Байкал. книга 2

Часть 8.
Глава 1. Сбывшиеся мечты
   Я сидел в саду, где так приятно проводить время летом, хотя в чертогах нашего дворца воздух и прохлада свободно гуляют под высокими сводами, камни не давят на сердце и голову, всё же здесь, среди деревьев, трав и цветов, под небом, купаясь в солнечных лучах, нежась в объятиях ветерков, овеваемый трелями и переговорами птиц, я всегда чувствовал себя вольготнее и лучше ещё и потому, что много лет меня преследует чувство, что за мной подсматривают даже стены, что в каждой щели, в каждой складке любой занавеси, под каждым ковром и покрывалом скрываются уши, из каждого угла следят ненасытные глаза.
   С того памятного дня, вернее ночи, как я всё переменил в Авгалле, минуло двадцать лет. Прошедшей зимой. После того много, очень много переменилось не только в Авгалле, но и по всему приморью. Я по-прежнему был наследником, потому что отец мой был жив и даже вполне здоров. Но моя мать, царица Галея, умерла на другой год после той тревожной зимы, поздняя беременность унесла её. Я горевал даже больше, чем мог предположить. В детстве я боялся смерти матери, как не боялся ничего другого, но, взрослея, я перестал об этом думать и со временем вообще потерял все страхи. И вот, когда я забыл об этом думать, она внезапно покинула меня… Я винил отца в её смерти, впервые в жизни испытывая злость и чуть ли не ненависть по отношению к нему. Кто, если не он виновен в этом? Но, спустя несколько дней, я укорял самого себя за ту злость. И вот почему: моя жена Арлана начала говорить об этом, повторяя мои мысли, а на деле подлые сплетни своих кумушек, коих расплодилось вокруг неё великое множество. Даже Калга примкнула теперь к их сонму. И мне стало стыдно, что я в своих мыслях и чувствах опустился так низко.
   Калга родила мёртвого младенца мужеского пола, чем вызвала облегчение в моём сердце, как ни грешно мне это признавать, потому что, как ни заставлял себя, одновременно стыдясь и испытывая отвращение, я не мог считать его своим, но и отвергнуть её сразу мне было совестно, хотя после насилия, произошедшего над ней, я отослал её не в силах больше не только касаться её, но даже видеть. И теперь она, моя бывшая наложница, что, впрочем, давно было забыто не только мной и самой Калгой, но даже Арланой, так давно уже Калга стала приживалкой при моей жене среди множества прочих. Они, все эти женщины, кого я и в лицо-то не различал, взялись едва ли не вслух осуждать царя Галтея, моего отца, обвиняя в том, что мать понесла и умерла от этого.
   Услышав это, я взорвался.
   ¬¬– Не сметь касаться имени царя в грязных речах своих, подлые сплетницы! – воскликнул я, воззрившись на них и надеясь испепелить взглядом. – Арлана, или заткни рты своим рабыням, или я прикажу казнить их всех разом, предварительно урезав языки!
   Все, включая Арлану, побледнели, отшатнувшись, никто не смел воспринимать мои слова легко.
   Вообще же, после исчезновения, а я думаю, и смерти Сила Ветровея, потому что я не могу поверить, что он где-то так хорошо спрятался, что никто во всём приморье не слышал о нём с той великой ночи, с того самого времени, с его смерти Арлана очень переменилась ко мне. И вообще переменилась. Ведь не только её отец пал жертвой в ту ночь, но и вся её семья, как и все вельможи и их семьи, потому что удержать толпу, почуявшую кровь после первых убийств, было нельзя. Так что моя жена, имея всё же ум и осторожность, вела теперь себя теперь образцово, ничем не вызывая моего гнева и даже мелкого недовольства. А потому зажили мы ладно, за прошедшие годы она родила мне ещё двенадцать детей, семеро умерли, но шесть здоровых отпрысков радовали моё отцовское сердце.
   Отцом я был строгим, быть может, потому, что после Рады рождались только сыновья, и всю ласку и нежность, на которую был способен, я изливал на мою дочку, а может быть оттого, что понимал, что одному из них когда-то придётся занять трон, а ей придётся выйти замуж, и будет ли с нею так же ласков её муж, никто мне пообещать не мог. Семнадцати лет я  выдал её замуж за Астава, царя Парума, царства восточного берега Великого Моря, Астав был сыном прежнего царя, ставшего моим хорошим приятелем во время моего странствия по берегам Байкала, когда я искал Аяю. Сам же Айхон семь лет как ушёл за Завесу, передав трон достойному наследнику. Нынешний царь, мой зять Астав, не мог, конечно, стать мне другом, как был его отец, но он унаследовал его разум и понимал, как важна дружба не царей, но разных краёв нашего приморья.
   Всё изменилось, всё стало новым под ясным небом Байкала, ничто не оставалось прежним, кроме древних плит дворца и площади перед ним, и ещё… ещё Аяи…
   Аяя… Она так и осталась в моём сердце самым большим и самым живым, что там вообще было за всю мою жизнь. И даже то, что она умерла или покинула меня, предав, чему так и не было и теперь не могло быть подтверждений, так ничего не изменило во мне. Время оказалось не властно над тем, чем и кем она была для меня. Я ничего уже не помнил из тех давних  событий, потому что насильно заставил себя не вспоминать, я зашил все воспоминания в мешок и зарыл в самом тёмном, самом дальнем углу моей памяти, потому что иначе я не смог бы ни дышать, ни жить, ни смотреть на мир, всё застила она. Потому теперь при мне было только одно, только то, что она вообще была. Потому что с этим ничего нельзя было сделать, только это ещё оставалось живо во мне: Аяя и каким был я в то время. Я больше никогда не был таким. И не чувствовал ничего подобного больше никогда.
   Спокойствие, уважение и доброе отношение Арланы ко мне вернуло меня в её объятия, я не искал больше отдушин в объятиях других женщин, сохраняя  телесную верность все эти годы, потому что сердце моё не было теперь отдано никому, оно было похоронено в том же неизвестном месте, где и Аяя. При этом я вполне счастливо жил эти годы. Мои дела радовали меня, принося плоды каждый год, каждый день.
   Авгалл стал самым сильным, прирастающим людьми царством на берегах Великого Моря. Веси разносятся быстро, словно их носит ветер, из уст в уста, из уст в уста и вельми быстро наши соседи приняли у себя то, что я отвоевал некогда ценой большой крови и потрясения для столицы и всего царства. В остальных царствах подобные Ветровею, Щуке, Чёрному Лису вельможи сами явились к царям с нижайшими челобитными: принять в казны большую часть их богатств. Участь наших князей, растоптанных чернью в одночасье, отучило прочих от алчности и забывчивой наглости.
   А ещё спустя несколько лет всё приморье решило объединиться. И теперь я уже десятый год был царём над царями, оставаясь наследником Авгалла, я стал царём царей Байкала – Могулом. Вот так сбылись мои мечты, которые казались такими дерзкими когда-то и моему отцу и всем, кто слышал их. Только один человек, кто изначально поддерживал меня во всём и до мелочей мог понять моё торжество, не был теперь со мной рядом…
   Но теперь помимо царей, над которыми был я, включая моего отца, у меня были мои прежние верные соратники – Загиб и Зоркий. Никакими вельможами они не стали, ни злата, кроме того, что Загиб умело зарабатывал, будучи старостой кузнецов, они не стяжали. Совет, созданный в ту самую всё переменившую ночь, и все принятые тогда законы и правила только укрепились за прошедшие годы, став непреложными, и распространились постепенно на всё приморье. Так что мы теперь жили единым союзным царством, с едиными законами.
   Я не пытался бороться с отличиями в разнообразных привычках наших царств, объявив равными и не имеющими решающего и разделяющего значения разницу в обычаях вышивать платья, или готовить кушания. В моём ежегодном расписании было обязательное посещение всех городов приморья, не только столиц и царей, но и всех прочих, и встречи с их старостами. Я не доверял этого никому, всюду ездил сам, выслушивая старост городов и деревень, нарочно для этого приезжавших в города. Я создал то царство, о каком мыслил ещё в детстве и мог теперь быть вполне счастливым. Я и был счастлив.
   И сейчас, наблюдая за тем, как играют в саду мои младшие сыновья и мой внук, которого родила три года назад Рада и привезла в это лето в Авгалл погостить, я думал об этом, что моё будущее определено и прекрасно. Все эти годы в приморье царила великолепная погода, урожаи радовали, людей прибывало, наросли новые города и сёла, расцвела торговля не только между частями единого царства, но и из дальних стран к нам ехали и плыли по рекам, привозили свои товары, диковинные фрукты и специи, ткани, покупали наши, особенно ценили золото, драгоценности, вышитые одежды и льны. А ещё рыбу, тюленину, меха и ворвань. А кроме всего этого наезжали оружейники, по-новому умеющие варить металл из разных руд и делать особенно острые и прочные клинки, строители со своими секретами их изумляющего мастерства…
   Я не мог не гордиться собой и своими свершениями. И сейчас, под сенью
большой раскидистой груши, где устроен был стол и скамьи, со мной вместе
был Зоркий, он рассказывал мне то, что услышал от купцов из дальних стран. А услышал он вот что: далеко на Полдень растёт новое большое и могучее царство, люди там многочисленны, но до нищеты бедны, малообразованны и озлобленны, потому что земли те скудны, а правители их жадны и лживы. Половина жителей богачи, вторая зависимые рабы. И я подумал вдруг: появись там сильный правитель, что пообещает своему обездоленному народу лучшей жизни, если пойдут они на север к нам…
   Я слушал его внимательно.
   – Как думаешь, Зоркий, правда то, али вотще энто бають? – спросил я, не поднимая глаз на моего приближённого друга, желая вслушаться в голос и по его звучанию понять, что он действительно думает. Притом, что Зоркий мною никогда не был пойман на лжи, я продолжал, своей навеки уязвлённой душой до конца не доверять никому.
   Зоркий вздохнул, поглядел умными чёрными глазами на моё лицо, повёрнутое к нему в профиль, а я чувствовал взгляды и читал их, даже не глядя, и ответил после промедления:
   – Дак-ить… как и думать, Великий Могул, ежли никто не бывал там, ничего не видал этакого. Может правда, а может изветы лишние. Досужие измышления и молва… С людей станется, как известно… – он вздохнул, размышляя, как бы молвить дальше, чтобы я до конца понял его мысль. – Но те полудикие, что опасного в тех, кто не разумеет ни грамоты, ни кузнечного дела? Даже и пойди они куда, так то лишь толпа дикарей, как скот, что они могут супротив нас?
   – Что смогут супротив нас-то? Что может сделать стадо быков с садом, али засеянным полем... – проговорил я. – Не останется ничего, ежли пробежится…
   Я налил нам с ним душистого свежесваренного липового мёда в золотые кубки. Котломы, ладки на златых чашах, посверкивающих в солнечных зайчиках, проникающих сквозь густую листву сюда, лучики играли весело почти как мои дети в десяти шагах от нас.
   – Стало быть, послать надо людей туда толковых и верных, – сказал я. – Оценить, понять надоть, чего опасаться, как оборону весть. А может они и вовсе мирные люди, так торговлю наладить. Нельзя вслепую жить, неверно энто. Много имеешь, обороняй хорошо, а чтобы оборонять, понимать надоть, что в пределах и сопределье делается…
   – Так конешно, именно это и следует сделать в ближайшее время. Нехорошо будет, ежли внезапно нагрянут враги какие, – с облегчением произнёс Зоркий, ох и неохота ему размышлять о каких-то диких полуденных людях.
   Я выпрямил спину:
  – Откуда и взялись они, никогда не было никого на много тысяч вёрст вокруг, а, Зоркий? – спросил я, заметив, что он смотрит на лужайку, где бегают малыши, а рядом сидят мамки и среди них Рада, улыбающаяся, ясная, сама, как это солнце, что играет лучами с её украшениями, белокурыми волосами. Славная, очень красивая выросла моя дочь, взяв от меня и от матери лучшее, и нравом была тиха и мила, Астав был счастливым супругом, как мы с Арланой счастливыми родителями. И взгляд Зоркого на неё, уже не впервые пойманный мной, не понравился мне. Потому что те самые глаза, уши и языки не утихали и не унимались никогда во дворце.
  – Зоркий, – строго сказал я, глядя на него и ожидая, что он обернётся на меня и поймёт моё недовольство, как всегда понимал без слов. Но он был слишком занят любованием моей дочерью.
   – Ты отчего до сих пор не женат, Зоркий? – спросил я. – Нехорошо энто.
   Он вздрогнул и обернулся, краснея, даром, что седина заблестела в висках и чёрной бороде, залился румянцем, как нашкодивший отрок. Всё понял и взгляда своего устыдился, не придётся мне тратить речей, чтобы образумить его.
   – Дак ить… вдовый я, ты же знаешь, государь, – пробормотал он.
   – Я знаю, конечно, а только пора и ожениться, не дело холостому ходить, не по-людски. Давай-ка, выбери жену и чтобы к осени конём стоялым жадными глазами по чужим жёнкам не зоркал.
   Зоркий покраснел совсем, кажется, и лицо слилось с тёмными волосами, будто от стыда линяя.
   – Прости, государь, – заморгал он. – Давно не видал Рады… как уехала на восток к Аставу…
   Вот умный-умный, а дурак! Кто же вслух эдакое произносит о парумской царице! Думки и те грешны, а уж слова…
  – Забудь! – тихо прорычал я. – Даже имя парумской царицы произносить не смей! Вокруг мухи услышат и те донесут до жаждущих ушей! Не смерти неминучей за такое преступление бойся, но того, что оно может с царством союзным сделать. Всё на доверии, на честном имени каждого из нас держится. Захочется кому только забросить семя дряни, как оно даст такие всходы, что всё разорвёт изнутри, как трава разрывает камень. 
   Зоркий совсем смешался, вытянулся передо мной, будто я плетью его огрел.
   – Забылся я, государь, виноват, не посмею больше… – задушено проговорил он.
  – Ступай,– сказал я, смягчаясь. Обещает он то, чего не сможет исполнить, потому что ни любовь, ни страсть в сердце не схоронишь, выскакивает и из глаз, и с языка, из всего человека сквозит, любой, слепой и тот заметит. Отправить Раду восвояси надо…
   Но этому воспротивилась и сама Рада и Арлана, скучавшая по единственной дочери, и по внуку. И я не стал настаивать, чтобы не вызвать подозрений уже этим, авось обойдётся всё и не станет никто следить за взглядами Зоркого.
   Да и что значат его взгляды, кто не глядел восторженно на Раду? Только слепой. Так что, будь Астав самым безумным ревнивцем, и то почвы тут нет никакой. А он таким не был, любил Раду и доверял. Потому отпускал к нам в гости. Этим я и успокоил себя, уверенный, что Зоркий никакой взаимности никогда от Рады не получит.
   Как я ошибся, что не поговорил об этом с моей разумной и в общем-то хладнокровной дочерью и не предупредил этого, как я мог подумать, что от своего красавца-мужа, каким был молодой Астав, Рада сможет отвлечься на немолодого уже для неё Зоркого… Но я быстро перестал думать об этом, занимать мысли ещё сердечными увлечениями близких – это требовало слишком больших усилий для того, чьё сердце давно умерло.
   Меня ждали дела, и пора было вернуться из сада во дворец, куда, явились старосты городских скорняков, ткачей, им казалось, что цены у них слишком низки и хотели поднять их. Это мне не понравилось.
   – С чего это станем подымать цены? Али нехватка какая образовалась? Али спрос очень вырос? – спросил я.
   Любое повышение цен тянет за собой и все остальные подорожания, и недовольство людей. Никакой причины для этого не имелось сейчас.
 – Дак-ить и вырос спрос, государь, и кузнецы-оружейники тоже говорят, много больше продаём теперь-от. Позволь поднять цену хоть на четверть куны, – проговорил кудлатый Морлан, старший скорняк. Глядя на него, я всякий раз думал о том, что неплохо было бы ему собственную голову и бороду в порядок привесть, а то звериные да коровьи шкуры налаживает, а собственная хуже овина у нерадивого ратая… 
   – Не вижу для чего делать это. Хотите, чтобы хлеб вам тоже стали дороже продавать? И молоко с яйцами? Оставьте ненужную суету, мастера. Сами говорите, много больше сбываете, стало быть, и зарабатываете больше.
   – Дак не разгибаясь, трудимся, государь.
   – Учеников возьми, подмастерий, помощников. Не скупись, ещё больше продавать будешь, больше золота в закрома потечёт. А цены поднимать не дозволяю, разброд от того может нехороший начаться. А причин нету, Морлан, акромя зазнайства и лени.
   Морлан нахмурил косматые сизые брови и проговорил себе под нос, но вполне слышно:
   – Обидно говоришь, государь, никто мене ленью не пенял.
   А глаза опустил, ишь-ты, обиделся, с виду космач лесной, а, поди ты, как красна девка обижается.
   Мне захотелось рявкнуть на них, обнахалившихся мастеров, требующих невесть что от царя, но я давно научился сдерживать гнев и ярость.
   – А я и не говорил, что это ты ленив, – опустив глаза, негромко сказал я, чтобы огонь ярости не вылетел из моих глаз и не ударил в Морлана, – не  сам, думается, ты решил ко мне явиться, товарищи тебя послали, вот среди них лентяев и ищи. А тебя я всегда как самого лучшего мастера почитал, ты знаешь.
   Это правда, шкуры я покупал только у Морлана.
   Он поклонился, оценив верно и сдержанность мою и к себе отношение.
   – Так всё, государь, а только странно как-то слишком много стали покупать купцы иноземные. Никогда ране столько не покупали. Куды они везуть энто всё?
   Вот над этими словами я задумался и через пару недель позволил поднять цены для иноземных покупателей и оставить прежними для своих, то есть для всех приморских. На том остались довольны наши мастера.
   Длинный день я оканчивал, как и прежде, посещая перед сном отца. И хотя я был над всеми и над ним тоже, как над царём Авгалла, здесь я по-прежнему оставался его наследником, его сыном, Мареем-царевичем, став для всех Могулом…
   Он не слишком постарел за прошедшие годы, будто замер в некоем неопределённом возрасте. Теперь он никого не звал больше по вечерам, кроме меня. Все мои братья и сёстры давно уже ушли из дворца, сестры вышли замуж, и младшая умерла родами три года назад, а братья жили теперь по всем берегам приморья, уехав в имения своих жён, которых поначалу выбирала матушка, а потом я, постаравшись найти таких, кто удержит в узде моих глупых и склонных к нехорошим развлечениям братцев. А потому все они жили теперь под толстыми каблуками своих сильных жён очень спокойно и даже благообразно. Полагаю, были они вполне счастливы и даже многодетны. Так что внуков у моего отца было такое множество, что он не помнил даже их имён. Об этом он и сказал сейчас, смеясь.
   – Это хорошо, батюшка, – сказал я, – разве нет? Ведь это значит, что Боги благоволят нашему роду.
      Он кивнул:
   – Это верно, конечно. Вот только… Пора бы мне уже на тот свет, а что-то позабыли меня Боги.
   Я налил вина в кубки, из белых роз хорошее вино сделали в этом году. Сладкое, душистое, светло-золотое. Орехи прошлогодние пока, засахаренные, а ягоды уже этого года, тоже в медовой пудре. Эти разговоры отец вёл время от времени, будто нарываясь на похвалу с моей стороны и уверения, что он вовсе не стар, что по-прежнему ясен его ум и тверда рука, что было правдой.
   – Зато девицы не позабыли, – усмехнулся я, намекая, что совсем недавно он взял себе наложницей молодую вдову, красивую грудастую синеокую Кису, так и звали её за кошачью повадку.
   Но отец лишь отмахнулся:
   – Это так, от холоду, Марей-царевич, – сказал он. – Одному-то знаешь как тоскливо бессонными ночами… А читать глаза не дают, совсем слеп стал на мелкие энти буквицы…
   Странно, тоски я не помню в нём никогда. Даже после смерти матери, когда он проплакал настоящими горючими слезами целую неделю, он после вышел прежним и не впадал вот в такое вот оцепенение, и равнодушие.
   Прошло всего несколько недель после этого разговора, как отец заболел и слёг. Я, хотя меня с детства готовили к тому, что я наследник, что отца я должен буду проводить когда-то за Завесу, я оказался не только не готов к этому, но и повергнут в отчаяние его болезнью. Тем более что лекари в один голос говорили мне, что вряд ли он доживёт до зимы.
    Арлана, однако, едва ли не впервые за многие годы, высказала вслух непонимание моего горя.
   – И что это ты так горюешь, Марей-царевич? Не могу я понять, – сказала она, пожимая полными плечами.
   Они так похожи с Радой, только косы у Рады как мои волосы: мягкие и шелковистые, крупными локонами вьются, а у Арланы прямые, гладкие как льняные нити и такие же сероватые без блеску.
    Вот и сейчас, дочь, бывшая в наших покоях вместе с малышами, поддержала меня, воззрившись на мать удивлёнными голубыми глазами:
   – Что вы, матушка, батюшка наш горюет. Как же не горевать, когда над дедушкой нависла такая…
   – Такая что?!.. Что вы, в самом деле, оба? Сто лет Галтею отмерено что ли? Моему отцу помене нашего теперешнего было, когда… – она осеклась под моим быстрым взглядом.
   Никогда она не упрекала меня за прошлое, не держала в сердце зла за то, что тогда произошло, приняв всё как победу сильнейшего. Думаю, она даже любить меня стала за то, что я оказался способным сломить её всесильного и непобедимого отца.
   – Ну… ежли такое дело… – пытаясь оправдаться и загладить возникшую неловкость, проговорила Арлана, поглядев на меня, извиняющимся взглядом. – Надоть Галалия позвать али Сингайла.
   О лекарях кудесниках я не слышал уже много лет, да и полно, живы ли они ещё?..
   – Живы-живы, батюшка! – вдруг подхватила мать Рада. – У нас две деревни прошлой зимой шибко болели, опасались, как бы не перекинулся мор на ближний город. Галалий помог, остановил заразу.
   – Галалий… Что, исцелились все?
   – Не все. Померло много, но дальше зараза не пошла и те, кто нетяжко заболел, выздоровели, – сказала Рада.
   – Тогда Сингайла придётся звать, – сказала Арлана. – Он кудесник, спасает всех.
   – Что же там не позвали? – спросил я.
   – Сингайл много золота берёт, – сказала Рада, – столько у тех деревень не было. А Галалий только книги, вина цветочного, мёду, ткани редкостные… – сказала Рада.
   Я рассмеялся невольно, несмотря на тоску последних дней. И верно, забавно получалось, что странный лекарь Галалий берёт за свою работу такую странную плату.
   – Что ж, зовите Сингайла, коли без кудесника никак, – сказал я.
Глава 2. Встреча
   Эти годы я жил, как и всегда прежде, не замечая времени, пробегающих мимо зим и вёсен, погоды, природы, будто и не выходя из дому. Да я и не выходил почти за пределы моей долины, скрывшись от людей, изредка посещая дальние города, чтобы прикупить то, что было необходимо. Я привык жить именно так во времена вынужденного «отселения», как зимняя спячка моё отшельничество должно продлиться достаточно, чтобы меня некому было вспоминать, а значит начать новую жизнь.
   Когда мои сыновья от Неявы достигли возраста, что пора была отдавать в дело, в учение мастерам, я отвёз их вместе с их матерью из своего лесного терема. Не вспомнят ни Неява, ни мои сыновья, Акулин, Гром и Куржевин ни меня, Сингайла для них, ни лесного дома нашего. Помнить будут, что их отец, мельник, помер от мора, но к ним был добр и любил их всех. Последнее, кстати, было верно. Так долго, как Неява, немного женщин задерживалось здесь, в скалистом лесу.
   А вообще, инно усталая немочь напала на меня после того, как меня изгнали из Авгалла, едва не убили там… Да что говорить, не Арика снадобья и заботы Неявы, я бы погиб. Самому себе своею Силою я помочь не могу, именно потому я, предвечный, всё же смертен. Любого я могу у Смерти вырвать, но не себя. Сам я в немощи обыкновенный человек, как все прочие.
   Все эти годы мне хотелось увидеть брата после, тем более что странная загадка, зачем он брал книгу со странными нечитаемыми письменами, не давала мне покоя, за столько лет, я так и ни разу и не смог до него добраться. Не один и не два раза, а много-много раз я приезжал, приходил по давно мной изведанному пути к его дому, но не заставал его. Будто он, как зверь чувствовал моё приближение и прятался. Но куда и для чего? Раньше он никогда так не делал. Я не видел его, но я увидел многое, то, например, как удивительно преобразился его двор: разукрашенный теперь его дом, стол во дворе, баню, даже сараи кто-то изукрасил, кто и когда так разрисовал его жилище, к тому же подновлял к весне, меняя цвета и рисунки украс, диковинные и замечательные. Али сам Арик со скуки в отшелье своём увлёкся малеванием энтим? Ответа не найдёшь, как и хозяина, где таскается всё время? Всё так же бегали куры, паслись коровы и кони в обширном дворе, похрюкивали свинки в хлеву, но ни следа человеческой души не было здесь всякий раз, когда я приходил.
   Войти на двор, перейдя через ограду, я не мог, потому что, если я выстроил вокруг моего дома воображаемые скалы, сквозь которые мог пройти только я один, но сам Арик мог преодолеть их, просто взобравшись и спустившись после в мою долину, правда, только он один, ни человек, ни зверь прейти границы моей долины не могут, один только мой предвечный брат, то в его двор не могу войти даже я. Наверное, если бы я очень захотел преодолеть его препоны, я смог бы, могу же я швырять скалы, не касаясь даже рукой. Но, не видя никого здесь, чего ради я стал бы это делать? Чтобы войти в его дом, и просто посмотреть каков он изнутри? Хотя это и любопытно, но не думаю, что стоит усилий.
   Я решил поискать его в городе. Я знаю, что он спускается в Авгалл, и не реже, чем в месяц раз, а по-хорошему, так и несколько раз в седмицу. Пришлось мне нацепить лохмотья, бороду, патлы сделать, с гривы моего коня срезав несколько прядей и прицепив к шляпе из войлока с широкими полями, кои любят бродяги, и я, самый богатый человек из всех, кто когда-либо жил на берегах Великого Байкала, прикинувшись нищим, прохаживался по улицам, стараясь выловить моего брата, чувствуя себя сетью с бубенчиками, моя душа зазвенит сразу, едва он окажется поблизости.
   Я развлекал себя таким образом нечасто, только когда чувствовал тоску по брату, а заодно узнавал последние новости в Авгалле, али в Каюме, в Салаз или Синум, тем более в Парум я ездил значительно реже. А остальное время я жил как привык во времена вынужденного изгнанничества. Уже третья или четвёртая красавица выехала недавно из моего терема, чтобы поселиться у своего овдовевшего недавно брата в Паруме. Она приехала к нему вдовой с изрядным запасом золота, могущего стать отличным приданым нашим с ней шести дочерям и ей самой, и её брату жить безбедно многие годы…
   Так что дом мой пока пустовал, я как раз привёз мастеров с севера, чтобы обновили и немного перестроили мой терем. И теперь я подыскивал себе спутницу жизни на следующие несколько лет. Мне приглянулась Игрива на том самом севере, в Каюме, светлоглазая и темноволосая хохотушка с хорошеньким носиком и стройной фигуркой. Её-то я и хотел обольстить незаметно для её братьев, дюжих молодцов-кузнецов и увезти к себе в долину в скалистом лесу. Эта забава полностью захватила меня в последние пару месяцев, когда я почувствовал тот самый звон бубенчиков, о котором упоминал: Арий оказался рядом.
   Я завертел головой по сторонам, рискуя потерять свою шляпу, но прошло уже столько лет, кто, и тем более тут, на севере, в Каюме, помнит меня как Сила Ветровея?.. Так что я не слишком волновался, прятался на всякий случай. А вот и он, Арик под видом какого-то краснорожего забулдыги сговаривается с хозяином харчевни о чём-то. Опять напиться собрался, вот ведь мерзавец! За эти годы, что мы не виделись, когда он чуть не угробил меня своей пьянкой, он редко так надирался. Даже очень редко, хотя и случалось, всё же пьяницей был мой брат, и будь он обычным человеком, он давно помер бы от вина, а так меня только мучил, паразит...
   Я пошёл было за ним в ту самую харчевню, как вдруг мои бубенчики завопили пронзительнее и чище, потому что я почувствовал, что мимо моего взгляда промелькнуло что-то, что…
   То, вернее, та, из-за кого я больше двадцати лет не решаюсь заглядывать за Завесу Смерти, куда раньше хаживал нередко и с лёгкостью. Я увидел Аяю. Я понимал, что в окошке мелькнула только очень похожая девушка, что Аяины кости давно истлели в лесу, где она погибла, что эта девушка не может быть даже её дочерью, чтобы быть на неё похожей, потому что Аяя не успела родить до того как я убил её руками моих подлых рабов… Всё это я понимал умом, но не мог не двинуться за тем звоном, что заполнил меня и убедиться, что я ошибся, что никого не может быть там, в этой лавке, торгующей нитками и бисером, что никто не может быть такой красивой, как была Аяя…
   – Эрик?!.. Ты? Ты как здесь? – всегда молодой голос Арика прозвучал у меня за спиной и заставил обернуться и потерять из виду лавчонку, где только что была та, что показалась мне Аяей.
   Арик смотрел на меня будто ещё более молодой, чем обычно, с тех пор как  остался двадцатипятилетним, сейчас ему будто вовсе двадцать. Да, брат, мне ты глаза не отведёшь, даже и не пытаешься давно… Но чёрт! Как же я рад тебя видеть!
   Прохожие на улице, лавочники, с изумлением смотрели на то, как вдруг обнялись два мужика, какой-то патлатый бродяга в широкополой шляпе и пузатый пропойца с чёрной косматой бородой и красной рожей. Но скоро перестали оборачиваться, почему бы этим двоим и не быть братьями, они и в самом деле друг другу под стать.
    Я видела из лавки, как Арий обнялся с каким-то страшенным дядькой, пыльным странником, привычным ходить по дорогам, не имея ни семьи, ни дома, просить пропитания. С чего это он взялся тискаться с ним, я не поняла, но увидела, что, пока они обнимались, Арий посмотрел на меня и, мгновенно изменившись лицом, подал знак не выходить на улицу из лавки. Вот это удивило меня даже больше самой встречи. А сам, похлопывая громилу в рубище по широким плечам, пошёл с ним в корчму, куда собирался зайти за стоялым мёдом, пообещав мне не покупать зелёного вина. Теперь точно купит и с этим страшилой напьётся...
   Мне стало тоскливо на душе от этого, сколько он просидит там теперь, и какой выйдет… Теперь Арий, если позволял себе наливаться вином этим чёртовым, неизменно делался злобен и до безумия ревнив. Вспоминал какие-то мои слова о Марее, сказанные то ли в забытьи, то ли выдуманные им самим, и устраивал мне то допрос, спасибо, что без пыток, о том, как часто я думаю о Марее-царевиче, то просто ругался и ломал кусты сирени во дворе, или шипок, что я насажала, любя их аромат и красивые розы, то расшвыривал вёдра и кадки по двору и сеням. А то вовсе убегал в лес и там носился как бешеный лось, ломая ветки. Почему эта ревность заставляла его страдать я не могла понять. Давно уже было забыто всё, что было да нашей с ним счастливой встречи, и жили мы душа в душу все эти годы, наслаждаясь каждым днём. Я люблю его больше Солнца и Байкала, больше жизни, и он знает это, и год за годом только одно омрачает его чело: за все эти годы я так и не сделалась беременною. Думаю, что-то нехорошее случилось со мной, когда я потеряла ребёнка Марея, или позже, из-за побоев и насилия… Арий всё время хотел взяться врачевать меня, и был уверен в успехе, но я умоляла не делать этого.
   –  На то воля Богов, Арий, – говорила я. – Всему своё время…
   – Ты просто не хочешь! – немедленно ярился он. – Ты не хочешь! Моего ребёнка не хочешь!
   И начиналось:
   – Ты не хочешь, потому что не любишь меня! Не любишь!.. – бледнея, кричал он. – Конечно, куда мне до Белого Лебедя!..
   – Боги, Арий! Да ты мне милее всех белых лебедей! – пыталась уладить я.
   – Рассказывай! Нарочно врёшь сейчас, чтобы я сирень твою не изрубил опять!
   И кончалась такая дурацкая ссора, конечно, пьянкой… После, отойдя сердцем, он сажал новые кусты, привозя их из окрестных сёл, собирал вёдра по двору и черепки разбитых горшков, и послушно и мягко шёл в мои объятия, уже не брыкаясь.
   – Прости, что я такой дурак, Яй, хочешь, прибей меня скалкой… Не бросай только, я один тут… уж не смогу теперь, – смущённо бормотал он, выдыхая мне в волосы.
   – Ничё, в город переберёсся! – смеялась я.
   – Да нет… Я в энтой жизни без тебя теперь… не смогу…
   И как он мог думать, что я могу его не любить или бросить?..
   А то спрашивал иначе:
   – Ты любишь меня? Любишь меня? Скажи! – горячо шептал он, глядя мне в лицо как в лихорадке.
   – Я люблю тебя, Арюша, – в сотый и в тысячный раз, не уставая, отвечала я. – Я люблю тебя больше всех на свете!
   – Ты любишь меня больше него? – спрашивал он, имея в виду, должно быть, Марея, потому что напрямую он не спрашивал, не произносил имени, но ни о ком другом думать не мог в этом смысле, конечно.
   – Я люблю только тебя, – искренне говорила я. – Одного тебя на всей земле.
   Чего ж спрашивать, столько лет у меня есть только он. Только он… нет даже воспоминаний ни о чём и ни о ком другом, я похоронила их под теми самыми кустами шиповника, вместе с болью и разочарованием во всём прежнем...
 …В Каюм мы с Аяей приезжали изредка, так же за эти годы бывали раза два-три и на востоке в Паруме, и на полдне в Синуме и Салазе, посещая ярмарки и просто прохаживаясь среди людей. У Аяи не было такой как у меня способности отводить людям глаза, чтобы они видели её в каком-то ином обличье, а потому в Авгалл ей ещё долго дороги нет, да и не стремилась она, к моей радости. Впрочем, она не стремилась и в иные города, но на мои предложения съездить согласилась с радостью. Я не хотел больше оставлять её одну в нашем доме. Почти утробный страх заставлял меня всё время держаться рядом. Будто бы я и в самом деле опасался, что она может оставить меня, или кто-то может её у меня похитить. Страх тем более странный, что некому было охотиться за ней, здесь никто и никогда её бы не нашёл, кроме Повелителя Тьмы, но Он пока оставил нас, будто потерял интерес. А больше никто не мог сюда прийти. Даже найти мой дом никто, кроме Эрика не может и не найдёт. Но я всё равно боялся. Теперь я, тысячу с лишним лет проживший один, не впуская в душу никого, я не могу и вздоха представить без неё. Теперь, вкусив не сладости, но жизни, я не могу рисковать тем, что потеряю её. И сладость, и горечь, и страх, и бьющийся пульс ¬– теперь я был живой, это тысячу лет я был предвечный, теперь я смертен, потому что мне есть что потерять и эта потеря меня убьёт вернее меча или яда…
   И тревога завыла во мне волком, когда я увидел Эрика на улице, Эрика вглядывающегося в проём лавчонки, куда, я знаю, только что вошла Аяя, намериваясь купить здесь новых ниток для своего рукоделия. Чего ему на неё так глядеть? Хотя, как ему и не глядеть, все так глядят на неё, я это вижу и именно поэтому мы очень редко бываем в городах: баская Аяя привлекает слишком много внимания, люди сворачивают головы, провожая её взглядами, идущую рядом со мной и не замечающую всеобщего воодушевления вокруг себя. Однажды я спросил её, неужели она не замечает этого?
   Она лишь пожала плечиком легко:
   – Всегда так было, Огник, привыкла я. Тинган даже пытался меня тайком продать проезжающим, кто побогаче, хорошо отец услыхал, батогов ему тогда врезал. Да и девчонка я была совсем…
   В итоге всё же продал… Но этого я вслух не сказал, не хотел напоминать ей Авгалл и Марея. Мы никогда больше не говорили о царевиче, потому что мне и мыслей о нём хватало, чтобы терять рассудок от ревности, тех давних её слов о нём я никогда не позабуду…
   И вот мой брат, всегда куда более успешный у женщин, вдруг сделался похож на хорошего пса, почуявшего след. Не хватало ещё его интереса к ней!.. Я даже не сразу вспомнил, что они ведь наверняка были знакомы во времена её жизни в Авгалле, я сам видел их в одной охоте… Об этом я вспомнил намного позже. А сейчас я просто не хотел, чтобы он увидел её, ещё не осознавая, почему, но я не хотел, чтобы он даже взглядом её коснулся её.
   Поэтому и затащил его в харчевню, надеясь, что Аяя поняла мои знаки и отправится к нашей крытой повозке, что стоит в конце торговых рядов с прочими такими же.
   А пока мы с Эриком вошли в кружало, внутри было темновато, как обычно бывает в таких заведениях, но, в общем, довольно чисто, густо пахло скоблёными столами и полами, и пивом, хороший хозяин в чистоте и холе держит свой кабак, не допускает свинства. Впрочем, по всему приморью за последние два десятка лет всё стало как-то устроеннее, уютнее, чище, детей много по улицам забегало, красивых ярких одежд и украшений мелькало на улицах, а не только из богатых повозок. Намного жирнее стала жизнь во всей Прибайкальской земле. Конечно, способствовали этому отменные урожаи, а им чудесная благостная погода из года в год, будто кто-то ворожил её и устраивал дожди, когда они были как раз нужны, зной и грозы в своё время, снега столько, чтобы было достаточно земле весной, но не выходили реки из берегов и не топили города и деревни.
   – Ох, только крепкого вина не пей, услышь Богов, – поморщился Эрик, когда мы сели за скоблёный стол, пахнущий свежим деревом, как домовина.
   Я рассмеялся, обернувшись на него.
   ¬– Не стану, хорошо, – согласно сказал я. – От квасу-то не откажешься?
   – Пучит с квасу твоего, мёду возьми, али вина одуванчикового, – поморщился Эрик. Удивительно всё же, как этот детина пьёт как двенадцатилетний до сих пор.
   Мы сели с ним за стол, глядя друг на друга, чудная шляпа с длинными чёрными волосами, странно сочетающимися с его светлыми ресницами и бровями, на улице прятала почти полностью его лицо, тут же он сдвинул её на затылок.
   – Приходил к тебе сто раз, не застал ни разу, – сказал Эрик. – Кто-то весь двор расцветил рисунками тебе, сам ли? Так сладил, стало быть, с тою любовью?
   На стол перед нами поставили ендову со сладким душистым вином, его и Аяя любит, весёлая с него делается, смешливая, надо взять с собой…
   –  С любовью? – переспросил я, не понимая. – С какой любовью?
   Эрик засмеялся, глядя, как нам принесли и сгибень, и зажаристые шишки, расставляя на столе простые глиняные плошки. Он даже в терему своём лесном, я уверен, только с золота ест, а тут станет с энтих простых посудин пищу вкушать? Уж так соскучился?
   – Так позабыл? Стало быть, некрепка была, а пил вусмерть тогда, – Эрик продолжил загадочно для меня насмехаться, и взял кусок сгибня с ревенем.
   – Не вем я, Эр, об чём ты молвишь, но напиться и со скуки мочно. Как и стены дома разукрашивать. Надоели серые брёвна-то, – сказал я.
   – Ишь ты, раньше не замечал я в тебе малевальных способностей, – сказал Эрик, роняя крошки с подбородка в чарку, из которой глотнул славного золотистого вина.
   – Ну… время-то идёт. Вона, как много всего переменилось в приморье нашем, почти што прежний Байкал снова разрастается, а?  – сказал я.
   Эрик кивнул.
   – Да, похоже, только и ждали, что меня, мизгиря, прогнать надо было, что так мешал всем… – сказал он невесело, но и без особенной тоски. – А неплох Марей-то оказался, на поверку, Могул – истинное  слово. Стал-таки царём царей, как мечталось ему. Так что победил меня супротивник достойный, я рад, что дочь за него выдал. Теперь прямой внук мой царём царей будет.
   Я отмахнулся, меня давно не интересовали притязания на трон, которые мы с ним утратили с разрушением Байкала и тем более эти кровные связи, за которыми так ревностно следил Эрик все годы. Он заметил это:
   – Вот ты всегда таким был, семью никогда не заводил по-настоящему, привязанностей не имел, – сказал мой брат, словно с укором, неужто ему есть дело до этого?..
   Я посмотрел на него и сказал на это:
   – Ты за нас двоих, стало быть, привязанностями обрастаешь.
   – Ладно, колоться инно ёж, сам знаешь, как тяжело предвечным в этом… Нам с тобой повезло больше всех, мы друг у друга есть хотя бы.
   – То-то ты вечно со мной враждуешь. От привязанности должно, – хмыкнул я, впрочем, добродушно, мне приятно, что Эрик в таком расположении ко мне.
   – А то с чего ж? От любви. Кто ещё мне ровня?
   Он явно настроен сегодня не просто мирно, а дружелюбно, и впрямь соскучился, похоже. Но что ж удивляться, он всегда скучал по мне больше, чем я по нему. И нуждался во мне, будто в дополнительном подтверждении собственной исключительности.
   – Ар, я, что спросить хотел уж давно, – сказал Эрик. – Ты книгу одну у меня тайно брал. Давно, тогда ещё, зачем? Волховал с ней что-то? Зима тогда ещё лютая вышла после… Что за книга? Я так и не смог прочесть…
   Вот тут уже я с удивлением воззрился на него:
   – То есть… Ты не смог прочесть той книги? – спросил я, невольным изумлением выдавая себя.
   И тут же начал соображать, что бы мне придумать, как не сказать ему правды о той книге, завёрнутой в пропитанную кровью предвечных золотоносную ткань. Вовремя правды не сказал, теперь тем более не поймёт он, отчего я скрыл, подозрительным идиотом назовёт и будет прав. Но то, что правда сегодня не было таковой тогда.
   – Не смог, но ты прочёл ведь, если уворовал. О погодных кудесах она? Откуль ты язык тот странный знаешь? Я ни одной буквицы не разобрал… Натворил ты с погодой, а меня из-за куралес твоих из Авгалла погнали. Едва ноги унёс…
   – Это я знаю… – проговорил я. – Сам едва жив остался тогда. Прости меня за то…
   Пусть думает так, как уже придумал себе… всё лучше, чем правда. Но всё же, как странно, что он не смог прочесть той книги. Её легко читали и я, и Аяя…
   – Кстати, что за помощница приходила от тебя? Неява сказала мне, что ты старуху прислал, ягу.
   Мне стало легче, ничего и врать не надо, он сам всё говорит за меня, за эти годы придумав и объяснения, и всё поняв так, как лучше всего было и для меня.
   – Куда ж без этаких бабок, Эрик, я ж не кудесник, как ты, кто может и с Той стороны вывести. Приходится обычными усовниками пользоваться и помощью лекарей да ведьм.
   Эрик покивал, улыбаясь. Но потом поднял глаза на меня:
   – Однако ж, если бы не ты и твоя бабка, Ар, не выжить мне тогда.
   Я лишь отмахнулся, скромничая:
   – Да ладно, та Неява тебя выходила, любила. Сразу почуяла во мне ложь, различила, что я не ты, рассмотреть не могла, а сердцем учуяла. Так что её и благодари всю жизнь теперь.
   Он захохотал:
   – И ты!
   И я засмеялся тоже, верно, куда он, туда и я за ним отправился бы.
   Очень славно поговорили мы с братом в тот день, как давно не говорили уже, так хорошо не сидели, так легко не шутили. Только одно меня тревожило, что я не знаю, где Аяя, точнее, я считал, что она должна ждать меня в повозке, но мало ли лихих людей… Хотя белый день да и порядку теперь значительно больше стало в приморье. Я сказал об этом Эрику. Он кивнул согласно.
   – Да, всё за эти годы устраивается так толково, что зависть берёт. Не напрасно, похоже, трон никогда мне не давался, – сказал Эрик.
   Но на это я возразил:
   – То-то, что не устраивается, Эрик, ничто не происходит само, новый царь устраивает, спокойно и рассчитано. Ты всегда хотел трона ради трона, а он не рвётся к власти, он хочет устроить царство лучшим образом. Вызывая восхищение, и даже исполоть за древнее наше царство, вообще-то говоря. И не только во мне.
   И с этим Эрик не стал спорить:
   – Верно, он любим народом. И началась эта любовь с того момента, как он вышвырнул меня, выставив кровопийцей, думающем только о себе и своих жирных закромах.
   – А это было не так? – усмехнулся я.
   – Да так… – махнул рукой Эрик, кивая. – Но  они в ту ночь пролили не мою только кровь, всю мою семью убили, жену и всех детей, так же поступили и с остальными вельможами, – выдохнул Эрик без улыбок, – много зла было сделано… Но всё это забыли быстро.
  – Зло не проходит бесследно, даже если было совершено в благих целях, – сказал я.
   – Ой, да ладно! – отмахнулся Эрик. – Ты всё хочешь как по писаному, только светлыми мазками, ясными красками. Жизнь сложнее, чем ты в своём уединении думаешь. Ты замкнулся, ты всегда был одиночкой, и тебя вообще не интересовали люди, ты всегда был над всеми. Вот и произносишь теперь какие-то идеальные речи. А люди несовершенны…
   – Совершенны. Куда совершеннее, чем мы с тобой, ущербные.
   – Мы ущербные? – удивился Эрик, будто споткнувшись. – Мы?!
   – Мы. Мы даже умереть не можем. А из-за этого ни любить, ни жить по-настоящему. Ты не задумывался?
   Эрик выпрямился.
   – Любить… – он хмыкнул, – бери  да помирай, кто не даёт?
   – Ты, конечно! – улыбнулся я.
   – Значит, меня всё же любишь, – засмеялся Эрик.
   – Куда от тебя деться, – вздохнул я.
   – Так может, опять объединимся?
   – Да ну тебя к чёрту! Ты опять найдёшь к чему взревновать и начнёшь мор насылать на моих потомков… – сказал я и подумал про себя, с какой радостью я принял бы его предложение, если бы у меня не было Аяи. Стало быть, теперь я ревную и куда больше, чем он.
   – Ладно, пусть не сейчас, всё равно мне в миру ещё лет десять-двадцать не появиться, но давай хотя бы видеться будем?
   На это я согласился, только выговорил встречи вот так, в городах.
   – Не то придумаешь ревновать к какой-нибудь своей жёнке очередной.
   – Ты-то не женисся теперь, так блудишь?
   – Так оно нам сподручнее. Привязанностей сердце, остывшее, не терпит, – ответил  я, а сам подумал, а почему, действительно, я до сих пор не женился на Аяе?..
   Эрик покачал головой, усмехаясь, и сказал:
   – «Остывшее»! Будто пылал когда! Лея и та вскользь прошла по сердцу твоему, не задела.
   – Вот потому, не заводя семей-то, и легче. А то объясняй жене, чего она старится, а я нет… устал я, братец. Да и дети… знать, что переживу их на сотни и сотни лет. А так… – сказал я, оборачиваясь в поисках хозяина, чтобы приказать ему приготовить мне с собой вина.
   Мы с Эриком вместе вышли на улицу, Аяи не видать поблизости, надеюсь, она в повозке дожидается. Правду сказать, долгонько ей пришлось ждать сегодня, но простит, надеюсь, не виделись мы с братом двадцать лет.
   – Донесёшь бочонки-то свои? – спросил необычайно радушный сегодня Эрик.
   – Сил во мне покамест достанет на безделицу этакую. Ты чего в Каюме делал-то?
   – Девицу новую выбрал себе. Вот обольстить примеривался, а тут ты… – засмеялся Эрик.
   – Переоблачись тогда, в этакого нищего страхолюда не влюбится ни одна девица.
   Мы обнялись снова и попрощались, уговорившись встретиться тут же через месяц.
   Я издали увидел нашу повозку, Аяи не видно, надеюсь, она укрылась внутри… Надежда рассыпалась, когда я подошёл ближе: какой-то человек тёрся возле. Судя по одежде, лоской роже и тому, что поодаль мялся слуга, поглядывающий сюда со смесью нетерпения и покорности, человек этот был богатый.
   – Что надобно вам, вашец? ¬– спросил я, опуская бочонки на землю.
   Аяя с облегчением обернулась на меня и, воспользовавшись тем, что и непрошенный её собеседник отвлёкся, исчезла под пологом повозки. Эх, Аяя, раньше надо было прятаться, вон у мужика совсем ошалелый вид. Небось, денег сулил, богатеи всегда деньги наперёд суют…
   – Кто она? Кто она тебе? – спросил ошалелый. Голос низкий и обычно, надо думать, раскатистый, но сейчас блеял, как козлёнок.
   Роста он был небольшого, плотный, и лысый весь: и лицо, и голова, похожая на яйцо, профиль чёткий и вообще лицо такое будто каменотес ловкой рукой постарался. Сильный человек, не слишком и молодой, и тот перед Аяей ум потерял.
   – Мне она – жена, – весомо сказал я.
   – Отдай мне!.. Продай за любое золото. Сколь захочешь золота тебе дам за неё.
   – Да ты ума лишился? Я же твою жену не прошу продать, – спокойно сказал я, спокойно водружая бочонки на повозку.
   – Так возьми… И золота ещё сколько хочешь… и за ту, и за эту… – слово «эту» он выдохнул, замирая от восторга.
   – Ты… шёл бы по добру по здорову, иначе… Человек я грубый, рука у меня тяжёлая, нрав суровый, так что… ступайте своей дорогой, господин хороший.
   – Подумай…
   – Ступайте, вашец, – повторил я, сжимая кулаки.
   – Ты пожалеешь, – зло проговорил он, всё же отступая. – Я – Гайнер, самый богатый купец в Каюме, а может и во всём Великом приморье…
   – Вот и радуйся своему счастью. Чего тебе не хватает? Красы? Рисовальщика найми – стены в терему изукрасит, – сказал я.
   – Ты… так… Дерзко говоришь, кто ты? Как твоё имя? Я в Каюме знаю всех, вы не здешние, откуда?
   Я не сказал ничего больше, взобрался на козлы и, разбирая вожжи, сказал:
   – Нездешние, прощай, Гайнер! И забудь про нас! – с этими словами я дёрнул вожжи, и наша повозка двинулась с места немного быстрее, чем положено, чуть в сторону и я наехал бы на этого наглеца Гайнера.
   Когда мы выехали из города, Аяя пересела ко мне на козлы. 
   – Яй, надо тебе научиться как-то скрываться от таких глаз, – сказал я, – не то мне придётся мечами обвеситься.
   – Я отлично скрываюсь в нашем лесу ото всех этих глаз. Не поеду больше в город да и всё… – легко произнесла Аяя.
   Тогда мы не могли даже предположить, что встретим этого Гайнера снова.
Глава 3. Повелительница Той Стороны и её дары
    Я уже не думал, что мне когда-нибудь ещё доведётся снова увидеть Марея-царевича и царя Галтея. И вот, возвращаясь домой из Каюма, я увидел сигнальный белый флажок на длинном древке, болтающийся над кронами сосен и в месте давно и специально для этого устроенном, нашёл послание для Сингайла. Марей-царевич бил челом кудеснику и умолял спасти своего отца, царя Галтея. Вот странный царевич. Странный, так и непонятый мной наследник, человек, сумевший стать тем, чем я даже и не мечтал – выше всех, царь царей, при этом оставаясь до сих пор наследником Авгалла. И если я вмешаюсь и продлю жизнь Галтею, то ещё пробудет таким вот наследником столько… столько, сколько я позволю…
   Но как мне идти лечить Галтея? Я не Арий, я не умею делать так, что люди не узнают моего лица. Я это я, который теперь моложе того самого Марея и моей дочери Арланы, его жены. Им уже за сорок, а я всё тот же, на вид тридцатилетний. И я – Сил Ветровей, которого они изгнали, почти убили двадцать лет тому… Как мне идти помогать Галтею?
   Невозможно.
   Но отказать тем более невозможно, ведь Сингайл – кудесник, которому подвластна даже Смерть, что же я из страха быть узнанным брошу на имя Сингайла ком грязи? Сотни лет безупречности пропадут разом от одного комка дерьма, станут говорить, что Сингайл умер али испугался помогать царю Галтею по слабости.
   Только один человек мог дать мне дельный совет. Вообще помочь мне мог только Арий. Поэтому я отправился к нему.
   Я почувствовал, что Эрик приближается к дому. Я почувствовал это как оглушительный тревожный звон в голове и в сердце, словно тревожный набат забили внутри черепа. Это был полдень следующего дня, после того, как мы встретились с ним в Каюме. Что-то должно было случиться, просто так он не пришёл бы сюда.
   Аяя была на дворе, хлопотала у печи, стряпая обед. Я, торопясь, подошёл к ней, страх, что Эрик увидит Аяю, овладел мной, я вспомнил вчерашнего Гайнера и не хотел, чтобы Эрик превратился в его подобие. А потому сказал ей:
   – Яй, иди в дом.
   Она подняла голову, удивлённо посмотрела на меня.
   – Иди в дом сейчас, и не выходи, пока я сам не приду, – добавил я.
   – Что случилось?
   – Я потом тебе скажу, – сказал я, волнуясь всё больше, – теперь иди, не мешкай. Да, и… и в окна не выглядывай. Я прошу тебя, просто слушайся.
   Аяя не стала пререкаться и ушла сейчас же, только ещё раз оглянувшись на крыльце, скрылась за дверью. А я обернулся на изгородь, которую Аяя с месяц назад раскрасила жёлтой краской со спиральными полосами. Из-за деревьев уже показался Эрик на высоконогой чёрной кобыле. И выглядел мой брат озабоченным, он не просто так явился ко мне, что-то серьёзное привело его.
   – Ты будто ждал меня, – усмехнулся он, подходя ближе. – Впустишь, али не доверяешь, так выйди сюда, в лес?
   – Входи, чего там, – сказал я, отверзая вход для него, для чего протянул ему руку для пожатия.
   Эрик улыбнулся, пожав мою ладонь и пересекая границы моего двора уже открытые мной для него.
   – Только я по хозяйству, уж извини, похлёбку вот варю, – сказал я, возвращаясь к столу, откуда прогнал Аяю и, делая вид, что он прервал меня за стряпнёй.
   Эрик последовал за мной, усмехаясь.
   – Ох и босяк ты, Ар, от высокомерия безмерного своего никакую бабу в дом не берёшь, – сказал он, садясь за стол, на котором Аяя оставила всё, что приготовлено было для похлёбки из капусты.
  – Ну, считай, что так, – сказал я. – Зачем пожаловал-то? Ведь не о бабах же говорить. Вижу, забота некая одолевает тебя сверх меры.
   Вот тут Эрик сделался серьёзным и рассказал о том, что его вызвали лечить Галтея. А я, слушая его, покидал всё в должном порядке в горшок, что забулькал уже на печи. Пока похлёбка доходила, я сел напротив брата.
  – Да уж… забота, – задумчиво проговорил я. – Идти  нельзя.
  – И не пойти как? Сингайлово имя вовеки веков опозорить? Я не отказывал никогда, – со вздохом сказал Эрик.
   – Ну да, за большое золото, – хмыкнул я.
   – Не всем же изображать добряков беспортошных. – отмахнулся Эрик. – Ладно, Ар, не о золоте и добре надо сейчас…
   – Ну… если не о золоте, так я пойду вместо тебя, – сказал я.
   – Ты не можешь пойти, ты не спасёшь его. Я вообще не знаю, что Марей-царевич переполошился так-то, время Галтею пришло помереть, вот и всё. Отпускать родителей надо.
   – Ты и сам не отпустил когда-то, – напомнил я.
   – Ну… Я… Я просто не хотел, чтобы ты на трон отца уселся.
   – Да не ври, – сказал я. – Ты так же не хотел его отпускать, как любящий сын.
   Эрик не стал спорить. И снова спросил, что ему делать. Тем временем закипела похлёбка, переливаясь через край, и зашипела на раскалённой плите. Я поднял руку, перемещая горшок. Эрик усмехнулся, проследив моё движение.
   – Ар, а ты можешь не от себя одного, но и от меня отвести глаза?
   Я посмотрел на него удивлённо. Как мне не приходило это в голову с Аяей?
   – Проверить можно только на ком-то… – немного растеряно проговорил я. – Но, думаю, если я всё время буду находиться рядом…
   – Медлить нельзя, Ар, если ты согласен, нам надо поспешить, иначе наши ухищрения прибудут с опозданием.
   – Вот… прямо сейчас пойти хочешь?
   – Если Галтей на одре, чем раньше мы явимся, тем легче будет ему помочь.
   – А ежли помер? – спросил я, не ожидая услышать ответ, который он дал…
   – До заката успеть можно, даже, если умер. Пока солнце над горизонтом, пока не настала ночь, не умер день, жизнь можно вернуть. Привести из-за Завесы.
   Вот это да, Эрик говорил об этом так легко, словно обещал коня вернуть потерявшегося…
   – Ты уже делал так? – изумлённо и восхищённо произнёс я.
   Но он уже поднялся из-за стола.
   – Делал, я же говорю, ничего особенного, – обыденным голосом произнёс Эрик. – Но ты изумляться будешь или поможешь мне?
   – Да помогу, чего там. Но может, поедим всё же вначале?
   Но он лишь покачал головой, поднимаясь.
   – Обойдусь я и без твоей стряпни чудесной, – с презрительной усмешкой произнёс Эрик. – Чай, мы не дети, с голоду живот не подведёт.
   Я встал тоже.
   – Ладно, погоди, я в дом зайду только…
   – Зачем? Котомку свою взять? Али шапку?
   Я пожал плечами:
   – Котомку тож…
   Аяя поднялась с припечека, увидев меня. Но, поняв, что я намерен сейчас же уйти, спросила удивлённо:
   – Что случилось? Кто это пришёл? С кем ты уходишь? Огник… – и сморгнула, растерянно глядя на меня.
   – Это мой брат, Яй, просит помочь ему в одном деле. До ночи вернусь.
   – Почему мне нельзя видеть его?
   – Не тебе, ему не стоит на тебя глазеть.
   – Арий… эдак ты меня в темницу запрёшь, – растерянно проговорила она, поднимаясь.
   – Не обижайся, Яй, – торопливо произнёс я, растерянно оглядываясь по сторонам, всё ли взял, – тебе  нужны такие же приставания, как энтот вчерашний, яйцеголовый?
   – Но это не какой-то яйцеголовый, это твой брат. Твоя семья. Кто я, ежли ты меня от него прячешь?
   Я остановился на пороге, вот это так по-бабьи, начать разговор в самый неподходящий для этого момент, сердясь, подумал я.
   – Я вернусь и мы поговорим. Обо всём, если ты захочешь, – он взялся уже за дверь, как вдруг вспомнив что-то, обернулся и сказал: – Яй, я там с похлёбкой напортачил…
   И он ушёл, я слышала, как вывел Звёздочку из конюшни, а я осталась с чувством, что я какая-то вещь, кукла, которой он играет, когда этого ему хочется, но стоит появиться по-настоящему важному делу, или вот человеку, и всё: «похлёбкой займись, я напортачил, погляди»…
   Возле похлёбки моё место… Ну, ноги раздвинуть, когда ему придёт охота…
   Мне захотелось плакать, что именно я и сделала, а в уши мне будто шептал тихий навязчивый голос: «Что ты для него? Что ты? Подумай? Ты даже не «кто»… всего лишь «что»…
   Кошка важнее, без неё не проживёшь, а я… меня заменит любая, сбегает на ночь в любую деревню, рассказывал…
   В доме спрятал от глаз родного брата. Стыдится меня… Стыдится… конечно, так и есть… ведь знает, из какой грязи я пришла к нему сюда, помнит, не забыл… Разве та грязь отстанет? Такая грязь не отстанет никогда… Разве можно такую низкую девку брату показать…
   Я знала, чувствовала, что всё это не так, что я несправедлива, что на деле за все прошедшие годы я ни разу не чувствовала того, что вдруг сейчас забралось мне в голову, а через мысли и в сердце, заставляя его болезненно дёргаться будто в судорогах, а мою душу корчиться от боли, но навязчивый и знакомый голос всё твердил и твердил мне: «Ты ничто для него… Ты ничто… всего лишь…»

   Я и подумать не мог, что сделалось с Аяей, когда мы с Эриком направлялись в Авгалл…
   Мы ехали с ним довольно споро, меньше двух уповодов до Авгалла, и вот уже издали мы завидели дома слободы, прилегающие к городу со стороны этой западной дороги, ещё немного и будут видны стены окружающие сам Авгалл, впрочем, весьма условные. Дорога широкая, и, уже от леса, выложенная камнем, не вилась, как сельская, а шла широкой полосой приближаясь к городским воротам. Я давно не был в Авгалле и эти перемены мне пришлись по нраву. Я взглянул на Эрика и сказал:
    – Дорога-то, Эр.
    –Да… дорога хороша.
   Он кивнул, сам Эрик тоже не был в столице все те годы, что прошли с его изгнания. Однако, сейчас же, завидев издали людей, я напружинил слегка Силу. Уже у крайних домов, где бегали куры, он обернулся ко мне и усмехнулся.
   – Ну а я как выгляжу? – спросил он.
   – А ты старец с бородою до пояса. Так что сильно легко-то не ступай, не то догадается кто, – сказал я и спешился.
   Он засмеялся, обнаруживая волнение и тоже слез с коня.
   – Себя, значит, эдакой красавицей представил, а я – старый  хрыч? – сказал Эрик и хлопнул меня по выдающемуся заду пышнотелой молодухи, коей я представился.
   – Но-но, дедуся, без вольностей! Я для того эдакой красавицей, чтобы вернее тебя прикрыть, пусть на меня глаза пялят, а ты так, тенью промелькнёшь, никто и не вспомнит после, как выглядит Сингайл.
   Эрик прищурился и одобрительно кивнул.
   – Хитро, – он  удивлённо хмыкнул. – Мастер ты, однако ж, на ловкости всякие. Я-то всё за простака тебя держу.
   Я ничего не ответил, и мы продолжали путь по улицам всё более людным, высокий крепкий старик с длинными волосами и белой бородой, вполне подходящий, чтобы называться кудесником Сингайлом и я, пухлая грудастая девка с рыжеватой косой, и приоткрытой рубашкой, чтобы людям нельзя было не заглянуть мне за лиф, пропуская мимо всё остальное. Иногда надо быть незаметным, но иногда напротив, вот таким…
   Мы подошли к дворцу, на обширной площади перед ним теперь были устроены карусели, качели и разные забавы для детей и взрослых, никакой строгой стражи, что некогда стерегла тут пустое пространство, и в помине не было.
   Да и весь город, где я не бывал два десятка лет сильно изменился, не только дорога, ведущая к слободе от города, выложена камнем, но и улицы города вымостили камнями, как некогда были вымощены только главные улицы. Но с отличием: на главных улицах Авгалла – гладкие, почти зеркальные плиты мало вытертые временем, потому что древними строителями камень был для них выбран очень твёрдый. Новые же улицы выложены обычными булыжниками, не так великолепно, сами улицы не так прямы, хотя заметно, что старались, ровняли по линейке, и дома на них простые, но ухоженные, приятные глазу, нечистоты текли по канавами по сторонам, прикрытые решётками-мостками, отдельно по центру ехали повозки и всадники, пешие ближе к домам, не мешая друг другу и не рискуя быть раздавленными.
   Но не одни только вычищенные улицы удивили нас с братом: множество деревьев и кустов посажены по бокам дороги, теперь ветрам ни сарме, ни култуку не выдуть с улиц тепло, а летом не раскалить камень, деревья и тень навели на те самые дорожки для пешеходов и удивительно преобразили, украсили улицы. И стены домов гладкие, ровные, не такие, как во дворце, конечно, или некогда в нашем Байкале, но всё же старательно сделанные.
   – Сильно изменился город, – сказал я.
   – Н-да… я же говорю, едва от тенетника Ветровея и прочих кровопийц избавились, расцвели прямо-таки. Но я бы на их месте крепкую стену вокруг города выстроил, а лучше вокруг всего приморья, – сказал Эрик.
   – Для чего? Вокруг на тыщи вёрст никого нет, – удивился я.
   – Нет… – вздохнул Эрик. – Появятся, дай срок. Эдакое богатство и благополучие не может не призвать на свою голову зависть. Сад чужой всегда сердце зазрит, нет?
   Он посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами.
   – Не знаю, Эр, мне не зазрит.
   – Это потому, что тебе плевать на всё и всех, лёд ходячий.
   Я засмеялся.
   – Токмо Сингайла Льдом-то кличут, не Галалия.
   – Это потому что ты хорошо морочить всех научился добротой своей притворной. На деле тебе всё равно, вот и не обижаешь никого, потому и слывёшь добряком-от. Горел бы, так и других бы обжигал... – проговорил Эрик.
   Эх, мало ты меня узнал за тыщу с лишком лет, брат. И жечь, и мучить отлично могу и я, только ты этого не видел. И не покажу я тебе…
   Меж тем мы подошли к дворцу. Тонкий аромат вился вокруг него, тёплый и вроде бы даже знакомый, сладкий...
   – Чем это пахнет? – спросил я удивлённо.
   – Шиповник, – почему-то вздохнув, ответил Эрик. – Весь сад и задний двор засажен его кустами. Прежняя зазноба Мареева любила розы энти, вот он и расплодил…
   – Ты откуда знаешь? Ты двадцать лет тут не был.
   – Ещё при мне началось. В память о той… Может, вспоминает так её, а может… кажется ему, что она всё ещё рядом, – он произнёс это так, что мне стало не по себе. Если Эрик не всё знает обо мне, то и я, похоже, мало знаю и о нём.
   Внизу крыльца у нас взяли лошадей и привязали у длинной коновязи, всё верно, в царской конюшне нечего делать чужим лошадям каких-то приезжающих, нас встретили стражники вопросом:
   – Хто такие? –спросил один.
   А второй добавил:
   – Царь  Галтей болен, Могул никого не принимает до сроку. Зоркому доложим, он с вами поговорит, и решит, надо ли вас к Могулу пустить.
   – Скажи, Сингайл Лёд здесь. Могул знает, сам звал меня. Я и явился, – Эрик выпрямился и никто не мог бы сомневаться, что перед ними кудесник стоит.
     Все, кто услышал эти слова изменились в лице, те, кто не смотрел, обернулись. Один стражник сразу же побежал внутрь дворца, другой склонился в поясном поклоне.
   – Обожди, досточтимый Сингайл Лёд, сейчас явятся, проводят тебя, – произнёс он голосом совсем иным, разгибаясь. – Во дворце нашем заплутаешь с непривычки.
   Эрик посмотрел на меня, в глазах мелькнула лёгкая усмешка, я понял его: этот дворец за триста лет он знает, как свои пять пальцев. Хотя перестроили и подновили его после пожара двадцатилетней давности.
   Сам Марей-царевич, или как все кличут его теперь, Могул, явился на крыльцо встретить нас и даже не заставил себя ждать. Тут уж я разглядывал его во все глаза, он, впрочем, не обратил внимания на мясистую девицу, что пялилась на него. Привычен он к такому, в центре всеобщего внимания всю жизнь. Я видел его несколько раз, но очень давно, ещё до того, как узнал Аяю… И с тех пор помнил каков он был. Но так близко я не видал его никогда. В чёрных одеждах, без единого цветного пятнышка, только рубашка белоснежной полосой выглядывает у горла, да на рукавах. Очень стройный, но сильный, это видно по движениям его тела, с возрастом он не отяжелел, как иные, длинноногий и гибкий, белокурые волосы или не тронуты сединой, али она прячется в их светлых волнах, распущенных по плечи. Изумительной правильной красоты тонкие черты обрамляла светлая мягкая борода, лишь подчёркивая сильный подбородок, выступающий под ней. Лицо учёного, мыслителя, не сластолюбца… Мог он быть «мёдом для её сот»?..
   Из-под тяжёлых век огромные серые глаза смотрели на нас, покой и уверенность в них смущены страхом за отца и болью.
   – Сингайл, великий кудесник, Марей-царевич пред тобой, Могул просит тебя, – он наклонил великолепную голову.
   Эрик нахмурился и сказал весомо, стараясь придать голосу низких рокочущих звуков, не впуская молодую бархатистую мягкость, что была в нём всегда:
   – Не трать слов, Марей-царевич, веди к отцу.
   Марей-царевич, кажется, оказался удовлетворён таким ответом и даже рад, потому, развернувшись, повёл нас по коридорам дворца, где я так и не был, влетев некогда в книжную комнату, а после в почивальню вот этого самого Марея, но тогда мне и в голову не пришло разглядывать голого сонного царевича.
    Мы шли довольно долго по лестницам и коридорам, я оглядывался по сторонам с интересом, ведь стены эти помнили ещё наш древний Байкал, когда был здесь на берегу небольшой портовый город Авгалл… Да, здесь всё было подобно тому, как в нашей с Эриком древней столице, те же великие строители задумывали и строили города и дворцы в во всех тогдашних городах. В самом городе больше таких изумительных зданий нет, он вырос в последние триста сорок лет, с тех пор, как погиб Байкал, а к этому времени уже давно не было величайших зодчих, возводивших сказочной красоты чертоги одною силою воли и ума, не прикасаясь грубыми инструментами. А потому здесь стены были гладкими как зеркало в этой, древней части дворца, и отличались, хотя и подражали тщательно в остальных частях, которые мы проходили. Поистине запутанное строение, просто так дорогу не найдёшь, проводник и впрямь необходим и Могул, конечно, великую честь нам оказывает. Хотя, если вдуматься, не простых лекарей ведёт, полумифического кудесника Сингайла. А если ещё глубже вдуматься, то… Мы так долго шли, что я о чём только не передумал, глядя в гордую спину Могула, уверенной поступью следовавшего по длинным коридорам.
   Наконец мы подошли к высоким дверям, украшенным изысканной резьбой и даже кусочками горного хрусталя, посверкивающего в огнях ламп. Привратники с поклоном отворили перед Мареем-царевичем двери, и мы вошли за ним.
   Громадные чертоги… я почти отвык от таких покоев… если бы не ковры на полу и стенах, искусно вышитые и вытканные картины, здесь, пожалуй, и эхо разносилось бы.
   – Женщина, останься здесь, – сказал Марей-царевич, впервые взглянув на меня.
   Но Эрик проговорил в ответ:
   – Она пойдёт со мной туда, куда пойду я.
   Марей-царевич посмотрел на него с несколько мгновений и согласно кивнул:
   – Будь по-твоему, кудесник.
   В этой горнице я не сразу заметил нескольких слуг, красивую статную женщину, светло-русые косы которой были перевиты золотыми шнурами, а одежды богато затканы золотом, как она носит-то тяжесть этакую, спина, небось, болит к вечеру… Это должно быть жена Марея-царевича, больше некому, племянница моя… И сыновья их, и… девушка прекрасной наружности, это видно дочь… Эрик, их отец и дед вскользь оглядел на всю эту компанию, сидевшую по лавкам в окружении слуг. На миг обернулся на меня и кивнул, чтобы я следовал за ним, не отставая. Я сосредоточился, все эти встречи могли нарушить мою начальную настройку, и истинные лица предстали бы перед собравшимися. Невозможно и волноваться и отводить людям глаза да ещё сразу на двоих человек. У меня даже голова заболела от напряжения. Поэтому я потупил взгляд и решил больше не разглядывать никого, как ни интересовали меня эти люди, особенно Марей, вызывающий мою жгучую зависть и ревность настолько сильную, что у меня туманился взор. Большой белый лебедь… Чёрт подери, так и есть… Белый в чёрных траурных одеждах, не позабыл, не оставил из сердца ту, кого я считаю своей, и хочу считать так вечно, потому что жизнь наша вечна, а твоей, Марей-царевич, али Могул, как ни назови, осталось от силы ещё лет на двадцать-сорок… нет-нет, не думать…
    Мы вошли в почивальню царя Галтея, громадная кровать на постаменте, молодая девица красивой наружности, остальные поодаль, слуги, лекари…
   Я заметил, что Эрик неотрывно смотрит на царя, лежащего почти безучастно на высоко поставленных многочисленных, но смятых подушках. Что царь Галтей бледен в желтизну и очень худ, кожа буквально обтянула череп. Он смертельною хворью захвачен, я это вижу издалека, Эрик тем более…
   Эрик обернулся по сторонам, посмотрел на Марея-царевича.
   – Царя смерть держит за руку, Марей-царевич, – очень тихо произнёс он. – Я  могу отодвинуть её, продлить ему жизнь сколь захочешь долго, но то не будет прежняя здоровая жизнь уже, немочь и страдания будут с ним постоянно день и ночь.
   Марей-царевич побледнел.
   – Мне сказывали, ты кудесник, Сингайл Лёд. Верни здоровье моему отцу, сколь хочешь золота возьми за то.
   Эрик долго молча смотрел на него и, наконец, произнёс:
   – Здоровье и силу могу вернуть, но ненадолго, на… на год-другой. А после он умрёт внезапно без мук и страданий. Так ты согласен?
   Марей-царевич просиял, даже руки молитвенно сложил.
    – Согласен! Верни его нам! – восторженно произнёс он, выдыхая.
   Эрик кивнул, отворачиваясь.
   – Пять мешков золота прикажи отправить в условное место, где ты письмо своё оставил, – невозмутимо сказал Эрик, уже не глядя на него.
   – Да-да, сейчас же прикажу…
   – Вот и ступай, приказывай, – ровно проговорил Эрик, поднимая руки к поясу, снять его собрался?.. – А теперь пусть выйдут все. Я на Ту сторону пойду, договариваться со Смертью, ежли кто останется здесь, Она заберёт.
   Все побледнели, торопея, включая меня, такого я не ожидал, нашего отца он некогда исцелил в одно мгновение….
   Эрик на миг обернулся на меня и сказал:
   – Ты тоже иди со всеми.
   – Но ты… – неуверенно произнёс я.
   – Иди, – сказал он. – У двери жди меня.
   Я всё же не решался, но Эрик уже отвернулся от меня и повторил:
   – Иди, не бойся, со мной ничего не будет, а вот ты… ты беззащитен против Неё.
   – Почему?
   – У меня договор с Нею. У тебя есть такой?
   – Нет…
   – Вот и убирайся, – повторил он. – От двери не отходи, как стукну изнутри…
   Он посмотрел на меня, и я понял, что он хочет сказать.
   Ничего не осталось, как выйти со всеми и встать сейчас же за высокими дверьми почивальни. Я заметил, что Марей-царевич удивлённо смотрит на меня, разговор наш с Эриком расслышал? Я улыбнулся толстыми губами своей маски сисястой девицы.
   – Ты кто ему? Жена? – спросил Марей-царевич.
   – Не-е, такось… помочница, – сказал я, продолжая улыбаться.
   – Часто он так вот…?
   Я покачал головой:
   – Сам-то как думашь, Марей-царевич? – делая вид, что я знаю, а ведь я представления не имею, часто ли мой брат так вот ходит за Завесу…
   Он смутился глупого вопроса и перестал расспрашивать.
   …Я подошёл к постели Галтея. Как страшная болезнь изменила тебя, бедняга… Ты никогда врагом мне не был, как друга принимал меня, хотя гнёт моего золота тяготил тебя, лишал власти. Твой сын отнял у меня всё золото, всю власть, изгнал прочь из города, едва не убил. Но я не держу на него зла, как ни странно, в этом благословение предвечных – нам легко прощать вас, смертных.
   – Галтей, посмотри на меня, – сказал я, наклонившись над ним. – Галтей…
   Он шевельнулся, возвращаясь из своего забытья, его лицо, исхудавшее, обтянутое такой тонкой кожей, что казалось, если её коснуться, она лопнет, начало оживать, веки задрожали, но я предупредил их движение, прошептав:
   – Не открывай глаз, не время, пока слушай меня… только слушай, внимай.
   Он замер послушно. Но губы шевельнулись, он хотел что-то сказать, но я не дал ему.
   – Не говори, – тихо, в самое ухо прошептал я. – Сей день со словами станешь терять силу, не говори ни слова до завтрашнего рассвета. Потерпи, Галтей, ты никогда болтуном не был…
   – Сил… ты же умер… – всё же прошептал Галтей, узнавая меня.
   – Верно, – прошептал я, улыбаясь. – Я и говорю с тобой Оттуда…
   – Ты пришёл за мной?.. – без страха спросил он. – Винишь  меня? Сил… я не знал… я был против…
   – Не говори, Галтей, я же сказал, молчи. Я не виню и пришёл, не для того, чтобы увести тебя Туда, туда не нужны проводники, Смерть справляется без подручных. Я пришёл, чтобы ты остался. Подожди… задержи дыхание и помолчи, пока я говорю с Ней…
   Я закрыл глаза, выпрямляясь. Отодвинуть Завесу несложно, но я так давно не делал этого… Не делал, потому что… Потому что там Аяя, а я…
   Но сейчас надо сделать то, зачем я пришёл, после… всё после…
   Я открыл глаза за Завесой. Здесь полумрак сегодня, и тени умирающих колышутся поблизости… Я обернулся по сторонам. И увидел совсем бледную тень Галтея, я не ошибся, он уже почти переместился сюда…
   – Вечная! – воскликнул я, призывая повелительницу этого царства. – Отпусти на время этого человека!
   Она отозвалась немедля:
   – Нет. Ты знаешь порядок. У каждого свой срок, предвечный Эрбин. Только у таких, как ты срока нет, потому что нет пути… – был мне ответ, данный сгустившимся воздухом вокруг меня.
   – Я не прошу отпустить его без срока. Отпусти на время. Хотя бы на год. Дай отсрочку.
   – Что ты дашь мне за это?
   Я уже приготовил ответ на этот вопрос:
   – Двадцать три года назад день в день я отдал тебе его первого внука. Отправил к тебе до срока, даже до рождения. То была не его смерть, он должен был родиться, ты знаешь, и воцариться на троне после своего отца, но я не дал тому случиться…
   Тишина повисла, будто бы на несколько мгновений возникло замешательство. Будто Она размышляла принять ли условия договора. Но перевес на моей стороне: жизнь нерождённого была подарена Ей за так и тогда я ничего не попросил за это.
   И вот, заговорила снова.
   – Ладно, Эрбин, хотя и не по правилам, но приму твоё предложение засчитать ту смерть за год отсрочки этой. Но учти, предвечный, это вовсе не потому, что ты кого-то отдал мне до срока, не думай, что ты управляешь судьбами, ты предвечный, но не Бог. Ты такой же инструмент, как меч или яд, запомни… А потому будешь должен мне.
   – Должен? – немного испугался я. – Чего ж попросишь?
   – Увидим. Но дорого не возьму, не беспокойся… всё же ты платил мне: твоя бледная тень и твоего брата бродили тут у меня в преддверии двадцать лет тому, то чего-то стоит тоже, – будто ухмылка в голосе. Может она насмехаться?..
    Мне стало не по себе от воспоминаний о том, как лежал при смерти, значит «бродил здесь»… но этого не помню.
   – Помнишь, Эрбин, во сне тебе это является иногда, наяву не помнишь потому, что слишком много жизни в тебе…
   Я не хотел рассуждать с Ней об этом, тем более вспоминать или воображать то, как полутенью бродил в её царстве.
   – Благодарю, Царица Тьмы, – сказал я, уже намереваясь вдохнуть и выйти отсюда.
   – Может… – сказала она, инно с сомнением, – хочешь  ещё чего-то? Повидать кого?
   Я замялся, если я попрошу Аяю мне показать, захочу ли возвращаться отсюда к жизни? Не захочу ли тогда остаться здесь с ней?..
   – Нет, – сказал я, с трудом заставив себя.
   – Нет? – Она испытывает меня, ведь знает мои мысли и ждёт, что я попрошу, заманивает.
   – Нет.
   – Подумай хорошо, Эрбин, я редко предлагаю…
   Да-да, заманить хочет. Ещё бы такая добыча – предвечный, добровольно оставшийся здесь, живой среди мёртвых…
   – Она не мертва. Её нет здесь.
   – Что?! Как это нет!? – вздрогнул я.
   – Среди мертвых её нет.
   – Я же видел…
   – Ты видел то, что тебе показали. Что видели другие.
   – Тогда… – сердце забилось сильнее от гнева. – Кто обманул меня?!.. Покажи мне Мокшена…
   – Не получится тож… Тухлые ошмётки, что были душами твоих рабов, развеяны вовеки, слава Богам, мне здесь меньше смрада... Не с кого тебе спросить, Эрбин.
   – Развеяны? – о таком я слышу впервые. Развеять мёртвые души, кому это могло быть нужно? Да и кто способен на такое? Это ж силу какую надо иметь?..
   – Во власти сильного чувства даже обычные люди становятся подобны Богам, что уж говорить о предвечных, – довольная моим удивлением и замешательством, проговорила Она.
   И, помедлив, добавила:
   – Твой брат развеял их.
   – Арий?.. С чего это его обуяли чувства против моих мёртвых рабов?
   – Ну… это ты спроси у него. В ваших душах я не чтица.
   И я вдохнул, наконец, выходя обратно на белый свет. Галтей в изумлении смотрел на меня, приподнявшись с подушек. Я и забыл, что пришёл сюда, чтобы спасти его от неминуемой мучительной смерти.
   – А… Галтей… Год тебе дан на радость самому и твоему сыну. Его благодари, истовое прошение слышит даже Смерть. Прощай!
   Я направился к дверям. Слишком странным, удивительным оказалось это путешествие за Завесу, чтобы я сейчас мог думать о чём-то кроме загадок, что вновь посеялись в мою душу.
   – Сил!.. – по-прежнему изумлённо позвал Галтей.
   Я обернулся.
   – Что ж за неугомонный ты человек, Галтей, даже Смерть уступила колготу такую! – пробормотал я. – Спи теперь, желвь твоя к утру рассосётся, здоровый встанешь, любиться, радоваться будешь как молодой… Всё!
   С моим словом «всё!», он упал на подушки, уснув. А я подошёл к двери и едва не вышел в неё без стука, совсем забывшись в своих мыслях.
Глава 4. Свой путь
 … Эрик вышел странный, почему-то удивлённый, будто что-то чудное увидел там. И рассеянный.
   К нему бросились волною все, кто был в покоях, расступившись перед Мареем-царевичем.
   – Что скажешь, Сингайл?
   – Год ещё ходить в царевичах тебе, Марей, год подарен отцу твоему. Но через год, не обессудь, Смерть заберёт его единым мигом, – сказал Эрик, которого я перед всеми опять представил древним беловолосым старцем. – До утра не беспокойте его, сон сейчас его лечение.
   Марей-царевич просиял чудесной улыбкой, молодея сразу на много лет, светлея лицом.
   – Сингайл!.. Благодарю тебя! Благодарю! – восторженно воскликнул он. – Чего хочешь, проси у меня!
   – Попросил уже, – ответил Эрик, даже не взглянув на него.
   – То злато уже отправлено. Но что злато, когда…
   – Довольно, Марей-царевич, – Эрик строго взглянул на него, будто на маленького непоседу. – Бывай здрав, и прощай.
   Он посмотрел поверх голов и произнёс на всю обширную горницу:
   – Все  прощайте! Не дай нам Боги опять увидеться, чью-то смерть уговаривать…
   После этих слов все расступились перед нами, пропуская к дверям. Мы вышли, уже никем не сопровождаемые и долго шли по коридорам. И как Эрик, который и по сторонам-то не глядел, находил тут дорогу, не пойму… мы вышли с ним на крыльцо, где нам почтительно поклонились стражники, наши лошади уже были готовы, конюшие держали их под уздцы. Ни Эрик, ни я садиться в сёдла не стали, пошли так, ведя коней вповоду, спустились в город, и весь этот путь Эрик проделал молча, сосредоточившись на своих мыслях.  И только в гуще леса уже вдруг качнулся и остановился, опираясь на дерево.
   – Что с тобой? – я тронул его за плечо, он повернулся ко мне, тут отводить глаза некому, мы уже самими собой глядели друг на друга.
   Он очень побледнел, пот выступил у него на лице, Эрик поднял на меня потемневшие глаза.
   – Отдохнуть надо, Ар… Силы Та сторона вытягивает как ничто... – и опустился на землю, опуская голову на руки, опершись на колени.
   Я сел рядом с ним, протянул ему флягу, наполненную целебным мёдом, придающим сил в таких случаях.
   – Ничто… ничто оно и есть ничто, – сказал я.
   Он покачал головой.
   – Ты ошибаешься, там совсем не ничто… – тихо проговорил он.
   Я не стал спорить, я не спешу узнать, каково Там. Мы сидели рядом, прижимая спины к стволу старой берёзы. Кони пощипывали траву в стороне. Сухая трава покалывала лядви сквозь тонкие штаны. Солнце только перешло на вторую половину дня, а мы уже возвращаемся, это славно. Аяя довольна будет, я не люблю оставлять её одну, мы везде ходим вместе все эти два десятка лет…
   – Ар… ты… – Эрик снова сделал глоток из фляги. – Ты развеял души моих мёртвых рабов. Чем они достали тебя? Чем эти ничтожные могли тебя достать?
   Каких рабов, что он городит?
   Эрик, всё ещё бледный, посмотрел на меня, и сказал снова странное:
   – Ты не ври зря. То, что ты сделал это, меня не трогает, я убил их своими руками, насладившись тем, как их вонючая кровь текла по моим рукам до самых локтей. Но почему ты встретился с ними? Почему ты развеял их мёртвые души? Где вообще ты мог повстречать их, ежли ты на Ту сторону не ходок?
   Вот уж в чём обвиняет меня вовсе не пойму… И ведь говорит серьёзно…
   – Али врёшь и таскаешься туда-сюда зачем-то? С тебя, паршивца, станется, вечно какие-то новые знания обретаешь и таишь от меня… Чего ты ходил туда? Откуда Смерть знает тебя так хорошо? – он прожигал меня глазами.
   – Эр, я не понимаю ни слова из того, что ты сейчас говоришь, и о чём… Я сроду за Завесой не был! – сказал я, чувствуя, что один из нас сошёл с ума или остался во власти ещё не этого мира.
   Но он, прищурившись, смотрел на меня, не веря ни одному моему слову.
   – Какая же ты сволочь всё же! – наконец прошипел он. – Вот убеждаюсь в сотый раз, а всё надеюсь на иное, всё иду к тебе, холодная жопа, за братским теплом! Всё… Что ты врёшь мне сейчас? От чего пытаешься мне глаза отвесть? Что прячешь? Новые дары обнаружил в себе и не хочешь открыться, зависти, что ли, моей боишься? Когда научился на Ту сторону ходить?
   – Да ты что, Эрик? Обалдел что ли? Что ты там увидел такое? – до чего сложно отвечать за то, в чём не только не виновен, но и не понимаешь даже, в чём винят тебя…
   Эрик отвернулся, зло оскалившись, и проговорил, прижимая затылок к толстой коре старого дерева, прикрыв глаза:
   – Зубы бы выбил тебе сейчас, да самому тогда шамкать придётся целую вечность, у-у-у… – хрипло выдохнул он.
     Я предпочёл промолчать, кто его знает, чего стоит такое избавление от смерти, вот и помешался. Пройдёт… Эрик, действительно, задремал от слабости, соскользнув головой мне на плечо. Так мы просидели довольно долго, я не беспокоил его, позволяя набраться сил, иначе, пожалуй, пришлось бы тащить его на себе до его дома, а это далеко, а мне домой хотелось поскорее…
     Проснулся Эрик на закате, выпрямился, выдыхая, огляделся. Я потянулся, расправляя затёкшие члены, и поднялся на ноги. Он посмотрел на меня.
   – Долго сидим?
   – Порядочно. Ночь скоро, пойдём, Эр.
   – Что спешишь? Баба тебя добрая разве дома ждёт? Я не увидал никого… – он тоже поднялся.
   Отряхнул зад, расправил рубашку, волосы пригладил и снова посмотрел на меня.
    – Да ты и в этом лжёшь, – зло дёрнув губой, сказал он. – Точно ждёт какая-то, мне даже не показал… Боишься, отберу? – он усмехнулся. – Правильно,  бойся, даже если кривая карга, назло приду и отберу у тебя, лживого гада!
   – Боги! Да что ты взъярился-то?! На что? – не выдержал я.
   – Пошёл бы ты к чёрту, лживая сволочь, паршивая дрянь! Вечно за дурака меня держишь! Всю жизнь всё тайком… Я к тебе всем сердцем, а ты всё норовишь кусочек пожирнее оттяпать и тайком проглотить! – прорычал Эрик.
   Я разозлился тоже, и меня уже за сердце взяло то, что он обвиняет меня сам даже не пойму в чём, подозрительность какая-то, как у безумца. Только он вовсе не безумен, вот что хуже всего в этом разговоре, в чём-то убедил себя и теперь его не сдвинешь.
   – Знаешь, Эр, не я сегодня пришёл к тебе и просил о помощи, ты пришёл и я помог, – весь кипя, но очень тихо сказал я. – Чего ты теперь взбеленился, я не могу понять, сдурел там, на Той стороне… ну так прояснятся мозги, сам придёшь, помиримся. Ну тебя к лешему!..
   Я развернулся и пошёл прочь от него до своего коня, вскочил в седло, вызвав недовольный храп Звёздочки, резкостью своих движений, и шлёпнул её по крупу ладонью, хлыстов мы с Аяей не держали. Скорой рысью поспешая домой, потому что хотя и огорчил меня Эрик возвращением своей непонятной неприязни, всё же думать об этом мне было уже недосуг, я хотел поскорее попасть домой, где так тревожно мне оставить мою «добрую бабу», как выразился Эрик. Показать тебе, да щас!..
   Я смотрел вслед удаляющемуся Арику, и злился всё больше, чувствуя, что он скрывает значительно больше, чем я мог подумать. Всё же какой гадёныш мой брат! Вечный и непревзойдённый гадёныш! Всегда и во всём хотел быть выше и сильнее меня! Нет, я достану тебя, погоди…
 
