Давит тишина: за далями осталось что-то уже неважное для тебя, суетное; ты один на один не с собою, не с открытым пространством, а с чем-то единым как для природы своей, так и для природы вовне — со всем остальным именно твое я; в поле начинаешь ощущать себя не просто маленьким, не просто с тобою чувство несопоставимой по огромности основы, низкой и бескрайней, но словно ты растворен взорванной вечность назад свежестью, свободой, проникновенной прозрачностью воздуха... И все это разбегается до сих пор во все стороны, а у сторон и границ-то нет...
В поле или степи просто ничему нет постоянного места: невидимая даль ощущается рядом, а все, что вокруг, постоянно отлетает: растворяется...
В поле — свобода света, необъятного, так естественно умирающего в сумерках, но при этом даль на западе светла, в то время как на востоке — надвигающаяся таинственно темным. А днем свет играет, играет при солнце, палящем и неотвратимом, летом, зимой же — ослепительно-теплым (?). Свет играет и в пасмурное время... Игра в том, что свобода воздуха самой прозрачностью света или цвета приближает или отдаляет предметы, сужает или расширяет «чувствуемое» нами пространство, и нас то провоцируют (!) на какие-то смелые мысли, то замыкаемся мы мыслями на уюте...
И вся прозрачная свобода воздуха уже теряется в небе (вытягивается?), в его беспредельной синеве или в его проходящей своим путем облачности.
Все дело в том, что поле (степь) принижает своими размерами, но вынуждает (физиологически?) работать наш мозг (как?).
Мы в любом случае перед Чудом непосредственного пространства — его таинственных соотношений («перехода количества в качество»).
Воздух поля — воздух неба, воздух степных трав, так разнообразно и беззащитно поившие запахом...
Воздух поля — это воздух твоей необходимости действовать: или уходить куда-то, или что-то делать тут же. В истории — было так.
Теперь открытое пространство поля — пространство урожая.
Я любил это одиночество — и зимой, и летом, одиночество вдали от селений, с непогодой, со стихией неба: что на «самом деле» указывалось внутреннему миру? непредвзятому? Ведь это и вправду были какие-то глубокие догадки! Конечно же, они представляли все ту же причастность к земной Родине. Но Слова! какие Слова не звучали? какие «напрямик» шли в нашу собственную природу?
А возделанное поле, с редкими земляными дорогами, или нетронутая степь действительно представляли неповторимый и прекрасный ландшафт, — и спускалось небо к нему, а открытая эта земля летела навстречу: все на земле немедленно становились небожителями, а серебряный или золотой свет все разрывал и разрывал изнутри воздух, обнажая легкость, обнажая свободу, обнажая чувство радости...
Да и что нужно нам от земли своей? мы и сами не знаем: но неохватность, богатство изначально «жило» в нас.
Может быть, и земле мы нужны?