несколько недвижимых тел. Гуров уселся на ступеньки напротив Боба, но тот не видел его, из кафе на берег бил яркий свет, да и последние полчаса он провёл, сидя с закрытыми глазами, нарезая неровные блюзовые квадраты. От кафе отделился чей-то нетвёрдый силуэт, Гуров узнал его, это тот парень, что угощал Боба днём и обещал вечером прийти на концерт. В руках он нёс стакан. Парень подошёл к Бобу и начал ему что-то говорить на ухо, но Боб играл, не отвлекаясь и не открывая глаз. Так прошло ещё несколько долгих минут, и он всё таки остановился, открыл стеклянные глаза, осторожно поставил гитару, встал, покачнулся, но тут же обратно укрепился на ногах и взял из рук парня стакан. «Гуров! - крикнул он в шуме принесённой ветром дискотеки, - Гуров! Ты где?!» Сашка поднялся ему навстречу, и тогда Боб заметил его. Одной рукой он поднял стакан, ладонь другой руки свернул на манер подзорной трубы или бутылочного горлышка и так, подняв к глазу, посмотрел сквозь неё на Гурова, выдохнул, жадно осушил стакан и без памяти ухнул вниз.
Боб блевал, но блевал в какой-то вязкой темноте, а не просто так на людях, его несли, потом сваливали на землю, он опять блевал, потом, опираясь на кого-то, еле волочил ноги, и всё как-то бесконечно долго. «Это болезненно», - сказал он кому-то рядом, когда нутро в очередной раз особенно живо вывернулось наизнанку, и он обессиленный откинулся на спину, в темноте проступали какие-то очертания, мозг сравнил антропометрию гуманоида с известными образцами и, чуть поколебавшись, сказал телом Боба: «Сашка, это ты здесь во тьме?» «Да, здесь никаких сюрпризов, это я», - отозвался Сашка. «И куда мы тащимся? И зачем ты вырвал меня из заботливых рук? Зачем?» Он схватился за голову и попытался приподняться, но только накололся на ждущую своего часа крымскую колючку, матерно ойкнул и аккуратно завалился обратно. Теперь ему стало ясно, что это не темнота окружает его, хоть луны и не было видно, млечный путь оставался на месте, звёздочка к звёздочке, как в старь. Боб попытался вычислить своё теперешнее местоположение по знакомому ковшу Большой Медведицы, но прежних знаний ему не хватило. Тогда он снова обратился во тьму: «Послушай, человек, лицемерно называющий себя Сашкой, ты так и не сказал мне, где мы?» «Мы уже почти на вершине», - раздался в ответ бодрый голос. Да так, что у Боба внутри всё снова ойкнуло и перевернулось, но приятной мелочью оказалось то, что к нему окончательно вернулось зрение. Рядом с ним действительно сидел Гуров, а внизу у ног растёкся огнями притихший Коктебель. До вершины Волошинской горы остался какой-то пустяк. «Ну что ж, - выдохнул потрясённый Боб, - я всегда хотел побывать здесь во второй раз, но из кафе вершина казалась слишком громоздкой, и я не мог дерзнуть». «Ты семимильными шагами приходишь в себя, - ухмыльнулся Гуров, - значит, теперь уж дойдёшь, вставай». Он поднялся и протянул Бобу руку, и тот поплёлся вслед за Сашкой вверх. Наверху они миновали могилу Волошина и остановились у отмечающей высоту геодезической вышки, там Сашка расстелил пенку, выдал Бобу спальник, и они прислонились спинами к камню с видом на потухший вулкан и изгиб Коктебельской бухты. Гуров зажёг газовую горелку и скоро сварил кофе. С горячей кружкой в руке Боб совсем ожил. «Осталось только спросить, зачем ты с таким маниакальным упорством тащил меня пьяного наверх?» - спросил он и приставил к правому глазу сложенную в виде подзорной трубы свободную ладонь. Теперь это была точно подзорная труба, и сквозь неё он ясно посмотрел на Гурова. Сашка не ответил, а мыс Хамелеон снова поменял цвет.
Февраль 2018