  …Да он и не придёт, уж вечер, вон как надолго ушёл и не сказал даже куда и зачем. Конечно, то брат, а кто ты? Кто ты такая? Сколько эдаких перебывало у него за его долгую жизнь? Бесконечную жизнь… Он и счёт давно потерял им…
   Им… Не «им», а нам, чем я отличаюсь от всех, такая же временная, как всё у него. Как жёны, семьи… и даже дети.
   Уйти пора. Он тяготится, вот и не показывает брату. Про яйцеголового чего-то вспомнил… Нарочно, чтобы уколоть меня, указать моё место. Ведь я… Конечно, считает потаскухой, если боится с братом познакомить, думает, за любым пошла бы только золотым браслетом помани, как вчерашний, как там его звали… Гайнер… А они и верно, липнут, как мухи. Вот только я не мёд, я…
   У меня с гудением разболелась голова от слёз, от обиды, от запутанных мыслей, от растрескавшихся вдруг чувств. Я взяла большой платок, тканный из тонкой шерсти, расстелила его, намереваясь в него увязать мои вещи, что на первое время понадобятся. А там… А там видно будет. Когда ещё собиралась к какой вышивальщице податься... настало время. Не надо дожидаться, пока он погонит, потому что тогда не пережить, сердце остановится, ежли он скажет: «иди прочь, постылая»… Мне больно даже думать о том. Самой уйти надоть…
   Давно, давно надо было. Что тянула? Думала, любит тебя? Глупая ты! Которая ты по счёту у него? Любит, не смеши! У Марея была первой и то, как поступил он?..
   А если и этот вот так продаст кому? Может не за деньги, так за что другое. У него до злата алкоты нет, до знаний есть, как у меня, до могущества… Мало ли, кто разохотиться на мой счёт, что же ждать, пока опять возьмут власть надо мной?.. Меня передёрнуло и замутило от этих мыслей.
   Я почти без сил собирала в узелок две пары тёплых чулок, золота пару горстей в отдельный узелок завязала, простит, небось, за кражу, несколько платьев, душегрею… Села, задумавшись, что ещё надо. Ничего не надумала, связала узел. И подошла умыться к рукомою, а над ним зеркало, Арий много лет назад приладил. У нас вообще много зеркал теперь было, и на печи одно висело, и в простенке, и настольное, и ещё одно в серебряной раме с красивой ручкой, украшенное драгоценными каменьями. И вот, когда я распрямилась, умывшись, что-то, нет, кто-то мелькнул у меня за спиной в правдивом стекле, я обернулась, но никого со мной рядом не было. Показалось, должно… хотя, я так ясно видела чьё-то усмехающееся лицо. Или только усмешку?.. В голове мутится, похоже.
   От головной боли клонило в сон, но уже вечереет, куда спать? Надо отправляться, тогда до темноты в ближнее село успею, переночую у какой старухи, может, и вовсе у себя оставит…
 … Я почти бежал к дому. Не тревога, настоящий страх, что дома неладно, гнал меня всё быстрее. И вот, даже не расседлав Звёздочку, я взбежал на крыльцо, уж вечереет, а в окнах ни огонька…
   На пороге мы столкнулись с Аяей, заплаканной, какой-то растрёпанной, и с узлом в руке.
   – Что это? – спросил я, отступив на шаг.
   Он лохматый и бледный, волосы от пота намокли, пот на лбу, глаза белые, что так бежал? От кого? Не успела я…
   Сейчас скажет, любит, руками хватать начнёт, а ты и поверишь, растаешь, потечёшь… Опять поддашься, поверишь, слюнявая слабачка, какая ты предвечная, ты всего лишь тряпка, послушная кукла в его дому. Он заменит тебя на другую за два дня…
… Уйти собиралась? Уйти от меня? Куда? К кому? Кто увлёк её? Почему растрёпанная такая, что тут было? Кто трепал её… Кто он? Где схоронился? Али... в лесу где ждёт?
   – Ты… – задыхаясь, проговорил я, не зная, что сказать дальше.
   А голос в голове услужливо подсказал: шлюха она, Мареева ещё шлюха! К кому податься намерилась? К Марею? Али к богачу вчерашнему? Конечно, всё золото любой отдаст за красу эдакую… Что ты ей, отшельник замшелый, уху тебе варить, да рубашки шить, опостылел за столько лет…
   – Куда… идёшь? – осипнув, проговорил он.
   – Не мешай, Арий, нечего мне больше делать здесь.
   Он и не подумал мешать, отошёл в сторону, пропуская меня.
   – Что ж ты… Тайком уйти хотела? – проговорил он, пока я натягивала постопы. – Одёжи не взяла совсем… Али тебе незачем энту простую брать-то, небось, золотом шитую посулил?
   – Посулил? – переспросила я, не понимая, а потом догадалась, что он всё о вчерашнем приставале, и усмехнулась, вот и всё, что надо ещё? Так и считает, что я продаваться пошла. Ах, Огник… А говорил, любишь. Хотя когда и говорил-то… Ужо позабыл про то…
   И я промолвила ответно:
   – Ну, конечно, что я тут в лесу, как медведиха засела. Я тоже на людей поглядеть хочу. Двадцать с лишком лет торчу хуже кикиморы… – дерзко и даже с вызовом сказала я, задираясь.
   – Потому и детей не рожала мне… – шелохнулся он и взялся за дверь в горницу. – Ступай, что ж… скатертью дорога…
   Я вышла на крыльцо и пошла на подгибающихся ногах, такая слабость овладела мной. Куда я иду… куда? Как я без него? Я ведь люблю его так, что дышать не могу не видя его лица, не слыша голоса, не касаясь… Как я вечно буду без него?.. Я не могу без него… Даже света нет без  него… Всё померкло разом… Огник…
 …шажки лёгкие по доскам на крыльце… немедля краска вся с дома облезет без тебя, вся жизнь моя полиняет и кончится без тебя, ни души, ни сердца не было и нет у меня без тебя… куда ты, Аяя, я умру без тебя… жить не стану один…
 …Что это? Тьма надо мной… Ты отпустил меня? Огник… всё… я умираю…
   И вдруг всё тот же знакомый голос, что говорил во мне весь день, вышел из моей головы и засмеялся рядом.
   – Нет, не умираешь, мне дохлятина ни к чему, ты мне нужна живая! – сверкая невыносимо прекрасным сияющим лицом, захохотал Повелитель Тьмы.
  Я похолодела, дрожа, я думала, я была уверена, Он давно утратил интерес ко мне…
   – Не-ет! Нет, Аяя! Селенга-царица, никогда я не оставлю тебя, не надейся!.. Взбесится полмира из-за тебя, как я могу упустить такое оружие против людишек?! Против душ их слабых?!.. Что, надеялась, любовью своей Арий предвечный убережёт тебя? Как щитом прикроет? Не жди! Он любит одного себя!
   Великолепные громадные крылья взмахнули, окончательно погасив дневной свет, будто задули солнце… Он, обнажённый, как всегда, в этой наготе совершенный, победоносно смотрел на меня, приближаясь.
   – Он упился уже тобой, как зелёным вином, ты опостылела ему за столько лет, что ему с тебя? Сбыл бы с рук, продал, но хочет самому себе благородным казаться… Галалий Огнь… Так что верно ты вышла от него…
   – Нет… Что Ты… Огнь… – бессильно  прошептала я, задыхаясь, словно он ногу мне на грудь поставил.
   Он опять захохотал, обнажив свои белоснежные зубы.
   – Огнь? Да где же он? Хладнее льда твой Огнь, Аяя! Идём со мной, блистать будешь! Блистать так, что затмишь солнце! На троне твоё место!.. С царями царице быть!..
   – Не нужны цари мне, окромя моего Огня! – прошептала я, готовая умереть за эти слова, если захочет Он меня убить. Я живу уже давно, можно и умереть, если пришла пора такая…
   Но он разозлился, сверкнул глазами, как раскалёнными углями, будто что дунуло на них.
   – Упрямая! Какая же ты… – свирепея  прорычал он, – глупая, упрямая девка! Что тебе в нём? Он уж забыл тебя, не успела и порога переступить!
   – Умру тогда… умру и всё, коли… коли так… коли забыл… – я сжалась, плача.
   – Лжёшь всё! Опять лжёшь, Нечистый! Поймать решил нас! Разлучить и…
   Это он, он мой Огник! Мой Огник, Арий мой! Как я могла подумать такую глупость о нём, как могла подумать, что он не любит меня?!..
   Да, это я был. Я выскочил на крыльцо, услышав её удаляющиеся шаги, надеясь образумить, остановить, и увидел Его. Тут я всё понял, и в моей голове голос, знать и в её был он же, что заставил её собраться уходить от меня. Поймал Он нас, как и обещал в мгновение слабости, учуял и тут же не преминул воспользоваться…
   Он обернулся ко мне чудовищной рогатой головой, и огонь двумя струями вырвался у него из ноздрей и потёк между громадных загнутых зубов, как едкая слюна.
   – Опомнился… – разочарованно прошипел Он.
   А я увидел Аяю, сжавшуюся на земле у крыльца, она зажала рот руками, боясь, что Он услышит её всхлип или даже дыхание и вспомнит о ней, снова обернётся и…
   Он и обернулся, Аяя зажмурилась, будто готовая принять на голову сокрушающий удар, но я предупредил его, хотя не думаю, что Он убил бы её, Он сделал бы хуже… И я, взмахнув рукой, линул в него огня, огненным мечом ударил, как делал уже когда-то. Он злобно зарычал, поворачиваясь опять ко мне.
   – Что мне твои глупые вспышки, Арий? Подумаешь, кудесы предвечного, кого ты напугаешь ими? – насмехаясь, проговорил он, однако ж, отступил.
   И взмахнув подпалёнными мной крыльями, взмыл вверх, крича напоследок:
   – Упорствуете, предвечные, подчиниться не хотите!? – его рёв разнёсся по лесу, отразившись от скал вернулся в наш двор. – Так поплатитесь: всё царство ваше утоплю в крови, в огне за мои подожжённые крылья, Арий!..
   Но я уже не слушал его ужасных угроз, я бросился к Аяе, она, вздрогнув, оторвала руки от лица и обняла меня, цепляясь, прижимаясь всем телом.
   Я поднял её на руки. Узелок так и остался валяться. На скалистый лес накатилась гроза, едва мы вошли в горницу, загремела, загрохотала прямо по крыше просыпанными каменными горошинами. И бушевала всю ночь, так что к утру узелок не просто вымок, он превратился в ком тряпья, перемешанный с грязью, раскисшей под травой на дворе. Тут я и нашёл его, когда вышел на рассвете кормить скотину.
   Но то утром, а сейчас под звуки обрушившейся бури, мы с Аяей обнялись покрепче, ввалившись в горницу. И она, и я были виноваты одинаково, оба понимали это, в минуты сомнений Он и ловит нас, и как мы избежали погибели сегодня?..
   – Я умер бы, если бы ты и правда ушла, – прошептал я, наконец, глядя в её мокрое от слёз лицо. Пальцами коснулся горячих щёк, стирая слёзы.
   Она затрясла головой и сказала:
   – Я не прошла бы и ста шагов… Огнь, ты… ты…
   – Прости, что ты опять смогла услышать Его, что я… я что-то сделал? Что Яй?
   – Мне показалось… Я решила… – она посмотрела мне в лицо. – Ты стыдишься меня?
   – Я стыжусь тебя?! – изумился я, отодвигаясь, чтобы лучше разглядеть её лицо. Как такое могло зайти в её мысли?!
   – Ты стыдишься, что я… грязная… шваль из самых грязных… что я… что меня… это же…
   – Да ты что?! – оборвал я бессвязную глупость её речей. – Что  такое говоришь-то?
   – И… я ведь… Я… так… с тобой… наслаждаюсь с тобой всегда, всякий раз… ты мог подумать, что я… со всяким так же… Что то, что меня привело к тебе, что я…
   Меня кольнуло в сердце. Верно, в ревности своей я почти дошёл до этой мысли. Вот, что ужасные мысли творят…
   – Яй… – я прижал её к себе.
   – Ты спрятал меня от брата, со стыда, что живёшь с такой… с такой… с такой, кого купить пытаются на каждом шагу, пристают… всякие яйцеголовые…
   Боги, какие страшные мысли… Аяя всхлипывала, растирая слёзы по щекам, но они всё лились. Я снова погладил её лицо, горячее, мокрое, поцеловал, снимая слёзы губами, они даже не солёные почти, горячие, как расплавленный металл, будто из самого уязвлённого сердца льются.
   – Я тебя из-за ревности спрятал, Яй. Эрик…он обязательно запал бы на тебя, как все, как все и всегда… Да и… – проговорил я, вспомнив сегодняшний наш с ним дурацкий разговор. – Да и не западёт, а непременно к тебе полезет, чтобы только меня уязвить, пообещал уж… И начнёт опять враждовать, опять козни злые строить. И так злится на пустом месте всякий раз.
   – Что, поссорились с ним? – спросила она, переставая, наконец, плакать.
   – Да ну его, Яй! – сказал я.
   И подумал и о Марее, и о Галтее, и о Том, Кто взмыл на чёрных крыльях от нас, обещая вернуться и погубить… что Он погубить хочет?..  чёрт, прослушал я, только и думал, как Аяю из-под его когтистых лап выдернуть.
   – Да ну их всех!
   И я поцеловал её, её распухшие от слёз губы, и она жарко ответила мне, с желанием и ответным огнём. Вот обещал Ты, Нечистый, что вечно она холодна ко мне будет, а не так всё! Не так!.. много лет уже не так! задыхаясь от счастья, думал я, подхватывая Аяю с собой в давно веданные нам с ней вместе высоты блаженства…
Глава 5. Приход и уход…
   Сказать, что злюсь на Арика на этот раз, ничего не сказать! Я к нему со всей душой, распахнулся, как говориться, а он опять всё скрывает, врёт, лицемерит, всё тайны какие-то от меня… меня даже трясло от злости. И ведь рожу гаду не набьёшь…
   Чёрт с ним, пусть провалится сам и со всеми своими секретами и враньём!
   Я занялся тем, что отправился в Каюм обольщать Игриву. Уже через месяц она просыпалась в моих объятиях в моей долине, и я надолго забыл и об Арике и о моей злости на него.
   Переделку терема я успел окончить ещё до того, как Игрива воцарилась в нём со всеми своими сундуками, в которых были богатые наряды, подаренные мной, украшения, ленты, сапожки.
   – Теперь я жена тебе? – спросила Игрива.
   – Конечно, – улыбнулся я, намереваясь снова опрокинуть её на спину, потому что утро было хмурое, по крыше стучал дождь, и я не видел, чего ради, так рано вставать с постели.
   Но у Игривы вовсе не такое было настроение. Она выпросталась из моих рук и, поднявшись, набросила большой платок на плечи, сквозь который просвечивала её прелестная юная нагота, обошла почивальню кругом. Обернулась на меня.
   – Ты такой богатый, где же прислужники? Попрятались? Что с хозяйкой не познакомишь? – спросила она.
   – Прислужников нет, Игрива.
   Она надула капризно ротик и захлопала глазами:
   – Как это нет?
   – Неужто дочка вдового многодетного кузнеца привыкла к прислужникам? – спросил я, спуская ноги на пол.
   Нечего и надеяться, конечно, что она вернётся в постель и позволит мне ещё насладиться её приятной кожей, прохладной и гладкой, своей спокойной манерой, с какой она позволяла мне касаться себя. А досталась она мне, между прочим, не девицей, кто-то успел сорвать её невинность. Впрочем, Игриве двадцать лет, в такие годы у женщин и по трое детей бывает…
   Она покраснела немного и сказала, отводя глаза:
   – Да не привыкла, конечно, но…
   Я надел штаны, и, натягивая рубашку, подошёл к ней.
   – Думала, коли я богатый такой, так жить будешь без забот?
   Она пожала плечами.
   – Только потому и пошла за меня?
   – Ну не токмо… – немного всё же смущаясь, сказала она. – Ты вона… какой, красивый, молодой, а мне какой жених мог достаться? С железными пальцами только…
   Я засмеялся:
   – Не хотела, стало быть, за такого, как отец, за кузнеца?
   Она вздохнула смущённо, села на лавку.
   – Дак-ить… был жених у меня, как раз из кузнецов, весь будто железный… Да за месяца до назначенной свадьбы угорел он в кузне…
   – Как же он в кузне-то? Уснул что ли?
   Она пожала плечами:
   – А хто же его знат? Холодно было, дверь закрыта оказалась, а там он… Может, выпимший был…
   – Позволял себе такую слабость? – я сел рядом, обняв её за плечи.
   Она кивнула, притулилась ко мне.
   – Бывало, чё же… Но так-то хороший, не злой, не забижал бы. А лапы железные всё ж… У тебя руки-от тёплые, мягкие, – она взяла мою ладонь в свои, погладила и улыбнулась уже мен в лицо.
   Я засмеялся, поцеловал её в волосы, потрепал её по плечу ласково:
   – Ты не думай, Игрива, упрекать им не стану. И прислужников тебе найду, коли хочешь.
   – Да не хочу, что я работы, что ли, боюся, по-твоему?..
   Вот в этот час она полюбилась мне, всё же не ошибался я с женщинами ни разу, когда по душе выбирал.
   Помощниц я взял для неё, терем стал больше в два раза, уборки одной сколько. К следующей весне Игрива огород завела, а там и за скотину спросила.
   – Ты что же, в хлеву охота возиться тебе? – удивился я.
   – Дак-ить… своё всё будет, тебе не придётся мотаться по базарам, покупать еды.
   – Ты за плуг ещё меня поставишь, – засмеялся я и разрешил только кур и гусей с утками.
   Игрива была грамотной, могла написать мне записку, но, увы, не интересовалась накопленными мною сокровищами книг, хранившимися у меня в светлице, садилась там с рукоделием, как и положено, вместе с помощницами. Она удивилась даже, когда я предложил ей чтение. Воззрилась на меня изумлёнными прозрачными глазами и сказала убеждённо:
   – Разве бабе положено бездельничать, с книгами вашими сидеть? Отец душу бы из меня вышиб, займись я этакой-то ерундой. Письмо напишу, ежли надоть, расходы сосчитать – вот дело, а просиживать со свитками твоими… Да ты што, Сингайл? Совсем не женского ума энто дело. Это вам, мущинам в облака-то мочно, а нам на земле стоять надоть крепко.
   С её непоколебимой житейской логикой поспорить было невозможно. Она вообще очень прочно стояла на ногах во всех смыслах этого слова, мне даже казалось порой, что она старше меня, такой устоявшейся, уверенной она была. Но я никогда и не спорил со своими женщинами. Я их любил, принимая такими, каковы они были, не пытаясь увлекать своими мыслями, своей жизнью или переделывать под себя. Да и как я мог этим их увлечь, что они знали обо мне? Что я Сингайл кудесник. Но и это забывали по моему велению после того как я расставался с ними и с детьми, отпуская доживать без меня свой век богатыми вдовами.
   Теперь же, на другое лето от нашей последней встречи и ссоры с Ариком, Игрива была на сносях и должна была родить со дня на день. Носила свою беременность она тяжело, в отличие от прочих моих жён, и, если бы не я со своей Силой, померла бы от водянки, что одолевала её. Для излечения надо было бы вообще ей не беременеть, теперь же оставалось только терпеть, помогать и ожидать родов. Как странно, такая здоровая на вид женщина, оказалась почти не способна к материнству. Вот так бывает: мощное дерево в два обхвата, а внутри – труха. Во всяком случае, повторной беременности она могла не пережить. Но предстояло ещё пережить роды…
   Предвидя, что роды будут тяжёлыми, я старался не отлучаться в последние недели. И проводил в тереме, а чаще возле него под кружевной сенью берёз все свои дни. Игриву располагал поблизости, она шила приданое будущему ребёнку, напевая, иногда Серая или Белая садились рассказывать сказки. Я редко пускался в разговоры, в мои истории, в которых не было ни капли вымысла о прошлом Байкала, например, и всех замечательных вещах, бывших некогда в Великом царстве моей первой молодости, они не верили, переглядываясь и перемигиваясь шутливо. Гораздо легче им верилось в домовых и леших, в драконов, дышащих огнём и царевен невиданной красы, волшебниц и колдунов…
   – Зыбку, однако, надо, хозяин, – в один из таких тёплых и покойных дней, сказала Серая, тощая старая дева, из двух сестёр, что помогали Игриве по хозяйству, а теперь и вовсе всё взяли на себя, потому что она совсем стала нехороша, и я запретил ей беспокоиться, только отдыхать в тени берёз, пить мои медовые настойки и слушать сказки, что рассказывала ей то Серая, то Белая, вторая сестра. Маленькие и жилистые, они были сейчас куда сильнее крупной дородной Игривы.
   Я посмотрел в её сморщенное не по возрасту маленькое личико и сказал:
   – Будет зыбка вам, пускай родит.
   У неё ещё больше побледнело блёклое лицо, чуть-чуть наклонившись ко мне, она спросила, понизив голос:
   – Дурное предчувствуешь, Сингайл?
   – Дурного не допущу я, не думай даже, – ответил я, разговоров о предчувствиях я не терплю, ими можно любую беду притянуть на свой небосклон. – Не будет дурного, даже думать не смей. А недосуг мне сейчас в город за зыбкой подаваться.
   – Сам-то ручками белыми не могёшь? – чуть-чуть прищурилась Серая.
  Этот вопрос смутил меня немного, вот ещё тоже, я стыдиться должен, что не простым мужиком, не плотником или столяром, а царевичем родился, и ремесла не изучал?
   – Для каждого дела свой мастер, Серая, – сказал я, чувствуя, что краснею, вот ещё глупость…
   – Оно конечно, прав ты, – согласилась Серая, но как-то так, что мне показалось, что вовсе не согласна она.
   Однако, всего через несколько дней, своё небрежение ко мне, неумелому белоручке, забыла и Серая, и Белая. Игрива начала рожать с вечера. И сразу нехорошо, с сильных болей, что довели её до головокружения и рвоты. Пришлось уложить на стол, хотя старым девкам то не понравилось, но я шикнул на них, и на том ворчание прекратилось.
   – Всё приготовьте и сами будьте готовы делать всё, что прикажу быстро и без прекословий, – строго наказал я.
   Девки кивнули, бросились исполнять всё, и уже скоро стояли полностью готовые возле стола, одинаковые как воробьи на ветке. Я кивнул им ободряюще.
   Сделав так, я взял Игриву за руку и позвал ласково:
   – Открой глаза, милая, открой, не спи, в эту ночь спать не будем. После отдохнёшь.
   Игрива открыла глаза, свет от ламп, обильно расставленных по всей горнице, проник ей в зрачки. Большая слеза набралась и скатилась к виску, потонув в густых волосах. Я вытер её мокрую дорожку.
   – Гляди в глаза мне, Игрива, – продолжил я, легонько оглаживая её по волосам. – Ты гляди и слушай меня. Боли никакой не будет больше, а ребёночка выпустить надо. Мальчик большой, потому ему сложно путь его пройти, ты должна помочь. Ты – ему, я – тебе.
   Она только пожала пальцами мою руку, в которой я их держал.
   – Вот и славно. А теперь поведём нашего мальчика… Ничего не бойся.
   Она кивнула только и улыбнулась даже, потому что боли уже не чувствовала. Она слушалась, делал всё, как я велел, сосредоточенно хмурясь так, что даже морщина легла меж бровей. И к рассвету родился мой сын, которого приняли в свои руки две бездетные старые девушки. Лица их обеих сразу преобразились, засияв изнутри, и стали они прекрасны, как две волшебницы.
   Я обернулся к ним, не выпуская руку Игривы.
   – Детское место в огне сожгите, не хватало только зверьё привлечь. И займитесь мальчиком, а я…
   Вдруг Игрива затряслась, и, выгибаясь дугой, заскрежетала зубами, синея,  переставая дышать. Серая и Белая стали точно под стать своим прозвищам. А я отвернулся от них к умирающей. Я не отпущу тебя за Завесу, нет ещё там тебе места, я изменил твою судьбу, взяв себе, значит мне и решать когда пойдёшь на Ту сторону…
   Я включил Силу в руки, в глаза и направил на Игриву. Разом расслабилось тело, она вдохнула, задышала ровно, покрывшись испариной.
   – Всё-всё, больше не будет, – успокоительно произнёс я уже спящей женщине.
   А после с помощью девок перенёс на кровать, они переодели её в сухую и чистую рубашку, укрыли и повернулись ко мне с выражением выжидательного восторга. Малыш, вымытый и завёрнутый, тихонько спал на печи.
   – Теперь спать всем, – сказал я. – Всем нужен отдых. Проснутся, к груди мальчика приложить первым делом, молозиво ему нужно, а завтра поутру за зыбкою поеду.
   Они радостно переглянулись.
   И только через несколько недель рассказали, как перепугались этой ночью:
   – Мы видали такое раз у нас в деревне, так и не разродилась баба… Ох и страшная же смерть!
   – Ох и корёжило её.
   – Выгибало, точно черти на вертеле заживо крутили.
   – А ты баальник!
   – Ишшо и какой! Баальник точно.
   – Я-то думала – враки всё, сказки, не быват таких. Ан-нет, быват, вот он ты!
   – Не то и к роженице тебя пускать не след, не для мужниных глаз сие таинство.
   – Как же не пускать, када он сам Сингайл?
   – Да, а мы не верили.
   – Ага… хихикали ишшо, – они переглянулись, смущаясь.
   Игрива тоже услышала их последние слова и сказала, выходя к нам с Заряном на руках, так мы назвали сына, родившегося на заре.
   – Он не просто баальник, он сам Бог! – сказала она, лучезарно улыбаясь. Надо заметить, сама Игрива ничего не помнила о той ночи, когда родился Зарян, всё ей пересказали Серая и Белая, добавив от себя восторги.
   Мне это не понравилось, я хотя и не человек в обычном смысле, но нельзя и предвечному равняться с Богами, накажут и ещё быстрее, чем простого человека.
   – Что ты, Игрива! Все кудесы мои от Бога, не сам же я научился. Чем Бог наградил, с тем и живу.
   Она улыбнулась гордо, мне не льстит их восхищение, ничего особенного, такого, чего бы я не делал раньше, я не сделал и в этот раз, когда не дал им с Заряном умереть. Но убедить сестёр в этом, и тем более Игриву выше моих возможностей, а потому я не стал больше и пытаться, пусть себе полагают меня тем, кем им вздумалось, мне не привыкать.
    Жизнь наша потекла обычным манером, как всегда бывала у меня, когда нарождался очередной младенец. А ведь я всю жизнь живу женатым, только сегодня подумал. Меняются только имена и лица, а моё сердце, весь порядок моих мыслей и чувств неизменен. Так проходили все мои сотни лет, и скука смертельная, временами непреодолимая, неизбежно охватывает меня. В ней не виноват никто, кроме моей природы и благословения или проклятия быть бессмертным.
   Ария навестить разве? Но, подумав о брате, я вначале обрадовался, а после разозлился, снова вспомнив его вечное ненавистное лживое лукавство. Всё же не отошёл я ещё сердцем, погожу пока со встречами…
   Потому решил я съездить в Салаз на полдень, развеяться немного, гостинцев привезти и припасов пополнить, хотя обычно всё необходимое: крупу, муку, прочее пропитание покупали мы в окрестных сёлах и деревнях, ставших большими и жирными за эти годы, что я вынужденно отшельничаю.
   Салаз город большой, шумный, построенный немного бестолково и дома низкорослые, в основном деревянные, не то, что в Авгалле, напоминающем Байкал и, в известном смысле, наследовавшем его погибшую славу. Подобен Авгаллу в приморье нашем только Парум, с похожим огромным дворцом и широкими площадями и улицами, в Паруме когда-то был культ Солнца, в Авгалле – Моря, эти огромные древние храмы остались и теперь, так было заведено на востоке царит Солнце, у нас на западе – Море, разделение условное, всегда было условным, даже в худшие времена по всему приморью поклонялись наравне Солнцу и Байкалу.
    И люди в Авгалле посмирнее, холоднее что ли. Салаз город-деревня, бестолково построенный, шумный, тесный, но весёлый. Торгуются легче, да всё со смешками, прибаутками и если пытаются объегорить всё как-то не по злой алкоте, а больше забавы ради, вроде того: поймаешь али нет на обмане.
   Ещё я любил прислушиваться к разговорам вокруг себя, напуская на себя вид деревенского простофили, чтобы расспрашивать, не вызывая подозрений. Вкупе с лохматой бородой и патлами, что я приделывал себе, чтобы скрыть лицо, это внушало людям доверие и желание просветить дремучего дурака. Вот так сегодня я услышал, и не у одной лавки, у нескольких и в нескольких рядах, как говорили схожее:
   – Чудно, столько ножей наделали, впятеро против той седмицы, а раскупили все…
   – А кожевенники говорят, у них особых, многослойных кож заказали, приедут через месяц глядеть. И…
   – И берут помногу.
   – Да, кун не жалеют, даже и злата.
   – Да хто? – спросил, наконец, я, хлопая глазами как можно достовернее.
   Но в ответ только пожимали плечами, недоумевая:
   – Дак «хто»?  хто же знает, хто… С виду люди как люди.
   – Хе! «С виду». И не с виду люди как люди, обныкновенные.
   – Это верно, то-то, што обныкновенные. А тока…
   – Што? – заинтересовался я.
   – Чудные всё же… сурьёзные какие-то, будто стража али воеводы. А с виду обычные, вот энто и чудно.
   Ничего я не понял из этих разговоров, кроме одного, что кто-то покупает слишком много разнообразного оружия и, возможно, доспехов. Кто и зачем, если сейчас приморье живёт спокойнее и жирнее, чем когда-либо. Никто уже не различал, как раньше, царств, и ведь как быстро все позабыли и вражду и неприятие, которые я подогревал когда-то для того, чтобы, забавляясь, досадить Марею-царевичу и разладить задуманные им перемены… так кто же и для чего готовится к войне в приморье?
   Проехаться надо по иным царствам, посмотреть, как там дела, быть может, я просто не замечал чего-то? Размышляя об этом, я засобирался назад.
   Тороки мои уже были полны, когда вдруг на площадь, откуда я выезжал на улицу, ведущую из города, прискакал гонец в сопровождении таких же торопливых всадников на взмыленных лошадях, одетых как гонцы из Авгалла. Я задержался, оборачиваясь. Что-то произошло очень важное, если гонцы Авгалла примчались таким образом в Салаз. И не связано ли с неясными слухами, бродящими в здешних торговых рядах.  Вместе с другими любопытствующими я потянулся ближе к дворцу, в надежде, узнать с какой целью приехали в такой спешке веси из Авгалла.
   Всё разъяснилось довольно быстро. Толпа на площади недолго шумела в недоумении, на богато украшенное деревянное дворцовое крыльцо вышли несколько человек, не сразу, но я узнал их, это был царь Салаза Аккин его старшие сыновья, царица и воевода. Последний дал знак ещё одному, видимо это у них некий распорядитель, может быть, главный глашатай. Он вышел вперёд всех и провозгласил необыкновенно зычным голосом, странным в таком небольшом человеке:
   – Жители Салаза! Царь царей Байкальских Могул обращается к вам через царя Аккина и сообщает: отец Могула, царя царей, царь Галтей скончался вчера на закате!
   Ах да! Я и позабыл, а ведь верно: ровно год прошёл, как я просил отсрочки для старого моего друга, царя Галтея…
Часть 9.
Глава 1. Соглашение
   Я приехал сюда уже год тому. В эту местность, где я никогда не бывал ранее, к этим людям, к обычаям и привычкам которых мне до сих пор приходится привыкать. Я – Гайнер, самый богатый купец Каюма. И что меня понесло сюда, далеко на полдень, рассказ впереди…
   Мне сорок два года, я очень зрелый человек, который имел бы уже внуков, будь мои старшие дети живы, но и старших и младших и вообще всех моих потомков, как и жену, с которой мы прожили восемнадцать лет, забрал Ангел Смерти. Я не считал, что заслужил наказание  одиночеством, и потому женился снова, и моя новая жена родила мне ещё двоих детей. И я был счастлив и покоен последние пять лет. Если учесть, что я был самым довольным жизнью человеком в Каюме, а может и во всём приморье, то я чувствовал, что счастливее и благополучнее быть нельзя.
   И вот со мной случилось то, чего не должно было произойти, чего никогда раньше не происходило, чего просто не могло произойти с таким человеком, как я. Чуждым чувств, восторгов, замирания сердца… Да что замирания, я вообще не знал, где у меня сердце. Я не знал, пока оно вдруг не замерло и не побежало в бешеной скачке. А случилось это так неожиданно, как приходит к людям внезапная смерть…
   Это был день как тысячи других дней, когда я, по обыкновению, обходил свои лавки, проверяя их работу, товар и количество покупателей, и вдруг увидел… Я даже не знаю, как её назвать… девушка, юная женщина… волшебница… богиня… Богиня красоты и любви?.. Но таких не значится среди наших Богов, и любовь, и красота, я думаю, не в ведении Богов, они не подвластны никому, кто дарит их, кто ими управляет?..
   Я не знаю, кто одарил эту незнакомку такой пленительной наружностью, такой непередаваемой прелестью, но я остолбенел, увидев её. Надо знать меня с детства, чтобы понять, что со мной произошло необычайное, неправдоподобное, то, что не происходит с такими людьми, как я. Я никогда не был подвержен чувствам вообще, особенно похоти, над которой я потешался всю жизнь. Я сам много раз с успехом использовал эту человеческую слабость, нанимая ловких блудниц, чтобы помогали мне уговорить одних снизить цену на товар, что нужен был мне или, наоборот, купить мой по более высокой цене.
   И вот я, охваченный внезапным, никогда не изведанным дотоле огнём, как сухая трава, ослеп, оглох и ослабел, глядя на неё, эту женщину, будто вобравшую в себя весну и лето, всё солнце, лёгкие облака и прохладный ветер, прозрачную воду Моря и кристальные брызги его волн… я никогда не замечал всего, что перечислил. Но я изменился всего за несколько мгновений, даже, может быть, за одно, за один взгляд, последующие только затягивали меня глубже в бездну, в которую я даже не верил прежде.
   Она одета просто, но лишь на первый беглый взгляд, потому что вышивки на её странном платье необычны и чересчур красивы для девушки, пешком и с корзинкой, прохаживающейся по торговым рядам, как и пояс на изумительной талии. Довольно высокая, гибкая и тонкая, какая-то слишком тонкая и гибкая, слишком белая кожа, блестящие волосы пышными волнами, сплетённые в свободные в косы, слишком правильные и утончённые черты лица, и свечение, которое заворожило меня, и, когда я погрузил мой взгляд в её глаза, бездонные, как ночное небо – вот такой невиданно странной, не похожей ни на кого я увидел её и престал быть прежним человеком, Гайнером из Каюма. Теперь я видел только её…
   Я ещё сам не знал, чего я хочу, что толкает меня идти за ней, не отрывая взгляда, как нитка за иголкой я пошёл за ней вдоль улицы вплоть до самой повозки, возле которой она остановилась. Она и говорить со мной не стала, даже взглядом не удостоила, а я сулил ей всё подряд от мешка злата, привязанного к моему поясу, до моего дома, сердца, которое уже не надо было обещать, оно уже было её, вот там, в пыли под ногами, под вышитыми носками её изящных постоп…
   Тут и появился этот наглый, косматый и краснорожий мужик, эта образина, который отогнал меня от неё. И увёз её неизвестно куда. Ибо никто в Каюме не знал их, ни мой слуга, что был со мной, никогда их раньше не видел и никто из тех, кого я расспрашивал, не знал, кто такие эти двое.
    И всё же после многочисленных расспросов мне удалось кое-что узнать: несколько лавочников сказали, что чудесной красы девушку уже видели в городе, что с нею не всегда бывал тот человек, которого застал я. Они приезжали из какой-то дальней деревни в год от силы пять раз, покупали ворвань, шкуры и пергаменты, нитки, ткани, меха иногда, и украшения нередко, а ещё заказывали разным мастерам мудрёные штуки, назначения которых не всегда и мастерам тем самым объясняли. Платили, не торгуясь, будто и не замечая денег, а значит, были очень даже достаточны. Тем страннее был вид спутников или спутниц красавицы, потому что молодых и прекрасных собою как она сама с ней никто не видал, будто в насмешку. Всё или дядьки страшного вида, али тётки и старухи тоже не слишком приятные. Бывали и дородные молодые бабы.
   – Эдакая, знашь, обхвата в два, и эта берёзка рядом с нею, будто с дубом! – хохоча рассказывали о таких спутницах неизвестной красавицы. Но ни имени её, ни откуда она приезжает, никто не знал.
   – Живуть идень-ть хутором уединённо, мало ли чудаков-от, вашец…
   Но и в деревнях ближних и дальних отсюда с севера и до юга я не нашёл их. Они не могли быть с востока, так издалека не доехать на той повозке, на которой я их видел. Но и в деревнях помнили чудную девушку, правда тоже рассказывали странно и смутно, будто являлась она редко, раз в несколько лет, как волшебница али потворная баба, с повитухами старыми приходила тож. Мне и помощники мои стали намекать на то, что такою прелестью обычная женщина обладать не может, такою, что свела бы с ума меня, Гайнера…
   Но их глупости не волновали меня, за эти недели поисков я определился с моими желаниями: я знал теперь – она должна быть моей, принадлежать мне, потому что охладить мой ум, мою взыгравшую душу, и внезапно разгоревшееся тело, могло только обладание ею. До сих пор ничего я не хотел так сильно, даже золота и влияния, завоеванию которых посвятил свою жизнь с детства.
   Я родился незаконным сыном неизвестного отца и незамужней помощницы в лавке. Был ли моим отцом хозяин той самой лавки или какой-то другой человек я не знаю до сих пор. Я рос на задворках мира, но уже в семилетнем возрасте мне улыбнулась удача и с того дня я начал становиться тем, кем стал ¬– богачом и избранником судьбы. А вышло всё очень просто: в лавке, где прислуживала моя мать, и я был на посылках, произошло событие, которое изменило мою жизнь раз и навсегда. Случилось вот что: внезапно упал и умер человек, вошедший сюда за покупками. Пока все хлопотали вокруг него, поднимали и уносили тело, притворно сокрушаясь, сочувствовали вдове, я сидел в своём привычном углу, где меня никто не мог видеть. И вдруг я заметил, что в этом самом моём углу появилось что-то новое. Этот предмет я обнаружил только, когда унесли покойника, потому что перестал так пристально и в оторопи наблюдать за происходящим в лавке и пошевелился, наконец. Я обнаружил кошель туго набитый золотом. И поскольку он был в моём углу, куда откатился из рук умершего, когда тот упал, перед тем приготовив его, чтобы расплатиться, я решил, что он мой.
   Вот с этого я и начал строить своё богатство. И начал я с того, что, обдумав всё как следует, понаблюдав за окружавшими меня людьми, я занялся тем, что стал давать деньги взаймы, с тем, чтобы вернули мне на четверть больше, чем я отдал, а потом и наполовину. Несколько раз меня попытались обмануть и, чтобы этого избежать впредь, я привлёк себе в помощь мальчишек постарше и сильнее, которым платил десятую часть долгов, которые они помогали мне вернуть... Мои богатства стали преумножаться очень быстро. Так что я был очень умный мальчик с самого детства. И необыкновенно удачливый.
   Уже после я занялся торговлей, что было куда интереснее и живее, чем то, чем я накопил первый мешок золота. Моя мать, не верила в то, что может теперь не прислуживать никому и жить в доме, который принадлежит мне, её сыну, а значит и ей. Она смотрела на меня как на сказочного героя, почти как на Бога, не в силах поверить, что я остался её сыном, хотя перестал быть оборвышем.
      И вот я, человек, понимающий только звон золота и слова честной или не очень честной сделки, вдруг почувствовал в себе то, чего во мне не должно было быть, потому что в моей душе не было того, на чём растут все эти цветы с шипами и без, ничего мягкого и теплого, лишь строгий порядок, жёсткий и беспрекословный. Теперь порядка там не стало, будто внутри меня взорвалась бочка с ворванью и теперь всё разбросано и перепутано, и всё пылает яростными и не подчиняющимися языками пламени…
   Хотя бы ещё раз увидеть её…
   И я увидел…
   Прошло седмиц пять с того дня, как моя жизнь изменилась из-за неё, я был в Салазе, на полдне нашего приморья и здесь на рынке, мелькнули двое. Красивый малый и… она… она! Я не мог ошибиться, видений у меня никогда не бывало. Они именно мелькнули всего лишь на какой-то миг у рядов, где продавали арбузы. Я сам заглянул сюда, потому что дочка просила привезти из Салаза арбузов, которые не выращивали и не продавали больше нигде в приморье, только в Салазе, вокруг которого простирались степи.
  Я увидел и узнал её сразу, хотя между нами было шагов тридцать не меньше. Всего только миг, но я успел разглядеть и её спутника, на этот раз молодого, немногим старше неё самой, красивого парня. Он улыбнулся, обернулся на неё, когда она сказала что-то, потом поднял мешок с арбузами на плечо легко, играючи, будто там были детские мячи, а не увесистые арбузы, даже не согнулся под его весом, хотя таким уж богатырём не казался издали. Больше её лица я не видел, только их спины: её – с тёмной свободной косой ниже пояса и его – с мешком, мелькнули ещё раз и пропали. Я заметил её так далеко, потому что увидел, что головы поворачивались в том направлении… Да, не один я видел и не мог оторвать глаз от чудесной девушки…
   На этот раз я очнулся раньше и послал им вслед слуг, чтобы разузнали точно и проследили, куда они двинутся, а может быть и узнают имена…
   Но ни с чем вернулись мои слуги. Куда опять пропала девушка, ставшая наваждением моей жизни, невозможно было понять. Шла она со своим спутником, не торопясь, а мои слуги были бойки, почему не догнали их?
   В ту ночь я не спал. Дорога до дома в Каюм была неблизкой, и всегда в пути хорошо спалось по скрип ступиц колёс и мерное покачивание повозки. Но не сегодня. Мы остановились на ночлег в Авгалле, где с вечера все только и говорили о том, как Сингайл исцелил царя Галтея, так, что он сегодня и на охоту уже отправился и выглядит совсем здоровым и даже помолодевшим.
   – Сингайл – необыкновенный, настоящий кудесник. Никто не мог бы сделать так, как он.
   – Все знают, что только Сингайл может договориться со Смертью.
   – Только год обещал кудесник царю…
   – Год при здоровии и не заметишь, это в страданиях кажный миг как год…
   Ну и в этом роде… Я же подумал: вольно вот эдак кудесникам милость Богов раздавать, а я хочу всего лишь… Боги, такая малость! И как мне это получить? Всего лишь какую-то девчонку, не из царского дворца и даже не из богатого терема…
   С тем и уснул на неудобном жёстком ложе на постоялом дворе. И увидел во сне… да я увидел её близко, совсем близко, и она улыбалась мне, распущенные волосы легко колыхал ветер, бросая отдельные пряди ей на лицо, а она, улыбаясь, отводила их, они цеплялись за ресницы, за губы… Она улыбалась и смотрела так, будто любит меня…
   А вот повернулась и легла навзничь, глядя на меня, и глаза мерцали тёмными омутами…
   Охваченный неизбывным жаром я проснулся… И увидел… Его. Я себя представлял таким, каков был человек, сидящий на лавке возле стола, непринуждённо откинувшись на стену, рукой опираясь о стол, чувствующий себя свободно. Он чувствует себя легко и свободно везде, где бы ни оказался, легко, уверенно и непринуждённо. У него гибкая и при этом спокойная спина, плавные движения, наполненные силой, черты его лица, они же мои, достойны быть вырезанными из камня, даже отлитыми в золоте, я видел древние изображения всё ещё сохраняющиеся в залах царских дворцов, там не было лиц, похожих не моё, но ведь моё не хуже... Таким я сам всегда хотел быть.
   – Ну, проснулся, Гайнер, отлично, – усмехнувшись, ответил незнакомец на мой удивлённый взгляд.
   И голос у него, низкий, рокочущий, тяжёлый, голос тоже мой…
  – Твоё удивление забавляет, – произнёс он, высокомерно, как я, качнув головой. – Но чересчур долго не пялься на меня с этим глупо раззявленным ртом. Ты слишком умный человек, чтобы изумляться и не понимать, Кто Я.
   Понимать… Я отказываюсь понимать, что такой необыкновенно привлекательный человек, и при том с моим лицом и телом, мой двойник, с моим голосом и повадкой… что это Сам Предводитель зла и Он…
   Он расхохотался, слыша мои мысли, а что удивляться: я думаю, а Он знает о чём.
   – Ну хватит предисловий и растерянности, – в той же манере, какая свойственна и мне, произнёс Он. – Я тут не для того, чтобы смотреть, как ты хлопаешь глазами спросонья в своём примитивном человеческом недоумении. Я здесь совсем для другого, Гайнер.
   Я, наконец, сел нормально, спустив ноги на пол с низкого здешнего ложа, и выпрямился. Если не учитывать, что я почти голый, мне надо хотя бы принять достойный такого разговора вид.
   – Для чего? – спросил я, но мой голос прозвучал совсем не так великолепно, как звучал его голос…
   Между тем он усмехнулся и удовлетворённо прогудел:
   – Наконец-то заговорил, я уж думал так и буду с немым говорить.
   – О чём?
   – О том, полагаю, о чём, трепеща и замирая, колотится твоё сердце в последнее время. О твоём желании. О страсти, сжигающей твою каменную душу, страстью, превратившую камень в кипящую лаву. Мне продолжить или ты уже понял?
   – Понял… что? – спросил я, не решаясь поверить, что Он…Он явился, чтобы…
   Он поморщился, и, закатив глаза, проговорил устало:
   – Ещё одна глупость из твоего рта и я уйду навсегда. Я могу исполнить твои желания, помочь удовлетворить внезапную страсть. Если ты станешь во всём слушать меня, станешь моим орудием, всё, что ты хочешь, ты получишь и с прибытком.
   – Что я должен… сделать? – ещё не веря, спросил я.
   Он, наконец, взглянул благосклонно, и что-то похожее на усмешку мелькнуло в его глазах.
   – Наконец-то разумное слово, – произнёс он холодно. – Признаться, я начал думать, что напрасно пришёл к тебе…
   А дальше он заговорил, и каждое слово втекало в мой ум и, растворяясь в нём, пропитывало его, наполняя мыслями, силой. Я внимал и принимал всё, что он говорил, будто родилось внутри меня…
    Вот я и приехал сюда, в эти земли около года назад, чтобы из этих многочисленных и диких людей создать войско, которое сделает меня царём, оно станет моим мечом, моей силой, и с её помощью я завладею всем приморьем, а значит и той… О… о которой я грежу наяву.
   Я спросил Его, конечно, неужели для того, чтобы отыскать какую-то девчонку и завладеть ею, нужно идти таким сложным, таким длинным и даже странным путём. На это Он засмеялся:
   – О-о! Ты ошибаешься! Она не просто девчонка, Гайнер. Неужели ты мог бы так обезуметь из-за простой девчонки? – Он насмешливо покачал головой. – Нет-нет, она… – Он поднял голову, задирая подбородок, то ли подбирая слова, то ли вспоминая о ней, и смакуя с удовольствием свои мысли. – Она – Селенга-царица, и рядом с нею цари и дети царей, обладающие такой силой, какая тебе и не снилась.
   Он снова посмотрел на меня и договорил уже холодным голосом:
   – А значит, тебе придётся встать с ними в один ряд, чтобы одолеть соперников и её, – и глаза его сверкнули то ли яростью, то ли предвкушением.
   Так что я послушался и, собрав вокруг себя лучших из моих слуг и помощников, до сих пор помогавших устраивать мои торговые сделки, я собрал всё моё золото, оставив в Каюме только то, что обеспечит безбедную жизнь моей семье. На золото, которое, кажется, только прибавлялось в моих ларях, мы скупали лучшее оружие во всех городах приморья. Но одного оружия было мало, нужно было обучить людей биться, а для этого тоже необходимы те, кто умеет это делать. Для этого нужны люди. С людьми мне удивительно везло, просто как никогда в жизни. Вообще теперь удача стала мне даже не подругой, а служанкой.
   Потому что здесь на много вёрст южнее Салаза и Синума, куда мы прискакали моим относительно небольшим отрядом, где жили люди больше привыкшие кочевать, чем жить оседло, нас встретили радушно, будто ждали. Их вождь доверился нам, но мне не это было нужно. Я пришёл сюда, чтобы самому стать вождём. Вождём, предводителем, царём здесь и после во всём приморье.
   Я сказал это как-то во время трапезы, которую здесь принято вкушать, сидя на полу, от чего у меня затекали ноги, и я терял аппетит и вес, что, впрочем, мне было только на пользу. Так вот я сказал моему другу, местному вождю:
   – Я хочу стать царём приморья.
   Он рассмеялся, взглянув на меня большими круглыми и при том раскосыми глазами:
   – Это невозможно, Гарней, вы там живёте как боги. Как мы, пусть нас и много, как мы можем одолеть вас?
   – Легко. Только захотеть сделать это.
   – Да и зачем? Разве плохо нам здесь с нашими стадами, вольной охотой? Зачем нам ваши пыльные города, ваши каменные клетки?
   – Чтобы властвовать, надо созреть.
   – И ты… – он расхохотался, откидываясь назад. – Созрел, похоже? Как дыня на бахче?! Мы их воруем иногда… ох и сладкие!
   – Власть – куда большая сладость! – сказал я, убеждённо и без смеха.
   – Что ты… – но, вглядевшись в меня, он вдруг побледнел и отшатнулся, словно разглядел что-то, что раньше ускользало от него. И проговорил, изумляясь: – Что… что это… Что ведёт тебя?
   И я понял, что он догадался. А потому я легко усмехнулся:
   – Тот, Кто поможет мне одолеть всё на моём пути, – с этими словами я ударил его в грудь тем самым кинжалом, с которого ел жареное мясо, изобильно разложенное передо мной хозяином этого шатра и всего этого народа…
Глава 2. Прельщение 
    Минуло пролетье, я люблю начало лета с его дождями, холодноватыми росистыми утренниками, свежей жирной листвой и травой, полями одуванчиков, ландышей, горечавок, облаками шипковых роз, цветущих кустарников и лип, и их сказочных ароматов, коротких ночей с яркими звёздами и туманными рассветами. Теперь уже перевалило через Солнцеворот, земля отдавала тепло щедрым урожаем ягод, грибов, да просто травой и славным ароматом жизни.
   Мы с Аяей давно не бывали в городах, да и не было потребности, наши коровы хорошо доились, куры неслись, свинины в виде колбас и солонины мы тоже припасли немало, закрома были полны муки и круп, а потому мы могли позволить себе забыть о городах и проводить время вместе за охотой, рыбной ловлей и своими разнообразными изысканиями. Например, в последний год мы увлеклись сложным и неподвластным ничему и никому понятием – временем, пытаясь найти для него единицы измерения, как придуманы для длины, веса или объёма. Я думал об этом много и давно, кому ещё, как не тем, кто живёт бескрайнее количество времени и заняться этим, сосчитать свою бесконечность?
   Но ещё более захватывающим стало создание воздушной повозки, или лодки – самолёта, поднимаемого в воздух нашей с Аяей Силой. Сами мы не можем парить в воздухе, подобно птицам, наши тела не приспособлены для этого, мы можем отрываться от земной тверди, и, пробыв в воздухе некоторое время, мы вновь опускаемся назад, а мне хотелось, подобно птице расправить крылья и отдаться ветру, течению воздуха, как лодка отдаётся воде. Я думал об этом всю мою жизнь, как только впервые взлетел, но отрастить крылья не может даже предвечный, ибо я всего лишь человек. А вот мысль создать нечто вроде искусственной птицы пришло мне в голову, когда в моей жизни появилась Аяя, когда она взлетела вместе со мной. Мне захотелось парить вместе с ней, подолгу оставаясь в небе, этого мне не хотелось ни с кем… И вот, задумав эту самую птицу, я искал форму для воздушного корабля такую, чтобы Сила нужна была только для взлёта и посадки. Однако не так-то просто создать то, что похоже на живое, но при этом действует как послушный инструмент. Одним Богам известно, сколько я сам выпилил этих крыльев, меняя раз за разом форму и размеры, сколько я передумал и перерисовал Аяиными угольными рисовалами как и где должно располагаться нам с ней, чтобы не мешать движению  воздухе. Аяя, глядя на эти мои муки, однажды, пока я спал, нарисовала рядом птицу, с точным соотношением тела и крыльев, цифрами подписав и длину, и вес и объём… Проснувшись, я застал мой чертёж «испорченным», но зато перед моим мысленным взором в тот же миг со всей ясностью встала наша будущая «птица». До того я страшно морочился, что не могу измерить силу, которая поднимает меня от земли, что я не могу измерить силу, которая поднимает птицу и мне казалось, что вся загвоздка в этом, но, увидев Аяин рисунок со всеми измерениями я понял, что знания этих сил мне и не понадобятся, надо только соблюсти правильное соотношение, чтобы искусственная птица парила, как парят живые. С этого утра всё сдвинулось с мёртвой точки. Теперь Авгаллские и прочие мастера-плотники, и столяры делали для меня части будущей воздушной лодки…
   Конечно, испытывать наш самолёт удавалось в основном по лету, снег и мороз, али дожди не помогали в наших испытаниях, к тому же надо учитывать и ветры и это даже самое главное. А потому, продолжалось изучениями скал и гор по всему приморью, животных и растений, с их лечебными свойствами, испытывая их на себе, порой рискуя на сутки предаться непробудному сну, а то рвоте с поносом…
  И даже изучению языков приморья, что Аяю особенно интересовало и даже забавляло, как по-разному в разных концах приморья произносят некоторые слова.
   – Вот, что удивительно и интересно, Огник, один язык, мы говорим все одинаково, но при том всегда можно отличить жителя Парума от авгалльца или синумца, а?
   – Разделялись раньше, вот и обособились…
    Мы не забывали и наблюдения за звёздами, что так хорошо в безлунные ясные ночи.  За двадцать с лишним лет мы смогли пополнить наши списки новыми светилами, что мы нашли в результате наблюдений, дома хранился не один толстенный свиток, посвящённый звёздному небу в разное время года, и всё время прибавлялись новые записи и рисунки, сделанные Аяиной рукой.
   – Вообще, мне кажется, чем больше мы узнаём о звёздах, или о чём-то ещё тем больше открывается тайн, – сказала Аяя.
   – Это верно, но мне думается, это касается всего сущего – чем больше мы узнаём, тем шире и глубже бездна того, чего мы не знаем. И она именно бездна… Наверное, человек потому и не Бог, что не может познать всё.
   Она улыбнулась и повернулась ко мне, мы шли по пронизанному солнцем березняку, то тут то там уже попадались обабки, со своими крепкими ножками, похожими на обросшие тёмной щетиной подбородки, ровными круглыми шляпками, почти не было червивых. Мы набрали уже целое лукошко, попались несколько кустов малины и мы ели ягоды прямо с куста, Аяе сок брызнул на губы и подбородок…
   Я притянул её к себе, намереваясь снять красивые капли своими губами, она засмеялась, шутливо отстраняясь, и мы, играя и шутя, побежали по рощице, бросив корзинку…
   Трава казалась мягкой под ногами, но под спинами кололась и щекотала кожу. Аяя погладила меня по волосам, отводя от лица, запуская пальцы вглубь, я чуть отклонился, приподнимаясь, и солнечный свет упал ей в лицо, высвечивая тёмную бездну глаз, зазолотившуюся в солнечных лучах, как вода в бездонных озёрах.
   – А знаешь, что становится всё больше и глубже, чем больше и дольше узнаёшь? – улыбаясь, проговорила она. – Моя  любовь, милый… Я так люблю тебя!
   Всякий раз, когда она говорит, что любит меня, мне кажется, что внутри меня вспыхивает разноцветными искрами жаркий огонь, разливаясь от сердца по всему телу, переполняет всего меня. И, хотя она нередко говорит мне это, я не могу привыкнуть к этому. Всякий раз, как в первый, я волнуюсь и наслаждаюсь этим, как и каждым её прикосновением и каждым поцелуем. В бесконечном море моей жизни почти двадцать пять лет с тех пор как она прибежала в мой дом, всего лишь один всплеск, но это единственные самые настоящие годы. Только в эти годы я по-настоящему и почувствовал жизнь.
   Мы много раз предавались любви везде, где заставало нас желание делать это, больше в Аяе я никогда не чувствовал только лишь покорности моим желаниям, с тех пор как она вдруг смогла летать, взмыв над землёй вместе со мной, с того дня в ней открылись двери для меня, её сердце открылось мне, само её тело стало иным, медовой рекой стала моя Аяя. Моя Аяя.
   На тот утёс, где впервые она оторвалась от земли, на мягкий мох, мы любили приходить с нею в такие тёплые дни как сегодня. Но сюда, как и на иные утёсы над обрывами мы приходили не только и не столько для любви, из моих дум может показаться, что мы только и любились, на деле же, мы всё же построили самолёт. Да-да, не надо удивляться, к этому лету он был готов и уже опробован впервые удачно, наконец, мне удалось найти ту самую форму нашей воздушной лодки и её крыльев, чтобы…
   Мы Силою, подвластной нам, поднимем её над землёй достаточно высоко, чтобы уловить воздушное течение, а дальше самолёт сам, как по реке плывёт лодка, опираясь о воду, так и наш самолёт поплывёт по воздуху, расправив крылья, подобно парящей птице. Длина крыльев, хвоста, угол, под которым должны они были быть прикреплены к «телу» самолёта, чтобы не приходилось прилагать усилий на высоте, а попросту парить, всё было взято от птиц.
   Много времени и сил ушло на это, всякий раз к столярам не набегаешься, да и подозревать начнут в нехорошем, так что я сам научился строгать и вырезать отверстия в тонких досках, соединять их между собой так, чтобы можно было наклонять крылья, ловить воздушные потоки, подниматься выше или опускаться. Только для того, чтобы оторваться от земли, это всё, на что требовалась Сила. А дальше самолёт, как большая птица становился на крыло и летел не хуже своих живых собратьев. Нам трепал волосы встречный ветер, наполняя сердца радостью и возбуждением. Гордостью, что мы можем то, чего не может почти никто.
   Самым сложным оказалась посадка, сколько самолётов полетело вниз и разбилось, когда становилось ясно, что я не могу управить его вернуться на ровную площадку, откуда мы взлетели. Сколько их обломков валяется внизу, пока я не сумел сделать так, чтобы и крылья и хвост меняли угол и настолько, подчиняясь рулю так, чтобы спуститься на ровный уступ скалы, откуда мы взлетали. 
   А теперь… На далёкие расстояния можно улететь. Мы ещё не пробовали летать дальше, чем над нашими горами и безлюдными скалистыми берегами, опасаясь показываться людям, для чего людям тайны предвечных? Только пугать…
   Вот и сегодня мы пролетели круг над долиной, внизу которой таились ложбины с глубокими оврагами, так не разглядишь, а с этой высоты многое видно, что не заметно с роста человека, хоть и со скал. Скалы не в небе, а лишь на краю неба…
   Мы сели на нашу скалу, которую теперь называли Летучей, и, чувствуя себя счастливыми покорителями нового Моря, на сей раз воздушного, просто лежали на мягком мху, ковром покрывающем всю Летучую скалу. Солнце ласкало наши тела, ветер перебирал наши волосы, я распустил Аяе косу, желая зарываться лицом и пальцами в её чудные локоны. В лучах солнца сгустилось блаженство, наполняющее мою жизнь.
   Моё счастье безгранично, как это небо над нами, и только одно печалило меня – у  нас не было детей. Впервые в жизни я, произведший на свет несколько сотен, а может и тысяч потомков, осознанно хотел детей, впервые за тысячу с лишком лет, и я не имел их от единственной женщины, от которой мечтал иметь. То, что её не слишком печалило это обстоятельство, огорчало и даже обижало меня. И ведь я наверняка смог бы помочь ей, вылечил бы, как излечивал много других женщин от этого страдания, но для неё это не страдание. Для неё это промысел Богов, которые, как она считала, имеют планы на каждого из нас.
   Вот и сейчас, на этом утёсе, будто нарочно созданном для нас, мы, обнажённые, лежали, глядя на высокие облака в светлом дневном небе. Солнце пронизывало кажущуюся бездонной голубизну, но мы с Аяей знали, что там, выше, дальше этой синевы по-настоящему бездонная чернота, заполненная звёздами… но может и она не бездонна?..
   – Яй, ты… Я приготовлю особенный отвар и ещё капли, ты… Поверь, месяца два-три и… – сказал я.
   – О-огник… – протянула Аяя и села, обняв свои колени.
   Я протянул руку к её волосам, укрывшим ей спину, их тёплый мягкий шёлк скользил между моих ласкающих пальцев.
   – Почему ты не хочешь? Ну почему, Яй?! – я убрал руки от неё и тоже сел, посмотрел в её лицо.
   Она щурилась, и солнце золотило кончики её невероятных ресниц.
   – Потому что я знаю, я чувствую, что… – она нахмурилась. – Что сейчас этому не время.
   Я вздохнул и отвернулся.
   – Конечно, у тебя столько лет находятся какие-то отговорки, какие-то причины, «не время», «Боги распорядятся»...
   – Ты хочешь вмешаться, изменить мою природу. Я не бесплодна, это иное что-то... быть может, я не готова.
   Я разозлился. Я так разозлился, что потемнело в глазах, и сказал зло, едва сдерживаясь, чтобы не скрежетать зубами:
   – О, конечно, в шестнадцать лет с Мареем-царевичем, ты была готова, готова ему родить, а мне, для меня и через век будешь не готова! Так и не избыла его?..
   – Как тебе не стыдно, Арий?! – тихо и горько проговорила она, и я сразу пожалел, что выпустил злость на волю. Что вообще напомнил о Марее-царевиче, произнёс его имя, я старался не напоминать о нём все эти годы, только год назад, да вот теперь сорвался снова…
   Аяя посмотрела на меня и сказала, не сердясь:
   – Я не знаю, почему, но я уверена, что теперь не должно у нас быть детей. Что-то грядёт, Огнь. Что-то… не знаю, но я чувствую тревогу. Так давно, так много лет всеобщее благоденствие, согласие во всём, урожаи, прибавление народу, богатств… Даже дурной погоды не было уже двадцать один год. Ни болезней. Даже царю Галтею Сингайл не дал умереть… Всё как-то чересчур хорошо, чересчур благополучно.
   – Он всего лишь на год отсрочил его смерть и всё. Кстати, тому году уж конец, – проговорил я, уже стыдясь, что опять затеял разговор.
   – Да… уж год. Как скоро, а, Огник? Как скоро течёт время. Это потому что мы бессмертны?
   Аяя поднялась на ноги, волосы закрыли её от моих глаз. А она смотрела вдаль, туда за пределы скалы, туда, где над пропастью когда-то впервые смогла оторваться от земли и воспарила рядом со мной, потому впустила меня с моей любовью в свою душу…
   – Нет, Яй. Это потому что мы счастливы, – сказал я, прижимаясь лицом к её бёдрам, скользя пальцами по её шёлковой коже…

   Я увидел их. Я искал Ария, чтобы рассказать, что узнал в Салазе о предсказанной мною смерти Галтея, хотел воспользоваться этой новостью, чтобы встретиться с ним…
   Я пришёл к его дому и не застал его там. И тогда отправился бродить по лесу, уговаривая себя, что я охочусь, а на деле просто не хотел идти домой, где целых три болтливых женщины и кричащий младенец немного утомили меня в последний месяц, и мне хотелось разумного разговора… Да просто хотелось увидеть Арика.
    И как я набрёл на этот утёс, сам не знаю, раньше я здесь не бывал. Обширная площадка почти идеально ровная как стол, кое-где на ней были округлые валуны, покрытые лишайниками и мхом, как и вся она. А на восток открывалось небо. Но я не небо увидел. Я увидел двоих людей, обнажённых и целующихся. То есть он целовал её ноги и бёдра, стройные и длинные, белые, как лепестки лилий, что цветут в лесных тенистых озёрах, вся её кожа была такой… Она зарыла пальцы в его длинные волосы, он приподнялся, а она склонилась к нему… и вот уже он, подхватив её под гибкую спину, целовал её в губы, наклоняя к земле на тот самый ковёр из мха…
   Я узнал их сразу. Их обоих. Потому что своего брата я узнал бы не то что голым, как теперь, и в любом обличье, но даже без кожи, и её, хотя сейчас я даже лица её почти не разглядел, потому что, когда она наклонилась, пышные волны волос скрыли её лицо, лишь мелькнувшее на миг. А тела её я забыть не смог бы и ещё через три тысячи лет…
   И я замер, поражённый, будто упавшей на меня скалой, ослеплённый, ошеломлённый. Я не мог поверить глазам, что вижу их, двоих, кого я больше всего хотел бы видеть, но никак не думал, что увижу вместе… И я долго не мог оторвать взгляда от них, замерев в своём изумлении. Что угодно я мог предположить, придумать, вообразить, но не то, что так неожиданно, как убийца из темноты, предстало передо мной.
   Арий и Аяя. Она, действительно, жива. Я не поверил даже Царице Теней, когда она сказала, что Аяи нет среди мёртвых… А вот теперь… Боги! Я отвернулся, ещё миг и я увижу, как они совокупятся, и что тогда помешает мне сломать шею моему брату?
   Всё сложилось в моей голове. Все обрывки мыслей, все кусочки разбитой картины. Арик, спьяну рассказывающий о том, что влюбился так, что самого себя не помнит… То, что на его дворе я совершенно точно почувствовал присутствие женщины, но он не показал её мне… И что сказала Повелительница Той стороны, как Арик развеял то, что осталось от моих рабов, посмевших… То есть он знает, что они сотворили с Аяей. Вот только как всё это собралось вместе? Что могло их соединить? Как, когда и где Арий и Аяя встретились?
   Тогда же… когда же ещё. В мыслях Мокшена, что я смог увидеть, Аяя лежала под небольшой скалой в этом самом нашем лесу. Арий просто отвёл глаза моим слугам, преследовавшим Аяю, которую он… спас. И от меня тоже…
   О, Боги!.. Я задохнулся от нахлынувшей удушающей боли. Он занял моё место. Она была бы моей, если бы… Если бы… если бы я насилием не взял её, ослеплённый, одурманенный своим вечным высокомерием, если бы только подошёл к ней так же, как ко всем женщинам в моей жизни… Но я поступил, как никогда не делал, как дикарь, как безумец, одержимый то ли ненавистью, то ли желанием насолить Марею-царевичу.
    – Да ничего такого, – вдруг зашептал второй голос в моей голове. – Ты хотел девчонку, ты её взял. Почему предвечному, великому Эрбину этого не сделать? Ты не думал, что она сбежит, не думал, что твои рабы посмеют пойти против твоего слова и, тем более что твой брат отберёт её для себя. Вот чего ты никак не предполагал! Что он сделал? Ничего особенного, всё, как всегда… Как всегда отобрал у тебя то, что уже было твоим!
   В моей груди закипело, загудело в голове, будто этот голос внутри бил, как язык внутри колокола. Я сорвался с места и побежал через лес, не разбирая дороги. Что меня остановило от того, чтобы сейчас же броситься туда и, взмётывая куски мха ногами, подобно взбесившемуся вепрю, убить Арика?..
  Я опомнился уже только, споткнувшись и упав ничком в траву, в прошлогоднюю листву между неё, здесь, в темноватом смешанном лесу, и почувствовал, что животом я угодил прямо в ручей. Я приподнялся, выпрямив руки, отрезвлённый немного тем, что я теперь был мокрым и грязным, как тот самый вепрь, о котором уже думал. Я поднялся, оглядываясь по сторонам. Куда это принесло меня? Заросшая высокой травой поляна немного странной формы, с какими-то углами, вокруг высокий и даже дремучий лес, а здесь только трава, редкие молодые деревца, а в центре… Ах ты ж! Это не просто камень, нет-нет, я читал во многих книгах об этом, и Ар знал, такими вот сооружениями больших или меньших размеров, обозначались места, буквально точки, где Сила Земли и Неба, самих звёзд, вселенной, если угодно, сходятся в настоящие мосты. И если быть способным уловить их, то можно пополнить запасы собственной Силы, войдя под эти потоки, как под водопад. Только здесь ничто не падает отвесно, нет, эти волны Силы текут сразу во всех направлениях, вверх и вниз, внутрь и наружу, скользя вдоль, завихряясь, усиливаясь и искрясь. И я, если и знал о таких местах, никогда раньше не находил их.
   Но знал я и другое: так же как обрести, увеличить свою силу, также можно и потерять её здесь.
   Я подошёл ближе к камням, уложенным наподобие алтаря или стола, из-под него струился обильный ручей, родоначальник того самого, в который я упал. Я заглянул под плоский валун, действительно ключ был очень мощный, даже приподнимался прозрачной горкой. Протянув руку, в непреодолимом желании прикоснуться к этой воде, я погрузил руку в  бурлящую воду. Но вместо холодной воды я почувствовал… я открыл дверь во времени и увидел… Сверкающие молнии, сыплющиеся вокруг и прямо сюда, и двоих… всё тех же, Аяю и Ария, и опять обнажённых... я ничего не понял, но дольше я смотреть был не способен, это будто нарочная пытка, опять и опять показывать мне их вместе. Меня словно отбросило, когда я, зажмурившись, вынул руку из воды, которую не чувствовал водой…
   Что же это такое сегодня? Боги, почему вы такой злой пыткой терзаете меня? Мне надо отвлечься, перестать думать о том, что мне привиделось, и, успокоившись, подумать…
   Я провёл мокрой рукой по лицу, и мне стало как будто и легче, и мысли перестали походить на слипшиеся от патоки орехи. Я почувствовал опустошающую слабость и непреодолимую сонливость, и не в силах бороться с нею, лёг спиной на плоский камень, который оказался мягким и тёплым, будто удобное ложе…
 …Я не знаю, сколько я проспал и даже не помню, что я видел во сне, пробудившись, я чувствовал себя так, словно только что расстался с Ариком и Аяей. Вот словно я только что был рядом, видел их, касался, слышал голоса, будто мы втроём сидели за этим странным столом…
   Так это всё сон… Сон. Боги, какое тяжкое испытание. Это в наказание за то, что я погубил её когда-то…
   Я встал и, пошатнувшись, вздохнул полной грудью, но ноги мои сразу промокли – сквозь сапоги пробрался ручей, вытекающий из-под камня сразу на все стороны. Что занесло меня сюда?..
  Я направился домой и, хотя мне казалось, что я заблудился, я довольно скоро нашёл дорогу, и вот уже Игрива с криком бежит навстречу мне, а с крыльца выглядывают Серая и Белая.
   – Сингайл! – Игрива кинулась мне на грудь. – Как ты напужал нас! Ох и напужал, родный мой! – и она прижалась ко мне большой головой.
   А я стоял и не мог понять, чем это я напугал их? Тем, что грязный и мокрый пришёл? Так и что с того, подумаешь, страх какой…
   Но выяснилось, что я отсутствовал три дня…
   – Мы уж и думать не знали что… – плакала Игрива, то и дело кидаясь мне на грудь, продолжая заливать слезами.
   – Да уж, напугал, отец родной так, што не то што думать… делать-то што не знали.
   – Делать… баню бы хоть истопили, пустоголовые, что причитаете-то без пользы? – рассердился я, чувствуя, что неприятно мёрзну в мокрой одежде и обуви.
    Они подхватились готовить мне баню, кормить и поить, опомнились, наконец. Наевшись досыта и выпарившись в бане, я лёг спать, а они, тихонько ступали в соседних горницах, не позволяли Заряну орать, тетёшкая тихонько, и даже выходили с ним на двор.
   Вот, значит, как… трое суток я пролежал на том камне и видел что-то, что-то очень важное, чего не мог сейчас припомнить, словно кто-то закрыл покрывалом и я мог только слабые очертания угадывать того, что я видел и понимал до того ясно. Кто мешает мне видеть?
   – Я!
   Я не видел Того, Кто произнёс это, я не стал открывать глаза в ужасе  замерев и понимая, что это может быть только… Как я это понял?
   Он засмеялся хрипло.
   – Очень просто, я много раз нашёптывал тебе свои слова и мысли, я внушал тебе то, что ты должен был сделать во славу меня, ты привык и даже не замечал, как дети не замечают умелого управления учителей и родителей, – произнёс Князь Тьмы, которого я узнал, потому что не узнать Его было нельзя.
   Я не ответил ему, потому что знал, что незачем говорить вслух с Тем, кто влезает в твои мысли и ворошит ими как углями в печи. И к тому же лжёт: не мог бы я не понять, что кто-то управляет мной, мои поступки были только моими.
   – Молчи-молчи, – хмыкнул он, будто разочарованно. – Я-то думал, ты охвачен страстью настолько сильной, что захочешь сразиться, наконец, со своим братом. А ты… Ты слабак, Эрбин, всегда был слабее Ария. Он не побоялся попросить меня о помощи, чтобы завладеть Аяей, ведь иначе не получить её. А ты выпустил из рук и страдаешь, в свою затхлую нору опять залез, как барсук. Неужто, такая, как Игрива должна быть рядом с тобой, сыном царя?.. Из всех женщин, что ты встречал и любил, ни одна не была ровней тебе. Подумай, Лёд, так и уступишь Огню, как всегда уступал? Он двадцать пять лет врёт тебе, он отнял её у тебя и скрывал это, знал, что ты заберёшь назад, если узнаешь…
   Я зажмурился и пытался изгнать навязчивый голос из своей головы, повторяя: «Боги, не оставьте меня! Предстаньте, защитите, не отдавайте… Бог Солнце и ты, Байкал, услышьте!»…
   Между тем Он разозлился и зарычал, обдавая жаром моё лицо и грудь, но я зажмурился ещё крепче, боясь даже приоткрыть глаза, и почти не дыша.
   – Никто тебя не слышит! Никто не защищает вас, людишек, от меня! – со свистом в самое моё лицо прошипел Он. – И ты не спрячешься, слюнтяй и слабак! Всё равно придёшь просить меня! Взвоешь и придёшь, приползёшь, скуля, на брюхе, потому что зависть твоя суть! Ты всегда хотел того, что было у Ария, и не мог получить! И теперь без моей помощи не сможешь! Ещё придёшь ко мне, а я буду ждать. Я дождусь, предвечный!..
    И сдуло с гулом и ветром, словно громадная птица вылетела прочь. А меня будто окатило жаром… Слабость и темнота овладели мной, словно солнце упало за горизонт. Настала ночь…
    Я проспал до следующего полудня и, когда поднялся, встретил обеспокоенные взгляды трёх женщин чуть ли не с раздражением, даже плач Заряна злил меня сегодня, а ведь никогда не был нетерпим к моими близким раньше. Но разве они были мне близки? Единственным близким мне человеком за всю мою бесконечную жизнь мне был Арик…
    Всё же я должен увидеть его. Надо увидеть его, чтобы понять, что же я видел, что я чувствую на самом деле…
   Потому едва немного подкрепившись доброй пряной ухой и кнышами, я отправился снова в лес, к дому Ария, не обращая внимания на взгляды и слова Игривы, Белой и Серой, на их удивление и даже недовольство. Сейчас я должен был увидеть брата и понять, что всё происходившее в моей голове это не безумие…
Глава 3. Побег
    Ничего не привиделось мне… Впервые за всё время я  не только застал Ария, но и увидел её, Аяю… Возможно, это произошло потому что я раньше приходил не подглядывать, а встретиться с братом, шёл открыто, а сегодня я не хотел быть обнаруженным им, сегодня у меня здесь была иная цель. Я скрытно подошёл не со стороны входа, как всегда приходил, я прошёл вдоль изгороди. Я хотел теперь рассмотреть всё, всё их мироустройство. Я хочу понять, что происходит здесь, чем они живут, как, почему они вместе, и куда можно протиснуть клинок, чтобы разлучить их.
   Наверное, нет ни одного человека на земле, которому было бы сложнее разделить этих двоих людей. После всего, что я сделал с Аяей, получалось, я и загнал её в этот лес к Арику. Или…
   Или они были знакомы раньше?!..
   Что, если они были знакомы и близки всегда, задолго до того, как я узнал её, до того, как она попала во дворец к Марею-царевичу?!..
   Эта неожиданная мысль так потрясла меня, что я задохнулся от нахлынувшей на моё сознание, и на сердце волны жара: знали друг друга раньше!..
   Да нет, этого быть не могло, она с двенадцати лет на моих глазах, выросла буквально. А впервые я увидел её задолго и до этого. Нет-нет, не могли они знать друг друга до того, как она попала во дворец к Марею, Арик не мастер дворцовых интриг, он вон в небо смотрит, люди с их страстями ему никогда не были так уже интересны, потому, думаю, он и летать умеет в отличие от меня. В нём простого, обыкновенного всегда было намного меньше, хотя и пьяница он, хуже последних ярыжек загульных.
   Двор Ариков необычный. Кроме того, что все строения на нём раскрашены замысловатыми рисунками, яркими и невиданными, точно Аяи рук дело, так ещё и странные предметы я здесь заметил: какие-то соединённые между собой металлические прутики и пластинки, они покачивались и позвякивали в соединениях, вот что это? И для чего это на дворе, по которому ходят курицы, вышагивает петух, пасутся две коровы и лошади, кошка с рыжим хвостом прошла к столу и вспрыгнула на лавку, прижалась боком к Аяе, сидевшей здесь у этого стола, тоже разукрашенного самым замысловатым образом. А знаете, что делала Аяя? Она сидела со свитком. И даже не читала его, что уже не обычно, хотя она во дворце читала и училась всё время, вечно у Викола я заставал её даже одну без Марея-царевича. Так сейчас она не читала, она что-то писала в нём. И свиток не письмо, это какая-то большая рукопись. Рукопись, которую создаёт она?! Боги, я проснулся или всё ещё сплю?
   Неужели это Аяя? Настоящая, живая и ещё более красивая и пленительная, чем была. Сегодня её волосы перехвачены красивыми лентами, и платье необычное на ней, богато расшитое разноцветным бисером. Она качнула ножками с постопах, тоже искусно украшенных бусинами, маленькие постопики… выпрямилась, расправляя затёкшую от долгого сидения спину, погладила кошку и посмотрела по сторонам. Мне показалось, что она смотрит на меня, хотя она никак не могла меня видеть, я стоял за кроной низко наклонившихся ветвей пышной липы, да и кусты шиповника скрывали меня. Но на мгновение показалось, что она смотрит мне прямо в лицо. Боги, как прекрасны её совершенные черты… Достоинство и спокойствие в них, у мягких губ лёгкая усмешка, не высокомерная, положенная такой красоте, но нежная и притягательная. Притягательная настолько, что я качнулся вперёд, чтобы… ещё немного, и я перелез бы через изгородь, но натолкнулся на невидимую стену. Коне-ечно! Арикова защита, я и вижу-то Аяю только потому что он позволил мне однажды войти к нему на двор, приоткрылся для меня. Обычно, думаю, и увидеть нельзя ни двора этого, ни дома.
   – Яй!
  Я вздрогнул от голоса моего брата, неожиданно прозвучавшего совсем рядом. Она обернулась, тут я и увидел его с длинным шестом, на котором висели рыбины, коптил он их, что ли? Вот делать-то нечего…
   Я увидел моего брата, идущего с другой стороны двора, нет, не коптил ещё, только собрался, к печи и несёт и хочет, чтобы она ему с коптильней помогла. На кой чёрт ему помощь, когда он взглядом может куда угодно любой предмет двинуть. Он просто хочет, чтобы она… ему приятно взаимодействовать с ней даже в мелочах. Я бы сам так сделал… Сделал бы… Эрбин…
   Арик повернул голову, хмурясь… чувствует меня, моё присутствие, ещё немного и увидит. Надо убираться, пока они возятся со своим уловом…
   Я ушёл. Но только для того, чтобы вернуться много и много раз ещё. Подходил с разных концов их огромного двора, так же украдкой я разглядывал Аяю, размышляя над тем, как сделать так, чтобы… Как мне похитить её, вот о чём я думал неотступно, не замечая даже того, что происходило у меня дома.
   Хотя там нечего было замечать, всё шло своим чередом. Так прошли все летние месяцы, мой сын подрос, во всю агукал, тянул ручки и улыбался, крепкий, пухлый малыш, похожий на свою мать. Но я будто и не видел обычного, такого привычного моего мира, в котором я пребывал все годы, всю свою тысячу с лишком лет. И только Аяя меняет мой мир. Она изменила его с первой нашей встречи, когда я запомнил странную девочку, говорившую со мной возле мельницы своего отца… И оставаться в той же уютной барсучьей норе мне становилось невыносимо, душно и тесно. Я стал иным давно и все эти годы жил по привычке только потому, что не сомневался, что той, что изменила меня, в живых больше нет.
   Но она жива и я опять ожил, я живу иначе… и продолжать прежнюю привычную жизнь становилось всё более невыносимо с каждым днём. Я не мог не ходить подглядывать за Аяей и Ариком, и понимал, что это проявление слабости, но ничего не мог поделать с этим. Да, я мог видеть Аяю, и это стало почти ежедневной усладой моей души. Но это же стало и моей пыткой.
   Близилась осень, и я понимал, что скоро я не могу прятаться за деревьями. И что тогда? Отказаться или ждать до следующего лета? Это уже походило на какое-то помешательство. Как отобрать её? Как её выкрасть, если они не расстаются? Я ни разу за всё лето не застал Аяю одну. Но и застань я её, смог бы я даже пройти в их двор, как я предстану перед нею? После того, что я с ней сделал. И будь только мой собственный грех, я смог бы, я уверен, уговорить, умолить, выпросить прощения, я окружил бы её такой любовью и негой, что этому остолопу, Арику, не приходит в голову. Она у него в хлев ходит, я видал, правда вёдер с молоком не таскает, но кур кормит и готовит, хотя он сам отлично справлялся раньше.
   Не-ет, я поступал бы с нею иначе. Она стала бы той, кем достойна быть, кем родилась. Я осыпал бы её златом, его у меня столько, сколь нет ни у кого на всех берегах Великого Моря. Я построил бы ей дворец. Я отнял бы дворец у Марея, теперь царя Могула. Да не просто царя, царя царей, чтобы она могла быть моей царицей царей. Пожелай она, я бросил бы к её ногам всё приморье и завоевал бы все земли. Мало, чего я не могу в этом мире, и я сделал бы всё, только бы она стала моей.
   Но как подступиться после того, как я отдал её на поругание моим рабам?! Пусть всё было иначе, и они ослушались, но разве я не виновен?.. Как вымолить прощения за то, что они надругались над нею все вместе и после гнали её как зверя по лесу, угрожая убийством? Я не понимаю, как ей вообще удалось убежать, тем более непонятно, как она ушла от погони, но это, конечно, Ария заслуга, отвёл глаза им, спрятал её… Вот потому она с ним и осталась, куда ей было идти, если Марей-царевич предал, родителей нет, брат сторговал с выгодой для себя. Арик и не пустил, конечно, такую рыбку поймал. А не любила его, вот он и пьянствовал тогда, когда рассказал мне в пьяном бреду о ней. И ревновал, и ревнует до ослепления, ежли даже мне, брату своему, не показал, не представил её. И замуж ведь за него не пошла она… Может быть, Марея-царевича всё ещё любит? У женщин это случается сплошь и рядом, и бьёт, бывает, и топчет, а она любит, не предаёт… 
   Но Марей-царевич, мой дорогой зятёк, уже мне не соперник, ему до Аяи, полагаю, и мыслей-то нет давно, в такой выси теперь парит, так широко крыла расправил, на что ему вспоминать ту полудетскую любовь и первую жену? А ведь, ежли разобраться, коли Аяя жива, так Арлана и дети её незаконные при Марее-то. Первая жена и есть царица, не моя дочь…
   Пообещать Аяе трон, возвратить её законное место… теперь не одного Авгалла она царица, но всего приморья, мало кто может отказаться…
   Я ещё летом ухитрился бы выкрасть Аяю каким-нибудь манером, если бы не Мокшен, Трик и Жаба и то, что я стыдился их преступления, осознавая свою вину. Потому я мучился теперь этим своим соглядатайством и ощущал своё бессилье. Однако ж, вскоре зима подкатит, надо что-то с этим решить…
    А для начала надо увезть Игриву из моего терема… А-нет, неверно. Арик знает этот дом, он придёт сюда за Аяей, другое место надо найти. Оставить здесь Игриву с Заряном, Белой и Серой, пусть живут в довольстве, к лету перевезу в город, в чаще здесь им тяжело будет без людей, когда я оставлю их. А теперь надо бы припасы пополнить, чтобы хватило до весны, и найти новое прибежище для себя и Аяи, достойное её, и при том такое, где я смогу спрятать её от Ария. Он найдёт, но не сразу, за это время, она мне уже и ребёнка родит, а тогда никакой Арий мне не страшен. Когда-то я сам сделал её бесплодной как ледяная скала, потому у них с Арием детей-то и нет, но и на снегу птицы вьют гнёзда, а Аяя в моих руках из этой снежной глыбы самой плодородной почвой сделается, это так легко, что не стоит даже думать иначе, ни одна женщина не ушла от меня без приплода.
   И потому всю осень я занимался тем, что искал дом достаточно богатый и красивый, чтобы быть достойным Аяи, и при том уединённый, спрятанный от глаз, вдали от дорог. Это задачка была непростая, я даже подумал, построить дом наново, но чтобы я был доволен, займёт слишком много времени, жаль, что у меня не было больше слуг, которые обежали бы всё приморье и нашли бы для меня подходящее место. Но я не могу доверять никому, даже при моей способности воздействовать на память людей, я не хочу, чтобы был хоть кто-то, кто будет знать, где моё тайное убежище.
   Тем временем, Арий пару раз упился зелёного вина до тяжкого моего похмелья и, вопреки обыкновению, я, страдая от дурноты и головной боли, радовался в эти дни, понимая, что, вероятно, они поссорились там, в своём раю, которому я так мучительно завидовал.
   Но Повелитель Зла вовсе не был прав насчёт того, что Аяю я хочу из зависти к счастью брата. Моё вожделение куда старше этой зависти, возникшей при виде их вместе. Я хочу её для себя, не для того, чтобы отобрать у него, или насолить ему. Сейчас об Арике я помнил в последнюю очередь, только потому, что он оказался там, где она. Всё было бы намного проще и значительно приятнее, если бы Арик не имел к ней отношения. Я вижу, он её любит, взбесится, опять землю трясти начнёт…
   Я утомился в поздний предзимний черностоп в моих поисках и вдруг мой конь, такой же усталый и понурый, как и я сам, сбился с тропы, по которой я ехал и вот, едва ли не на закате я оказался посреди густого соснового леса. Я не заметил, как съехал с дороги, потому что задумался, предоставив моему коню самому выбирать путь, отпустив почти поводья, задумавшись о том, как много переменилось за прошедший год и с той поры, как царь царей Могул, теперь и полноправный царь Авгалла, получил в свои руки всю полноту власти.
    Удивительно, какой порядок царил во всё приморье. Он сделал это, конечно за те годы, что уже был царём царей, и само приморье, наш древний возрождённый им Байкал, конечно, не такой великолепный, каким было наше древнее царство, но уже более многолюдный, чем наш, всё приморье было счастливо его полному воцарению и готово к нововведениям. А они произошли: он объявил и закончил давно начатое подведение всех без исключения законов к единому образцу, монет, правил торговых расчётов, и войск. Теперь был единый главный судья и главный воевода. Не каждый царь со своим войском союзники Могула, царя Авгалла, но одно объединённое войско и над всем им царь царей Могул, ему подчиняется главный воевода, а цари Севера, Востока и Полдня и Восточного Полдня, входя в военный совет царей вместе со своими воеводами. Единый герб и стяг для всех, тот самый наш, возрождённый стяг Байкала: алое полотнище с золотой короной, со вставленными в её обод синими яхонтами, эта корона – объединение Солнца и Моря, наших Богов, в одно, алый же фон – это свободный и благородный народ Байкала с горячей кровью и чистыми помыслами. И уже подумывали и всерьёз обсуждали новое название приморья, всех объединённых царств под тем самым, древним, славным, не забытым названием. Думаю, к Зимнему Солнцевороту объявят новое название объединённого единого царства. Удивительно способный, сильный человек оказался Марей-царевич, мой дальний потомок, мой зять, победивший некогда противник, царь царей Могул. Что ж, я проиграл, но проиграл достойнейшему.
   Вот именно об этом всём я задумался, когда мой каурый сбился с тропы и забрёл в чащу.
   – Это куда ж ты меня привёз-то, а, Каурка? – проговорил я, растерянно оборачиваясь. – День-то к вечеру, а ну как волки придут бабок твоих жирненьких покусать?.. Э-эх, наддать бы тебе сейчас, да помчишься, глупое ты мясо, ещё хуже заблудимся.
   Меж тем я прислушался. Вроде шум прибоя одесную, поеду-ка туда, с берега легче будет разобраться, куда направляться дальше. И не более пары тысяч шагов я проехал, когда очутился на берегу пологой бухты замечательной красоты, с одной стороны отгороженной от сиверка высокой скалой, с другой – горной грядой, с поворота спускающейся сюда к самой воде. Удивительнее всего был высокий терем, совсем новый, из золотистых ещё брёвен, высоким коньком и пристанькой для лодки. Вот так находка.
   – Каурка… ну ты и завёз! Вот это замечательно завёз! Будто думки мои тайны читал, покуда шёл сюда... Пшеницы самолучшей тебе насыплю, помни, с сего дня в неделю и преднедельник, как сегодня стану тебе вместо овса и сена пшеницу давать. И кажный день давал бы, да не страшусь Бога Солнца прогневить…
   Я спешился, потрепав своего чудесного коня по гриве, и пошёл к терему. Недалеко от крыльца забрехал рыжеухий пёс, я цыкнул на него, но он не унимался, пока не вышел хозяин, молодой щекастый мужик с золотистой бородой.
   – Ты хто это? Коли со злом, у мене лук здеся, и… – удивлённо проговорил он, и вправду поднимая лук, что держал в руке
   – Не со злом я, послушай, – сказал я, поднимая открытые ладони.
   Мне его стрелы – тьфу, даже к цели не прилетят, но зачем ссориться, если всё можно решить миром. А вернее, золотом.
   – Хто ты есть?! – бледнея, проговорил он. – И как нашёл нас? Я энтот терем в большой тайне строил, штоб ни одна душа… Ты… От отца нашего?
   «Нашего»? – удивился я, с кем это он тут прячется от общего отца?
   – Я не знаю твоего отца, – сказал я. – Выслушай, я лиха не принёс.
   Но тут на крыльцо выскочила из дома юная девчушка, лет пятнадцати не больше, бледная от страха, рыжеватые коски в разные стороны, похожи они, и верно сестра. Это что же тут творится?..
    – Лиха не принёс, а чего?
    – Кто это, Гигун? От батюшки? – испуганно спросила девчушка.
    – Иди в дом, Гайя, не бойся, – сказал Гигун.
    И по именам этим я вспомнил, что на рынке давеча слышал разговоры о том, что сын богатого Каюмского купца Гигун, сбежал вместе с сестрой, которую отец пообещал в жёны своему торговому товарищу с восточного берега, тому шестьдесят лет, а Гайе этой едва минуло четырнадцать. Сын взбунтовался, отстаивая сестру, но отец был непреклонен, ему был очень нужен восточный богач, владелец целого флота лодок, на которых их отец переправлял бы на тот берег свой товар. Свадьбу наметили на предстоящую зиму, вот и сбежали брат и сестра, оскандалили отца на весь северо-западный берег… Так вот кто это такие.
   – Зря вы так близко от Каюма терем-то поставили, Гигун, – сказал я. – Полдня пути нету, полтора уповода всего. Найдёт вас отец и отправит Гайю на Восток.
   – Не бывать тому! – белея от страха, проговорил Гигун. – Передай ему…
   – Я не от  твоего отца, я вовсе его не знаю. Слыхал болтовню сегодня на базаре, вот и всё, – сказал я, опуская руки. – Мне нужен твой дом.
   Он тоже опустил лук, удивлённо глядя на меня.
   – Хто ты?
   – Не важно, кто я, важно, что я могу заплатить тебе столько золота, сколь стоят три таких терема. Вам уехать надо, подальше от отцовского гнева, коли вы грешники, свалялись друг с другом, – чувствуя отвращение при мысли об этом, сказал я.
   – Да нет… – он захлопал рыжими ресницами. – Никогда я… Но… мы сироты, а энтому Мглою узкоглазому стока лет, скока нашему деду, а батюшка Гайю за него… Рази ж можно так?
   – Не мне решать, сами судьбу построите себе, – уже легче проговорил я. – Бери золото, Гигун и езжай на полдень, али в Авгалл, столица – большой город, затеряетесь с золотом, замуж сестру выдашь за молодого, раз уж ты такой добрый брат.
    Мне пришлось ещё некоторое время уговаривать его, и даже приплатить ещё, чтобы только они согласились убраться отсюда. И, когда через несколько дней, я приехал сюда осмотреться, то остался очень доволен: обширная подклеть, просторные сени, две большие горницы в нижнем этаже и светлица на четыре стороны наверху. Печь, широкие ладные лавки, большой стол, больше здесь ничего не было, купеческие дети всю утварь и ковры забрали с собой, на нескольких подводах увезли, судя по следам на мягкой траве у дома. Налегке надо было ехать, не тащить тюки с кулями, жадность может погубить их, выдать…
   Теперь, пока будут мне тут обустраивать всё, надо придумать, как Ария из дома выманить одного, чтобы застать Аяю врасплох…
Глава 4. Сладость и горькие слёзы
   – Ты что это, опять пьёшь? – едва не задохнувшись от разочарования и злости, спросила я, чувствуя, как безмерная усталость разом овладела мной, до чего же я ненавижу пьянства!
   По его лицу уже издали я поняла, что когда-то успел набраться, едва за полдень перевалило, а он… С чего – ясно, за вечерей накануне он подал мне маленькую чарочку с сильно пахнущими анисом каплями, я сразу поняла, что это, посмотрела на него.
   – Огнюша, – вздохнула я, – опять то же…
   Мне надоело говорить об этом, надоело объяснять, что бесполезно всё, только бесплодные надежды: загораешься, ждёшь, дни считаешь, прислушиваешься к себе всякую минуту, и всё втуне.
   – Ты летом о тревогах говорила, уж зима на носу, а жизнь в приморье только лучше день ото дня, с воцарением Могула, сама видела, ещё лучше стало всё. Байкал скоро почти тем Байкалом станет, что я помню с детства. А ты… ты всё упираешься, всё не хочешь, не хочешь от меня… – сказал он, и побледнел, зрачки разошлись к границам, от чего его, всегда такие светлые, совсем прозрачные глаза сейчас казались почти чёрными.
   – Так и хорошо, коли я в своих предчувствиях ошибаюсь, и славно, значит всё само собой и ухитится. Боги управляют судьбами, и смертями, и рождениями.
   – Опять ты… Боги, всё само… – он совсем побелел, возвышаясь надо мной, как раскаляющаяся скала. – Выпьешь?
   – Огнь… – я вздохнула.
    И уж готова была и выпить, только бы отвязался, хотя и знала, что толку не будет, пила я уже и сама травы эти все, еще лет восемнадцать назад и потом не раз, всё надеялась и всё без толку. Но не успела я согласиться, как он размахнулся и шваркнул чарку в стену, она жалобно тренькнула перед смертью и разлетелась в брызги. Разбив снадобье, он зло уселся за стол и, взявшись за ложку, проговорил:
   – Ох и гадюка ты, Яя, – качнув головой, и не глядя на меня. – Спишь со мной и то из милости. Из милости, али из жалости, кто вашу натуру бабью разберёт…
   – Что ж ты… городишь-то?! – задохнулась я. Ну уж после стольких лет вдруг обвинять в энтом, с чего и взял-то такую дурость!
   – Да с того! Вчерась не хотела, еле уломал! – зло зыркнул он.
   – Прям уж, уламывал! Цельный день с тобой на самолёте взмывали, замёрзла и устала, ну и привяла, сон сморил, чего обижаться-то? Силушки-то у меня помене твоей! – почти обиделась я.
   Он только отмахнулся.
   – Начинай! «Помене», молодая ты, не прониклась ишшо до краёв силой-то, в твоё время у меня вдесятеро меньше было.
    – Самолёт ты один поднимашь! – рассердилась я, сравнил, тоже мне.
    – Если бы тебя не было, и никакого самолёта не придумалось бы даже, будто не знашь! Тебе больше дано, ты…
   Теперь я отмахнулась.
    – Про зверьё ещё напомни!
    Он сверкнул зубами, зло усмехаясь:
    – Ах да! Позабыл совсем! Ты ж у нас Селенга-царица! Куды мне, лесовику замшелому до повелительницы всех зверей и птиц!
    – Про рыб позабыл ишшо! – улыбнулась я, надеясь перевести глупую ссору в шутку и, наконец, посмеяться вместе.
   Но я неверно рассчитала, вместо того, чтобы расслабить плечи и перестать зудеть, он взорвался.
   – Да что там рыбы!.. – он шарахнул по столу ладонью, отшвырнув ложку, поднимаясь, весь бледный, губы сжал. – «Рыбы»… Могул, царь царей на уме у царицы! Вот и всё! Все твои капризы, всё от того!
   – Да ты… – я отшатнулась, будто от удара от его слов и тоже поднялась, выходя из-за стола, на котором так и осталась стынуть отменная рыбная уха. – Дурак! Ох и дурак же ты, царский сын Арий!
   Я даже полотенце швырнула в него, в грудь попала дураку… С тем и вышла из горницы.
   – Ещё и какой дурак! – выкрикнул он мне вслед.
   Выскочила поспешно, неодетая, а на дворе холод, только что дождя нет… Но отправилась в хлев, в конюшню просто так, на скотину поглядеть. Они глаза на меня подняли, смотрят, понимают будто и сочувствуют. Муукнула бурёнка, вытянувшись ко мне большим розовым носом, лошади потрясли головами и гривами, будто говоря: «Чепуха, перемелется». Здесь было тепло, парко от их дыханий и больших тел. Я погладила их по тёплым шкурам, потрепала загривки, задала корма и вышла, потому что здесь вычищено, как всегда, Арий кажный день следит, рукой поведёт, всё само сметается, убирается, он усилий не затрачивает. Так что мне тут и делать было нечего, только что погладить каждого с лаской и благодарностью.
   На дворе ветер раскачивал наш красивый ветряк, который показывал и направление ветра и, даже, будет ли дождь, али снег. Хитро были связаны между собой тонкие и более широкие прутики и пластинки, нарочно отлитые и искусно выкованные для Ария из меди, он соединил их между собой, связал тонкими и крепкими нитями из жил, так что они легко ходили вокруг друг друга, вращаясь и поворачиваясь, а мы по направлению указателей понимали, какова будет погода к вечеру, али к обеду. И так, конечно, по облакам, по влаге в воздухе, по ветру или его отсутствию было ясно, что будет, но потому и было так интересно наблюдать за энтим чудесным устройством, правильно ли покажет. Мы даже записывали всё, что показал наш ветряк, чтобы после проверить много ли врёт. Вот когда сильный слишком ветер был, он врал, потому что болтало его как серёжку у танцорки. Вот такой как сейчас ветер, а к ночи ещё разгуляется, снять надо, сорвёт ещё, поломает. Потому я сняла замысловатый прибор, длинный, почти в мой рост, так что нести пришлось на поднятой руке, да всё норовил за платье моё уцепиться. В сенях повесила на крюк и вошла в горницу.
   Арий успел куда-то уйти, горшок так и стоял на столе, даже ложки своей брошенной с пола не поднял. Я убралась, и уху убрала со стола, захочет, поест, на виду стоит. Я так и не дождалась его до ночи, заснула. Спал на лавке, должно, на печь не пришёл, а на лавке утром я тулуп его нашла, вот как озлился на пустом месте. Со скуки его разобрало что ли? Так съездил бы в город куда, не любит, когда я с ним езжу, злиться, что глаза на меня пялят, али одаривают в торговых рядах, кто яблочком, кто ленточкой.
   С утра, как всегда, рано встал, и вот каким я нашла его после полудня. Может он и не с утра, а с вечера пьёт, кто его знат… И где только вино энто прячет, давно покупать вроде перестал, выливала столько раз, да и нечасто быват такая вот ерунда, забываю от раза к разу, а всё ж совсем свою нехорошую склонность не забывает. Дурная я всё же женщина, коли мужик вот так-от… Вот сейчас на мои слова поднял голову свою русую и посмотрел вызывающе, белыми от вина глазами в красных прожилках:
   – Ну и набрался! – даже охрипнуть успел. – Вам  что? Хочу и пью!.. Моего ума дело!.. ходит тут… Похмелье и то у моего брата, не у вас же, царица вы расцарица!.. Идите, лучших вспоминайте, так не свезло вам с таким вот обормотом связаться!
   Я только вздохнула, что тут скажешь? Что и говорить, сам жалеть будет, коли вспомнит, когда протрезвиться…
 
   После того, как было найдено и обустроено по моему вкусу в идеальном и, пожалуй, самом красивом месте из всех виденных мной на берегу Моря, я установил заградительную магию и куда более сильную, чем в моей долине, благо здесь вся природа располагала к этому. Все, кто работал на обустройстве, были угощены мною чудесным вином, так что уже в корчме, где мы сидели, перестали узнавать меня…
   И всё это время я думал, как бы мне выманить Арика из дома, чтобы Аяя осталась одна, потому что за все месяцы, что я ходил мучиться – следить за ними, я ни разу её одну не застал. Как-то из лесу при мне пришла с травками, так и то он напустился, чтобы не смела одна уходить. И сам не отлучался без неё… Случай помог мне, вот в этой самой корчме, где остались гулять столяры да плотники, что доделали мне терем.
   – Жена заболела, никак не поправится, кила какая, что ли, с нею, не знаю, хоть Галалия зови, – сказал один толстомордый мужик другому, примерно такому же, сидевшему напротив.
   – Ну уж и Галалия сразу! Ещё Сингайла вызови. Вон потворная баба Яговита в суседней деревне живёть, съезди, она тебе за куну всю семью вылечит.
   – А не вылечит? Жалко жану-то, у нас детей сем человек!
   – Не вылечит, и позовёшь Галалия. На что лекари да потворные бабы, коли всякий раз кудесников звать? На всё приморье ихних силов не хватит, расплодились-от как.
   – Энто верно, Каюм как Авгалл старый стал, а сам Авгалл раза в три противу прежнего, что до пожара был…
   Дальше они заговорили о столице, о том, что скоро ярмарку там объявили, со всего приморья съедутся… А я пошёл с радостной мыслью, что нашёл наконец, способ удалить Арика ненадолго из дома и так, чтобы он Аяю с собой не взял.

   Протрезвев на третий день, я проснулся рано, затемно и до позднего осеннего рассвета. Полежав ещё некоторое время на жёсткой лавке, где я отлежал бока за эти две ночи, что не забирался на печь с пьяной злости и надуманной ревности, я сел, сбросив душный тулуп, который укрывал плохо, потому что голые ноги торчали наружу и неприятно остыли во сне, хотя, кажется, хорошо натоплено в горнице. Сейчас я испытывал угрызения совести, вот для чего я опять вспомнил Марея-царевича? Для чего?! Тем более что он теперь стал великолепным Могулом, вызывающим восхищение даже во мне. Ведь, что бы я о нём ни думал, а он почти возродил Байкал тысячелетней давности. После стольких лет, столетий даже, мира не мира, то вражды, то замирений, то согласия, то споров за какой-нибудь дрянной плетень или пересохшее болото, из-за чего выходили с воями драться друг с другом соседи многие сотни лет, теперь, благодаря ему, все забыли распри, соединились, наконец, причём готовы забыть закрепившиеся за эти сотни лет различия и уже снова привыкли друг к другу, будто и не разделялись никогда.
   И я, из одной ли зависти к тому, что Марею-царевичу, именно ему, и всего за жалкие два десятка лет удалось то, чего не мог никто, чего не смогли сделать мы с Эриком, сумевшие только разрушить и нашу великолепную столицу, и поспособствовать разделению и упадку нашего Байкала. Мы не придали значения пророчеству Вералги, предостерегавшей нас обоих от ссор и разногласий, которые будут губительны для всех вокруг. Мы вели себя легкомысленно, как мальчишки, играющие с деревянными солдатиками. И даже увидев подтверждения её правоты, мы не остановились… И вот нашёлся тот, кто сумел превозмочь всё, собрать и восстановить то, что разрушили мы. Как сказала Аяя когда-то с упрёком, мы с Эриком похерили великое царство. Верно, мы, два предвечных, два великих брата, от которых происходят почти все сегодняшние народы Байкала, могли только рушить. А он даже не воссоздал, он наново строит. Так как же мне не ревновать? Будто не мог он, этот царственный Аяин муж, оказаться развратником и бездарным дураком! Вот именно он, именно он, он и никто иной сделался Могулом!
   Я опять разозлился, да так, что заколотилось сердце, вот, небось, Эрик страдает-то опять, бедняга от моей несдержанности в питии... Прости меня, брат. Порочная слабость, ни до чего алкоты в моей душе нет, ни до славы, ни до злата, ни даже до вина этого треклятого, так, по слабости и прикладываюсь, потому что чувствую себя бессильным перед самим собой из-за того, что единственная, кого я алчу всем существом моим, любит и желает меня меньше. Меньше, чем его когда-то… «Сотами для его мёда» она была, так она сказала много лет назад… не могу забыть тех слов. Не могу и страдаю всякий раз, когда хоть капля сомнения в её любви входит в меня. Эта капля сразу превращается в каплю яда и разъедает моё сердце…
   Ох… я поднялся, воды попить, от жажды и сухоты даже губы горят. Что же я извожу сам себя опять? Что я снова Нечистого призываю своими сомнениями? Откуда они берутся всякий раз? Не иначе как Он и присылает их…
   В горнице достаточно светло от масляной лампы с невысоким фитильком, мы оставляем свет на ночь с давних, памятных пор, когда тьма сгущалась нашествием демонов из углов, теперь мы просто не впускаем тьму в наш дом. Целая кринка молока стояла на столе, прикрытая салфеткой, и вода в серебряном кувшине. Знает Аяя, что мучиться от жажды буду… похмелья не бывает, но тело есть тело, отравленное вином, требует противоядия и очищения. Как и сердце, отравленное ревнивой мукой, требует теперь ласки и нежности. Никогда от неё я ничего кроме любви и счастия не получал за столько лет, но всё же нахожу в самом себе за что помучить её и себя. А заодно и Эрика моим похмельем…
   Напившись воды и молока попеременно, я умылся, пригладил всклокоченные волосы, да, пожалуй, и расчесаться надо, не то колтун будет…
   Почувствовав себя свежее и бодрее, я, приподнявшись, заглянул на печку, будто опасался, что Аяи там нет. Нет, здесь. Здесь ты, милая…
   Сбросив одёжу, я забрался на печь, стопориться будет, конечно, но простит, простит, она добрая и любит меня, я знаю, что любит…
   Тёплая тут на печке, размягчённая во сне, податливая и сладкая, она обняла меня вялыми со сна руками.
   – Проспался… – прошептала она, смыкая руки на моей шее.
   – Прости, что ль?
   – Ох и дурень же ты, Арий… – щурясь, она прижалась ко мне лицом и  тихонько засмеялась, потягиваясь и прижимая меня к себе.
   – Чё же не простить… милого моего… милого такого… – выдохнула, сладко улыбаясь и всё ещё не открывая глаз. – Ох и вонючий, фуй!.. не дыши… 
   – Любишь, значит, дурня? – счастливо смеясь, спросил я, целуя её шею, плечи, стягивая рубашку с её груди.
   – Как же тебя не любить-то? Милый... ох и милый…
   – Твой, значит? Всё же твой… не прогонишь? – я приподнялся, над нею, заглядывая в её лицо, освещённое чудесной улыбкой.
   Уже не сонные, счастливо светящиеся глаза, даже в этом полумраке напечном они светят… коснулась кончиками пальцев моего лица, губ, сдвинула ласковой рукой тщательно расчёсанные перед тем волосы. Я же не в силах дольше терпеть, от вожделения у меня разгорелись уже не только чресла, живот, и все внутренности, но и голова, кажется, с волос сейчас полетят искры. Не спал с ней два дня… внутрь, глубже, ещё… ещё… как горячо, как сладко, вот, где жизнь… моя ты жизнь, Яйка…
 …Она обняла меня, приклонившись ко мне лбом, щекоча дыханием. Я обнял её, выпрастывая руку.
   – Прости, правда, Яй… я не буду больше, – куда-то ей на лоб, на волосы прошептал я.
    Она только крепче прижала меня к себе...
 …Будешь, чего там, недолго и молчал на этот раз. Как только чем будешь недоволен, тут же опять и вспомнишь… эх, Огник...  А всё одно, милее тебя никого нет…
    Через пару дней всё забылось, Аяя никогда не вспоминала обид, никогда не упрекала после моих пьянок, умела как-то закрывать двери в прошлое, это я всё норовил открыть, глупый, глупый человек... Но и её терпение и прощения были плохи, будь она жестче и злее, наверное, я и вовсе пить перестал бы, опасаясь её гнева. Но была бы то Аяя? И любил бы я ту Аяю так же?..
    Ведь я и пил-то со страху, что уйдёт однажды. Ведь хотела, и раньше, и вот этим летом, когда едва не нагнал её Нечистый. Как же мне было не бояться, скажите? Скажите?!
    Этим утром мы увидели полощущийся на высоком шесте красный флажок. Этот условный знак для вызова Галалия существует уже не одну сотню лет. Вызывают, к счастью, редко, и значит, где-то приключилась болезнь и людям нужна помощь. Сингайла, кстати, вызывают флажком белым, и шест тот стоит немного выше в скалах. А под шестом устроен закрытый ларь, куда кладут послание. Вот за таким посланием я и пошёл этим утром, принёс как раз к утренней трапезе.
   – Ну что там? – спросила Аяя, обернувшись на меня, входящего из сеней.
   – Холод лютый, к ночи, думаю, снег упадёт, – сказал я, снимая зипун и шапку и подходя к теплой печи, чтобы прижать озябшие руки, позабыл рукавицы, когда уходил, не думал, что этакий мороз.
   – Да я не про то… – улыбнулась Аяя, раскладывая ложки на скатерти и ожидая, что я переставлю горшок с кашей на стол из печи. Она почти никогда не касалась горшков, только пока стряпала, в привычку вошло, у нас и ухвата-то не было. – Садись, скорее, согрейся, каша славная вышла сегодня, сладкая.
   Я подошёл к ней, обнимая сзади, забираясь ладонями к грудям.
   – Это ты сладкая, – я зарыл лицо в её волосы, жмурясь от счастья и блаженства.
   – Ох и баловник, Огнюшка! – она легонько оттолкнула меня спиной и ягодицами. – Ледяные руки-то, совсем застыл.
   – Вот и согрей, моя печечка… – прошептал я, играя, скользя ладонями вдоль её тонкого гибкого тела.
   Я всё же послушал, я, действительно, был голодный, да и она ждала меня с трапезой. Мы поели наваристой каши, жёлтой от масла, с распаренными ароматными сладкими ягодами, сладкой от мёда. Я запивал холодным молоком, от чего сочетание становилось ещё лучше.
   – Горло не застуди гляди, – сказала Аяя про молоко. – Не то сипеть будешь, как в прошлую осень.
   Верно, было со мной такое прошлой осенью, вот в такой же черностоп, почитай полмесяца я без голоса ходил.
   – Недосуг, однако, простывать, Яй, – сказал я, облизывая ложку. – Надо мне в деревню за горою отправляться, нехорошая заразная болезнь там. Я недолго, дня на два.
   – Как это «мне»? – Аяя посмотрела на меня. – А я что же?
   – Нет, Яй. Там зараза, вся деревня, похоже, пропадает, не дам я тебе даже приближаться. Сам я знаю, как защититься…
   – Ты знаешь… Так и я знаю, ишь придумал! Нечего, вместе пойдём, куда ты, туда и я. Что я сидеть тут и ждать буду от беспокойства помирать? Даже и не думай!
   Я выпрямился, ну вот ещё, придумала, нечего и думать её с собой взять, там моровая язва и я возьму с собой её, чтобы…
   – Послушай, Яй, только не спеши перебивать, – сказал я, приглаживая волосы. – Мне там холодная голова нужна. Я не должен думать, как бы мне тебя уберечь, я должен просто помочь людям и всё. Я быстро вернусь. Давай соберём необходимое, да и отправлюсь.
   Она вздохнула, нехотя соглашаясь с моими резонами, и послушно помогла мне собрать всё, что должно понадобиться: инструменты, снадобья, колпак с прорезями для глаз, чтобы не вдыхать заразных испарений, перчатки с пальцами, из очень тонкой кожи, несколько пар, сжечь их после, и списки с усовников для лекарей местных, не моё дело за всеми ходить, моё – научить, как сделать, показать. А потом смотрела, как я одеваюсь, принесла вязанку и пушистой белой козьей шерсти, очень тёплую, связала на днях.
   –  Надень, самая тёплая из всех, – сказала Аяя, каким-то грустным голосом и лицо её бледно, растеряно даже.
   –  Нет, Яй, перепачкаю, сжечь придётся, нет, старое надену, что не жаль.
   Она кивнула грустно и принесла две старых, чёрную и серую, повытерлись уже немного… Я обнял её на прощание.
   – Яй, не грусти, со двора не уходи, тут тебе никто не страшен. Два дня и я буду дома.
   Она посмотрела мне в глаза, чуть-чуть выгнувшись в моих руках.
   – Огнюшка… – и коснулась щеки ладошкой тёплой. – Ты только себя-то береги, слышишь? Не суйся в опасное, помни, что убить тебя можно, болесть то же оружие, не хуже стрел…
   Я увидел, что у неё слёзы в глазах, чуть сморгнёт и потекут.
   – Ну ты что? – я притянул её к себе, податливую, прильнувшую всю ко мне.
   – Не знаю… не могу без тебя-то, Огник… Огник… вертайся поскорее.
    Я поцеловал её так, как мне хотелось, как хотелось, чтобы остаться... Будто, чтобы часть меня хотя бы, если не могу весь, осталась дома. Вот как люди воевать уходят от жён?..
   Она смотрела с крыльца, как я выводил коня, как седлал, как садился, стояла, обняв саму себя за озябшие плечи. Я привязал тороки, проверил ещё раз и  обернулся снова на крыльцо, на замёрзшую, на ледяном ветру Аяю, белые «мухи» уже появились в злых порывистых потоках ледяного ветра. Я шагнул к ней, оставив коня, и правда, чувство, будто я на год уезжаю, с чего такая тоска сердце давит? От мглы и погоды, должно…
 …Огник уехал, а я взялась плакать. И что лились глупые слёзы непонятно, подумаешь, на пару дней уехал, не первый раз и даже не в десятый он уезжал по таким делам, да и в город ездил без меня, никакой тоски я не ощущала, чего ж сегодня-то в слёзы кинулась? Будто тяжкие предчувствия всех последних месяцев теперь приблизились ко мне и давят и холодят осенним ветром и мглой, низкими тучами, здесь, высоко над Морем даже цепляющиеся за деревья и порой днями висящие без движения со своими холодными дождями, выливая их в нашем лесу.
   Наплакавшись, я решила, что пора выйти из дома и хотя бы кур покормить, скотину проведать, всё это, чтобы перестать тосковать, хотя бы перестать думать, а там, может книги помогут, так обычно... Надела душегрею, платком перевязалась накрест, тёплые чулки, одевалась обстоятельно только, чтобы чем-то себя занять, чувствовать себя как обычно, не думать, что за причина у моей тоски-назолы…
Глава 5. Вьялица
    Я страшно замёрз, даже инеем-куржевиной покрылся, поджидая Аяю, после того как увидел, что Арик проехал мимо меня в сторону небольшой, но достаточно отдалённой от скалистого леса деревни. Пришлось мне наслать на бедняг ратаев мор, чтобы они призвали Галалия, как было заведено в таких случаях. Сингайла зовут к царям…
   Наконец Аяя вышла на крыльцо, смешно по-детски перевязанная тёплым платком. Едва она спустилась со ступенек и повернула к сараям, где у них располагались хлев и птичник, я швырнул в неё полено из сложенной рядом поленницы, оно расчитанно ударило её в затылок, оглушив, и она упала. Прости, Аяя, я навредил, я и поправлю…
   Удивительно, едва Аяя лишилась чувств, защита, установленная Ариком, сразу ослабла, я ощущал её, как сеть напряжённых струн, натянутых вокруг их двора и сходящихся внутрь, затягиваясь вокруг неё. Арик закрывал и защищал не просто свой дом, он закрывал её. Никто, кроме меня не смог бы даже увидеть этого дома, тем более войти на двор. И я бы не смог, если Аяя была в себе, каким-то образом он сумел её сделать главным узлом, как именно, мне было непонятно, но сейчас было недосуг думать об этом.
   Напружинив всю Силу, я перелез через изгородь, мне показалось даже, что у меня ободралась кожа, будто я сквозь колючки протиснулся. Подойдя к лежащей на земле Аяе, я взял её на руки, ещё не веря, что всё происходит на самом деле, и поспешно, почти бегом покинул его двор, будто опасался быть застигнутым. Как настоящий вор. Пришлось перекинуть Аяю через седло, потом уж взобраться и пересадить получше, чтобы не везти кулём. Я обнял её, притулив к себе, взглянул в бледное лицо… Аяя… Неужели это возможно, что я вижу тебя так близко? Сколько я вспоминал, сколько воображал, сколько думал о тебе, сколько и следил за тобой издали, подслушивая разговоры, и вот ты, в моих руках... Так близко её чудесное лицо, я помню, как видел его той ночью, одной той ночью и помню все эти годы, оно не изменилось и во мне только выросло вожделение и страсть безо всякой меры. А теперь закружились снежники, оседая на её лице, волосах, путаясь в ресницах.
   Я поддал коню под бока, ничего Аяя, подожди, доберёмся до места, я приведу тебя в чувства, но ни мигом раньше, пока потерпи…
   Вьялица шла за нами по пятам, будто нарочно, чтобы замести наши следы, как я подгадал-от ловко, словно нарочно. Но не наши, мои следы, ведь Аяя не уходила со мной, я уносил её…
   Но и добравшись к середине ночи до моего тайного убежища, я не стал спешить с тем, чтобы вернуть Аяю в сознание. Положил на ложе, застланное меховым покрывалом из шкурок самых нежных мехов седоватых соболей. Печи успели прогореть, хотя и держали тепло, как и положено, но надо добавить дров, не то поднявшаяся вьюга выстудит дом к утру.
   Я развязал дурацкий платок, что скрывал её от меня, я не забыл какая она, я забыл всех моих женщин, но её я помнил. И сейчас, бледная и безучастная, она лежала передо мной похожая на тряпичных кукол, в которых играли мои дочки, у неё, как у тех кукол такие же длинноватые ручки и ножки, такая же послушная мягкость в теле…
   Конечно, я чудовище, потому что, глядя на неё сейчас, я почувствовал волну возбуждения, горячо растекающуюся по моему телу…
   Ну а чего ещё ждать?..
   Конечно, это не то, чего я хочу в итоге, это лишь… черновик, обещание, посул, но я сделал это: я снял с неё всю одежду, лаская не для неё, для себя, для своего наслаждения гладкостью и теплотой её нежной белой кожи, и, оглядев её восхитительную наготу, разделся сам… да, вот её кожа к моей, вот губы, пусть не отвечает на мои ласки, но это она… она, Аяя, наваждение стольких лет, мне казалось, всей жизни, а ведь в моём бесконечном пути она была короче мига, но не было его длиннее, она заняла собой всего меня, всего, до дна. Теперь мой миг до дна, Аяя!..
… Ну вот… теперь… можно дышать… хотя бы некоторое время… Я укрыл её и, погладив по голове, оставил спать, да, теперь спать, никаких последствий удара не будет, не будь я Сингайл. А сам вышел на двор.
   Густая первая зимняя вьялица заметает всё вокруг, всё побелело, Море, и то, глотая густой снег, кажется белым, густым, впрочем, не кажется, оно и стало густым, как наваристая уха, уже берётся морозом, плавают в нём круглые караваи льда, ледяное сало, немного, несколько дней и встанет льдом… Ночь овладела миром, они сговорились с метелью, и вертелись теперь в быстром и едва ли не зловещем танце, обнимаясь, сливаясь друг с другом, как любовники. Или это всё кажется мне, потому что я сам хочу вот так же согласно сливаться с той, что завладела мной?..
…Я проснулась, ощущая новый запах, я ещё не открыла глаза, но уже узнала этот запах. Много лет прошло, но его не забуду никогда, я тогда ещё думала, странно, что такой зрелый, как мне тогда казалось, человек пахнет как молодой, свежо, но горячо, густо…
    Но этого не может быть.
   Сила Ветровея давно нет, да если и где-то и есть, он должен был стать совсем стариком за эти годы. Значит, опять наваждение...
    Я пошевелилась, поворачиваясь, подо мной мягкий мех, судя по всему, соболь, он щекочет обнажённую кожу, колется… но мне кажется, я вся в колючках, будто попала в колючий куст и мелкие острия, их кончики засели в моей коже и беспокоили, словно не мех касался моего тела, а теснили колючие рукавицы. И вообще всё моё тело было словно и не моё, словно его раздавили и перемяли какие-то жернова. Вот как нет Ария, начинается со мной какая-то ерунда, уже в который раз...
   Я помню только, как вышла на двор, чувствовалось приближение метели, воздух пахнул снегом и ветром, небо набрякло ненастьем, набухло тёмной серой синевой, я, направляясь к хлеву, думала о том, как Огник будет возвращаться по снежной целине и хоть бы много снега не нападало, чтобы это ненастье не задержало его… как вдруг что-то ударило меня в затылок, последнее, что я помню это треск…
   Я приподнялась, оглядываясь, где я? Если что-то ударило меня, то куда я попала? Ночь уже миновала, и будто прореженный утренний свет проникал в высокие узкие окна, освещая довольно большую горницу с печью в углу, всё дорогое здесь, узористое, красивая утварь, дорогая из кедра и берёзы – стол, лавки вдоль стен, укрытые богатыми коврами, стены, конечно, никто не раскрасил, как в нашем с Огнем доме, но они выкрашены красным, как и потолок. Хрустальные окна, солнечный свет, должно быть, красиво ломается в них, радужками разбегается по всей горнице и алые стены тогда должны быть чарующе красивы. Но что это за место? Куда меня занесло? Нечистый меня морочит?..
     Недолго мне пришлось мучиться неизвестностью, в дверном проёме появился человек, и странно появился-то, бесшумно, точно морок…
    Боги, конечно, морок, потому что это Сил Ветровей. Ветровей, ещё более молодой, чем был двадцать пять лет назад… Дьявольское наваждение.
    В его глаза проник свет утра, и они замерцали, как мерцали всегда, синим байкальским льдом. Конечно это он, и запах его вокруг и… на мне. Боги, я вернулась назад? В тот адский день, когда всё закончилось и всё началось для меня? Почему? Почему Нечистый вернул меня в тот день? Чтобы испытать снова, смогу ли я отыскать дорогу к Огню и отсюда? Но примет ли меня Огнь после такого?..
    Но нет, это не прошлое… и я не во дворце, здесь деревянные стены, не каменные и окна иные и печи, всё здесь… это… какой-то терем… Тот же человек, то же сделал снова, но в другом месте. И времени…
    Но тогда он всё время говорил, теперь молчит.
   – Сил… – выдохнула я, сжимаясь. Может от моего голоса наваждение развеется…
   Ничего такого… Он усмехнулся, ресницы прикрыли невыносимое мерцание, он двинулся ко мне, а во мне от этого движения поднялся такой ужас, что захотелось закричать, немедля сорваться с места и убежать, что я и сделала бы немедля, если бы не была совершенно обнажена под покрывалом…
    – «Сил»… я и позабыл почти это имя, – сказал он, подходя к ложу.
    Я отодвинулась, насколько могла далеко, чтобы он не мог коснуться меня, снова коснуться… Он уже отравил меня, и, хотя я этого не помнила, я знаю, что это произошло, на моём теле как на мокром песке отпечаталось его вторжение.
    – Ты не должна бояться меня, Аяя, – сказал он, садясь на край ложа и не пытаясь прикоснуться ко мне. – Ты должна меня простить… за прошлое, за моих проклятых слуг, и… за меня самого… А теперь я… Я… Я не причиню тебе зла. Я… столько лет думал, что ты умерла. Умерла по моей вине,  – странно, что он говорит так нерешительно и смущённо, опуская веки и едва не краснея, волнение и Сил Ветровей, это что-то невиданное, несовместное…
    Он помолчал немного, словно размышляя сказать ли то, что собирался или нет.
   – А ведь я полюбил тебя, всем сердцем и впервые в моей жизни, – он снова поднял глаза на меня и снова в них проник свет, и они засветились изнутри, но меня пугал этот странный свет ещё больше, чем его прежняя ненависть, –  Прости меня за всё, что произошло много лет назад. Боги видят, что я не хотел того, что… что случилось…
    Я в ужасе смотрела на него, моё горло сжалось, что он говорит? О любви? После того, что сделал раньше и сегодня? Это так он понимает любовь?! Это ещё страшнее, от ненависти можно убежать, от любви нет, она проникает, пропитывает, заполняя собой всё…
   Что ты за человек, Ветровей, и человек ли? Кто вернул тебе молодость, если не Враг, кто вверг меня к тебе, если не Он…
   – Ты молчишь, что ж, послушай, я буду говорить, – сказал он, улыбнувшись.
   Совсем молодой человек, будто ему не больше тридцати лет. А ведь на деле ему… Если в те времена ему было… сколько? Его дочь была старше меня… то… Невозможно.
    Я смотрела на его гладкое босое лицо, ни морщин, ни складок, ни седины в русых волосах, вьющихся упругими волнами, и глаза горят молодым огнём. Он молод. Необъяснимым образом, непостижимым, но он едва ли старше Огня с виду. С Ним, с Предводителем Ада сговорился Сил Ветровей, тебя вернули из небытия, чтобы преследовать меня… Но зачем? Или ты демон в обличье Сила?..
   Нет, не демон. Хуже всего, что это человек, ничего нечеловеческого в нём нет, в этом и ужас: никакого морока, всё на самом деле.
   – Не смотри с таким ужасом, Аяя, я виноват перед тобой и я… – он опустил ресницы. – Я искуплю мою вину.
   Я смотрела на него и думала, не в силах не думать, как он может говорить всё это, когда опять вот так, без совести, без спросу воспользовался моим беспамятством, воспользовался мной как вещью? А если бы кто-то так сделал с ним?..
   – Проси, что хочешь, я могу всё. Всё дам тебе, всё, что попросишь, всё, что захочешь! – сказал он меж тем.
   – Я… – заговорила было я, и удивилась, услышав свой голос, он осип и ослаб, будто я не человек, а мышонок. Впрочем, я человеком и не чувствую себя сейчас.
    – Говори, – он оживился, услышав меня, и даже будто обрадовался. – Аяя, говори, я сделаю всё.
    – Отпусти меня… – сказала я, что-то сделалось с горлом, и получилось слишком тихо, но всё-таки твёрдо, потому что в моих словах я была убеждена.
    Он усмехнулся снова, но уже невесело, немного откачнувшись.
    – Всё проси, Аяя, но не это. Я не могу этого сделать. Ты…
    Я замотала головой:
    – Ты ошибаешься, ты даже не знаешь… Ты… – я так хотела, чтобы он понял, чтобы услышал меня, поверил. – Это Он морочит тебя, нарочно выудил откуда-то, может, из небытия, чтобы мучить меня… чтобы меня мучить… – слёзы непрошено проникли в горло, я зажала рот обеими руками, чтобы не дать глупым и беспомощным рыданиям вырваться наружу.
   Сил окончательно перестал воодушевлённо улыбаться и поднялся, подошёл  к лавке, на которой я заметила богатое платье, там и рубашка, чулки, сапожки из мягкой красной кожи, едва ли не черевьей…
   – Одевайся, Аяя, и выйди, поговорим, теперь утро, – сказал Сил, кивнув на лавку. – Зерцала здесь.
    С этими словами и вышел, спасибо и на том.
    Я увидела и зеркало, и другие, с богато украшенными оправами и ручками, и гребни, ленты и заколки на столе, а ещё ларцы, должно быть, с украшениями.
   Чувствуя слабость, я оделась, платье из тяжёлой ткани, я не ношу таких, златом заткано, свободное от груди, по рукавам, по вороту и по подолу расшито жемчугом, в эдаком тяжёлом одеянии лишь на троне восседать, повелевать, я же привыкла к свободе. Но чулки и сапожки славные, мягкие и по ноге мне. Одевшись, я оглядела себя в зеркалах, расчесала и заплела волосы, но не тронула ни заколок золотых, ни украшений. Совсем не такой вид у меня, как я привыкла видеть в зеркалах многие уже годы. Конечно, не тот вид и я не та – Сил осквернил меня. Опять я нечиста, он снова напомнил мне об этом… Сил или Он, но никогда не дадут забыть о грязи, в которой вываляли однажды и вернули в неё опять... Убил бы лучше…
   Я вышла из почивальни. Горница смежная, где располагалась вторая половина печи, стол для трапез, лавки вдоль стен и у стола, укрытые богатыми коврами, и полки с книгами на стенах, несколько сундуков, что там в них? А ну как тоже книги?..
   На столе яства, яблоки и груши, кувшины с вином и мёдом, лепёшки, крупитчатый хлеб и ладки, сгибень, похоже, с рыбой, сваренные в меду ягоды и орехи всё в золотой посуде. Сил поднялся, увидев меня.
   – Вот так лучше, – улыбнулся он и, взяв кувшин, налил мёда в два золотых кубка, по ободу и на дне украшенных тёмно-красными лалами. – Выпей мёда, Аяя.
   Я не отказалась, потому что чувствовала, что силы мои на исходе. За стенами терема, большого и высокого, неистовствовал ветер, бросая снежные охапки в окна, стуча по стенам. В печной трубе завывал не хуже волка, даже целой стаи.
    – Садись, подкрепись, – сказал Сил, сам, садясь и глядя на меня.
    Я не стала спорить, бороться на пустой желудок и с подрагивающими от голода руками, это больше, чем глупо, это совсем никуда не годиться.
   Он смотрел, как я ем с видимым удовольствием, улыбался и сам, пригубляя мёда, отламывал то лепёшку, то ладку, но совсем не ел, так, делал вид.
    Да, мне приятно видеть, что она не отказываясь, съела маленькую ладку и запила мёдом. Вот и хорошо, если не отказывается ни от одежды, ни от пищи, стало быть, не отвергает меня. В конце концов, она моя, и уже поняла это. Глупо на её месте сопротивляться, что ей даст Арик? Жизнь отшельницы среди леса, в компании коров, гусей, и кур? Я же могу дать ей всё, богатство, счастье, в любом городе захочет, станем жить, я могу… Я всё царство ей…
    – Спасибо тебе за угощение, пора и честь знать, – между тем проговорила Аяя, смахнув крошки с губ, и посмотрела на меня. – Отпусти меня теперь, Сил Ветровей.
    Я покачал головой.
    – Нет, Аяя, невозможно. Ты теперь моя, – сказал я.
    – Твоя… слова какие… Вещь я разве?.. Я сама уйду, – она поднялась.
   Я улыбнулся, ну-ну, интересно… На дворе такая непогода, что птицу на лету этот ветер собьёт, даже в каптане не уедешь, не то что верхом, что уже там думать, чтобы куда-то пешком уйти, снега за ночь навалило столько, что я почти по колена провалился, когда до ветру выходил. Поэтому я не стал мешать ей выйти на крыльцо. Но она и не пошла, что там, ясно и так, ветер и снег в безумной пляске празднуют приход запоздавшей в этом году зимы.
    – Сил, ты… потешился ведь, – она опустила глаза.– Отпусти меня теперь, свези обратно.
    – Потешился? Я и не думал тешиться с тобой, Аяя. Ты мне вовсе не потеха, я искал тебя и на этом свете и на том, – сказал я, поднимаясь.
    – Для чего? – мне стало не по себе от страстной убеждённости в его словах. – «На этом свете и на том»… Что-то странное ты говоришь, Сил.
    – Я сказал уже для чего… И кроме того, Аяя, Арий не примет тебя теперь, бывало уж.
    Вот тут я удивилась… «Арий?» «Бывало уж»?.. Откуда это имя известно ему?
    Или… Боги…
    Я замерла в ослепительной, бьющей наотмашь, пугающей догадке. Догадке, объясняющей всё… Всё до конца, и молодость его и силу, и то, что после нехорошего беспамятства я совершенно здорова… он…
   – Так ты… ты… Ты – Эрбин? – проговорила я, холодея от своего открытия…
   Честное слово, лучше бы он был демоном, но не братом Огня. Демона можно попытаться отогнать, обмануть как-то, даже победить, но что делать с тем, кто плоть и кровь Ария…
   Сил усмехнулся и кивнул:
   – Слыхала, стало быть, – удовлетворённо сказал он. – Да, так. Не знаю, что братец рассказывал тебе обо мне, не думаю, что что-то очень хорошее, но… мне плевать в общем-то. Да, я – Эрбин.
   Я почувствовала слабость и снова опустилась на лавку. Вот отчего и разговор о Том свете и Этом… Это Эрбин. Сил Ветровей, злой гений моей жизни – это Эрбин. Эрбин, о котором, я, кажется, знаю всё и ничего не знаю.
    Как могло оказаться, что он Эрбин… Боги, как вы зло подшутили…
    Да нет, то не Боги…
    – Теперь тебе спокойнее?
    – Ты потому всё это и сделал? Чтобы досадить ему? Твоему брату…
    Он засмеялся, захохотал громко и весело.
     – Арик немало порассказал тебе, как я погляжу, – проговорил он сквозь смех. – Совсем мерзавцем изобразил брата, да?
    – Вовсе нет, – проговорила я всё ещё не в силах сложить в одного человека Сила Ветровея и Эрбина. – Арий любит тебя. И привязан к своему брату, к тебе.
    Эрбин, будем называть его его именем, перестал смеяться, вздохнул, поднимаясь.
    – Ну что ж… И я люблю его, хотя он хитрый лис. Очень хитрый… Но одно скажу тебе. То, что ты оказалась у Арика для меня открытие поразительнее, чем то, что ты жива. Что угодно я мог предполагать, но только не это. Чтобы так судьба посмеялась над нами с братом…
   – Причём тут судьба, глупости… Привычный разврат Сила Ветровея и случай.
    Он покачал головой и усмехнулся снисходительно.
    – За тысячу с лишком лет я уяснил одно: не бывает никаких случаев. Всё предопределено…
    – Ерунда. Боги дают нам зернь, а как мы сыграем, зависит от нас.
    Он улыбнулся, щурясь, и больше самому себе с таким удовлетворённым счастием на лице, что я долго думала, что это ему так хорошо-то? И сказал:
    – Верно. Верно, Аяя. Но судьба тоже хитрит. Одному сдаёт кости с шестёрками на всех боках, а другому с однушками, али вовсе пустые. Вот и играйте.
    – Тебе-то с дюжинами кости достались, не меньше, – сказала я, с усталым вздохом, спорить ещё о его удаче...
    Он засмеялся над моими словами, обнажая весёлые зубы, надо же, его улыбка всегда казалась мне хищной, злобной самодовольной ухмылкой, а теперь он смеялся как юноша, и опять выглядел таким счастливым. С чего?
    Как же мне было не выглядеть счастливым? Боги… я в жизни ещё не чувствовал себя таким счастливым, мало того, что со мной прекраснейшая и самая желанная женщина на земле, за все мои тысячу с лишним лет, так я ещё и говорить с нею могу на равных, как только с Ариком было за всю жизнь. Меня вела похоть, слепая и неизбывная, а привело восхищение умом, не уступающем моему, и нахальной смелостью. Какая удача возжелать и завладеть той, с кем можно ещё и говорить на равных! Вот и это впервые…
    – Полагаешь, с дюжинами? – сказал я, вглядываясь в её лицо. – Тебе кажется таким уж счастьем то, что я живу вечно? Что единственный, кто все эти годы остаётся в живых, единственный близкий человек, единственный из всех, кого я любил, это мой брат, который всё время норовил показать мне, что он во всём лучше меня?
    Она усмехнулась и покачала головой.
    – Ничего он не показывал, как ты говоришь, ты сам это видишь, и это не даёт тебе покоя. Нам всегда заметнее то, что в наших сердцах, чем перед глазами.
    Я улыбнулся, ну может и так. Надо будет поразмыслить над тем, что она сказала.
   Скоро уже и день догорит, зима подступила, время ночи, царство луны. День прогорает быстрее, чем лучина на ветру, вот уже и начал меркнуть свет в окнах, пока мы говорили.
    – Далеко мы, Эрбин? Ночь придвигается, отвези меня назад…
    Я рассердился, вот заладила.
    – Никуда я не повезу тебя, останешься со мной.
    На это она прищурилась, глядя на меня, и спросила:
    – О моих желаниях не спросишь?
    Я мотнул головой и ещё налил мёда.
    – Нет, Аяя, не спрошу. Моё желание настолько велико, что твоё нехотение его не перешибёт. Так что лучше тебе не противиться, а позволить мне любить себя. Как видишь, о большем я даже не прошу.
   Аяя вздохнула, действительно, не споря, хотя я ожидал и слёз и упрёков: шутка ли, я похитил её у того, с кем она прожила много лет. Любила-нелюбила вопрос не главный, она привыкла к нему, а я для неё чужой и потом я насильник, который берёт и не в первый раз по своей, не её воле. Слёзы, возможно, ругань, обиды, молчание, недовольство, выраженное любым способом, на какое придёт фантазия в женскую головку, должно было быть, и я приготовился вытерпеть всё, зная, что после слёз, она утихнет и покорится, потому что ничего иного ей не останется, обычная женская стезя. Это в обычае женском, насколько я узнал слабый пол, а узнал я хорошо. Но она лишь вздохнула досадливо, и спросила:
    – Вот теперь ты взял меня для чего? Будь я не там, где ты меня нашёл, стал бы хитить?
    – Стал бы, где бы ты ни была. Я у Марея-царевича тебя сумел добыть, куда сложнее, чем у моего братца, так уверенного в своей Силе, что оставил тебя одну.
    Аяя отвернулась, чуть-чуть скривившись, и произнесла:
    – Дурью ты маешься, Эрбин. За тыщу лет соскучился, вот и ищешь, чем разлечься. Неужели я лучше твоей жены в долине?
    – Ты была в долине? – изумился я.
    – Давно, по твоей вине ходила за больным, едва живым Огнем, тебя прибили в Авгалле, а болели вы оба.
    – Ничего, зато за тыщу лет я столько раз из-за его пьянства мучился, хоть он разок из-за меня поболел… – проговорил я. – Но подожди. Ты была в долине… «Помощница Галалия»… конечно, старуха…
    Конечно, солгала тогда Неява, из ревности не сказала правды. Что ж, понять можно, эдакая пришла со снадобьями…
    Аяя засмеялась, услышав про старуху, кивнула и сказала:
    – Так назвала меня твоя красавица? Ну, вестимо… Чуть ухватом не огрела, едва уговорила её не сердиться.
    Вот вам, и смеётся, что ж тебе уходить отсюда, Аяя, если тебе со мной хорошо. Так странно всё, что я даже растерялся немного. Я приготовился осаждать и покорить крепость, а крепости нет, совсем иное передо мной нечто…
   Смеялась я, что ещё, сама же напряжённо думала, где мы интересно? Как далеко от нашего с Огником дома? Как мне умудриться выведать это и уйти? Пусть он предвечный, но и я не из простого теста. Зима, вот что осложняет моё положение, одежда тёплая нужна, сани, али снегоступы…
   Эх, было б лето…
   Ничего, утро вечера мудренее, осмотреться надо и придумать, как уйти отсюда так, чтобы не нагнал…
   – Вымыться как, Эрбин? – спросила я. – Баня у тебя тут есть, али как?
   – Баня, конечно, есть, как не быть, но не топил никто, придётся тебе из ушата сей день помыться. Завтра баня будет, сколь угодно.
    – А на двор как выходить? В платье-то одном околею, поди.
    Он улыбнулся, поднимаясь, отворил один из сундуков и взглянул на меня.
    – Здесь всё, что тебе может понадобиться первое время, – сказал он.
    Я подошла ближе, да богатые одежды: платья здесь, душегреи, шубы, платки…
    – Ишь… царские одежды, – сказала я, качнув головой.
    – Рубашки и чулки в почивальне в сундуке. Что нужно будет, скажи, я всё куплю, что захочешь. Всё, что захочешь.
   Я посмотрела на приготовленное для меня имущество, и мне стало не по себе, всерьёз приготовился, не во власти порыва действовал, потому я и не помню ничего, ни дороги сюда, ни то, как он вообще подобрался, и место не простое выбрал, конечно…
     – Воды принести помыться? – спросил он.
    Я кивнула, и пока он ходил, размышляла, что сбежать может быть сложнее, чем я думаю…
    Ночь совсем завладела теремом. Эрбин зажёг лампы, как обычный человек, лучинкой из печи. Это Огнь пальцем коснётся, али щёлкнет, огонёк и загорается… Огонёчек, милый, как же мне и спать тут в чужом доме, да без тебя… и этот рядом, а ну как снова потянет руки ко мне, с ума сойду…
    Ушат он принёс мне в почивальню, дал и рушник, вода была тёплая.
    – Нужно будет ещё, скажи, я принесу, – сказал он.
    Вот воду так же как Огнь греет, мановением руки. Интересно, мне когда-нибудь удастся то же?..
    Я разделась, умываясь и думая о том, что он надумает ночью…
Часть 10.
Глава 1. Орудие
    Весть о смерти царя Галтея дошла и до нас, и, получив её, я вышел к людям, должным стать для меня оружием, с которым я намерен завоевать приморье, которое назвали теперь Байкалом по имени нашего Бога, Великого Моря.
    Всех созвали послушать меня, а вернее сказать, когда я вышел на самое широкое место между их домов из шкур, которое можно назвать площадью, они сами стали собираться, и когда я начал говорить почти все взрослые, слушали меня, со вниманием взирая своими чёрными глазами. Мне целый год понадобился, чтобы начать различать их раскосые лица, обрамлённые волосами, похожими на чёрную варёную смолу, хотя попадалось тут немало и нашинских белёсых, русых и кудрявых.
    – Братья! Далеко на севере умер царь, царь Авгалла Галтей, – сказал я.
    Я замолчал, останавливаясь и всем своим видом показывая, что то, что умер Галтей значит что-то необыкновенно особенное для них, полуденцев. И своей цели я достиг, они прислушались очень внимательно и даже настороженно. А я продолжил:
   – Это знак, посылаемый нам Богами Ветра и Полуденного Солнца, это знак моего бога Байкала, Великого Моря и ваших непостоянных кочевых Богов. Они призывают нас! Призывают прийти на новые земли и жить там! На сытых и богатых землях приморья. Стать такими же богатыми и сытыми на их землях.
   В толпе загалдели, переглядываясь в недоумении. За прошедший год я значительно изменил их жизнь, я научил их питаться по-новому, спать не на земле, а в кроватях, которые они сколачивали из дерева, они и их дети стали меньше простывать и умирать. И всё это понравилось им. И я заронил в них зависть к северянам, к тем, кто жил далеко на севере, в приморье.
   – Я поведу вас! Я ваш царь и я могу сделать для вас то, что не сможет никто! Я подарю вам новую страну! – я говорил так уверенно, потому что был уверен в своих словах и в том, что я могу это сделать. – Я подарю вам историю. Я подарю вам будущее.
   Да, я могу дать им всё, отняв у других, у моих земляков, у тех, кто жил рядом со мной, но до которых мне и раньше не было дела, а теперь тем более. Я почувствовал вкус власти. Мальчик, родившийся на самом дне, мальчик, претерпевший унижения и презрение, потому что не имел отца, и потому что его мать была слишком слабой, чтобы отражать не только удары судьбы, но и притязания мужчин, чему я с малолетства был свидетелем, этот мальчик вырос и стал вначале самым удачливым и самым богатым, теперь же я становлюсь самым могущественным. То, как жила моя мать и я при ней в детстве, должно быть и сделало меня всегда весьма холодным в любви, я испытывал отвращение вместе с похотью, отвращение прежде всего к себе, из-за  того, что испытываю эту потребность и должен удовлетворять её, что делает меня зависимым, а любую зависимость я не терпел…
    Но теперь я не испытывал ничего подобного, нет-нет. Я был во власти иного, и это было не чувство, не похоть, это для обычных людей, но я не обычный, я не человек, как те, кто ест, пьёт, совокупляется и не может думать не о чём другом, кроме этого. Нет, я тот, кто изменит лицо известной мне вселенной. Потому что я не родился царём, но я стал им, и я должен получить царицу.
    С этим я засыпал и просыпался уже второй год, это было моим смыслом, целью, путеводной звездой. Страсть не обычная, как у всех, но высшее вдохновение, ведущее меня к величию. Однажды возникшее вожделение, подобное извержению вулкана, сметающее всё на пути, теперь владело мной. Откуда я знаю о вулканах, спросите вы. Я многое теперь узнал из того, чего знать не должен. И силы во мне теперь столько, что я сам подобен той самой горе, извергающей пламя и плюющей камнями. Теперь я сам способен смести всё на моём пути. И пусть никто не окажется на нём…
   Договорив, я постоял, слушая гул, возникший в толпе, но потом начали кричать одобрительно, подогреваемые моими многочисленными подручными. Я обернулся, мои ближние слуги с восторгом смотрели на меня. Больше всех меня теперь обожали несколько местных парней, особенно несколько сыновей царя, которого я убил собственной рукой. Но им-то я не доверял и был готов в любой момент прикончить. А вот несколько юношей, будто нарочно посланных мне для поддержки и помощи во всём, это была моя ближняя стража. Я улыбнулся им, кивая, они ценили каждый мой взгляд, не то что улыбку.
   Вообще-то я привык к восхищённым взглядам, когда я стал подниматься со дна, когда перестал быть нищим заморышем, когда я стал вить и подёргивать нити, к которым люди были привязаны за руки и ноги, как куклы, с которыми скоморохи разыгрывают весёлые представления на ярмарках. Я давно привык к этому. Но теперь я чувствовал от этого удовольствие и обещание грядущего величия.
   А величие это я чувствовал внутри себя, как люди чувствуют силу и радость, здоровье и много предстоящих лет.
   Я поравнялся с одним из моих приближённых, из тех, что появились словно ниоткуда. И я догадывался, Кто мог прислать их, этих холодных, непритязательных и верных слуг, уверен, что не ошибаюсь….
   – Дамэ, много мечей, стрел, луков, топоров, и прочего, всего, что нужно, чтобы создать войско. Мы давно покупаем всё это и давно начали готовиться, пора по-настоящему строить войско, – сказал я одному из них, возможно, самому толковому из всех.
   Они, эти четверо моих ближних стражей и помощников были и похожи и  несколько отличались от своих соплеменников: высокие, а прочие были в большинстве невелики ростом, черноволосые, как почти все здесь, они даже красивы. Хотя бы Дамэ – с  тонкими чертами, горбатым носом и умными немного раскосыми глазами, Дамэ был похож на статуэтку из рыбьей кости, как и три его товарища, тоже как на подбор рослых и красивых, кивнул и сказал:
   – Слушаю, твоё величие, – сказал он.
   И пропал, они всегда так действовали, бесшумно, незаметно, быстро и идеально. Так же они прикончили всех, кто оказался недоволен или хотя бы обескуражен тем, что стало с их прежним царём.
    И мы начали готовиться. Всё получалось замечательно быстро, ладно и даже весело, на удивление. Так не бывает у обычных людей. Теперь я не чувствовал себя обычным, теперь я даже знал, что я совсем необычный…
    Уже к зиме моё войско было уже похоже на войско. К весне ряды моих воинов были дисциплинированны, стройны, сильны, и едины. Глядя на них, на то, как ловко они управляются с оружием, как хорошо научились драться, я радовался, но я понимал, что этого мало. И хотя нетерпение владело мной, я ещё не могу вести их на север.
   – Они великолепны, а Дамэ?
   – Так, твоё величие, – сказал Дамэ, невозмутимо как всегда.
   Я всегда смотрел на него и удивлялся, до чего идеально он скроен. А Дамэ продолжал по-прежнему холодно и негромко:
   – Но этого мало, позволь сказать, повелитель. Я послал на север тех, кто разузнает всё. И ещё тех, кто станет сеять сомнения в их царях, в их законах, во всех истинах, которыми они живут. Это ослабит их, от этого родится смущение, а за ним и предательство, смута ослабит и народ и само царство, нам легко будет взять его.
   Я посмотрел на него, он необыкновенно умён, примерно настолько же, насколько исполнителен. Я обрадовался, что он произнёс это, значит, имел внутри своего сознания замысел, как это сделать.
   – Верно, Дамэ. Ты мыслишь необычайно верно… Надеюсь, ты нашёл несколько сотен тех, кто сможет справиться с этим.
   Дамэ усмехнулся уголком рта, и поклонился. Он выполнит любое моё поручение, любой приказ без рассуждений. Я уверен, он выполнит его так, как никто другой не смог бы, самым лучшим образом. Он очень умён и прозорлив и сейчас без таких мне не обойтись. Егда же я достигну своей цели, я убью их всех, самым умным и прозорливым должен остаться царь…
  …Верно, я не знаю, откуда я взялся, когда родился, кто мои родители и сколько мне лет, у меня ясный ум, и я предан тому, кому служу. Я не помню себя ребёнком, я вообще ничего не помню до позапрошлого лета. Я знаю только одно: я должен сделать всё, чтобы этот человек, Гайнер с севера, ставший царём здесь, стал царём и там, на севере, на берегах Великого Моря. Почему? Зачем это мне, Дамэ, я не знаю и это не имеет значения, моё внутреннее убеждение, то, что ведёт меня и я достигну цели, Гайнер из Каюма станет царём Байкала. Великого царства, которое собрал, создал, возродил после тысячи лет Могул, великий, по-настоящему сильный царь, единственный за многие сотни лет.
    И я, как и ещё трое похожих на меня, старались изо всех немалых сил, чтобы помочь Гайнеру достичь его цели. Войско ковалось быстрее доброго меча, здешние люди, из которых, как все считали, вышел и я, и все остальные, как считал и я. Так ли это было, я не знаю. И они не знали, но это не имело значения. Теперь важно было одно ¬– завоевать Байкал.
    Ко мне подошёл Коол, один из старейшин, он же жрец, что возносил мольбы за всех богам охоты и плодородия и, склоняясь ниже, заглядывая снизу вверх, сказал вполголоса:
   – Господин Дамэ, я нижайше преклоняюсь перед тобой, как перед ближайшим к царю доверенным, – он и впрямь наклонился ещё ниже и снова взглянул на меня хитроватыми чёрными глазами в узких прорезях век. Мои собственные глаза такие же чёрные и немного раскосые, не круглые и светлые как у нашего царя или тех, кто пришёл с ним или тех, кто живёт на севере.
    – Чего ты хочешь? – спросил я, глядя в его лукавое лицо. – Почему подошёл ко мне?
    – Я наблюдаю за нашим повелителем, он сильный человек, он ещё не стар, отчего он не женат?
    Я посмотрел на него с недоумением: наше ли дело обсуждать нашего повелителя, тем более говорить об этом?
    Коол склонил голову снова, словно испугался, что в гневе я захочу прикончить его. Но я и не думал гневаться, мне стало любопытно, к чему он ведёт.
   – Спроси, господин Дамэ, спроси повелителя, могу ли я предложить ему в жёны наших лучших дочерей?
   Вон что он придумал, забавно даже. Но что же, за спрос не бьют, я спрошу, конечно, мне самому любопытно, что ответит повелитель. Коол ушёл очень довольный, улыбаясь, как всегда с хитринкой в лживых глазах, и с благодарностью и обещанием молиться за меня всем богам во веки веков. Будто жить намерен тоже во веки веков.
   Я застал повелителя наблюдающим за тренирующимися воями. На мой вопрос он даже не взглянул на меня и ответил холодно:
   – Я не сластолюбец, Дамэ.
   – Да, повелитель, – я почтительно склонился, я и не думал иначе, хотя царю и положено быть женатым, как и любому взрослому мужчине, но разве моего ума дело рассуждать в этом смысле о царе.
   Я хотел было идти, но повелитель почему-то продолжил говорить:
   – Конечно, как и все я женат и у меня есть дети там, на севере, и… – он замолчал на миг, я бы даже сказал, замялся, что удивило меня, я никогда не видел повелителя смущённым. Что он, скучает по своей семье? Вот, миг назад я не знал, что у него есть семья, а теперь я вижу, как он отводит глаза, будто я застал его за чем-то неприличным, за чем-то, что он хотел скрыть.
   Это смутило меня, и я сильно пожалел, что взял на себя этот разговор, хотел Коол предлагать царю своих девок, говорил бы с повелителем сам…
   Однако повелитель продолжил почему-то:
   – И… Дамэ, тебе не понять, конечно, ты – чистый юноша, не ведающий низкой похоти. И я не ведал её раньше… Но теперь…
   Он взглянул на меня и словно остановил себя на полуслове, улыбнулся, разогнувшись, и сказал, я уверен, совсем не то, что думал и чувствовал на самом деле:
    – Теперь моя похоть – это завоевание Байкала.
    Теперь мне стало ещё хуже, я растерялся, потому что я понял больше, чем мне полагается, что почувствовал, что повелитель лжёт, что разговор застал его врасплох. Поэтому я уходил от него в полном ощущении, что и сам повелитель, и даже мир совсем не такой как я думал. Это удивило меня и обескуражило и я начал вдруг размышлять, я стал разглядывать всё вокруг себя, хотя раньше я этого не делал. И мир начал меняться. Он стал объёмным и живым, всё в этом мире, оказывается, было занятным и разнообразным.
    Через несколько седмиц я сам пришёл к тому же Коолу и спросил его о том, что он предлагал для Повелителя. Хитрый Коол посмотрел на меня, и в уголках его заиграли насмешливые искорки.   
    – Конечно, господин Дамэ. Идём со мной, выбирай любую красавицу, каждая будет счастлива быть с тобой.
    И он повёл меня между домов из шкур, свитых из веток, тоже обитых шкурами. В несколько он постучал и оттуда вышли, сразу начав улыбаться, девушки. Одна оказалась очень красивой: очень тоненькая, белокожая с большими, широко расставленными, круглыми чёрными глазами, полными красными губами, потом я узнал, что она красит их соком красных ягод, они все так делают, так мне рассказала Лин-Лин, так её звали, чудесную девушку, с которой я стал проводить мои ночи, открыв для себя целый новый мир...
 …Для меня ничего нового не открывалось ни в людях, окружающих меня, ни в их поведении. Удивительно было только одно: как быстро и удачно происходит всё, кто ещё мог так скоро из кочевого племени создать новое, великолепное, вышколенное войско. Причём не только из мужчин, но и из женщин и подростков. Ко второй весне, что пришла с тех пор, как я покинул Каюм, ведомый моим высшим покровителем, я смотрел на настоящую армию, отлично вооруженную, благодаря мечам, топорам, копьям, наконечникам стрел и даже щитам, сделанных теми, на кого они будут направлены, ибо мои подопечные не знали ни домен, ни кузниц. Как не знали возделанных земель или садов. До сих пор они были охотниками и кочевниками, они умели только отбирать готовое у природы до сих пор, но не создавать новое. Только растить скот, лошадей и коров, единственное их мирное занятие…Точить готовые клинки они научились, но не делать их.
    Теперь же они почувствовали зависть и желание иметь всё то, что есть у северных соседей, если северяне такие же люди, почему не взять у них то, что они захватили, расселившись вокруг Великого Моря? Чем они лучше, чем достойнее нас? Так они теперь рассуждали, мои вои, потому что каждый день я говорил им это, вливая в их уши новую суть их жизни. И они усвоили это быстро, словно ждали этих слов, как сухая земля жаждет ливня, вот я и пролился на их головы, в их души желанной влагой, потому, должно быть, так скоро и получалось всё у меня с подготовкой…
    И уже с первыми проблесками весны я почувствовал в себе и окружающем мире готовность к тому, чтобы выступить на Байкал.
    Я даже начал чувствовать дрожь возбуждения от приближения к моей цели. Каждый день почти два года я наблюдал, как неумелые кочевники превращались в отменно натренированных, будто отлитых по одной матрице воев. Они как полчища саранчи, или крыс накроют Байкал и погребут под собой. Я стану тем, кем должен, и та, что привела меня на трон, станет рядом со мной, станет моей, потому что рядом с царём может быть только царица…
   Снег начал сходить со здешних скудных долин, обнажая буроватую прошлогоднюю траву, ещё не уступившую места молодой зелени и я знал, что направлюсь на Байкал как раз, когда она покроет ровным ковром всю округу.
   За прошедшее время я вовсе не привык, как можно было предположить, к людям здесь, их обычаям, привычкам, жилищам, их верованиям и даже к их пище. О, нет! Я ждал и стремился к другому, они моё средство, но даже не соратники, они то, чем я завоюю Байкал и достану себе Селенгу-царицу, всего лишь моё орудие, аки копьё или меч.
   Но Селенга-царица не восседает на всем известном троне, как восседал Галтей, Аккин, Астав или царит Могул, её ещё предстоит отыскать. Завоевать Байкал и найти в нём неуловимую Селенгу-царицу. Кем она правит? Почему этого не знает никто?
    Во сне мне пришёл ответ, как всегда теперь.
    – Так вожделение к этой женщине не уступило алкоте к власти? Не волнуйся, Гайнер, неужели ты думал, я оставлю тебя? – Он тихо засмеялся.
    Я привык к его тихому смеху, будто забирающемуся под кожу, дребезжащему прямо по моим нервам и в каждом мускуле, откуда мне известно, что у меня там под кожей, я не знаю, но я думал так, как думал…
   – Пошли вперёд тех, кого я приставил к тебе, они умны и зрячи, найдут кого угодно, хоть под землёй. Как будешь готов выступить, пошли вперёд ищеек. Так делают все охотники.
    – Охо-отники… – протянул я. – Потому я и не знаю, сроду на ловтях не бывал.
    – Ничего. На охоте за зверьём не бывал, но что такое ловить удачу и прибыль ты ведь знаешь. Ловить девчонку не сложнее. Дерзай, Гайнер, удача на твоей стороне.
   Я проснулся уверенный, что всё получится…
Глава 2. Ослепление
    А я пробудился в отчаянии. Я ещё не понял, с чего оно овладело мной, но оно не было сном, это было вполне отчётливое, даже будто осязаемое чувство, словно кто-то рядом со мной сидел с копьём, остриём приставленном к моей груди… и даже надрезавшим кожу... Я сел на лавке, на которой лежал, прижав руку к обнажённой груди, за которой тяжело стучало сердце и отняв, удивился, что на ладони нет крови…
    Выдохнув, я обернулся, отгоняя сонный морок. В окно светил голубоватый снежный день. Солнца не было, снег, выпавший со вчерашнего дня, светил, сам по себе, отражаясь от светлого, такого же белого неба. Но и от этого света мне стало не по себе. Я поднялся с лавки, на которой уснул вчера как убитый, донельзя утомлённый хлопотами по спасению местных жителей, к позавчерашней ночи приехали несколько лекарей из Авгалла и вместе мы обошли оставшихся здоровыми, а больных собрали в один дом.
   – Деревню надо закрыть, чтобы никто не мог ни выйти, ни войти пока не перестанут заболевать новые. И тогда выждать не меньше месяца.
    – Слушаем, Галалий…
    – Всё исполним, кудесник, как молвишь.
   Что ж, седовласого старца Галалия слушали беспрекословно и с уважительным вниманием. Так было всегда в таких случаях, теперь они справятся здесь и без меня, можно возвращаться. И я поспешил домой. Выйдя за околицы деревни, где по моему настоянию уже выставили посты, дабы не впускать никого и не выпускать не менее чем два месяца, я снял и сжёг плащи и все одежды, в которых ходил в деревне, надел всё свежее, что нарочно с собой взял на смену. У костра я не чувствовал мороза, но я не чувствовал его и после, я ничего не чувствовал, кроме всё той же когтистой лапы, сдавившей моё сердце.
   Я именно поспешил, всё это время, всего-то два дня, сердце мне давило, оно было в холодной лапе, охваченный странной тревогой и всё возрастающим страхом, я подстёгивал своего конька, прозванного Воронком за чёрную без пятнышка масть, в отличие от Звёздочки, у которой была белая «звезда» на лбу, я торопил и чувствовал, как сердце колотится всё быстрее и звонче не только в груди, уж в голове. Настоящий тревожный колокол, набат, не иначе. Вот глупость… вот глупость… всё хорошо там… всё хорошо, ничего дурного не может быть… ничего дурного…
    Я гнал коня, как возможно было по глубокому снегу и гнал из ума и сердца страх, эту леденящую тревогу… гнал и гнал…
    А только всё зря…
   Сердце ни разу ещё не обманывало меня, не обмануло и на сей раз. Уже подъезжая к изгороди, я понял, что случилось что-то плохое. Уже по тому, что я не почувствовал обычного упругого сопротивления моей защиты, которую выставил много лет назад и которая встречала всех непреодолимой стеной, а меня, подобно воде, впуская, расходящимися волнами. Теперь этой упругой преграды не было, свобода и пустота царили на моём дворе. Ветер гулял, позёмкой срывая верхушки с сугробов. Вопили коровы в хлеву, не доеные и голодные, куры устроили безобразие у птичника, каким-то образом открыв неплотно запертую дверь, две примёрзли к снегу в результате и погибли… Но всё это ерунда и мелочи, которые просто бросились в глаза в ледяной пустоте нашего двора. Пустоте…
    Пустота… какое страшное слово…
    Я взбежал на крыльцо, распахнул дверь, но что было распахивать, она болталась, в сени намело снегу с порога, и в горнице лютый холод, мало того, что прогорела печь и успела остыть, ветер болтал дверь и выхолодил весь дом…
   Этот холод проник внутрь меня, выстуживая грудь, замораживая мысли. Как она могла уйти? Куда? Я сел на ледяную лавку в горнице, думая, как же это она… едва я за порог и она ушла…
   Что сидеть, вопит скотина… я направился в хлев, прибрал скотину, птицу, задал корма, в том числе и своему Воронку, которого едва не загнал, если бы не в гору ехать, плохо пришлось бы коньку, а так замедлились всё же немного, он и вздохнул…
    Но, обиходив братьев наших меньших, я набрал охапку дров и хвороста, вернулся в дом и теперь оглядел, свалив это всё у печи, занялся её розжигом, что непросто, когда она так остыла. И всё же огонь разгорелся, заплясал  весёлыми языками в глубине печи, загудел восходящим теплом.
   Как могла уйти? Почему? Так не хотела отпускать, и едва я выехал за порог, ушла? Второй конь на месте, уехать не могла, значит…
   Я открыл сундук, все вещи на месте, заглянул за занавеску в сенях и за печкой, ни одной тёплой вещи не взяла, ушла раздетая? Она предвечная, конечно, но не безумная, чтобы голышом из дома уйти… Да и в горнице всё так, как было, когда я уходил…
    Меня окатило жаром. Не сама она ушла! Не сама! Её похитили!
    Я подхватился, бросился из дома, сам как безумец. Но остановил себя на дворе, куда ты бежишь, Арий? Разве ты знаешь, куда надо бежать?
    Кто мог взять её? Кто мог пройти сквозь мою защиту?
    Один только мог…
    Я бросился в хлев, оседлал Звёздочку и по неглубокому ещё снегу помчался к дому Эрика. Никто больше, ни один человек не прошёл бы моей защиты, только он, только предвечный мог и то, напружинив все силы, мог проникнуть внутрь…
   Зачем? Чтобы причинить мне боль? Украсть единственный смысл моей жизни, да саму жизнь… Эрик… Неужто из вечного завистливого злобства? Но откуда ему знать, что Аяя вся моя жизнь теперь? Я ничего не говорил ему, боялся его зависти, ревновал и не верил Аяе… быть может он украл её из обычного своего супротивного желания насолить мне, только чтобы уколоть, уязвить, заставить умолять вернуть? Просто покуражится и вернёт, если я буду просить, унижаясь?
   Да что хочешь, Эр, верни только! Только верни. Верни её! Не обидь, не напугай её… Но ты не должен, ты ведь не злой… Ты же не злой, Эр!
   Я примчался к стене, состоящей из обломков скал, что отделяла лес от Эриковой долины, хотел было спешиться и влезть на неё, как делал прежде, но стена непостижимым образом вдруг пропала и я смог пройти без препятствий. На громадной волне чувств, что владели мной сейчас, я не туда ещё проник бы…
    Я подошёл к дому, на крыльце появилась маленькая дробная женщина, непонятного возраста, кажется и не старуха, но и не молодая.
  – Хто ты, молодец? – удивлённо проговорила она неожиданно низким для своей крохотной фигуры голосом.
    – Где Сингайл, твой хозяин?
     – Дак… два дни уж не видали. Игрива все глаза проглядела.
     Два дни… куда же он подевался с Аяей?  Мне стало совсем уж нехорошо.
     – Игрива… как?
     – Дак как… Беспокоится… Гляди, молоко пропадёть. Малец, конечно, большенький, на каше обойдётся, но… – проговорила словоохотливая женщина.
    Тут на пороге появилась вторая почти в точности такая же малюсенькая женщинка и, поглядев на сестру, а они точно были сёстры, спросила:
    – Это хто же, Белая?
    – А хто же знает? Свет Сингайла спрашиват…
    – Хто ты еси, молодец?
    – Я – Галалий, тётки, – ответил я. – Где может быть Сингайл?
    Они переглянулись, пожали плечами и сказали, вторя друг другу:
    – Рази ж мочно знать?
    – Рази Сингайл докладывается?
    – Он себе на уме человек.
    –  А токмо усё лето кудай-то на цельные дни таскалси, придёт и молчит, думает, будто и нету его здеся.
    – Даром, что спас Игриву от смерти неминучей, а покинул… зменил.
    Всё лето… всё лето, Боги! Как я не заметил?!
    Аяя и Эрик. Он сманил её? Но если эти тётки заметили, что изменил своей теперешней жене, Игриве, то, как я не заметил по Аяе?
    А как заметишь, когда она солнцем застит мир? За ней ничего я не заметил. Да и не знаю я, что должно замечать в таких случаях… ни одна жена не изменяла мне во веки. Или я не знал…
    Я направился обратно, к стене, малюсенькие тётки крикнули мне вслед:
    – Галалий! Дак эта… ты встретишь, напомни ему про нас-от!
    – Слышь, кудесник? Кудесатый брат?!
    Я не потрудился ответить. Как-то добрёл до стены, теперь она возвышалась надо мной припорошёнными снегом камнями, не отступала, потому что вся Сила будто вышла, вытекла из меня, и пришлось мне карабкаться по островатым и скользковатым скалам, оступаясь, раня руки, обдирая колени, с прорванными штанами и рукавами я спустился обратной стороны, да сорвался под конец, ещё и живот ободрал, и лицо-то не уберёг. Взял коня под уздцы и пошли мы с ним восвояси. Говорить ты не умеешь, Звёздочка, не то рассказал бы, куда наша с тобой Аяя ушла, и почему… Конь будто понял меня, пряднул головой, кивая. Он-то мог сказать, да только я не способен был услышать. Аяя бы поняла, Селенга-царица…
    Добрался я до дома уже в полночь, сразу спустился в подпол, где за бочками с солёной капустой прятал тёмную бутылку зелёного вина, одну из семи, припрятанных от Аяи. Упиться вусмерть, чтобы Эрик сдох от похмелья, не до сладострастия станет тебе тогда и самой Аяе не слишком понравится блюющий зелёный любовник…
    Предался я пьянству с полным погружением, увы, наслаждения и забвения не получилось за все те дни, что я пребывал в зелёном тумане.

    Я разделась, притворив за собой дверь, умылась, вымылась даже в тёплой воде, что принёс Эрбин, надеясь, что он не войдёт, пока я плескаюсь. Надела рубашку и села на постель, размышляя. Было бы лето… эх, я ушла бы, едва Эрбин заснул. А по снегу… вона, мететь как весь день и место неизвестное. Конечно, зверь какой поможет, путь подскажет, не пропаду ночью, а вот…
    Арий не примет меня? Не примет?.. неужели, Огнюшка? Ты побрезгуешь мной теперь? Что я для тебя? Кто? Не сможешь простить, что оказалась здесь? Но разве по своей воле?! Али ты не поверишь и решишь, что…
    Ревность дурная и раньше донимала тебя, теперь же вовсе… Боги, что ж будет… Арюшка, узнаешь, поверишь ли, что я не сама оказалась здесь во всех этих расшитых златом платьях?..
    Мне стало холодно, я потянулась за платком, связанным из шерсти коз с наших скал, но шерсть грубая, колючая, я не вязала из такой, выбирала другую, много раз вычесанную, без грубых волосков, из подшёрстка, самую дорогую кудель… Всё чужое здесь, и на постели бельё из плотного льна, дорогого и славного, но и оно не такое, как я привыкла, и мех на одеяле… запах чужой. Всё, всё чужое и чужой человек, который войдёт в любой момент… И что тогда будет? Как же мне сбежать?..
   Надо хотя бы из дома выйти, оглядеться, где мы, птиц, зверей увидеть, подскажут…
   Вошёл Эрбин, но остался на пороге, заметив, как я испуганно отпрянула, запахиваясь в платок.
   – Всё боишься? Чего ж теперь? – усмехнулся он, и глаза сверкнули. – Ты такая умная, Аяя, подумай, стоит ли противиться своей судьбе? Столько золота, сколь у меня нет ни у одного царя в Байкале. Чего ради ты отвергаешь меня? Неужели среди леса в простой избе тебе лучше? Неужели Арик, хладнокровый чёрт, мог так привязать тебя к себе? Чем? Ты привыкла всего лишь. Всего лишь…
    Я испугалась:
    – Ох, Эрбин, не поминай чёрта, да ещё на ночь глядя.
    Она побледнела от страха, не просто так сказала, как все говорят. Неужели не понаслышке знает, о чём и о Ком речь? Но она права, не в ночной тьме, когда сила Его как никогда велика и всепроникающа, говорить о нём.
    – Будь, по-твоему. Спи одна сегодня, но не артачься долго-то, иного всё одно не будет, ты теперь в моей власти навсегда.
    Навсегда… я уже начала понимать, что почти ничего в жизни нет навсегда…
    Чужая постель, всё не то, каждая складка на простыне кажется оврагом, каждый узелок на ткани рубашки – острым камнем, ничто не успокаивает меня, не даёт ни спать, ни хотя бы перестать думать, что Арий… что Ария я могу не увидеть больше никогда… Лучше убей меня тогда, Эрбин, чем эдакую пытку удумал надо мной…
…За дверью в почивальню тихо, спит, должно быть, не плачет. Хорошо, пусть… Выплачет дурость эту и смирится. С этой успокоительной мыслью я и уснул на лавке.
    Но до утра проспать мне не удалось. Глубокой ночью я услышал, как что-то скрипнуло и повеяло холодом в горницу… конечно! Я подскочил, дверь в сени ещё качалась…
   Я вышла на крыльцо. В светлой снежной темноте я успела разглядеть Море в ста шагах перед домом, потому здесь ветер сильнее, чем бывает у нас в лесу, слева высилась скала, насколько высокая было не понять за вьюгой, справа – тоже громоздились скалы, но вдалеке. Что за домом, я рассмотреть не могла, терем большой, о двух этажах, обойти надо, чтобы понять, хотя всё плохо видно в темноте и метели, это вьюга ослабла ещё к ночи, весь день за окном словно молоко…
   Скрипнула дверь за моей спиной, я вздрогнула, но не обернулась, ясно, кто это… вот чутко спит, как пёс стережёт…
    – Просто так не уйдёшь, Аяя, – негромко проговорил он.
    Я не ответила. Что спорить, доказывать ему что ли? Лучше пусть думает, что я ничего не могу, пусть ослабит хватку, ишь, вцепился…
    – Где мы, Эрбин? – спросила я.
   Он усмехнулся. Подошёл ближе, поёжился, не одет, в одной рубашке выскочил…
    – Далеко. Сама дорогу не найдёшь.
    – Этим удержать меня задумал? В глушь какую-то завёз, думаешь, я не сбегу? Сбегу сразу.
    Он тоже спорить не стал и произнёс, не глядя на меня, куда-то в снежную тьму уставив очи:
    – Тогда я убью его, – сказал негромко, очень спокойны были его глаза.
    Я посмотрела на него, тогда и он обернулся, в свете снега ночь не так темна, я вижу его невозмутимое лицо.
   – Не убьёшь, его ты не можешь убить! Его, что себя… – сказала я, всё же промерзая внутрь от его спокойной убеждённости, а что если сговорился с Тем и теперь сможет убить Огня?..
    Он ухмыльнулся, качнув головой.
    – И это знаешь… вот болтун-то Ар, на удивление… – хмыкнул Эрбин. – Нет, Ария не трону, конечно, он брат мне, да и на себя навек петлю… что ты, видел я на той стороне самоубийц… не приведите Боги! – он качнул головой, в волосы уже набился снег. – Нет, Аяя, я не убью Ария, я убью Марея. Страшной долгой смертью станет умирать, заживо гнить будет, молить о смерти… Хочешь такого для него, иди. Держать не стану, верёвками вязать, не темница.
    Я смотрела на него долго. Боги… Марея убить… Марея… Все эти годы я стирала его имя из моего сердца и всё же он навеки в нём, куда можно деть его чудесное, светящееся юной красотой и любовью лицо, как можно забыть его голос, слова, улыбку, я не вспоминала и не думала, но я не забыла.
    Я открыла дверь и вошла в сени, стряхивая снег с волос и плеч, потом в горницу, сняла доху, Эрбин, последовавший за мной, взял её из моих рук встряхнул, бросил на лавку небрежно. И сказал мне в спину, словно добивая:
    – Кстати, обманул я тебя тогда. Я тебя у Марея-царевича похитил, никогда он тебя мне не отдавал и никому бы не отдал, и мне отомстил после, едва не убил, перебил всю мою семью… Марей-царевич горевал и горюет, чёрных одежд с тех пор не снимает. Он любил тебя и любит по сей день, и один я, наверное, знаю насколько, – Эрбин, весьма довольный тем, что сказал, с усмешкой смотрел на меня.
    Я опустилась на лавку, близко от дверей, подкошенная его неожиданными словами. А он продолжал, проходя по горнице, зажигая новые лампы:
    – Так что, иди! Иди, вымаливай прощения у Арика. Он не простит, хоть и не твой грех, а мой, – Эрбин усмехнулся с большим удовольствием, не глядя на меня, сам с собой будто говорит.
    Потом тоже сел у стола, налил себе мёда в кубок и пригубил. И только после этого посмотрел на меня, поигрывая пальцами со сверкающими перстнями, всегда полна горсть самоцветов.
    – Я не знаю уж, как ты Арику слишком дорога али так, как сотни многие жён за долгую жизнь, он спокойный, хорошо с жёнами жил до самой их смерти, хоронил невозмутимо, и так же спокойно новую брал, и теперь возьмёт, – Эрбин красиво скривил рот, покрасневший немного от мёда. – Но ты иди, иди, умоляй, конечно, в надежде своей глупой. Женщины вообще глупы по природе. Ты, правду сказать, неожиданно иная, при красоте такой могла бы вообще без мысли обходиться, а всё же утруждаешься… Иди, Аяя, умоляй, жди, что он простит. Но… Это с виду он мягкий, да добрый, уж я знаю: измены он не потерпит, это я Лёд-от, с меня соскальзывает, в нём, Огне, горит. Это я понимаю, что если вода в роднике сладка, то я не один напьюсь из него, и мне достанет, не обязательно кордоны ставить, стенами непреодолимыми перекрывать…
    Он усмехнулся легко, даже добродушно, у Сила Ветровея я таких улыбок не помню.
    – Но тебе, Аяя, решать, коли уйдёшь к Арию, Марею-царевичу, уже один раз тобой преданному, жизнь этим прервёшь. Решай, пусть Могул умрёт. Байкал разделится снова. Только стала возрождаться к былому величию страна, убей его, отомсти за то, чего он не делал, за то, что боготворил тебя. Тебе на страну плевать, конечно, даже говорить смешно, лишь бы желания свои исполнить. На Марея-царевича без сердца живущего двадцать пять лет, тем более, когда то дело было, ты уж и позабыла, поди… А ты беги к своему Огню, проверь, как он примет тебя после моей постели.
    Эрбин усмехнулся, говоря всё это, и продолжил:
    – Ведь Огнь не зря Огнь, холодное, но страшное пламя, в гневе он сносит горы на пути, в Море топит города и деревни. Я – Лёд, не холодный, но спокойный. Я прощаю и забываю, погребаю в себе… Даже его подлости. Это он всё помнит и жжёт. Я всё забываю плохое, как не было. И твою теперешнюю нелюбовь забуду, потому что она сменится приязнью. Полюбила же ты Ария, привыкла. После Марея-царевича, который женился на тебе, девчонке с мельницы, которую её брат торговал каждому проезжему, Марей-царевич не погнушался до себя поднять, и после этого… после всего ты привыкла к Арику-лешему и теперь рвёшься к нему.
    Я смотрела на него и словами его поражённая, будто спину мне перебил, говорить даже не могу, еле силы есть, чтобы смотреть на него… да что там, дышать и то стало больно.
    А он продолжал, видит, что я внимаю, но и льёт мне в уши, что хочет…
   – Я виноват перед тобой и человек я плохой, конечно, оправдаться мне вовсе нечем, Аяя, – выдохнул он и так по-человечески, что и поверить… – Но  то от страсти со мной произошло, от такой, какой я не знал никогда, поверишь ли, за всю бесконечную жизнь. И утверждался в том с каждым днём всё больше… Прости неумелое ослепление моё, неловкость и грубость. Я долго не мог отличить любви и страсти от ненависти… Влюблённые все неловки и глупы, тебе ли не знать…
    Я лишь провела по волосам, чувствуя, что снег растаял на них, и они намокли, не стряхнула вовремя…
    Да, блестящие волны её тёмных волос начали браться красивыми кольцами у лица, где много прядей выбилось из косы, влажность играла с ними, будто по волшебству… Ах, Аяя, ты даже вообразить не способна, до чего пленительна твоя красота. Аромат от тебя плывёт по горнице, достигая моих ноздрей, почти до исступления доводит меня, я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься целовать, мять, прижимать тебя…
    Она лишь улыбнулась, качнув головой, взглянула из-под руки.
   – Умный ты человек, Эрбин, ох и умный, мудрый человек. Мудрый и хитрый. Оченно хитрый! – она усмехнулась, качнув головой, качнулись и эти чудесные волосы. – Как словами обволакивать научился, обольщать, Арий не умеет такого, прост совсем, как медведь, али лось сохатый, в лесу живёт триста с лишком лет, одичал, только что шерстью как ты не оброс, а только это его делает живее, – она вздохнула. – И тяжко с ним временами от неподдельной честности его.
  Опустила руки на колени, посмотрела на меня горящими чёрными очами:
   – А вот где твоё настоящее лицо, Эрбин, сын царя Кассиана и царицы Аванты? Всё на брата киваешь. Может и дрянь он человек, мне не разглядеть, мне иное глаза застит, сердце, оно, знаешь, ума-то не имеет, а мы женщины вовсе только сердцем живём... Но ты и тут не промахнулся, Марея я на смерть не отдам, конечно. Даже, если бы ты не врал теперь всего этого о том, что он не предавал меня и в сердце своём до сих пор носит. Что бы он мне ни сделал со мной, для Байкала он великий правитель, всемогущий Могул, нельзя его убить. Даже, если бы я не любила его никогда…
    Она помолчала, сцепила пальцы в замочек на коленках.
    – Будь, по-твоему, Эрбин, не уйду. Не охоться за мной, и стеречь не надо, – договорила, что думала. – Арий, коли захочет, сам меня найдёт, а не захочет, так и не надо, стало быть…
    Я покачал головой:
    – Нет, не пойдёт, Аяя. Он непременно найдёт, даже для того, чтобы что-нибудь придумать из мести мне. Ты обещай иное…
    Она выпрямилась, глядя мне в глаза.
    – Иное?
    – Иное, – сказал я, тоже выпрямляясь, уверенный, что она поймёт без длинных объяснений, что я хочу сказать.
    – Вона… ты как хочешь… – проговорила она, вникая в смысл недосказанного мной. – Моими руками хочешь брату шею сломать…
    – Мне он не поверит, тебе поверит, – сказал я. – Но шея у Арика не сломается, не думай, гибкая шея у него, встряхнётся и дальше жить станет, думаешь, ты первая, кого мы не поделили, он не бился никогда…
    – Я знаю, не утруждайся, – нахмурилась Аяя, отворачиваясь. 
    И мог я не любить её? Я впервые рядом видел человека, с кем говорил как с равным, человека, подобного мне, подобного Арию, понимающего даже мысли мои. Если так дальше пойдёт, что со мной будет?.. Мне стало страшно, будто я заглянул за дверь темницы, где навеки закуют меня в кандалы, но туда влечёт меня куда сильнее, чем вольный воздух. Закрывай за мной замки и засовы, Аяя, с тобой я хоть в подземелье навеки бы остался… Вот не знаю ни одного благосклонного взгляда от неё, ни улыбки, а отказаться не могу, как ни глупо. Ни одна моя женщина не обращалась со мной так дурно, как она, но она ещё и не стала ещё моей по-настоящему… если бы только посмотрела на меня так, как смотрела на Арика… сколь раз я видел, как она смотрит на него, как улыбается ему, слышал, как звучит её голос для него... Марей-царевич и тот, наверное, не знал такого, что досталось Арику, мерзавцу…
     Аяя поднялась и направилась к почивальне, что ж, ночь прервалась в самой середине, надо спать…
    Не смея тревожить необычную свою пленницу после того, что открылось мне в ней нового, я долго лежал без сна, всё обдумывал её слова, видел опять и опять её лицо перед собой, снова слушал её голос, звучащий в моей голове. Я не знал, что она такова. Я, кажется, столько знал о ней, следил, подглядывал, но до сегодняшнего дня не понимал и не замечал. Я видел только себя в ней, в моём вожделении, страсти, ослеплении. То-то, что я ослеп… А теперь прозреваю и это опаснее, пожалуй, чем быть слепым. Теперь она входит не только в моё сердце и душу, где поселилась когда-то непрошено, но прочно, теперь она проникает в мой разум. Теперь я хотел бы знать, что знает, что думает она…
   Я поднялся, не имея сил спать, отрешиться, перестать думать, что там, за дверью в почивальню не девушка, о которой я не мог не мечтать столько лет, а живая, тёплая, сладкая женщина, которой я могу утолить мою жажду, которой не испытывал до неё…
    В почивальне она оставила лучину для света, и я видел, как она спит… Но едва я вошёл, она проснулась, приподнялась от подушек, прижимая одеяло к груди до самой шеи закрылась.
    – Зачем же… ты… подкрадываешься… – на выдохе произнесла она. – Опять… насилье удумал?.. Неужто сладко оно тебе?
    Боги… сладко! Коснуться тебя, хотя бы воздухом одним дышать и то сладко! Стеной отгородиться хочешь, отодвинуть, а мне всё одно сладко… мне сладко.
    Я присел на край обширного ложа. Она же подобрала ноги, отодвинувшись как можно дальше от меня, я потянулся к ней, но она произнесла тихо и даже мягко, потому что отодвигаться было уже некуда:
    – Не надо, Эрбин…
    – Аяя… – я почти ослеп от пылающей во мне страсти и потянулся к ней.
    Но она снова произнесла:
    – Не надо… О любви просишь, а сам… Эрбин, ну… остановись, не надо… – и это, уже умоляя.
    Боги, с ложа свалится вот-вот, отодвигаясь от меня. Я выпрямился, и поднялся с ощущением, что к коленям, к чреслам моим привязан груз больше горы…
    – Ну хорошо… хорошо, как прикажешь, злодейство мне тоже не по нраву… ты повелительница мне, – с этими словами я и вышел, чувствуя что кандалы прочно сковали мне и плечи и локти.
    Я вышел на крыльцо, охладить лоб, своё тело и мысли. Ветер утих, снежинки легко кружились в морозном воздухе, уже не гонимые сердитым предводителем, укладывались на сугробы. Неподалёку волновалось густое Море, через месяц встанет твёрдым мостом, прозрачным, синим, пронизанным солнцем, через которое можно увидеть дно, рыбин и растения. А потом ночами али днями лёд начнёт трещать, чтобы проявлялись красивые длинные полосы на нём, как прожилки в иных самоцветных камнях.
   Скалы по сторонам от дома превратились в белые горы, похожие на сахарные головы, что продают, наварив из белой свёклы. Я спустился с крыльца, проваливаясь в снег до колен и даже выше, надо почистить к утру, до ветру не сходишь, ничего, на рассвете развею. Лес из тёмной стены за домом превратился в белую стену, светлее неба теперь, громоздится неровной густой полосой, вовсе непроходимый. Хорошее время я выбрал для похищения, даже, если бы Арик знал, где искать нас, пройти сквозь эту заваленную снегом чащу и ему сейчас не под силу. Сани надо, и ещё Силой снег вперёд подминать, пока доберется, из сил выбьется вовсе.
    По лесу бродишь, пока в твоей постели она спит, самая желанная женщина твоей бесконечной жизни. Так и будешь ходить? Так и будешь слюни пускать о ней, не спать и ждать, пока она Ария забудет? Ну жди, настоящий слабак, вечно ему уступаешь, во всём уступаешь ему, какой ты предвечный, сильный, ты – хилый  олух!
    Замолчи! Замолчи!
    Что молчать, это твой собственный голос. Твои мысли.
     Нет! Нет! Не лей мне небылые слова!..
     Хохот бы мне ответом. Я знаю, Кто говорит со мной…
     Конечно, знаешь, мелкий, маленький человечишка, что ты против своего брата, что ты против него? Что ты всегда был против него! Даже твои родители, ваша бабка Вералга выделяли его! Его, не тебя.
    Чушь всё! Замолчи…
    Не чушь. Поэтому ты и сердишься теперь, злишься, потому тебя так ранит то, что я говорю, потому что это правда, всегда было правдой. Назолой твоей она столько лет, а ты не можешь изменить ничего?..
    О-о-о… Боги, дайте сил…
    Не дадут. Когда они слышали тебя? Не смеши меня! Только молви, только молви, только шевельни мыслью и она будет твоей, она будет тебя любить, как не любила ни одна из твоих жён. Только…
    Нет! Я не хочу!.. Уйди! Уйди из моих мыслей!
    Он снова захохотал и забил молотом по моей голове.
    Только подумай, и я исполню, воспаришь счастливцем под небеса! Не этого ли ты хотел? Не этого ли просил?
    Оставь! Оставь меня!
    Сам надеешься её завоевать? Как Лею, которую возненавидел из-за того, что Арий заставил тебя отбить её у него. Несчастную Лею, таскавшуюся за тобой даже из потустороннего мира.
    Хватит!..
    Попроси, Эрбин. Ведь ты не Арий-чистоплюй, не погнушаешься выгодной сделки, чтобы получить то, что тебе нужно, что тебе нужно по-настоящему.
    Нужно… но такой ценой…
    Ценой?.. я не назвал цены. Я ничего не просил.
    Не назвал, и не просил, ты не просишь… но я знаю, она будет высока настолько, что мне не выплатить её.
    Напрасно ты решил, что я спрошу больше тех, кто не сулит быстрой радости. Они хотят вечного терпения, они посылают испытания на крепость, я ничего такого не прошу взамен, лишь пожелай и ты получишь всё. Только попроси, Эрбин!..
  …Мне захотелось кричать, как от боли, так больно отражались, бились по моей голове Его слова, и моё желание согласиться, крикнуть: «Да! Да! Умоляю, путь она любит меня! Пусть любит! Любой ценой, что ты запросишь!»…
    Но я удержался. Я возопил дурным пустым ором и побежал по снегу, взрыхляя, вздыбливая острый, ледяной снег…
    Я упал в него лицом, запутавшись ногами в почти непролазных сугробах здесь, на открытых полях под небом, весь день щедро посыпавшем снегом все окрестности. Я не стал подниматься быстро, я дал время моему разуму остыть. Не нестись снова в терем, чтобы наброситься и овладеть Аяей, не слушая мольбы, слёз, упрёков и возгласов сопротивления, и не думая, что будет потом, что она станет ненавидеть меня в тысячу раз больше, чем теперь…
    Я повернулся на спину и подставил мокрое и замёрзшее лицо небу, на которое оно сыпало по одной редкие пухлые снежинки. Остывал постепенно затылок, и мне становилось всё больнее, будто, замерзая, я трезвел от своего безумного ослепления и того, что я уже натворил и что ещё хочу сделать. А ведь ещё не поздно всё исправить, просто вернуть Аяю домой...
     Я не знаю, сколько я лежал, прежде чем поднялся и пошёл к дому… 
Глава 3. Тьма и рассвет
    Я был так очарован, околдован и поглощён Лин-Лин, что не заметил, как прошла зима, приблизилась весна, прибавляя дни и поедая тихонько сугробы и раздвигая проталины. Воздух из жёсткого, сухого, колючего стал мягким густым и влажным. Пахучим и пряным, заполненным ароматами, как флакон лекаря… Весь растаявший, превратившийся в молодой мёд, я мог думать только о Лин-Лин. Только о том, что она сказала, как улыбнулась, как взяла мой подарок, как наливала мне вина или мёда, купленных у северян, на которых мы собираемся идти, но это так далеко и совсем не волнует моего сердца, полностью занятого Лин-Лин. Я пьянел от любви, я могу думать только о ней. Засыпаю, вижу её, просыпаюсь, хочу увидеть.
    Но у меня много дел, все дни я занят то тренировками наших воев, то повелитель отсылает меня на север на Байкал, проведать, какие там дела, выведать недовольство, найти людей, которые хотели бы прогнать теперешних царей и дать воцариться новому. Немного недовольных, люди любят Могула, им нравится, что приморье стало едино, что снова вместо множества царств теперь одно, что закончились распри и вражда, почти все довольны наставшим благоденствием. Но всё же есть те, кому всё не по нраву. Я смотрю на них и думаю: вот странно, и Могул, и прочие цари стараются всё сделать так, чтобы довольны и счастливы были все, и всё же есть такие, кто недоволен, даже богатея и размножаясь. Это не укладывалось в моей голове, но мне и незачем всё это укладывать, моя голова не для досужих размышлений, она для службы повелителю.
    А вся эта гниль была на руку моему повелителю, а значит и мне, я подогревал эти недовольные настроения разговорами о том, что есть, дескать, силы, могущие попрать и Могула и весь Байкал, перевернуть и позволить этим «свободомыслящим» людям в царстве тупого довольного стада сделать такой мир, какой им виделся в их мечтах… пусть мечтают, мне забавно было видеть их потуги казаться значимыми, отличными от прочих.
    И не важно, что их мечтам о былой вольнице для богатых и знатных не сбыться, потому что планы моего повелителя мне отлично известны, он не собирается оставлять никого из теперешних сильных и недовольных, так и говорит: предатель раз – предатель навеки. У него вообще нет планов оставлять кого-то из теперешних. Нет, у Гайнера цель воцариться, приведя с собой новый народ и начать историю с чистой, нетронутой прежними письменами рукописи, которую напишет он сам и его потомки и последователи.
    Но те, кто готов предать теперешний Байкал об этом не знали. Однако мне думается, если бы и знали, и тут мнили бы себя возможными победителями, человеческая природа слаба и порочна, и всегда надеется, обманув всех, остаться в выигрыше.
    В этом мне пришлось убедиться даже с Лин-Лин… Я думал, любви не может касаться то, что руководило предателями, которых я в таком количестве повидал в Байкале. Но выяснилось, что любовь была только для меня любовью, а для Лин-Лин лишь ловкой игрой и выгодной торговлей.
    Я приехал из Байкала и не застал Лин-Лин в её домике. Но я искал её и нашёл… Она вышла из палатки одного из жрецов, не из главных, но богатых, и, пересчитав монетки, что держала в руке, спрятала их в кошель на поясе и пошла меж прочих домишек и палаток.
    – Лин-Лин… – проговорил я, напуганный своим открытием.
    Она обернулась, улыбнулась мне.
    – Это ты, миленький? Скоро воротился, – без волнения и тем более смущения молвила она.
    – Ты… что же… не ждала меня? – проговорил я, чувствуя себя глупцом, что спрашивать, конечно, не ждала.
    Она улыбнулась фальшиво и проворковала, обвивая моё плечо, прижимаясь ко мне, сквозь мех её тужурки я должен был почувствовать её полную грудь, но я почувствовал мёртвый камень...
    – Как не ждала? – лживо кося глазами, проговорила она. – Ещё как ждала, ещё как! Глаза все выплакала.
   Мне стало странно, зачем она лжёт, да ещё так глупо, и даже будто насмешливо, ведь понимает, что я застал её.
    – Я считал, ты меня любишь…
    – Люблю, конечно. Ещё и как… – сказала она весело и совершенно искренне, если бы я своими глазами не видел, что она вышла от другого, я и не подумал бы, что она неверна мне. Это было так удивительно, так странно и отталкивающе её глупое нахальное враньё, что я и не нашёлся, что ответить.
    Я даже продолжил встречаться с ней, и не переставал удивляться и дальше, пока не свыкся и не пришёл к выводу, что все женщины таковы, что это их природа, выгода и ложь им заменяют все чувства, тем паче любовь. И что любовь только золотом стоит дорого, а на деле дешевле еды али тёплой одежды. Переживать это разочарование было больно, и это было второе чувство после любви к ней, что я в своей жизни испытал, но я заставил себя забыть его. Ведь я не для любви явился в этот мир, а для того, чтобы служить моему повелителю.
    Я явился к нему из очередной поездки в Байкал, на восточные его земли, где Гайнер надеялся найти значительное число недовольных Могулом и всем, что он затевал и делал. Но оказалось, что как раз в самом Авгалле таких куда больше, чем во всех прежних сопредельях.
    Повелитель ухмыльнулся довольно, выслушав меня, не единственного из лазутчиков.
    – Что ж… это и понятно, для прочих он почти как бог, а своим известен с детства. Непросто людям принять величие ближнего, даже царя. Те, что издали светят всегда сильнее представляются… – самодовольно сказал он. – Вот на этих-то и станем ставку делать. В следующий раз с золотом поедешь, Дамэ.
    – Слушаю, повелитель, – поклонился я.
    – Да, Дамэ, – добавил он, будто между прочим, – закажешь корону для меня из золота со смарагдами и синими яхонтами. Ясно? У лучших золотых мастеров. И ещё одну с лалами и перлами. Понял всё? Вторую – женского образца, для царицы, с подвесами на косицы. Уяснил?
    Я улыбнулся. Странно или нет, но мне не казалось, что он торопит события.
    Сам я к зиме вовсе успокоился и не страдал по своей разбившейся вдребезги любви, очерствел, и стал сильнее. Теперь я легко проводил время и с Лин-Лин и с другими девушками, уже не испытывая мук и восторгов любви. Всё оказалось мимолётно и легко, куда легче, чем я думал ещё несколько месяцев назад...
…Да, раб, посланный мне моим всевластным Покровителем совершенно прав: слушая многочисленные доклады моих лазутчиков, я уже распланировал весь наш будущий поход, нарисовал себе планы, обсудил их с моими военачальниками из бывших приближённых прежнего здешнего царя, которые полностью приняли меня и согласились вести свой народ на север, чтобы зажить на новом месте счастливо и богато.
    В действительности, заживут ли эти грязные кочевники, пропахшие кобыльим молоком и их же навозом, богато и хорошо на новом месте, меня нисколько не интересовало, мне нужно было одно – прийти на север и стать единовластным царём Байкала. Для этого, конечно, придётся не только перебить всех теперешних царей, верных Могулу, но и большую часть тех, кто веками живёт там. Моё кочевое войско малочисленнее, чем царство Могула, но они голодные обозлённые люди, готовые на всё, чтобы вырваться из своей нищей действительности, каждый стоит десятка, а то трёх десятков сытых байкальцев. А то, что они могут победить, я сумел внушить им за прошедшие полтора года. Немного, однако, я потратил времени и сил на это. Люди легко верят тем, кто говорит им, что они хотят слышать. А зависть из самого мирного человека делает безжалостного воина-истребителя.
    Так что я знал, кого я веду, и что они сделают для меня. Едва просохнут по весне поля и равнины, мы двинемся на север. Байкалу, стройному, правильному и великолепному, придётся поплатиться за своё совершенство потому что грязный дикий полдень позавидовал ему. Сможет он выстоять?..

    Прятаться… Проснувшись утром, именно об этом я и подумала: как бы спрятаться. Свет от снега, засыпавшего окрестности, своей густой белотой заполнял почивальню, и казалось его больше, чем в действительности. Поэтому, наверное, мне и думалось о том, как бы спрятаться.
    Эрбин не входил больше в спальню, но я знала, что он там, за этой дверью, с мягким ходом из-за хорошо подогнанных деревянных петель. Он там и войти может в любое мгновение… Боялась ли я? Уже нет. Я уже пережила это и его нападения, и страх. Теперь я хотела одного – спрятаться. От него и от всех, пересидеть где-то в норе, пережить и забыть. Забыть, как смогла один раз.
    Смогла, благодаря Огню. Огню… Огнь… теперь мне не дотянуться до тебя. Даже не дотянуться… потому что в одном Эрбин прав, он знает своего брата и его знаю я: он не сможет простить того, что уже произошло в этом доме…
    От уверенного осознания этого мне стало почти больно. Будто сжалось пространство вокруг меня, сдавило мою душу, стиснуло сердце, мне даже дышать тяжело. Без Ария, моего Огня… без него… как мне оставаться на всю предсказанную мне вечность без него?..
    Не выдержав этих мыслей, я заплакала, укрывшись с головой и утыкаясь лицом в подушку, чтобы Эрбин не услышал и не пришёл. Зачем он это затеял? Зачем?.. Зависть толкала Сила Ветровея, как могла бы толкать Эрбина? Не думаю… Что был Марей тогда против него… Для чего Эрбину я? Помучить брата, Арий всегда об этом говорил, что Эрик не преминет воспользоваться возможностью. Как эти предвечные играют людьми, что им человеческая жизнь, как чих… всего лишь чих, запинка на дороге.
    «Им»?.. А я? Я сама предвечная, как это я позабыла. Растерянность и страх перед Ветровеем будто вернули меня в прошлое. А ведь я… И он не догадывается, похоже. Не догадывается! Вот это ключ к потайной спасительной двери…
    Я сразу перестала плакать и выбралась из своего убежища под одеялом. Хватит рыданий и безволия, Эрбин на это и рассчитывает, что я просто потеряю себя, откажусь от свободы и от Огня. Он не победил, когда я была моложе и слабее, теперь я сильнее. Тогда я просто спасала свою жизнь, теперь мне предстоит спасти больше… Надо успокоиться, перестать страдать и подумать. Осмотреться, понять, где я, понять, что же в действительности задумал Ветровей-Эрбин, осознать всё это и подумать.
Глава 4. Кипящий лёд
    Свет неба и снега  заполнял комнату так плотно, ясно, что утро наступило давно, удивительно, до чего долго я спала. Так долго я никогда не позволяла себе залёживаться. В окно на меня смотрел бесконечный простор Моря, глотающего снег, густой пеленой сыплющийся с неба, соединивший небо и землю в одну белизну, она и светила в горницу, так, что казалось и здесь идёт снег. Хорошо, должно быть, сейчас дышится там. Ветер стих, буря растратила силу за ночь, и снег валился теперь как мука из решета у пекаря.
     Я заставила себя перестать слушать своё напуганное и растерянное сердце, сосредоточилась и поднялась с постели и умылась, оделась, окончательно успокаивая себя, расчесала волосы и заплела в косу, заколки и шнуры золотые брать не стала, хотя умею со всеми этими хитроумными штучками пользоваться и замысловато убирать волосы, Огник любит, когда я такую красоту навожу…
    Огник…
    Мне опять стиснуло сердце, сдавило горло, и слёзы подступили прямо под язык…
    Нет-нет, не думать, вообще не помнить о нём, иначе я просто не вынесу и пропаду…
   Вдохнув несколько раз полной грудью, так, чтобы воздух заполнил до краёв, сделал прозрачной и лёгкой, чтобы я могла оттеснить скалу, которой придавил меня Эрбин.
   Она проснулась поздно, так поздно, что я забеспокоился, но войти не решился, предчувствуя, что, увидев её в постели, выйти ни с чем во второй раз уже не смогу. Я послал Рыбу, проверить. Эту глухонемую бабу, объяснявшуюся, впрочем, очень понятно жестами, я поселил в домишке, нарочно построенном для этой цели, в то время пока доводили терем «до ума». Её, одиноко живущую сироту, помощницу пекаря из царского терема в Салазе я привёз сюда за пять дней до Аяи. В обязанности её входило следить за порядком и стряпать. А ещё следить за Аяей, чтобы не сбежала. Рыба была довольна этакой работой, потому что обещал я платить втрое обычного, и домик у неё впервые появился собственный, до сих пор она жила в работницах, буквально под печкой, и обидеть несчастную норовил каждый.
    Рыбу по смышлёному взгляду я заметил в лавке, куда она принесла хлеб от своего хозяина. Некрасивое скуластое лицо, толстый нос и губы, большущие руки, казались длинными едва ли не ниже колен, мощные плечи и рост едва ли не с мой, она производила странное впечатление, потому что, несмотря на немоту, понимала с полуслова, будто мысли читала и отвечала толковыми жестами быстро и живо. Словом, не только тупости обычной в человеке с такими пороками в ней не просматривалось, но и сообразительность обнаружилась редкая, какую не всегда встретишь даже в самых разговорчивых и чутких на ухо людях. А потому я и позвал её работать на меня.
    Я сказал ей всё, она кивнула, и я спросил:
    – Как ты понимаешь меня, ежли не слышишь?
   Она усмехнулась, указала на свои губы и поиграла пальцами, показывая, как все болтают, а она понимает по губам.
    – Тебе придётся не только прислуживать девушке, которая станет жить в моём тереме, но и стеречь её, ты поняла?
    Она пожала плечами и кивнула.
    – Сколько тебе лет? – не удержался я, потому что не мог разобраться в этом.
    Рыба показала мне четырежды по десять пальцев. Ясно стало, что считать умеет, умеет ли читать и писать, спросил я, Рыба кивнула не без достоинства. Так что отменную я нашёл прислужницу для Аяи.
   Вот и в это утро она заглянула в почивальню и, выйдя, показала, что спит моя пленница. И принялась на кухне стряпать, куда и я зашёл посмотреть. Потом поглядела на меня через плечо, обернулась и спросила, что я делать намерен с Аяей, не убить ли.
    – Почему спрашивашь эдак? – удивился я.
    «Красивая – жалко», – жестами ответила Рыба. – «Но жениться не годиться», – добавила она.
    – Отчего же?
    Она усмехнулась и снова сказала: «Красивая слишком, как в дому-то таку красу держать? Не-е… Её, как птицу, на волю надобно отпустить. Всем легше будет».
   – Говоришь много, Рыба, – сказал я.
    Она пожала плечами, кивнула, впрочем, и продолжила свои хлопоты. Я вышел на лестницу в сени и поднялся в светлицу, где и расположился на лавке у стола с книгою. Это была новая из тех, что я купил в Каюме недавно, привезена была откуда-то, переписана нашими переписчиками после того, как купцы помогли перевести её на наш язык. Книга рассказывала о лесах далеко на полдень, куда ехать не пять дён, али седмицу, а несколько месяцев, так что времена года успевают сменить одно другое, но по пути этого заметить немочно, потому что дорога всё к теплу и к теплу, где зима горячее бывает даже иного нашего лета. И леса-то там густые, так что надобно прорубаться мечом, чтобы идти сквозь, и звери там водятся диковинные среди диковинных растений…
    Я отложил книгу, пытаясь вообразить, каковы те леса и какие в тех краях живут люди, подумал о том, что, наверное, обо всём этом написано дальше и решил спуститься, проверить, не проснулась ли Аяя, так долго спит, не заболела бы…
    Я вышла из почивальни и застала в смежной горнице большую-пребольшую тётку, её вид так удивил меня, что я подумала невольно, уж не Эрбин ли обернулся ею, чтобы морочить меня… Арий говорил, что его брат не способен так отводить глаза людям, но, быть может, он научился…
    – Ты… кто такая? – спросила я здоровенную белёсую тётку, глядевшую на меня бесцветными глазами с безбрового лица, из-под повоя выбивались такие же бесцветные волосы, и вся она была такая большая и нескладная, что казалось, что занимает половину горницы.
   Тётка улыбнулась и поклонилась мне, показала на свой рот и горло и помотала головой, из чего я поняла, что она не может говорить.
    – Почему ты говорить не можешь? – спросила я.
    Она пожала плечами и я поняла, что она не помнит себя иной.
    – Как зовут тебя? – она показала рукой извивающуюся рыбу.
    – Рыба?
    Она обрадовано кивнула.
    – Красноречиво, – пробормотала я. – А слышишь?
    Она опять помотала головой.
    – Что делаешь здесь?
    Она кивнула на стол, уже уставленный яствами и ещё раз на печь, а потом и на горницу, убираю ещё, мол.
    – Где же хозяин? Уехал?
    Рыба покачала головой, усмехнувшись, и кивнула на потолок, ясно, стало быть, светлица есть здесь.
    В это время, будто того и ждал сам Эрбин вошёл в дверь, чуть наклонясь, для него дверь низковата. Увидев меня, он улыбнулся.
    – Проснулась, хорошо, я уж забеспокоился.
    – С чего это?  Всю ночь разговоры, да суета без сна, вот и разоспалась.
    Рыба глянула на меня, на него, усмехнулась, по-своему поняла должно быть, не слышит вроде, а будто слышит и сообразительная. Надо её на свою сторону склонить как-то…
    Она меж тем кивнула хозяину, выспрашивая позволения уйти. Он отпустил её.
    – Ишь, какую ты прислужницу отыскал, – сказала я.
    Он усмехнулся:
    – Так с лета я готовился, Аяя. Сам не верил себе, когда увидал тебя, понял, что ты жива. Вообрази, каково это было: узнать, что та, в чьей смерти обвинял себя, жива-здорова… Хуже было то, что тебя я увидел с Ариком. Ежли бы не это, я не медлил бы столько времени.
    – Потому, что он предвечный и не так просто справиться с ним?
    Эрбин покачал головой и сказал, усмехнувшись:
    – Нет, потому что он мой брат.
    Прозвучало весомо, но я знала, что он лжёт.
    – Раньше тебя нисколько не останавливало это.
     Он вздохнул:
    – То раньше… очень много чего было раньше, Аяя, глупого и непоправимого совершено, по-иному надо было нам жить… Но ничего не исправишь теперь-от. Ты садись, – он сам подошёл к столу, налил в кубки мёда и сел, снова посмотрев на меня.
    – А хотел бы исправить? – спросила я и села напротив него.
    – Хотел бы, чего там… – нетяжко вздохнул он. – Но… Ни Арик не будет иным, ни я. Много мы напортили… Вералга, бабка наша предупреждала и помнили мы те слова, а что противу природы своей поделаешь? Суть одно – мы и разные, как отражения в зеркале двух половин лица: одно и совсем другое… одна кровь, одно дыхание, но две души: лёд и огонь. Чего много в нём, много и во мне, но есть такое, чего в нём нет, но есть у меня. Я не бросал никого, кто хотя бы недолго любил меня… Он же не привязывается ни к кому. Даже я не особенно дорог ему, на сотни лет он уходил отсюда, я извёлся весь, а ему хоть бы что…
    Эрбин вздохнул, провёл по волосам, взъерошив упругие кудри. Таким глядит мягким, любящий брат, которого вскую отвергал всю жизнь его жестокий близнец.
    – Выпей мёда… И поешь, Рыба стряпает отменно.
    – Сам-то ел уже?
    – Конечно, я бока отлёживать не люблю.
    Я не стала отказываться от трапезы, и действительно уха была отменная, душистая, травками сдобренная, прозрачная, и кусочки мяса, овощей в ней были будто отливки золотых дел мастера, ладные и одинаковые.
    – Светёлка у тебя есть здесь?
    – Верно догадалась.
    – И что там? Белошвейки сидят? Сколько ещё секретных людей тут держишь? Такую тётку жуткую нарочно нашёл, чтобы стерегла меня?
    Он засмеялся, кивая.
    – Но она добрая, Аяя, не обидит.
    – Ну да… все вы добряки-от невозможные, как я погляжу, – пробормотала я.
    Эрбин захохотал, запрокидывая голову.
    – Не соскучишься с тобой!
    Я вздохнула, весело ему, всю жизнь порушил мне, в сердце кол ледяной загнал и хохочет ещё. Такой баской, такой могучий человек и эдакое затеял…
   – Не для скуки, надо думать, ты меня уворовал, потеху себе придумал…
   – Отменная потеха, ничего не скажешь! – продолжая хохотать, проговорил Эрбин.
   – Ох расколыхался, гляди, веселья избыток… – я не стала договаривать, что это к слезам, сам знает. – Так что у тебя в светлице, так и не говоришь?
    – Книги, – ещё посмеиваясь, сказал Эрбин. – Светло там весь день, коли шить, так и читать хорошо.
    Вот не поступал бы так со мной раньше и теперь, так и вовсе добрый человек, может и книг даст почитать…
    – Дам, отчего же не дать… Хоть сейчас, охота тебе, давай поднимемся туда?
    Мы и поднялись по удобной и широкой для светёлки лестнице, ещё пахнущей деревом, совсем новый терем не больше года стоит. Войдя в горницу, пронизанную светом окон с четырёх сторон, я ахнула. У Ария много книг, но он и свои подкладывает, полки новые вешает, тут книг не меньше и это же всё нечитанное… У меня даже сердце замерло от вида этих сокровищ, и ведь Арюшкины я прочла все, часть и сама написала, а эти все нетронутые, то есть и вовсе бесценные для меня.
    Я смотрел на неё и сам себе напомнил: чего ж ты удивляешься, она и во дворце ещё из покоев книжника Викола не выходила по целым дням, другие-то девки только и шьют, ну на вечёрки, да шептаться, не знаю уж, о чём их вечная трескотня, а эта всё со свитками возилась, бывало, уж и Марей-царевич по юношеским своим делам из дворца, а она туда, в книжное хранилище, не заставал бы сам много раз, не поверил бы, что девчонка с мельницы такая книгочейка. Вот теперь, видя этот неподдельный восторг, я вспомнил, какая она была тогда, когда неясно и непреодолимо начала заполнять мои мысли, волновать и беспокоить меня…
    – Какой ты богач, Эрбин, ай-яй-яй… – восторженно выдохнула Аяя, оглядывая полки и стол, на которых аккуратными стопками лежали свитки.
    Это я лари в долине оставил, привёз небольшую часть сюда, мне польстило её искреннее восхищение.
    Она обернулась на меня:
    – И читать дозволишь? Вот чудеса… – покачала она своей чудесной головой, – ох, и чудеса…
    – Бери любые книги, сколь хочешь, – мягко согласился я, глядя на неё, она близко и не боится меня... – Я тебе не помешаю?
    – Ты хозяин, Эрбин, – сказала она, на миг обернувшись, но что я, когда перед нею всё это... вот ведь, ни одного украшения не надела, не тронула даже, похоже, а на свитки старые глядит с таким восторгом, как голодный на пироги.
   – Что это? Это ты читал? О чём? – спросила она, прикоснувшись к оставленному мной свитку.
   Я подошёл ближе и, подумав с мгновение, рассказал ей всё же, о чём успел узнать сам, в прочитанной мной рукописи об удивительных странах, невиданных зверях и чудесных растениях, поверить в существование которых было почти невозможно. Она заинтересовалась, села на лавку к столу и слушала внимательно, едва ли рот не открыв. Вот так её Арик и соблазнил-от…
   Я сел рядом и открыл свиток, показывая ей, что там внутри картины и много, нарисованные искусной рукой, мне приятно её восхищение, приятно, что она открыта, что рядом… так близко, совсем близко ко мне… я смотрел на неё, пока она разглядывала картинки, водя по замысловатым линиям кончиком пальца. И персты у неё тонкие, нежные, с розовыми подушечками… и пахнет она… да-да, я помню, как она пахла, как цветущий шиповник…
    Я не успела даже понять, что произошло и как оно сделалось, так это было быстро, прямо-таки молниеносно, как я оказалась вся в руках Эрбина, прижавшего меня к себе, да так, что вырваться никак, губами он прижался к моему рту и губы такие горячие, наглые, забирают, хватаются, и не отстранишься, ладонью за затылок держит, косу захватил… дух перешибило и сердце от страха неизбежного падения зашлось, как бывает, когда нога соскальзывает в пропасть…
    Она, конечно, выставила руки, чтобы отстранить меня, но поздно, поздно, Аяя, и я не удержусь на расстоянии от тебя, как ты не бейся…
   Очень плотная, золотом прошитая и убраная жемчугом ткань затрещала, отлетели и покатились бусины, я не могла даже слова произнести или вскрикнуть, почти задушенная поцелуями, объятиями, лихими ручищами, которые казались мне раз в пять больше рук обычного человека… что делать? Плакать только? Я не стала, там, в самом сердце заперла эти слёзы. Но несколько всё же выступили на ресницы…
    – Не плачь… – прошептал он, немного выровняв дыхание и глядя в лицо. – Не плачь, Аяя, я… так люблю тебя, что ты забудешь всё другое…
    Я не выдержала и заплакала в ответ на эти слова, Эрбин, хочу ли я забывать-то?  Он по-своему понял мои слёзы, взялся целовать моё мокнущее лицо, стянул, а там и сорвал остатки платья… я заверещала, ещё не веря, что он тут же повторит всё, пытаясь оттолкнуть его, но поздно, он ослеп, обезумел, как почуявший кровь хищник, только насыщение остановит его. Но я помню, как он может быть ненасытен. Боги, помогите мне выдержать всё это…
    Да, я мог быть таким только с нею. Почему? Боги, почему всепоглощающее вожделение, совсем заглушающее не то что разум, но любую мысль кроме тех, что о ней, почему я испытываю его именно к ней, только к ней, к той, в ком нет ни искры ответной страсти? В надежде высечь эту искру и воспламенить ею весь мир вокруг меня?
     Уж и день давно закатился, и ночь длилась и длилась, я поднимался только, чтобы принести мёда, напиться себе и ей, давно уже я унёс её в почивальню из светёлки. И смяты, и влажны стали от обоюдного пота простыни на широком ложе, и снова снег пошёл за окнами, и ветер закручивал его, и выл в трубе, и перестукивал по крыше. И улеглось всё к утру, а сон не брал меня, я горел всё сильнее, от неё, молчаливой и почти безответной…
     Уже сизый предутренний свет пролился в горницу, когда она прошептала пересушенным горлом:
    – Эрбин… Эрбин… дай… покою, убить разве замыслил… не могу больше… не могу, оставь… – бессильной ладонью чуть-чуть отстраняя меня. – Кипящий Лёд…
    Я поцеловал эту ладонь раз, и ещё много-много раз. Что я, в самом деле, она моя теперь и не денется никуда, за пределы дома даже не выйдет, я такую защиту поставил, даже птица не залетит.
    И мы уснули. Впервые в жизни я спал так чутко, впервые прислушивался к дыханию той, что лежала рядом, и, вдыхая её чудесный аромат, думал, что сколь не мну я этот цветок, а он лишь пленительнее благоухает, лишь сильнее манит.
    Она потянулась подняться.
    – Куда ты? – приподнялся и я.
    – До ветру, куда… не человек я, по-твоему? – сипло проговорила она, качнувшись, обернулась в большой платок, пряча от моего взгляда свою наготу, волосы взлохмачены, веки опухли и губы. Да и щёки алеют, рдеют на них мои поцелуи. Поцелуешь ты меня сама когда?..
    Да, я вышла, и думала было убежать, улететь над снегом, плевать, даже нагой, спряталась бы, где к медведю в берлогу под бок, не прогнал бы Селенгу-царицу ни один лесной житель, рад был бы согреть. Но куда далее? Куда теперь? Огнь не примет меня, а без него весь мир мне не то, что с овчинку, меньше детской рукавички…
    Я заплакала от безысходной глупости моего теперешнего положения, от плена, который не знаю, как разорвать, потому что не понимаю ни где я, ни куда мне бежать-спасаться…
    Мочиться было больно, кожа стёрта, и все мои мышцы болят и ноют, словно бьют меня… и кружилось всё, и подкатывала тошнота от отторжения самой себя, вырваться сейчас из тела… вот как их Вералга померла? Ведь померла как-то, а предвечные не умирают…
    Я зачерпнула снега на крыльце, а он всё валил и валил с неба, я прижала к губам, к лицу и там, где, казалось, уже рана... Возвращаться надо, ноги застыли до боли, босиком на снегу. Возвращаться… Пока не обдумаю всё и не пойму, как мне быть, надо уговорить Эрбина не бесноваться хотя бы, такого вынести не может никто, нормальная баба померла бы давно от его натисков бесконечных, а мне, предвечной, Сила не даёт даже обморока, терпеть приходится…
    Она вернулась в почивальню, огляделась, взяла рубашку и надела, прежде чем лечь рядом со мной, всё же вернулась… Я потянулся к ней снова, но она обернулась на меня и проговорила тихо:
   – Эрбин, коли не врёшь, любишь, так люби, но не сжигай любовью за одну ночь, пей глотками, не обливайся, захлёбываясь и ослепляя сам себя. Здесь я, как просил, – тихо говорит, но твёрдо.
    – Аяя…
    – В головню горящую уд превратил, охолони, больно мне… извести разве задумал? Всё ненавидишь?
    Ох, Боги, верно, это мне нипочём такая скачка, предвечному, и то, кожу стёр, а она-то обыкновенный человек…
    – Ты… – я приподнялся на локте, глядя на неё. – Ты прости меня. Со страху я должно, как-то одурел... Всё думаю, что убежишь… Иди, не бойся, я мигом исцелю всю боль…
   Она всё же отстранилась:
    – Не касайся, правда, не могу.
    – Да не надо мне касаться, чтобы помочь, что я, лекаришка какой?
    И он не коснулся, верно, даже руку не поднял, выдохнул только на меня, и вся ломота ушла из тела, и нега разлилась теплом, сон подступил и мягко обнял…
    Уснула. Тихо спит и лицо спокойно. И я лёг рядом, глядя на неё. Не ушла, и не уйдёт всё ж помнит обещание моё насчёт царевича. Арику то «приятно» будет узнать, что она жила с ним, а Марея не забывала. Ещё одна мне пика против брата, коли придёт отбирать её. И пика славная, ядом наполненная, проймёт. Это я не ревную, а он сам себя своим огнём сожжёт.
    Только не надо её отвращать от себя. Вот безумец, набросился, как бесноватый. Хотя чем я лучше? Тем только, что не заключал договора с Предводителем бесов?
    Но Он тут как тут, только помяни в мыслях… Вот сел в изножье, тюфяк смял, так что Аяя вот-вот к нему покатится…
    – Чего Тебе? – нахмурился я, следя, чтобы Аяя и впрямь не соскользнула к нему, погибнет разом.
    – Больно дерзок ты, – усмехнулся Нечистый.
    – Я не боюсь, не пугай.
    – А я никого никогда и не пугал! – захохотал Он. – То слуги мои, бывает, резвятся, но что слуги, дураков полно и среди демонов и бесов, как и среди людей. Я не пугаю, напротив, Эрбин, я куда добрее всех богов ваших.
    – Это верно. От доброты эдакой…
    – Ты же не испытал ни разу, откуль тебе и знать, попробуй, воспользуйся. Думаешь, победил её? Думаешь, такую победишь одною ночью? Али угрозами? Она сбежит, едва опомнится, едва оценит, где она, едва ты расслабишь плечи, доверяя её мягкой покорности. Долго ли будешь сказками об Арии её туманить? Она знает его так, как не знаешь ты, как не знает никто, даже сам он о себе столько не понимает, сколь она разглядела за малый срок. И он не откажется от неё, хоть сколь она будет с тобой, хоть что ты с ней сделай. То не Лея... Ему без Аяи и воздуха нет, не то, что жизни. Не полюбил он, он жил ею. И жив ещё. Он предвечный и сильнее тебя, обнаружит пропажу и придёт. А Сила его ты знаешь какова, знаешь, что гнев его способен сотворить. Это ведь не ты, он землю в Море опрокидывал. Сколь раз ты разозлил его, столько катастроф и случилось на Байкале. Что теперь будет, когда он придёт за ней?
    – Не лги! Всё ложь! С моей злости та катастрофа обрушила Байкал в Море! – вспыхнул я.
    Он засмеялся, поднялся с постели.
    – Ну-ну… – его крылья махнули легонько, и ветром сдуло гребни со стола у стены, опрокинулось зеркало, зазвенев. – Можешь эдак уговаривать себя. А только дождись, пока придёт сюда Великий Арий.
    – Не придёт! «Великий», ишь-ты… Не придёт! От величия своего и не придёт. Заперся в нём, как в башне, сам собою любуется. Не придёт! – вскричал я.
    – Не смеши. Он найдёт тебя везде. Её тем более. Его сердце приведёт. И кто одолеет тогда? Её обещание остаться с тобой? Он поймёт, что она лжёт. Он всё поймёт в ней.
    – Не поймёт! От ревности он слеп! Слеп и безумен! Слыхал я, как он на пустом месте ей дурные сцены устраивал!
    Опять захохотал Нечистый, потешался от души, если она есть у Него, конечно.
    – Есть, не беспокойся, я сам весь дух! – ответил Он на мою мимолётную мысль.
    – Ну есть и ладно… – проговорил я, заставляя себя не думать лишнее.
    – Вот и правильно, я поймаю тебя на любой… – усмехнулся Он. – Так ты всё ж подумай, Эрбин, жить и бояться, что брат отберёт у тебя ту единственную, что впускает воздух в твою грудь. Али принять мою помощь и покончить с ним.
    – Умрёт он, умру и я.
    Дьявол усмехнулся.
    – Кто это сказал? Я могу в одного тебя перелить Силу вас обоих. Он умрёт, а ты станешь сильнее втройне, потому что в нём Силы больше. Намного больше и ты знаешь об этом. Подумай, Эрбин. Только подумай, и я приду на помощь!
    С этими словами он пропал. А я почувствовал непреодолимый призыв к рвоте и бросился вон, на крыльцо. От запаха ли, что он распространял, подобного вони гниющей плоти, от ужаса его предложения, или от того, как мне хотелось принять его!
    Меня выворачивало на снег, до тех пор, пока я, обессилев, не упал на колени. Я умылся снегом, но дурнота и слабость не прошли, головная боль начала проступать всё отчётливее. Да это похмелье… Арий, знать, добрался до дома и понял, что там произошло. Станет теперь набираться, пока я не сдохну. Это он меня прикончит раньше, и даже не касаясь…
    Кое-как, дрожа ослабевшим сердцем, я добрался до горницы и лёг на лавку, привалившись спиной к печке. Вот о чём я не подумал, что Арик на расстоянии может мучить меня, в этой горячечной дурноте и трясучке сколько дней я проведу, прежде чем он протрезвиться. Он сильнее меня… сильнее и хитрее, подлый мерзавец… Одно только оставалось, страдать и ждать. Буду думать об Аяе и о том, как…
    Нет, с ней я взлетаю в небо, а сейчас провалился в затхлую и гниющую нору немощи…
Глава 5. Зима 
     Меня разбудили прикосновения кошачьей мордочки к лицу. Защекотали по коже вибриссы, мягкое мурчание разогнало душную глухоту в голове. Я пошевелился. Открыть глаза оказалось непросто. По горнице разбросана посуда, две лавки опрокинул, сам лежу спиной на голой доске, ковёр с неё сполз на пол. И отлежал себе всё, задница онемела, и плечи, и ноги, и затылок… Посуда побита, черепки на полу, вода разлита и вино, прокисшей  вонючей лужей, высохло почти… И холод, печь не топлена давно, совсем остыла…
    Я поднялся. Всё закачалось… Сколько дней я не просыхал? И почему проснулся? Я поднял руку, убирая безобразие вокруг себя. Есть нечего, но кошка не проголодалась, пушистая моя подруга не пропадёт, она и мне половину мыша принесла, вон, возле лавки положила и ходит вокруг на меня поглядывает: «Отведай, Арий, не побрезгуй…» Больше никого живого в этом доме и нет, потому что себя я не чувствую живым, сухая тень и только...
   Сколько времени я эдак валялся? Сколько дней без памяти пьяный? Кто скажет теперь? Я заглянул в подклеть, в чулан, везде, где припрятывал обычно бутылки от Аяи. Нет ничего, кончилось зелено вино, вот и проспался я. Что не помер?.. сколько надо было пить, чтобы насмерть? Сколько, чтобы отравиться насмерть?..
    Я вышел на двор. Вьюга улеглась по окрестностям безупречно ровным белым ковром. И воздух был чист, как хрусталь и пронизан солнцем, свободно лился в грудь. И было бы в груди моей сердце, оно забилось бы радостно, наливая силой моё тело. Но вместо сердца там валялся растоптанный ошмёток… нет-нет, не думать! Сейчас не думать про то, не позволять себе вспоминать и чувствовать! Без зелена вина я не смогу перенести эту боль, это одиночество… немного погоди, пока не раздобудешь ещё и не зальёшь сознание…
    Печь растопить надо, иначе околеем с Муркой. Хотя туда и дорога… а Мурку всё жалко…
    Но вначале скотину несчастную обиходить, вон, ревут бедняги…
    Печь разогревалась постепенно, заполняя горницу славным ароматом потеплевших белёных боков. Поесть надо, сил совсем нет, ни готовить не хотелось, ни тем более есть. Я всё же поставил горшок с кашей подальше от пламени, к утру дойдёт. Сам же забрался на печку и тут же словно провалился в темноту. Только пусть не снится ничего… главное, никто…
    Проснувшись наутро совершенно трезвым, я развернулся на спину, прислушиваясь к тишине дома, погребённого под одеялом снега в лесной глуши, ни один звук не колыхал эту тишину, даже огонь в печи: дрова прогорели, и теперь там тлели угли. Никто не дышит больше рядом…
    И я не могу дышать…
    Не могу дышать…
    Эта снежная тишина, тихое тепло моего дома, стали мертвыми без неё… без неё совсем мёртвый я…
    Все эти выпавшие вокруг снега, все льды в скалах и на Море, все внутри меня, там, где была душа, теперь нет ничего, только холод и боль. Так замерзают люди насмерть, а я жив. Всё ещё жив, жив для одного: чтобы терзаться болью.
    И не обида и разочарование сейчас завладели мной, а ужас невыносимости осуществившегося. Я не могу остаться один…
    Я не могу остаться один!
    Не могу остаться один!!!..
    Я взревел и сорвался с печи, повалив какие-то лавки, перебил какие-то черепки. Мурка в ужасе мяукнула и бросилась в сени.
    Я должен найти Аяю, вернуть мою жизнь.
    Найти! Немедля отправиться искать. Она не может потеряться и я её найду…
    В один день я раздал всю скотину и птицу со двора по окрестным сёлам, взял только золото с собой и Звёздочку, на которой обычно ездила Аяя. Я не стал даже ставить обычной защиты от зверей вокруг дома, приказал только Мурке, уходя уж ввечеру:
     – Хозяйкой остаёшься, рыжехвостая, станешь ждать меня, хорошо, но коли уйдёшь, не обижусь.
    Кошка только лапками помяла лавку, с которой смотрела на меня, прищурила круглые глазки и зевнула, будто говоря:
    – Чегой-то удумал ты, Огнь, не пойму я…
    А я вышел с крыльца, не запирая дверей, сразу позабыв о них, вскочил в седло, но скакать не пришлось: снег высокий, рыхлый, хорошо, что земля под ним успела промёрзнуть за длинные предзимки, так что я не увязал до колен, но шли мы со Звёздочкой небыстро, до Авгалла добрался усталый донельзя, взял в корчме вина и горницу поночевать. Но не уснул, пока не напился изрядно.
    Так пошёл день за днём, складываясь в седмицы и месяцы, я ехал по городам и деревням, выискивая хоть какие-то следы, хоть слух, хоть слово, не имея сил ни искать, ни рыскать, расспрашивая, разузнавая, не видал ли кто прекрасной моей Аяи, ведь незамеченной она не могла обретаться, это я знал лучше всех, выспрашивал я едва не у всех подряд, не видал ли кто Аяи… и Эрика, проклятого. Хотя бы что-нибудь услышать о ней, поговорить о ней, увидеть след на снегу, на пороге, позабытую ленту, гребень, платок…
    Но ни следа. Ни единого следа…
    Если по добру ушла с ним, то зачем я искал их? Я и сам не знаю, чтобы посмотреть в глаза подлым, пырнувшим мою душу? Или чтобы понять, почему она выбрала его? любила меня и ушла с ним? Или не любила, привыкла всего-то, деваться некуда было. Как говорят, баба что кошка, кто гладит, к тому и ластится?..
    Или я надеялся, что не по своей воле ушла, что всё же силой он похитил её…
    Надеялся. Надеялся, как ни глупо, чувствовал себя дураком и всё же надеялся. И искал. За зиму весь Байкал объехал, по всем берегам, вначале здесь, на западе, потом на север, восток, полдень. Я ничего не замечал вокруг, хотя видел многое, что-то цепляло, беспокоило меня, но в ослеплении моём, не давал я себе ни труда обдумать, ни сил умственных сил хотя бы приглядеться к странностям, происходившим в расцветших за последние годы жирных городах.
    Я объехал кругом весь Байкал, не было ни одного города, где по базарной площади я не прошёл бы в поисках моей Аяи. В маленьком селе ей не спрятаться, в такие я не заходил, расспрашивая на базарах жителей этих самых сёл…
    Мои глаза скоро ослепнут, вглядываться в каждое встречное лицо…
    Да, я надеялся, что всё лишь наваждение, что я проснусь, и всё окажется моим ревнивым наваждением, а Аяя рядом и мы вдвоём у нас дома. Заливал каждый вечер свою душу зелёным вином, каждое утро похмелялся, чтобы боль, терзавшая меня, хоть немного, немного угасла… ну, хотя бы немножечко…
    Да, напивался исправно каждый день и вечер. Ни дня я не был трезв, помня то трезвое утро, я боялся его повторения…
    Надеялся и искал, и каждый вечер молился, чтобы она хотя бы приснилась мне.
    И приснилась. Я наконец-то вымолил, мне приснилась Аяя. Это была ночь, когда я  вернулся назад в наш скалистый лес.
    Мурка, что удивительно, осталась и сегодня встретила меня громким приветственным мурчанием, выбежав по снегу, высоко подняв пушистый рыжий хвост. Ей нелегко было пробираться по глубокому снегу, хотя слишком не проваливалась она своим лёгким тельцем. Я обрадовался верной моей подруге, подхватил её на руки на пустом дворе, засыпанном снегом. Мурка, дрожа от радости, всем телом мурлыча, без устали тёрлась о моё лицо треугольной мордочкой, «целовала» глаза, нос и губы, а я подставлялся, и целовал её в ответ, думая, как я рад, что хоть кто-то ждёт меня дома, хоть что-то осталось из моей счастливой жизни.
    Я вошёл в заиндевевший за зиму дом, крыльцо замело совсем, по углам засел мороз инеем, долгонько пришлось изгонять его печке, ожившей и радостно загудевшей, словно встрепенувшейся.
    Вот в ту первую ночь дома и приснилась мне Аяя, будто сам дом сохранил её отпечаток, её часть и сейчас шёпотом во сне рассказывал мне. А может быть, потому что я не напился в этот вечер впервые за все эти месяцы.
   Она приснилась будто летом, смеющаяся, она бежала по траве, запуталась в юбке и упала, смеясь, повернулась на спину, на щеке и губах пыльца отпечаталась жёлтыми пятнышками… ресницы пушатся… губы розовые мёдом пахнут… сладкие… ох и сладкие…
 …А вот зима, с горки скатились я, потом она, за мной, неловко качнулась, но я поймал её в руки, хотел поцеловать, но она засмеялась, шутя, отстраняясь, но обвивая мою шею руками, а потом перестала смеяться, прислонила голову ко мне: «Огник мой, милый»… сколько раз говорила так-то, всякий раз горячо билось сердце в ответ, хотя я и не замечал этого, не думал, привык. А теперь я не могу, не могу… оно не бьётся, оно только воет…
   Я проснулся, судорожно вдохнув, сердце гудит в груди тяжело, как кузнечный молот по наковальне, бьёт в грудь изнутри. Я задыхаюсь, задыхаюсь, не могу дышать…
    Не могу дышать…
    Не могу!
 
    Я проснулась оттого, что меня трясла за плечо Рыба, пытаясь произнести что-то, и лицо её было напугано.
    – Ты чего? – удивилась я, садясь, ничего не болело уже, моё тело было легко и прозрачно, здорово. Не обманул Эрбин, кудесник Сингайл, вылечил.
    Рыба опять начала трястись и, пытаясь что-то говорить, замычала что-то совсем уже непонятное. Надо остановить эту дурость.
    – Ты не говори, Рыба, ты подумай лучше, я пойму. Успокойся, – сказала я, как можно спокойнее.
    Она потёрла лицо своими большими руками с набрякшими венами, похожими на дождевых червяков, сосредотачиваясь, я же тем временем встала с кровати, огляделась, что бы надеть на рубашку, но платья в сундуке, а на сундуке сидела Рыба, напуганная непонятно чем. Впрочем, за эти мгновения всё объяснилось, Рыба опять стала говорить, но теперь мысленно, как привыкла и я вполне отчётливо разобрала: «Там с хозяином… чтой-то плохо, помирает, похоже… Ты…» – она посмотрела на меня, – «Ты отравила его?»
     – Отравила?.. Я?! Что там с ним? – воскликнула я.
    Я испугалась, ни на миг я не забывала, что то, что с Эрбином то же и с Арием, и если отравлен Эрбин, то и Арий может погибнуть... А потому я бросилась из почивальни в горницу.
    Эрбин лежал на лавке, неловко привалившись, свесив руку, и она давила ему на грудь. Очень бледный, веки опухли как-то и губы какие-то сизые.
    – Давно ты пришла? – спросила я, отодвигая его большую руку с груди, чтобы не давила на сердце.
    Рыба кивнула: «Я в светлицу вначале поднялась, убраться, поняла, что вы спите, дров в печку подбросила, да на кухне поставила обед готовиться. Потом и решилась зайти, поглядеть, как тут, тоже прибрать, а он лежит и синий… ой, напужалась, матушка… думала, помер».
    – Подушку дай, – сказала я.
    Раскрыв рубашку у него на груди, я приложила ухо, послушать. Если его отравили, то когда? Сколько дней уже мы здесь? Не помню, дни смешались. Но что это за яд, чтобы через такое время подействовал?..
    Его сердце билось слишком тяжело, с чрезмерным усилием разгоняя кровь по телу, от такой работы тяжело сердцу, тяжело голове, где надувается медленной кровью мозг…
    – Ещё одну подушку давай, повыше надо, – сказала я Рыбе. – И холод к голове приложи. Ох, лекарств-то у него никаких нету, привык так врачевать, одною Силой…
    «Так не ты, выходит, отравила хозяина?» – похоже, она растерялась, поняв, что для меня состояние Эрбина такая же неожиданность, как и для неё. – «Что же делать?»
    – В чувства надо привесть, там и разберёмся, – сказала я.
    Она смотрела на меня с надеждой. Боги, если бы я могла её надежду оправдать! И всё же я сосредоточилась, отбросила свои мысли и мы взялись растирать Эрбину ладони, брызгали в лицо, хлопали по щекам, но всё, чего мы добились, это лишь невнятное мычание, и ещё его вытошнило, едва успели отскочить. Вытирая полупустую блевотину с пола, Рыба подумала: «Не знала бы, что в доме ни капли хмельного, решила бы, что он мертвецки пьяный. Тока не пахнет перегаром-то… чудно…»
    Пьяный! Боги, ну, конечно! Конечно, пьяный! Арий напился, чего же проще… вернулся домой ну и… Теперь хотя бы ясность. Арий всё время рассказывал о том, что его похмелье терзает Эрбина, и я привыкла это слушать, и привыкла видеть, что Огнь встаёт здоровым и даже вполне свежим после своих возлияний, и вот оно похмелье Ария, которое сейчас настигло Эрбина, как самая худшая месть. Да, Огник, ты знаешь, как достать брата и Эрбин не так уж лукавит, когда говорит о тебе...
    Несчастного Эрбина выворачивало за день раз сорок, между этими бесполезными спазмами, он вновь проваливался в тяжёлое забытьё. Мы поили его подсоленой водой, отварами, рассолом, бочки с огурцами и капустой стояли в подклети.
    Я вышла на двор, сейчас бы и уйти, и снег по пояс не остановил бы меня, останавливала одна мысль: Огнь не простит никогда того, что было здесь между мной и его братом. Никогда не простит и не забудет. И вотще, что не по моей воле… всё вотще… он даже мысли во мне ни о ком другом позволить не мог, ради его успокоения я похоронила в себе даже воспоминания о Марее, но и это не всегда помогало, что же теперь будет? Он раскроет объятия и скажет: «Милая я скучал, счастье, что ты вернулась!»…
    Но уйти как? Я обошла весь двор, оглядела окрестности, Эрбин успел убрать снег, но теперь новый засыпал его, но уже не так густо, как предыдущие дни. Двор обширный, конюшня, амбар, хлев, сараи в стороне, от терема далеко, ближе к ним небольшой дом тот, что для Рыбы, ишь, нарочно отдельно её поселил, отсюда ей обзор за всем двором, крыльцом и даже за пристанькой, едва угадывающейся под слоем снега теперь. Незаметно не проскочит никто. С дух сторон скалы с отвесными острыми верхушками и осколками, ни вскарабкаться, ни удержаться, если и подлететь… Шагах в пятиста стеной стоит густой лес, сейчас укрытый толстой снежной шапкой, пока добежишь непременно заметят. Так что отменное место для того, чтобы кого-то в плену держать, вроде и не на цепь приковали, а дальше двора не уйдёшь. Будь лето, в Море бы я нырнула и никто в жисть не нашёл бы, а теперь, когда оно почти льдом встало… и пешком не уйдёшь и не уплыть. Да и куда идти, тоже надо понять, никого кроме Огня нет у меня во всём свете…
    Ох… Я вздохнула, тяжким камнем придавила меня эта подлость Эрбина. Замутил, загрязнил воды мои… Опять и снова разрушил мою жизнь до основания. И ничего не поправить теперь… Для чего подмешался? Будто просто и легко я жила…
   Сердце загорелось во мне: уйти и не помогать, да вообще убить бы его, но как убьёшь…
    Надо уйти, понять только, где я…
    Ещё несколько дней прошло эдак…
    Рыба истопила баню, хорошо было бы выпариться, хотя бы сил набрать в пару-то, но мне думалось теперь не об этом. Я думала, что надо было бы воспользоваться возможностью и сбежать отсюда, пока Эрбин так ослаб, но ослаб, не мёртв, бдит и он, и Рыба глазастая.
   Я не верю, что он и правда убьёт Марея. Он умён, он справедлив и любит свою землю, он знает, что Могул – лучший, кто мог оказаться царём. Не тронет он Марея, как бы ни пугал, лиходей, но не глупец и своей земли не предатель…
    Не убьёт Марея, Огня тем более не тронет, но и идти мне некуда, да и от Рыбы, которая не так проста, как может показаться, не так легко сбежать. Обо всём этом надо подумать, не в лесу же, действительно, в медвежьей берлоге обретаться.
   Я заплакала, усевшись на бревно возле бани, до дна прочувствовав невыносимую бесповоротность катастрофы, произошедшей со мной, непоправимость вреда, но, главное – днесь не исправить ничего. Ничего…
    Я сидела на этом бревне, засыпанном снегом, не замечая, как он тает под задницей…
    Навсегда расстаться с Арием… навсегда… Невозможно, невыносимо…
    Я надеялась, что он придёт, почувствует, где я, что со мной, что я не виновата ни в чём, что он придёт и заберёт меня отсюда. Но вместо этого, что он сделал? Он напился вусмерть…
    Ещё решит, что я сама сбежала с Эрбином, тайно встречалась и, улучив момент, сбежала. В его дурную голову, да ещё во хмелю и не то войдёт…
    Ах, Огник-Огник… я плакала долго от бессилья и слабости, от того, что прямо сейчас я не могу ничего сделать, сама, одна не могу ничего сделать, золота хотя бы надо украсть, что ли? Как прятаться без денег? Если только украшения все эти Эрбиновы продать… Но как быстро Эрбин найдёт меня? Через столько лет нашёл, думал умерла, а нашёл… Для одного вреда брату исхитил, только для этого, для того и про любовь врёт… И снова найдёт, чтобы мною, как отравой Ария терзать… Найдёт, если мне вообще уйти удастся. Это Арий вот не ищет… не ищет…
    Я зарыдала в голос, и слышать меня здесь могли только снежинки, потому что Море почти замерзло и рыбы ушли от берега, а звери далеко в лесу. Даже ни одной птички не видно, хоть кому-то пожалиться, хоть одной живой душе…

    Я не искал? Аяя… ты несправедлива, как несправедливо, милая, поверить, что я мог не искать тебя… сколь месяцев я хуже пса рыскал по всему Байкалу, потеряв счёт дням?.. Ах, Аяя, как ты могла так думать, что не ищу я, что не приму тебя?..
 …Проснувшись среди ночи от своих сладчайших снов, вот с этими самыми словами на устах, я понял, что заставить себя быть прежним, отшельником, которому интересны лишь тайны природы, я уже не могу. Аяя… ты теперь всё, что меня интересует. Интересует… Боги, я… как же я буду жить теперь? Без её любви? Я и вернулся сюда, думал, если я не нашёл её, может быть она вернулась, вернулась и ждёт меня… разбилась та надежда о необитаемую пустоту моего лесного дома.
  Я не могу теперь без неё. Она была как солнце для травы для меня, как влага и воздух. Как сама земля. Теперь ничего не держит меня, если она меня не любит. Если не смотрит мне в лицо чудными очами своими, если не зовёт нежным голосом своим Огником, не обнимет и не поцелует так, как могла только она за всю мою бесконечную жизнь…
    Я спустился с печи и вышел на двор. Как умереть? Теперь самое время, проклятый мерзавец Эрик умрёт вместе со мной. Он уйдёт в свет, а я… буду проклят навеки, вообразить обещанные за такую смерть муки я даже не способен, я не ходок за Завесу как Эр, это он знает всё про тот свет.
    Я встал посреди двора, вынул нож. В сердце или в шею? Куда вернее? Я закрыл глаза, подставив лицо небу, с которого опять стали падать отдельные мелкие снежинки, мороз будет, не гляди, что весной пахнет…

 …С порога замахала руками Рыба. Я испугалась, что Эрбину стало хуже, а значит, Огнь… и побежала во всех ног к терему, несколько раз упала, запутавшись в тяжёлых юбках, какого чёрта ты, Эрбин, дурацких царских платьев мне тут в лесу запас целый ларь?!..
    Я взбежала на крыльцо, ринулась в горницы. Эрбин смотрел на меня с высоко взбитых подушек.
    – Ты не ушла… – прохрипел он, и больные глаза его радостно заискрились. – Не уходи, Аяя. Не уходи… слышишь?
     – Да тута я… – я вздохнула то ли с облегчением, то ли с досадой и усталой обречённостью, не поняла и сама, подошла к нему, присела рядом.
    – Ох, и худо мне, – прошептал он, протягивая ко мне руку. – Ох и худо…
    Он снова закрыл глаза, сжав мою ладонь влажной рукой. Я вздохнула и погладила его по руке. Вот капкан, жалостью связать меня хочешь… Но нет, Эрбин, хитёр ты, но я не дам тебе исполнить до конца задуманное, намотать Ариевы кишки на свои кулаки, нет, я тебе в этом не помощница...
    – Вот что, Эрбин, в баню тебе надо, и пить больше, хоть воды. Но лучше отвары наши и рассол. Снадобий-то нет никаких…
    – Как же в баню-то… и не дойду я, – пробормотал Эрбин.
    – Ну-ну, ничего, мы с Рыбой поможем, – сказала я, поднимаясь.
    И помогли. И правда, мне стало легче в бане. От каменки пахнет мятой. Откуда мята?
    – В сенях висела. И других травок немного заготовил кто-то, пучки висят, не заметил? Хотя и пересушены, и почти негодные, но лучше, чем ничего, – улыбнулась Аяя.
    Я видел, с каким восхищением смотрит на неё Рыба, при том никакого интереса не проявляя к моей прекрасной наготе, она смотрела на неё, на Аяю, разрумянившуюся, кудрявую с блестящей от пота кожей. Обе они в рубашках, мокрых и прилипших к их телам. Нарочно Рыбу с нами взяла сюда, не так уж я слаб, за тем взяла, чтобы я не подумал рук протянуть к ней…
    Да, мне сильно полегчало после бани, но утром Ар, очевидно, продолжил набираться, вот и мне снова стало хуже. И снова потчевали меня, не давая терзать дурноте, кормили терпким бульоном, поили отварами, квасом, и мёдом. Сколько Ар будет травиться и этим изводить меня? Не больше седмицы-то... но я ошибся, ох, как ошибся…
    Четыре месяца с лишком тянулась уже изнурительная болезнь Эрбина. Арий очевидно решил эдаким способом и себя со света сжить и брата прикончить. Но Эрбин не сдавался. Едва ему делалось легче, он вставал и шёл на двор, поднимался в светлицу даже, где читал, книги сносил вниз и читал, и просил ему читать, когда сам не мог: «Плывёт всё и двоится, Аяя, почитай», и это бы всё хорошо, но не только не гасло в нём желание ко мне, оно будто становилось больше, словно похмелье это непобедимое усиливало его. И если Арий в ненависти прикладывался к бутылке, то Эрбин ко мне, будто в отместку, и чья месть была действеннее ещё вопрос. И спал Эрбин сторожко, чувствовал каждый миг, что я только и жду, когда уйти, как сбежать… Но пока он бдел и следила Рыба, у меня не оставалось и половины дня или ночи, чтобы хотя бы попробовать отойти от дома.
    Отчаяние охватывало меня, я боролась с ним, заставляя себя верить, что Огнь всё же почувствует и придёт, найдёт меня и спасёт, как в сказках, которые рассказывали сказители во дворце, али скоморохи на ярмарках. Но напрасны были мои ожидания, он лишь травился… Я отвлекала себя тем, что читала для Эрбина и для себя. Вышивала, расшила звёздочками и цветочками все гладкие подолы платьев и перешила многие по своему вкусу, потому что в тяжёлых царских одеждах, которыми были заполнены сундуки, было невозможно существовать тут, ходить за больным, даже по двору толком не пройдёшь, не дворцовые коридоры, шествовать не приходится.
    И выкладывая свои цветочки разноцветными нитками, я размышляла над тем, что мы начали с Огнем, отвлекая свои мысли и сердце вычислениями времени, теми самыми, что едва начали, когда он прошедшей осенью после Равноденствия пришёл как-то ко мне с целым свитком, что исписал за ночь.
    – Вот, что пришло мне в голову, Аяя. Мне кажется, что не только месячник мы можем составлять, как делают люди спокон веков, но и разделить само время на части, как расстояния. Гляди…
    И он развернул передо мной свой свиток. А на нём, испещрённые вычислениями рисунки, в которых поначалу я ничего не могла понять.
    – Вот, в году двенадцать с половиной месяцев, ежли брать точно по движениям, фазам Луны, кажный месяц – это двадцать девять с половиной дней, а звёзды свой круг проходят за триста шестьдесят пять дней и ещё… Вот тут и загвоздка, понимаешь?
    Я не понимала. Но Арий был готов терпеливо объяснить.
    – Ещё четвёртая часть суток кажный год к трём ста шестидесяти пяти дням остаётся, если точно по звёздам считать. Мне лет сто, да нет, больше пришлось подсчитывать, чтобы понять, соединить всё. А значит… Надо разделить сутки на равные части, понимаешь? Чтобы удобно было вычислять дальше…
   – Дальше? – я опять остановилась в понимании.
   – Ну да, дальше – меньше суток. Вот в равноденствие точно сутки поровну делятся, а…
    Я начала понимать к чему он клонит. Конечно, можно разделить время на столько частей, сколько душе угодно, но разделение то должно быть выверенным и правильным, не приблизительным. При том простым, чтобы и ребёнок мог понять… и мы начали с ним размышлять и вычислять. На том и прервалось.
    А вот теперь я занимала себя тем, что, желая отвлечься от мрачной безысходности, заполнившей мою душу, попыталась продолжить эти размышления и вычисления. В стежках тех самых и продолжила свои вычисления, иногда садилась в светёлке за пергаменты, разрисовывая ход Солнца по небосклону. Вот тут четвертушка суток эта «лишняя» мне страшно мешала поначалу, встревая везде, а ещё то, что день с ночью редко равны. Но потом я перестала думать о том, о полдне и полуночи. Я придумала, что если четвертинка суток имеет такое большое значение для исчисления лет, то количество частей в сутках должно быть кратно четырём. Например, двенадцать, али шестнадцать…
    Вот чем измерить? Что всё время, без остановки идёт, как и время, не переставая, с равными промежутками, к чему привязать его?.. И вот, прослушивая пульс Эрбина, я почувствовала внезапное просветление: вот же постоянный отсчитыватель времени!.. Сердце!
    Эрбин, когда немного отпускало, бывало, спрашивал меня, сидящую с шитьём у света:
    – О чём ты думаешь, Аяя? Только не ври, что о стежках да нитках.
    Я подняла голову, посмотрела в окно, у которого сидела со своими стежками и нитками. Именно о стежках я и думала, сколько положить лепестков кратных четырём, и туда же пульс… четыре и пульс… сколько взять за отсчёт?..
    – О движениях Солнца и звёзд, смене времён года. И Луны, конечно. Эдакий необычайный, удивительный, великолепно выверенный порядок. Ни одной ошибки али некрасивого стежка, ни узелка на изнанке, всё безупречно. Всё на своём месте, в своё время… Почему в человеческой жизни ничто не подчиняется такому вот порядку великолепному и безупречному.
    Он улыбнулся, мотнув головой, и хохотнул даже.
    – Однако… удивляешь ты, Аяя, кажный день всё сильнее, – проговорил он и повернулся на спину. – Думаю, прекрасная ты мечтательница, что будь в человеке и его жизни всё так выверено, как  ты говоришь и так великолепно и безупречно, как у Солнца и звёзд, не был бы человек человеком… но, может быть в этих несовершенствах и сложностях и состоит человеческая близость к Богу? Как к любимому детищу? Есть куда стремиться человеку… – он помолчал немного и добавил: – Если бы ум мой так не мутился, я, наверное, лучшим собеседником мог быть для тебя…
    А в другие дни, когда выходил на берег, и глядел, тоскуя на сине-белую даль Морской ледяной глади.
    – Ей-Богу, Аяя, ежли бы не было тебя рядом, я бы попросился за Завесу, – он посмотрел на меня. – Вот взгляну на твою лучезарную басу и понимаю, что готов и дурноту эту и головную боль и слабость бесконечные терпеть. Только бы ты рядом была. Вот так…
    Его слова звучали очень искренне, но я разучилась верить словам: уж как искренне, как прелестно звучали речи Марея, нельзя было не верить глазам его, его объятиям и словам, тем более, и куда привело меня то детское доверие?.. А что меня заставит поверить в слова лиходея Эрбина?.. тем более в его притворные в любовные вздохи.
    Да и не его, а любые, кто не предал меня из тех, кто произносил их? Сам Эрбин насильник и похитник, чем он хочет убедить меня? Светом этим из глаз, этой мягкой улыбкой? Всем ты хорош, Эрбин, вот и слова говоришь, от которых любое сердце растаяло бы, наверное, всё хорошо да ладно, прямо из былины ты чудесный влюблённый али из песни, мало того, что не один раз мне всю жизнь переломал, так ещё держишь при себе против воли, стережёшь. Больно грустная песня получается на этом, чудесной красоты берегу… как дракон ты, кровь из моего ещё живого сердца пьёшь и поджидаешь, пока враг твой, твой брат, придёт сюда, чтобы вдесятеро упиться, насладиться…
    Да и будь моё сердце свободно и пусто и то последже всех бесчинств твоих какая могёть быть любовь? Али могёть? По-разному у людей бывает, говорят. Вблизи-то он человек добрый и мягкий даже, что тёплый воск, жёнам, думать надо, легко с им жилось…
    Эрбин рассказывал иногда о прошедших временах, об обычаях древнейших, иже не трогали почему-то Ария, потому он и не помнил их, никогда не вспоминал и мне не рассказывал, будто бы больше в будущее смотрел всё время, не в прошлое, оно складывалось где-то в нём, как а ларце, он не вынимал без дела, а дела до того и не доходило. Вот на складе таком и я окажусь, егда протрезвится…
    Но бывало, и просто рассказывал Эрбин о недавних ещё днях, рассказал, к примеру, как перевернулось всё разом в одну ночь в Авгалле, когда его едва не убили, и Марей-царевич изменил жизнь Авгалла, а за ним и всего Байкала.
    – Со всеми вельможами покончил Марей-царевич в одну ночь. Весь порядок жизни переменил. Сильный у меня отпрыск оказался в пятисотом колене. Такой сильный, что я горд и счастлив за него больше, чем за всех своих детей за все сотни лет, – с улыбкой сказал он, глядя будто в самого себя.
     А мне подумалось после этих слов, что я-то так и не знаю, что это такое – дети… Но даже если Боги, наконец, смилостивятся и пошлют мне это счастье, я сколько бы ни прожила, всё равно не произведу на свет такое количество потомков, сколько Эрбин. Или Арий…
    – Сколько у тебя детей, Эрбин? – спросила я.
    Он улыбнулся, пожав плечами.
    – Я никогда не давал себе труда сосчитать. Скажу только, что нашими с Арием потомками заселён весь Байкал. Жён нередко привозят из разных мест, а сыновья, внуки и правнуки хоть и расселились и вдали от Байкала тоже, уходя от ветров или неурожаев, всё же глубоко здесь корни пустили.
    Я изумлённо слушала его, неужели столько может быть потомков у них? С детства я слышала легенду о том, что два брата Арий и Эрбин родоначальники всех на берегах Великого Моря, но я воспринимала это всё так же, как и прежние рассказы о вечных братьях и потрясании земли их враждой, а выясняется, что и это правда?..
    Затрещал лёд на Море, заставив меня вздрогнуть в который раз, так и не привыкла за всю жизнь слышать этот треск, всякий раз вздрагиваю. Эрбин засмеялся, приобнял меня за плечи и даже головой приклонился, как к ребёнку. Вот ещё добрый какой, куда там, ласковый Змей-Горыныч… я вздохнула, позволяя. Немало было таких минут, когда я, смиряя сердце, позволяла Эрбину исполнить то, чего хотелось его душе, сидишь в остроге, подчиняйся палачу, не можешь бежать – терпи. Моим терпением, похоже, можно второе Море налить…
    Но сегодня кручина особенно вонзилась в сердце. То ли оттого, что в воздухе появилось сладкое, пряное приближение весны, он потеплел и помягчел, оттаивая, оживая, скоро Весеннее Равноденствие, и морозы, конечно, ещё будут и снег станет валить, увеличивая суметы, зима станет ещё доказывать напоследок свою силу, но весна уже здесь, уже проникает в поры, а я так и не тронулась с места, столько времени.
   Огнь… столько времени, неужто кроме вина ничто не интересно тебе?.. Как мало ты был привязан ко мне, коли даже не пытаешься найти? Неужто не учуяло бы твоё сердце, не привело тебя? Ты его не слышишь… Али думаешь, я изменила и ушла, вот почему сердце твоё ослепло и душа не хочет слышать мою…
    Я заплакала, опустившись на какой-то валун на берегу, возле которого стояла, взирая на немое, под великолепным синим льдом, Море. Никто не слышит меня… нескоро ещё лёд затрещит, разламываясь на лето, нескоро ещё выпустит Море из объятий…
    Птичка маленькая и серенькая, откуда она? Села мне на плечо, и приветливо чирикнула:
    – Чик-чирик, что ты плачешь, Селенга-царица? Чем услужить, чем помочь тебе?
    Первая вестница весны, первое живое существо помимо нас троих в этой чаше, повёрнутой к Морю. Эрбин, должно быть, плотную защиту стеной вокруг поставил, никто не проходит, но Море не подвластно даже предвечным, вот птица и прилетела с его стороны, навестить меня, рассказать о весне.
    Ох, милая серопёрая невеличка, полети к моему Огню, снеси ему слезинку мою, расскажи, что с душою моей деется… Если услышит, значит…
    Нет-нет, не думать об этом, не надеяться, не ждать, так легче…
    Но… невозможно вечно держать себя, невозможно вечно быть в оковах, невозможно всё время ждать и знать, что ждать нечего и всё продолжать ждать. Необходимо действовать, бежать… Весна задышала, а я всё плачу здесь тайком, позволяя происходить всему поперёк моей воли, сколько ещё это может продолжаться? Сколько ещё я позволю этому продолжаться? Пора собрать силы и бежать. Пора бежать. Но для этого мне нужен союзник.
Часть 11.
Глава 1. Союзник
   Я вошла в кухню, где в пряно пахнущей духоте хлопотала Рыба, мелко шинкуя капусту и брюкву, чтобы поставить их томиться в печь, она делала это так ловко, что залюбоваться, я бы при такой скорости сразу четыре пальца отрезала бы себе, а Рыба была совершенно увлечена этим и не заметила моего вторжения. Я вошла очень тихо и сказала за спиной у неё:
    – А ведь ты не по губам читаешь, ты слышишь, верно?
    Она замерла на мгновение, подняв плечи, и продолжила, как ни в чём, ни бывало, но меня не обмануть теперь.
    – Не бойся, я не выдам и не обижу за обман. Давно эдак-то живёшь? – спросила я.
    Рыба вздохнула, поворачиваясь, и взяв потиральце в руки.
    – Дак… давно, хозяйка, с детства, почитай, – сказала она суховатым глухим голосом, то ли от долгого молчания он у неё такой, то ли такой и народился.
    Она наклонилась, задвигая горшок с капустой и брюквой подальше в печь. Мышцы напряглись под рубашкой, сильная она, большая, будто мужчина. Повернулась ко мне Рыба, поставила ухват у печи и поглядела то ли виновато, то ли мрачно.
    – Как отец маму нашу зарубил, так и не говорю. Поначалу не могла, а после уж и не хотела… ловчее так-то, невидимкой будто делаешься. Люди думают, что вместе с языком и слухом человек и глаз лишается и разума.
    – Как же зарубил-то… спьяну? – растеряно спросила я и села к столу, почувствовав слабость от простоты, с которой она поведала мне историю своей семьи.
   – Дак… нет, так по злобе дурной. Да и не пил шибко, не более иных мужиков в деревне, – выдохнула Рыба, доканчивая свой короткий пугающе простой и  правдивый рассказ, но оказалось, он неполон. – А через пять дён я зарубила его, подожгла дом и ушли мы с братом в город.
     – Так… выходит, брат у тебя есть? – проговорила я.
     Рыба вытерла руки потиральцем и тоже подсела к столу.
    – Нет, никого нету, одна я, помер брат. Через два года. Слабый он был, вся сила мне досталась. С тех пор одна я на свете.
    – И замужем не была?
    – Да не-е, девка я, – усмехнулась Рыба. – После отца-от не шибко мущины мне по ндраву…
    – А как же любовь?
    – Кака-така любовь ишшо? Хе! Иде мне её увидать-то было? – хмыкнула Рыба как с маленькой, и мне показалось, что я опять маленькая задаю вопросы о загадках бытия, а взрослая тётка отвечает мне, насмехаясь над моей доверчивой наивностью. – Ты-то сама много её видала? Вон своего рази любишь? Жалеешь точно, но ведь не то энто… Хотя и понятно, увозом, силком взял-от, заневоль, откуль и взяться любови?.. Не-е, хозяйка, по мне лучче как я, чем… – усмехнулась Рыба и вдруг осеклась, опомнившись, что сказала лишнее подскочила.
    Но я остановила её, коснувшись рукой её ладони:
    – Сиди, чего подхватилась.
    – Я… Я это… не хотела… да и не моё дело про то говорить, думать даже… Ты прости, хозяйка, – её и без того всегда красноватое лицо совсем налилось как свёкла.
    – Перестань, не надо бояться обидеть меня, – сказала я.
   Рыба опустилась на лавку снова и всё ещё смущённая, и проговорила вполголоса, с опаской оглянувшись на дверь, хотя там и не почивальня, а почивальня за нею дальше.
    – Ты… уж только не выдавай меня хозяину-то. Он за то только и взял меня в услужение, что немая да глухая я, и платит много, что я в такую глушь согласилась.
    – Я не выдам, обещала, не выдам, но и ты… стань мне другом, Рыба… сама видишь, одна я здесь и тоже давно сирота… защитить некому, вот и… творится со мной, что охота сильному, – сказала я.
   Рыба кивнула и сказала:
     – Баса твоя всему виной и причиной, я всегда красивых девок жалела, ладно, егда милый хто подвалится, за доброго замуж отдадуть, а нет… горе одно годовать приходиться… Ко мне-то сроду нихто не лез. А хто лез, тому я в лоб, кулаки-то пудовые, даром, што баба, – она усмехнулась, показывая тот самый кулак величиной с небольшой кочан капусты, и гордясь собой. – Наш-то хозяин ишшо не самый дурной, а? и не злой вроде? Говорит ласково, и не дерётся. Мож от болести, правда… чудная немочь по правде сказать.
    Я кивнула, что я рассказывать всё стану? Да и не поверит во всю историю-то. А Рыба, обрадованная разговором и дружбой, что узаконилась между нами, спросила едва ли не шёпотом, чуть пригибаясь к столу, как заговорщица:
    – Что за хворь приключилась с хозяином? С виду обычные похмельные муки, но что за похмелье без хмельного? Я не видала эдакого никогда… – у неё даже глаза заблестели от любопытства.
    – Много чего мы не видим и не знаем, Рыба. В человеке вообще загадок пропасть. Открыта нам малая толика сущего, – сказала я. – Но о хозяина хвори я расскажу тебе позднее, когда… егда сама не поймёшь…

 …Я держал лезвие у горла, рассчитав пронзить сразу главную жилу, что убьёт меня в несколько мгновений, удар в сердце показался мне менее надёжным: что, если о ребро отклонится, и рана будет мучительно убивать меня много дней? Для истязания подлого братца моего оно, конечно, что надо, но самому умирать в таких муках самому как-то не улыбалось, всяк человек к себе жалостлив и любвеобилен. Вот потому решил я прямо в пульс на горле ударить, рванёт кровь, задушит, быстро жизнь потеряю…
   Я поднял лицо к небу. Бить надо, когда склонена голова, иначе мощную шейную мышцу порежешь, а не сосуд, вот потому и поднял лицо на небо, в последний раз полюбоваться. Небо… ты видишь меня, видишь всех, видишь и предателей подлых, кто ржавой отравленной иглой разит, чтобы сильнее мучился я, ты всё видишь, ты простишь этот грех мой, страшнее которого нет ничего, даже их подлость – мелочь, потому что она лишь против меня, а мой грех противен самой природе, Богам, всем законам жизни, царящим на Земле… да и в небе-от...
   Весна совсем, когда и наступить успела? Небо высокое, но облачное, синевы не увижу я, облака и те беловатой сплошной мглой, как каша…
    Я вдохнул поглубже, закрывая глаза, что теперь, нет воздуха, даже неба нет…
    Так… теперь наклониться и…
    Щить-фюить! Фюить! Трь-иии! Погоди, Арий! Погоди!
    Рука опустилась, малая птичка вьётся надо мной… стыдно как-то при невеличке. Вот отгоню и… Невеличка… невеличка? Слово это… голосом Аяи сказано…
 
    Я проснулся в таком ясном состоянии, от которого успел отвыкнуть за столько месяцев. Полежав несколько мгновений, прислушиваясь ко всем ощущениям, что просыпались вместе со мной, и все они были чисты, ясны, никакой дымной дурноты, никакой боли и вялости. За прошедшие месяцы я так ослабел против себя самого прежнего, привыкшего к упругой силе в теле, я всегда был полон воздуха, кровь легко и быстро бежала по венам, не испытывая затруднений, но за эту зиму я уже притерпелся к вялой неловкости. Поэтому сейчас так странно было ощутить прежнюю радость в теле и я, оглянувшись, так пожалел, что Аяя уже успела подняться с постели, и уйти из почивальни, так давно нормальной радости не знало тело. Моё счастье последних месяцев в привкусом немочи. Мощь и немочь. Мощь моего желания и любви, и немочь тела, к которой я не мог привыкнуть и смириться с которой отказывался. И верно, стало быть, отказывался, теперь свежей силой заполнилось тело, ум ясен, как этот день за окном, пронзительный, яркий, как бывает только весной.
   Я поднялся с постели, и ноги крепки и голова ясна. Как хорошо быть здоровым, вот ещё счастье!
   Аяю я надеялся застать в соседней горнице, но тут никого, только печь потрескивает свежими дровами. Я открыл было дверь в кухню, спросить Рыбу, где хозяйка, она обернулась ко мне, но я не успел и вопроса задать, как мы оба с Рыбой вздрогнули и даже пригнулись невольно от грохота, прокатившегося по крыше, мне показалось, что светёлка качнулась, будто в неё ударила невидимая дубина и дрожь прошла по всему терему. Не прошло и мгновения, чтобы начать размышлять, что за причина странному явлению, как прогремел голос снаружи:
     – Эр, мерзавец, выходи!
    Странно только, что и Рыба побледнела от этого рыка. Для меня же всё яснее ясного, потому и я крепок и силён, что мой братец протрезвился...
    – Выходи, иначе прямо в логове твоём подлом завалю тебя! – нетерпеливо прокричал Арик, ещё раз сотрясая мой дом. Чем он терему лупит? Валунами проломил бы кровлю, но побоится Аяе повредить… или нет? Не побоится?
    Я посмотрел на белую от страха Рыбу и спросил:
    – Где Аяя? – мне надо знать, чтобы он не успел забрать её, чтобы помешать ему.
    Но Рыба испуганно замотала головой, прижимая руки к груди, будто молитвенно просила поверить ей, что она не знает. Может она не знать? Да конечно, но знать должна, на то и держу в тереме своём, потому и испугалась? Али ещё причина есть?.. мне почему-то казалось, что она знает больше, чем хочет показать и боится слишком сильно. Но чего боится? Моего гнева или голоса снаружи? Но как она может его слышать?..
    Думать обо всём этом мне сейчас совсем уж недосуг, давно ждал я энтой сречи, и всё ж не готов оказался, вот где Аяя?!..
    Одеться надоть, не дело в исподнем на двор бежать пред Ариевы очи.
    – Найди Аяю, Рыба! Сей час найди! И спрячь! – приказал я.
     Да и меч взять. Ни к чему, биться не станем, но для порядку… Битва наша не на мечах.
    Ещё раз тряхнуло терем, прежде чем я вышел на крыльцо в лучшей рубахе, подпоясанный богатым мечом моим, и в шитой золотом и каменьями опашне, шапку соболью тако ж на бок заломил, пусть лесовик чёртов вспомнит, что он супротив меня давно уж и пусть Аяя видит.
    Но и Арий вовсе не выглядел лешим замшелым, отнюдь, я всегда недооценивал его внешность и умение показать себя. Сейчас и он в плаще с алой подоплёкой, шапке, вышитой замысловато золотым узором солнцами, которое и взыграло почти нестерпимо своими лучами и на шапке и на поясе золотом, Арик вынул меч, громадный, сверкающий, кто и выковал-то ему такой?
    – Пошто орёшь, Арий?! Чего явился, терем мой потрясаешь? – прогромыхал и я, остановившись наверху крыльца и заправив пальцы за пояс, пусть видит, что я не только не боюсь, я плюю на его угрозы.
   – Знаешь, зачем я здесь, Эрбин! Добром верни, иначе прибью тебя! – вскричал он.
    – Вотще явился ты! Ничего твоего здесь нет, здесь всё моё! – так же проорал я.
   Вот тут он сбросил плащ и шапку на взявшийся серым настом снег, светлые волосы плеснулись по плечам, не у всякой девки эдаки славные волосы.
     – Небылые слова! Брат подлый, вор! Отвори двери, выпусти Аяю! Не твоя жена! Моя! – вскричал он, не замечая своей великолепной сейчас красоты.
    – Тебе не жена тако ж, она жена царю царей Могулу! И его царица! – я усмехнулся свысока. – Думашь, он забыл её? Али она его не помнит?! – мои стрелы острее его меча, которым он решится меня тронуть только, чтобы самому умереть. Но и это, я вижу, вполне вероятно…
    Мои стрелы все легли в цель, я знал, куда бить и яда в них достанет, чтобы ему, счастливому сопернику моему выжечь дотла душу, что ж мне, одному страдать?.. Арик побледнел ещё и, мотнув рукой, снёс конёк у светёлки.
    – Не твою ли дочь Могул с трона погонит, признавая Аяю царицею? – крикнул он.
    – То моя забота, моя дочь, мои внуки. А тебе Аяи не видать. На трон взойдёт со своим ненаглядным Мареем, царём царей Могулом. И снимет он чёрные перья, вновь засияет белым лебедем, каким был!
    Арик башкой мотнул, свирепея, ещё раз махнул рукой с мечом, с меня свалилась и опашня и пояс с мечом, по кафтану разрезанная полоса прошла, во как разошёлся, раньше не мог такого… меч я едва успел подхватить, ножны с грохотом упали на крыльцо. Ахнула Рыба, я обернулся на неё и взглядом спросил, нашла она Аяю? Она, зажав рот рукой, опять замотала головой, показывая, что не знает.
    – Освободи  Аяю, она и решит, чья она жена и чья царица!
    – Вскую ты явился, Ар! Аяя не любит тебя, не любила никогда! Терпела дурака от жалости бабьей. Утомил ты её дурной ревнивой злобностью своей и пьянством! Она моя полюбовница и вскорости родит мне сына! – нарочито усмехаясь, ответил я, не поднимая меча, показывая вновь своё небрежение ему.
    Вот тут земля загудела утробно и качнулась, задышала под нами, с грохотом влетели мы, проламывая двери, в сени терема, заверещала Рыба, а грохот пошёл и по земле, содрогнулись скалы, роняя громадные осколки, оглушительно взорвался лёд на Море, выбрасывая воду, вместе с кусками льда и рыбами на берег.
    – Где Аяя!? – заревел Арик мне в лицо, сдавив горячей, как в лихоманке ладонью горло, впрочем, несильно.
    – Пошёл ты к дьяволу! – прошипел я.
    Он тукнул меня затылком в пол, тут же поморщившись от боли, ага, бить меня не можешь! Всё по себе, смысла нет.
     – Убью тебя! – выдохнул Арик мне в лицо, закатывая глаза в ярости, которая почти лишала его разума. Верно, убьёт... у меня мороз пробежал по коже, таким я никогда не видел брата. Он мог злиться, но чтобы так выйти из себя…
    – Не убьёшь! Что в себя меч, – прошептал я, уже боясь, что он забыл о том и вправду прикончит меня и себя тем же махом.
    – Плевать мне! Где она? Где она, сволочь?! Где Аяя?! Пусть мне в глаза скажет, что тебя любит! А до тех пор не верю ни одному слову твоему, подлая ты тварь! Вор, похитник, насильник, лиходей мерзостный! – Арик сверкнул глазами.
    Грохотнула и качнулась снова земля, повалились лавки и стол, побилась посуда, Рыба, забежавшая было за нами в дом, упала тоже, и где-то рядом, охнув.
    – Землю трясёт, на волю надо! – проорал я, отталкивая его. – Сейчас завалит нас здесь!
    А земля с гулом меж тем снова накренилась, заскрипели брёвна в стенах, муравленая печь пошла трещинами.
    – Плевать мне на всё! Где Аяя? Отпусти, тогда и сам на волю выйдешь, иначе тут останешься, как в домовине...
    Со скрежетом и треском сломалась лестница в светёлку, а если Аяя там?.. Но что же она, не слышит, вышла бы давно, дом вот-вот рухнет…
    – Да вместе все тут и сгинем! – вскричал я. – На волю беги, я… найду её! – я бросился к лестнице в светёлку, заберусь как-нибудь, но надо посмотреть, не там ли, вдруг придавило чем и не может… Но тут произошло ещё одно потрясающее явление, остановившее меня и, быть может, спасшее мне жизнь.
    – Нет в терему хозяйки, вашец… не ищи! Беги! Не трать время!.. бежим! Всем на волю надоть! – прокричала моя служанка в ужасе. Вот вам и Рыба.
    Сверху на нас повалились лари с книгами, сломался пол в светлице?.. это опять загудела земля, сотрясаясь, и зелёная волна воды со льдом ударила в окна, а ведь Море в двухста шагах…
     Мы вымелись на двор, а дом ещё раз содрогнувшись, накренился вбок, как складной, останься мы внутри на мгновение, уже не вышли бы…
    Но мгновенного замешательства Арику хватило, чтобы опомниться и накинуться на меня снова, теперь он сунул мне кулаком в лицо, тут же и сам залившись кровью, потекшей из носа на губы. Это немного охладило его, он сел в сумет, прижал ком снега к лицу.
    – Сволочь какая, вот же сволочь… даже не могу поучить тебя, поганая свинья, помойный михирь! – пробормотал он.
    – Женщина тут, не выражайся, как непотребный ярыга! – негромко сказал я, повторяя его действия, а что ж ещё? Больно разбитому носу. – Давай полечу.
    Арик отмахнулся:
    – Пошёл ты, зловонный шлёц.
    – Не отказывайся, тебе легче и мне облегчение…
   Я не стал ждать его позволения, провёл рукой перед лицом, всё страдание и прекратилось.
    – Сволочь… дрянь кудесатая! – сплюнул Арик оставшуюся во рту кровавую слюну и отбросил снежок, ставший похожим на спелое яблоко.
    Он поднялся на ноги, Море уже отходило назад, оставив на берегу синеватый наплыв от растаявшего в воде снега.
    – Надеюсь, все города и деревни целы, – сказал я, глядя на это.
    – Будто тебе дело есть до того, сытая тварь, – отозвался Арик.
    – Ну, не меньше, чем тебе, – сказал я.
     – Хватит! – отрезал Ар. – Аяю где спрятал? Отвечай, иначе к хренам морским весь берег этот смоет!
    Он, бледный, страшный и прекрасный в своём гневе смотрел на меня, стоя надо мной. Я тоже встал.
    – Не знаю, спряталась от тебя, дурака, увидала, знать, что идёшь, и схоронилась от постылого, – сказал я, наслаждаясь тем, как вновь от ярости по нему идёт судорога, по белеющими его глазами и губами это видно. Она любит его, но как, это знаю только я, я так ничего и не смог с этим сделать и от этого я, дурак, люблю её ещё больше… Она любит его и за это я его ненавижу и буду терзать так, как только смогу из одной зависти к тому, из ревности, которой не знал до того, как узнал её. И за то, что и он её любит, я таким не знаю его, ни таким, какой он был с ней, ни чтобы он пил подряд целую зиму, ни чтобы такую ярость излучал. Всегда одним толчком из него выходила, а теперь… лёд на Море вскрыл… А ведь сегодня беснуется только он, всё это вокруг нас – его Силы дело, вот как взъярил я брата, вот как сердце взыграло в нём.
    Я тоже встал, вытер кровь с лица. Но слишком успокоился я, Арик налетел на меня с кулаками, хорошо меч где-то потерял…
…Мне была нипочём боль, которая долбила и меня с каждым моим ударом по Эрику, она только сильнее возбуждала меня, подпитывала мою ярость, придавая ещё сил. Но и Эрик стал не только защищаться, но и тоже наносить удары, обдирая кулаки о мои зубы, скулы и рёбра… Я не видел и не слышал, что творилось вокруг, не слышал, как опять загудела земля, как полетели камни с раскачавшихся скал, как новой волной с грохотом выплеснулось и скатилось назад Море, с обломками льдин… Я слышал только это: «постылый», «моя полюбовница», «скоро сына мне родит», «она не забыла Марея»…
    Я смог остановиться только, когда оглушённый ослаб вдруг и, обмякнув, повалился на снег, оцарапавший мне и так ободранное лицо.
    Что-то холодное и мокрое коснулось кожи, пробуждая от забытья, в голове мутилось, однако и взгляд собрать не сразу удалось.
    – Кто ты?.. – спросил я, разглядев, наконец, некрасивое безбровое лицо женщины, наклонившейся надо мной, она сама, поцарапанная, и бледная от страха смотрела на меня.
    – Рыба она, – ответил за неё Эрик…
    Женщина-рыба, я сошёл с ума?.. нас всех в Море смыло? Где Аяя? Аяя где?.. я опять провалился…

Глава 2. Потрясения
    Ужасное землетрясение потрясло Каюм, Авгалл и Салаз, отголоски прошли по всему Байкалу, в Паруме порушилось несколько больших зданий, в Синуме повредилась башня дворца, её верхушка упала и убила несколько человек, в том числе сына царя Синума. И это помимо множества других людей, других строений, домов, храм Солнца на восточном берегу в Паруме треснул и заходить теперь под его высокие древние своды было опасно, предстояло решить, ремонтировать его или же не рисковать и построить новый.
   У нас в Авгалле всё оказалось, наверное, хуже, чем везде. Множество домов, жертв, вспыхнули пожары сразу в нескольких частях города, потому что потрескались, взрываясь, печи, Море, взломав лёд, вышло из берегов и разрушило пристани, дома, что были недалеко от воды, смыло людей, корабли и лодки, оказавшиеся рядом. Наш дворец тоже загорелся в нескольких местах, и мы едва успели выскочить, спасаясь. Удача, что всё это светопреставление разразилось днём, иначе, думаю, погибших было бы значительно больше. Но и так, когда трясти землю, наконец, перестало, я понял, что нам предстоит ещё сосчитать сегодняшние жертвы и осознать все потери.
    Наутро следующего дня я призвал Зоркого, который ещё не мог рассказать мне, ни сколько человек погибло, ни сколько золота надо будет выделить казне на восстановление домов, дорог, на то, чтобы помочь пострадавшим. Мой собственный сын, один из младших царевичей сломал ногу, выбегая в спешке из дворца, и теперь дядька носил его на руках на  трапезы.
    – Когда всё вестимо будет? – спросил я Зоркого. – Что в иных царствах?
    – Неизвестно, государь, – ответил Зоркий, почему-то смущаясь.
    Это не понравилось мне, и я спросил его об этом, но Зоркий смутился ещё больше и отнекался. Тогда после его ухода я призвал одного из доверенных моих мелких слуг и спросил его о Зорком, памятуя, что мелкие слуги всегда знают о нас больше всех, потому что всё видят и слышат, снуя вокруг невидимые, как мухи.
    Челядной кивнул и сказал, краснея:
     – Дак государь, дело секретное, свиток вчерась из Парума привезли боярину Зоркому, он едва раскрыл, тута всё и началось с тряской энтой, свиток-от и покатись, так Мышастый прибрал.
    – Грамоте разумеет Мышастый твой? – спросил я, чувствуя, что нехорошо со свитком тем дело обстоит.
    – Нет. Государь, Мордкин купил у него.
    – Мне принесёшь, купишь али как, но принесёшь мне.
    К вечеру письмо было у меня, и я по первым строкам его понял, что Зоркий не послушал меня в предупреждении о Раде и теперь эта его предательская страсть грозит многими неприятностями нам всем. Я не стал читать письма, одного хватило, что оно было написано рукой моей дочери, я приказал позвать Зоркого. Дело было уже к ночи. Зоркий вошёл и увидев письмо в моих руках, побелел, остановившись. Я обернулся к нему, бросая проклятый пергамент в огонь большой чаши лампы горящей на каменном постаменте в моих покоях.
    – Ты понимаешь, Зоркий, что теперь я должен казнить тебя? – сказал я.
    – Государь…
    – Я не сделаю этого только чтобы не бросать тень на Раду. Чтобы не возникло никакого слуха о вас, даже тени слуха этого. Я убью тебя тайно, вот сейчас, а тело твоё выбросят в Море, чтобы задобрить Великого Бога моей жертвой.
    – Позволь молвить государь! Ничего низкого не случилось между нами с царицей Парума… – подал голос Зоркий.
    Я повернулся к нему, и просверлил взглядом, что делает людей такими глупыми и недальновидными? Подлость? Али глупость? И что хуже?
     – Государь, разве ты никогда не любил? – выпалил Зоркий.
    Я схватил кубок со стола и с размаха ударил его один раз и второй. Он отшатнулся и упал, хватаясь за разбитое в кровь лицо.
    – Не сметь говорить со мной! Не сметь смотреть на меня! Любовь незаконная всегда преступна, а марать ею царицу…
     – Я ничем не замарал царицу Раду!
    Я нагнулся к нему и прошипел:
    – Уже тем одним, что посмел мечтать о ней, что позволил ей, глупой, ответить на твои мечты, ты предал и меня и Астава и, кто знает, может быть и весь Байкал! Неужели ты, такой мудрый, зрелый муж, не понимаешь этого? Неужели не понимаешь?! – искренне изумился я. – Не понимаешь, что есть то, что важнее твоих сердечных томлений и жарких снов? Астав предательством сочтёт неверность Рады, пусть она была даже мысленной. Ты не понимаешь, что врагов Байкала достанет, и эта ваша история напоит их, как кровь шакалов? Ты не понимаешь?! Не понимаешь?!
    Он побелел, поднимаясь, держась за разбитое лицо.
    – Государь… – прошелестел он. – Разве есть враги у нас?
    Я взглянул на него, и он испуганно отпрянул:
    – Прости, государь.
    – Прочь убирайся, Зоркий. Думал я, есть соратники у меня, оказалось я окружён себялюбцами и глупцами, способными погубить царство, которому я отдаю всё…
    Нам казалось, что сотрясение земли – самое большое бедствие, что могло обрушиться на нас, тем более что Байкал благоденствует уже больше двадцати лет. Мы привыкли жить сыто, и всё лучше год от года, подсчитывая прибыль народа, урожаев, торговых путей, мы не видели недовольства и злочинства, хотя, разумеется, недовольные всегда имеются. Но стоило сотрястись земле, стоило погибнуть нескольким сотням человек, хозяйств и задуматься о том, как это пережить или исправить то, что возможно исправить, как тот час возвысили голоса даже те, кто молчал и был всем доволен.
    – Когда и случилось всё, как объединилось царство, так и тряхнуло!
    – Боги недовольны!
    – Сам Байкал и недоволен, из берегов вышел, сколько добра смыл, сколь человеков!
    Всё больше и чаще я стал слышать сии речи и от доносящих, и сам от горожан и деревенских, на привычных встречах-сходах.
    – А може сами братья Арий и Эрбин злятся, что царство их без них собрали, хто знат, главно дело, что не по ндраву энто тем, кто управляет всем сущим, так-то Могул-государь!
    – Что же дурного в том, что Байкал снова стал Байкалом? – сказал я.
    –Дак-ить… дурного-от ничего, конечно, но ведь недовольны, – ответствовали  мне, пряча глаза, явно не зная, что говорить.
    Вот пустили эдакую глупость в народ, и понеслось, и пошло плодиться, аки плесень подлая, аки зараза. Меня назола брала, когда я слышал эти речи и думал, как же может такое быть, все сыты и жирны даже, бедных и то почти не стало, и пострадавшим от бедствия мы помогли, конечно, не могли мёртвых вернуть к жизни, не в нашей энто власти. Сингайл может, в чём я убедился, но он тут не помощник.
    – Что голову повесил, сокол ясный? – спросила Арлана, не выдержав, очевидно, моей кручины.
    – Ах, Арланушка, как не горевать, не бедовать? Столько лет я всё отдавал народу моему, не спал ночи, чтобы не думал, как жизнь в Байкале сделать светлой и счастливой для всех. Школы открыли, лекарни, вдовам и сиротам помогаем, мало, конечно, оно всегда мало, но ведь не холодны же к нуждам народным, а случилась беда, в которой и не виноват никто, сразу камни из говён стали в меня бросать, дескать, зря все преобразования свои вершил. Разве справедливо?
    Арлана лишь усмехнулась румяными губами, и сложила руки на сдобной полной груди.
    – Конечно, справедливо, – сказала она, качнув головой, подвесы у скраний качнулись, позвякивая. – Не царско то дело смердам и ратаям зады подтирать, они об нас должны радеть-от, мы к Богам ближе, они к земле, на то и чернь. А ты их до себя возвышат, вот и доигралси! – она замолчала, я думал, договорила несправедливую речь свою, оказалось, нет.
   Арлана взяла побольше воздуха в грудь и воскликнула, воздевая руки Небу, будто готовилась, как скоморохи представляют:
   – Царь  царей! Великий Могул! Хто тебе по силе равен? Хто по уму? Хто такое смог бы сделать, што ты с Байкалом? Да ты для них Бог живой, они же должны от восторга, что у них такое счастие имеется, как ты, должны, не дыша, молиться день и ночь за твоё здоровие и счастье, и благость, а ты што ж? Как простой по городу ходишь, по стране ездишь, кажной кобыле под хвост заглядывашь, спрашивашь, како же там дела! Тьфу!.. Доступный кажну седмицу, кажный день! Это што? Пущай ины умны люди с ими говорят, знатным докладывают, хто достойный будет лицо царя царей узреть, а те тебе доложат, нечего снисходить, эдак  и роняют себя. Эдак и Богов низвергают, не то, что царей…
    Это очень разумно и очень по её и по обычаям её отца, он непременно так и поступал бы, но я хотел иного и для себя и для царства. Неужели я ошибался? Неужели права Арлана? Восседать на златом троне в облаках надоть?..
    Всего несколько седмиц прошло, как приехал нарочный из Парума со страшным посланием. Верно, сотрясение земли только начало наши беды…
 
    Конечно, мы воспользовались невинной и чистой, но яркой страстью между Зорким, советником царя царей Могула и царицей Парума Радой. Мы следили за всеми и сеяли зёрна недовольства, которые мгновенно дали очень злые всходы сразу по всему Байкалу, едва случилось земное сотрясение. А связь дочери царя царей и его же советника – это настоящий подарок, это сотрясение ещё хуже, здесь невиновных нет. Если на пустом, месте, где мельчайшей соринки не найдёшь в глазу царя царей, до того он безупречен, справедлив и проглядлив, о кажном смерде во все концы царства не забывает, и то мы смогли сделать много, чтобы расшатать единство в народе, то там, где есть хотя бы капля вины, можно утопить всех. И первое, что было сделано, это доложено Аставу о том, что его жена ему неверна…
    О, гнев молодого царя Парума был великолепен. Доказательства были неопровержимы, письма (поддельные, то единственное, что было написано Радой Зоркому, мы не добыли, но хватило того, что оно существовало), и главное – вина Рады, которую она, чистая душа, осознавала – вот  были лучшие доказательства.
     Астав, ворвался к жене с обвинениями, она не подумала даже отрицать, достойно выпрямив гордую спину, царица Рада стояла перед мужем, опустив лишь глаза долу.
     – Ты не отрицаешь?! Дрянная женщина, ты даже не отрицаешь измены?! – взорал он.
    Она лишь покачала головой, и промолчать бы ей, недальновидной, али желающей погибели своей…
    – Я люблю Зоркого с детских лет, всегда он был достойным не то что моей любви, но всего лучшего, что может быть на свете, – ответствовала Рада, выбивая из-под ног своих и мужа оплот семьи и спокойствия.
    Вот скажите, можно так говорить с мужем, который болезненно самолюбив, уязвлён уже тем, что отец его жены царь царей, а он лишь временный властитель царства, уже подчинённого великому и великолепному тестю. Союзники – да, но это лишь временно, потому что Байкал это уже единое царство и не он его царь, он холоп при её батюшке. И к тому же говорить это мужчине, который восторженно любит и ревнует. Ревнует и как жену, и как царицу, всеми любимую в народе, образованную и умную, что на троне уместнее его. Молвить это при чади, при детях?..
    Что сделал Астав?..

     – Он  убил Раду… Астав убил Раду и… и детей, – сказал я, роняя присланный свиток.
    Что теперь сделаю я? Убью Зоркого? Конечно, но для чего? Чтобы восстановить доверие между Парумом и Авгаллом. Чтобы не разрушилось едва восстановленное царство. Уже не поправить того, что они вдвоём сделали, Зоркий и Рада. Доверие и преданность куётся долго и дорого, а рушится в один миг, всего лишь сквозняком навета.
    Но как же мне унять эту боль потери, перехватившую горло, перебившую спину, как мне успокоить Арлану, упавшую в обморок, и пролежавшую со стонами шесть дён в затенённой почивальне, в окружении своих кумушек и служанок. Она перестанет когда-нибудь плакать, но не перестанет сердце. Её, и моё. Рада, наш первенец…
    Я заперся в своих покоях и не принимал никого, скрывая даже от чади свои слёзы. Не знаю, сколь дней я провёл эдак, но егда я вышел, то узнал, что Зоркий повесился в эти дни. Так я остался без любимой дочери и без доверенного советника. С пошатнувшейся честью и затрещавшим царством.
   Арлана вошла ко мне в покои, почерневшая от горя и слёз, и подала большой пергамент.
    – Что это? – спросил я, мои глаза плохо видели от пролитых слёз.
    – Он идёт на нас войной, – сказала Арлана.
    Я посмотрел на жену, неужели прошло всего несколько дней? Несколько дней и столько потерь?
    – Ты недооценил нашего зятя, – проговорила Арлана.
    – Ты знала о Раде и Зорком? – спросил я.
    Арлана покачала головой.
    – Не знала, не верю, что могло быть… изветы всё. Ложь подлых супостатов. Астав ли ину царицу пригрел и решил эдак от прежней избавиться, иные кто, кому твоя власть не мила, но дочь моя супротив чести царской, супротив чести жениной ни в жисть не пошла бы! – гордо и без сомнений произнесла Арлана.
    Я вздохнул, будь и я уверен в этом, я легко и достойно отбил бы воев Астава, что выдвинулись на нас. Но я знал, как знала и Рада, что моя вина в том есть. Я должен был убить Зоркого, едва увидел его взгляды на Раду, тогда же. Но не было бы и тогда поздно? Кто знает теперь, сколь любовь их горела в их сердцах? Любовь ведь утаить невозможно. Всё можно скрыть, и ненависть, и презрение, и небрежение, всё прикрыть, приукрасить, одной любви не скроешь, она огнём просвечивает в душе, все видят свет и ощущают её тепло… Потому, я виноват, что моя дочь была похожа на меня больше, чем на мать, слишком живое сердце в ней оказалось, для цариц эдако не годно… потому теперь идёт на меня войско и рушится создаваемый мной столько лет порядок. Неужели мне суждено только терять?..

    – Клянусь Богами, Дамэ, это великолепно! – обрадовано расхохотался я, услышав рассказ моего верного раба, умнейшего ловкача Дамэ, как они обернули против Могула, царя царей, его родство с царём Парума Аставом. Кто теперь поверит Могулу, ежли его старшая дочь недостойная женщина, ежли его ближайший советник в грязной связи с нею, с царицей Парума?! На что способен тогда отец, когда такую царицу в жёны союзнику отдал? Нет, это действительно великолепно, потому что выбивает почву из-под ног Могула, а значит всего Байкала. Если возможна такая низость прекрасной Рады, так любимой в народе, то на что способен сам Могул, которого чем больше обожали одни, тем больше и ненавидели многие другие.
     – Теперь уже и Синум присоединился к Паруму, глядишь и Аккин, царь Салаза пойдёт за Аставом. А не пойдёт…
     – А не пойдёт, неважно, придём мы,  – докончил я. – Достаточно там надёжных лазутчиков у тебя? Мы не должны допустить даже возможности замирения. Едва схлестнутся вчерашние союзники, поубивают друг друга, мы накроем их волной настоящей крови, так, чтобы они не объединились против нас, став сильнее. Понятно?
     – Как нам сделать это?
     – Подумай, Дамэ, какое ещё преступление может навсегда разъединить их, какая ложь? Придумай, – я усмехнулся, подымаясь с подушек, ноги затекли, никогда не привыкну сидеть на земле, как они тут.
    Я прошёлся по шатру, сапоги по щиколотку утопают в медвежьих шкурах, устилающих пол.
    – Никогда  нельзя строить царство на равных союзниках, даже если один царь царей, это гибельно, обязательно найдётся тот, кто захочет на место царя царей. Царь один должен царить над своим народом, как Солнце над землёй. Не бывает много Солнц, оно одно и только одно. А Могул при всём своём уме и даре правителя, слишком наивен и добр, как ребёнок, выросший в счастливой семье, который уверен, что злодеи и смерть обитают только в страшных сказках али неведомых странах. Что ложь не коснётся того, кто сам честен.
    Дамэ замолчал, слушая меня.
    – Мы прикончим Могула его же оружием – открытостью и честью, – продолжил я. – Ни страха, ни загадки, что отпугивает злоумышленников и заставляет чернь падать в пыль, восторженно восхваляя имя царя. Он хотел слишком приблизиться к своим смердам, мы свалим его в их руки, пусть растерзают его за то, что он сделал их жирными и богатыми, что заставил поверить, что последний ратай равен царю одним только обличием человеческим.
    Дамэ слушал, погрузившись в себя. Он всегда не просто ловил мои слова как все прочие, он осмысливал их. Нет, Дамэ, ты слишком умён, ты зрячий, в отличие от всех, ты скоро можешь стать опасным, тебя я убью первым, пока ты не успел осознать, что я задумал в действительности, что меня ведёт похоть к власти, но похоть моих чресел ещё сильнее, власть мне нужна для одного, чтобы удовлетворить главную похоть. Я убью тебя пока ты не понял этого и того, что благоденствие здешних грязных кочевников мне безразлично, что ими я намерен удобрить свой путь к цели. Они лишь навоз на пашне моего грядущего. Это знаю только я, и остальные поймут, только когда этим навозом станут…
     Дамэ тоже встал, почтительно склоняясь, не смея сидеть при мне, стоящем, это я давеча позволил ему сесть и то больше для того, чтобы не задирать глаза, глядя на высокого Дамэ с подушек, в обилии разложенных для сидения по полу.
     Потому я хотел узнать, как продвигаются дела с самым моим волнующим поручением, самым важным, единственным, ради чего было затеяно всё остальное.
     – Нашли девицу? – спросил я, внимательно разглядывая красивое лицо Дамэ, не проник ли он до сих пор достаточно глубоко в своих мыслях.
    Но нет, у него и тени ещё подозрений не мелькнуло: Дамэ поднял на меня глаза, едва ли не виноватые.
    – Прости, повелитель, нет ещё. Но нашли следы недавно, может быть…
    – Где? – нетерпеливо и слишком живо спросил я, впредь надо вести себя построже, иначе попадусь...
    – В Каюме. Но то ещё неточно, повелитель, многажды ошибались уже, всё не те оказывались…
    – Гляди, Дамэ, её надо найти до того, как мы выступим на Байкал. Раньше, ты слышишь?! Чтобы не попала в мясорубку нашей войны. Мне она нужна для воцарения, потому она – законная  царица Байкала.
    – Как то может быть? – удивился  Дамэ, захлопав глазами.
    – А так, что она первая жена Могула, с которою он не разводился. Она царица, Арлана – всего лишь наложница. Понимаешь, к чему я клоню?
    – Что дети Могула незаконные, сиречь брак незаконен? И наследовать не могут… – догадываясь произнёс Дамэ.
    Я засмеялся.
    – Именно, друг мой, именно. Так что ищи Аяю, жену Марея-царевича, что теперь зовётся Могулом.
    Всё, что я говорил сейчас Дамэ, я узнал вчера ночью, когда ко мне приходил мой Повелитель. Он и открыл мне имя моей царицы, и тайны её могущества пригодные мне.
     – Об Аяе этой необыкновенной я слыхал, повелитель, – обрадовался Дамэ. – Как о неписанной красе спрашиваешь, так все поминают ту Аяю, рассказывают, будто сказку, и о ней самой и о той любви царевича и о том, как он горевал и метался по берегам Моря, разыскивая её, пропавшую в одночасье. Сказывают, потому и траур чёрный носит с тех пор, не снимая, по той любви навеки тоскуя… Только, повелитель, твоя воля, а не может она быть молодой девицей, с тех событий прошло четверть века…
     – Обсуждать станешь? Спорить? Найти велено, а не болтать мне тут!
   …Я поспешил убраться из шатра повелителя. Но всё же понять я не мог, он описал мне юную девицу, а этой Аяе уж, сколько тем делам лет… старуха, поди. Я вздохнул, что рассуждать, хочет Аяю, надо найти ему Аяю, ему для трона нужна, не всё ли равно, старуха али молодая? С тем и поскакали мы в Каюм с Буном, моим ближним товарищем, двое же других, Огр и Волен, остались готовить к выступлению войско. Но оказалось, что не только царицу, прячущуюся неизвестно где нам необходимо найти и привезти к повелителю. Кони уже стояли запряжены, когда царь призвал меня и сказал, расхаживая по обширному помещению своего высокого шатра взад и вперёд и словно сомневаясь сам в том, что приказывает мне:
   – Необходимо ещё разыскать двух предвечных братьев, легендарных Ария и Эрбина, живущих среди людей. Они обладают необыкновенной силой и если не убить их или не захватить в плен, они могут сильно порушить все наши планы. Ты понимаешь, Дамэ? – он посмотрел на меня.
   Я не понимал, но, что ещё страннее, мне показалось, что сам повелитель не очень понимал, больше того, сам не знал, зачем приказывает мне это. Для чего ему царица, он знал, а вот с этими братьями всё было неясно.
   – Одно могу добавить, Дамэ, возможно это поможет: братья эти возможно окажутся там же, где и царица. Убей их обоих, или хотя бы плени, не оставляй на свободе.
Глава 3. Ложь
     Теперь я очнулся, чувствуя запах сена, ещё свежих брёвен и хлева, но больше всего сильный запах какого-то снадобья, что там, сандрик, мёд, масло… раны смазал кто-то, поджили уж. На лице моём прилеплены какие-то плотные лепёшки из этого самого лечебного бальзама, и по телу тут и там, перевязан я, кто-то заботится обо мне. Я поспешил поднять голову, чтобы увидеть Аяю, кто ещё, конечно она! Но взгляд не успел разглядеть ничего от моей поспешности, закружилось всё, помутнело.
    – Лежи, Арий, не спеши головой-от вертеть, в себя пришёл, то ужо славно, – произнёс незнакомый женский голос.
    – Где Аяя? – спросил я, прикрыв глаза, пытаясь этим унять тошнотворное верчение.
    – Хто ж знат? – ответила женщина. – Хто  мог знать, что и вы-то два брата, жители легенд и сказок, я подумать не могла… Слыхала, как она хозяина называт, но рази ж поду-умашь, что чудо эдако своими глазами угляжу када! – она хмыкнула, будто смехнула. – Так  што иде ваша Аяя, мне тоже неведомо, не наших-от обныковенных человеков то дело.
    Я открыл глаза снова, но не торопился приподниматься теперь, зрение потихоньку стало возвращаться к ясности, и я разглядел балки над нами, деревянный высокий потолок, а ведь верно, в хлеву мы.
   – Иде и быть-то, в дом боюся заходить, того гляди обвалится, того тока и натаскала сюда, что само в окна повылетело. И мой домишко камнепадом завалило, хорошо хлев да конюшня с птичником целы, твово коня, ну, верней, кобылу, Арий, я к нашим свела, ты не думай, цела буит, – ответила на то Рыба, ибо это была именно она, это я помнил.
   – А мерзавец Эрик где? – спросил я, испугавшись сразу, что он каким-то макаром уж исцелился и добрался до Аяи.
   – Здесь я, разгдекался, – недовольно пробурчал мой брат где-то поблизости. – И сам ты мерзавец, тоже мне, леший чёрт, дурак лохматый!
    Я, не спеша, повернул голову, и верно, он лежит тут же, рукой достать можно, чёрно-синее лицо, с отжелтом уже, знать, пять дён здесь валяемся, не меньше.
   – Седьмой, – ответствовала Рыба.
   – Гляди-ка, разговорилась как, я ведь её за глухонемую почитал, – сказал Эрик.
    – Ты сам слепой да глухой, ни хрена не понимашь! Жаль, что, сволочь, зрячий, куда не надоть глаза бесстыжие пялишь!.. Это надо такое содеять! Сволочь, подстерёг, ударил и исхитил! Мою жену исхитил эдак! Что за совесть должна у брата быть! – разозлился я. – Я хитил твоих жён когда? Трогал?
    – Ну жён, положим, не трогал, а тоже вредил-от немало с женским полом, – отозвался Эрик. – Да только тут не тот случай, Ар, Аяя моя была, я для себя её у Марея-царевича выкрал, я себе её взял, она моя стала, вся моя. Так ты затесался, внедрился промеж… – тоже заводясь, проговорил он.
    – Что-о?! Как ты? Это ж… те четверо мерзких тварей… так они твои… твои рабы? Твои приспешники? Вон про что ты тем летом спрашивал!.. У-у, каков хозяин, таковы и рабы… А я в толк не мог взять, про каких рабов ты молвишь! – осенило меня.
    Я не думал, даже и связать никак не мог Аяиных гонителей и Эрика, она никогда не… ни разу не говорила, что он их предводитель, что… почему ни разу не назвала его? Отделяла его тоже, али он… дорог ей был тогда уж? Меня кольнуло больно в сердце… Али не знала? Не ведала, что он мой брат? Могла не знать? Откуда ей и догадаться было…
    – Теперь знает, – сказал Эрик.
    – Знает... – я задохнулся от ненависти, приподнимаясь снова и не чувствуя уже ни дурноты, ни головокружения от нахлынувшей волны злого жара. – А ты знаешь, что сделали с ней твои рабы?! Кости переломали, избили, всю искалечили, я едва выходил, едва не померла на руках у меня…
    – Выходил он, тоже мне, лекарь великий, Галалий! Да тьфу на тебя! – вскинулся и Эрик, всё ж проняло его, больно про преступных своих рабов слышать. – Сингайла бы позвал, вмиг здорова была!
    – «Позвал», тебя и не зовёшь, ты сам вором вона! Не звал, потому знал, что полезешь мне в сердце, как поймёшь, что… Подлючую натуру твою знаю, только вредить мне.
    – И отнял, моё, завоёванное, отнял! – прорычал Эрик.
    – «Моё, завоёванное»… вещь она тебе? Ишь, размоёкался! Спросил бы. А ты зверям, своим шакалам позволил…
    – Не зволил я! – заорал Эрик, срывая голос, по-настоящему проняло его.
   А на крышу ливень хлынул, не иначе – упругие струи грохочут...
    – Хватит! Не знал, подумать не мог, что осмелятся… своим руками растерзал их, егда узнал, на куски разорвал каждого, не думай! – ливень грохотал такой, какого и не бывает в энто время года, едва слышно Эриков голос.
    – Поздно уж было, терзальщик, думать надо сначала, что супротив божеской воли творишь, кому девушку беззащитную оставляешь. Потому и не упоминала тебя, что ты чудовище похлеще их! Ох, и чудовище, змей злобный, подколодный…
     – Да замолкни! – опять вскричал Эрик. – Сам-то белыми крыльями покрытый?! А кто ревностью и пьянством изводил её? Муж ты хренов, любишь, так добром люби, лаской, чтобы солнце у ей на челе светило и в сердце весна цвела, а не врывайся дурным вепрем с огнём своим, и себя и её раня! Дурень чёртов, не знаешь, как с женщинами жить, так и не научился…
     – Так ты… – тут я задохнулся и смущением и тем, что прав он, – да ты… ты… ты подсматривал! Ты… – я подхватился, было, опять, но померкло в глазах, и упал я затылком на солому, пережидая дурноту.
    – И подсматривал, что с того?! – воскликнул Эрик, тоже подхватившись, но тоже после опадая.
   И далее произнёс с задержкой, спокойнее:
    – Первый  раз случайно увидал, и понял, кто мою единственную исхитил из жизни моей, из-за кого я…
     – Боги её ко мне привели, никого я не хитил, – спокойно сказал я, чувствуя, что он до сих пор так и не ведает, кто такова Аяя. – В самый мой дом.
    – Как то может быть? Врёт ещё… В твой дом и мне не войти!
    – А вот так! Подумай дурацкими мозгами своими! Совсем о времени позабыл?.. Ты когда её у Марея-царевича похитил? Он ещё мальчиком был! И она девочка. Она такой и осталась, может такое быть через двадцать пять лет?
    – Что… ты что хочешь сказать… что Аяя… Аяя, что… подожди, не понимаю… она – предвечная?! – опять приподнялся и рухнул на солому Эрик.
    – Вот разумец-то ты, неужто ни разу в голову не пришла эдака странность? Ни разу? Об чём ты думал-то? Только про михирь свой? Головня горящая… Книжек собрал вдесятеро против моего, а такую простую вещь, очевидну, перед носом не разглядел. Тогда ещё, во дворце ничего особенного, кроме красы, в ней и не приметил?
    Эрик простонал невнятно.
    – А ведь ты первый её встретил из предвечных, тебе было и вести в наш сонм, и книга у тебя была, а ты думал только…
    – Заткнись ты! Проклевал весь мозг!.. – простонал Эрик, закрываясь ладонью от меня.
    – Нечего и клевать там, одна похоть подлая, – с отвращением произнёс я, отворачиваясь.
    – В тебе-то будто похоти мало… – опять простонал Эрик.
    Что спорить и он прав…
    – Много… тоже слепну от неё… – со вздохом согласился я.
    И мы примолкли оба, осмысливая всё сказанное до сих пор. Меж тем зашуршала солома, проскрипели доски, приблизилась наша спасительница.
    – Угомонились, што ль, предвечные братья? – подала голос Рыба, со вздохом облегчения. – Вот и славно, теперя и покормлю вас. Не обессудьте, предвечные царевичи, а тюря из молока и лепёшки простой. Другого без доброй печки не сделашь тута, хорошо коровы есь, куры, да мука. Подклеть-то завалило, но в анбари много припасено. И солонина есь, так что и ухи сварю. Выздоравливать надоть…
    Терпеливая женщина весь наш с Эриком разговор молчала и вступила только теперь, готовая вновь служить хозяину. Без неё, пропали бы мы, замёрзли бы битые, лёжа на снегу вешнем и всё… Это и Эрик понимал и потому спросил её почти ласково:
    – Как же ты смогла обмануть меня, Рыба? Глухонемой так ловко прикинулась…
    – Так-ить, почитай тридцать лет все верят, и ты поверил, никто не усомнился никада. 
    – Аяя распознала? Так!? Потому ты и помогла ей сбежать? Где она, Рыба?
    Но Рыба лишь усмехнулась.
     – Не знаю, батюшка, хошь батогом бей, а не ведаю. Я тока позволила уйти ей, а куда она подалася, откуль мне знать, она горда, мудрёна, мне не сказывала. А токмо… – она хмыкнула опять, как давеча. – А токмо и знала бы, вам, бешеным кобелям не сказала. Всегда считала я, что от басы девкам токма горе, ниче больше…
     Примолкли мы оба с Эриком, подчиняясь нашей лекарше, невозможно возразить, так позорно пред нею представились. Простая женщина, а мы и верно, хуже скотов ведём себя, предвечные братья…
     Послушание и смирение ли, добрый ли уход Рыбы, но уже через пару дней Эрик почувствовал в себе достаточно Силы, чтобы суметь применить её, чтобы исцелить меня. Я поднялся, тут же поднялся и он. Наконец мы вышли из хлева, где помукивали коровы, махая хвостами, лошади отдельно, в конюшне содержались, как и куры в своём курятнике.   
    – Баню истопила, ступайте, не то смотреть на вас страшно, все в грязи, да кровище заскорузли. Чистые рубахи… принесу, попробую в дом пробраться…
    Мы посмотрели на дом, не надо в эдакий пробираться, Эрик так и сказал:
    – Завалится, неровён час, не надо состирни, что есть, до города доберёмся, купим…
    Я посмотрел на них и сказал:
     – Иде она тебе тута стирать будет и в чём? В яслях коровьих? Щас, поправлю, погодите…
    Я подошёл ближе к терему, накренившемуся, с проломленными матицами, обошёл кругом, оскальзываясь за домом на льду, что катком намыло Море, стоявшее теперь безо льда, только льдины плавали ещё, хоть и холодно до сих пор, несмотря на давешний ливень, он, кстати, коркой льда теперь всё покрывал глазурью и снег подтаявший, и терем, и стены амбаров и, даже скалы окрест и камни, что насыпались с них. Море холодно, а не замерзает больше, не зимнее уже, волнуется, неспокойное, тёмно-синее, как Эриковы очи.
    Оглядел я дом со всех сторон – ничего  страшного, не дворец, кудесными зодчими построенный, тот не поправишь, а энто строение – пару  раз махнуть, всё на место встанет.
    Когда я вернулся к моим товарищам теперешним, терем стоял, как был, когда я подошёл к нему перед побоищем нашим, а они, раскрыв рты взирали на него, даже Эрик.
     – Ну что… могёшь, брат Арий, – сказал он.
    Я лишь отмахнулся:
    – Что это против твоего дара, так, чих огородный, а ты жизнь вернуть можешь и исцелить вмиг, без боли. Тебе благодаря здоровые стоим.
    – Не ты, так и не получилось бы, от тебя, как от зерцала Сила моя отражается, удваивается. И вообще, не скромничай, притворство одно, по воздуху летаешь, вот уж дар так дар… Никто не может такого.
    – Аяя может, – сказал я, само выскочило.
    Эрик повернулся ко мне:
    – Ты научил? Конечно, брату пожадничал, ей отказать не мог!
    – Не научил я, не научишь… сама. В сердце что-то чокнуло, и взмыла. Она много чего может, чего не можем мы, и это ещё не раскрыта вполне Сила её, совсем недавно живёт, ещё первую молодость не пережила.
    Рыба поглядела на нас и спросила:
     – Теперя мочно итти? То не морок, Арий, на самом деле терем стоит?
     – Можно, Рыба, щас помогу беспорядок убрать. Что побилось, правда, не исправлю, печка муравленая ваша с трещинами теперь будет, и посуды не вернуть, зеркал тож.
     – Чё же?
     – Не знаю, на деревом властен легко, а вот человеческу работу не могу поправить, коли сломалась.
    – Терем не человеческа работа, что ль?
    Я пожал плечами, что могу, то могу. Поправил я терем, сколь простоит, не знаю, но пока я здесь, точно цел будет.
     – Твой-то дом кто ставил, сам, что ли?
     – А что было мне поделывать триста лет, хоть мышцы добрые напрячь на мужеской работе, иначе разжиреешь.
     – Другой раз знать буду, позову себе дом ставить, зря на плотников не тратиться, – усмехнулся  Эрик.
    – Щас по морде дам, боярин знатной! – шутя, огрызнулся я.
    – Близнюки вы? – спросила Рыба.
    Мы переглянулись с Эриком и кивнули.
    – Ясно тада. Ни сшей, ни разлей.
    Помог я мигом с беспорядком в горницах и сенях, осколки Рыба вымела, пока мы парились, вышли, уж и печки растоплены, славно по дому тепло разливают, на кухне у Рыбы уха булькает, брюква в горшке томиться, хлеб замешон, а лепёшки уж на столе и ещё дымятся.
    – Масло к завтраму взобью, не поспела, – сказала Рыба, будто извиняясь. Хорошо всё, ладно, можно и жить…
    В бане я заметил Эрику:
     – Шрамы  на тебе, Эр... На спине вона, и…
    Он обернулся, усмехнулся без веселья:
     – Что ж ту зимнюю ночь не помнишь? Вот она, на мне вся и написана. Новая история Авгалла.
    – Я тож чуть не помер от ран твоих, а рубцов не осталось.
    – Мои раны, потому и рубцы мои, заслуженные, – сказал Эрик, не без печальной гордости.
    – А от твоего меча на мне шрама нет…
    Я даже задумчиво оглядел руку, которую он мне некогда мечом ранил.
    – Так то мой меч, Ар, от братнего сердца рана, не от железа.
    – Сам придумал?
    – А как ещё объяснишь?
    – Всего и не объяснишь, токмо Боги знають, – сказал я.
    Поели мы после бани плотно и тут же уснули, едва до кровати Эр, а я до лежанки добрались. Спал я глубоко и сладко, всю ночь без сновидений, но к утру приснился мне сон странный, будто Великое Море, наш Байкал расплескался, как кипящая уха в горшке у Рыбы, и смывает оно города, топит людей, растекаясь по земле почему-то кровью… Я в страхе застонал и забился, но тут вдруг пришла Аяя, точнее, спустилась с небес, прямо ко мне, ладонь прохладную к моему лбу. «Тута я, Огник… люблю тебя. Тебя, помни, свет мой!..» С колотящимся сердцем я проснулся, сел, свесив ноги с печки, тут у них небольшие печечки и лежанка – так, название одно, даже ноги толком не вытянешь, ребятам только спать… Я соскользнул на пол по скользкому изразцовому боку, совсем иначе пахнет эдака печь, моя, белёная, привычная, как живая, энта иная, одетая, строгая…
    Натянул я сапоги, вышел в сени, оттуда на двор, до ветру, вернувшись умылся, расчесаться надоть, да где гребни, в почивальне, надо думать, пока как смог пригладил, и заглянул в кухню, там уж хлопотала Рыба, взяла ухват как раз, собираясь горшок с кашей из печи достать.
   – Погоди, помогу тебе, – сказал я.
    Она обернулась.
    – Да не нать…
    – Чё ж не нать, таскать горшки-то в полпуда, радость тоже мне, – сказал я и перенёсся горшок из духовки на стол.
    – Эт ты хватил, отец родной, где ж тут полпуда, и четверика нет, небольшой горшочек… – восхищённо растерялась Рыба, глядя на горшок, будто он живой. – Но  ты, конешна… помощник-от золотой, любой бабе завиднай! Спасибо, Арий Кассианыч! – она поклонилась даже. – Тако ж и жене подмогаешь? Хорошо это, по добру.
    Я обрадовался, подумал, может быть, коли по нраву я ей, скажет, где Аяя схоронилась от нас, не верю я, что она не знает. Но на мой тихий вопрос только усмехнулась Рыба и поглядела на меня бесцветными глазами, рыба и есть, даже немота мнимая не так к имени энтому, как вся ейная внешность, настоящий налим, жабер не хватает…
    – Ты, конешно, парень-от баской, и повадка у тя хитрая, котовья, к женскому полу умеешь подкатиться, я гляжу, даром, што меня навроде и не думал обольщать, а и то мене ндравишься. Наш-то хозяин гордым гоголем, я вовсе для него не человек, а ты иной, тёплай… прям, хоть гладь тебя, – она смешно наморщила нос и всё улыбалась, глядя на меня, сложила большие руки на груди. – А тока не скажу я и тебе, смашной, медовенькай, не знаю потому шта. 
    – Знаешь ведь, Рыба, скажи, не мучай, она… зовёт меня, во сне снилась, – ещё раз попытался я.
     – А снилась, сам найдёшь. Сюда нашёл дорогу-от.
     – Сюда птичка привела, ею посланная, всё рассказала и сюда привела. Слезинку Яину принесла в клюве, в ладонь положила и рассказала всё, как было…
    Рыба усмехнулась, отворачиваясь, положила масло в кашу, снова накрыла крышкой.
    – Ишь, с птичками разговаривашь…
    – То не я, Аяя с ими говорит как-то, – сказал я. – Она Селенга-царица, все живые твари ей в услужение даны…
     – Селенга-царица? – Эрик заглянул в кухню. – Что не удалось Рыбу обольстить? Подкатиться без меня хотел, пока я сплю, не вижу-не слышу, да?
     – Хотел, да кремень твоя Рыба, не стала прельщаться-то, вишь, – сказал я.
    Рыба только хохотнула и довольно игриво, выходит, всё же обольстилась?.. Это заметил и Эрик и не преминул сказать:
     – Ох, и мастер ты баб притягивать, и как это выходит у тебя, всю жизнь удивляюсь.
    Эрик неправ, никогда я не умел подкатываться к девушкам, в отличие от него, я был неловок и редко представлял, о чём надо говорить с девицами, чтобы привлечь их внимание, с моими жёнами всё решали моё богатство и положение при царях. Потому, должно быть, я и не женился в последние триста лет моего отшельничества до Аяи, довольствуясь и даже очень тайными походами к неизвестным женщинам, с которыми проводил ночи и исчезал до рассвета, чтобы никто из моих мимолётных подруг даже не видел, кто с ними ночевал…
     – Ничего я не умею, Эр, кажется тебе, ты вот другое дело, ты вечный муж и бажають тебя жёны твои, я же… леший, ты прав.
     – Не прибедняйся, гад баский, – беззлобно сказал Эрик.
    Вошла Рыба снова, и верно, будто нарочно, и платок новый надела, рубашка да понёва свежие на ней. Водрузила на стол ставец с шишками да ладками, вышла снова и ещё мазуни принесла, поставила гордо, поглядела на нас, и произнесла:
     – Ну всё, кажись, ешьте, Кассиановичи.
    И вышла, теперь и вовсе расправив плечи.
    – Гляди, завтра ещё косы для тебя распустит, и брови станет суромить, – хохотнул Эрик. – Ты сам причесался бы, верно, как лешак, лохматущий.
     – Не взял я, вишь, гребней-от.
    Эр посмотрел на меня, покачал головой.
     – Меч взял зато, купил по дороге, что ль?
     – Мудрено купить, что ли?
     – В почивальне гребни, бери, расчешись, не то колтуны напутаются, остричь придётся, косы твои, пожалеешь, небось.
     После трапезы, я последовал его совету, вошёл в почивальню, где он спал эту ночь, постель Рыба прибрала уж, на столе лежат рядком гребни, свитки, совсем свежие, шитьё Аяино… у меня сердце сдавило, её рука касалась рубашки энтой, вон, цветочки выложила о двадцати четырёх лепестках, и чудно лепестки сделала, четверть жёлтые, четверть красные, четверть зелёные, четверть синие... Это мне показалось странно и… будто знакомо, хотя так она не вышивала раньше, это я знаю точно, все её вышивки у меня перед глазами. Я расправил рубашку, по рукавам шестьдесят таких цветочков, ровно по тридцати на каждом рукаве, что-то значит это, у неё ничего спроста не делается…
     – Ты чего это, столбом замер, шитьё разглядываешь бабье? – удивлённо спросил Эрик, войдя сюда.
    Я обернулся и покачал головой:
     – То не бабье шитьё, Эр… это… Рисовала она что-нибудь? – я чувствовал, что я сейчас пойму что-то важное, как послание мне.
     – Да, часто. За пергаментами часто заставал её, – проговорил Эрик, немного растеряно. – Чудная, верно, Рыба приметила, мудрёная. И писала и рисовала, я думал, усовники ваши.
     – Где это всё? – поспешно спросил я, боясь потерять мысль, пойманную, как нить распускающегося полотна.
    Эрик пожал плечами.
     – В светлице должно, если цело…
    Я бросился к лестнице, Эрик за мной, здесь и верно, множество свитков лежат на столе, я стал разворачивать одно за другим… и что? Передо мной раскрылось то, что так занимало меня в последние перед исчезновением Аяи, а потом было прочно забыто, потому что я метался по Байкалу, потому что я утонул в вине и горе…
    – И что это за чудные рисунки? – спросил Эрик, разглядывая нарисованные Аяиной рукой звёзды, движения Солнца мимо них с отметками точно в числа месяцев, высоту Солнца над горизонтом и точную картину неба в каждый из дней, что она провела здесь, она была привычна зарисовывать такие карты неба, но и это не то…
    – Это звёздное небо? Она, что… звездочёт? – проговорил изумлённый Эрик.
    – А ты думал с ней только спать можно, стоеросовый?! – нетерпеливо сказал я, чувствуя, что я упускаю что-то, я чего-то не вижу здесь…
    – Нет, мы много говорили с ней, как ни с кем, даже с тобой бранимся больше, чем толково говорим, а она… что, знает и это ещё?..
     – Погоди ты… – отмахнулся я. – Это  что… это всё… это и я давно знаю… рисовать не умею токмо, она зарисовывала всё. Но… Она не к тому рисовала звёзды с Солнцем, что просто… она выучила их давным-давно, ко мне пришла уже знала многое… Нет, тут другое, Эр… Не говорила о времени тебе?
    – О времени? О летоисчислении?
    – Да нет, года давно считать научились, небось, зверьё и то способно года-от считать, как дерева по кольцам, словно нарочно откладыват, чтобы знать, сколь прожило…
    Я сел на лавку, чувствуя, что не найду, что ищу, али с собой забрала, али затерялось где, пока я терем им рушил.
     – Мы время в сутках хотели с нею рассчитать… сколь от полуночи до полуночи… Понимаешь?
     – Сколько, сутки…
     – А в сутках что? В году месяцы, в месяцах седмицы, в седмицах сутки, а в сутках что?
     – Рассвет, полдень, закат, полночь… – проговорил Эрик, глядя на меня как на безумца.
    – Что ты сказал?! – опять просветлело у меня.
    Он повторил. А я бросился вниз, к рубашке, что вышивала Аяя.
     – Ты знаешь, что это?! – с восторгом произнёс я, хватая рубашку.
     – Ты спятил?
     – Открой же глаза, Эр! Погляди!
     – Ну, рубашка бабья…
     – Да на вышивку погляди: день-ночь-рассвет-закат! Четыре части суток! И… шестьдесят… Это ещё понять надо, что за число…
    Вдруг на лице у Эрика я увидел изумлённое понимание, он сказал:
     – Шестьдесят? Ты… Она… Погоди, она говорила и я видал, записывала где-то… Шестьдесят по шестьдесят точно уложить в двадцать четыре можно… Я ничего не понял, как куда уложить, думал, стежки считает… А это… времясчёт?
    Я улыбнулся, кивая, я всё понял, она нашла то самое, над чем мы начали размышлять вместе, она нашла… кратное четырём число и разделённое ещё…
     – Ты шутишь? Аяя… Со зверьём говорит, числа эдаки сосчитать способна? – пробормотал Эрик.
     – Я же говорю, мы не всё ещё про неё знаем, она сама не всё знает о себе…
   Эрик сел на лавку, потёр лоб.
    – Боги наказывают нас слепотой сердца, Ар… Если бы я понял раньше тебя… Всё иначе было бы. И для меня, и для всего Байкала, – произнёс он медленно, даже горько.
    Я сел рядом с ним, посмотрел на его опечаленное лицо всё в синяках ещё:
     – Нет, Эрик, ничего не происходит вотще. Всё как надо, Могул на троне, не наше то место, предвечным на трон нельзя, ты понимать должен…
    Он посмотрел на меня и сказал:
     – Найти её надо, однако, Ар, одна где-то, обидчиков сколько…
     – Обидчиков хватает, – проговорил я. – И лезут на каждом шагу…
     – Не жги глазами… – нахмурился он, отводя взгляд и поднимаясь. – Космы-то так и не расчесал, чешись, давай, и собираться станем, пора выдвигаться в город. Пойду, Рыбе скажу, чтобы собиралась.
    Он подошёл к двери и обернулся.
     – Одного я не пойму, Ар, зачем ей при уме эдаком, ещё такая прелесть Богами дана? Разум мутится, глядеть на неё… Что за умысел в том?
    Я пожал плечами:
     – Испытание это. Рыба права, так сложнее живётся. Сам Предводитель Зла за нею по пятам ходит. Сюда не являлся?
    Эрик побелел, отпуская открытую было дверь.
     – Что?.. И ты… тоже видал Его?
     – Что сулил тебе? – спросил я, поняв, что он не хуже меня знаком с Врагом человеческим.
    – Смерть твою без ответа на меня.
    – Не поверил ты, стало быть, – усмехнулся я.
    Эрик покачал головой:
    – Он лгал.
    – Он всё время лжёт, – сказал я.
    Вдруг хохот сгустился из воздуха, и пред нами, заполнив собой всё пространство почивальни, явился Он сам, хохоча и пыхая жаром из ноздрей и рта.
     – Ещё бы, предвечные, Я сам ложь придумал! – захохотал он и его смрадное дыхание отравило всю почивальню. – Замирились, я смотрю? Не поубивали друг друга и как никогда раньше сдружились у постели, на которой… Арий, слушай во все уши: твой брат ял твою любимую все дни и ночи от черностопа до седмицы назад! Тут тюфяк промок от семени его, что вытекла из её тела! И ты стоишь здесь и готов вместе с ним, с ним! Идти искать твою Аяю! Аяю, которой он едва голову не проломил, чтобы отнять у тебя, иного пути у него не было! А знаешь, как заставил он её остаться при нём? Чем держал её? Сказал ты ему, Эрбин? Ты ведь хотел, ты нарочно этот яд изготовил для Ария! Скажи, что ж умолчал!? Он заставил её бояться смерти Марея! Того самого Марея, которого она любила и любит по сей день!
     – Замолчи! – взревел я.
    Но Сатана захохотал и вдруг… Он исчез, а мы с Эриком увидели Аяю. Она улыбалась, волосы её были распущены, она отвела волну от лица за плечо, взмахнула ресницами и сказала жарко: «Я была сотами для мёда его»…   
   – Замолчи!.. Замолчи!.. Прочь, Нечистый! – возопил я.
    Не так говорила Аяя и не была похожа на гулящую, она говорила проще, тише и от того страшнее. Не так, то морок Его…
    – Сгинь! Сгинь вовеки! Тебе поживы нет здесь! – через захлестнувшую боль прокричал я.
     – То ты говоришь, то не брат твой, быть может, ему угодно вмешательство моё!
     – Не-ет! – закричал Эрик.
    Диавол захохотал, поворачиваясь ко мне уже снова в своём обличье.
    – Слышишь, как он боится тебя, знает, что ты сильнее! Он взял её, он твою Аяю держал здесь! Он ребёнка поселил в ней! Ты не смог, а он сумел! А может быть, подумай, она не хотела твоего ребёнка, а от него тут же понесла. Он спрятал её, а тебе глаза отводит, будто не знает…
    – Ложь всё, Арик! Не верь!
    Сатана опять глянул на Эрика, упавшего на колена, белого и трясущегося, но не от страха, я видел…
     – Он боится! – вновь захохотал Нечистый. – Твой  брат боится, что ты примешь мою сторону, и я помогу тебе убить его и взять себе его часть Силы, что родилась с вами и была разделена на двоих. С тобой, Арий! Ибо ты сильнее, свободнее, ты паришь над землёй… возьми его жизнь и его Силу себе, ты сможешь исцелять сам, сможешь ходить за Завесу, сможешь договариваться со Смертью! Отомсти ему за то, что он сделал с Аяей! Отомсти за её боль, за кровь её, за её стыд! Он…
    – Ложь, Арик… ты… можешь убить меня, если сердцу легче станет, но... – сказал Эрик твёрдым голосом уже, наклонившись вперёд лбом.
     – Это он лжёт, Арий! Он нежный муж, и Аяя наслаждалась с ним, спроси его сам, а сейчас лжёт, чтобы ты не…
     – Убей меня, Ар, пусть только Он заткнётся!..
    Диавол захохотал, сотрясая стены, казалось, его хохот отдаётся волнами в наши груди.
     – Что, предвечные братья, пришёл человек, обещанный вам Вералгой, и что вы оба сделали с ним? То же, что и с Байкалом, своею великою вотчиною! Вы мои давно, как и она! Вот от того и прелесть ней небывалая и небывалый ум! Моё орудие она и вы мои мечи! И всё на погибель человекам ничтожным! Что они вам, вам быть Богами над народами и будете царить не на здешнем троне, что он, мелкая скамья! Вы же…
     – Чем ты думаешь обольстить нас? – проговорил я так же, как и Эрик, негромко, но твёрдо. – Обещанием, что мы станем где-то богами? Чем мы не Боги теперь? Нет алкоты в нас до дешёвых твоих посулов!
    О, Он взъярился! Он схватил нас с Эриком обоих за шеи и опрокинул разом, придавив рядом к полу.
     – Ах вы… Отвечайте, кто из вас выберет могущество настоящего божества, а кто умрёт сейчас же? Ну?!
     – Не бойся, Эр… ничего он не сделает нам… пока мы не отдались ему, он нам не страшен… всё одна ложь… всегда лишь обман… – просипел я.
     – Арии-ик…
    Я кое-как повернул взгляд к Эрику, и он сделал то же, и мы прочли одно и то же в лицах друг друга и, собрав всю Силу, что была в нас, вложили в грудь и крикнули разом:
     – Вон!
    Как ни бывало Его, смахнуло, как вихрь смахивает пыль с дороги. Мы оба со свистом вдохнули, поворочались, садясь и хватаясь за шеи. Продышавшись, Эрик откинулся на стену спиной и просипел:
      – Он… давно обольщает тебя?.. Всю жизнь?
    Я тоже прислонился к стене, посмотрел на него и покачал головой. Теперь мы сидели рядом, плечо рядом с плечом.
     – Нет, он её хочет, Аяю… мы… всего лишь попутно… до неё никогда мне не являлся эдак… А как посвятил её, тут и началось…
    Мы оба были обессилены этой схваткой, и оба не могли заставить себя встать на ноги, так и сидели, касаясь плечами, как два тряпичных человека, должно быть так мы и в утробе материнской… тепло разлилось по моей груди, по животу, я посмотрел на Эрика, всё же, кроме Аяи  только он и дорог мне на этой земле. Но вдруг мой брат потёр лоб и сказал то, что мягкое тепло из моей души сквозняком выдуло:
     – А если бы… если и правда можно было эдак, нашу общую Силу в одного влить, это и верно равным Богам станешь…
    Я покачал головой с ужасом:
    – Эр, да ты что… на том Он и ловит всех…
    – А если бы можно было?..
    Я выпрямился, поднимаясь, и сказал спокойно, глядя на него сверху:
    – Так убей меня, и ступай к Нему, возьми себе мою Силу, мне не жаль, Эр, я живу столько… Но по-настоящему только двадцать шестой год, потому что даже боль по ней, это моя настоящая жизнь. Без неё я и сам умру, так что, бери Его руку и стань его орудием «против человеков».
    Эрик опустил голову и пробормотал:
    – Да ладно тебе, чё ты, как этот… Как я без тебя? Я без тебя не могу, хоть и свороб ты вечный на спине моей, а без тебя и мне со скуки сдохнуть, – он тоже встал. – И Аяю без тебя не найти. А без неё… тебе боль, мне… духота такая, что с души воротит…
    – Я тебе не уступлю её, хоть и с ребёнком твоим.
    Эрик смутился, и тоже встал, сказал, опуская глаза:
    – Да… Нет ребёнка, наврал я, тебе больнее хотел… От зависти, как всегда.
    Я покачал головой с облегчением, столько дней думал, что Аяя беременная от него…
     – Вот дурак же ты… ох и дурак! А убил бы я тебя?
     – Не убил. Хватит ужо, весь день просокотали, поздно выезжать, придётся завтра в город ехать.
    – Просокотали, с тобой свяжись, ты как сычка! – усмехнулся я.
    – Ладно, сам хорош тоже!
    В дверь заглянула Рыба.
     – Однако обедать подала, Кассианычи, пожалте, стынет уха из петуха.
    Оглядела нас и, втянув воздух толстоватыми ноздрями, проговорила:
     – Чёй-то… пахнет у вас… адом прямо. Ворожили тут чего? – Рыба с подозрением нахмурилась. – Слово моё такое, царские сыны: станете с адом ватажиться, уйду щас же, сами управляйтеся!
    Строгость в её голосе была трогательна и даже как-то мила, обычная тётка угрожает двум предвечным, каково? А потому я потрепал её по плечу:
    – Не станем, обещаем.
    – Глядите, – кивнула Рыба. – Всё, есть идём!
    В проходной горнице Эрик проговорил тихонько:
    – Ты полегче с приёмчиками своими, невеститься начнёт, что делать будешь? Обиженная женщина хуже Сатаны. И опасней уж точно.
    – Не начнёт, она умная.
    – Ага, все умные, пока передок спит, – скорчил смешную гримасу Эрик.
    Я толкнул его в бок, сдерживая смех.
    – Ты где же ночуешь, Рыба? Твой домишко-то завалило, – спросил Эрик, когда мы сели за стол.
    – Дак-ить на кухне, иде же мне ещё и помещаться? – Рыба будто растерялась даже немного, захлопала глазами, устанавливая горшок с ухой на стол. Хлеб крупитчатый нарезан, ноздреватые ломти в целый сукрой… я почувствовал, до чего проголодался. – Нельзя, хозяин?
    – Да ты что, Рыба, чего тебе-то нельзя? – засмеялся Эрик. – Ты спасительница наша, не бросай нас теперь.
    Но Рыба не глупа, действительно, и ответила нам, поглядев строго:
    – Вы, однако ж, не прогоните.
    – Завтра в Каюм поедем, Рыба, с утра собраться надоть.
    Рыба кивнула.
    – Как прикажете, много поклажи брать?
    – Нет, книги токмо заберём. Не знаю, когда вернёмся сюда, нельзя, чтобы сырели в пустом доме.
    Наутро мы выехали в столицу северного царства на двух подводах, потому что лари с книгами не поместились на одну. Позади вели коров, ящики с курами також пришлось погрузить на телеги, вскоре возвращаться не собирались, не на погибель же оставлять живность, в ближней деревне и раздали всё. И ехали почти до заката, так трудно было на тяжёлых гружёных подводах по уброду, то и дело останавливали, чтобы расчистить путь саням. Едва мы отъехали, что двор и терем, и Море скрылись за деревьями, как что-то заскрипело и грохнуло за спиной.
   Мы оглянулись все втроём, посмотрели друг на друга.
    – Терем порушился? – спросил Эрик. – Человеком сделанное не можешь восстановить, говоришь?
    Я лишь пожал плечами, я так и думал, что повалится, едва уеду, сам не знаю, почему и решил так…
Глава 4. Холодная весна
    Я приехала в наш скалистый лес на рассвете. Ко двору лось меня донёс с первыми лучами солнца. Он подхватил меня на спину, едва я вошла в лес на закате вчерашнего дня, когда Рыба сказала мне, что Эрбин уснул, подпоенный сонными каплями, что имелись у неё. Со мной лишь небольшой узелок с тёплой одеждой и внутри ещё один с украшениями, что в изобилии были навалены в ларце в почивальне, я не надевала ни разу, но украла, чтобы… чтобы как-то по первости жить, ежли Арий не примет меня назад. Пусть простит мне Эрбин этот мой грех.
    Целую ночь, мерно покачиваясь, я ехала на моём провожатом, уснула на мягкой широкой спине его, привалившись, он не спешил, но шёл споро. И вот мы доехали до дома.
    – Ежли хочешь, я до самого крыльца могу донести тебя, Арий всю защиту от нас снял. От людей осталась, а звери могут ходить. Но мы уважаем твой дом, Селенга-царица, порядок здесь.
    Я поблагодарила своего сохатого, спустилась у крыльца, оно от снега очищено, и двор чистый, значит, дома Огник, сердце радостно замерло, в животе распустились цветы, спит, наверное… Скотины нет, никакого живого звука на дворе, куда и подевал её, раздал, должно, по пьяному делу, но сам он дома должен быть, я же вижу, вон, сколько свежих следов его на снегу…
    Я взбежала на крыльцо, распахнула дверь в сени, да-да, и снегоступы тут, и катанки его, и доха… и в доме тепло натоплено. Дверь в горницу я дёрнула с ещё большим нетерпением, тихо-тихо, спит, конечно. Что-то не так было, но я не стала разбирать, сбросила поскорее доху свою, шапку, катанки, узелок тож и устремилась к печи, где, конечно, мой милый…
    Но не было милого здесь. Вот что не так, его нет здесь и в помине. Печь вчера топлена, горячая, всё как надо, даже одеяло наше лежит и подушки… Но не спал он энту ночь тут.
    Куда же понесло тебя, Огник?
    И Мурки, как нарочно нет, не спросишь ни у кого…
    Я села на лавку, обернулась и увидела, что вскорости и вертаться не думал, вон, еды не оставлено, ушёл даве, а возвращаться вскоре не собирался. Куда может его унести на ночь глядя?
    На ночь ушёл… на ночь!
    Он к другой пошёл, унять сердечну назолу, котору вином заливал столько месяцев. Арий, хоть бы не в энту ночь…
    И когда же и ждать тебя назад? Может насовсем ушёл, по всему похоже, потому и скотины нет, потому и защиту поснимал… и ушёл в городском, потому и доха и снегоступы здесь и печка потушена…
    Я поднялась, мне оставаться незачем теперь, не искал и не ждал, конечно, странно, что я по-иному думала, надеялась, ох и глупы женщины, всегда так будет… Значит, так тому и быть, значит, пора одной как-то. Как Рыба сказывала, бабка-усовница Гологрея, к ней в Каюм и пойду, платок Рыбин отдать, Гологрея примет, в помощницы возьмёт, мущинам не продаст, так Рыба обещала.
     – Хотя, знашь, ты всё же ухо востро держи, баса твоя в соблазн людям, кто и не грешил раньше, смутится, и натворить может бед.
    – Ты главное, хозяину не выдай, Рыбочка!
    – Не боись и про то не думай, какой с немой спрос? Ежли озлиться и поколотит, так не боюся, мало ли батогов-от о спину ету переломали, – улыбнулась Рыба.
    – Да нет, он колотить не станет, он к женщинам жалостливый, и вообче, незлобливый на кажный-то день. Правда самые лиходеи-то они самые смирные и бывают.
    – А наш лиходей? – заинтересовалась Рыба.
     Я не стала говорить ни того, что от него перенесла сама, ни того, что знаю от Ария. Потому ли, что сама уже не была уверена, что он лиходей, такою спокойною жизнью рядом со мной жил он все эти месяцы, али потому, что привязчиво сердце к тому кто о любви говорит, глазами ласково светит, не веришь и из дум гонишь, а привязывается. Вот так…
    – Нет, Рыбочка, нет, Эрбин не такой.
    – Чё же бежишь тада? Жила бы, в неге и довольстве. Али по людям соскучилася? В глуши тут жить надоело?
    Я даже не знала, как сказать ей, как объяснить, почему я не могу быть здесь, почему это дурно и низко со всех сторон, как ни гляди, тут уж не Эрбин лиходей, а я дрянь последняя.
    Вот так и вышла я со двора, прихватила только из дому несколько платьев своих привычных, что нашила тут, в Эрбиновых, шибко богатых несподручно к какой-то бедовнице Гологрее идти, и мои-то слишком хороши для затрапезной жизни, но всё же, не златом шитые.
    Всего шагов сто прошла я от изгороди, как появился мой давешний лось и спросил, склонив голову, на которой начали проклёвываться молодые рога.
    – Далече идёшь, Селенга-царица? Может быть опять сгожусь тебе?
    – В Каюм мне надоть, но до самого города не неси, оставь в каком ближнем селе не-то, – сказала я.
    Недолго ехали мы, я опять успела задремать, едва узел свой не потеряла. Но пробудилась оттого, что упали мы с лосём моим в снег, с ног нас сбила какая-то волна. Загрохотали скалы вокруг, ехали по открытому месту, если бы подтаявший, слежавшийся снег, плотный, будто клей, так камни полетели бы с окрестных гор. Будь лето, несдобровать нам на этом склоне…
     – Что… это такое? – пробормотала я, хлопая глазами.
    Сохатый рядом уже поднимался на ноги, но в землю изнутри снова толкнуло нечто, и она вся загудела и пошла дрожью, эта утробная дрожь не на шутку испугала меня, ничего подобного я не знала за всю свою жизнь. Камни всё же посыпались и покатились, раскалывая наст, стягивая целые пласты снега за собой.
    – Это что же такое-то?
    – Сотрясение земли, Селенга-царица, сам я такого не видал, но знаю…
    Лось мой опять упал, и уже не вставал пока, подогнув колени.
    – Уймётся, так и пойдём.
    Ещё несколько раз встряхнуло землю и опять она «заговорила» изнутри, будто воя: «Мелкие ничтожные людишки, что вы на челе моём, мельче пыли…»
    Мы с лосем подождали ещё довольно долго, пока не убедились, что повторения толчков не будет и только после этого продолжили путь, решив спуститься пониже, дальше от отвесных скал, которые угрожали камнепадом. На открытой равнине я взглянула вниз, и увидела Море. Оно вскрылось ото льда и чернело теперь с большими крапинами льдин на неспокойной поверхности.
    – Гляди-ка, Море вскрылось…
    Лось тоже поглядел вместе со мной, и если был бы он человек, а не зверь, должно быть, отразилось бы удивление или страх на его лице, как и на моём.
    В Каюм я добралась только к вечеру следующего дня, путь всегда был неблизкий, но с сегодняшними потрясениями ещё затянулся. Надвинув повой пониже, потому что богатую шапку я тоже оставила, одеваясь в путь, я довольно долго искала дом усовницы Гологреи, спрашивая у проходящих женщин и сторонясь мужчин. Наконец дом в конце кривоватой, как и все улицы в Каюме, похожий на тот, что описывала рыба, с крестиком на коньке. Странным мне показался этот крестик, не делал так никто, конёк и конёк у обычных людей, а эта Гологрея ворожит, точно.
    Она открыла дверь сама и очень быстро на мой стук, будто ждала. Росточком небольшая, не худая, не тощая, и возраст не поймёшь, вроде прозывается бабка, а не старая и по повадке и по лицу. Лицо тоже примечательное, плосковатое, глаза косые, то есть не только раскосые, но и натурально косые, какой куда глядел, не понятно.
    – Ты хто такая? Хто прислал? – спросила Гологрея.
    – Вы Гологрея? – спросила я, ещё не уверенная, что не ошиблась.
    Она пропустила меня внутрь темноватых низких сеней, странно, что тут так низко, снаружи дом кажется высоким. И оглядела с ног до головы, прежде чем ответила.
   – Я-то Гологрея, ты што за птица такая? Пава заморская? Чего явилась? Ребёнка вытравить? Сегодня не стану, землю трясло, Боги злые, духи ещё хуже, не стану супротивное божескому делать, о другой день приходи, када ясно солнечно будет и без ветру, это значит, Боги спят.
    И хотела уже было вытолкать меня обратно на крыльцо.
    – Нет-нет, я не за тем, я от Рыбы, вот, – поспешила я и протянула ей приметный платок Рыбы, чёрный с кистями по углам.
    – От Рыбы, ну-ну… – проговорила Гологрея, принимая платок. – Всё равно сегодня не стану, хоть сколько заплати. Я смотрю богатая ты, от отца грех прячешь, али муж в отлучке был? 
    – Да нет же… Рыба сказала, вы можете помочь, спрятать до времени.
    Гологрея присвистнула, хохотнув.
    – Спрятать? Ума Рыба лишилась? Беглянок каких-то прятать, да и не спрячешь тебя, такую, всё равно, как жемчужину среди гречи.
     Она прищурилась, глаз не стало видно, сразу стало легче, хоть не надо думать, в который смотреть. Но Гологрея продолжила:
     – Зачем прятать, от кого бежишь?
     – Я заплачу золотом.
     – Это понятно, что заплатишь, так-от разговору бы не было, но…
     – В услужение возьмите, я всё могу. По хозяйству, всё-всё, что скажете.
    – Хозяйства у меня нет, чай в городе живу, стряпаю и то не в каждый день, а горницу подмести и самой не труд. Но… – она уставилась мне в лицо, хотя была ростом мне едва до плеча. – Ты молвила, что Рыба тебе сказала, что я могу приютить тебя на время.
    – Так, – кивнула я, не понимая, к чему она клонит, чем дальше, тем меньше мне нравилась эта «бабка», которая годами моложе меня.
    – Так как же она сказала, ежли она нема, потому и Рыба? – Гологрея ухмыльнулась, очень довольная собой, видимо, считая, что вывела меня на чистую воду, сбоку мелькнула дыра без зуба в верхнем ряду.
    – Знаками, тётенька, а имя твоё на тряпице записала, вот, – сказала я, подавая тётке маленький лоскуток с намазанными углём словами: «От Рыбы».
    С этой тёткой надо ухо держать востро, тут Рыба права, не к кому ей было меня послать, так и говорила: «Это на случай, ежли дома-от тебе уж не рад никто. Мущины, знамо дело, что солома, быстро вспыхнул, быстро прогорел и нет ничего, обижаться на них не след».
    Гологрея кивнула, поманила за собой в горницу. Горница большая, перегородка здесь зачем-то, и дверь ещё в другую горницу? Вообще всё вроде бы и чисто, но с каким-то… налётом что ли, будто тут варят всё время что-то не то липкое, не то тёмное. Ковров немного, кровати не видно, в той, другой горнице, а может она и не одна там за дверью, печь-то большая, часть здесь, вместе с плитой, а другая половина там где-то прячется, в остальном, всё как у всех, небогато, но и не нищета. Впрочем, дело не моё, её домашнее устройство.
    – Разболокивайся, што стоишь, прислуг нету раздевать тебя, – сказала Гологрея, проходя к печи. – Вона, на лавке и располагайся, на ночь дам тебе подушку и одеяло. Етчи будешь? У меня, конешна, лебедей жареных нету, как ты, должно привыкла, так что, чем богата…
    Вынула из печи горшок с тавранчугом, на столе уж и сушик стоит на плоском ставце, хлеб нарезан, сметана, масло, сыто в высоком кувшине.
    Я сняла доху, повой тоже, положила это всё на узелок мой, осматриваясь.
    – Иди, давай, садись к столу, – сказала меж тем Гологрея, поставив горшок на стол.
    Я подошла, она поглядела на меня, подошла ближе, обошла кругом, я давно разглядыванием не смущаюсь, но от её глаз мне неприятно.
    – Ты… ишь… чья ж така? Ишь ты, перловина и есь… Откуль затесалась к нам? Косы… А стан-то… конечно, вытравливать тут нечего. Н-да, девка… Нет, не стану я тебя у себя держать, иди ты по добру. Ночь поночуй сёдни, а дале – не, бранкою дорога.
    Я испугалась, куда ж я пойду, коли выгонит?
     – Тётенька, не гони! – я достала серёжки и пожила перед нею на стол.
    У неё блеснули глаза, куда больше, чем при виде меня. Взяла серьгу, поднесла к глазам поближе, хмыкнула.
    – Ладно, седмицу живи.
    Жучиха, конечно, на эти серьги, золотые, о пяти больших заморских жемчужинах не седмицу, а пару лет в её тощем загашнике спокойно проживёшь. Но спорить я не стала, конечно. Стали снедать, хотя и не евши я больше суток, но мне не хотелось, неприятна и женщина эта и дом её. Я сто раз пожалела уже, что не осталась Ария поджидать, пусть бы гнал, если задумал выгнать… ох, нет, лучше так, самой, не выдержала бы я, если бы он с холодом сказал бы мне: «Иди от меня, не мила боле…», али похуже чего, поносные слова какие… как это вынести после стольких лет любви и неги? Сейчас мне казалась наша с Огнем жизнь жизнью в раю, но разве не так и было?..
    – Из боярского дома ты? Чего сбежала? За немилого отец отдаёт, али муж злой попался? Девка ты али баба?
    – Не девка, – ответила я, чувствуя, что краснею, зачем я ответила, для чего она любопытствует? Ох и неприятная тётка, и еда невкусная у ней, даже сыто несладкое. Сбежать бы поскорее, да некуда… вот как сирым да бездомным...
    – Ужо легче, – ухмыльнулась Гологрея. – Ладно, спать будем. Што у тебя в узелке-то, непохоже, что одни тряпки. Свитки что ль? На что тебе? Читашь? На што? Бабе энто вредно, умок-то лишний при басе эдакой особливо. Вот и бегашь от мужа теперя, дурища. Вышла замуж, дак и сиди, терпи, то наше бабское дело. Эх ты!
    В окошко кто-то стукнул, Гологрея нахмурилась, выглянула в окошко, обернулась и приказала мне:
    – В дверцу вон-ту уйди и сиди там тихошко. Барахло своё собери тож, – голос её был при этом не то что взволнованный, но едва не напуганный, словно боялась, что застали её за чем-то преступным.
    Я поспешно скрылась в смежной горнице, тут тесно, кровать стоит большая, печкино поддувало, лавка ещё. На неё я и села. Ещё одна дверь, на двор ли? Выглянуть, но я услышала разговор за дверью.
   Мужской голос говорил строго, но строгость эта мне показалась притворной.
    – Опять нетребство творишь, Гологрея? Девка вошла к тебе, я видал. Ну, признавайся.
    – Вина выпей, Ирафий, что ссориться пришёл на ночь глядя? Какая девка, што ты! Сёдни чёрны силы взыграли, как не бывало много лет, и я стану девок каких принимать? Што ж я, не знаю, што нельзя.
    – Нельзя, будто слушаешь ты, чего льзя, чего нет. Нет, сушика не хочу, тавранчуга съем, пожалуй… Так для чего девка пришла? Лоская девка, для чего ишшо её хошь?
    Хозяйка зашикала на него, опасаясь, что я услышу. Если бы дверь притворилась как положено, плотно, конечно, ничего слышно не было, но я, входя с узлом задела ковёр на лавке, он и попал в зазор между дверью и притолокой. Н-да нехороший дом, попала я, хорошо, что разобралась, теперь, как Рыба говорила, ухо не то что востро, спать вполглаза надо, а тем временем придумать, куда податься отсюда. Хорошо бы какую старушку одинокую найти, котора возьмёт жить к себе. И лучше всё же в деревне, народ всегда там проще, и опасности все на виду. Седмица мне осмотреться, и уйти куда-нето…
     Скитаться приходится теперь, ни дома у меня, ни семьи, никого не осталось, Огник, бежала к тебе, а оказалась не ко двору, вот так…
     Ирафий сидел у хозяйки долго, он какой-то околоточный судя по всему, за порядком следить должон, а сам в таких вот нехороших домах угощается… вот так и гниль проникает всюду, и не остановишь, всегда щелочку найдёт и туда, и разъедает, плодится, всё и рушится тихонько, незаметно, неумолимо… Нелегко тебе, Марейка, Могул мой милый, управляться с царством громадным теперь. Но ты справляешься, конечно, такой ты сильный, умный, и видишь всё до дна…
     Не спалось мне в эту ночь, только под утро и взял сон, когда я сказала себе, что соберусь с мыслями и придумаю, как жизнь мне дальше мою предвечную вести. Пока в раю-то наслаждалась и не думала о будущем, счастье оно на то и даётся простодушным и недалёким, что ни не могут сами из ям вот эдаких выбираться…
    Утром раненько подняла меня хозяйка. Накормила хлебом с молоком и сказала, собираясь уходить:
     – По улицам тебе шастать не след, сюда ватагу приведёшь глядунов досужих, а это мне не надоть, потому сиди дома, можешь, ежли хошь, ухи сварить, курица висит в подклети, а не хошь, так сиди, свитки есь у тебя, вот и читай. На шостый день от сёдни пойдёшь от меня куды хошь, и не проси оставить, хоть ларец таких висулек мне дай, а не оставлю тебя, мне сирот и дур таких хоть и жаль, но себя жальчее, поняла? Имени не спрашиваю, потому знать не хочу! Искать станут, я не знаю, так-то надёжнее. Поняла што ли?
    Я кивнула. Едва она ушла, я прибралась, отскребла, как смогла грязь многолетнюю, потому что это именно грязь была, налипшая по всем стенам, зашила прохудившуюся бранку, ширинки, тем временем и уха поспела у меня.
    Вернувшись, хозяйка похмурилась, недовольная, что я самоуправничала.
     – Вроде показывашь мне, что я неряха-кукомоя?
     – Что вы, я и не думала!
     – Не думала она, ишь! Всё равно не оставлю, не думай, хочь кажный день скобли тута всё, я к своей грязи привыкла, мне энтого сияния не надоть…
     Прошли ещё несколько дней, выходить мне не разрешалось, едва приходил кто чужой, мне полагалось прятаться, «Неча людям глаза мозолить, мне от тебя одни сложности!»
    Но на шестой день, как раз преднедельник был, пришла к Гологрее молодая баба, застала меня одну, удивилась не сильно, не до того ей было, бледная в синь, она распахнула душегрею, и платок, опустилась на лавку сразу у входа.
     – Хто ты, девка? Помочница Гологреина? – проговорила она и повалилась с лавки.
    Я кинулась к ней, тут Гологрея и вошла, увидела бабу, меня над ней, напустилась вначале, что я что-то не так сделала.
     – Зачем подходила к ней? Наворожила чего? У-у, дрянная…
     – Да я не трогала, она едва села и тут же с лавки…
     – «Тут же», не видишь, брюхата она?!
     – Да  уж нет, выкидыш.
     Гологрея поднялась, посмотрела на меня.
     – Ты откуда понимашь?
     Я кивнула на юбку бабы:
      – Кровь…
      Гологрея всполошилась, задрала юбку бабе и ахнула:
      – Што делать-то, скажут, я виновата, – она побледнела со страху. – Помрёт ещё, глянь, скока крови-то! Придуть, а у меня ты – ведьма, и мёртвая, и ребёнок… Ох, в нехороший день ты явилась! Пожгуть мене! Давно зубы точуть!
      – Пустите, я помогу, – сказала я.
     Мы с Огнем много раз помогали таким вот неудачницам, много женщин спасли, кровотечение надо остановить, удалить остатки погибшего плода из матки…
      – Да ты чё, сдурела? Щас снесём её куда подальше, пусь находит дурак какой на свою шею, а мне не надоть… Ох, надо к речке переезжать, бросишь в воду, и никаких следов…
     – Так помрёт, а я могу спасти, жить будет и никто не пострадает, вас благославлять будут! И она, и муж, и дети ихние, не первый ребёнок-то… А понесём, непременно увидит кто, вот тут точно пожгут! И похуже будет!..
     Гологрея замерла на несколько мгновений, размышляя, что хуже, довериться мне, или поступить как привычно?
     – Ладно, но ежли чего, я тебя околоточному отдам, учти! – нехотя проговорила она.
     Я обрадовалась, что могу помочь женщине, что не случилось такого, с чем мне было бы не справиться. Ещё до заката она пришла в себя, мы положили её на лавку, где она, ещё бледная, но уже способная пить и даже говорить, хоть и слабо ещё, пролежала, пока не приехал муж, за которым послала Гологрея, когда поняла, что баба не умрёт. Муж, с густющей рыжей бородой, благодарил Гологрею, обещал молиться за неё всем Богам, и, конечно, принёс золота. До утра оставили бабу на месте, боясь перемещать, но наутро он приехал за ней на возке и отвёз домой. В то утро ливень разразился на редкость, летом редко такой бывает, хотя ещё было морозно и дождю вроде и не к месту идти. Выглядывая в окно, Гологрея, проговорила:
     – Ты ворожея? Откуда знашь, как помогать в таких случаях?
     – Мать повитухой была, да и… у самой у меня такое было. Токмо совсем недолго я беременной была, не так, как энта, потому всё легче прошло.
     Гологрея оглядела меня опять.
     – Мать, говоришь?.. ну-ну. А как к богатому мужу попала? За басу одну боярин не возьмёт, приданое надоть. Али ты так, наложницей?
    Я покачала головой.
     – Замужем я… только… муж другую жену взял, вот и пришлось мне отправляться, куда глаза глядят.
    Гологрея обрадовалась отчего-то и проговорила:
     – Опостылела, стало быть, краса твоя, – хмыкнула она. – Када и успела-то, ты молодая ишшо. Небось недобра жена? Ленива, да холодна? Ладно, пытать не буду, коли помогать так можешь, оставайся покамест, но ежли что, всё на тебя спихну, учти. А вообче… долго не протянется то, как узнают, какова ты, бабы с вилами и факелами придуть, помяни моё слово. Так что будь готова бежать опять, куда глаза глядять. А лучче в продажные пошла, толку больше и спокойней всем.
     Гнать не стала больше, и доверяла пользовать несчастных женщин, опоит каплями и подпускает меня, чтобы не видели, чтобы думали, что она сама лечит их. Сама занималась она другим, готовила снадобья нехорошие для изгнания плодов, для приворота, гадала також, много ходили к ней, про меня говорила, что я сестрина дочь, осталась вдовой, дом сгорел в день, когда сотрясение прошло по всему Байкалу и много-много пожаров разбежались по городам и сёлам из порушенных печек. Оказалось также, что смыло морскими волнами по половине прибрежных сёл, в Авгалле целую улицу рыбаков, прилежащую к берегам и пристань разломало. Нехороший день был.
    – Нехороши дела, слышь-ко, поговаривають, царицу Раду вместе со всеми дитями муж, царь Парумский порешил. Дочь Могула, вот дела-то. Глядишь и воевать начнут. Не зря, я говорила тебе, дурной день, ох и дурной… Видала, что началось, как хорошо жил-то, от и пришло горе теперя, то ли ещё будет, помяни моё слово…
     Она говорила и говорила, я же услышала только одно: убили дочь Могула. Дочку Марея убил муж, и его внуков… его кровь, Марея, Марея… Я даже не могу представить его таким, какой он, должно быть теперь, взрослый муж, отец взрослых детей, дед… И ему нанесли такую рану. Я не знаю, что такое дети, тем более, что это, похоронить взрослого ребёнка. Но я не сомневаюсь, что Марею невыносимо больно. И как пережить такое? Как можно… не дай Боги никому знать, что это. Обещанная мне вечная жизнь пугала меня мыслью об этом, что мне надо будет пережить детей. Иногда мне кажется, что я так и не родила именно поэтому, словно барьер во мне. Или моя любовь была слишком мала, мелка…
     Как бы то ни было, но я проплакала несколько ночей, пряча от Гологреи свои слёзы, утром она подозрительно смотрела на меня, потом спросила:
    – Чего это рожа-то опухла? Не заболела? А? што молчишь-от, молчунья, ишь ты.
     Но потом отставала, понимая, что разговора не будет, её непобедимое любопытство разбивалось о мою скрытность. С кем-то другим я, может быть, и поговорила бы, но не с Гологреей, которая по-прежнему мне была очень неприятна и подозрительна.
    Но жизнь шла и шла, Гологрея перестала пугать меня тем, что прогонит, тем более что золота я ей приносила больше, чем, если бы платила так же, как за ту, первую седмицу. Нехорошие вести нарастали, начали говорить, что к Аставу примкнули и другие цари, те что на полдне и на юго-востоке и только Каюмский Аран ещё держит руку Могула, и обещает войско выставить, но в Каюме посмеивались:
    – Вот  и поглядим, какой он, Могул, настоящий ли царь царей, сможет ли отбить праведно возмущённого зятя, али проиграет.
    – Тада и станет ясно, хто тут правый.
     – А чё не ясно тебе? Гулящую бабу всегда положено было наказывать. Да и Зоркий-от не зря ж удавился.
     – А может то Могул удавил иво? 
     – Ну, про то только Могул и знат, нам не скажуть…
     Словом, нехорошее творилось в Байкале, и года не продержалось царство без потрясений, свалилось на голову Могула сразу столько испытаний, рассказывали, что после сотрясения земель сильно порушился Авгалл, даже дворец изрядно пострадал, а тут ещё междоусобица назрела. Слушая все эти разговоры, я понимала, что только внутренняя трещина после гибели дочери могла ослабить Марея настолько, что он не нашёл сил, чтобы придавить всё это пошедшее по приморью волной недовольство и позволил Аставу собрать войско и союзников. В воле царя царе было бы прикончить зятя, поднявшего руку на жену и детей, прав или нет, но идти войной на тестя, на царя – вот преступление. И Могул обязан был покарать его. Почему ты этого не сделал, Марей? Почему вдруг так ослаб? Мне хотелось увидеть его и помочь, почему-то казалось, ежли обниму его сейчас, всё сразу утихнет, и сердце его болеть перестанет и дела в царстве уладятся, вот как глупо…
     А весна тем временем разогрела, потёк снег, скоро вырастут трава и цветы, воздух заполнился влажным живым теплом и трелями птиц, появились бабочки и комары. И сама жизнь стала свободнее, можно было уже и попытаться уйти из Каюма, найти себе новое пристанище, потому что даже подумать о том, чтобы жить рядом с Гологреей дольше нечего и думать. Я ждала, когда пригреет по-настоящему солнце, чтобы просохли дороги, уйти в соседнюю деревню, уже считала дни, в распутицу далеко ли уйдёшь?
     И в одну уже совсем тёплую ночь, вдруг кто-то постучал в двери дома, Гологрея, будто ждала, тут же подскочила, притом, что я не сразу и поняла, кто это и что такое деется, подумала, что страдалец какой к нам али страдалица, но услышала только из сеней, что вошли несколько человек, причём молча и это было странно, и Гологрея, открывая, ничего не говорила, я только и успела, что с лавки встать и потянулась за платьем, как вошли в горницу…
Глава 5. Чья ворожба
     Между докладов о том, что цари Синума и Салаза примкнули к Аставу и все вместе идут на Авгалл, я думал о том, что упустил время, когда надо было покарать Астава. Я чувствовал свою вину за Раду, за Зоркого, за то, что пролили кровь невинных детей, старшего и второго, грудного малыша, всё это легло на меня и лишило сил. А когда я вновь вернул способность мыслить, уже войска шли на Авгалл. На наше счастие вскрылся неожиданно рано лёд на Море, иначе вои Астава по льду были бы здесь уже давно. Но, может, и я опомнился бы тогда сразу? И всё же, теперь мы можем подготовиться, теперь Каюмский царь Аран выводит своих воев к нашим границам на помощь.
     А пока в Авгалле снова запели топоры и пилы, подводы с камнем для ремонта заполнили улицы. Я знал, что народ опамятуется, возмущённые грязной водой, вдруг плеснувшей в моё лицо, они поднялись сейчас, вспомнили прошлое, приписали мне бесчинства, каких никогда не было за мной, смешав с моими дрянными братьями, «вспомнили» и то, чего вообще никогда не случалось и всё это приписали мне, события памятной ночи, когда всё переменилось в Авгалле, а потом и во всём царстве и то переврали и извратили, хотя не так уж и много было тех, кто вовсе ничего не помнил, совсем молодых людей… И грозили теперь разрушить всё великолепно отлаженное царство, но они одумаются и всё вернётся на свои места, как вернулось Море после того, как смыло нижнюю часть дворцового сада, рыбачьи селения на берегу и порушило пристани.
     Теперь тукали топоры и во дворце, восстанавливая сгоревшие приделы, в той части, куда я никогда и не заходил, а теперь осматривал, как идут тут работы. Солнце сегодня пригревало уже хорошо, я приказал раскрыть окна в моих покоях, впуская лучший в жизни аромат, аромат весны. Снег совсем растаял, и трава появлялась в саду, уже и кусты белых и розовых шипков начали покрываться зеленоватым туманом, ещё несколько дней и толстенькие почки начнут превращаться в листики, а потом и бутоны... Они были не видны отсюда, из окон этой части дворца, где сейчас доделывали новый пол взамен прогоревшего.
    За моей спиной вдруг изменилась «музыка» топоров, потом притихла, и побежал вроде шепоток.
     Я обернулся, посмотреть, что там такое.
     – Случилось что? – спросил я.
     Ко мне подошёл один из работников, что перешёптывались, я видел, что торопь взяла всех их, побледнели даже сквозь пыль, смешанную с ещё висевшей в воздухе сажей, липшей к их потной коже.
     – Тут… Ворожба, похоже, осударь…
     На такие случаи имеются у нас тайные стражники, что призваны были следить за тем, чтобы не плодились в народе чёрные ворожеи, чтобы нехорошие суеверия не распространялись и даже не зарождались. Но их побаивались, обвинения в ворожбе были очень серьёзным делом, если доказывали злой умысел, вроде смерти или приворота, могли и пожечь. А потому люди старались держаться от этой стражи подальше. В этот момент я подумал, что ворожба и вся эта глупость, не стоят внимания и усилий, а вот следить за тем, кто злые умыслы против царства вынашивает или поносит царя, было бы полезнее. И почему я не подумал об этом раньше? Почему я считал, что все в царстве любят меня? Потому что я сам вникаю в дела самых мелких сёл? Потому что я всей душой радею о моём царстве? Почему я так простодушен? Из-за этого теперь детище моих рук закачалось и затрещало… Разве посмел бы зять убить мою дочь, если бы по-настоящему боялся меня?! Как же я это упустил? Я хотел, чтобы меня бажали, а не страшились, и вот к чему это привело… Получается, права Арлана? А я глуп и наивен, как несмышлёный увя.
    Я смотрел на плотника, не смевшего взирать в лицо Могула, а он опять поклонился, почувствовав мой взгляд.
    – Что ещё за ворожба, толком сказывай, не клонись зряшно, – сказал я.
    А может, и покатилось всё с горы, что кто-то навёл на нас дурной глаз? Хотя ни в какой дурной глаз я не верил, но вдруг уцепился за эту мысль, вот сейчас узнаем злоумышленника и всё прекратиться, не будет никакого падения в бездну кровавой бойни, какой никогда не бывало ещё на берегах Великого Байкала и я не буду виноват в том, что я негодный царь…
    – Вот, погляди, государь, что нашли… доски-от прогорели и… мож сверху упало, а может тута меж половиц лежало…  – сказал плотник и протянул мне что-то маленькое в своей ладони, впрочем, снова склонившись.
    Я раскрыл ладонь, и он положил мне на неё… брачный амулет Аяи…
    Сердце остановилось во мне. Вот весть моей скорой смерти, моя возлюбленная, единственная близкая мне душа посылает мне привет из-за Завесы… Как он мог оказаться здесь, в дальнем приделе, куда Аяя никогда не ходила? Сомнений не могло быть, второй, точная копия этого на моей шее, я не расставался с ним со дня нашей с Аяей свадьбы, не обращая внимания на злобные возгласы Арланы на этот счёт, которые она позволяла когда-то, но давно привыкла и не замечала.
     Я сжал амулет в руке и посмотрел на плотника.
     – То не ворожба, передай всем.
     – А что же ещё, государь?
     – Не твоего и ни чьего ума это дело, не ворожба и всё. Всё, ступай.
     Он ушёл, а я так и держал амулет, сжимая в ладони до самой ночи, и только оставшись один, я раскрыл ладонь, чтобы снова рассмотреть его. Всё то же, мой юный профиль на одной стороне, и её на второй. Я помню её лицо, руки, голос, её губы как будто она только что вышла из горницы, я помню её волшебный аромат, аромат розового шиповника, каждое лето расцветающего в моём саду… Аяя, ты послала за мной… Я бы сейчас же пошёл к тебе. Я ушёл бы к тебе ещё тогда, если бы был уверен, что ты там, но я надеялся ещё встретить тебя здесь… А потом я решил мстить Силу… А после надо было царством заниматься, вот так и остался. А теперь оказывается, что все мои старания, всё, что я делал столько лет, всё пропадёт втуне, потому что решили всё рушить те, кто ни ума, ни сердца не имеет, а мои сыновья ещё слабые подростки, в их детских руках ничего нельзя оставлять…
     Аяя, подожди меня ещё, я должен восстановить мою власть в Байкале, я должен вернуть мир и покой в города и сёла, я не верю, что всё было так хлипко, что может разрушиться в один год…
     Подожди ещё немного, я остановлю это безумие, поднявшееся неожиданной волной, я восстановлю царство, о котором мы мечтали вместе и которое я потому и смог выстроить, что ты будто помогала мне. Подожди, пусть повзрослеет мой сын, я отдам ему в руки Байкал и уйду к тебе. Подожди, любимая…
   Наутро я собрал воевод и приказал готовить войско к выступлению, Астава и его приспешников мы встретим на дальних подступах, не допустим в нашу столицу.
     – Государь, дожидаться Арана не станем?
     – Что доносят его гонцы?
     – Что еще половина месяца ему нужна.
     – Столько времени у нас нет, выступаем, как только будем готовы, ежли к тому времени Аран не подойдёт, предателем станем считать и его.
     Когда я вечером хотел надеть амулет Аяи на шею, обнаружилось, что цепочка порвана и её пришлось запаять. Теперь на мне было два амулета, мой и Аяин. Тот, что мне надели при свадьбе с Арланой я снял очень давно… И сейчас я потрогал оба амулета и мне на сердце стало теплее и надёжнее.
    Я никогда не боялся смерти, я боялся оказаться недостойным царства, которое мне оставил отец и царства, которое я задумал и создал. Теперь настало время побороться за то, что было смыслом моего прихода на землю.
    Я не боялся смерти, я боялся, что не увижу больше Аяю. И теперь этот страх прошёл, теперь я чувствовал, что мы скоро встретимся и от этого растаяла многодневная назола и слабость, тьма растворилась, как исчезли остатки снега с улиц…

    – Слыхал, веси какие нехорошие? – сказал Эрик, когда мы вместе с ним шли по базару, где купили себе по новому седлу и оружие.
   Мы жили теперь в Каюме, после седмицы в умете, мы перешли жить в дом купца кожевенника, у него недавно умер отец, которому и принадлежал этот терем, сам же купец был достаточен и пустил двух достойных бояр как жильцов в это самое отцово наследство. Это была моя идея прикинуться бездетной молодой вдовой и, выставляя ему несуществующие груди в вырезе рубашки, просить разрешить мне жить в этом терему с братом и сестрой. Эрик смеялся, как бы не пришёл купчик навестить веселуху, заигрывавшую с ним.
    – Ничего, покажусь, как есть тогда и скажу, что оженился на ней, – сказал я.
    – Вон как врать-то привык, ох и привык ты, Ар! – покачал головой Эрик, впрочем, в тот раз без ехидства.
    – При нашей жизни, Эр, по-другому никак и не удаётся.
    – Это так, – невесело согласился Эрик.
    Он несколько раз уезжал навестить свой дом в скалистом лесу, раз мы даже поехали вместе, жена его не слишком понравилась мне, прежняя, которую я встречал здесь, была побойчее, да и красивее. Но сынок рос у них славный, скоро год ему будет.
    – Ты, я смотрю, везде успеваешь, – усмехнулся я, когда мы ехали с ним назад в Каюм.
    – Как видишь, нет, – как-то мрачно ответил Эрик. – Отвезти бы их теперь от себя, в городе поселить, да какая-то неприятная возня началась в царстве, глядишь, до Каюма докатится. Там-то надёжнее, никто не придёт и не обидит.
     – Пока ты жив, твоя защита сильна, а убьют тебя, разом всё порушится. Что не остался жить с женою-то?
     Эрик покачал головой:
      – Да какая там жена…
      – Как это какая? Самая настоящая, дитё вон, скоро ножками побежит.
      – Хватит, сватать ещё будешь, – разозлился Эрик
      Я не стал больше развивать этот разговор, потому что привести он мог к одному, мы опять  подерёмся и порушим ещё больше, чем в этот раз. И так с тоской и стыдом взирали мы и на пожарища и на смытые Морем сёла. Рыба, что теперь была при нас, говоря об этом всём, качала головой и добавляла:
    – Вот всю жисть, думала, что то всё сказки, вранье, а теперь… своими глазами увидала. Тока страшны больно драки-от ваши, посмирнее надоть, а то людям через вас погибель и разорение.
     Упрёк её был в самую цель.
     Но мы напортили только что, а происходящее зрело уже некоторое время и это было то самое, что я видел, но не замечал, в поисках Аяи носясь по приморью. Эта странная гниль, какой ещё не было пару лет назад, какие-то тухлые разговоры, о Могуле, о его семье, об иных царях, о богатых, о царёвых назначенцах, советниках и воеводах. Были недовольны буквально все и всем. Когда спрашивал, что же именно не так, потому что мне-то как раз впервые за многие сотни лет очень нравилось в приморье, всё было продумано до мелочей и работало, как замечательно здоровый организм, так на вопрос никто ответить не мог, задумывались и произносили неопределённо:
     – Ну, дак эта… ну… просто… да не вем, чего прилип! – кончалось тем, что мои собеседники серчали и желали подраться. Вот именно это было таким странным и неправильным. Всегда были и будут те, кто недоволен богатым соседом или считает, что налог с него берут больше, чем с других, но так, чтобы и не понимать, что именно свербит, это я увидел впервые. Ровно наваждение какое на всех.
     А уж сообщения о поступке царя Астава, пусть и имел он право осерчать эдак, но как посмел и не убоялся великолепного своего тестя, вот этого я не мог взять в толк. Но и это стало продолжением всё того же всеобщего нехорошего морока.
    Веси о приближавшейся к Авгаллу войне от Астава, Аккина и царя Синума Юрга, не радовали. И заставляли думать не только о себе. Мы искали Аяю в Каюме, я был уверен, что Рыба могла направить её к кому-то сюда, в Авгалл она вряд ли подастся, слишком хорошо её помнили там, да и Каюм значительно ближе от разрушенного теперь Эрикова терема. Но чем дальше, чем больше таяли наши надежды, тем мрачнее становись мы. Это так странно, что мы не находили здесь её следов, в основном я занимался тем, что под разными личинами расспрашивал людей и на рынке, и в лавках, где ещё люди словоохотливы? Прикидывался чаще пожилой матерью девушки, которую сманил из дому проезжавший купец. Мы бы нашли её, это ясно, будь ещё время, но как сказал Эрик, веси были всё тревожные, невесёлые.
     – Что делать станем, братец?
     – Ещё семь дён ищем, а там пойдём к Могулу, с нами они выиграет любую битву али войну.
     – И как же ты явишься пред очи Могула? – спросил я. – На меня надеешься?
     – Много ты о себе понимаешь, – скривился Эрик и довольно высокомерно. – Явимся как есть. Своими именами назовёмся. Пора напомнить людям о себе, а то уж вон и Рыба изуверилась в нашем существовании. И когда ещё и приходить, как не в чёрную годину? Как не показать на чьей стороне воля божеска? Как умы-то ещё очистить?
    – Мы воины-то с тобой… и не воевали никогда, – произнёс я. – Справимся? А то ж позору не оберёшься…
    – Ну, во-первых: не воевали потому, что и войн-то не было, так, на межах зубы друг другу повыбьют, даже когда я нарочно противу Марея-царевича воду мутил, и то никто воевать-то не подумал. А теперь всерьёз взъярились чего-то.
    – Чего-то… вот то-то, что чего-то, непонятно мне, с чего их понесло на такое восстание нехорошее, – проговорил я.
    Эрик поморщился:
     – Ты… мне про то тяжело говорить, всё же мою внучку убили и правнуков, – он отвернулся. – Как дикари… хуже зверья.
     – Ну… многие поступают хуже зверья, потом раскаиваются, – сказал я, имея в сердце и его самого, между прочим.
     – Вот мы и заставим их раскаяться! – сверкнул зубами Эрик.
     Похоже, он и вправду готов сражаться, я и сам с радостью последую за ним. Но он что-то не договорил, когда я спросил его о том, как же мы станем воевать. 
    – Что во-вторых-то, Эр? Ты так и не сказал…
    – Во-вторых, как узнают, что на стороне Могула два предвечных брата, глядишь, сами разбегутся! – усмехнулся Эрик. – Мы с тобой двое целой дружины стоим, со всеми нашими умениями.
    – Не боишься? – спросил я.
    – Чего? Что голову мечом срубят? Не боюсь, Ар. Когда-нибудь помирать придётся, так лучше в битве героем, чем друг друга придушить.
    Это прозвучало, конечно, как-то замечательно, будто былинный богатырь говорил, впрочем, он и есть былинный богатырь, даром, что временами гадский гад…
    – Ладно, я с тобой в этом, тем более, тебе голову с плеч и моя туда же покатится. Так что одного тебя я в битву не пущу, защитим наш Байкал вместе.
     Эрик усмехнулся, похлопал меня по плечу, со словами:
     – Само собой, куда ты без меня, своя-то голова тоже дорога, поди.
     И вдруг он вздрогнул и побледнел, устремив взгляд куда-то за моё плечо. И поспешил туда, куда смотрел, не обращая внимания на мои вопросительные возгласы. Я поспешил за ним. Эрик остановился возле лавки с украшениями и прикасаясь к серьгам редкой красоты, вывешенным среди прочих украшений, но не шедшими в сравнение с этим жемчужно-золотым великолепием. 
     – Откуда эти серьги у тебя? – спросил Эрик хозяина лавки.
    Тот нахмурился:
     – Какое дело, вашец? Товар мой самый луччий в Каюме.
     – Кто тебе эти серьги продал? – взволнованно вопрошал Эрик.
     – Да што ты пристал, боярин? Я тридцать лет привожу товар из дальних стран, – пробормотал недовольный хозяин.
    – Эти серьги сделаны здесь, в Байкале, в Салазе. Один мастер такие делать может, а перловины, верно, привезены из-за дальних гор и морей, – сказал Эрик, прожигая торговца горящим взглядом.
     – Не… не знаю я ничего… – растерялся купец.
    Эрик хотел кинуться на него, но я остановил его, пролезая между ним и прилавком, боясь, что он бросится на торговца и вовсе испортит всё дело, я уже догадался, что тут…
     – Скажи ты ему, не бойся, скажи, кто продал тебе серьги.
     – Што, краденые? – сморщился купец.
     – Да нет, сестра наша из дому сбежала, мы ищем, а энто ейные серёжки. Не бойся, мы не отберём, при тебе останутся, только скажи, где взял. Девка головой скорбная, боимся за неё.
    – Не знаю я никакой деки, бабка-усовница продала, что по дороге на жальник живёт, за Кожевенной улицей, – сказал торговец.
    – Ты почём продаёшь их? – опять подал голос Эрик, уже не глядя на купца.
    – А што? За пятьсот кун отдам…
    – Они вдесятеро дороже, и не вывешивай с ерундой энтой, во дворец можешь продать, царёвой дочке, – добавил Эрик, уже отходя от прилавка.
    Когда мы отходили от лавки, он радостно сиял:
     – Похоже, напали мы на след беглянки нашей.
    Я не стал сейчас цепляться к слову «нашей», пока только на след напали…
    Мы, не мешкая, отправились туда, куда указал торговец, словно опасаясь, что опоздали. На выходе с торговых рядов нас поджидала Рыба, что в продуктовых рядах накупила снеди две большущие корзины, рядом стояли дюжие приказчики, корзины тащить.
    – Куды это так бежите, отцы родные, Кассиановичи? Што молчите-то? Не знала бы, хто вы, подумала: украли чего.
    Эрик повернулся к ней, остановившись:
     – Ну, где твоя бабка-усовница живёт? Опять врать будешь, что не знаешь такую?
     Рыба побледнела, отступая, двое лавочных служек, что несли её корзины, обернулись, остановившись на углу улицы.
    – Ага, замолкла, ишь, как врала-то нам! Ну, берегись, ежли обидела Аяю усовница твоя, своими руками тебе твои рыбьи глаза выдавлю и уху сварю из тебя! – прорычал Эрик и устремился вновь вдоль улицы.
     – Не пугайся до смерти-то, Бог даст, сегодня Аяю домой вернём, тогда все добрыми будут, – сказал я ей, боясь, что она тут же помрёт со страху от слов моего брата, и поспешил за Эриком.
     А Эрик почти бежал по улице, грохая сапогами по дощатому настилу…
Часть 12.
Глава 1. Цели
    Я заснул как всегда, едва приклонил голову к твёрдой здешней подушке, набитой войлоком. Вся постель и шатры здесь из войлока, и всё остальное грубое, твёрдое, угловатое и посуда, и одежда, и пища, и шатры эти и дома даже, будто они не способным ни кожи выделывать тоньше, ни шить мелкими стежками… Я затосковал по нашему Байкальскому красивому щапливому даже миру в сравнении со здешним, словно тут всё сделано начерно, чтобы после переделать ещё и ещё раз. А почему нет, не за тем ли и я здесь?..   
    – Перво-наперво надо двух предвечных братьев найти, – сказал мне мой повелитель.
    – Как же можно это сделать, они ведь… легенда. Давно уж кости их истлели, – пробормотал я, удивляясь такому требованию.
    – Истлели?! – он захохотал. – Как бы ни так! На то они и предвечные, Гайнер, они живы-здоровы, и если ты не изловишь их, твоему походу провал. Едва они выступят на стороне Могула, все прочие цари присоединяться к нему и тебе тогда не сдобровать. Не говоря о том, что Аяю они тебе не отдадут. Так что пошли лучших найти их и пленить. Пугай тем, что Аяя у тебя, тогда они не будут сопротивляться, тогда позволят взять себя.
    – Но её же ещё нет… – растерялся я, будто меня пытаются провести и сделать из меня орудие для своих целей.
    – Ты и есть моё орудие, человечек! Или ты себя моим союзником возомнил?! Ты моё орудие и я позволяю тебе всё, что ты захотел, потому что ты стал моим орудием. И не смей больше размышлять над тем, могу я тобой пользоваться по моему усмотрению или нет! Ты всё понял?
    – Да, повелитель… – испуганно проблеял я, чувствуя, как намок от пота не только мой лоб, но всё тело и рубашка прилипла к коже. Я так испугался, что он меня покинет, что мне казалось, я сейчас же и умру.
    – Не умрёшь, я позабочусь, – усмехнулся мой Повелитель, опять имеющий вид меня самого только более красивого, сильного, уверенного и свободного. 
     – А теперь слушай меня, что тебе нужно будет делать и как…
    Всякий раз, просыпаясь после таких вот бесед с моим повелителем, я думал, я действительно сплю, и он приходит в мои сны или же я засыпаю после того, как он покидает меня? Что происходит с моим сознанием на самом деле? Но для чего мне это знать, главное, чтобы Он не покинул меня. Я во всём положился на него, и он устраивает всё так, что на севере в Байкале, как докладывали мои ближние помощники, которых Он и послал ко мне, всё стало очень быстро и бесповоротно портиться. И такой Байкал я мог теперь победить с моим новым войском… И это ещё на разразилась там у них междоусобная битва, а как поубивают друг друга, тут мне голыми руками оставшихся и…

    Я смотрел на моих воев, которые выходили ровными рядами из ворот, они тренировались с воеводами, которым я доверял всецело, но сейчас, глядя на них, я вдруг подумал, что идут они не так ровно и ладно, как мне хотелось бы, как я представлял в своём воображении. И что они не так сильны, не так поджары и злы, чтобы победить в битве против предавших своего Могула царей. И что они, пожалуй, не понимают вовсе, почему они должны идти умирать, им, что я царь, что Астав, что кто-нибудь ещё, безразлично.
    Здесь и дружина, что была постоянна, но и все, кто вооружился, чтобы отбить предателей от врат Авгалла. Здесь и вчерашние плотники, бочары, кузнецы, кожевенники, портные, золотых дел мастера, даже скоморохи, все, кто пришёл под мою руку. И были эти люди не только из Авгалла, но и Каюма, Салаза, и Синума, пришедшие сюда по велению сердец. Не удивлюсь, если здесь есть и парумцы. Все, кто считал, что Байкал достоин того, чтобы сохраниться, а не развалиться опять на множество кусков, все, кто почитал во мне своего царя и верил в то, что все изветы это ложь, все пришли сюда, они все шли за мной, и я должен был сказать им… Я должен сказать, чтобы они поняли, кто они для меня и для чего я веду их, за что они идут класть жизни. Я чувствовал сердцем их пульс, я слышал их дыхания, ход тысяч сердец и взволнованное движение тысяч грудных клеток. Я их царь, их повелитель и потому я должен...
    А потому я, дождался, что вышло всё войско, и выехал на моём коне вдоль рядов моих воев.
     – Сыновья мои! – крикнул я, вдыхая.
    И с этим вдохом я словно слился с ними всеми в одно, я рука, а они мой кулак… и далее я говорил уже то, что само лилось с моего языка, не думая, не рассуждая, то, что Боги вложили в мои уста:
    – Вы все мои сыновья, а я вам отец! За каждого из вас я отдал бы по капле всю мою кровь не оставив ничего для себя! За каждого из вас болит моё сердце! О каждом из вас все мои мысли! О том, чтобы вы жили и благоденствовали! Чтобы вы и ваши жёны, ваши дети были счастливы! Ни одного дня или ночи с тех пор, как я стал Могулом, я не думал ни о чём другом! Вы знаете меня, я весь перед вами! И сейчас я веду вас не для того, чтобы вы защищали меня, я только ваш отец, я веду вас, чтобы вы защитили тот Байкал, который вырос благодаря вам и вашей вере в меня!
    Они замерли, и ловили каждое моё слово, каждый мой взгляд и жест. Я стал ими, они стали мной. А потому я продолжил и сказал то, что всегда полагал священным и что должны в умах и сердцах носит все они, как непреложный закон:
    – Нельзя  предавать царя, царь послан людям Богами, облечён тяжестью своей короны, чтобы предстоять перед Богами за вас. Нельзя предавать царя, как нельзя предавать отца! Я за вас, а вы, мои сыновья, вы за меня?!
   И волна покатилась по моему войску в этот момент и превратившемуся в войско, в настоящий сжатый кулак, они, мои вои, крикнули мне своими голосами, своими сердцами:
    – Да!!!
    – Вести вас вперёд?! – крикнул я, приподнявшись в стременах и выбросив вверх руку с мечом.
    – Веди, Могул!!!
    И вскинув руки, они все, как один подняли мечи, блеснув ими, как молниями в своих кулаках.
    Вот теперь у меня есть войско, и теперь никто не возьмёт моего Авгалла и никто не сломит хребет Байкалу, я остановлю и вычищу гниль, расходящуюся волной по моему царству…

    Чем ближе была наша цель, тем быстрее и нетерпеливее мы шли мы с Эриком по улицам Каюма, слишком кривым, чтобы идти настолько быстро, насколько нам хотелось бы. Но, наконец, мы были у самого дома, небольшого и неказистого, что-то неприятное было в нём.
    – Ты гляди-ка, крест на коньке, – поморщился Эрик, кивнув вверх.
    Я посмотрел на крышу, действительно поперечный крест, который даже отдалённо не похож на знак Солнца, который Аяя так много вышивала.
    Он толкнул дверь, но она не подалась, заперта. Мы переглянулись, сроду никто дверей днём не запирал, а в хорошие времена и по ночам стояли открытые, некого было бояться. Тогда Эрик постучал громко и я присоединился к стуку.
    Неприятная на вид, косоглазая тётка отперла, высовываясь наружу, но Эрик оттолкнул её, и, не говоря ни слова, вошёл в тесные сени, а оттуда в горницу. Я последовал за ним, а тётка побежала следом. В горнице было пусто, но что-то здесь было… что-то, чего я ещё не осознал, но я сразу понял, что Аяя здесь была, а может быть и теперь здесь, только мы не видим?..
     – Хто вы? Хто? Я не ворожу! Не ворожу! – прокаркала тётка.
     – Так ты ещё и колдовка, – рыкнул Эрик, оглядывая горницу. – Ну держись, тогда!
     – Рыба! Ты укажи, што я не колдовка!
     Мы обернулись к двери, куда входила Рыба, почему-то осторожно ступая, большая, красная и растрёпанная, от этого она казалась ещё больше, бежала за нами, похоже. На окрик тётки, Рыба вздрогнула и покачала головой, то ли соглашаясь с тёткой, то ли с Эриком.
    – Где Аяя? – спросил я, чтобы не разводить лишних разговоров в этом противном доме, на котором, впрочем, чётко отпечаталась Аяя, я ещё не до конца понял, в чём именно я это вижу, но я был уверен.
    – Не знаю! – взвизгнула тётка.
    – Бабка Гологрея, скажи, не таись, то хорошие люди, – подала голос Рыба.
    Гологрея обомлела, воззрившись на Рыбу. И она, стало быть, не знала, что Рыба говорит получше многих.
    – Так ты… ты сама ворожея, раз баешь… – прокричала Гологрея. – Ничё я не знаю! Энту обманщицу забирайте, да пожгите, всем глаза отводила, думали, глуха да нема…
     – Молчать! – взревел Эрик. – Базланить ещё будешь, удавлю! Сказывай одно: где жилица твоя!?
     – А-а… не вем я ничё! – Гологрея повалилась на колени.
     – Бабка Гологрея, скажи им! То не просто люди какие, то Арий и Эрбин, предвечные братья и она-от тож не простых…
    От этих слов Рыбы у Гологреи перекосило рот, зато глаза косить перестали, вытаращились.
     – Говори! Не лги, что не была она здесь, здесь аромат её стоит, ничем иным так благоухать не может в твоей затхлой норе! – заорал Эрик, нависая над тёткой.
    Верно, тут и я понял, аромат… тонкий, лёгкий, так волшебно пахнет только Аяя…
     – Нету… нету, не знаю ничё! – Гологрея подняла руки над головой, будто защищаясь, у Эрика от этого движения отвращением дёрнуло губы. – Подошли  на базари, сказали: «у тебя живёт девица басы неписанной»? Я сказала, живёт и что ж? а они: «ночью придём, отдашь нам, не вздумай предупредить кого, убьём». И с виду и по повадке настоящи демоны! От и забрали!
     – Какие ещё демоны, что ты нам врёшь! Кто они?
     – Мы! – ответствовал голос, мы обернулись, удивляясь, как это они так бесшумно вошли.
    Несколько действительно странных человек вошли в горницу, кто-то снаружи остался, было видно, что в сенях темно от вооружённых людей. Я не сразу понял, почему мне показалось, что они такие странные, вроде бы и одеты обычно, как большинство наших воев или сыновей богатых фамилий, в себе уверенных, с прямыми спинами, надменными лицами, и даже черноватость и раскосость не была такой уж необычной в наших краях, всегда тут было достаточно разномастых пород, и светлых, и чёрных, и рыжеватых, было странным их удивительное однообразие, они все были как-то странно похожи друг на друга, взглядами что ли, выражением лиц, или движениями, словно срисованными с одного образца.
     – Эрбин и Арий, предвечные братья? Вы должны идти с нами, – сказали они нам.
     Вот это было совсем уж необычайно, и из этих слов я понял, что они иноземцы, ни один из приморцев не произнёс бы наших имён и не смотрел бы на нас с таким хладнокровием, мы были солью этих мест, как Боги Байкал и Солнце. Это впитывали с молоком матери, потому что сказы и песни о нас начинали рассказывать и петь любому уве с рождения. Эти парни выросли не здесь. Это и было самым странным в них. Эрик тоже заметил это, я понял по взгляду, который он бросил на меня. Предупреждая наше сопротивление, старший сказал:
     – Если вы не подчинитесь, прекрасная Аяя, предвечная Селенга-царица, умрёт.
    Он был довольно красив, даже как-то идеален, выше ростом относительно других, слишком гладкая кожа и волосы, слишком правильные черты, и контраст белой кожи и в синеву чёрных волос. Но спокойствие и хладнокровие у них было общее, словно одно на всех. Его слова не сразу дошли до моего сознания, настолько всё происходившее было против обыкновенного.
     – Откуда нам знать, что вы уже не убили её? – вскинулся Эрик, бледнея и хватаясь за только что купленный меч.
     Непонятный чужеземец усмехнулся и только щёлкнул пальцами, подавая знак подручным, даже спины не повернул или хотя бы глаз. Отворилась дверь, которую я и не заметил сразу, в горницу вышли ещё двое таких же одинаковых воев и… они вывели Аяю. Я дрогнул, увидев её… Аяя, сколько месяцев я просил прийти ко мне хотя бы во сне…
   Она, бледная и с полураспустившейся косой, и платье порвано на плече, надето кое-как, криво и неправильно связаны шнурки на груди, рубашка торчит у ворота неровно, одевалась поспешно или в темноте… её руки связаны кушаком. Увидев нас, она сразу будто ожила, вспыхнули глаза…
…Ещё бы мне не ожить, ещё бы не вспыхнуть… Когда среди ночи в дом Гологреи нагрянули гости, я сразу поняла, что это за мной. Сама не знаю, почему я так решила, кто мог искать меня, кто мог вот так сговориться с Гологреей, в те несколько мгновений, что были у меня, пока они не вошли в горницу, я едва успела накинуть платье и завязывала шнурки на груди. Вошедшие даже не говорили со мной, сразу схватили за руки и хотели увести, несмотря на моё сопротивление и вопросы, они были сильны и непреклонны. Наконец один сказал, поклонившись:
      – Вы поедете с нами, мы знаем, что вы царица царей Байкала, и вы будете там, где подобает вашей пресветлости.
      – И-и… – в ужасе вдохнула изумлённая Гологрея, и сама испугавшись неожиданного звука, зажала себе рот, отступая.
     Я испугалась, кто мог знать, что я первая и, в действительности, единственно законная жена Марея-царевича, теперешнего Могула? Сам Марей давно и прочно об этом забыл. Так кому понадобилось об этом вспомнить и для чего? Ничего хорошего для Байкала в этом уже быть не может… Кто они такие?.. но на мои вопросы, они не ответили. Они хотели вывести меня сразу, но я забилась, хотя видят Боги, ничего я так сильно не хотела, как убраться из противного дома Гологреи, но только не с этими странными людьми с холодными жёсткими ладонями, которыми они сдавили мне локти.
     – Не сопротивляйтесь, прекрасная Аяя, богоподобная Селенга-царица, иначе мы свяжем вас, – и опять ледяное почтение и непреклонность.
     Кто эти странные люди и чьи приказы они исполняют? Я не могла придумать, чьи это могут быть слуги, я не знала никого, кому бы служили такие странные, нездешние рабы. Но если они нездешние, откуда они знают меня и зачем им я? Конечно, не для добра. В Байкале есть законная царица и это не я, зачем вносить смуту моим объявлением? Кому это может быть нужно? Нет никого, кого бы я знала, кто преследовал бы цель сменить царицу. Да и настолько ли важна царица? Правит не она, но её сын станет следующим царём царей. Значит, я нужна, чтобы лишить царя царей наследников? Так чьи это люди, Парумского царя?..
     Всё происходящее было настолько неправильно и плохо объяснимо, что я окончательно растерялась.
    В этот момент вошёл ещё один с улицы и что-то тихо шепнул старшему, он тоже был ростом повыше прочих, видимо он тоже какой-то старшина у них. Первый кивнул и подал знак подручным, но, вопреки сказанному и ожидаемому мной, они повели меня не на улицу, а в смежную горницу. Я опять забилась, вспомнив, что там постель и первое, что пришло мне в голову, это насилие надо мной, поэтому я попыталась драться и кричать, так что они связали меня, как и было обещано.
    – Простите, прекрасная Аяя, мы не причиним вам вреда, но не пытайтесь сопротивляться нам, мы сильнее, и всё, что получится это синяки и царапины на вашей божественной коже и боль в ваших членах, – он снова поклонился мне. Боги, никто не кланялся мне со времён моей жизни во дворце, это было давно забыто, спрятано так далеко, что сейчас мне казалось, меня ранят, вынимая на поверхность эти воспоминания. Ведь с этим я вспомню и как это быть с Мареем… с Мареем… это слишком больно и, оказывается… живо?..
     Пока я размышляла над всем этим, прошла ночь, и настал день, возле меня в горнице сидели двое воев и смотрели неотступно. Мне даже казалось, они неживые. Поэтому я отвернулась к стене и, как это ни странно, уснула. Но меня неожиданно разбудили.
     Когда же меня вывели обратно, я увидела… сначала Эрбина, и это испугало меня, я подумала, что все эти странные воины, его люди, что я так плохо его узнала, что не поняла, что у него есть вот такие удивительные слуги. Но нет, у него был такой вид, что сразу стало ясно, они не имеют к нему отношения. И поняв это, я огорчилась, непонимание и неизвестность хуже всего, хуже даже преследования Эрбина. И вдруг передо мной явился Огнь, почему я не увидела его в первый же миг, а только во второй? Потому что не ожидала? Потому что поверила в то, что он не любит и не ищет меня? Или потому что столько дней, столько седмиц, месяцев, сложившихся в зиму, и уже расцветшую весну, я хотела только этого – увидеть  его. Первым моим движением было броситься к нему, и он сделал шаг ко мне, но и меня и его остановили, так же, как и Эрбина, двинувшегося навстречу.
     – Не прикасайтесь! – воскликнула я. – Не прикасайтесь к ним!
     Все остановились, но Огня и Эрбина отпустили, старший произнёс с прежней холодностью и уважением:
     – Как велишь, царица царей, так и поступим с ними, велишь, немедля казним, пойдёшь с нами без сопротивления, и они будут живы. То же и к вам, предвечные братья, мы осведомлены о нечеловеческой силе вашей, царица царей Аяя умрёт, если вы не подчинитесь.
     – Кому мы подчиняемся? Под чьей вы рукой? Чью волю исполняете?! – воскликнул Огнь.
     Старшина посмотрел на него, медленно повернув голову:
     – Вы всё узнаете в своё время, – был ответ.
     С этим нас вывели из дома, сначала меня, и я опять упёрлась, потому что после взгляда Огня, которым он смотрел на меня, какими искрами вспыхнули его глаза, как засияло его лицо мгновенной улыбкой, сменившейся тревогой за меня, как он взволновался, как готов был броситься на всех этих людей, заполнивших небольшую горницу, после этого я поняла, как я ошиблась, думая, что он не искал меня и не ждал моего возвращения. Бедный мой, бедный, он осунулся чуть ли не вдвое против прежнего. В ответ на моё сопротивление старший стражник или вой, я так и не поняла, кто же эти люди, вновь заговорил, уже подойдя ближе:
     – Прекрасная Аяя, не вынуждайте меня связывать вас по рукам и ногам. Не вынуждайте убить ваших близких, ступайте с нами по доброй воле и никому не причинят вреда.
     Я всё же дёрнулась, желая врезать ему по равнодушной роже, похожей на маску, но он опередил меня, тем более что руки мои были связаны, и кивнул своим подручным, которые просто оторвали меня от пола и понесли на улицу. Я видела балки на потолке, серую притолоку, а потом ярко-голубое небо блеснуло мне в лицо. Меня внесли в какую-то закрытую повозку, и положили было на пол, собираясь и впрямь связать, как позади послышалась возня, вскрики, удары, треск, что-то сломалось, грохот, полетели тела, запахло палёным, а потом крик Эрбина:
     – Ар, стой, не надо! Не делай этого, они убьют её…
     – Не убьют, если отобьём! Бейся, Эрик!
     Что-то загорелось уже не на шутку, я слышала гул и треск огня, дурным голосом завопила Гологрея. В повозку заглянул, отодвинув полог старшина, и я с удовлетворением и даже злорадством увидела, что он уже не такой щапливый, как до того, потому что был растрёпан и даже обожжён, рукав его куртки из бархатной кожи ещё дымился и уж совсем не такой спокойный. Предводитель странных воев воскликнул, почти задыхаясь:
     – Пресветлая царица! – он всё же опять поклонился, несмотря на волнение. – Скажите братьям, чтобы не бились, мне приказано не убивать, если пойдут по добру, но убить, коли взыграют!   
     Он потянул меня за плечи наружу, вытащил, легко, будто я не вешу ничего, и поставил на ноги перед собой, я же увидела загоревшийся во многих местах дом Гологреи, её саму, выбежавшую на улицу и носящуюся вокруг с воплями: «Што ж это деется?! Што ж деется!», Рыбу, которую я не видела до тех пор, вылетающих из дома ободранных и окровавленных воев, многие из которых пылали, старшина крикнул:
     – Арий!.. Выйди! Нож у горла царицы Аяи, мне не приказано беречь ей жизнь, ежли я не смогу привести её! – он и впрямь приложил лезвие большого кинжала к моей шее, не давил, но сзади за шею держал очень крепко своей железной рукой с ледяными пальцами.
     Ломая крыльцо, вылетел Эрбин, за ним Огнь, его волосы растрепались в схватке, порвалась кое-где одежда, но ни царапин, ни ран не было на них обоих.
     – Не тронь! – взревел Огнь. – Я сожгу всех вас в пепел, если ты не отпустишь её! – в подтверждение он поднял ладони и послал из правой поток пламени в сторону двери, покинутого уже всеми дома, тут же занялось старое дерево. Гологрея заверещала.
     Но стоявший за мной, как за щитом старшина будто вновь обрёл самообладание и произнёс:
     – Арий! Остановись! Или все уедем отсюда, или все здесь умрём! Если я не привезу прекрасную Аяю, повелитель убьёт меня, так что мне некуда отступать!
     Огнь замер на мгновенье.
      – Ар! – крикнул Эрбин, отбрасывая меч. – Ар! Едем с ними! – и тише добавил: – остынь, Огнь…
      Арий посмотрел на него и опустил руки. Тут же окружили их вои, что не успели пострадать и, взяв за локти, повели к другой повозке. Мой пленитель пристально следил за тем, как связывают локти Арию и Эрбину, как сажают в повозку их, огрызающихся и бледных от злости, он держал нож у моего горла, пока повозка не закрылась пологом и не двинулась с места. Потом только опустил, но шею сзади сжимал по-прежнему. Как только повозка с братьями загремела колёсами по кривоватой улице, он отпустил меня, повернулся и склонился снова с почтением и низко, прямо в поясной поклон, со словами:
    – Простите, прекрасная царица, простите за всё, что причиняем вам, но мне нельзя поступить иначе. Братья будут убиты, если попытаются бежать или если вы сбежите от нас. Пожалуйста, не вынуждайте меня больше поступать с вами так грубо.
     – Кто вы и кто тот, что руководит вами? – спросила я, подняв руки, и знаком показала, чтобы меня развязали, ясно, что теперь мне бежать невозможно.
    Он разрезал кушак, которым стянули мне давеча запястья, он был крепок, но не оставлял ссадин на коже.
    – Мы служим великому повелителю. Скоро вы встретитесь с ним и станете его царицей, заняв подобающее вам место, – ответил он.
    Опять непонятная ерунда, но, похоже, большего не добиться, поэтому я, потёрла запястья, на которых горели красные полосы, и спросила всё же:
    – Как зовут тебя?
    – Разве имя раба может интересовать царицу? – удивился он, впервые взглянув мне в лицо.
    – Ты не раб и я это вижу. Как твоё имя?
    – Ты видишь… то есть… Ваша пресветлость… Я… моё имя… моё имя Дамэ, – он моргнул, ответив, впервые какой-то человеческий жест и что-то похожее на растерянность и смущение. Он с виду очень молод, но ведёт себя как зрелый человек, мой сверстник, что тоже странно. Имя тоже непривычное, не приморское. Я повторила его.
    Дамэ дал знак своим людям, чтобы помогли мне подняться в повозку. И тут развернулась ещё одна неожиданная сцена: Гологрея, которая от страха перед огнём сначала с криками вылетела из дому и носилась вокруг, так что сбежавшиеся со всей улицы соседи, жавшиеся от странных стражников, что отгоняли их в конец улицы, а теперь снова толпившихся неподалёку, смотрели на неё как на умалишённую, а после сидела безучастно на земле, вдруг подхватилась и бросилась к дому с воплем:
    – Пожгли! Пожгли всё же! Рыба, пожгли! Ы-ы…
    Рыбу, стоявшую в стороне, бледную со сползшим на бок повоем, из-под которого выбились в беспорядке её бесцветные волосы, этот окрик будто вывел из оцепенения, она вздрогнула и вдруг бросилась к повозке, куда почти уже погрузилась я.
    – С собой меня возьми, Селенга-царица, прекрасная Аяя!
    – Да ты что, Рыба! – я испугалась её решимости. Куда она, сама себя отдаёт в лапы непонятным, но точно опасным людям. – Останься, и живи, забудь меня, забудь всё!
     Тогда она кинулась на колени, причитая:
     – Не оставляй меня! Возьми с собой! Возьми, я пригожусь тебе!
     – Да ты что, погибнешь!
     – Что мне погибель, одна я всю жизнь, кто заплачет?!
     Дамэ, видя затруднение в виде Рыбы, мешавшей повозке, наконец, отъехать, подал знак убрать её, но она кинулась ему в ноги:
     – Возьмите меня с собой, я ей верная раба! Не возьмёшь, всем расскажу, что нашлась Аяя, жена Могула! Вижу, вы чужеземцы!.. Могул соберёт войско и придёт за ней, никого не пощадит тогда! Весь Байкал знает, как лебедь любит свою лебедицу! Как сбросил белоснежные перья и надел чёрные, когда её потерял! А убьёшь меня, вон, Гологрея расскажет!..
    Дамэ усмехнулся и сказал:
     – Ну, полезай, глупая баба, будешь при царице, коли такая верная раба… Но не думай, что напугала: твоему Могулу не до того теперь.
    Рыба обрадовано вскочила на ноги и тут же забралась в повозку, уселась рядом со мной.
    – Ох, Рыбочка, что ж ты…
    – Ну, касатка, женщине одной среди стольких воев несподручно. А у меня кулаки пудовые, я рассказывала, помнишь, небось? И, опять же, чего мне теперь одной-от оставаться опять годы сирые годовать? Лучче при вас: при тебе, мудрёной, и братьях предвечных, они хочь и бранятся хуже ярыг, но добрые молодцы, – и она хохотнула, довольная собой.
    И, несмотря ни на что мне сразу стало легче, всё не одна…
Глава 2. Первый бой
     Этот неизвестный мне чужеземец был прав – царю царей Байкальских сейчас было сильно недосуг, в это самое время мы подошли с моим войском к ущелью, отделявшему некогда границы Авгалла от Салаза. За ним открывалась обширная равнина, по левую руку которой плескалось Море, по правую расстилалось обширное плато. Наши разведчики уже принесли нам, что с полдня подходят дружина Астава, Аккина и Юрга, что они встали лагерем в дне пути от плато, с которого начинается равнина.
    – Если мы встретим их здесь, они прижмут нас к горам, кто успеет спастись в ущелье, проход узкий, поворотить быстро не удасться… – сказал один из моих воевод.
     Я изумлённо воззрился на него:
     – Ты, оказывается, пришёл сюда спасать свою жизнь?!
     Выпрямившись, и став, таким образом, выше почти всех, кто собрался здесь моих воевод, старшин и сотников, всех командиров и даже стражников, стоявших у входа в шатёр.
    – Кто ещё пришёл с расчётом спастись?! Отвечайте, не таясь, кто думает выжить в битве? Кто думает о возвращении? О ваших тёплых норах, а не о том, что их выжгут те, кто идёт с полдня?! Кто хочет спасения, идите сейчас на полдень к предателям, ибо вы предатели!
    Я смотрел на них, каждому взглянул в глаза, я должен знать, кто идёт со мной. Трусы за спиной, это отравленные копья. Бледнея или краснея, но все выдержали мой взгляд. Тогда я сказал:
    – Я пришёл умереть за моё царство! И не за один Авгалл, мою вотчину, но за весь Байкал, который моё детище, которое я создавал и растил, отдавая всю душу!
    Я снова обвёл их всех взглядом.
    – Убита моя дочь! Мои внуки! Пролита моя кровь! Я не дам убить и Байкал!
     Воеводы вытянулись, опустив головы.
     – Пусть тот, кто считает, что Байкал повинен смерти, пусть идёт к тем, кто предал его и восстал разрушить! Идите, я и все вои мои, что пришли умереть, а не спастись, отпустим вас, но станем плевать вам вслед и вычеркнем ваши имена навеки из наших сердец!
    Пристыженные и сосредоточенные воеводы, едва дыша, стояли передо мной. Я посмотрел на одного из тех, в ком не было нерешительности в начале этого разговора.
    – Дол, твои вои пойдут первыми, и твои, Увас. Двумя остриями копий мы разделим войско идущих на нас. Оно не монолитно, оно принадлежит трём царствам и каждое из них идёт со своим царём, а потому разделить их будет несложно. Они поддерживают Астава на словах, но как они поддержат его на деле? Что в их сердцах? Хотят ли они нового разделения Байкала?
     И я увидел воодушевление на лицах моих воевод. Да, нас меньше, но мы не слабее, мы сильны правдой, которая привела нас, а они ослаблены ложью и пролитой невинной кровью. Уверенность в этом влила силу в меня, и теперь я делился ею с остальными.
     Мы склонились над большим листом, сделанным из целой бычьей шкуры, на нём была нарисована равнина, на которую мы выйдем утром, и Море и дальние подступы, с которых идут те, кто хочет уничтожить или покорить нас. Я не думал о том, что ждёт меня в случае поражения, я думал только об одном, что я не позволю отобрать у меня главное, что у меня осталось. Я даже убить себя не позволю, потому что сейчас это будет равносильно разрушению Байкала. Нет, мы можем только победить, потому что враги наши замарали себя преступлением: убийством и предательством, а моё сердце было чисто.
     Да, этот иноземец был прав, что теперь думал о предстоящей битве, но он не мог знать, что я неотступно думал и об Аяе с того дня, как её амулет вернулся ко мне. И то, что поначалу я принял за свидетельство скорой смерти, потому что в те дни не мог думать ни о чём светлом, всё тогда окрасилось для меня мраком, то теперь, напротив, я чувствовал, что это не смерть говорит со мной, но сама жизнь, удача и Солнце. Даже Байкал, Великое Море, наш Бог, что царит и покровительствует всему нашему царству, стало спокойно и умиротворённо в то утро, когда мы вышли на равнину, которая станет  полем битвы в ближайшие дни. И солнце, наш второй Бог, светило нам без помех, ни одна серая туча не скрывала его золотых лучей. И это тоже вселяло в меня уверенность в моей силе и силе моего войска.
    Так что я думал об Аяе, и даже, мне казалось, чувствовал её близость впервые за двадцать шесть лет, что прошли с нашей разлуки…

      Думал об Аяе и я, как это ни странно. Странно, потому что с некоторых пор насчёт женского пола я не питал уже никакого самообмана, Лин-Лин стёрлась из моего сознания и все женщины стали на меня на одно лицо, один голос, одну манеру и смысл. Я находил в них то, что нужно было мне, они получали от меня золото. Впрочем, много я не платил, потому что мне даже и это казалось дорого за их притворство.
     То, что мой повелитель, который за почти два года, что я служу ему, послал меня искать загадочную красавицу, поначалу повергло меня в удивлённую растерянность. Повелитель, который ни разу на моей памяти не только не поинтересовался хоть какой-нибудь красавицей, но даже никогда не взглянул и не говорил о женщинах, вдруг пожелал разыскать неведомую Аяю. Только, когда он сказал, что она законная царица, я понял для чего ему эта девушка. И искал уже, понимая, что это часть завоевания нового царства, а не какая-нибудь непонятная страсть.
     Найти было сложно, хотя он описал её очень точно, и мои подручные прочесывали вдоль и поперёк всё приморье. По описанию никто похожий не находился, но люди, которых мы расспрашивали, те, кто постарше вспомнили именно это имя: Аяя, и говорили, что за всю жизнь видели только одну девушку, обладающую такой красотой и прелестью. Но, что она пропала очень давно и считалась погибшей. Это рассказывали жители Авгалла, а вот в Салазе, Синуме и Каюме многие видели такую. Только вот, кто она и где живёт, никто не знал, не мог нам сказать.
     И всё же мы напали на её след в Каюме, она была заметна, и люди запоминали её, даже если видели только раз. Поэтому мы и нашли её. Несложно было заставить женщину, что давала ей кров в обмен на помощь в лекарском деле, согласиться привести нас в свой дом, и мне показалось, что она была даже рада избавиться от своей жилицы, хотя та приносила ей деньги. Это мне показалось странным, я так и спросил.
    – Ох, вашец, мороки больше от этой девки! Кажный мужик, што видит, норовит снова прийти, и таскаются к дому. Жёны ихние мне уж в косы на базаре вцеплялись, обещали тайную стражу навести, что я ведьму к себе жить взяла. На меня ругаются-от, а ей ничего не говорят, наоборот, улыбаются при встрече и дружбу завели бы, да той до них снисходить… – она отмахнулась. – Со мной-то слова за весь день не скажет… не побалясит, будто и не баба вовсе. Продала бы кому, да она как взглянет строго, думаю, прикончит, если я эдак сердце облегчу. Забирайте вы её, только рада буду, – сказала она, с облегчением.
    – Ты же приютила бездомную, сделала доброе дело, сразу пожалела из-за чёрной своей души. Не стыдно? Или стыд – это то, чего ты не знаешь? – спросил я, во мне эта косоглазая и вертлявая лгунья вызывала отвращение.
    Она сощурила и так узкие глаза, вглядываясь в меня.
    – А тебе что? Ты што ли добрый? Ты на што её ищешь? Не на дурное дело? Ишь… будет мне тут…
    Я схватил её за шиворот и встряхнул:
     – Не смеешь говорить со мной! – прошипел я на её сальные волосы.
    Она тут же сжалась, втягивая голову в плечи и поднимая руки:
    – Конешно, как скажешь, господин, конешно! Не серчай, господин!.. Приходите энтой ночью, стукните, и я сразу открою.
    Но то, что там же мы застанем и загадочных предвечных братьев, мы узнали, когда пришли забрать найденную для повелителя царицу. Она не испугалась и не умоляла, не пыталась расспрашивать, я не разглядывал её, не желая попадать под её обаяние, о котором говорили все. И только мы хотели уж вести её в повозку, как явился Бун, сказать, что, похоже и братья, обладающие какой-то мне неведомой Силой, тоже в Каюме, больше того, они тоже разыскивают царицу. Это удивило меня, я и думать не мог, что все трое, оказались связаны. Получалось, мы за один день выполним оба сложнейших поручения нашего повелителя, редкая удача. Потому я сказал Буну, чтобы навели братьев на её след…
     Что удивило меня, это как два брата преобразились, едва в горнице появилась она, растрёпанная и неприбранная, но ещё больше, какое у неё вдруг сделалось лицо, когда она взглянула на одного из них, того, что мне казался моложе. Выходило так, что они её ищут не как мы, для своих целей, они ищут из любви. Родные они ей? Но смотрели они не как родные, меня не проведёшь…
    Но я не стал размышлять об этом, так скоро всё случилось, я подумал об этом позже, когда мы поехали уже в сторону укрытого в горах лагеря. Здесь прятались немалые наши силы, неведомые никому. Я заглянул в повозку и увидел, что странная эта царица уснула, склонив голову на колени своей наперснице или рабыне, этого я ещё не понял. Действительно, она необыкновенно красива. Но не столько совершенство линий её черт, изящного тела, её струящихся тёмных волос, растрепавшихся, и от этого ещё более прелестных,  так поразило меня, сколько то, что она сказала мне перед тем, как мы погрузились в повозку. И то, как посмотрела на меня, как человек, не как царица. На меня никто так не смотрел, мной повелевали или подчинялись, женщины улыбались, но в их улыбках ложь. Эта какая-то другая. Какая-то странная и эта странность заставила меня заглянуть в повозку, словно я хотел убедиться, что она такова, как я о ней думаю уже целый уповод.
    Женщина, что была с ней, Рыба, подняла голову и вдруг нахмурила невидимые брови, ладонью перекрыв вид на лицо царицы от моего взгляда.
    – Чего уставился, бесстыжий?! У-у, все вы одинаковы, кобели поганые! – прошипела она с презрением.
    Я выпрямился в седле, как от пощёчины, вовсе я не в том смысле глядел, но что объяснять станешь глупой бабе? У них всё одно на уме…
 
    – Ох и умён ты, Эр! Ох и голова! «Брось!» и что теперь? Куда едем? – злился я после очередной неудавшейся попытки выглянуть наружу из дурацкой повозки. Внутри воняло кислым духом застарелого конского пота и навоза, и мужскими телами, потому что рядом с нами их сидело шестеро, по двое о каждую руку и ещё по одному на торцах, неотступно следящих.
    – Зато мы там же, где она. Они не решаться разделить нас теперь после того, что в том доме было, – ответил Эрик невозмутимо. – А в рукопашной-то мы неплохи оказались, а?
    – Ничего хорошего, – пробурчал я, показав ему связанные плечи. – А ведь поджидали нас.
    – Думаешь?..
    – Не разговаривать! – шикнул один из наших стражей.
    – Что такое?! – я выпрямился и расправил плечи, грозно взглядывая на него. Пусть я позволил себя связать и везти неизвестно куда, но помыкать собой я не позволял. Стражник смешался под моим взглядом и отвёл глаза на миг, но молчание воцарилось с обеих сторон.
     Я понял и без объяснений Арика. Конечно ждали, настоящая засада, на живца ловили. Но кто они и для чего изловил нас всех?.. Я взглянул на Арика, он пожал плечами в ответ, без слов понимая мои мысли. Кто нас выследил и похитил всех и, самое главное, для чего? Это так странно, что объяснений не находилось. И самое странное, что это чужеземцы. Никогда раньше я не встречал такого большого количества воинственно настроенных, хорошо вооружённых и организованных инородцев в Приморье. Я опять посмотрел на Арика…
 …Я поймал взгляд Эрика, как стрелой заряженный догадкой. Что пришло ему в голову? Что эти люди не просто иноземные гости, беда в том, что они не гости, похоже, а лазутчики. И если так… и если так тогда очень понятно становится всё происходящее в нашем приморье, в Байкале.
    Эриков взгляд сказал: думаешь, и собравшаяся битва царей тоже их рук дело? Тогда…
 …Тогда это очень сильная и хорошо подготовленная рать, которая ринется на ослабленный междоусобицей Байкал… вот потому и нас захватили. Аяя теперь против Марея – отравленное копьё, а мы подмога. Нас убьют, конечно, ничего иного не случится, держат пока, чтобы Аяю присмирить. А стало быть, надобно бежать и как можно скорее. Эрик, я вижу, тот же мысленный путь проделал. И бежать надо всем вместе, троим.
   Бежать… прибудем к месту, куда везут нас, тогда и побежим.
   …Об этом думала и я, придрёмывая головой на твёрдых толстоватых коленях Рыбы. Страшно подумать, что за сила отправила сюда этих людей, каковы все остальные, если такие лазутчики: строгие, организованные, не рассуждающие. Если такая армия придёт на Байкал… Я слышала в Каюме, как ни мало бывала на рынке и улицах, но и Гологрея приносила на языке и те, кто приходил к ней то и дело рассказывали, до чего нехорошо в Приморье, что с восточного берега и с полдня идёт войско на Авгалл и того и гляди распадётся Великое царство снова на много царств, как прежде. Либо станет царём царей Астав, проливший кровь своей жены и детей… Немногим казался достойным эдакий царь царей. Стало быть, терпеть не станут, а это продолжение усобицы, кровь и разорение.
    Надо бежать и предупредить Марея. Не самой, самой объявляться нельзя, смута и из-за меня, не дай Боги, подняться может, но послать кого-то… Арий и Эрбин сами предупредят, на подмогу поедут Могулу и всё расскажут. Только мешкать нельзя, вот-вот битва промеж царей произойдёт, а за ней, думаю и ворвутся супостаты в наши пределы…
     – Чего не спишь, твоя пресветлость? – улыбнулась Рыба, когда я поднялась с её колен.
    – Ладно тебе, Рыба, пресветлость нашла… – отмахнулась я.
    – Не скромничай, Селенга-царица, – сказала Рыба, уже не усмехаясь. – Я слышала, что предвечные говорили о тебе, ты как они, оказывается. Потому ты и сумела уйти из терема на берегу.
    Я покачала головой и сказала тихо-тихо:
     – Не болтай лишнего, Рыбочка.
    Она поняла, что и вправду, напрасно разговорилась и прикусила язык. Помолчав немного, всё же спросила вполголоса, блестя любопытными глазами:
    – Давно это у их?
    – Давно что?
    – Ну, свара энта из-за тебя?
    – Да ты что выдумала, Рыба, нету никакой свары. Тем более из-за меня.
    Рыба покачала головой, недоверчиво усмехаясь:
     – Не хошь, не говори, конешно, – и смущённо опустила глаза, обидевшись. Вот ещё, не хватало мне ещё глупых обид бабьих.
     – Рыба, что ты выдумала, никакой свары у них, живущих тыщу с лишком лет не могёт быть из-за такого повода глупого, – попыталась объясниться я, мне не хотелось обижать её.
    – Самый что ни есть обныкновенный повод для мущинского племени. А из-за чего им и браниться-то ишшо? – усмехнулась Рыба. – Все ихние войны тока и ведуться так-от: женщин отобрать, своих отпрысков насеять. Никаких инших поводов нет. И не будет.
    Я взглянула на неё, в-общем, так, конечно, даже вечный спор Ария и Эрбина за что? За то, чтобы потомков стало больше… Так что права Рыба. Только не в отношении меня. Я случайно в этот спор затесалась, до меня другие были, после меня новые найдутся.
    На это Рыба покачала головой, не соглашаясь, но сказала:
      – Можт и так, пресветлая, можт и так.
      Я хотела побыстрее закончить этот глупый разговор и перейти к главному, шепнула ей тихонько:
     – Об ином сейчас забота, Рыба. Бежать надоть…
     – Это ясно, пресветлая, что бежать. Но как? – так же прошептала Рыба.
    – Гребня нет у тебя?
    – Откуль, с сбой я ношу, што ль? И котомочку гдей-то у Гологреи потеряла.
    – Но тогда сделаем вид, что что-то поправляем друг на друге, решать, что мы и шнурках да лентах болтаем, прислушиваться не станут, – тихонько промолвила я, отворачивая её от себя, и сняла повой с её головы, её густые беловатые волосы тоже сбились под ним и приплюснулись. На ощупь они были толстыми, и без блеску, легко ей с ними управляться, должно быть. – Ты слушай, Рыба, – зашептала я. – Надо, чтобы Арий и Эрбин непременно ушли, они вызволят и нас.
    Рыба повернулась вбок и прошептала:
     – Тебе надо, это им руки развяжет.
    Это было верно, очень правильно, действительно, ведь и взяли их только потому что меня за шею схватил этот Дамэ… Тогда… тогда и дожидаться прибытия к месту назначения нельзя, кто знает, что там-от? Может быть, неприступные стены, крепкие запоры. Нет-нет, надо сбежать, пока не доехали.
     – Рыба, тогда щас и побежим, –  сказала я, у неё волосы качнулись на виске, от моих слов.
     – Что? Да ты што…
     Я развернула её к себе, будто расправляя повой, посмотрела выразительно в глаза, как было, когда она ещё прикидывалась немой и глухой, и мне приходилось пристально смотреть ей в лицо. Я застонала, складываясь пополам, изображая рвотные позывы.
    – Што, што такое, касатка? Ой-ой… – всё поняла Рыба, приобнимая меня.
    Поглядела на оторопевших стражников, сидящих рядом:
     – Остановите повозку-от, вишь чё? Аль ослеп, плоскомордый?
     Стражник поднялся, моргая:
     – Чё ещё? Што придумывашь?
     – Што и придумывать? Ратрясли, ох… изверги, куды тащат… Выпустите на воздух, сейчас заблюёт тут вам всё.
     Это возымело действие, у стражников на лицах выразилось растерянность и отвращение. Один выскочил, повозка, ехавшая сильно раскачиваясь по каким-то ухабам, остановилась.
    – Господин Дамэ! Господин Дамэ, тут…
    В подтверждение я ещё раз громко и недвусмысленно изобразила рвотный позыв, чтобы там снаружи не осталось сомнений. Дамэ заглянул в повозку, откинув полог, он проглядливый, хорошо, что волосы у меня растрепались, закрывали лицо.
     – С чего это шум эдакий? – спросил он. – Помогите царице! – скомандовал он стражникам.
    Но тут Рыба вскинулась с преувеличенным ужасом:
    – Да  ты што, мил человек?! Штобы вои твои царицы касались?! Я сама помогу, не глядите…
     Мы выбрались из повозки, впереди остановилась и та, в которой везли Ария и Эрбина, я как можно натуральнее изображала подкашивающиеся ноги, а Рыба поддерживала меня за талию и плечи, место лучше некуда: кругом деревья, в основном высокие сосны, по правую руку высокий скалистый склон, по левую крутой уклон, вся дорога-то только повозке и проехать. Да и не дорога здесь, так, пологий уступ с наклоном, по-хорошему, толкнуть повозку и свалится. Но этого я не смогу сделать, конечно, а вот…
     Мы чуть-чуть спустились с Рыбой, место открытое меж стволов всё видно, но камни грядами…
     – Не глядите, бесстыжие, чего не видали тут? – рявкнула умница-Рыба и стражники, устыдившись, отвернулись.
    Мы спустились ещё, уже довольно далеко от повозки, а потом я дёрнула её за руку и мы побежали. Я крикнула на бегу как можно громче:
      – Арии-ий, бегите! Я на свободе!
      Что было дальше у повозок, я не знаю, мы с Рыбой бежали, оскальзываясь, но нет падая, я держала её и не давала упасть, пользуясь способностью летать, я бы взмыла в воздух, но Рыбу мне с собой не поднять, так что могли мы только бежать. За спиной кричали, завозились, заскрежетало что-то, полетели камни, заржали лошади, увлекаемые упавшей с горы повозкой… Огник, так же помыслил, столкнул поводку, с тёплой нежностью подумала я…
   …Услышав Аяин крик, после того как наша повозка неожиданно встала, мы с Эриком действовали без промедлений: головой вбок я толкнул одного стражника, ногами двух других, напротив, что сидели возле Эрика, те, что не успели повалиться, выхватили короткие мечи и кинжалы, кидаясь на нас, ясно, что нас попытаются убить, если Аяя сбежала. Эрик ловко подставил верёвки под меч, и освободил плечи, а через миг и я был свободен. Ещё мгновение, мы выскочили на волю, уже вооружённые оба и раскидали всех, кого увидели.
    – А ты говоришь, незнамо, каковы мы в бою! – радостно захохотал Эрик. – А ну!
    Он подбежал к повозке, в которой везли Аяю по склону бежали вои, её самой видно не было, редкие деревья, камни…
    – Ар, не стопори! – крикнул Эрик, хватаясь за борт повозки с явным намерением опрокинуть.
     Дамэ подоспел, выхватывая меч, занёс его над его головой, я подлетел в воздух и ногами ударил его в затылок и плечи, он отлетел в скалу и, оглушённый, остался лежать так.
     Мы же с Эриком напрягли мышцы и сбросили повозку на бегущих за Аяей. А после ринулись к нашей обратно, раскидывая оставшихся.
    – Оставьте братьев! Догоните царицу! – крикнул второй старшина, похожий на Дамэ ростом и одеждой, и, особенно, повелительной манерой.
    Мы опрокинули и вторую повозку, предварительно обрубив оглобли и вожжи, чтобы сохранить коней. Нам никто почти не препятствовал. Эрбин вскочил на коня.
    – Ар!
    – Надо Аяю…
    – Скачем!
    – Они догонят её! – упёрся я.
    – Что ж ты выну споришь?! – разозлился Эрик, отбивая меч, брошенный в него. – Скачем! Её не убьют, даже если догонят. Догонят, мы отобьём позднее! Скорей, Ар!.. Не то опять все в плену будем, второй раз так не удастья!
    Он прав, конечно, всё верно, но как ускакать без неё?! Я с досады швырнул несколько валунов на остававшихся вокруг воев, предотвращая погоню и тоже вскочил на коня.
     – Аяя, мы свободны! Беги! Беги, ничего не бойся! – проорал я как можно громче, надеясь, что она услышит меня.
    Мы поскакали, хотя без сёдел это было давно отвычно, но в детстве мы часто скакали так, а тело ничто не забывает, потому слилось с конём сразу, и нас было не догнать. Впрочем, некому было и гнаться, остались все раненые, убитые, зашибленные камнями, и лошадей у них больше не было, упавшие с Аяиной повозкой переломали ноги…
    – Куда  несёмся-то, приостанови! – крикнул я. – За нами нет никого.
    Эрик, скакавший вершником, остановил коня, оборачиваясь.
    – Понять надо, Аяя где… И что делать, – сказал я, спешиваясь.
    – Делать? Подумать надоть, Ар, вот, что делать, – Эрик тоже спустился с коня.
    Ночь быстро завладевала скалами, мы с Эриком сели на два валуна, прикрытые старой сосновой хвоей. Я принёс хвороста, Эрик даже какое-то сухое бревно из бурелома, я поджёг костёр.
   – Поесть бы чего не помешало, – вздохнул Эрик.
   Я посмотрел на него, отвязал флягу от пояса и отдал ему.
    – Что это? – недоверчиво хмурясь, спросил Эрик.
    – Мёд, не боись, – сказал я, оглядывая окружающие деревья в поисках подходящей ветки. – Подкрепись покамест.
     – А ты?
     – А я пока не голодный, сердце взыграло, так что…
     – Сердце… ну-ну, то-то и схуднул ты, – Эрик с удовольствием приложился к фляге. – Добрый мёд, – сказал он, утирая губы.
     – Целебный, – отозвался я, выстругивая ветку под лук.
     – Из чего тетиву-то смастеришь? – усмехнулся Эрик, наблюдая за мной.
     – У меня всё при себе, не волнуйся, – сказал я, распустил волосы и, вытянув из глубины тонкую прядку, сплёл из неё тонюсенькую косу, отрезал, и получилась отменная тетива.
     – Ох, Боги, лешак и есть, – махнул рукой Эрик, откидываясь спиной на ствол толстой сосны, кажущийся красным в свете костра. – Кого ж ты добудешь сейчас-от, ночью?
    Я пожал плечами, очиняя несколько стрел:
     – Это уж, как удача. Может утка лесная попадётся на твоё счастье. А может, крысу притащу.
     – Ох, какой заботливый брат, – проворчал Эрик.
     – Пошёл я, ты пока покумекай, что нам предпринять.
     – Кумекать на голодный желудок – это только лешие как ты способны, – проворчал Эрик, распуская пояс, чтобы ловчее было сидеть.
    – А ты напрягись, не усни, ночь холодная, неровён час, замёрзнешь.
    – Иди уж, наставления даёт… Чё тут кумекать, к Марею подаваться надо, к Могулу, рассказать всё, с ним и Аяю отбить и всю эту шайку непонятную на чистую воду вывести.
     – Всё расскажешь Марею-то? – прищурился я. – Не боисся?
     – Чего бояться, он уж раз меня за то убил. Теперь я ему нужнее против ворогов. Марей малый умный, да и сердца, думаю, в нём немного с годами осталось.
    – Ну-ну, – сказал  я и пошёл в темноту. – Вертелок  пока смастери из рогатины, едок сбойливый.
   – Иди  уже, утки заждалися, на вертелок наш.
    Ловитва моя удалась на славу, я быстро добыл, но не утку, а зайца, едва отошёл от костра, он в куст и мелькни, будто нарочно под мою стрелу и вылез. Немного прошло времени, шестьдесят по шестьдесят Аяиных измерений, спросить бы её, как она на эти шесть десятков-то вышла, чтобы их потом в двадцать четыре части суток вместить… Спросить, как увидеть-то опять…
    – Надо вернуться, проследить, нашли её или нет, и если не поймали…
    – До чего ж ты… Что думаешь, дураки они, ежли вперёд нас с тобой Аяю нашли, стало быть, неглупые и теперь смекнут, что мы вернёмся. Если нас с тобой захватят, ей беды не миновать. А вот её в полону не обидят, слыхал, как обращаются? – разумно рассуждал Эрик, с удовольствием жуя жареное мясо, сок потёк на подбородок, он вытерся кулаком. – Ох, это мы с тобой, чисто звери, все морды в мясе теперь…
    – Не нравится, так и не ешь, – сказал я.
    – Да ладно, доволен-доволен, лешак чёртов, – отмахнулся он.
    Некоторое время мы молчали, поглощая мясо и запивая мёдом, жаль, лепёшки с собой не оказалось, и размышляли над произошедшим и происходящим.
    – Всё тут ясно, ясно, что она  нужна им, чужеземцам энтим не для добра. Против царства теперешнего Аяя, конечно, как искра на ворвань, всё вокруг горит, она вспыхнет, уже не погасишь: мало поганой смуты теперешней так ещё все наследники незаконные окажутся, у Могула совсем почвы под ногами не станет противу врагов. Кто и прознал-то, что она жива и искать взялся? – наконец проговорил я.
    – Ты же не сидел в лесу-то своём, невылазно, в города шастал, красотой её похвалялся, – зло проговорил Эрик.
   И скривился, бормоча:
    – Ох, невкусно до чего, без соли-то, и не сдобрено ничем, чисто дикие волки едим…
   Вот поганец, наелся и давай мою добычу и стряпню ругать. И цепляется ещё…
    – Ничего я не похвалялся! Никогда мы не бывали там, где могли её узнать! – вспыхнул я. – Ещё и невкусно ему, что ж караваев не захватил? Щас не мучился бы… Упрекает ещё!
    – «Узнать»… она одна такая, все запоминали всегда, будто в голову не приходило, что не обычная девка с тобой рядом, остолоп! – окрысился Эрик. – Прятать надо было сокровище своё. Тем более знал, что она Марею жена законная, не просто наложница. Это ж не купчишка-прощелыга, это царь! Всё наперекосяк теперь пойти может. Всё царство повалить!
    – Вот потому и нельзя к Марею идти, сначала отбить надо! И спрятать. От всех. Пока все наследники не отправят, не являться. А там уж всё равно будет…
    – Ты лишь бы Марей не узнал, что она живая, ревность одна!..
   Я только глаза закатил, всё наперекор!..
Глава 3. Схватка
     Рассвет застал обширную равнину в странном виде, какого, может быть, тут и не бывало ещё никогда, если только какие совсем неведомые нам предки не выходили вот так же ратиться между собой. Мы стояли так, чтобы, быстро расступившись, выпустить вперёд конницы Дола и Уваса, моих воевод, должных разделить на три клина рать царей-предателей. А дальше мы навалимся на них и разобьём. Отступать для нас, это погибнуть и погубить всё, что мы оставили за спиной: наши семьи, детей, жён, наш Авгалл и весь Байкал. Потому что те, кто идёт не пощадят никого, если Астав посмел эдак поступить с дочерью своего царя, со своей женой и детьми, то, что будет с жёнами и детьми всех остальных, было ясно каждому, кто пришёл со мной.
    А потому настрой у всех был даже какой-то задорный. Как говорили у нас всегда: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», а коли не миновать и вот она, приблизилась с того края равнины, так что ж унывать? Остаётся только радоваться. Вот и заулыбались, высоко держа головы, мои ратники. Песню затянули пешие воины, пока шли на равнину ещё в рассветном тумане, и песня тянулась, покачиваясь за нами, как стяг, повторилась несколько раз, потом завели другую такую же весёлую. И конники подпевали, ещё немного и в пляс пустились бы, да танец смерть теперь станцует с нами со всеми…
    Мы встали своим строем, подпуская рати противников ближе, когда через строй откуда-то с дальних тылов прибежал гонец.
    – Твоё величье, Могул!.. Каюмская дружина здеся! Вона… в ущелье проходят. Царь Аран с подмогой пришёл! – радостно прокричал он, запыхавшись.
   Волна пошла по рати. Радовались не напрасно, пришли к нам наши братья.
   – Нет больше царей на Байкале, один царь, остальные верные подданные! – громко сказал я, чтобы слышали все. – Передай то Арану Каюмскому, коли согласен он быть моим наместником в своём пределе, пусть пристраивает дружину к воеводам, а нет, не держу, есть ещё время уйти, предательская рать только выходит на плато, – ответил я, не дрогнув и даже не поворачивая головы. – Дайте коня гонцу, обратно не добежит.
    Я знал, что как некогда, больше двадцати лет назад я переломил врагов, рискнув всем, на том и выстроил новое царство, так и теперь я не должен отступать и оставаться на прежних, уже проигранных позициях. Теперь время во всём победить или погибнуть. Я всегда был победителем. Поэтому я подозвал одного из воевод и приказал распределить ратников Арана равномерно среди наших, чтобы монолита не составляли, а растворились в нашей дружине.
    Мои вои смотрели на меня вначале со страхом, что я рискую из одной гордости остаться без союзника, но я ничего не делал сгоряча, любое моё слово было обдумано и взвешено. И теперь я произнёс то, что надо давно было сказать, Арлана права, но до смерти отца в прошлом году я не мог провозгласить себя единовластным царём. Теперь время настало. Либо Байкал примет меня царём над собой либо нет, либо быть Байкалу единым, либо нет…
    Я подозвал одного из моих воевод и приказал, если Аран останется, распределить его ратников среди наших равномерно, чтобы не составляли монолит, чтобы исключить всякую возможность предательства.
     Аран сам прискакал ко мне во главу рати. Поклонился в седле, броня на нём знатная, у них в Каюме всегда были отменные кузнецы.
    – Приветсвую тебя, твоё величье, Могул, царь Байкала! Позволь под руку твою, ратью к рати! Возьми нас в подданные, в верные сотоварищи в бою, верные сыны в мирные дни! – громко возгласил он, так, чтобы слышали все.
    Это были слова мудрого человека. Он всегда был молчалив на наших советах, и не потому, что нечего было сказать, но слов зря он не тратил. То, что он сказал сейчас, стоило поэтому дорого.
    Я долго смотрел ему в глаза, горящие из-под сверкающего на восходящем солнце шлема. Потом указал взглядом место рядом с собой. И когда он присоседился, я спросил его негромко:
    – Почему решил так?
    Аран усмехнулся в густую русую бороду. И сказал, пустив симпатичные лучики-морщинки к глазам:
    – Так-от честью оно лучше, Могул. Я твою власть давно признал, и иного властителя мне не надо. Ты ведь или победишь или убьёшь, предпочитаю быть с законным царём Байкала, желанным своим царством. Те, что темнеются там, у горизонта боятся больше, чем жаждут победить. Грамоты мне слали, да в кажной один страх. Так что победим мы.
    – Чего же пошли тогда, коли так боялись?
    – Дьявол ведёт их. Астав, его воеводы, народы многие в каком-то тумане недовольства посреди благоденствия пребывали уже много времени. А тут такой повод… Но… страшный грешник Астав, и его Покровитель не поможет ему.
    – Он никому не помогает, Он всегда обманывает.
   Мы долго смотрели молча на горизонт, становящийся всё темнее и толще.
    – Как ты намерен действовать, Могул? Их втрое против нас, – проговорил Аран, глядя, как растягивается громадная рать противу нас.
    – Не втрое, в два раза и два с половиной четверика, – сказал я. У меня с числами всегда была дружба, я ценил их определенность и понятность.
    Аран усмехнулся, но вслух ничего сказать не решился. А я продолжил:
    – Они неправы и в этом их главная слабость, Аран.
    – Думаешь, они осознают?
    Я улыбнулся:
     – Нельзя идти за царём-убийцей собственных детей и не осознавать, что он чудовище. Так что будь их в сто раз больше, мы сильнее, на нашей стороне правда.
     Пока рать предателей приближалась, я рассказал Арану, как мы вознамерились действовать в бою. Он кивнул и сказал:
    – Ты доверяешь мне? Что я не ударю тебе в спину?
    Я посмотрел на него:
    – Дьявол носит много личин, я не хотел бы, чтобы он натянул твоё лицо. Расплата за предательство настигает всех и всегда, – и отвернулся.
    – Знаешь, почему я пошёл за тобой, а не за остальными, Могул?
    – Так ты сказал.
   Аран покачал головой:
    – Не только… Ты с детства был настоящим царём. Тебе богами дано больше, чем всем остальным, ты призван в этот мир стать великим.
    – Болтаешь много, – сказал я, как ни странно, я не люблю лести.
    А черноватая масса людей перед нами всё заполняла собой плато, будто зелёная равнина покрывалась чёрной плесенью…

 …Я поднялся, встряхивая плечами, перед глазами всё ещё плыли красноватые круги, этот… как его… Арий… как он мог эдак ударить меня, он даже не стоял рядом, так и не пойму, что произошло…
    – Бун! – крикнул я, увидев в сумерках, становящихся всё гуще, своего товарища.
    Он, обернулся, махнул мне. Он тоже выглядел неважно, под стать остальным, на скуле ссадина, спина и рукав в грязи, продраны, шапку вовсе потерял.
    – Он повозкой нас накрыл, – сказал Бун.
    Обе повозки валялись по склону ниже с переломанным верхом, она на боку, вторая вверх колёсами и были похожи на какие-то полуобглоданные туши странных зверей. Коней пришлось зарезать, потому что они сломали ноги.
     – Четверых зарубили, троих прибило повозками, одного совсем, остальные с переломанными ногами, – докладывал Бун то, что уже знал. – Ещё трое ранены, но идти смогут. И трое бегут по следу царицы.
    – А братьев, стало быть, упустили, – сказал я.
    Оборачиваясь по сторонам, я оценивал величину потерь. Лошадей нет, повозок нет, несколько человек не смогут даже продолжать путь, а от города мы далеко успели отъехать, три-четыре уповода, учитывая, что по скалистой местности не спешили, и то далеко. Деревни близко тоже нет. До нашего лагеря верхами было уповод, но пешком… да с ранеными…
    – Оставить их тут… – приглушив голос, сказал Бун.
    – Да ты что, холодно ещё и… волки загрызут. Не дождутся утра-то.
    – Тогда… – Бун резко выкинул большой палец, будто хотел кого-то насадить на него, как на клинок.
    – А если бы ты тут раненым лежал? – ужаснулся я.
    – Я не лежу, я на ногах, а они на нас путами повисли. Давай решать, хочешь, на спине своей неси, только, кого выберешь, тут десять вёрст, да всё в гору.
    Я поморщился, понимая, что это невозможно.
    – Надо костёр им и оставить кого-то, несколько человек, чтобы защитили, если что, а остальным идти в лагерь за подмогой.
    – Вот сам и оставайся.
    – Я останусь, что ж, и ещё одного ратника оставь, остальные пусть с тобой идут, кто может. Дойдёте, пошлите повозки за нами и людей. Те, что за царицей в сугон пошли костёр увидят, тоже на нас выйдут.
    Бун долго смотрел на меня, словно взвешивал, размышляя, не притворяюсь ли я, что намерен с ранеными тут на холодной земле остаться.
    – Поручения повелителя так и не выполнили, что ему молвить? – спросил он.
     Вот так, он меня и не думает дожидаться, он первым хочет к повелителю. Ну что ж…
    – Так и доложи, сбежали вероломно.
    Он дурной человек, но и я не лучше, потому что думаю, что повелитель тут же и убьёт его за такой доклад. Нет, к повелителю с добычей надо, инно там делать нечего. Так что я оставался не только из человеколюбия, я намеревался отыскать беглянку, пока она не запряталась так, что её никто не отыщет, теперь же она где-то поблизости.
    С двумя ратниками, что остались со мной, мы спустились, собрали хвороста, срезали с коней мяса и повесили вариться на костёр, все бы туши разделать, да недосуг. Когда, уже сытые стали устраиваться на ночлег, я выставил двух караулить. Одного нельзя, уснёт, тут нам от волков и конец. И в первом карауле остался сам.
    Не успело всё утихнуть, как стали появляться тихие и от этого ещё более страшные горящие парные точки среди деревьев. Пока волчьи глаза были на значительном расстоянии, но что стоит им подойти? Кровь, разлитая вокруг, трупы, человеческие и лошадиные, конечно, звери учуяли. Они медлили только из-за костра…
    Приготовив меч и кинжал, я дал сигнал второму, вы встали спиной друг к другу, ожидая нападения. И тут я подумал, царицу-то сожрут тоже… Как же я упустил, надо было самому погнаться, от меня не ушла бы. А теперь, если она пропадёт… так это мне тогда куда податься? К Могулу в услужение?

     Мы с Рыбой успели дотемна отбежать довольно далеко вниз по склону. Но всё же здесь незнакомые места, ещё не начинались известные мне скалы и лес. От Каюма мы всегда ездили по дороге, низом, через деревни, сюда в горы не забирались. Эти ехали без всякой дороги, через лес по скалам, ехали вполне уверенно, значит не в первый раз, как могли они хорошо знать эти места, это получалось ещё загадочнее.
    Я обернулась, Рыба бежала за мной, растрёпанная и вся красная совсем задыхаясь, это не дело, концы отдаст от бешеного бега.
   – Всё, стой, Рыбочка… – проговорила я, останавливаясь и тоже с трудом переводя дыхание. – Стой, не беги, за спинами не топочут, отстали значит.
   – Чё же… отстали… щас… встанем, они… тут как тут.
    – Схорониться надо.
    – Да… иде же? – всё ещё задыхаясь, проговорила Рыба, утирая пот со лба, повой совсем сполз, она стянула его, вытерла потное лицо и даже шею. – Лес-то редкай совсем, прозрачный, мы тута, как на воши на лысине у сапожника.
    Я захохотала, тоже распахиваясь:
     – Что ж у сапожника-то? Не у другого?..
    – Дык… он же… голову-то… опускат… над работой, всю башку-от и видать.
    Отсмеявшись и отдышавшись, я сказала, оборачиваясь по сторонам.
    – Тут скалы, какая-нибудь пещерка найдётся.
    Потихоньку мы пошли, поглядывая по сторонам, прислушиваясь, чтобы не пропустить погони. Но никто за нами не бежал. Ночь всё полновластнее, нас труднее увидеть, но и костра не разжечь, я не уверена, что наши преследователи далеко. Да и чем разжигать-то, бежали как были, ни кремня с собой…
    – Это у тебя ничего нет, со сна едва одевалась, у меня много чего в карманах припасено, – усмехнулась Рыба. – Даже кошель с кунами.
    – Это хорошо, это всего лучше, костёр заметят издали, а вот с деньгами мы и в деревне какой приют найдём.
    На это Рыба с сомнением покачала головой:
     – Так и выдадут, как Гологрея. Не думала я, она помогала мне, когда я одна осталась-от, подкармливала, я ей травки собирала, убиралась в дому… а она вишь…
    – Мы же не на жилье попросимся, только переночевать.
    – Нет, твоя пресветлость, в хлев тихонько на сеновал заберёмся и всё. Даже знать никто не будет.
     Я не стала спорить, оставалось только найти деревню или село с тем самым хлевом. Совсем стемнело, ночные звуки пугали Рыбу, птицы своим уханием и перестукиванием, жутковатыми голосами, и волчий вой. Рыба, бледнея схватила меня за руку.
    – Волки…
    – Не бойся зверей, Рыба, они нам не повредят.
    – Ясно, что хуже человека никого нет, но всё ж таки…
    – Не бойся, от волков я тебя как-нибудь защищу.
    – Ну… – она посмотрела на меня с сомнением, но добавила: – могёт и быть… вы такие чудные все, что я уж и удивляться перестала.
    И мы пошли, уже не спеша, приглядываясь и прислушиваясь, выбирая дорогу.
    – Куда направляемся-то, пресветлая? – спросила, наконец, Рыба, когда мы уже стёрли ноги, а ночь перевалила далеко за середину.
    – Слушай, петухи вроде?.. и коровы мычат. Вон, село, али хутор…
    – Я не про то… – нетерпеливо переспросила Рыба.
    Я взглянула на неё:
     – Ясно, что не про то. Домой пойдём. В нашем с Арием доме никто нас не найдёт никогда, только Арий один… поночуем и на рассвете пойдём.

 …Я ещё разгорячённый этой страшной схваткой, какой никогда не переживал ещё, не чувствовал ни боли в ранах, не видел, как стекает моя кровь на землю. Я огляделся вокруг. Я живой, единственный из всех, кто остался на ночлег здесь на уступе скалы, похожем на заброшенную дорогу. Все мои товарищи и те, кто был ранен и прилёг у костра, те двое, что остались со мной их защитить и дождаться подмоги, и даже трое вернувшихся с неудачной погони за царицей. Но они дорого отдали свои жизни – у моих ног волчьих, бездыханных и окровавленных шесть туш…
    Они приближались, не обращая внимания на костёр, что удивило меня и моего бодрствовавшего со мной товарища. Я поднялся на ноги, держа наготове меч и кинжал, мы разбудили и третьего ратника. Волки, рыча и страшно дёргая носами, всё приближались, окружая нас, они действовали так, будто сговорились, будто это не волчья стая, а разбойная ватага. Это странно, я не думал, что волки нападают летом, я…
     Но я не додумал, потому что они бросились на нас. Тут же раздались вопли, потому что, обойдя ратников уже вцепились в раненых, да не просто в руку, аки псы, но в сразу в шею. Со страдальцами было покончено в несколько мгновений, но и в одного из тех, кто бился уже вцепились сразу двое. Я бросился помочь, на меня волк наскочил сзади, метил в шею, но длинные волосы и волосник от шлема, что я успел по привычке надеть, помешали ему, и я успел сдёрнуть его с себя, схватив за хвост, и убил громадного матёрого зверя, со всего маху размозжив о скалу. Он даже заскулить не успел.
    Но за это время уже два волка вонзили зубы в перепугавшегося побеждающими волками, я бросился на них, кромсая мечом и кинжалом, они огрызались, тут подоспели и трое наших ратников из погони. И сразу вступили в схватку.
    Но это не решило исхода схватки. Откуда взялись эти странные слишком умные и смелые волки, которые пришли убить нас, я не понимаю и сейчас, когда оглядываю это поле бесславной битвы с ними. В живых остался один я и то, мне кажется, что-то, какая-то неведомая сила помогала мне, я не справился бы, я и стоял сейчас, остывая и начиная чувствовать боль своих ран, руки, ноги, легче назвать место, где не было звериных укусов.
    Но теперь, в наступившей тишине, потому что даже звуки леса смолкли, я смотрел на блестящие от чёрной крови трупы и костёр, продолжающем, по-прежнему, мирным золотым светом и тёплыми языками играть над дровами, будто ничего и не произошло.
    Тело начала охватывать дрожь, отступающего возбуждения, начал проясняться мой ум. И вдруг озарение вспыхнуло в нём. Не всё потеряно! Волки, те же собаки, на запах крови пришли. В лагере у нас есть собаки, а в повозке остался запах беглянки. Найду я её, эту треклятую царицу, только бы дождь не припустил…
Глава 4. Рассвет после битвы…
     Великолепный день раскрыл крылья над обширным и ровным как стол плато, ограниченном с севера и запада скалами, с востока Великим Байкалом, а сверху бескрайним и бездонным сегодня голубым небом. Рати Астава и его приспешников тёмной водой разлились по равнине, ощетинившись копьями, приподнимаясь конницами, как волнами. Разглядывая их сейчас, я видел, до чего бестолково построил Астав своё войско, как самоуверенно шёл теперь по равнине, глупая его дерзость и наглость заменили ему разум. Он количеством надеется задавить нас, а может быть рассчитывает напугать. Не озаботился даже, чтобы организовать свою рать. Отлично, дорогой зятёк, подходите ближе.
    У меня в крови забурлило возбуждение, я вижу эти тысячи людей перед собой, все глаза направлены на меня, моя кровь стала как пузырящееся молодое вино, такое заводили у нас в Синуме по весне и привозили в Авгалл, мне нравились его радостные пузырьки и весёлое лёгкое опьянение...
     Я выехал вперёд, Дол и Увас двинулись было за мной, но я подал им знак остаться на месте.
     – Готовьтесь выступать, – сказал я. – По моему знаку – выхвачу  меч, двигайте рати!
    Они были готовы, вся моя дружина готова.
    А сам я поехал вперёд к воям предателей. Любая стрела достанет меня, я знал это и любой, кто смотрит на меня и с той и с этой стороны ведают. А потому воззрились на меня в напряжённом ожидании, почти в страхе. Но как им не бояться? Если я прав, то они должны умирать от ужаса передо мной, перед моей спокойной уверенной силой. 
      Астав заёрзал в седле, остальные его приспешники, поглядывали на него, но даже кони под ними, чувствуя трепещущие сердчишки седоков и дрожь под их копчиками, не стояли спокойно. Во мне не было страха, они же сами были – страх. Мне казалось я не на воев, взрослых мужей смотрю, но застал нашкодивших детей. Мне вдруг стало жаль глупцов, послушавших грязные изветы, они ведают, для чего они здесь? Что будет с ними в случае их победы? Неужели не понимают, что победа для них гибельнее поражения, тёмными крылами зло раскинулось над ними их предводителем, предательство, убийство, подлость стали их вождями, куда они приведут их? Они пришли по недомыслию или по слепой злобе? Но что возбудило эту злобу, что подняло эту волну? Что же я плохой царь? Я не справился с царством, которое создал?
     Вот ныне и разберусь…
     Я проехал вдоль войска саженей триста в одну и другую сторону, я не смотрел на полководцев, я смотрел на простых ратников, они такие же, как те, что пришли под моею рукой. И что, они ненавидят и отторгают меня и мой мир, что я создал, мой порядок настолько, что готовы пролить кровь, умереть, чтобы переменить его? Переменить на что?..
    А потому я заговорил с ними.
    – Воины! Не к царям, предавшим меня, обращаюсь, к вам, добры молодцы, к вам, мужи! С вами говорит ваш царь! Единовластный царь единого Байкала, который не сломить и не расчленить вовеки, ибо страну, как тело человеческое расчленить, погибнет она в муках! – крикнул я так, чтобы слышали все до последнего ратника.
    Поднявшись в стременах, я смотрел на всех и всех видел:
    – Воины! Я пред вами, как пред Богами Байкалом и Солнцем! Они мои свидетели, теперь и вы! Я не боюсь ни ваших глаз, ни ваших стрел, ни ваших мечей и копий! Я чист и открыт пред вами, как отец пред сыновьями! Вы пришли на поле брани за своими воеводами, вы пришли за теми, кого считали своими царями. Царями… – я с удовольствием хмыкнул, выдыхая.
     И, повысив голос, провозгласил:
     – Но  отныне на Байкале нет больше царей, кроме Могула! Предатель и убийца не может быть царём, ибо Боги отвернуться от народа, пошедшего за страшным лиходеем! – я снова обвёл всех взглядом, пропуская царей, они уже не существовали для меня.
     – Вы пришли ратиться! Пусть Боги рассудят вас. Я не отдам Байкала и вас, моих детей, не отдам под власть лжецов и предателей! Бейтесь со мной и пусть победит тот, кто прав!
     Я выхватил меч и поднял его над головой, поймав клинком солнечный луч!
     В этот миг моя рать бросилась в атаку, а мои враги в замешательстве не сразу заставили себя двинуться с места, бестолково засуетились, теряя время и все свои преимущества.
     Пока соображали, пока пришпоривали лошадей воеводы, пока опускали для атаки копья и вынимали мечи, моя рать уже врезалась в них и я среди первых. Я кинулся к Аставу, но он, напуганный, смешался с прочими воинами.
    Я рубился направо и налево, не разбирая, я искал одного Астава, его я хотел пленить и после казнить на площади как низкого убийцу. Это не будет месть разъярённого отца, это будет наказание преступника, чтобы видели все: от расплаты не уйдёт никто.
     Посыпались ливнем стрелы с той стороны, но поздно, они попадали в своих больше, чем в наших воинов, разделённые на три части, как и было задумано, рати противников таяли, сдавались, бежали. Мало кто отважился биться до конца, мало кто рубился так, как мои смельчаки. Да, мы пришли умирать, они пришли покуражиться и потому побеждали мы. Мы просто не могли не победить.
     В сумерках всё завершилось. Воевод, оставшихся в живых, вели связанными собственные ратники, сдавшиеся нам, царей, даже не раненых, догнали и пленили едва не на краю поля. Я увидел, как ведут Астава и смотрел на него. Он шагал, опустив плечи, волосы в чёрной грязи, на броне и рукавах брызги крови, как у всех, он не был ранен. Поравнявшись с моей лошадью, он поднял лицо, на котором красовался громадный синяк, заплыл глаз и распухли губы:
    – Что, отомстил за распутную дочь?! – прошипел он, тряхнув грязной шевелюрой.
   – Только безумие может быть тебе оправданием, – ответил я, не шелохнувшись, моё горе не отболит никогда, но не Астав своими зловонными речами тронет моё несчастное сердце. Сейчас он вызывал во мне лишь отвращение.
    Мы выходили через широкое ущелье из долины, ставшей первым в известной истории Байкала полем брани. Надеюсь, больше не будет битв на моей земле.
   Аран догнал меня, он был ранен, ему перевязали плечо, подвязали руку. Я обернулся на него, в седле, впрочем, он сидел крепко.
    – Победа, Могул! – восторженно воскликнул он.
    – Разве ты сомневался?
    – Да… – немного смутился он, краснея под слоем грязи. – Приготовился умереть, с женою простился. С детьми, с матерью…
    – Вот потому и победили мы, что не за животом пришли, потому никто разбить нас не мог бы, сколь бы их ни было. Сила всегда за правдой, Аран.
    – Даже ежли бы ворогов вдесятеро?
    – Не надо думать, что будет, когда победишь, как будешь делить добычу, надо думать, как достойно погибнешь в бою, тогда никто победить не сможет.
    – Ты великий царь, Могул! – восхищённо воскликнул Аран, прижимая здоровую руку к груди.
    Я остановил коня, поворачиваясь к нему, вглядываясь в её лицо:
    – Не вздумай больше льстить мне, Аран, за лестью всегда ложь и презрение. Ты презираешь своего царя?!
    Он растерялся, бледнея, заморгал:
     – Да я… я же…
     – Не сметь больше произносить хвалебных речей и исторгать восторженные вздохи! Ни мне, ни наследникам моим! Своей рукой зарублю! Понял?!
    Аран поклонился:
    – Понял, великий Могул… – тихо  произнёс он.
    – То-то! Запомни и этот день, и мои слова. Глуп и несчастен будет тот, кто клюнет на лесть, как на наживку, заглатывая крючок.
     Я снова развернул коня и поехал медленным шагом, невыносимо болела усталая спина, плечо, по которому угодила палица, гудела и переполненная голова. Хотелось пить и спать. Но воины голодны, раненые нуждаются в помощи, ими всеми занимаются толковые воеводы, лекари приступили к своим обязанностям, кашевары развели костры, котлы уже курятся вкусным парком, на вертелах закрутились поросята. Вина выкатить в эту ночь?.. Пожалуй, можно.
     А самому спать, только кровь и грязь смою…
     – Отдыхай, Аран, победили. Ты выбрал правильную сторону, предатели умрут, ты будешь жить, – сказал я, поворачивая к своей палатке. – Праздновать победу и плакать тризну станем опосля…
     Великолепным стало наше возвращение в Авгалл. Провожавшие нас на смерть, на погибель были так счастливы встретить с победой своего царя и всё войско, всю мою верную дружину, каждый воин стал мне сыном теперь навеки.
     Уйти на войну быстро, ещё быстрее оказалось победить. А вот вернуться просто так не получилось. И раз так, раз весь мой город, в котором я родился, жил, взрослел, любил, раз моя столица, мой великолепный Авгалл счастлив моему возращению, я хотел, как сладкое вино испить до дна этого счастья. Вперёд мы послали гонцов с весями о победе, и не спеша, шли домой, везли с собой мёртвых, чтобы оплакали близкие и похоронены они были рядом с костями своих пращуров. Мы вели с собой всех пленённых, чтобы решить их судьбу всем миром, как решали, как нам жить.
      Но предателей-царей я намеревался убить. Передать смерти на площади моей столицы, моего Байкала, чтобы древние камни столицы впитали их гадкую кровь и запомнили навеки, как низко могут пасть высшие.
      И вот на рассвете забрезжил впереди Авгалл своими высокими крышами, своими ровными просторными улицами и пышными садами. Издали, завидев нас, выбежали, выехали повозки и верховые глашатаи и музыканты. Тысячи музыкантов, похоже, они съехались со всего Байкала, не думаю, что столько мастеров игры на дудках, флейтах, сопелках и трещотках, на бубнах и огромных барабанах, всегда казавшихся мне живыми кабанами, что все они только из Авгалла, такой громкий счастливый грохот и визг подняли они своей музыкой. Несколько мгновений нестройно и один лишь радостный шум сопровождали наше приближение, но взялись за дело громадные барабаны и все встроились в их ритм. И все дудки, сопелки и гусли и флейты, и сладкоголосые певцы, пританцовывающие, и прищелкивающие голосами, бубенцами на запястьях и лодыжках, и хитрыми трещотками в ловких пальцах, ложками и неведомыми ещё инструментами.
     И вот вся эта музыка и танцы, кружащихся перед нами звенящих танцовщиц, слилась с радостным гвалтом, ритмичными хлопками жителей Авгалла, встречающих нас. Самые нарядные одежды, лучшие украшения, ленты и цветы изузорили наших девушек и женщин, наши улицы красными стягами. Цветы душистыми охапками летели в нас, разбиваясь о наши счастливые лица, попадая в счастливые рты, заполняя ароматом пространство. В пляс пустились уже и все жители, вместе с танцовщицами, кружась, смеясь, прихлопывая и прищёлкивая пальцами, за неимением трещоток.
     Всё это счастливое Авгалльское население окружало дружину, наших лошадей, замедляя продвижение по городу до дворца. Но мы не спешили. И мы подпевали, и пританцовывали, крутя рукам и прищёлкивая пальцами, хлопая, звеня мечами о доспехи, тоже выходила ответная музыка. Многие вои пустились в пляс с красавицами. Я и воеводы не препятствовали им. И я, и все хотели почувствовать счастье победы, счастье нашей правоты, покровительства Богов.
     Наконец, уже к порозовевшим предвестникам заката мы добрались до площади перед дворцом, по-прежнему громадной и ровной как стол, специально придуманной некогда для того, чтобы здесь можно было собрать весь город и свершить правосудие, как свершил я его четверть века назад, когда за одну ночь уничтожил всех, кто сосал кровь из моего Авгалла и моему примеру последовал весь Байкал, признавший меня царём над собой. Отсюда пошло великое возрождение Байкала, отсюда пойдёт его вечное единение.
    Я поднялся на крыльцо, обнял Арлану, счастливо улыбающуюся, в праздничных одеждах и высокой золотой короне, моих сыновей и маленьких дочек. Арлана шепнула, пока держала меня в объятиях:
    – Думала, помирать придётся всем, как придёт сюда Астав, и Байкалу и Солнцу принесла богатые дары, а ты победу принёс, мой Могул! Мой победитель! – и смотрела с любовью, какой я ещё не видел от неё.
     Да, именно в такие минуты моя жена и любила меня и гордилась мной, когда воочию видела свидетельства моей силы и могущества. Что ж, это уже немало, учитывая, с каким отвращением она относилась ко мне, когда только стала моей женой.
    – Смотри, как счастливы люди! – засверкала она своей красивой улыбкой.
     Я повернулся и смотрел с высоты обширного крыльца и на мою дружину, и танцующих и поющих людей, постепенно заполнявших её. Наконец, центральная часть расчистилась, чтобы впустить подводы, телеги и повозки, на которых привезли раненых, а за ними и мёртвых… Радостные возгласы, музыка стихли, остановились танцы и счастливые объятия, кажется, что даже солнце, светившее перед тем во всё нёбо, принакрылось мглистой тучкой.
     Раненых окружили и развезли, разнесли близкие.
     – Много мёртвых? – спросила Арлана.
     – И один много, Арланушка… – проговорил я, снова думая о Раде.
      Плачем и воем взялась площадь, когда въехали повозки с покойниками. Мы привезли только своих, пленённые ратники похоронили своих мертвецов там же, на поле битвы, политой кровью и взрыхлённой копытами и оружием.
     Увели черные повозки и вошли ряды пленных, многие тысячи пленённых ратников. Я вышел вперёд:
    – Байкальцы! – возвестил я, не намереваясь больше разделять авгалльцев и прочий Байкал, нет, я царь единого и неделимого царства. – Вот перед вами те, кто пришёл разбить нас, повергнуть и уничтожить нашу чудесную страну. Я всегда слушал вас, хочу и теперь услышать, что делать с ними?
     Шум поднялся едва ли не громче прежней музыки. Кричали со всех сторон, ругательски ругались, потрясали кулаками, скалили зубы. И как было не ругаться и не скалиться перед видом многих и многих дорогих покойников, тела которых уже тронул тлен.
     Я молча ждал, пока отбушует толпа, послушать и казнить столько людей? Этого я не хотел. Сиротить стольких детей, обезглавить половину семей моего царства…
    – Мои дети! Ибо я ваш царь, я ваш отец, выслушайте меня! – возвестил я, почувствовав, что шум немного начал стихать. – Вы правы в своей ненависти и жажде мести, и я понимаю вас, как никто.
    Люди примолкли, слушая меня. Я не был отстранён от их горя, они потеряли сыновей и отцов, но и мою потерю все знали.
     – Если мы убьём их всех, пришедших воевать нас, пришедших нас убить и разрушить построенную нами всеми страну, если мы поддадимся нашей злобе, нашей жажде отмщения, то кто воспитает детей этих отцов? Кто утешит их матерей и жён? Кто возделает их земли? Это придётся делать нам. Каждый из вас готов взять в дом и на двор ещё по семье? Разве нужны нам нищие вдовы, сироты и несчастные старики?
    Я снова замолчал, предоставляя подумать моим людям, моему народу. Я силён, потому что я не чужд им, потому что я слышу их, я небожитель, но я не глух.
    – Разве сами ратники поднялись из своих пределов и пришли к нам? Те, кто привёл их, те умрут, ибо они гниль, они разложение и мерзость. Но те, что шли, потому что не могли не идти за царями, так ли они повинны?
     Не было больше уверенных криков, кровожадность начала оседать, как пена на отхлынувшей волне.
      – Разоружить и отпустить их! – крикнул кто-то.
     – Пущай пеше вертаются восвояси! – подхватил другой голос издалека.
     – И запретить на пятсят лет мечи ковать!
     – Чё на пятсят! На сотню!
     – Эк хватил! То много, а ну как на ворогов надоть пойти, а у них нету ниче?
     Ну, раз пошли судить да рядить, стало быть, пора заканчивать разговор, принимать решение самому.
     – Запретов не будет! – сказал я на всю площадь, но то оружие, с которым пришли, тут останется, мы завоевали его, наша кровь на нём, оно наше. Пойдёте восвояси, как посмотрите на рассвете казнь царей ваших, предателям навечно урок в ваши сердца зерном зароним.
     С тем я ушёл во дворец в сопровождении семьи и чади, а с площади увели поверженную дружину, уже не ворогов, прощённых, но не отпущенных пока братьев наших.
      И был пир на площади для всего Авгалла, на главной площади перед дворцом и на всех площадях и улицах столицы. Веселье и танцы продолжались почти до рассвета.
      Был пир и во дворце, продолжением выходящий на площади, я и Арлана со мной прошли с кубками по всем веселящимся в центре, чтобы сплеснуть вина и соединить всех в радости. Поднесли вина и поверженным, но не того, молодого да весёлого, весеннего, а густого, тёмного, на чёрных ягодах настоянного, терпкого сладко-горького. Они прощены и приняты, но они оплакивают нашу победу, а в сердцах пусть не держат злобы и ненависти.
     Уже в утренних сумерках я шёл к своим покоям, усталый и полупьяный, хмель наполовину выветрился, а оставшийся прибавлял лишь тяжести в ноги и затылок. Поскорее добраться бы до постели…
      Загиб нагнал меня в одном из коридоров, оттеснив немного постельничего шедшего рядом. Я не любил приближать к себе чадь и спальники и горничные в моих покоях менялись часто, чтобы не выбиваться из общего числа.
     – Твоё величие, великий Могул, а с воеводами что делать станем? Отпустим, как простых?
     Я посмотрел на него, вот сил в человеке, охота сейчас о том думать? Даже я уже не могу.
     – Что сам думаешь о том, Загиб?
     – То не простые ратники… – немного смутился он.
     – То-то, – кивнул я. – Может воевода отказаться идти за царём? Что ему тогда?
      – Ясно, что…
      – Вот и ответил ты, простые они али нет.
      Я повернул к своим покоям, мне открыли двери, я остановился, оборачиваясь на Загиба и сказал:
      – Утро вечера мудренее, Загиб, ступай спать, утром казнить супостатов, а уже заря занимается, негоже совсем с устатку такое дело делать.
      – Думаешь, твоё величье, ежли вороги какие придут, наши парумцы, синумцы поддержат нас?
      – А сколько в нашей рати было восточных и южных уроженцев? Ты не считал? А вот воеводы мои посчитали: четыре тысячи пятьсот тридцать два человека. Наши бежали к предателям, те к нам, перемешались, Байкал единое царство воистину, и бились не части царства, а те,  кто верит в него против тех, кто вдруг изуверился.
      Загиб, будто осознавая сказанное мной, просветлел лицом, поклонился, и я смог войти в свои покои, думая, что вот и у Загиба седина появилась в бороде, он всего лет на пять старше меня…
     Едва я омылся, надел чистую рубашку, как в мои покои пожаловала девка из тех, что обретались при моей жене.
     – Царица к себе зовёт тебя, твоё величие.
     Ох ты… Боги ночи, ежли такие водились когда в нашем приморье, одарить стало быть ласками задумала меня моя царица, а во мне сил почти не осталось. Но отвергнуть её нельзя, сегодня она любит меня как никогда, надо подбросить топлива в печь её любви, нельзя обидеть царицу в такой радостный день.
      Арлана, действительно была сегодня в ударе, горяча и взволнована, как сам Байкал, хороша собою как никогда прежде, нежна и говорлива. Мне было жаль, что в моём сердце так мало отклика на её сегодняшнее чувство. Но я ничем не показывал, что куда сильнее теперь я хотел бы, вытянувшись во весь рост, наконец, уснуть…
    А ведь утром ещё казнить супостатов. Ах, Арлана, как запоздала твоя страсть и твоя нежность…
Глава 5. Охота
      – Что ж ты не спишь-то, вот ворочается… – пробормотал Эрик, недовольно вздохнув и поворачиваясь на бок. – Старые кости ломит, что ль?
     – Ладно тебе, молодой, спал бы и спал, тебе-то, что с моей бессонницы? – огрызнулся я.
     – Что… земля ходуном от твоих вздохов, чисто дед. Спи!
     Мы устроились на ночлег у костра, наши кони, позвякивали уздечками рядом, птицы устроили ночные разговоры, ветер шумел в кронах, перебирая листьям и веточками, постукивая длинными и будто стеклянными иголками сосен. «Спи», как я могу уснуть, если тревога переполняет меня? Мы не дошли до лагеря странных пришельцев, которые едва не пленили нас и возможно поймали всё-таки Аяю. Не так-то просто отыскать в скалистых горах лагерь, который, к тому же, возможно, перемещается.
     – Думаешь, они догнали её? – спросил Эрик.
     – Надеюсь, нет…
     – Надеешься?… Лучше волки пусть сожрут? – он даже приподнялся.
     – Не сожрут её волки. Даже нас с тобой, благодаря ей, не тронут, – сказал я.
      – Ну конечно, – буркнул Эрик, снова поворачиваясь, теперь уже на спину. – Всё ж люди… к тому же царицей её кличут с полным уважением. А тут… ночь, в лесу этом…
     – Ей всегда от людей вреда было куда больше, чем от зверей и ночного леса, – сказал я.
    – Ну начинай, опять припомни, какой я лиходей-мерзавец.
    – Ты сам про то помнишь, – пробормотал я, не собираясь снова говорить о его грехах. Сейчас меня заботило иное, я хотел понять, почувствовать какой-то знак, сигнал от Аяи, как было тогда, когда маленькая пичужка принесла мне весть от неё, не принесёт ли и теперь?
     Но Эрик не унимался, что самому-то ему не спится? Сам не спал и мешал мне прислушаться к ночи…
    – Вот столько звёзд на небосклоне, ты всю жизнь интересовался, изучал, что скажешь, есть смысл в том, что они смотрят на нас каждую ночь? Целую вечность смотрят…
     – Смысл вкладывает мысль, Эр. Смыслы не существуют вне наших голов и душ.
    – Умничать станешь? Для чего звёзды? Мы глядим на них, восторгаемся их переливами и загадочным мерцанием, а для чего это?
    – Для чего? Для чего красота, Эр? В красоте – Бог.
    – В красоте – Бог… – повторил Эрик. – Тогда почему Диавол охотится за красотой? Всё время набрасывает на себя личины, маски, прельщая и туманя?
     – Ты сам и ответил…
     – Аяя тоже на небо смотрела всякую ночь. Как облаков нет, ну глазеть. И рисунки эти, записки. Никогда не понимал, что интересного там, в этой мёртвой черноте. Будто сквозь черное одеяло глядишь.
     Я засмеялся. Простодушие тысячелетнего человека стоит дорого.
     – Разве она мертва, эта бездна? – сказал я, сам устремляя взгляд в небо. – Эр, ты сколько времени не можешь отвести взгляда, разве что-то мёртвое может так притягивать?
     Он помолчал, не желая вслух соглашаться со мной, поелозил плечами, получше укрывая их плащом.
     – Спать давай, денёк-то выдался…
      Я не стал спорить, мне этого и надо было, чтобы он угомонился, а я бы… Но я заснул мгновенно, едва Эрик замолчал, быть может, скорее самого Эрика.
   
      Так же быстро уснула и я, едва мы добрались до нашего с Огником дома. Лось и олень вышли из лесу к нам, я попросила отвезти нас, самим не дойти и в несколько дней, а коней где взять? К тому же надо, чтобы Ария и Эрбина не тронули звери ночью, а наших преследователей, напротив, наказали…
     – Ты… ты чёй-то, твоя пресветлость, со зверьём говорить-от можешь? Али мерекается мене с устатку? – изумлённо спросила Рыба, когда большой матёрый олень наклонил голову пониже, предоставляя ей возможность взобраться на него.
     – Ну, тебя же разговорила, а ты – Рыба, – усмехнулась я.
     – Всё зубоскалишь, пресветлая…
     Рыба, кряхтя, подобрала юбки и взобралась на спину оленю.
     – Потом расскажу когда, – сказала я.
     – Стало быть, ты предвечная тоже, слыхала я разговоры братьев-от, только и толкли, что о тебе, – качнула головой Рыба, ещё раз посмотрев на меня, словно хотела удостовериться. – Этим по тыще лет, а тебе сколько? Тоже тыща? С виду не больше двадцати…
     – Нет, мне сорок два, скоро сорок три.
     – Так ты не старше меня, – задумчиво проговорила она.
     Весь остаток дня, и часть ночи мы провели в пути, наши скакуны не медлили, бежали быстро, иначе мы ехали бы не меньше суток, часть пути мы проспали, изредка и ненадолго останавливались на привал, дать отдохнут и скакунам нашим, но болтать не было ни сил, ни желания, и только у крыльца дома, спускаясь, Рыба заговорила снова.
     – Эт куда ж нас занесло-от? А, пресветлость? Иде мы?.. Больно чудно здеся… – опасливо огляделась она в темноте.
     – Не бойся, это наш дом с Арием. То есть его, конечно, но последние два с половиной десятка лет я считала его и своим. Заходи, здесь нас не найдут. От людей здесь защита такая, что нас даже не углядит никто, кто бы ни пришёл.
     – Вона што... – проговорила Рыба, покачав головой, и стала подниматься на крыльцо, но закряхтела опять, отвлекаясь от странностей и чудес на свою уставшую спину и затёкшие ноги.
     Мы вошли в горницу, я взяло огниво, и запалила лампу. Это Огнику не нужно, а для меня держали здесь.
      – В баню бы щас, да сил нету топить. Давай, поспим, а завтра уж…
     Рыба огладывала горницу изумлённо:
     – Ишь чудно до чего и красиво, всё в узорах… Это предвечный эдак изукрасил?
     Я взглянула будто её глазами: чудно, это верно, горница необычно большая, такие, ежли и делают в домах, то перегораживают, разделяя, чтобы побольше было маленьких горенок, но это понятно, когда большая семья, чтобы молодых али стариков отделить, нам же с Арием не от кого было отделяться. И украсы мои, конечно…
     – Нет, Рыба, это я, – сказала я, и налила в рукомойник воды, в последний раз я была здесь, ещё снег не сошёл… – Умойся, есть хочешь?
     Рыба покачала головой:
      – Куда там есть, спина щас треснет и голова тоже. Спать давай, твоя  пресветлость, а завтра… Утро вечера мудренее. С утра и баню истопим и поедим, – сказала она, утираясь вышитым потиральцем. – Придумаю-нето, чем пресветлую покормить.
     Я тоже умылась и сказала, смеясь:
    – Тут я хозяйка, мне и угощать.
    – Ну-ну, там поглядим… ты спать ложись, хозяйка, – усмехнулась Рыба.

     Я пришёл в лагерь, когда там все уже спали, только выставленные караулы бдели и, завидев меня, не узнавая, схватились было за мечи. Но собаки злого лая не подняли, меня знали, а потому караульный крикнул:
    – Хтой-то? Наш? Имя назови!
    – Дамэ! – крикнул я.
     – Господин Дамэ! – удивлённо и почти подобострастно забормотал ратник, пряча меч, двое рядом опустили луки. – А господин Бун сказал, вы остались… ах ты… степные волки, што ж это такое с вами?..
     Я вышел к свету факелов и костров, и им стало видно, что я весь покрыт грязью и кровью.
     – Напали на вас… ай-яй, хто ж это посмел?
     – Волки, – коротко ответил я.
     – К лекарю провожу, раны-то перевязать, ай-яй, как же волки… Тута и волки значить, не как наши…
     Я не стал спорить, действительно, надо перевязать раны, иначе заражения не избежать. У палатки лекаря, поджидая, пока он одевался, я сказал стражнику, чтобы разбудил Буна.
     – А где остальные? – удивился Бун, ещё толком не разглядев меня, щурясь на свету, входя в палатку, где лекарь уже занялся моими ранами.
     Моя одежда лежала грудой на полу, придётся выбросить это всё: рваное и грязное. Раны щипало и пребольно, но я терпел, не та это боль, чтобы стискивать зубы. Бун ещё застёгивался и всё криво, не попадая в петли, лицо заспанное, глаза протирал несколько раз. Почему-то меня злил его «разобранный» вид.
     – Нет остальных, Бун, всех волки задрали, я кое-как выбрался, – сказал я, всё больше злясь, хотя я понимал, что если бы он и остальные были с нами, это ничего не изменило бы, мне всё равно казалось, что он виноват, и в том, что наши товарищи погибли все до одного, и что я теперь весь ободран и ранен. Я понимал почему-то, что волки были непростые, и что пришли они убить нас и почти справились, один я им оказался не по зубам.
     – Волки? – Бун опять потёр глаза, треснуть бы ему промеж... И чего я так взъярился?..
     – Вот что, Бун, по следу царицы немедля идти надоть. Отряд взять и…
     Бун захлопал глазами на меня. И глаза-то у него какие-то рачьи…
     – Куда идти? Ночь-полночь, ты чего, Дамэ? Сам едва добрался, едва на ногах вон стоишь, ляг, поспи, а утром и…
     – Да поздно может быть утром! – воскликнул я, сдерживаясь, чтобы не встряхнуть его, сонного так, чтобы вытрясти душу. – Собак  надо на след, иначе не найти, а к утру может и след простынет. Где искать тогда опять? Она спрячется теперь, братья её найдут… Что тогда повелителю скажем? Как вернёмся?
    Бун тут же прищурил свои противные глаза:
     – Конешна, выслужиться хочешь. Всех найти и первым повелителю привезти!
     – Да ты привези! – грякнул я кулаком по скамейке, на которой стояли склянки нашего лекаря, нарочно так сделал, чтобы забрызгать Буна в его чистейшей рубашке и кафтан. – Главное, без царицы этой нам нельзя на глаза показаться! Али тебе голова лишняя на плечах?!
     Бун насупился, вытираясь, отряхивая свой кафтан, богатый из дорогой аксамитовой ткани, нашёл, в чём в поход отправляться, ну ничего снадобья лекарские ему теперь попортят красоту. И хотя и негласно, но я был старшим в этом походе и последнее слово было моё, поэтому Бун согласился и совсем через совсем непродолжительное время я в сопровождении десятка воинов и четырёх лучших псов из семи, что были с нами для охраны и для того, чтобы лаем сигналили нам о приближении опасности, выехал из лагеря. Мы уговорились, что Бун пойдёт разыскивать братьев и убьёт их, повелитель так и говорил: коли не выйдет пленить братьев – убить. 
    От места, где все трое смогли сбежать от нас, собаки бойко взяли след и довольно долго мы скакали за ними очень споро. Но потом вышла заминка. Это было уже на рассвете, ночи коротки в это время года, поэтому с первыми лучами солнца я взялся рассматривать землю там, где собаки наши остановились и замялись, не находя следа сбежавшей царицы. И заметил, на мягкой лесной земле здесь не было почти травы, зато были почти сплошь сосновые иглы, ковром укрывающие землю. Здесь появились две пары следов от копыт, а две цепочки следов от небольших ног двух женщин пропали. Но не лошадиных… это были оленьи или лосиные следы. Странно…
     Так они сели на лосей, как на лошадей!
     – Эй, на этот новый след! Пустите собак, пусть берут! – крикнул я, не спешиваясь.
      И вот мы снова поскакали за повеселевшими псами, взявшими новый след. К полудню они привели нас к новому месту.
     Мы стояли у изгороди, ограничивавшей большой двор, даже огромный, с этой стороны он был почти свободен от деревьев и открыт солнцу, отсюда был хорошо виден очень большой для обычного лесника дом на высокой подклети с широким крыльцом, какие не делают даже в теремах. Дом высокий, но без светёлки, в один этаж, окна очень большие, широкие. На дворе стол с лавками под навесом, рядом печь, вон колодец с журавлём, вдали, ближе к деревьям баня, а дальше множество хозяйственных построек, но отсюда видны плохо. Я видел это и то, что над трубой вьётся дымок. И собак подбежавших к самому крыльцу. Но, оказалось, что всё это вижу один я.
     – Кудай-то псы подевались? Робят?.. – растеряно переговаривались мои ратники, переглядываясь едва ли не в страхе.
     – Как куда? Вон они, у крыльца! – сказал я, тоже удивлённый их вопросами.
     – У какого крыльца, господин Дамэ?
    Их общее изумление было так неподдельно, а растерянность и страх на лицах вполне искрен, что я спросил:
     – Вы что… не видите?
     – Не видим? Чего? – сказал один.
     – Собаки пропали… – отозвался второй, растерянно и почти со страхом глядя на меня.
    – И не слышно лая даже…
    Они не видели ни двора, ни собак, ни той странно бесцветной женщины, кажется, Рыбы, спустившейся с крыльца отогнать их…
     Я хотел, было, двинуться вперёд, тем более что Рыба могла увидеть нас и увидит через пару мгновений. Но не тут-то было. Я не мог пройти. Передо мной была стена. Невидимая, но осязаемая очень плотно. Странно, всё пространство двора было прозрачно, но непроходимо. Будто что-то упругое и абсолютно непреодолимое отделяло нас изгородью, казавшейся на вид такой хлипкой. Впрочем, мои спутники и изгороди не видели и даже не слышали лай собак у крыльца.
     А вот и царица, выглянула из двери. Хорошо, что двор достаточно большой и им обеим надо было посмотреть в нашу сторону, чтобы увидеть. Но они сейчас догадаются, откуда собаки и поглядят…
    – Отступаем за деревья! – тихо скомандовал я своему небольшому отряду.
    Мы успели, ни царица, ни её рабыня не заметили нас. Мои спутники вообще не понимали, что происходит, просто привычно подчинялись приказам. Я обошёл весь двор вокруг, надеясь всё же отыскать какую-нибудь лазейку, или хотя бы понять, что не даёт мне проникнуть через этот забор. Существовало что-то, чего я понять не мог, как вот с этими странными братьями, один из которых мог пускать огонь из своих рук, а может что-нибудь и ещё поинтереснее этого, что мог делать второй я мог только догадываться. Они ли поставили эту преграду, сквозь которую я почему-то мог смотреть в отличие от моих спутников или что-то иное не давало мне пройти, неизвестно.
     Почему я вижу, а они нет? Если ни я, никто не может пройти, то почему я вижу? И как мне проникнуть? Как мне вытащить царицу оттуда? Если сюда придут братья, боюсь мы не сможем победить, как было в первый раз, когда она была в наших руках…
      Что же делать? Что делать?! – взмолился я…
      Презренный раб! Ты спрашиваешь у своего создателя, из праха, из ничего создавшего тебя и пославшего к людям, того, кто вдохнул в тебя жизнь, ты меня спрашиваешь, как выполнить приказ твоего повелителя, на помощь к которому я послал тебя?! Ты мои руки, мои глаза, ты мой ум и ты не можешь взять беззащитную женщину? По лесу гоняешься за ней? Упустил братьев, позорно не оценив их возможностей! Да я сниму мои руки с твоих плеч и ты станешь не демоном, вышедшим из меня, но обычным смертным, которого Гайнер придавит, как паршивую блоху из шкур, на которых он спит уже два года, дожидаясь могущества, которое я посулил ему! Дожидаясь того, что ты привезёшь ему женщину, которая станет его царицей. Подумай! Ты охотник, а она жертва, возьми её как охотник, будь умнее и хитрее её.
     Голос моего создателя я слышал и раньше, когда он потихоньку подсказывал мне, как сеять раздор между людьми по берегам Великого Моря, как заставить людей поверить в ложь, что мы с моими подручными, такими же, как и я, посланцами Князя Тьмы, вливали в их души. Всегда всё получалось так, как говорил Он. Не получалось только теперь. Эта чёртова царица встала как камень, как плотина поперёк быстрого, но до сих пор покорного мне потока моей жизни и моих дел.
     Как охотник…
     Я сел на землю, сквозь траву и стволы деревьев продолжая смотреть туда, на этот двор, где наверху крыльца, раз мелькнув, царица снова исчезла.

    Собаки, большие, с лохматыми хвостами брехавшие внизу крыльца, испугали меня. С той самой ночи, когда на меня натравили свору и я бежала от неё, в кровь сбивая ноги, я не люблю собак и боюсь их. Поэтому на призыв Рыбы, я выглянула и, ахнув, закрыла за собой дверь.
   Рыба поднялась ко мне и вошла в сени, где я села на лавку, унимая дрожь в коленях.
    – Ты чё, пресветлая? Собак боисся-нето? – усмехнулась Рыба, увидев меня.
    – Боюсь, – сказала я.
    – Да ладно, не трусись, пойду, прогоню. Чё же у Ария не было собак на дворе? Как он управлялся, хто двор охранял?
    – Сам…
    – Сам… ну-ну, сам с усам…
    Она вернулась через несколько мгновений, и села рядом со мной.
    – Не уходют далеко, за изгородь отбежали. Мож хозяева близко иде? – раздумчиво сказала она.
    – Хозяева? Разве то охотничьи собаки? Я не ловтях не видала таких, те весёлые, задорные, а энти глазами горят, носы морщат, злющие.
     – Откуль мне знать, твоя пресветлость, я в псах не разбираюсь, собаки да собаки брехучие. Хозяин пойдёт, призовёт их, не боись.
     Но я твёрдо решила не выходить из дома до ночи, хорошо, что мы успели с Рыбой вымыться в бане. Волков, если только позвать прогнать свору, но погожу, может Рыба права, и хозяин близко, уведёт их, мало ли от кого случаем забежали? Лая больше не было слышно, и я успокоилась.

     Проснувшись утром, пока доедали вчерашнего зайца, мы с Эриком поспорили о том, что делать дальше. Он по-прежнему настаивал, что нужно поёхать в Авгалл к Могулу и рассказать ему всё тайно о происходящем.
     – Эти иноземцы не за добром здесь, ты же понимаешь! – сердился Эрик на мои возражения, что для начала надо саму Аяю найти.
     – То-то, что не за добром! Зачем Могулу прежнюю царицу приводить!? Ведь им того и надо, и так смута в стране, а эти замыслили почву из-под ног у царя выбить. Твою же дочь это коснётся! Ведь она сразу станет простой наложницей, ежли вернётся законная первая жена! – ярился я.
    – Да ты ревнуешь просто! – опять возражал Эрик.
     Мне уже до смерти надоел этот спор, и я сказал устало, поднимаясь и затаптывая прогоревший костёр:
     – Хорошо, давай разделимся, ты ступай предупредить Могула, а я пойду искать Аяю, – пепел поднялся облачком, ногам сквозь тонкие подошвы сапог стало тепло от горячего ещё кострища.
     Он захохотал, чуть не поперхнувшись вином, к которому как раз приложился, прижав флягу к губам, облился даже.
    – Ну да! Нашёл дурака! Отпущу я тебя одного! Нет уж! – сказал он, утираясь.
    Если я ревную, то Эрик…
     – Нет, Ар, мне ревновать-то как-то странно, я просто не хочу отдавать её тебе, – невозмутимо сказал он.
    – Опять начал «взять-отдать», – погудел  я, подходя к лошадям. – Не придумаем мы ничего, коли так, надо их лагерь найти, если Аяя там, отбить, а там решим, куда дальше.
    – А если нет?
    – Вот тогда и будем думать, что «если».
     Эрик уже без усмешек посмотрел на меня, тоже подбирая уздечку своего коня. Опять придётся детство вспомнить, охлябью скакать…
Глава 6. Пепелище
     Спать мы легли рано, дел по хозяйству теперь было не в пример мало, убрали дом, двор, приготовили еды.
     – Как думашь, пресветлая, – спросила Рыба, поглядев на меня во время трапезы, когда у меня уже начали смеживаться веки, – када братья сюда приедуть?
     Я пожала плечами, я не уверена, что Арий намерен вернуться, чтобы жить здесь со мной. Конечно, взгляд его тогда, когда он увидел меня в доме Гологреи… Но мог от неожиданности так смотреть. Мог ведь…
    – Спать давай, – сказала я не в меру любопытствующей Рыбе.
    Мы легли, как и накануне: я на печь, Рыба на лавке, но она продолжила свои расспросы, не давая мне уснуть, но если бы не это…
    Если бы не это, мы пропустили бы пожар…
   
    Да-да, именно! Что сказал мне мой Создатель, мой вышний Повелитель: охота. Зверь спрятался в надёжном логове, как добыть его? Только выманить, выкурить. Именно это я и сделал. В наступившей темноте мы разложили хворост вокруг всего громадного двора, даже там, куда вплотную прилегали деревья. Теперь я действовал наверняка: царица должна была побежать прямо к нам в руки, для этого костры на том месте, где мы стояли, были реже, и огонь не должен был здесь стать сплошной преградой, как везде.
    Приготовившись запалить изгородь, я приказал приготовить и стрелы, которыми мы подожжём все постройки. Она не должна надеяться отсидеться внутри горящего круга, она должна бежать из горнила пожара прямо в наши руки.
    – А ежли не побежит? А, господин Дамэ? – осторожно спросил один ратник, поднося факел к костру, в то время как прочие уже загорелись и первые стрелы, увенчанные пламенем, уже взмыли в воздух, и я думал: эта преграда, что не впускает меня, не впускает даже взгляды моих товарищей, она пропустит горящие стрелы?
    – А не побежит, я за косы её оттуда вытащу! – зло прошипел я, следя за яркими хвостами маленьких посланников пламени в чёрном небе.
     Всё… воткнулись в кровлю дома, в крыльцо, в сараи, в крышу над ладным столом… пропустила магическая защита наших огненных «птичек». Пламя занялось быстро, уже долго стояли сухоросые дни, и всё запылало почти одновременно…

    – Это что? Что за… зарево? – я приподнялась на локтях, поворачиваясь к окнам.
    Рыба сидела раскрыв рот от изумления и ужаса тоже смотрела в окна.
     – Батюшки… пожар… – прошептала она, будто в забытьи.
    Потом посмотрела на меня и уже оживающими глазами засверкала, вскакивая и хватаясь за поневу. – Пожар! Бежим, пресветлая! Чё глядишь?! Не видала никада?! Скорей, конец, ежли двери занялись…
    Я соскочила, тоже набросила платье, не озаботившись застегнуться, хотела натянуть чулки, постопы, но Рыба дёрнула меня в сени.
    – Быстрей! Не чуешь, кровля трещит, вся в огне, обвалится – тут нам и могила!
    Она вытащила меня на крыльцо, которое пылало сбоку, но в центе от двери пробежать было ещё можно, и потянула за собой дальше. Горело всё, огонь был повсюду, словно на нас с неба вылило ушат пламени. Жар нестерпимый, хотя с вечера было довольно холодно, а теперь мы бежали, уворачиваясь от пляшущих бешеных языков огня, тянущих к нам свои хищные лапы со всех сторон. За пламенем я не могла даже узнать наш двор, огонь поглотил всё…
     От чего такой пожар? Откуда он взялся? Из лесу пришёл? Тогда почему никто из зверей не предупредил, что приближается беда?..
     Рыба тянула меня за собой сильной рукой, спасая, скоро и я увидела, куда же она стремиться: там, где был у нас въезд на двор, огонь вроде расходился немного, и за ним всё было темное, чёрное, а не оранжевое, как всюду вокруг нас. Будто занавес там раздвинут… Будто…
     Будто нарочно…
     Нарочно, нас туда манят нарочно… Я дёрнула было Рыбу за руку, останавливая, но она обернувшись, только перехватила и сильнее сжала моё запястье.
    – Одурела?! Чего встала?! – прокричала она, перекрывая голосом гул пламени.
    – Нарочно это! – прокричала и я в ответ.
    – И что?! Останешься и сгоришь теперя? Али дождь обрушишь с пустого неба?!
    Этого я не могла…
    И мы выбежали со двора. Тут нас, конечно, поджидали. Я не удивилась и даже не испугалась, когда попала в капкан сильных чужих ручищ. Рыба отбивалась, ругаясь:
    – А ну пусти! Пусти, мурло иноземное! Пусти, чёрт гадючий! Репей! Ах ты ж… – она отбросила нескольких, но один выхватил кривой меч...
    Я рванулась, Дамэ, а именно он был тут, обернулся и рыкнул:
   – Нет!.. – и обратился ко мне: – Царица, прикажите рабыне своей не супротивиться, иначе нам порешить её придётся, нам она не надобна вовсе.
   – Рыбочка… – взмолилась я, глядя на неё, она пошла за мной непрошено, но теперь остаться одной было бы просто невыносимо.
    Рыба сдёрнула тех, кто хватал её, и опустила руки.
    – Ладно… Тока штоб ты одна у супостатов не осталась, – сказала она.
    Я выдохнула, но меня не перестали держать, Дамэ склонил голову почтительно и сказал:
     – Простите, пресветлось ваша, но вы, боимся, снова обманете и сбежите, а потому разделим вас с рабыней вашей, она в повозке поедет, я же с вас глаз не спущу. Подумаете бежать, тут же Рыбе голову с плеч.
     Он говорил так уверено и даже как-то деловито, что и мне и Рыбе стало ясно, что именно так они и поступят.
     Я видел, как побледнела, смиряясь, царица. Потому подал знак ратникам отпустить её, меня внутренне оскорбляло, что они смеют касаться её, мять её платье, сдирать рукава с плеч. Теперь я не упущу её, повезу на своём коне, день и ночь следить буду, пока не доедем до повелителя Гайнера. Отдать ему скорее и выдохнуть, дальше не моя печаль.
     Но до повелителя Гайнера путь неблизкий, не один и не два дня…

     Мы подобрались к лагерю, который полтора дня искали в скалистых лесах. И нашли на рассвете.
    – Ар, они снимаются с места, похоже? – сказал я, посмотрев на брата.
    Мы оба лежали за стволом поваленного дерева, наши кони были привязаны на том конце ерника, чтобы караулы не углядели. Мы учуяли их издали, по запаху дыма их костров и жареного оленьего мяса, которым они ужинали накануне.
     – Похоже, – ответил Арик, не оборачиваясь ко мне. Сейчас, сосредоточенный и напряжённый он был похож на стрелу, заряженную в лук, готовый выстрелить. Вот увидит Аяю и ринется…
    – Ар, ты… давай решим, как действовать, чтобы не попасться снова. Не то…
    – Я – вперёд, а ты прикончишь тех, кого не достану я, вот и весь план, – ответил Арик, так и не оглядываясь на меня.
    Это, наверное, впрямь самое правильное решение, он в раже своём убьёт всех, кто попадётся ему, а я не дам пленить его…
    – Её нет там, – вдруг сказал Арик.
    – Что? Откуда ты знаешь? – удивился я. – Отсюда ж не видать, повозки вон, нагружают…
    – Да ты открой сердце-то! – рассердился Арик. – Там вообще ни одной женщины нет! Вдохни, неужели не чуешь?!
    Он, злясь, повернулся на спину, переставая смотреть на сбиравшийся лагерь.
    – Где же она? – спросил я, продолжая разглядывать чужеземных воев, непонятно, как и для чего вообще пришедших сюда. Но хотя бы уходят, уже спокойнее на душе. – Там и этого нет… которого ты приложил на дороге, предводителя их, как он… Дамэ? – заметил я.
     – Да? – Арик заинтересовался снова и опять повернулся к лагерю.
     – Да, он высокий, и вообще отличается от других. Там его нет. Второй старшина управляет, вон командует…
      – Уходить надо, Эр, – проговорил Арик, пригибаясь ниже. – Гляди, собаки носы подняли, учуют нас здесь, тогда так, без толку придётся биться. Давай-ка отходить с туманом назад…
     Мы вернулись к лошадям и, стараясь не шуметь и не привлечь внимания странного отряда, ушли с того конца ерника дальне, ниже по склону.
     – Как думаешь, Аяя убежала? Где она тогда? – спросил я.
     – Если всё же сбежала, только в одном месте может быть, – сказал Арик. – Там защита от всех и она это знает.
     – В твоём доме?
     – В нашем доме, – ответил Арик почти зло.
     Я решил разумным пока пропустить мимо ушей его уточнение. Да, был их дом, но всю зиму она со мной пробыла, ходила за мной, была моей, что бы он там себе ни думал. Теперь важнее найти её и не дать этим супостатам похитить для непонятных, но, конечно, нехороших целей. А там уже и разберёмся, где чей дом и кто с кем должен быть.
     К следующему рассвету мы приблизились к знакомому мне лесу, но здесь всё сегодня было… Нехорошо всё было.
     Мы с Ариком остановились у ручья, отделявшего здешний сплошь сосновый бор от смешанного леса на той стороне. Он, хмурясь, смотрел на тот берег. Вместо сплошной тёмно-зелёной полосы густого леса из елок, сосен, осин, вязов и лещины сквозь прибрежные кусты проглядывало сильно пахнущее и дымящее чёрными остовами месиво.
     – Ар… – выдохнул  я, ясно, что на том берегу разразилась катастрофа…
     По его лицу прошла судорога, он, не обернувшись на меня, спустил коня к воде, перешёл ручей вброд и проехал сквозь оставашихся зелёными и живыми деревья и кусты на том берегу. Я последовал за ним. Нашим взорам предстала пугающая картина: на площади нескольких сотен десятин лес выгорел дотла, лишь дымились ещё как гигантские чёрные тени стволы деревьев, да некоторые самые высокие кроны сосен сохранили свои шапки. Пахло гарью, смолой и смертью, ибо ничто здесь, конечно, выжить не могло в этом огненном аду.
     Мы проехали ещё, пока не показались остатки дома, двора и всего, что было на этом дворе. Это выглядело ещё страшнее: только печи, во дворе, в доме, и в бане с торчащими закопченными трубами были целы и то, домовая провалилась в прогоревшую подклеть…
     – Ар…
     – Помолчи… – тихо выдохнул мой брат, глядя на то, что осталось от его дома, где он прожил три с половиной сотни лет.
    Я послушался, но меня слишком волновал главный вопрос, ради которого мы пришли сюда, чтобы я мог долго молчать.
    – Она… Ты думаешь?.. Думаешь…
    Он посмотрел на меня.
    – Не знаю… но… я не думаю, что она тут… в огне… Этого не может быть, – сказал  Арик немного упрямо. – Я бы узнал…
     Но и я не хотел в это поверить. Но что за страшный пожар обрушился на эту часть леса, обнажив скалы, открыв вид на склон уходящий полого вверх, и снова покрытый лесом.
     – Осмотреть всё надо, если… найдём… – сказал я.
     Арик, болея, посмотрел на меня…
   
     К ночи следующего дня мы были далеко от сгоревшего леса, впрочем, мы не знали, что он сгорел, мы просто поднялись и уехали, и не вставали на привал до самых следующих сумерек. Царица сидела передо мной, покорившись моей власти, и в этом было что-то даже трогательное, как и щекочущие мою кожу прядки её полураспустившихся кос.
     Но эти тёплые мысли о ней я тут же отогнал, как все женщины она, подчиняется сильному. Так же рада будет покориться повелителю Гайнеру, как сейчас послушно позволяет мне обнимать себя, удерживаясь на моих бёдрах. Ехали мы небыстро, дорога по лесу не дорога, корни, да заросли то и дело объезжали, по настоящим здешним дорогам ехать не решались, чтобы не попасться на глаза местным жителям, которые не могут не удивиться появлению нашего странного отряда. И сюда мы добирались так же скрытно, избегая дорог, а никаких заграждений или кордонов на границах у них не было, потому никто и не видел нас и не знал о нашем существовании.
     Так, покачиваясь в медленной рыси и шагом, чтобы не отставала повозка, мы и продвигались на полдень. Несколько раз царица Аяя задрёмывала, невольно притуляясь ко мне спиной и тёплой головкой, волосы у неё пахли чем-то… дурманным, сладким, и шея… А если опустить взгляд, можно увидеть, как за чуть-чуть оттопыривающимся воротом рубашки светит её кожа и легонько колышутся груди, маленькие, как яблочки, а спина гибкая и талия тож, наклонишь и она, как тоненькое деревце…
     Прелесть дана на погибель слабакам, вроде меня, я разозлился на себя. Я пересадил бы её к кому-нибудь другому, но другой может оказаться ещё слабее меня и тогда она сможет снова сбежать, а этого я не мог больше допустить. Пусть это станет ещё одним испытанием моей крепости.
     Когда я скомандовал, наконец, привал, царица выдохнула:
     – Думала, никогда уже не встанем… так и помру в седле твоём.
     Я спешился и взглянул на неё с земли:
     – Устала, царица?
     Её босые ножки, грязные от беготни по земле и саже оказались такими маленьким, с крошечными пальчиками, что я не удержался и коснулся их.
    – Затекли, поди, ноги-то? – спросил я.
    – Всё затекло, однако, – сказала царица и ловко спрыгнула на землю, даже не попытавшись опереться на меня. Что ж, спасибо и на том, что не коснулся талии твоей, не то думать мне о ней всю ночь, и так уж начал…
     Но я ошибся, думая, что не буду думать о ней, а буду спокойно спать. Какой там сон, когда едва мы кое-как умылись в ручье, и сели поснедать холодной кониной, и лепёшками с кислым кумысом, что дал нам с собой Бун, я понял, что и спать-то мне вполглаза придётся, стеречь беглянку.
   Тогда я скомандовал своим людям, чтобы поставили палатку, и там поместили Рыбу, и чтобы глаз не спускали с неё.
    – Может, свяжем и дело с концом? – спросил один.
    Я строго посмотрел на него:
     – Кого это ты посмеешь связывать? Царице руки крутить? Не сметь и думать о том!
    Стражник смутился немного, склоняя голову.
    – Ну хоть рабыню её позволь связать? – проблеял он.
    – Царицына рабыня, нельзя царские вещи трогать. Глядеть неусыпно, она залог наш, что и царица не убежит. Потеряем опять, повелитель казнит всех нас. Так что глядите. Привезём ему, тогда и отдыхать станем.
     Наконец все угомонились, я не посмел бы уединиться с царицей в палатке, а потому сам лёг и её положил у костра с приказанием караульному глядеть и будить меня, ежли она не будет спать, а я усну.
   Так, конечно, долго не выдержать, дороги не меньше седмицы таким ходом, не спать всякую ночь не удастся, но там придумаю что-нибудь…
    Напрасно я надеялся не уснуть, едва голова моя коснулась сложенного под голову шапки, как я тут же в сон провалился…
Часть 13.
Глава 1. Беспокойная ночь

     – Что теперь, Ар? Куда? – спросил я, устав ждать, что он сам заговорит. – Не тоскуй ты, выстроим новые тебе хоромы.
     – Не тоскую я, – буркнул Арик.
     Мы обошли его двор, осмотрели остатки дома и не нашли там ничего, кроме обгоревших брёвен да черепков. Да мешков с золотом, что в подклети были, злата много, Арий насыпал несколько кошелей, привязал к поясу, остальное на месте оставил.
    – А сундуки со златом иде? – спросил я.
    – Есть и сундуки, не волнуйся за мою состоятельность, – мрачно ответил Арик.
    Тел тут не было, значит, Аяя жива.
    – К Могулу надо ехать, Ар, сообщить о супостатах.
    Он кивнул:
    – О супостатах надо, но о ней нельзя, Эр. И не в моей ревности дело, – поспешил добавить он. – Если узнается, что жива царица… это ведь на мельницу тех самых супостатов. И с этими-то, приморскими ещё не ясно что,  а тут эдака весь, хуже энтого пожара.
     С этим я согласился, действительно, теперь, когда Аяя непонятно где, Могул нам вовсе не помощник в её розысках. Понять надо, кто такие, для чего пришли, сколько их и как смогли найти царицу, которую все считали умершей. Но до тех пор победить сначала внутренних предателей, поднявших половину приморья на царя царей.
    Так что поворотили мы к Авгаллу. И по дороге, спускаясь со скал, от дальней деревни, почти пустой, мы услышали со стороны столицы музыку: барабаны, дудки, трещотки, всевозможные бубенцы и бубны, казалось, поёт и пляшет вся столица, начиная от дальних деревень у которой мы были. В деревне кроме собак и неходячих никого не осталось. Вот у такого калеки мы и спросили, куда делись все и что такое происходит в столице до которой ещё цельный уповод было ехать.
    – Дак как што? Вы иде же были-от, молодцы, што не знаите? – прошамкал старик, сидевший на завалинке и способный только говорить да мусолить беззубым ртом сукрой хлеба, что держал в крючковатой руке. – Не успели к победной битве што ль? Э-эх! – он махнул рукой, усмехаясь. – То-то жалеть будити теперя, што не поучаствовали в славной победе. Мене и то жаль, что не сел в седло, да не порубил дюжины две проклятых предателей!
    – Так победил Могул? – сообразил я, наконец.
    – Конечно! Как мог наш Могул и не победить? На то он и Могул! Приморье в Байкал собрал и отдасть подлецам на съедение? Не-е, этому не бывать! – он  счастливо засмеялся. – Так што, поезжайте, ещё успеете попраздновать с народом. Это я с козами, да жучками осталси при дому, кошки с котами и те побежали на праздник глядети!
    Вот так мы узнали, что Могул разбил своих врагов. И успели даже на праздник в Авгалле. Великолепный, весёлый, необыкновенный, который и не готовил никто, а радовались как никогда на моей тысячелетней памяти. То же и Арик сказал, блестящими глазами глядя на пляшущие вокруг нас нарядные толпы. Мы двое, растрёпанные после потасовки и трёх ночей проведённых в лесу, отличались от всех, и были похожи без сёдел и в продранных кое-где и запачканных рубашках на каких-то бродяг. Едва нас стражники пропустили на улицы, хотели батогами, да ради праздника смягчились.
     Кружились разноцветные юбки, косы, убранные лучшими украшениями, всевозможные инструменты, песни на все голоса. Главную процессию мы пропустили и самого Могула не увидели, желающих было слишком много, весь Авгалл не мог вместить всех, тем более, дворцовая площадь. Но как провели пленённых воев видели, как бросали в них мочёными яблоками, специально, похоже, заготовленными для этой цели, как ругми ругали и плевали им вслед, оказалось, что перед этим провезли обоз с погибшими и ранеными…
     По улицами прокатилось, что пленных этих отпустят, а предводителей, которых теперь не называли царями, завтра казнят.
    – Слыхали, что провозгласили? Што Могул велит?
    – Больше нет царей, кроме Могула!
    – Вот и правильно!
    – Вот и давно так-ить нада!
     Арик посмотрел на меня. Я улыбнулся, действительно, правильно, не стоит быть первым среди равных, если можешь стать единственным.
   – Сей день, думаю, не до нас Могулу. Да и во дворец не попадём…
    Я усмехнулся:
    – Во дворец попасть как раз задача несложная, я знаю его лучше собственных карманов, если только после пожара не слишком перестроили. Но ты прав, ни сегодня, ни завтра не до нас… Да и я сам хочу посмотреть, как казнят убивца моей внучки…
     – Во дворец в своём облике пойдёшь? – спросил Арик. – Так собирался поначалу, в своём обличье.
     – Войти, думаю, надо как-то иначе…
     Меня, признаться, смутил и вопрос Арика и мысль о том, что я вот так, каким был изгнан и почти убит здесь, явлюсь пред очи зятя, дочери и всего двора. Арик кивнул, усмехаясь. Вообще все эти дни он был мрачен и немногословен, в отличие от меня. Я был уверен, что Аяю не обидят, что бы ни задумали те, кто исхитил её, но для меня было лучше, что она хотя бы вдали от него. Я сам похитник, и от меня она убежала, а стало быть… Бежала к нему. Погодила бы денёк, не пришлось бы теперь в чужом плену быть.
     Но погоди она и присутствуй при той нашей драке, чем бы она окончилась? Не думаю, что пред её очами я уступил бы Арику, не думаю, что и он бы не дошёл до конца…
    – Стало быть, ночлега искать надо, – сказал Арик.

     Едва я провалился в сон, как, испуганно снова подскочил, боясь, что уж утро и опустела клетка. Но нет, до утра далеко, а царица, вон она, лежит, не спит, в небо глядит.
    – Что подпрыгивашь? – усмехнулась она. – Сон дурной приснился, али совесть нечиста?
    Я выдохнул, успокаивая бешеную сердечную скачку, и лёг так, чтобы смотреть на неё.
    – Сама что же не спишь, царица? Неужто с устатку нету сна?
    – Так смотря, какой устаток, витязь… Мой дом сгорел, я в руках неведомых ворогов. Ты же не говоришь ни кто ты, ни кто вы все, ни куда везёте меня. С лица таков, что будто сын царский, а ведёшь себя рабом-прихвостнем. Как мне уснуть, когда не знаю, кем и где проснусь…
     – Зла тебе никто не причинит, – сказал я, обиженный этим названием двойным: и раб, и прихвостень…
     – Так уже причинили, дом пожгли.
    Я тоже лёг на спину.
     – Твой дом, стало быть? Что ж ты за царица, коли в простом дому посреди леса живёшь? – усмехнулся я, желая как-то отомстить ей за обидное мнение обо мне.
   Но и она усмехнулась:
   – Не очень и простой, коли вам выкуривать нас пришлось, войти-то не смогли.
   – Пусть непростой, но почему ты в лесу, ежли ты царёва жена и при царе тебе быть положено?
    Она вздохнула:
     – Давно отказался от меня мой царевич, давно у него иная жена, теперь она царица, мать его наследников, и для чего, и куда вы меня тащите… ясно, что мне это всё не для добра и жиру. Меня мёртвой считают много лет и надо, чтобы так и оставалось для крепости царства и власти Могула, поелику мне ничего не надобно, никакого трона, ни владычества, не умею я ни править, ни владети.
    – Что ж ты, жалеешь его, ежли он отказался от тебя, другую царицей сделал, тебя, вон, как сычиху в лес жить отправил? Совсем это как-то не в природе человеческой.
    Она засмеялась:
    – Как раз в человеческой, в какой же ещё? Мне он любый муж был, светлый и ясный, дорогое сердце, и я была бы вечно его верной женою… То, что разлюбил и… – она вздохнула и села, не договорив. – Что ж, стало быть, и моя вина в том, что остуды в его сердце не увидала, значит, сердцем своим глуха была. Жена должна каждый удар мужниного ретивого чуять…
    Я тоже сел, подняв колени, костёр начал прогорать, я пошевелил его и подбросил ещё хворосту.
    – Не понимаю я, коли не лукавишь, не понимаю ничего, что молвишь, – признался я, глядя, как искорки стали завихряться, как пламя начало захватывать новые ветки, обнимая, облизывая. – Это что же за любовь така, ежли он тебя прогнал, а ты всё его любым называшь и себя винишь?
   – Обыкновенна любовь, женская, – ответила царица.
  – Тогда и вернуться должна хотеть, изгнать соперницу, сама встать на законное место. Отмстить, наконец.
    – Чего же мстить? Что мне с той мести? Его боль, что моя, ещё и больнее, для чего я…
    – Да врёшь ты всё! – рассердился я. – Меня прельщаешь мнимою добротою и чистотой своей! Хто такие тогда тебе братья предвечные? Чего они бьются за тебя? Родные твои братья? Непохоже, на другое похоже.
    Она опять легла на спину и устремила глаза в небо.
     – Мне тебя прельщать незачем, лишняя морока, – ответила она, со вздохом. – А на вопрос твой я не отвечу. Вон, погляди в небо, погляди, сколь неведомых тайн, сколько там разных звёзд и неведомых миров. Так и тайн в душах человеческих.
     – Опять морочишь меня, – сказал я, устремляя всё же взгляд в небеса, укладываясь на свой плащ. – Они полюбовники твои и всего тайн! Сразу это ясно, с одного взгляда. Предвечные братья, конешно, простого кого не взяла, выгоды не упустишь, таку красу кому не попадя раздавать.
    – Думай, что хочешь, Дамэ. Морочить я не умею,  научиться бы надо, да противно то моему сердцу… А то, что всё нехорошо сделалось, это прав ты. Но только никого я не брала…
     – Хитро! Промежь братьев встать, вечный костёр! – озлился я так, что все эти звёзды в черноте запрыгали передо мной. – Вечная то ваша, женская, линия.
    – Обидел тебя кто, Дамэ? Что ты на женщин такое сердце заимел? Ежли одна не полюбила, не значит, что у всех в сердцах каменна пустыня, найдётся и для тебя цветущий сад, только своё-то сердце не выжигай злобой!
    – «Сердце», «цветущий сад»! Тьфу!.. Ишь болтает, мёдом обволакивает! Научилась, блудница ты! Все вы блудом нас тянете, все только о злате думаете.
     – В вас блуд, не в нас. Злато тем виновато, что оно блестит?
    Я выдохнул, чего, правда, сердцем зашёлся, с первый раз со мной такое дело…
    – В нас – это верно, но и в вас хватает, – пробурчал я.
    – Хватает, что ж… – тоже примирительно сказала она. – Во  всяком и чуда полно и дерьма, до ветру никто благоуханных ароматов не выпускат, в кажном гнили сполна насовано.
     Я засмеялся, и она засмеялась, так мы и колыхались, и долго, лёжа на холодноватой земле. Даже стражник подходил, удивлённо глядел, что тут происходит.
     Звёздное небо было чудесно, переливалось и мерцало, разными цветами, и будто притягивало, казалось немного, и влечу в него…
     – Так и не скажешь, куда везёшь меня? К кому? Кто вы сами? – спросила царица, вот всё же, лиса…
     – Думаешь, коли краса твоя, да мягкий нрав мне приятны, так я и растаял уже воском? – опять рассердился я, но остановил себя сам: разве я не интересовался бы? Вот будь на её месте, не спросил бы, куда меня везут? Не коза и не корова, поди, чтобы бессловесно идти, куды тянут. – Большой народ на полдне от вашего Байкала живёт, и царь в нём есть, а царю нужна царица, вот и весь сказ.
    – На что же ему чужая царица? – удивилась царица, даже садясь, точно не ожидала такого ответа.
    – Вот сама у повелителя и спросишь. А мне он мысли свои не докладывает.
    Она посидела эдак, обнимая свои колени.
    – На дурное всё это, Дамэ, ничего хорошего не выйдет, никому не годна я ни в жёны, не то, что в царицы, замужем я и иного мужа не может быть.
    – Не моё это дело, – ответил я.
    – От этого дела может быть только горе твоему народу, да и моему, я чую, задумал поход противу нас твой царь, так? Затем и меня к себе тащит, думает так власть Могула расшатать. И вся смута в приморье, тоже ваших ведь рук и хитрых носов дело?
   Я тоже снова сел.
    – Умная ты, а говоришь в царицы не годисся, как раз така и должна быть, с головой, – сказал я, усмехаясь.
    – Не стану я царицей супостатов, что на мой Байкал войною идут. Горе всем от того, Могул Байкала не отдаст, только зря вы свой народ загубите на берегах наших!
    – Не отдаст! – радостно хохотнул я. – Кто спрашивать станет, уже развалился Байкал, смутою размётан, а теперь и мы придём – не устоять ни Могулу, ни Байкалу.
    – Победит Могул смуту вашу и вас победит, не таких побеждал! – вдохновенно воскликнула царица, полная уверенности в своих словах, вся разлетаясь.
    Но я лишь рассмеялся:
     – И царице при нём его Арлана останется, а ты выкинутая на задворки! Так и смиришься с тем?
    Она снова обняла себя за колени:
    – Потому и говорю тебе, не гожусь я в царицы.
    – Это мне всё равно, – я снова лёг на спину, вот ночка, скачем туда-сюда…. – Это ты с царём Гайнером разберёшься.
    Она вдруг выпрямилась:
     – Как ты сказал? – изумлённо спросила она. – Гайнер? Ваш царь? Гайнер… это ж… Как он мог стать царём полуденного народа?
     – Как мог… мог и стал. Откуда мне знать, я пришёл уже царю служить.
     – Да не царь он и не царского рода! Купец богатый из Каюма и всего-то! Златом меня купить хотел, не вышло… Боги Великие, я и забыла глупости те, а он что ж… царём вашим назвался…
    Меня удивили её слова, но я виду не подал, какое мне дело до того, откуда взялся повелитель, кто он, царского ли роду.
    – Златом не купил, другим возьмёт, у всякого своя цена, – сказал я, пошевелив плечами на жёстком моём ложе, рассвет скоро, уж небо линять стало... – Принесёт на блюде головы братьев энтих, полюбовников твоих, да Могула, вот и станешь ты его царицей и женою, куда тебе деться. Во все века вперёд и назад было так-то: у кого сила, того и всё: земли, жёны.
    – Что? Что ты говоришь?.. Это… Не твои то слова… – вдруг сказала царица и поднялась, подходя ко мне.
    Пришлось и мне встать, не лежать же пред ней.
    – Кто ты? – спросила она, вглядываясь в меня и бледнея при этом. – Кто истинный твой повелитель?
    Я не ответил, но она вдруг сделала шаг ко мне и дёрнула вверх мою рубашку и вязанку, обнажая живот и проведя пальцами по коже, кончиком нырнула в пупок.
    – Пуп-то не настоящий, ямка одна, а узла нет… Не вынашивала тебя мать и не рожала. Ты… кто? Ты… ты – демон?!..  – она отшатнулась, белея совсем.
     Я посмотрел на неё: ну и что? Что для неё это меняет?
    – Ну и демон. Что с того? – сказал я.
     Сам не зная почему, я смутился. Странно, до сих пор это не казалось мне ни странным, ни, тем более, стыдным, а сейчас почему-то неловко перед ней... И потому я сказал:
    – Ты сама-то… вон сколь тебе лет, ежли ты Могулу первая жена, а с виду будто двадцать. Тоже наваждение Его.
   Но она не смутилась вопреки моему ожиданию и сказала, качнув головой:
     – Не удался ты создателю своему, Дамэ, слишком много в тебе человеческого, – и голос уже другой стал, будто мягче и уж не боится. Хотя и сразу не напугалась, изумилась скорее… Но её слова обидели меня, будто я сам догадывался уже о том, будто сам мой Великий Повелитель, мой Создатель был недоволен мной именно поэтому, потому что я не совсем удачно получился у него.
   Потому я и вовсе рассердился и сказал, нахально глядя на неё, и заправляя рубашку и вязанку, как были:
   – Ложитесь почивать царица, звиняйте, што жёсткое ложе, водворитесь в столице в дворцовых покоях вам положенных, будет мягше.
Глава 2. Разная смерть
    Утром я чувствовал себя усталым и вялым, любовные утехи не пошли мне впрок, и я с досадой трапезничал мазунями, отказавшись от лебединых язычков, печёных с добавлением кедровых орешков. Мне не хотелось есть, не хотелось идти смотреть на казнь моего главного обидчика, я не хотел теперь ничего, впервые после полной моей победы, я чувствовал такую разбитость и усталость. И не виноват недосып, нечего Арлану винить, я отлично переносил недосып всегда, не в телесной усталости было дело. А вот в чём?
     И поговорить о том мне было не с кем, никто не понял бы меня, никто бы не услышал… За всю мою жизнь только и был один человек, с кем я мог говорить, кто меня понимал, кто меня слышал, все мои тайные мысли и чувства мог разгадать и даже мне самому рассказать то, чего я в себе понять не мог, и её не было со мной… Аяя… Аяя, как ты могла покинуть меня? Как ты могла уйти за Завесу без меня? Почему оставила одного тут? Почему, Аяя? Почему?! Я почувствовал злость, и это придало мне сил, пожалуй, злость – это именно то, что мне нужно сейчас. Аяя, всё же ты не оставила меня совсем…
    Явилась Арлана, хотя не имела этой привычки приходить ко мне по утрам, у неё всегда было своё расписание на день, где мне места почти не выделялось. Она жила между прогулками, трапезами, посиделками со своими девушками, и встречами с жёнами и дочерьми богатых и приближённых ко дворцу князей и купцов. Иногда к ним приводили скоморохов и музыкантов и устраивали шумное веселье во дворце или в саду, что мне никогда не мешало, потому что в моём распорядке тоже не было Арланы.
    – Что, сокол мой ясный, проснулся? Мало спал, – она улыбнулась и нежно потрепала меня по волосам, хотя я не любил этого, но Арлана всегда об этом забывала и в такие минуты, надо сказать, очень редкие, неизменно тянулась к моим волосам.
     Я улыбнулся, снимая её руку со своей головы и целуя, чтобы не обиделась, её мелких обид мне сейчас не выдержать.
    – В полдень действо? – спросила Арлана.
    – На рассвете собирались, да рассвет все проспали, – сказал я.
    – Надеюсь, Астав эти лишние полдня помучился не зря, – сказала Арлана, скривив рот. – Сказывают, ожидание казни, хуже, чем сама казнь.
    Я не ответил, мне хотелось самому удавить Астава, своими руками почувствовать, как воздух перестанет проходить через его глотку, как потухнет жизнь в его глазах, как перестанет стучать пульс на его шее, как он забьётся в агонии, а потом обмякнет, превращаясь всего лишь в мёртвый кусок плоти. Я не знаю, как именно он убил Раду и моих внуков, я не знаю, он зарезал их, задушил, сделал это своими руками или приказал кому-то это сделать. Я не хочу этого знать, пока я не знаю, мне кажется, что все они живы и просто уехали куда-то в недосягаемые дали, я не вижу своим мысленным взором их мёртвыми, а значит, они остаются словно бы живыми. В моём сердце они будут живы всегда.
     Дворцовую площадь заливало бескрайнее солнце, сам Бог Солнце изволил пожаловать взглянуть на происходящее. Собравшиеся сегодня здесь большей частью те самые пленённые вои, те, чьим предводителем был Астав и его прихвостни цари Юрг и Аккин. Имена всех трёх будут стёрты навеки из памяти Байкала, упоминать их будет запрещено, и называть их именами детей, так они сгинут навеки.
     Вышел сюда Аран, ставший теперь наместником в Каюме, и встал позади моего правого плеча. Мои приближённые воеводы, старосты ремесленных орденов с сыновьями, Загиб, его старшему сыну тринадцать, как и моему старшему, поздно народились у нас с Арланой сыновья, мой отец был молод совсем для меня… Я обернулся на него, моего наследника, он здесь, лицом похож на своего деда, отца Арланы, на меня больше похож средний и младший сыновья, а старшенький, названный в честь далёкого-далёкого деда своего Кассианом, он вылитый Сил Ветровей, каким он, должно быть, был в подростках: крепким, высоким, синеглазым, с гордым, заносчивым даже взглядом. Что ж, Сил, я убил тебя некогда местью за Аяю, теперь твой внук растёт вечным напоминанием о тебе, никуда не деться, твоя кровь…
   …Мы с Эриком даже не пытались протискиваться в толпе ближе к месту казни. Площадь перед дворцом была освобождена так, чтобы все могли видеть, что происходило на высоком помосте, выстроенном так быстро, что я не мог предположить, когда же: ночь ещё праздновали, на рассвете и возвели? Но и отсюда, с этой части улицы, было видно достаточно, хотя, думаю, расстояние до громадного крыльца, на котором должен был появиться Могул, было с полверсты. Но и крыльцо было высоко, площадь широка и солнце светило щедро, так что все зрители видели всё.
    – Када супостатов-то приведуть?
    – Мож их удавили тайком?
    – На што ж тайком-то, када казнь принародная?
    – Будь я на месте Могула, своими руками бы удавил!
    – Потому ты и не на месте Могула, царям положено смирять ретивое, как бы ни горело.
   Мы с Эриком переглянулись, слушая эти разговоры в толпе, я сделал его толстопузыми бородатым сапожником, до времени он просил отводить глаза от него. Он наклонился ко мне и сказал тихо в самое ухо:
    – Меня Могул сегодняшний так же казнить хотел принародно, думаю, тех, кто злорадствовал бы, было ещё больше…
    – Думаешь, теперь, когда ты явишься к нему, он не захочет снова сделать с тобой то же? – сказал я.
    Эрик уверенно усмехнулся:
    – Теперь я ему нужнее, чем он мне. Теперь мы оба с тобой полезны и царю, и всему Байкалу, коли вороги на нашу вотчину собрались. Для того нас и ловили. Не догадались только убить сразу, дурни.
    – Из-за Аяи и не убили, – сказал я.
    – Выходит, спасла она нас, – ответил Эрик.
     Я посмотрел на него, сколько продлится наше замирение? Пока Аяю не найдём, после… отступит он? Если и да, то нам с Аяей придётся уйти отсюда подальше, иначе не похоже, что Эрик спокойно переживёт её выбор. А в выборе её я не сомневался. Если бы ещё не существовало Могула… Только бы она не увидела его… Только бы никогда не увидела, потому что тогда я ни в чём не уверен…
     И вот я сам его увидел. После двух лет, я увидел того, кого знал как Марея-царевича и кто стал поистине великим царём Байкала, каким не суждено было стать ни мне, ни Эрику…
     По восторженному гулу и некоторому движению толпы, я понял, что появился царь, шепоток пробежал: «Могул. Могул…», а потом, всё набирая силу, как лавина на горном склоне, превратился в мощный клик:
    – Могул! Могул!
    – Великий Могул!
    – Чёрный лебедь – победитель!
    – Могул!
     – Могул!
     – Могул!
     Это «чёрный лебедь» резануло меня пребольно, так и прижилось в народе, все помнили историю чёрных одежд Могула…
     Да, он и отличался ото всех этим, сразу можно было отличить даже так издали, по стройной фигуре полностью в чёрных одеждах, никто не одевался так. И белокурые волосы на плечи, и осанка гордая и спокойная, без заносчивости, не оставляли сомнений, что перед народом царь царей, а теперь единственный царь Байкальский Могул…
    Он спокойно подождал несколько времени, пожалуй, три или даже пять раз по шестьдесят Аяиных делений времени, пережидая народное приветствие, и поднял руки, призывая к тишине. Теперь волной прошла тишина и успокоение. Он Могул не по прозванию, по сути: управляет толпой, как Бог Байкал волнами Великого Моря.
     – Народ Байкальский! – возвести царь, кажется и, не напрягая горла, но всё было слышно: так устроена была площадь, что разносила звук далеко, отражая от дальних стен. – Мы собрались здесь и прежде всего собрали пришедших воевать нас, чтобы покарать предателей. Есть промеж моего народа такие, кто считает, что предателей надо отпустить и подарить им мою милость?
     Он поглядел поверх всех, и мне показалось, что он смотрит даже на меня. Хотя отсюда я не мог видеть даже его лица.
    – Нет таких. Стало быть, смерть предателям! И вовеки предателям всегда позорная смерть! – повысив голос, крикнул Могул.
     И снова толпа подхватила это слово, превращая в волну: «Смерть! Смерть!»
    – Нехорошо, – тихо выдохнул Эрик, хмурясь.
    – Что нехорошо, Эр?
    – Кровожадность людям свойственна и без прилюдных казней.
    – Может и так, – согласился я. – Но нельзя же было и впрямь помиловать предателей, погубивших столько жизней и едва не порушивших царство.
    – Мы с тобой сколько погубили даже дракой последней, и посмыло людей и придавило, и пожары пожгли…
    – Что это сегодня? – изумился я. – Запоздалая жалость к смертным? Когда цельные деревни мором изводил не стеснялся? Пришло время искупить, вот и будем полезны больше, чем навредили. Хватит казниться, нашёл время, тоже мне…
    – Сможем ли, Ар? Хватит ли сил толку принести? Ежли Аяя у супостата, ежли он ею как щитом…
    – Аяя тоже не кукла безмозглая, сообразит что-нибудь, – возразил я. – Мы и на свободе с тобой, благодаря ей, и, благодаря ей, живы.
     Эрик посмотрел на меня:
     – А если погибнет?
     – Не болтай чёрт-те что! – разозлился я.
     Эрик примолк, вот уж верно, нашло на него раскаяние внезапно, неужели казнь эта так действует? Или воспоминания о том, что его самого хотели казнить тако ж?
   Меж тем на помост вывели трёх царей, они были одеты в белые рубахи, но сапоги и штаны их были их собственные. У Аккина и Юрга были руки свободны, Аставу же связали руки, и рот его был завязан.
    – Предатели вечной дружбы царской, погубители Байкала, имеете, что молвить людям или мне, царю вашему? – спросил Могул. Но обращался он лишь к двоим, третьего будто и не было.
…Именно так. Я не мог смотреть на того, кому отдал свою девочку в жёны… Совсем недавно это было, совсем недавно, пяти лет нет, как широко праздновали свадьбу Парумского царя и Рады… Как я гордился и радовался внуку, их первенцу… Столько счастья было, столько жизни, что ты натворил, проклятый мерзавец?..
   Первым заговорил бывший царь Синума Юрг, упал на колени и взмолился:
    – Прости, Могул, прости, великий царь, не казни только семьи моей, жены и сыновей.
    – Здесь они, вон на той дальней галерее, – сказал я, подняв руку, и показал вправо, – слышат тебя, хочешь, молви им последнее твоё слово.
    И несчастный вскричал:
     – Простите, дети, что загубил будущность вашу, что не устоял, что оказался слаб и жалок! – и он заплакал, закрывая лицо.
     – Они не пострадают, Юрг, не волнуйся за них, останутся здесь, в Авгалле и будут честными воинами в моей дружине. Я клянусь в том. А жену твою через год выдадим замуж за достойного человека.
    Он закивал, поднимаясь с колен.
     – Ты что скажешь нам, Аккин?
     Салазский царь вскинул голову:
     – Только одно: прости, Могул, не хотел я идти с Аставом и не по нраву мне всё это было, и жалел всякий день, что пошёл, а будто наваждение какое вселилось в сердце моё, думал, даже ежли мне не по нраву, но весь народ не хочет Могула, так и быть по сему. Всё обман оказалось и дрянное наваждение, морок… Так что прости и не поминай проклятиями имя моё. А семьёй поступи как с Синумцами.                                                
    – Будь по твоим словам, Аккин, – сказал я.
   И подал знак палачам, приступать. Тут Астав забился, стал вырываться из рук заплечных дел мастеров, отчего Аккин с отвращением взглянув на него, произнёс негромко:
   – Сделай хотя бы последние несколько шагов, как мужчина, Астав Парумский, не позорь себя ещё и низкой смертью. Хотя ниже некуда…
   Слышали эти слова немногие, но разнесли широко и после повторяли из уст в уста, как слова достойного тому, кто погубил его и довёл до гибели.
   Двум царям взмахами мечей пронзили сердца, и они упали, умерев мгновенно. А вот Астава ждала другая смерть и я хотел, чтобы он мучительно умер. Мучительно и позорно. А потому я заставил его смотреть, как умерли те, кого он повёл за собой, а после этого сказал:
   – Обольщенные подлым умерли, как мужчины, сказав достойное слово своим детям и нам, тем, кто не мог оставить их жить. Но зачинщика разрушения нашего царства, того, кто убил невинных, мы лишили последнего слова и убьём как низкую собаку! 
   И удавили Астава, накинув верёвку на шею. Действительно, более позорной смерти придумать было невозможно.
   Унесли трупы казнённых, приведённые ими вои стояли, понурив головы.
   – Вы, ратники, пришедшие воевать, поверившие, что разрушение вернее единения, вас мы прощаем, как прощает отец провинившихся детей своих и отпускаем по домам. В ваши города присланы будут верные наместники, на сто лет лишаетесь вы возможности этих наместников избирать из числа достойнейших, будут приезжать мои люди, а после меня люди моих наследников. Теперь же ступайте, без обозов и поклажи, на дорогу вам дадим хлеба, а водою снабдит вас Великое Море. Охоту вам по пути запрещаем, как и рыбную ловлю. И пусть лишения обратного пути послужат вам наказанием и научат не предавать своих братьев.
    И вчерашних ратников стали подталкивать к выходу с площади, им предстояло ещё пройти по городу и выдержать насмешки и проклятия авгалльцев. Поистине громадна была площадь перед дворцом, что вместила почти половину уцелевшей вражеской рати, остальные ждали уже на дороге от города, уже потянулись на юг в обход Моря, и путь их будет долог, куда дольше, чем они пришли на поле брани, где мы разбили их.
   Когда не осталось ни одного из бывших ворогов перед дворцом, я провозгласил тризну. На душе было так погано, что хотелось хмелем упиться, чтобы приглушить эту тоску, хотя и не имел я никогда склонности к дурманам. И почему я затосковал? Ведь я отомстил и я победил. И сегодня увенчал победу так, как должно наказанием виновных и тризной, достойной всех погибших, чтобы души их праздновали с нами вместе за Завесой. Но почему всегда у меня радость успеха омрачается этой тоской, словно я потерял что-то?..
    К счастью Арлана сию ночь тоже пришла ко мне, один я бы, верно упился зелёного вина, чтобы забыться, чего не делал уже много лет… А её человеческое, женское тепло всё же немного отогрело моё сердце, завтра я успокоюсь и вновь обрету покой…

    Мы с Эриком отбились от общей тризны, и ушли в умет, где вчера ещё нам удалось снять тесную и тёмную горницу, и то за целый золотой, хотя обычно такую на неделю сдавали за полкуны, а теперь золотой, а это сто кун. Но в Авгалл пришло столько людей со всех концов, что спали и на улицах, так что  нам ещё посчастливилось.
    Оба мы были мрачны. Как некстати вся эта смута и война внутри царства, когда ворог собрался на Байкал. И ушедшие теперь воины, разоружённые и опозоренные, как ослаблено царство сейчас, если знать это, то нет лучшего момента напасть. А те, кого мы видели, я уверен, знают.
   – Как думаешь, Ар, не эти ли, чужеземцы и устроили всю эту подлую заваруху? – сказал Эрик, когда, умывшись над заплесневевшим ушатом, мы перекусили левашами с мёдом и легли спать.
    – Чужеземцы? Всего-то за пару лет? Это какими надо быть способными лазутчиками, чтобы в умы яду, в души влить, поднять людей пойти биться с царём, справедливей которого и вообразить нельзя, – сказал я, снимая рубашку на ночь, было жарко, а в этой келье с крошечным окном, почти не впускавшим воздух совсем нехорошо. Я позавидовал тем, кто остался ночевать под деревьями.
    Эрик смотрел на меня со своей лавки, что предоставили нам вместо ложа. Он тоже снял рубашку, ему, пожалуй, ещё жарче в его шерсти-то, вон порос как густо... На мои шутливые слова об этом он сказал:
   – Это мне наказание за то, что тебя медведём кликал в юности, вот и оброс весь мехом, – и почесал широкую грудь.
   – На снегу, небось, спать можешь? – засмеялся я.
   – Ладно тебе, разошёлся, шутник тоже мне! – но и сам засмеялся тоже.
   – Так что ты обо всём этом думаешь? Если не сами иноземцы, то… – Эрик  сам догадался и побледнел, уже в конце фразы.
   – Спать давай, Эр, – сказал я. – Негоже про то на ночь говорить, сам знаешь.
   – Ну, да-да, утро потому и мудренее, – бормотнул он, мотнув головой, и улёгся навзничь на лавку. – Как думаешь, ежли завтра ввечеру поскакать вслед за Аяей на полдень, может, догоним?
   – Не догоним, – сказал я. – Сколь  дней они впереди скачут. А и догнали бы, уверен ты, что они одним махом и нас и её не убьют, кто знат, какой у них на то приказ, может, ежли нельзя всех захватить, то велено всех убить. Ждать здесь будем. Они для того и взяли её, чтобы как отравленное копьё в Могула, а вернее в сам Байкал направить.
    Я тоже лёг, ох и жёсткая лавка, ковёр под спиной вытерся ещё лет двести назад, и теперь хребет едва не царапал по дереву…
    – Ар, а если… – Эрик приподнялся. – А если ихний-то царь или как они там его у себя зовут, спать с ней затеет?
    Об этом я даже думать не хочу!
     – Не затеет, она нужна им не как наложница царю их, – сказал я уверенно.
    Эрик снова лёг, подложив локоть под затылок.
    – Так-то оно так, но… Ар, много кто устоит от желания с нею лечь?
    – Потерпит, небось, – сказал вовсе не уверенный в этом, но я говорил твёрдо, чтобы и себя и брата убедить в этом. А ещё, чтобы это стало явью. – Они беречь её будут, обхаживать. Не посмеет он, кем бы он ни был. Столько усилий, чтобы всего лишь наложницу себе добыть? Кто способен на такое?
    – Кто… я способен. Да и ты.
    – Спи давай, взялся опять балясить.
Глава 3. Волнения и страх
     Даже я не мог подумать, что везу своему повелителю не главное оружие против царя Байкала, но желанную наложницу. Понять его мне было бы, впрочем, легко, из-за неё волновалась и булькала моя кровь, от её постоянной близости, на которую я обрёк себя, чтобы не позволить ей убежать. Но чем дальше мы были от мест, откуда похитили её, тем спокойнее я должен был стать на этот счёт, ведь не пешком же она по этим скалам, а потом по долинам отправится обратно. И Синум, и Салаз давно остались позади, так что обитаемые места закончились. Но она хитра, коня украсть может и…
    Потому так и ехала Рыба в повозке, а царица в моём седле.
    – Я уж все ноги тебе отсидела, небось, Дамэ? Позволил бы уже самой сесть? Куда я денусь теперь, я даже не знаю, где мы, столько дней едем.
    Я посмотрел на неё:
   – Ты обвести вокруг пальца кого угодно можешь, даже меня, царица Аяя, но всё же не послушаю я. Не знаешь, где мы, как бы ни так! Видал я, как ты в небо ночами глядишь, точно знаешь, где мы и направление найдёшь в два счёта.
    Она усмехнулась:
    – Ишь, приметливый, может, просто гляжу, мечтаю.
    – Ну конечно, не из таковских ты, уверен, что и расстояние точное знаешь, по времени считаешь, сколь едем, – я остановил коня, давая знак остальным, уже вечерело, время привала.
    Спешился и протянул руки, чтобы подхватить её, вот и талия, столько дней мне она мечталась в моих ладонях… Ох, лучше бы не трогал, не устоял ведь… Невообразимо узкая и гибкая, и при том какая-то плотная, будто тетива у лука, упругая… согнуть можно, но не сломать. А согнёшь, так она разогнётся и ударит. В самое сердце.
    – Ты чего? – спросила царица, отдирая мои ладони от себя.
    – Да ничего… я…
    Вот глупость – я покраснел.
    Она долго смотрела, наклонив головку:
     – Я же говорю, слишком в тебе человеческого много получилось. Влюбился?
   – Ещё чего! Я не влюбляюсь! Отбили охоту лживые твои сёстры, продажные… А то, что пониже живота горячеет, так что тут с природой-от сделать, давно с женщиной не ложился, вот и неспокой. А ты нашему брату такой медовый кусочек, что слюнями захлебнёшься.
    Она засмеялась, за прошедшие в пути дни мы добыли для неё постопы и чулки, так что босая теперь не ходила, купаться в ручьях и озерцах по дороге я позволял под охраной, поворачивал всех спиной, и обступали её спины по кругу, даже в воде. Что делать, глядеть на неё я позволить не мог, а не мыться столько времени, тоже – не изверг же я. Ночи здесь, когда лес закончился совсем, стали холодные, и пришлось мне две последние ночи под одно одеяло её с собой класть, чтобы не простыла, не хватало ещё больную привезти повелителю. Но вот это испытание стало настоящее. Она спала тихонечко, очень мягко дышала, но её ближнее присутствие сводило меня с ума. За эти ночи всем своим телом я почувствовал и все её ложбинки и впадинки, все её мягкие выпуклости и изгибы, вот каково мне было держаться? Да ещё волосы щекотали кожу, благоухали хмельными медовыми цветами…
    А один раз середь ночи она зашевелилась и выбралась из-под плаща. Я удержал её, просыпаясь, ухватив за лодыжку:
    – Куда?
    – До ветру, раскудакался! – прошептала она.
    Я поднялся:
    – Я с тобой пойду.
    – Сдурел не то?
    – Ничё, не волнуйся, подглядывать не стану, но близко постою. Не то ты на коня и была такова!
    – Куда такова, Рыба у тебя, что же я, брошу её? – раздражённым громким шёпотом проговорила она.
    – А может, нарочно так прикидываешься, будто она тебе дорога, а ежли что, сбежишь и наплюёшь на рабыню свою.
    – Да не сбегу!
    – Иди-иди, писай, – усмехнулся я, мы отошли уже изрядно от лагеря. – Я здесь постою, за деревом.
    Она лишь покачала головой, вздыхая, ничего, терпи, царица, походная жизнь, она полна лишений и даже позора…
    Вдруг хрустнула сухая ветка рядом под чьей-то ногой, в темноте проявился чей-то большой рогатый образ… Царица вышла из-за дерева и протянула руку к большому оленю, что пришёл, как оказывается, к ней. Она смотрела на него и, казалось, говорила с ним, хотя не произносила ни слова. А потом повернула голову ко мне:
    – Вот, Дамэ, я могла бы ускакать на нём, не хуже, чем на лошади, но как я брошу Рыбу?..
    – Ты…
    – А ещё натравить на всю вашу шайку волков и убежать, когда прикончат вас. Но теперь я не побегу, мне нужно знать, что придумал твой предводитель и ещё больше я хочу помешать ему в его замыслах. Поэтому и не сбегу, можешь не маяться со мной больше и позволить спать в повозке с Рыбой.
   – Так это ты… ты натравила стаю волков на нас?! Там, на дороге, после побега?
    Она дёрнула плечом, отпуская оленя и направляясь к лагерю.
    – Не то чтобы… Но попросила зверей задержать вас, – сказала она.
   – Они убили всех. Один я спасся. Ты тоже душегубица.
   Царица обернулась, сверкнула глазами, поджав губы:
  – Пусть так, грех на мне, но вас никто не звал сюда, никто не позволял хитить. А вы и похуже, я смотрю, задумали, на земли наши навострились. Так что, Дамэ, вези меня к этому своему Гайнеру, я расстрою его планы в два счёта, – она усмехнулась. – А может, подумай, может быть лучше тебе отпустить меня?
    Признаюсь, с мгновение я сомневался, может быть и верно: отпустить её, ничего же хорошего повелителю не сулит обладание этой странной царицей. В ней что-то не то, неправильное и потому опасное, она может слишком много и не показывает этого, скрывает, чтобы проникнуть в наш стан и разрушить планы повелителя. Действительно правильнее было бы отпустить её восвояси, спокойнее жить всему полуденному народу…
   Но голос в моей голове заговорил повелительно и зло: «Твоё ли дело рассуждать?! Мелкий бес, раб, пыль! Что ты понимаешь в планах моих и Гайнера?! Поддался прелестям её обманчивым?! Так тебе от них не достанется и капли, а достанется, так ты до смерти упьёшься! Так что утри слюни и исполняй назначенное!»
    Я встряхнулся, как от пощёчины, что это я, действительно? Кого я слушаю, эту хитрую бестию, не хуже Лин-Лин обводящую меня вокруг пальца, ишь воском размяк…
    – Шагай, царица, меня не окрутишь, не прельстишь, хоть и разглядела ты во мне слабость, а не поддамся я хитрому обольщению твоему. Коли ты такая хитрая и сильная, как представляешься, то сама и спасёшься, – сказал я, легонько под локоть подтолкнув её.
    – Боишься чего? Гнева повелителя? Которого, здешнего или Того, кто породил тебя? – она посмотрела на меня через плечо.
    – Не твоё то дело…
     Я отстала от бедняги, что я, в самом деле, сбежать я и верно смогу, когда пойму, что такое Гайнер действительно затеял, и как намерен всё исполнить. А Дамэ, прислужник сатанинский не может ослушаться Его уже потому, что он его плоть от плоти, прахом станет, едва посмеет пойти за мной, не человек, не властен над собою и уговаривать его не след… Вот Гайнер человек, его попробовать убедить можно, может остановиться, бросит эту мысль несбыточную и кровавую Байкал воевать. Этими мыслями я успокоилась и даже обрела надежду не втуне провести эту часть моей жизни.
    Через день уже мы въезжали в поселение, каких я никогда ещё не видела в моей жизни, хотя с Огником мы объехали весь Байкал. Но это был не город, не деревня, до самого горизонта во все стороны, что я могла видеть, на плоской, как блюдо степи были рассыпаны палатки и шатры, постройки и из соломы и веток, костры курились там и тут, ни домов, ни улиц, ни площадей. Поначалу мне показалось полнейшим беспорядком всё здешнее устройство, только позднее я поняла, что это, на мой взгляд, привычный к порядку совсем иного рода всё здесь кажется таким бестолковым. На деле же и это бескрайнее поселение было подчинено своей правильности: палатки и шатры разделялись по цветам, в которые были окрашены шкуры, из них они были сделаны, и жили в них тоже, как и в наших городах, объединяясь по кланам и ремёслам. Торговли у них внутри не было, обменивались, и снабжали друг друга именно таким манером, хотя золото ходило и здесь, драгоценные украшения, ткани и платья, инструменты разнообразные, дорогая сбруя и оружие. Вот оружие было наше, потом я узнала, что и у них стали делать подобное, своих учениками к нашим кузнецам поставили и подучились, хотя мастерства такого, конечно, не достигли бы, потому пару наших кузнецов улестили златом и привезли сюда и под их руководством продажным ковали теперь оружие на западном краю своего царства со скоростью изумительной и ужасной.
    Все постройки, все палатки были легко разбираемы, их можно было погрузить на повозки и всё: царство снялось с места и может следовать, куда угодно. Настоящее перекати-поле. Да, нашествие выйдет небывалое, если впрямь сдвинутся. И убежать отсюда не удастья, шатер, к которому везли меня, а вернее несколько шатров рядом, соединённых переходами располагался в самом центре, на возвышении вроде помоста, мы до него ехали целый уповод, медленным шагом, конечно, но всё же…
    Но бежать я давно раздумала, как стало ясно, что намерения у иноземных похитителей нешуточные. Ведь если я сбегу и спрячусь, станут искать снова, может и не найдут, но ведь намерений идти на Байкал не оставят и вот это я могу изменить. Думаю, Арий и Эрбин уже поняли, что иноземцы задумывают поход на нас, ежли прислали такую разведку, а значит предвечные братья смогут предупредить Могула, а я изнутри должна повлиять на события… Не знаю ещё, как, не знаю, что я буду делать, но если меня вмешали в эту круговерть, то я не могу быть просто соринкой, которую вращает полновластный ветер. Может быть, для того я предвечная вместе с Арием и Эрбином, чтобы разрушить планы ворогов?.. Хотя громадные размеры поселения, количество воев, а все эти люди, не взирая на пол и возраст вои, начало пошатывать мою уверенность в моих силах.
    В такой решимости я и вошла в шатёр, куда меня ввели. Внутри было неплохо, по своему даже уютно, пространство большое, справа отгорожено от входа занавесью и там видны были толстые настилы и подушки во множестве, покрывало тож, вероятно, это ложе. Налево – проём, занавешенный плотной занавесью из темно-красного аксамита, прямо, ближе к тому, что называлось бы стеной в нормальном доме – нечто вроде стола и опять же подушек возле, на столе этом угощения, кроме ягод вроде земляники, как раз выросшей в наших лесах, и фруктов засахаренных и в меду, потому что нового урожая ещё не было, было ещё множество каких-то лепёшек, витушек, и, наверное, сластей, незнакомых мне. Вино и мёд стояли в золотых кувшинах.
    Кроме этого стояли здесь во множестве и сундуки, как выяснилось позже с нарядами и украшениями самого богатого свойства.
    Вошли четыре женщины, поклонились мне со словами:
    – Госпожа великая царица, мы поможем вам переодеться и вымыться с дороги, извольте последовать за нами.
    – Никуда я не последую, пока мне не вернут мою наперсницу Рыбу, так и передайте! – сказала я.

    Вернулся Дамэ, он привёз с собой ту, которая грезилась мне уже наяву… О том сообщили мне гонцы, едва Дамэ въехал в лагерь. Тут же явился Бун, возвратившийся тремя днями раньше.
    – Повелитель, я слыхал, Дамэ привёз царицу?
    Я усмехнулся:
   – Чего не смогли вы двое, смог он один. Ты даже братьев предвечных не добыл, и не убил их, а Дамэ великим хитрецом показал себя, – сказал я, с удовольствием наблюдая его смущение и даже злость, судорогой, похожей на ящерицу, мелькнувшую по лицу.
     – Не верь Дамэ, повелитель! – Бун сверкнул глазами. – По-моему, он в сговоре с царицей и с братьями, не зря он дал им уйти!
     Я удивлённо посмотрел на него, вот каково из зависти клевещет на товарища! То, что Бун избежал казни за невыполненный приказ, не делало его неуязвимым от моего гнева, подлость на руку тем, кто разгадывает её и пользуется её плодами, но плоды отравлены, могут и руки отсохнуть, сбирающие их.
    – Не верь Дамэ! Он влюбился в эту царицу, он сразу размяк, я заметил! Он вообще на женский пол падок, а что, если они сговорились дорогой? Что если она соблазнила его и теперь он не раб твой, но враг?
    Я услышал всё, что мне было нужно, дальше началась слизь и вонь обычного извета.
    – Дамэ на женщин падок? Ну хорошо, я учту его досадную слабость. Ну а ты, Бун? А ты на что падок у нас? На злато? Али на посулы какие? Чем тебя прельстили предвечные братья, что ты отпустил их? – спросил я, буравя его взглядом.
    Бун смешался, опустил голову, краснея и кланяясь, и попятился к выходу из моего шатра. Я продолжал жечь его взглядом, пока он не скрылся за занавесью выхода. А сам кликнул рабов, прислуживавших в шатре, и приказал приготовить покои для прибывающей царицы.
    – Чтобы всё лучшее собрали там, и воды приготовьте, вымыться с дороги, угощений, мёда, вина, подушек на ложе из пуха, а не с шерстью, никакого дрянного войлока вашего, покрывала аксамитовые и собольи. Чтобы ни в чём отказа не было! Как отдохнёт с дороги прекрасная Аяя, Селенга-царица, приведёте ко мне, убрав в лучшие одежды и украшения. Поняли всё?
   Рабы склонились, пятясь к выходу.
    – Да, и женщин ей в услужение поставь, сколь захочет, из самых умелых и толковых шатровых изберите, чтобы не один мужской нос в её шатёр не показывался! – добавил я. – Как только доедут, Дамэ предстать пред мои очи. Немедля.
    Всё было исполнено беспрекословно, и я знал, что и проверять незачем, потому что всё сделают так, как нужно, подчиняться эти люди умели как никто. При том ещё восторженно и с благодарностью, что именно их избрали исполнить приказание царя. Такого в наших Байкальских пределах и не встретишь, у нас всяк с гонором да с норовом, выи не склонит, не то что пятиться вот так не станет, хоть ты всем златом на энтом берегу владеешь, али на троне сидишь, а всё едино все тебе ровня, даже самый нищий проходимец и ярыжка. Но потому, может я и смог выбиться из нижайшего своего детства и стать тем, кем стал, потому что знал, что я человек не хуже и не ниже самых богатых и увенчанных.
    Явился Дамэ. С дороги он был в пыли, худой и с горящими возбуждёнными глазами, вроде и не устал даже.
    – Исполнил, стало быть, приказание? – спросил я, оглядывая его, даже такой в затрапезном и обносившемся виде, Дамэ оставался очень красивым человеком, не в пример всем прочим, мне в том числе. Да, вот где неравенство-то начинается: кому-то дана красота, кому-то – шиш. Но ничего, зато во мне ума палата, и хитрого коварства точно на сотню таких Дамэ хватит.
    – Так повелитель! – Дамэ склонился.
    – Будешь щедро награждён. Тяжело пришлось? Ранен ты был, говорят?
    – Не тяжелее прочих твоих поручений, повелитель. Но только… – вдруг запнулся он.
    – Что ещё? Не так что-то? – нахмурился я. Уж не обмануть ли меня затеял этот красавец.
    – Прости, повелитель, ежли спрошу… На что тебе она, эта царица?
    – Как смеешь ты вопросы задавать царю?! – воскликнул я, возмущённо и запашок от слов, что сеял тут Бун, снова почувствовался в воздухе.
    – Прости, повелитель! Прости и позволь молвить!
    Я нахмурился и позволил, тогда он снова заговорил, волнуясь, то бледнея, то краснея:
     – Ежли ты намерен только как заложницу её держать, повелитель, то будет верно, ни предвечные братья не посмеют напасть, ни она дурно не повлияет на тебя и твои планы. Но не бери её женой, настоящей себе царицей, лучше вовсе не говори с нею и не встречайся лицом  к лицу, тем более, не входи к ней. 
   – Что ещё?! – разозлился я, приложить столько усилий именно для этого, чтобы войти к ней и не сделать этого, потому что мой раб вдруг этого не хочет?! Или он ревнует?!
   – Она слишком умна и хитра, повелитель, – заторопился объясниться Дамэ.
   Я смерил его гневным взглядом:
    – Ты полагаешь, что какая-то женщина, кем она ни была, хотя бы и царицей, может быть умнее твоего повелителя?
    – Конечно, нет, – опять смутился Дамэ, снова ещё склоняясь. – Но только её цель здесь перехитрить и погубить тебя! И не дать завладеть её Байкалом!
   Я рассмеялся, и решил помиловать его:
    – Не беспокойся о том, Дамэ, я не позволю никому меня погубить. И Байкал мы завоюем, в том не сомневайся, уже всё сделано для этого, осталось только лагерь поднять и выдвигаться, – успокаиваясь, сказал я. – Ступай пока, будешь награждён, дерзость твою тебе прощаю, однако отныне держись подальше от царицы, потому что доносят до меня, что ты сердечно увлечён ею и по твоим словам и волнению я заметил, что не так лживы эти наветы.
    Дамэ покраснел и отступил к выходу, тем временем пришли сказать, что прибывшая царица требует прислать ей её рабыню.
    – Пришлите, кого пожелает, – сказал я на это. – Все  капризы исполнять, о странностях докладывать мне немедля.
    – Повелитель! – снова подал голос Дамэ, не успевший покинуть шатёр. – Эта женщина, Рыба, она скорее подруга царицы, не знаю, но...  Нам так и удалось удержать царицу от побега, что Рыба заложницей была.
    Я кивнул, принимая к сведению всё, что он молвил и ещё крепче убедился, что Дамэ успел сблизиться слишком с Аяей, Селенгой-царицей…
    Но сейчас я не в силах был с холодным лбом думать об этом, я, как ни держал себя, всё больше волновался от мысли, что цель моя близка, что та, чьё имя вызывало трепет и сладостное замирание в моём теле, она уже рядом, в соседних помещениях моего шатра, пройти шагов пятьдесят и я увижу её. Увижу её, ту, кого видел два раза, и прошло с тех пор два года, она же сама и ресниц не подняла на меня в те разы… Ничего, теперь не сможешь ты не глядеть на меня, прекрасная Аяя, Селенга-царица. Теперь я твой обладатель, твой повелитель и ты подчинишься, потому что я добыл тебя и добуду Байкал для тебя, как иные злато к ногам красавиц бросают, я брошу царство. Кто устоит?
Глава 4. Нежданная среча
    Попасть к Могулу во дворец оказалось не такой простой задачей, как тогда, когда он сам ждал нас, когда позвал Сингайла для спасения своего отца два года назад. Теперь же мы явились через день после казни и тризны, потому что на следующий день дворец был неприступен совершенно, двери были закрыты, царская чета не выходила, стражники строго оглядели нас, подошедших к крыльцу, выслушали, что нам необходимо видеть царя Могула, чтобы сообщить ему о лазутчиках и возможных супостатах, замысливших нашествие на наши земли.
    – Опоздали с весью вашей! – хохотнул один.
    А второй добавил:
    – Только отбились, чего выдумываете? Прочь убирайтесь!
    И пики на нас наставили. Я был в своём истинном облике, а Эрика пришлось до времени прикрыть видом здоровенного бородатого детины, который молчал, переминаясь у меня за спиной с видом умтсвеннотсталого.
    Мы переглянулись с Эриком и пришли, конечно, на следующий день, но результат был тем же, пришлось ещё и ещё пытаться, пока разозлённый стражник не вызвал Загиба, как раз в это время выходившего из дворца.
   – Господин Загиб! Здесь два каких-то седмицу дворец осаждают, всё к царю рвутся, желают о каких-то лазутчиках сообщить, – стражник буквально взмолился избавить его от приставучих челобитчиков, надоевших за эти дни до смерти, ведь мы приходили по нескольку раз в день, так что каждый из ратников, сменявшихся здесь, уже знал нас в лицо.
    Загиб, немного седоватый, высокий, богато одетый и с достоинством держащий себя человек, летами, должно быть, немного старше Могула, был несколько мрачен, быть может, чем-то озабочен, но на нас всё же удосужился взглянуть, подойдя. Эрик незаметно сжал мой локоть, и я понял, что этого человека он знает.
    – Я советник царя, что у вас к нему? – спросил он, без интереса оглядев нас.
    – Прости, господин Загиб, но слова наши только для царских ушей, – сказал я.
    Он выпрямился, снова посмотрел уже свысока, его оскорбило некоторое пренебрежение его саном.
    – Что ж, стойте тогда, вотще и дальше, ждите, когда верси эти для вас отворятся, али сам царь с энтого крыльца шествовать станет. Он безумных странников и пустословов не принимает, так что зря время не теряйте, не таскайтесь, – сказал Загиб, и вознамерился было уйти.
    – Ты напрасно оскорбился, Загиб, сам ты некогда был всего лишь оружейником, теперь сановником стал при царе, оттого, что в нужный момент полезен ему оказался и царству своему , так что же иным отказываешь в том, что могут знать такое, что спасёт Могула и Байкал. Ну, али погубит, ежли вовремя меры не принять, – спокойно произнёс Эрик своим обычным глубоким басовитым голосом и я отвёл на мгновение свою завесу от него, чтобы Загиб увидел его истинный облик.
     Но тут же вернул на место, однако и этого хватило, чтобы Загиб побелел и отступил в ужасе.
    – Кто вы?!.. Кто… такие?.. Что за наваждение напускаете на меня, показываете давнишних мертвецов?!
    – Мертвецы не ходят и с людьми не говорят, – ответил, на сей раз, я. – И тебе откроется всё, но теперь нам надобно видеть царя и говорить с ним!
    Загиб отшатнулся от нас и поспешил к стражникам, вопреки нашим ожиданиям со словами:
  – Гоните их! – задыхаясь, проговорил он, в ужасе таращась на нас. – То злые баальники, морок наведут на царя, не впускайте ни под каким видом и не подпускайте к дворцу. А увидите, зовите тайную стражу и…
   – Вот те раз… – проговорил  Эрик со вздохом. – Всякий умник дураком бывает.
    Я обернулся на него, мы поспешно уходили с площади, не дослушав испуганных речей Загиба, пока стражники не погнали нас пиками.
    – Что делать будем? Как во дворец попадём? Или дождёмся в засаде какой, пока Могул на охоту поедет? – спросил Эрик.
    – Ну да, дождёмся, что вороги на Байкал придут, нельзя уж медлить. Сейчас самое время врагам напасть, ещё пара седмиц, мало, месяц и здесь будут, поздно тогда… Опять же Аяя у них, что там с нею?
    – «Что»… ясно, что. Для того и хитили, – не преминул сказать Эрик.
    – Не мог промолчать, да? – разозлился я. – Язык точно помело!
    – А ты не умничай! – разозлился и Эрик. – Объясни, что надумал, как попадём к царю? В энтого Загиба превратишься?
    – Нет, Эр, этой ночью пойдём. Я так делал уже, когда книгу о предвечных искал, – примирительно сказал я, смиряя сердце, рвущееся тревогой за Аяю.
    И я рассказал ему свой замысел, который зрел во мне все эти дни. Эрик с изумлением слушал меня, потом спросил:
    – С тобой понятно, а меня как проведёшь? Или я останусь дома, как жена твоя? – злость засверкала в его глазах.
    – Тебя с почётом впустит сам царь и чрез дверь, а не как я в окно влетать буду, – сказал я, улыбаясь.
    – Уверен, что царь один в покоях будет?
    – Уверен, я разговоры-то слушаю, не то, что ты, всё поверх голов глядеть привык, смердов не замечаешь, будто они не люди, как и ты.
    – Конечно, нет, сравнил…
    Я лишь покачал головой:
    – Ничему не учишься, да?
    Эрик вспыхнул и проговорил горячась:
    – Моё высокомерие естественно и я не прикрываю его притворной добротой и доступностью, как ты! Ты смердов и за людей не почитаешь, даже цари для тебя те же смерды, коров да кошек своих живее почитаешь, чем людей. Сколь жён схоронил, горевал хоть по одной-от?.. То-то, вот и не учи, как мне с людьми держать себя. У тебя вообще сердца нет никакого. У меня хоть злое.
    Я посмотрел на него, но ничего не ответил, он прав и мне больно от того, насколько он прав и как отвратителен я… Но недосуг сейчас размышлять о том и мучится. Тем более что насчёт сердца он всё же ошибался, обнаружилось оно и теперь болело так, что казалось, я весь состою из этой боли…
    – Ладно, Эр, отдохнуть надоть, придётся не спать энту ночь, – сказал я, отворачиваясь.

    Мне не спалось, было жарко, ни сквозняк, ни ветерок не влетал в распахнутые окна почивальни, я встал от Арланы и отправился к себе ещё до полуночи, после победы она каждую ночь одаривала меня своими ласками и добрыми словами и днём на словах была мягкой и нежной как никогда доселе. Мне даже казалось, что ей хотелось ещё ребёнка родить, хотя, с этим, вроде было уже закончено, но в её взгляде читалось это желание. Или я плохо знаю свою жену.
   Окна и в моих покоях были распахнуты настежь. Я сменил рубашку, вымокшую от пота, запалил лампы, но никакого ветерка, даже сквозняка не было и ничто не колыхало огни. Я разложил перед собой карту Байкала, раздумывая, куда бы мне отправиться вначале с обычной проверяющей поездкой, какие были у меня в обычае уже больше двух десятков лет. Теперь же необходимость в них была ещё большей после потрясений, едва не погубивших страну. Пожалуй, Каюм будет первым, там остался прежний царь наместником, но действительно ли он верен мне, как говорит? Уж слишком сладки были его речи в этот раз, это холодком прошло по моей душе и вызвало во мне подозрения, доверять людям я не умею.
    – Всё правильно, Могул, и я бы вначале поехал к тому, кто остался верен мне, в остальные пределы ещё и жители не все вернулись, – вдруг услышал я чей-то странно знакомый голос.
    Я разогнулся так резко, что пламя ламп на столе и рядом на большом столбе колыхнулось за мной. Перед глазами был однажды виденный мной в странном, очень реальном сне человек, назвавшийся тогда…
    – Да я это, Могул, я – Арий, тот, в кого ты так и не научился верить. А вот я паче в тебя верю, наблюдая твою жизнь.
    Арий… Да-да, я помнил и это лицо, и голос его и то, как немного насмешливо смотрели его острые светлые глаза. Я запомнил его тогда сразу и навсегда, таким странным и удивительным был тот сон. Так, выходит, и не сон?.. Только откуда он взялся?! Что за морок мне видится снова?..
     – Никакого морока, – Арий подошёл ближе от окна, где стоял. – Я вполне живой, как и ты, не веришь – потрогай, – он протянул мне руку.
    Его рука оказалась небольшой, и крепкой, с горячими выпуклыми буграми на ладони, очень сильная, уверенная. Он пожал мне руку легко, но крепко, думаю, мог бы сжать и сильнее, но почему-то сдержал свою силу, будто пряча её от меня, будто она может вырваться и обжечь меня или ранить. Словно бы и открывался мне и прятался одновременно, и хотел говорить со мной, и не стал бы этого делать, если бы не привела его необходимость, как выяснилось позже.
    – Я не один к тебе сегодня, Могул, если изволишь. У чёрного крыльца мой брат Эрбин, летать, как я, он не умеет, потому прикажи впустить его, – продолжил Арий.
    – У которого крыльца? – спросил я, будто заворожённый.
    – У того, что ведёт в сад, – ответил Арий.
    Я подошёл к двери моих покоев и, отворив, сказал стражникам, что стояли неусыпно здесь:
    – У крыльца в сад ждёт человек, впустить его и проводить сюда, – сказал я. А потом, вернувшись к столу, спросил Ария, как они прошли к этому самому крыльцу.
     – Долго рассказывать, Могул, сиречь и не важно, – ответил Арий. – Но ты не бойся, не измена здесь, а всего лишь древние кудесы.
     – «Всего лишь»… Откуда мне знать, что и ты не лжец и не ярмарочный ловкач, что обманывает зрение, но волшебства не знает, – сказал я, чтобы только противоречить ему, потому что его снисходительный и насмешливый тон, его совершенная, немного резковатая красота и юность, так и не увядшие с того утра, когда я видел его здесь, в моей почивальне, больше двадцати лет назад, злили меня. Я уверен, что он не лжёт, и противоречил вем из упрямства.
    Но Арий и на это усмехнулся опять:
    – Доказательств хочешь? Сейчас получишь их, погоди, пока Эрбин дойдёт сюда, тебе не понадобится ничего подтверждать.
     А пока он обернулся по сторонам и сказал:
     – В отцовские покои так и не переехал, величия своего добился, и покои царя прежнего ни к чему, так, Марей?
    Я вздрогнул, будто меня сквозняком прохватило в эдакую жару.
    – Откуль ты знаешь покои моего отца? – спросил я.
    – Оттуда, что я бывал там. С Сингайлом. Мой брат Эрбин, он же Сингайл. Ну, а я Арий и Галалий в одном лице, уже который век.
    – То есть… Арий существует, а Галалий – нет?.. – растерялся я.
    – В известном смысле, – усмехнулся Арий.
    Ох, так и треснул бы ему промеж глаз! До чего же наглый и самодовольный древний предок! Может, гляди старцем, мне легче было бы принять его? А так парень, прекрасный как Бог и наглый, как демон...
    Но он засмеялся и сел на лавку ближе к стене.
     – Ты особенно то не серчай на меня, Марей, Могул, я никогда не пришёл бы к тебе и вовек не видел бы твоё светлое лицо, ежли бы ни беда, что надвинулась на наше царство, на Великий Байкал. Вчуже жил я от царей уже много веков и продолжил бы дальше, не дыши лихо драконьим огнём на нашу с тобой землю, не грози спалить её дотла. Мне от сречи нашей тоже радости никакой нет, поверь.
     – Зачем же пришёл? – спросил я, но ответ услышать не успел.
    Тут в дверь стукнули снаружи и отворили, вошёл… Сил Ветровей… Боги, вот это, впрямь наваждение, я был уверен, что он мёртв, а если и выжил…
     – Сил?.. – я видел человека намного моложе меня годами, но без сумнения это был он, мой тесть, его наглого синего взгляда мне не забыть никогда, как и высокомерной усмешки, вечно игравшей на его губах.
    – Не пугайся так-от, Могул, уж не назову тебя Марей-царевичем, – сказал Сил, подходя ближе. – Прости, что нельзя было открыться тебе прежде, но мы друзьями не были выну. Ты токмо молодости моей подивился как-то, ныне ведаешь её причину.
    Ошеломлённый я сел на лавку у стола, раскрыв рот, как деревенский дурачок, сидят такие на завалинках, мух ротом ловят.
    – Да ты не торопей, Могул, твоё величье, прикажи мёду принести, али вина из жёлтых одуванчиков, – сказал Арий, складывая руки на груди. – Можешь и закусок приказать, мы толком не ели сей день. Пробиться к тебе потруднее, чем в окно влететь.
    – Прикажи, твоё величье! Ох, вино тут в Авгалльском дворце всегда отменное варили и держат в темноте и холоде, кувшины потеют… – сощурился от удовольствия Сил, чистый котяра. Сытый и нахальный… Ужели два этих рербика-красавца, нагрянувшие непрошено ко мне среди ночи, те самые братья, от коих ведутся все роды байкальские, сказы и легенды слагают века, песни поют, и всевозможные кудесы и подвиги их я знаю с детства, как и все без исключения байкальцы?.. Один воду мне мутил во времена моей юности, врагом моим был первейшим, второй… противней его красивой рожи я не видел…
    Я справился и с торопью, и отвращением, которое они оба вызывали во мне, хотя, кажется, я должен был от восторга, что встретил их, древних и почти равных Богам задыхаться от восторга, и приказал принести, чего желалось моим гостям, и это моё движение немного вывело меня из изумлённого оцепенения и злости.
    – Мы пришли к тебе, Могул, и пришли вдвоём, потому что надо спасать наше царство,  – сказал Сил, который оказался предвечным Эрбином. – Большая злая сила надвигается на нашу сторону. Смута, которую ты одолел только что –  тож порождение их изощрённого коварства. Но теперь, когда царство в разорении и неспокое, они придут уже своей тьмой.
    Арий самоуправно налил вина в кубки и кивнул, когда я посмотрел на него. А потом добавил:
    – Тебя не удивило, как и почему так легко и так быстро люди поверили в грязные слухи, так скоро подлые распустили веси и недоверие? Кто смутил их ум, что отлеже за год-другой целых три царства пошли грязною волною на тебя, пошли рушить то, что делало их счастливыми и благополучными до того столько лет?
     – Удивило. Я вем, моя вина… – ответил я.
     Предвечные братья усмехнулись, переглянувшись.
     – Слыхал? А ты никогда бы этого не подумал, – сказал Арий брату.
     – Да ладно, я никогда на троне и не был! – отбил Эрбин.
      – Потому и не был, безупречность мешала, – продолжил Арий.
     Вот тут я поверил окончательно, что они братья. Потому что на эту братскую отповедь Эрбин закатил глаза и сказал:
    – Ну конечно, один я вем, что безупречен!
    – Может и не один, но ты не сомневаешься! – ответил Арий.
    Я не выдержал:
    – Вы голдобить пришли передо мной али за делом?! – сказал я, стукнув своим кубком об их, приглашая выпить налитое вино и закончить перебранку. – Чего  объединились, я с детства слышу, что вы вороги друг другу?
     Они тоже подняли кубки, и мы стукнули их боками, плеская вино за край. А братья, наконец, заговорили толково:
     – Перехватили мы лазутчиков, Могул, иноземцев. Да не простых, сильных и многочисленных. У них есть всё, чтобы воевать Байкал и даже победить.
     – Мы видели лишь маленький отряд, но и он снабжён и организован отменно. С полдня они, дальний полуденный народ.
    – Мне докладывали, что они дикари совсем, – сказал я.
    – Были дикари совсем даве, но дондеже появился средь них сильный царь, и он ведёт их.
    Я поверил сразу, потому подобного давно ожидал, смуты и предательства, страшного преступления Астава не ожидал, а вот этого – да.
    – Так и знал! – я не усидел на месте. – Оружие скупать стали, броню, лошадей даже, сбруи… Я же всё это видел. Посылал проверить, а тут началось с Радой и…
    Я заходил из угла в угол. Братья смотрели на меня пока я мерил шагами свои обширные покои.
    – Рать собирать надо, Могул, немедля, вернуть этих, что изгнаны по домам без оружия, неровён час, враги нагрянут, они теперь тянуть не станут, разорвали царство, пока теперь подлатаешь – дело не быстрое, не рушить, для ворогов самое время, – молвил Арий.
    – Во все концы посылай людей, чтобы возвращали вчерашних супротивников под твою руку и вооружали, общий враг объединит царство, сильнее бывшего благополучия, – добавил Эрбин.
    Я посмотрел на них, это верно, немедля надо посылать во все концы моих людей, но как собрать теперь, как убедить, что…
    – Не поверят ведь… – выдохнул я. – Как сумели так быстро смутить умы приморские? Сами говорите – дикие те люди были совсем недавно, так как же они могли до такого домыслить? Так хитро, так подло орудовать?
    – Помощник у них есть, сам Покровитель Зла, – сказал Эрбин.
    – Он и царя им дал, нацеленного на завоевания, на Байкал, – добавил Арий.
    – Не удивлюсь, если царь энтот из наших, из приморских, – в свою очередь добавил Эрбин.
    – Не верю я в происки Иных сил! Всё от людей, предательство и подлость, привыкли на тёмную сторону сваливать, всё бы вам Сатану обвинить, в самих дерьма зело! – рассердился я их дурацкому единодушию в том, что они решили сюда подмешать Тьму и её Владыку.
    Они переглянулись, и Эрбин сказал:
    – Так он и ловит людские души, Марей-царевич, на неверии. Неверие – это та самая пустота, куда он так отменно помещается. В пустоту можно напустить что угодно, – его голос в этот момент и то, что он назвал меня, как давно никто не называет, почему-то прозвучали как-то особенно правдиво. – Поверь, во мне самом дерьма столько, что хватит все Байкальские огороды удобрить. Никто не говорит, что в людях зла нет…
    – Но человек слаб и подвержен дуновениям извне, как листва на кроне, – подхватил Арий. – В каждом битва каждый день, схватка Света и Тьмы. И те, кто больше имеет, и подвергается соблазну сильнее. Одарённые и богатые и бездны имеют глубже и чернее.
    Я посмотрел на них, если хотят так – это мне легче представить, чем, что кто-то бегает по моему царству и смущает души Злом. Всё же я виноват в бедах, творящихся вокруг, мои собственные грехи и слабости привели к этому, лень и недогляд, высокомерная самоуверенность и недоверчивая слепота…
     Но бессмысленно продолжать этот разговор с предвечными братьями, которые живут тысячу лет и при этом верят, что влияние демонов способно изменить жизнь целого царства. Этим двоим, должно быть так легче, скидывают свои грехи на происки злых сил и вроде ни в чём не виноват сам, потому и живут тыщу лет, должно быть. Хотел бы и я сбросить груз с моей души на Прародителя Зла, не я слеп и глуп, и недальновиден, наивен и малообразован, а Зло мешает моему совершенству…
     – Как вернуть их?! – сказал я, отводя разговор от неразрешимого спора. – Да  и пока соберёшь… за это время рассыпались по всему Байкалу…
    И братья примолкли. Потом Эрбин произнёс со вздохом:
    – Ворог придёт, сами сбегутся – и расправил затёкшие плечи, показывая, что главное сказано, а остальное, – мелочи, которые можно обдумать и обсудить после.
     – А сколько крови успеют пролить? – прошелестел Арий, посмотрев на него, уже поднявшегося из-за стола.
    – Начинай опять! – разозлился Эрбин. – Будто тебе есть до них дело! Пока теперь вороги резать и жечь не начнут, никто Могулу не поверит, они ведь зело постарались веру в него убить. И убили. Так что готовь дружину, что есть рядом, остальные притекут. Но вестников послать во все концы надо всё одно.
    – Мы поможем, Могул, – сказал Арий просто и уже без усмешечек своих, и в этот момент стал нравиться мне. – Мы, предвечные, стоим не одной сотни.
    Я посмотрел на них двоих, они удивительно похожи и при этом совсем разные, хотя эта ночь с ними все легенды, что я знаю с младенчества, только подтвердила.
    Они уже оба поднялись уходить, уже направились к дверям.
     – Мы в умете у Рогатого носа, пошли за нами, явимся, как надо, – сказал Эрбин, называть его Силом язык больше не поворачивался.
    Но было кое-что, без чего я не мог отпустить его, этого Сила Ветровея, который теперь им не был…
     – Сил… – проговорил я. – Я должен тебя спросить…
    Они остановились оба, поворачиваясь уже у самых дверей.
     – С глазу на глаз… Останься.
     Он посмотрел на брата, и Арий, побледнев, сказал, отвечая на этот взгляд, хотя выглядел при этом странно, не смущённо, а так, будто ему больно, будто огня взял в рот и боялся в нас плеснуть.
    – Сам дойдёшь, небось, Эр?
    – Не дойду, дождись меня, – почему-то ответил Эрбин.
     А, повернувшись ко мне, сказал спокойно:
     – Ты Сила Ветровея хочешь спросить об Аяе, Марей-царевич. Нет Аяи, как и Ветровея больше нет. Мои рабы похитили и убили её, надеялись мне угодить. Я ничего не знал про то злодейство, егда узнал, убил их сам вот этими руками, каждого, – он развернул свои большие ладони, показывая мне, словно я увидел бы кровь лиходеев на них. – Нет больше ни Аяи, ни Ветровея, как нет и Марея-царевича, забудь, отпусти ту горечь и облегчи своё сердце. Есть Могул и Эрбин, предвечный, готовый Могулу, своему великому потомку служить во имя Байкала.
     Я долго смотрел на него, я убил его некогда в месть за Аяю, считая виновником её исчезновения, а может быть, и гибели, и теперь я поверю, что он не причастен? На скалве в моей душе неразрешимая, вечная тоска о ней и необходимость поверить ему, не для себя, но для Байкала…
     Я не сказал ничего, отпустил их, оставшись размышлять обо всём сказанном. Ночь уже закончилась, лампы горели напрасно уже невидимым пламенем. Я посмотрел на стол, где поблёскивали золотые кубки. Всё произошедшее, эти двое, которых не может быть, нашествие ворогов, надвигающееся на Байкал, Сил, оказавшийся предвечным Эрбином…
     Я, не раздеваясь, лёг поверх покрывала на ложе, вытянув ноги, выпрямив утомлённую спину. Сна быть не могло, я был уверен, что прилёг только для того, чтобы собраться с мыслями, и заснул в то же мгновение, как расслабились мои члены…

    – А ты… Что ж не сказал правды Могулу? – Арик посмотрел на меня, глаза блестят, и бледность сошла, а перед тем, я думал у него сердце встанет, когда Могул вернул меня.
     Мы уже вышли из дворца, провожаемые стражником с почётом по всем коридорам до крыльца.
    – Не сказал правды… Как мне правду-то молвить? Ты видал, какой он сделался в этот момент? Зачем ему сейчас о ней думать, егда другое должно его сердце занять.
     – Спасибо, Эр, – сказал Арик.
     – Я не о тебе думал, – поморщился я.
     Он вздохнул и улыбнулся:
     – А выходит, что мне хорошо, то и тебе.
     – Так ты ж мой близнюк, чёрт тебя съешь! Вроде и две дороги, а как одна…
    Мы быстро дошли до умета у «Рогатого носа» и заснули сегодня спокойно и сразу, едва разболокались.
Глава 5. Царица
     Всё, вот она… Достиг я, добился, что она пред моими очами и вполне в моей власти. Вот та, что грезилась мне наяву и во сне, что заняла мои мысли, моё сердце и душу. Всё, что я делал в последние два года, всё, чего достиг и к чему устремил целый народ, в действительности направлено было только к одному, к этому мгновению. Мне стало казаться, что вся моя жизнь с самого начала была прожита ради этого мига… Сейчас она войдёт и я увижу её… ещё несколько мигов, но каждый их них казался длиннее года…
   В последний момент мной овладел внезапный страх, что это не она? Что, если Дамэ ошибся? Привёз не ту, кого я видел своим мысленным взором два года? Что, если… не та? Вот ошибка вышла и не та это красавица, что я…
     – Не волнуйся, Гайнер, забыл, Кого в союзниках имеешь, неужто полагаешь, Я не знаю, кого ты в мыслях своих держал, о ком грезил? Та самая, что ни есть, одна на весь Байкал, на весь мир даже подлунный, – проговорил уверенный гремучий басовитый голос возле меня.
…Во мне волнения не было, ни страха, одна лишь усталость. Я устала смертельно и, хотя мне тут устроили купание в огромном корыте, казалось даже сделанном специально для меня, вроде тех, что имеются во дворце в Авгалле, правда лепестки цветов липли к коже и хотя и выглядели очень красиво на поверхности воды, но меня сейчас не занимала красота. В отличие от тех, должно быть, кого приставили ко мне ухаживать, когда вернули Рыбу.
    Она вошла, озираясь, оглядела высокие своды шатра и всё, что тут было, усмехнулась.
    – Ну чё, полон-то тебе удобный приготовили, не темница, а, пресветлая? – сказала она, насмешливо.
     За все дни в пути мы виделись только во время привалов, когда, окружённые отрядом Дамэ, садились есть. И сейчас я заметила, что умыться она успела с дороги и даже одежда на ней совсем другая, новая и не похожая на нашу: не рубашка и понёва, а платье прямое и даже узковатое на её широких плечах, по краям рукавов, вороту и подолу обшитое контрастной канвой. Само тёмно-красное, канва – зелёная. И волосы убраны шнурами, без повоя или волосника.
    – На одёжу глядишь? Одёжа чудная, верно, – усмехнулась Рыба, оглядывая себя тоже. – У них тут рубашки в новинку, некоторые, ты видала? Так носят, как платья, наши-от рубашки, накупили, знать, в наших пределах и надевают, как нарядное, поверх, умора и только.
    – Не обидели тебя? – спросила я, вглядываясь в неё.
    – Да кому это я дам обижать, ты чё? – даже хохотнула она. – Тебя-то не тронули пока? Понятно, вона, в самолучший шатёр, прислужницы…
    – Обидят ещё, погоди… – проговорила я себе под нос. Если до того, как узнала, кто тут предводитель я надеялась и даже была уверена, что нужна здешнему царю, лишь как оружие против Байкала, против царя и его наследников, то теперь стало ясно, что если Гайнер и не знает, как я выгляжу на деле, то, увидев, станет похотью одолевать неизбежно, коли приставал дотоле.
    Рыба подошла ближе, и помогла расплести давно, как следует не мытые и не чёсаные волосы, в отряде Дамэ с гребнями было скудно.
   – Ишь, позапуталась… – покачала головой Рыба на моё шипение от боли в корнях натянувшихся и спутанных прядей. – Эй, кто там, яиц принесите, не ваши чёрные верёвки косы у пресветлой царицы, вымыть надо, как положено! – властно распорядилась она, обернувшись на девушек данных мне в услужение.
   А мне вполголоса стала говорить быстрее и так, чтобы другие не слышали:
   – Отседова не утечь запросто, слышь, пресветлая, улестить ихнего царя надоть, может послабление даст и тогда…
    Я посмотрела на неё, «улестить», ох, Рыба, предложила бы я тебе улестить кого… Похоже ей представляется, что мне это, распутной, плёвое дело.
     – Не для того рыскали и везли сюда, чтобы послабления давать, Рыбочка. Пока Байкал не завоюют, глаз не спустят, – сказала я.
    Корыто, которое предназначалось для купания, было уже полно воды и цветов.
    – Ишь они тебе, цельное болото лесное тут устроили, – усмехнулась Рыба, глядя на воду в цветах.
     Я села в горячую душистую воду, конечно, цветы мешали и в плену я, и ждёт меня ещё много дурного, но в эти мгновения, опустившись в горячую воду, я блаженствовала. Столько дней не знать ни бани, ни лохани и, наконец, вот так по-царски мыться. Хоть на миг почувствовать счастье. Пусть и только телесное, пусть слепое, но отпустить хотя бы не надолго все горести, что опутали меня и маячат впереди. Расслабить сердце и всё забыть. Забыться…
     Я проснулась на ложе, низком, очень мягком, так, что мне жарко было утопать в его объятиях.
    – Ох… долго спала? – спросила я, садясь.
    – Да нет, только и успели косы высохнуть.
    Рыба улыбнулась, поднимаясь с пола у изголовья, две другие девушки сидели рядом, все с гребнями. Одежды на мне не было, я была обёрнута в кусок полотна.
    – Одеваться надоть, пресветлая, убираться.
    Я вздохнула, что ж и передышка нужна, когда всё время на небе тучи, хоть на миг солнышко выглянет, и уже на душе радость всколыхнётся...
    – Ты поласковее с царём местным, он всё тебе, вишь. А на ложе угодишь ему, так и… – продолжила Рыба, прерванные поучения.
    Но я уже не выдержала, повернулась к ней.
     – Ты, Рыбочка, речи энти брось, – строго сказала я. – Не то прогоню от себя, одна тут будешь, среди чужаков обретаться.
     – Да не забижайся, чего там уж, я в услужении была у такой вот женщины, всегда она была со златом и в довольстве, и детям, хоть и незаконные, хорошие места в хороших домах, так што, чего и серчать, коли так устроено…
     – Ты что ж говоришь-то, Рыба! Ты с продажными меня мешаешь? Да знаешь ты, чего я натерпелась, какого насилия, унижения, мерзостей, какой боли!.. Как ты можешь? – слёзы подступили мне в горло. – Марей и тот передал, в жёны взял, до себя, царевича, поднял, а после… подарил меня Силу, как вещь али лошадь… А что потом сделалось… Ничего не знаешь, а говоришь мне такое…
    Рыба захлопала голыми глазами и запричитала тонким голосом, будто ей горло тоже слёзы сдавили:
    – Дак я ж… Батюшки-матушки, ты прости… Ох… – она сложила руки ладонями вместе, боясь поднять и напугано моргая. – Ты … прости меня. Я ж думала, ты честная, а потом… ты утекла с берега-от, а тут Арий прилетел и давай дом крушить, Море вскрылось, полдвора смыло да камнями завалило... Бранились с Эрбином, да всё за тебя, всё делили… А потом ты Дамэ энтого… он совсем шальной исделалси, глядит на тебя, лицо светлеет… Ну и подумалося… Батюшки, Аяя, прости, прости, дуру!
    – Так… Арий… Арий прилетел браниться за меня?! – вспыхнула я, тёплая волна ударила в сердце. Огник, так ты не бросил, не забыл, искал меня…
    – Што ты! Так уж тузили друг друга, думала, жива не буду: всё кругом валиться да волноваться пошло, камнепады, скалы треснули! Там всё порушилось на берегу-то. По всему приморью, я слыхала, после говорили в Каюме, и Море расколыхалось, и земля! А самих их, братьев-от, лечить пришлося, девять дён шевельнуться не могли. Это хорошо я здоровенная, дотащила их до хлева, а то без памяти на снегу так и кончились бы. Искрошили друг дружку, страсть! Даром, что предвечные, а синяки как у всех людей, но другие после такого и вовсе не встали, конечно… Но я же… не думала, што… Эдак за девок уличных ярыги бранятся, за честных женщин такого не быват, по домам сидят, мущин не завлекають. Прости меня, как же понять, што на самом-то деле? Марей-царевич, эти два драчуна… Прости, ты же ничего не поведала о себе, ни хто ты есь, ни откуда. Прости меня, стоеросовую!
    – Не надо, Рыба, хватит, не винись, – поморщилась я. – Ещё противней.
    Рыба выдохнула, вытерла слёзы, брызнувшие на щёки.
    – Прости… – тихо выдохнула она. – Горе-от тогда, Аяй, а?
    – То-то, что горе…
     Рыба помолчала, вздыхая и не зная, как загладить обиду, но что на неё обижаться, когда эдак все поступают со мной, что иного и помыслить нельзя. И всё Марей начал, когда купил меня у Тингана. Первый меня вещью сделал и относился так...
    – Мож не тронет энтот? Побережёт, царица ты всё ж, непростая девка?..
     Я вздохнула, царица, верно, только царственность моя, давно поругана, Мареем самим отторгнута и забыта. Но Рыба возразила:
    – Не знаю, Аяя, хто тебе про Марей-царевича сказал такое, кто тебе клеветал-изветничал на него, а токмо он год с лишком по всему приморью мотался из конца в конец, искал тебя, всем царям тогдашним в ноги поклонился, кажному городскому старосте, чтобы помогли, никакого унижения не испугался. То весь Байкал знат. Вот так-то. Не поверю, што предательство такое, о коем ты говоришь, вообче было. Злая ложь, извет подлый.
    Я посмотрела на неё, тогда ещё хуже… Ещё хуже, если на Марея напраслину навели и я поверила. Долго не верила, чувствовала, что не мог он, в сердце продолжал он моим светом жить… Ах, Марей…
     Я заплакала, Рыба всплеснула руками и решилась прикоснуться, обняла мои плечи, приговаривая что-то успокоительное, как ей казалось, я не слышала, но сам потеплевший голос её, мягко обнимал меня, вместе с её руками. Она гладила меня тёплыми твёрдыми ручищами, вот громадные руки, а не мужские, другие, спокойные какие-то, свои…
     – Ты не бросай меня, Рыбочка, слышишь, что бы не сделалось здеся али после, – прошептала я, уткнувшись ей в мягко-твёрдый живот.
     – Да куды ж теперя от тебя, прикипела, – Рыба тоже вытерла слезу.
     Я перевела дыхание, заставляя себя перестать плакать, вылили слабости немножко, теперь собраться надоть, к врагу попали, металлом взяться надоть, как мечи…
     – Ты не бойся, Аяя, я рядом буду.
     Я засмеялась:
     – Кулаки крепкие, я помню!
     И Рыба засмеялась тоже:
     – Пудовые, а-то!
     А, успокоившись, мы позволили девушкам, которых не знаю, как и назвать, сеней и горниц тут нет, шатровые, что ли? Позволили девушкам убрать меня в платье и украшения. Наряды для меня приготовлены были из наших, Байкальских, шитых златом и жемчугом, оно и понятно, царица-то я Байкальская… ох-хох…
… Я в тревоге покинул шатёр повелителя, мне было не по себе и я не мог понять  из-за чего, его ли лицо, исказившееся невиданной мной доселе хищной радостью, или то, что я рассказал ему всё, что узнал, что понял о царице, которую вёз к нему, исполняя его приказ. Мне стало казаться почему-то, что я не должен был, что надо было помолчать, и я неожиданно обрадовался, что не рассказал ему самого важного, не успел упомянуть, что она тоже из таких, из вот этих, странных, кого там, на Байкале называют предвечными, что она говорит с животными и вообще она… странная. Такая странная.
     Я сел к своему шатру, в котором никто не ждал меня, кроме пары прислужников, исполнявших любой мой каприз, впрочем, их было немного: поесть, да помыться, выстирать одежду, большего я не требовал. Но сейчас я чувствовал себя как никогда не то чтобы усталым, но обескровленным, будто я сделал что-то дурное, что-то потерял или кого-то предал. Это было такое странное чувство, незнакомое, новое, и непонятно, что с ним делать. Что с ним делать? И почему оно вообще появилось во мне. Что неправильного я сделал? Ведь я исполнил приказ, я отыскал и привёз ту, кого иные не смогли даже найти. Не просто нашёл, я отвоевал её и не за один раз, и мои противники это были не простые ратники, не просто люди, это какие-то сильные и тоже странные два брата, которые стоили целого отряда умелых ратников. Так почему я чувствую себя сейчас так, словно я отличился совсем в ином смысле, словно я всё провалил? Кто испытывал меня? Или я сам?..
     – Господин Дамэ, мыться приготовили, пойдёте? – спросил меня один из моих прислужников, тот, что помельче, имён я не помнил, про себя называл их Большой и Маленький. Так вот, пришёл мыться звать Маленький.
     Я посмотрел на него, долго возвращаясь в реальность, и ответил, что сейчас пойду. Я и вымылся, и поел без аппетита, хотя, кажется, аппетит обязан был испытывать, в дороге мы обходились солониной и водой из ручьёв, даже лепёшки-преснецы кончились к третьему дню пути, но я забыл о еде. И о сне, потому что и сон не пошёл в мою голову, когда я лёг на свою кошму, заменяющую мне ложе здесь, я не мог спать. Я ворочался,  и каждый член моего тела мешал мне, меня душили плечи, ноги и руки не лежали на месте, затекал затылок и уши, потом начала ныть и спина. Встать и что… куда пойти, к шатру царя? Для чего? Подслушать, что там?..

     Мне доложили, что царица отдохнула и убралась и готова предстать пред мои очи. Я приказал кушаний и вина доставить, придирчиво оглядел весь свой шатёр, оценивая, достаточно ли он убран и великолепен для царицы Байкала? Достаточно ли богатых тканей, резной мебели, злата, бесценной посуды из злата и серебра. Конечно, с царскими чертогами в Авгалле ничто не сравниться, я не бывал сам, но издали дворец видел и люди говорили, зело там всё величественно и великолепно. Разумеется мой шатёр, как бы хорош и богат он ни был, не может сравниться с дворцом Могула, но я и не царь Байкала покамест… Но я им стану и зело скоро.
     Вошла. Отодвинули занавеси на две стороны, и она вошла неспешно, высоко неся голову, увенчанную короной, исполненной лучшими золотых дел мастерами Байкала, украшенную перлами и адаманатами, и редкими вкраплениями красных лалов. Платье на ней из тонкой, но тяжёлой от золотых вышивок ткани, почти не фалдило при её небольших и спокойных шагах, косы, перевитые жемчужно-золотыми шнурами, спускались по плечам на грудь и с неё стекали ниже талии…
     Она спокойно и холодно огляделась, после взглянула на меня и смотрела молча, ожидая моих первых слов. И верно, не сама пожаловала, я привёз её к себе…
     Я встречал её, нарочно сидя в кресле, тоже привезённом с Байкала, и поставленном на высокий помост, его выносили из шатра, когда я хотел говорить и слышать мой здешний народ, я восседал наверху, возвышаясь на половину человеческого роста, может быть, издали покажется немного, но, приближаясь, люди должны были задирать головы, а, кланяясь, видели лишь носки моих сапог, так что нужное действие на умы этот помост производил. Как и тот, на котором был утроен весь мой шатёр. Я был уверен, что и на царицу произведёт.
     Но она посмотрела так, что это я ощутил себя на дне колодца, как было при первой встрече, когда она не удостоила меня и мимолётного взгляда. Как ей удаётся это, вот так смотреть, стоя на полсажени ниже?
     – Приветсвую, пресветлая царица Байкала! – сказал я, поняв, что вздоха восхищения ждать не приходится. – Поздорова ли?
     Она помолчала ещё некоторое время, глядя не на меня, вокруг, словно размышляя, стоит ли вообще говорить со мной. И снова перевела взгляд на меня и сказала:
     – Здорова, благодарствуй, – молвила она, наконец, перестав испытывать моё терпение, мою самоуверенную гордость.
     Голос у неё оказался небольшой и негромкий, мягкий, высокий и легонько позвякивающий, будто в глубине там притаились маленькие золотые бубенчики, именно золотые, не серебряные, серебряные звучали бы острее, льдистее, а эти мягко, тепло…
     – Не  пойму что-то, кто ты есть? Ежли царь степной, так почему Байкальские одежды на тебе? А коли Байкальский ты житель, так чего царя строишь, когда царь жив и здоров, на троне едином приморском благоденствует?
     Вот так вам. Я ожидал слёз, упрёков, огорчения, али восхищения, пусть удивления, что узнала меня, того, кто некогда, спотыкаясь, спешил за ней меж торговых рядов, надеясь услышать хоть одно слово, поймать хоть один, пусть не благосклонный взгляд, но хотя бы вскользь… А она же сходу ответила так, что несмотря на затягивающую мягкость её голоса, мне стало неуютно на моём троне, будто я служка, что залез в кресло господина.
    – Я царь здешнего народа, прекрасная Аяя, Селенга-царица, – сказал я, заставив себя осмелеть и собраться с силами и мыслями, растёкшимися было при одном взгляде на неё.
     А растечься было от чего: красы такой я не видывал никогда. Даже во сне, когда грезил о ней. Даже в ту первую встречу в Каюме, она, мелькнула лишь, одетая в немного странное платье, свободная коса, из которой выбивались тонкие пряди, постопы на маленьких ножках, розовая и улыбающаяся, и после, с тем русоволосым парнем, что так смело касался её плеч и руки, она не была так прекрасна, как теперь, немного исхудавшая и побледневшая противу тех наших встреч. Лицо её, её довольно высокая и очень тонкая фигура, волосы эти, чудесными тёмными волнами струившиеся вдоль её тела по затканной золотом ткани, глаза, казавшиеся огромными, мерцающие тёмным огнём. Теперь она была прекрасна так, что мне казалось, что я весь устремлён в зрение. Но быть может, она мне кажется сейчас такой, потому что, наконец, смотрит на меня.
     – О, ты знаешь даже моё тайное имя… – улыбка чуть-чуть скривила её рот, тёмно-красный  сегодня, словно она пригубила крови. – Что  ж, Гайнер, знаю и я, что ты вовсе не царь, хоть и этого безвестного народа, но всего-то купчишка из Каюма. Что за странность принесла тебя сюда в эти голые степи из нашего благословенного края?
    – Возможность стать царём Байкала и взять себе его царицу, – ответил я.
    Она засмеялась, словно пересыпая адаманты с ладони на ладонь, так волшебно звучал её чудесный смех. И обернувшись, села на скамью, которые я в приверженности обычаям, к которым привык, в изобилии наставил во всех отделениях своего шатра.
    – Ты смешной человечек, Гайнер. На Байкале есть царь и это не ты.
    Ишь ты, даже не человек я для неё, человечек…
     – Но почему-то и ты, законная его царица, не на троне рядом с твоим царём, – сказал я, надеясь смутить её хоть немного.
    Но она лишь повела правильными тёмными бровями:
     – На всё воля Богов – на троне та, кто достойнее меня.
     Но и я улыбнулся, изо всех сил изображая снисхождение.
     – Скромность – украшение женщины, любой, но не твоё – ты слишком хороша, чтобы быть скромной. Таким как ты не к лицу скромность, таких как ты вообще больше нет. А скромность – это желание быть как все другие, не выбиваться из общего ряда. Но разве ты была такой хотя бы когда-нибудь?
     Она смутилась, но не была польщена, как я ожидал, она словно огорчилась, вздохнула и отвела глаза, но хотя бы перестала высокомерно усмехаться.
     – Не важно, какова я в действительности, ты всё равно этого не знаешь, – сказала она, хмурясь. – Но все и ты, как все, решаете за меня, вы вешаете на меня свои суждения, словно цену на базаре.
     – Цена высока, для меня цена – два года грёз о тебе и завоевание целого царства. И ещё грядущее завоевание Байкала.
    Она опять посмотрела на меня и качнула головой:
     – Тебе не завоевать Байкал. Никому не победить Могула.
     Я засмеялся и встал с моего трона. Я спустился вниз и подошёл ближе к той лавке, на которой она сидела, но она не позволила сесть рядом с собой, поднялась, оказавшись такой высокой, едва ли не выше меня, но при этом хрупкой, меньше, чем мне казалось издали, платье глубоко заламывалось вокруг её фигуры, особенно у талии, будто там тела и вовсе нет. Я тоже не стал садиться, меня притягивало к ней, будто от неё шли канаты, которыми я был привязан.
     – Я уже завоевал Байкал, ещё не выйдя из своих пределов. Байкал уже пал, Аяя, он раздроблен, разломан и размётан, Могул не сможет удержать его в руках.
     – Могул удержит в руках всё, что взял! – запальчиво сказала она.
     Я опять засмеялся, её юная горячность так мила и притягательна, что мне становилось всё приятнее и радостнее быть рядом с ней. Я не знал, что она такова, её красота влекла меня, но, оказавшись рядом, я чувствовал кроме притяжения тела, как до сих пор, радость моей души и ума, хоть кто-то противуречит, спорит со мной впервые за много уже лет...
Глава 6. Повелитель
     Я вышел из своего шатра, ведомый своей тревогой и дошёл до шатра повелителя, замечая, что люди идут, сходясь к пространству вокруг царского шатра, подобию площади, каких немало я видал на Байкале. К шатру и в него я вошёл беспрепятственно, мне вход открыт всюду, и я оказался в той части, где, я знал, отвели помещение для царицы. Рыба, в новом и чистом платье, по местному не по Байкальскому обычаю, сама вымытая тоже, с шиканием бросилась ко мне, стуча сапожками по войлочному настилу на полу:
    – Ты чего это? Што явился?! Погубить царицу хочешь? Не след тебе сюда являться!
    – Ты мне не указ! – огрызнулся я. – Где есть сама?
    – Тебе дело какое?! – зашумела и Рыба, девушки стали выглядывать из-за всех занавесей и с любопытством смотреть на нас. – Ступай по добру! Иначе царь тебе голову с плеч, думай!
     – Что ты базланишь напрасно! – разозлился я. – Где  царица? К повелителю отвели?
     – И отвели, на то ты и привёз её сюда, теперя ходишь, кочетом хохлатишься, – зашикала Рыба. – Коли охмурился, так не вёз бы в полон, отпустил!
     Вот придумала, вот дурость-то!..
     – Што обираешь-то! – зарычал я. – Совсем  ума нету, дура-баба! Знал бы, что такая дура, зарубил бы ещё в Каюме!
     И Рыба обозлилась тоже, и, ещё белея от злости, прошипела:
    – Да щас тебе, руки коротки, рубильщик! Я может и дура, да не слепая! Всё, давай, иди отсюдова, не являйся, царице не мешай! Прознает царь, голову тебе с плеч снесёт!
     Я разозлился ещё больше, как ни странно чувствуя от этого прилив силы, и поспешил в царское отделение шатра, но туда меня не впустили, хотя никогда раньше запрета не было, тогда я вошёл туда, где обычно собирались помощники царя вроде меня, здесь же происходили советы, здесь царь отдал нам свои приказы. Бун, Огр и Волен обернулись ко мне, вечно слюнявый рот Буна тронула противная ухмылка, раздвигая пухловатые бабьи щёки.
    – О, великолепие ваше, Дамэ! Иде обреталися? Исполнил царское приказание, всё исполнил, отличилси!.. Награду-то получил ужо?
     Я не ответил завистливому дураку. Но и остальные не отставали, тоже взялись подшучивать и подначивать, заведённые им, конечно, Буном, успевшим уже всем поведать, какой я хитрый подлец, цельный отряд людей наших потерял, братьев предвечных упустил и, обманув товарища, единолично добыл царицу, чтобы героем привезть к царю.
     – Хотя посылали двоих нас… – завершил Бун свой рассказ.
     – Так пошёл бы со мной, ты же отказался, – ответил было я, но это вызвало только ещё больший шум в ответ, он с остальными взялся обвинять меня в том, что я нарочно обвёл его вокруг пальца, чтобы самому… в-общем опять то же, что и в начале.
     – Для чего люди-то сходятся? – спросил я.
     – Чего… На царицу глядеть, зачем ещё… Ты-то, поди, по дороге  нагляделси, а все не видали, тока как ты на своём седле вёз, за бока да за титьки щупал…
     Я перестал слушать и вышел прочь, в проход между этим отделением и тем, где помещался царь. Стражники, вопреки обыкновению стояли здесь, не впуская за занавес к царю. Но голоса я услышать мог, а помешать мне в этом стража не посмела.
… – Не права ты, прекрасная Аяя, ты противуречишь онно из дерзости, а в душе осознаёшь, что я прав, потому и не утекла, и явилась сюда с посланцами моими. Никто от царского трона не откажется.
     – Ерунду возмутную говоришь, Гайнер! Я на мельнице родилась, не в чертогах царских, нечего мне на троне делать, – отвечала царица. – Мукомолкой кликали, так што…
     – Это ты ерунду-от говоришь, я вовсе купчишка, как сама нарекла, а на деле и того меньше – нищий мальчишка-служка в лавке, незаконнорождённый к тому же, отца вообче никогда не видал и имени не знал его, и ничего, и купцом самобогатым сделалси, и вот, царём энтого народа, и царём Байкала буду.
     Она помолчала немного, а потом сказала спокойно и даже будто самой себе, будто догадываясь:
   – Так это Он обещал тебе?.. – она помолчала немного, будто разглядывала там повелителя или смотрела как-то… даже с каким-то сочувствием. – Так ведь Он обманет, что ж ты веришь, Гайнер. Мы для Него всего лишь игра в зернь, Он даже не различает, что ты, что иной кто. Напрасно, ты отдался Ему. Всё прахом пойдет, и ты в прах рассыплешься, даже за Завесу нечему уйти будет…
    – Прекрати! Что ты знаешь о том! Что ты можешь понимать, глупая! Глупая… глупая мукомолка! – рассвирепел повелитель, я ни разу не слышал, чтобы так высоко и слабо звучал его голос, это было так странно и так удивительно...
     Она лишь засмеялась тихо и прибавила:
    – Я же говорю, царицы не выйдет из меня, сам ты мукомолкой и назвал!
    – Довольно! Ишь вздумала насмехаться надо мной! Я прибить могу тебя, как комара, как бабочку, крылья разноцветные разлетятся пылью!
    Она засмеялась ещё звонче:
    – Ну-ну, давай, Гайнер, не для того ли и притащил меня в даль эдакую?
    – Не смей шутить и насмехаться! Молви щас, согласна выйти к народу здешнему моей царицей?! В последний раз спрашиваю? – грозно проговорил повелитель.
     Вон она от чего отказывается, вон чего они спорят. Что ж, выйти к людям это признать его власть над собой, а значит законность притязаний на Байкал. Настоящая царица Байкала, да ещё такая из себя, подобная Солнцу и Луне, люди поверят в могущество Гайнера до самого дна и пойдут убивать и умирать за него, куда бы ни повёл.
    – Не выйду ни за что, никогда твоей власти не признаю! Выдумал чего… – уже без смешка проговорила царица. – Хошь, убивай, коли тебе охота в моей крови руки искупать, дак насладися! Убей, коли Зла в тебе противу человека, но не заставишь, не стану я твоей помощницей!
     – Тебя?! – он засмеялся. – Не-ет, царица, тебя я не убью, не за тем я за тобою гонялся. Но заставлю.
     – Заставишь? Как же?
     – Да несложно: я убью твою рабыню, энту, што прикатила с тобой. И не просто убью, а стану мучить, так, что ты сама запросишь смерти для неё… Ну?.. Эй, стража!
     Стражник у двери, тут же отогнув полог занавеси, вошёл туда к ним, я не успел увидеть ничего, что происходило внутри, я мог лишь продолжать подслушивать.
    – Остановись! – воскликнула царица, дрогнув голосом. – Она простая женщина, случайно меж нас всех затесалась, незачем её трогать…
    Теперь её голос звучал совсем иначе, она не заносилась больше. Гайнер засмеялся, я даже представлял его, какое довольное у него лицо сейчас, как он задирает голову, почти касаясь бритым затылком спины.
     – Вот так лучше.
     – Ладно, Гайнер, я выйду, но говорить не стану, – добавила Аяя.
     – И не надо, – согласился Гайнер, – царице говорить не обязательно, царица должна быть. Я  сам всё скажу.
    Он прав, незачем и говорить: достаточно людям просто увидеть её и они поверят во всё, что угодно. Я вышел на площадь уже запруженную людьми. Вот сколько народу и здесь и во всех проходах стоят, плотно заполнили всю середину города-лагеря собой, а при том внутри шатра не слыхать их, будто нет никого, тихо переговариваются, по большей части молчат, шуметь не смеют.
     В толпе я заметил Лин-Лин и подумал, не затолкали бы её, и направился туда, чтобы раздвинуть толпу вокруг неё, но кто-то меня зацепил за локоть по пути, я обернулся, это Коол, здешний жрец и сводник.
    – Досточтимый господин Дамэ! Теперя вы вовси геройский человек среди прочих приближённых повелителя, прославились, – он поклонился даже, и места ему не мало для поклонов.
    – Я вовсе не для геройства ездил, исполнил приказание повелителя и всё, – ответил я, про себя удивляясь: до сих пор такую службу, столько дел по всему приморью я сам и другие провели, что весь народ тамошний закис, забурлил дурною брагою, а никто не знал, и не восторгался. А тут всего лишь привёз девицу, которую все царицей почитают…
    – Не всё, господин Дамэ, – хитренькие глазки Коола заблестели в складках век, как злые чёрные жучки. – Царицу Байкала добыть – это геройство не в пример иным. Теперь с нею, как со стягом Байкал победим.
     Я удивился:
    – Тебе откуда знать о стягах? Тут их сроду не бывало.
    – Так я сам Байкальский, да, – гордясь, ухмыльнулся Коол. – Тута как я ошурков немало, кого изгнали инде за воровство али ещё за какое лиходейство. Знаешь как: казнить вроде и не за што, а жить рядом не позволяют, гонють от себя, думают лихоманы растворяться иде, как в водах Великого Моря. Ан нет, и там ничто не пропадат, грязью да дрянью всплывает и к берегу волнами прибивается, так и в мире, копится, собирается и весь ваш дрянной сор к вам и придёть, када ждать не будете...
    Я подивился таким речам, но ещё больше тому, что жрец и большой тут человек себя и таких как сам сором и ошурками называет, я думал он гордец, а что же выходит?
     – А я и гордец, а што же. Я тут не последний человек и на родину теперь приду, потопчу тех, хто меня батогами да плевками провожал. Думали, они чище меня, ничего, поглядим хто чище, хто выше. Все своё получат, кажный… –  закончил он, злобно сверкнув глазами.
     – Так выходит, они виноваты, што не убили тебя? – спросил я, изумляясь.
     – Нет, не в том, но в высокомерной уверенности своей, заносчивой святости, ниоткуда взявшейся, виноваты. Все они такие же люди, как и я, из говна слепленные, и вы, царские посланцы, их перебаламутившие это доказали, вона, што там на Байкале теперя: сеча да брань, брат на брата, друг друга покрошили, ненавидют и плюют, жён да детей своих убивают, обычаи забыли в один миг, хто там теперя чище меня? И не был никто, теперь же они все хуже, скверну свою не обуздали, в мир вынесли, и теперь не устоять им ни перед кем, любой свалит. Тем более повелитель наш. Царицу и ту потеряли, нам отдали. Так что, стяг – вещь для меня понятная, господин Дамэ, на Байкале стяги поруганы и в грязь втоптаны, а мы их лучший захватили и в свой цвет перекрасили. Вона… Выходют… Ты гляди ж… Ая-яй-яй…
     Действительно народ пришел в некоторое волнение, и со вздохом замер, полностью обратившись в зрение. Я повернулся к царскому шатру, куда смотрели все, он стоял на помосте сам шатёр, повелитель велел построить, чтобы не на голой земле, и чтобы войти туда, надо было подняться на четыре ступени, но зато дожди не заливали и снег, тая, не мочил пол, всегда там было сухо и тепло. Другие тоже делали так, кто побогаче, но в одну ступень, не смея возвышаться подобно царю. А царский шатёр теперь был виден издали и сразу, и всё, что происходило перед ним.
     А происходило вот что: вышли и мои товарищи, все трое, встали по сторонам, меня там не хватало, но я так и добрался до Лин-Лин, отодвинув дюжих парней теснивших её, она улыбнулась, потёрлась плечом о меня и снова повернулась к шатру, вслед за всеми. Вышел повелитель и заговорил:
    – Полуденный народ! Ваш царь, ваш повелитель говорит с тобой! Замысел наш велик и разумен, и ныне близок к завершению. Благословение Богов на нас, ваших степных Богов и Богов самого Байкала. В подтверждение Боги прислали нам Байкальскую царицу, чтобы она объединила наш народ и приморье. Признала меня царём и повела за собой, как солнце ведёт всё сущее!
     Зашумел весь город, все восторженно закричали, махая руками. А повелитель зашёл назад в шатёр, потому что на его призыв никто не появился оттуда. Поэтому он вошёл снова в шатёр и вывел царицу на помост. Вдох и остановка дыхания случились одновременно со всеми здесь, все обратились в глаза, а повелитель лишь посмеивался, держа царицу за руку и оглядывая море людей с раскрытыми ртами, глядящих на ту, что он держал за руку, на царицу. Царицу, которую мы все ждали.
    Было, конечно, от чего онеметь. Красоты такой, такого убора не видали здесь. Но меня поразило не это, я за все дни пути видел её рядом и куда прекраснее, чем теперь, потому что не наряд и украшения изумляли в ней, сама она затмевала и злато, и самоцветы. Я видел её босой и лохматой, измазанной в грязи и саже, но она тогда была светлее лицом и прелестнее собой. Теперь же перед людьми была словно и не она, а неживая кукла, будто ей в спину вонзили нож и теперь держали на нём, чтобы не сорвалась. Я видел, как она опустила было руку, но царь взял её снова и сжал в своей, что у него побелели костяшки. Но на её лице смятение и боль не от того, и я причину знал, я всю её расслышал в шатре, царица не думала сделаться «стягом» когда ехала сюда, иначе, думаю, всё же сбежала, она смогла бы, несомненно, те же волки, али птицы армией напали бы на нас и всего делов, и моё круглосуточное бдение рядом не помогло бы, и Рыбу вызволила бы без труда. Но теперь в середине этого громадного поселения, в самом сердце полуденного народа, в руках Гайнера она оказалась в капкане, и выбраться из него ей не удасться. Ах, глупая, думала, ты хитрее, думала на пользу своему Байкалу сюда едешь, лазутчицей себя мнила, думала своим помочь, но ведь даже не Гайнер главный здесь…
     Меж тем повелитель закончил говорить, хотя говорил долго и даже страстно о том, как мы пойдём побеждать Байкал, и без сомнения победим.
    Все, что смотрели на царя и на новоявленную царицу начали кричать последнее слово царя:
    – Байкал! Байкал! – вопили всё громче, поднимая руки вверх, пока слово это не слилось в качающийся колокол, будто созвавший весь народ. 
     – А  теперь, степной народ, праздновать прибытие царицы! – возвестил царь и они с царицей ушли назад в шатёр.
     А люди начали расходиться, пританцовывая и переговариваясь, в весёлом, шалом даже возбуждении. Выкатили бочки с хмельным, заранее приготовили, похоже…
    – Ишь, какая она тонкая, я думала большая баба будет, мясистая, на Байкале они там все такие, – сказала Лин-Лин, цепляя меня под руку и раскачиваясь, будто лодка на волнах.
    – С чего это ты взяла? – удивился я.
    – Так все говорят, – небрежно пожала плечами Лин-Лин, ей дела не было до Байкала.
    – Ерунду говорят, не слушай, там как здесь такие же бабы, дети. И мужчины такие же, никаких отличий, – сказал я.
    – Не может того быть, обязательно отличия есь, иначе чё же нам с ими ратиться? – сказала простодушная Лин-Лин.
    Удивительно мудры бывают простодушные, подумалось мне и я, скрепляя сердце от жгучей и щемящей назолы, остался у неё на всю ночь, тем паче она меня, героя сегодняшнего, сама призвала с радостью, да ещё приговаривала:
    – Царь с царицею тоже, наверное, на мягких своих подушках мёдом угощаются, так идём и я тебе налью полну меру… У них Байкальский, у мене свой, степной…
     Никакого мёда здесь сроду не знавали, даже пчёл не видели, но за последние два года много чего с севера перекочевало и сюда. Хмельная раньше бывала тут брага в употреблении, настоянная на степных ароматных жёстких травах да кизяке, как ни странно, а то на кумысе, эта была лучшая,  смолу курили тако ж, сворачивали трубками, поджигали кончик и от едкого дыма головы кругом, на сердце легко, любовные игры слаще. А вино лёгкое, да вот меды – это с севера, с Байкала привозили. Упиться мне хотелось всем подряд, даже вот ласками Лин-Лин, лишь бы не думать, что там, в царском шатре, сердце моё было неспокойно, болело и саднило, что я такой отменный слуга, что выполнил всё, как велено было, привёз царицу…
     А ночью явился мне мой истинный высший Повелитель. И был Он гневен. Я никогда не видал Его раньше, не видел и теперь, со мной говорил лишь Голос.
     – Ты хочешь, я вижу, на иную сторону перейти?! – задыхаясь, прорычал Он. – Учти, Дамэ, лишь под моей рукой ты силён и ловок, без меня беззащитен станешь, как обычный человечишка. Хочешь узнать каково это?
     – Нет-нет! Нет, Повелитель! – поспешил ответить я, меня всегда отталкивала человеческая уязвимость и слабость, любая хворь их выхватывала из жизни, от ран они страдали годами, а век их так короток, что от страха быстротечного времени можно лишиться ума, которого у них и так было немного.
     – То-то! – выдохнул Повелитель, опуская голос. – Ты дрянную Аяю не слушай, она думает, она на стороне Света, а того не понимает ещё, что всё, что затеялось на Байкале и здесь, всё из-за неё. Она соль и перец варева, что закипает теперь в этом котле. Как поймёт, что сделает, как думаешь?
    – Не знаю, Повелитель.
    – То-то, что не знаешь. Даже я не знаю, но я жду, что она сама придёт ко мне, ибо иначе не получить никого, ни Тьме, ни Свету, только добровольно, только сами люди могут выбрать.
   – Для чего она Тебе, Повелитель? Разве мало других, кто сам приходит, не надо и соблазнять, – удивился я.
    Он усмехнулся:
    – То мусор, мелочь, пыль, не стоит и внимания, расходная глина, а те, за кого приходится ратиться со Светом, они стоят дорого. В них Сила. И не только в предвечных, как она или Арий с Эрбином. Но в обычных людишках бывает столько стойкости и силы, столько Света, что Тьма не может ни потушить, ни поглотить их. Но если они предают Свет, то Тьма в них сильнее во сто крат, и возможности как у гигантов. Вот потому и прихожу я обольщать только достойных, только тех, в ком Света больше, чем в остальных. А вообрази, что такой сильный человек ещё и предвечный?! Вот союзник в нашей вечной борьбе, а?
     Он захохотал.
     – Чрез неё я хочу столько Тьмы на мир этот излить, что Свет померкнет даже на небесах.
     – Но разве без света будет видна тьма, Повелитель? – спросил я.
     – Что такое?! Рассуждать взялся?! Опять?! – зарычал Он.
     Но через мгновение смягчился и снизошёл до того, чтобы объяснить, или у Него не было другого слушателя кроме меня.
    – Я оставлю ровно столько Света, чтобы те, кто останется, могли ужасаться и трепетать от страха и подчиняться. Вот, где будет моё величие. Лучины достанет, чтобы оценить чудовищность окружающей Тьмы. Самой скучной, самой тусклой из возможных лучин, – вдохновенно произнёс Он.
     А потом снова обратился ко мне:
     – А ты заканчивай рассуждать и размышлять, ясно? И откуда взялось это в тебе?!.. Наслаждайся вон, чем дано, власть твоя чрез Меня почти безгранична, чего ещё тебе надо? Учти, в последний раз предупреждаю...

     Никаких медов в царском шатре не лилось, ни из кувшинов золотых, ни с уст румяных, сахарных. Я почти насильно заставил Аяю выйти со мной на площадь перед людьми, но после стало ещё хуже, чем было вначале. Едва мы вернулись в шатёр, она сказала, даже не глядя на меня:
    – Я всё исполнила, что ты хотел, теперь дозволь, я уйду отсюда.
    – Нет, не дозволяю. Ты царица, я – царь, ты должна быть, где я.
    – Нет нужды, никто не проверяет царя. И все верят всему, что ты говоришь.
    – Я не о всех теперь говорю, но о себе.
    – Я ничего не хочу знать и понимать о тебе, я хочу уйти.
    – Не хочешь? Разве не за тем ты и приехала сюда? Не за тем, чтобы узнать, кто я и что грозит твоему Байкалу? Разобраться и решить, что делать? Или разобралась уже?
    Она обернулась ко мне, наконец, и сказала, дёрнув презрительно губами:
     – Что и разбираться? Кукла ты деревянная в руках твоего Вдохновителя, только и всего. Что бы ты смог без Него?! Ты без Него ничто был и будешь!
     Как не церемонилась со мной прежде, так и не появилось в ней никакого почтения.
     – Может и так, – я не позволил себе разозлиться на её слова, на что она явно рассчитывала. – Но «был» и «буду» – этого нет, а я есмь здесь и сейчас и ты тоже. Сей же ночью ко мне на ложе придешь, ибо ты моя царица, и я отныне повелеваю тобой.
    – На ложе?! – она будто бы удивилась и захохотала, запрокидывая голову, даже серьги зазвенели. – Ну нет! Глупостей энтих не будет, не жди, Гайнер. Ты хотел величия, царства, завоеваний, может даже это удастся тебе. Даже царицу ты пред народом твоим заполучил. Но я не царица, я лишь глупая мукомолка и меня ты получить не можешь, это неподвластно тебе.
    – Не подвластно? Стало быть, Рыбу тебе не жаль?
    – Насилья тебе надо? Силой ты возьмёшь, коли в том тебе сладость, – невозмутимо сказала она. – Но иначе быть ничего не может. Любовь насильем не получают, Гайнер. Ты такой умный, а энтого не знашь?
     – Не получают? Так как же? Научи, я в любви ничего не понимаю и не знаю.
    Я подошёл ближе, как же благоухает она…
     – И не научит никто, то не наука.
     Я обошёл вокруг неё, рассматривая, потому что глазам моим, наконец, счастье и услада пришла в этих проклятых степях. Только глядеть на неё, вот уже это счастье, о котором я грезил наяву и во сне, оставил родину, семью и пришёл сюда. И поведу на битву всех, и всё разрушу, и убью, лишь глядеть на неё, потому что она моя царица, а я ей царь и повелитель…
     – Сладки речи твои, Гайнер. Но то не любовь, вожделение одно, – ответила она, мерцая тёмными непроницаемыми очами, омутом они поглощают меня, затягивают, я не могу и не хочу и не стану барахтаться даже, чтобы выбраться на волю вновь.
    – Как умею, Аяя, как могу. Кто песни да стихи, сказки слагает, кто…
    – Что? Войны ведёт? – усмехнулась она вбок и покачала головой. – То охота, Гайнер, всего-то. Получишь и успокоишься.
    – Так и позволь успокоиться.
    Тогда она и вовсе захохотала, озадачивая меня:
    – Ты думаешь, Он для спокойствия и счастья тебе позволил меня взять и вообще всё это затеять? Ох, и смешной ты, наивный человек! Повелитель целый, а как увя неразумный и доверчивый! Что ж, иди за Погубителем твоим, увидишь, куда Он завлечёт тебя.
     Я отступил. Ломать и выкручивать ей руки и впрямь не хотелось, погожу, пусть обвыкнется, пусть поймёт, что она уже добыта, что иного пути у неё нет. Супруга мне пред моим народом, так и пред Байкалом станет. Потому что Могула я убью. Но убью на её глазах, чтобы знала, чья она царица и чья теперь власть.
… Я дошла до своей части этого чёртова шатра, в котором мне было душно, словно меня засунули под одеяло, мало – сели сверху всей ватагой задастой... Я едва могла сдержать слёзы. Тут Дамэ прав, хоть и не знала я его мыслей, я не ожидала, ни мощи этакой здесь встретить, ни того, что меня заставят во главе её встать, а я это не Гайнер, что сам себя построил, я – законная царица, все они правы и вес мой громаден. Только в тиши и тайне лесного убежища я могла не представлять опасности для Могула и всего Байкала, а теперь всё зашатается под ним. Как сказал Гайнер на площади:
… – Сегодня же пошлём гонцов во все концы Байкала с вестью, что истинная царица с нами, и что она с новым царём идёт на трон в Авгалл!..
     Что же я наделала, не сбежала вовремя, Дамэ что ли смог так глаза отвесть чистотой мнимой? Али нет… сама я, сама решила, что всесильна и хитра настолько, что смогу перехитрить тут всех и победить изнутри эту неведомую силу… Ах, глупая и бессильная мукомолка! Что ты можешь? Будь ты прирождённая царица, как Могул, просчитала бы наперёд, всё знала бы и поступила бы так, как…
     Умереть теперь только. Пугал Арий и Эрбин пугал таким решением, говорили, что…
    Я обернулась, я уже в моих покоях, дошла незаметно, невидимые слуги проводили, здесь все слуги невидимые будто, в Авгалльском дворце я всегда замечала их, они стесняли меня. Девки эти здешние здесь, глядят из всех углов, кланяться готовы кажный миг, их не видишь, они не только не говорят, но даже вроде не дышат. 
   – Найдите тонкого убруса и сшейте платьев мне, в этих одеждах я ходить не хочу! – приказала я, снимая корону, давившую мне на лоб, все прочие украшения, и желая избавиться и от тяжёлого платья.
     Они, кланяясь, обрадованные, побежали исполнять. Оставшихся я спросила, где Рыба.
     – Ей отвели отдельный шатёр, с охраною.
     – Пошлите туда, желаю, чтобы здесь она была, в смежных со мной помещениях. Хотят охранять, пущай охраняют, но она должна быть поблизости.
     Я села на лавку у того, что в нормальном доме было бы стеной, ох, даже спине не опереться, ткань, не дерево, не камень, отклонись сильнее и упадёшь... Ах, в какую темницу позволила я себя привесть. Ах, Аяя, что Эрбинов плен, там один он был и без планов весь Байкал порушить, так, всего лишь праздный сластолюбец, а этот Гайнер в кровь взял яду Его, и теперь уверен в своих страшных убеждениях…
    – Ты что это, Аяя? – Рыба вошла под своды большого шатра. – Кручина какая? Видала я, как смотрел весь люд здешний, вся чадь, стражники и те головы свернули, тока ахали… – восторженно заговорила она, и собиралась и дальше продолжать описывать свои впечатления об увиденном на площади, но осеклась: – Что же ты печалуешься? Энтот царь не чета, конешно, нашему Могулу, но не старик ишшо и не в бородавках навроде…
    Я не выдержала и прыснула, вот как смертельной тоске предаваться, когда вот такая Рыба-зубоскалка рядом. Она обрадовалась и тоже засмеялась:
    – Ну, то-то, а то сидит, смертельной назоле предалась, прямо щас в петлю.
    – Да веси, Рыба, об том и думалося… – проговорила я, вздыхая и переставая смеяться, потому что смех мой был не от радости, но с горя и страха перед моими мыслями.
   Рыба покачала головой:
    – То нехорошо, грех. Не надо бедовать, Аяя, что делать, такая судьба, покорись хоть, всё равно исход один, призналась царицею, чего ж теперя? Ведь не в хлев же, не с трона, а на трон. Смирись, голубка, такая бабская доля. Твоя не самая дурная, нет?
    – Не самая дурная? Ты сама-то согласилась бы на такую?
    – Я – нет, но я вообще не знаю, как и женщиной-то быть, не была никада, – без грусти ответила Рыба. – И не быть мне, не для того, видать и прислали на землю. А токмо, мудрее, думается, штобы ловчее жисть шла, приходится нам к мущинам приспосабливаться.
     Я посмотрела на неё, житейской мудрости она просто чёртова копилка, вот только воспользоваться той мудростью хуже, чем шею в петлю…
    Снаружи какой-то шум и движение, выделяясь на общем шуме веселья, которым был охвачен город.
    – Вона, слышишь, твой приказ исполняют, для меня шатёр городют, – усмехнулась Рыба, в здешней одежде, с их чудными угластыми орнаментами на подоле и рукавах, со швами без ласток и карманами, нашитыми сверху, она выглядела необычно и даже без платка, её бесцветные на просвет волосы, сплетенные в коски, были убраны вокруг головы и перехвачены тесьмой в тон орнаменту на платье. Да, всё непривычно, но красиво.
    Я сказала ей об этом. Она улыбнулась, оглядев себя, и огладила даже толстоватые бока, ей и самой нравилось, как она выглядела.
     – Твоей рабыне всё лучшее, не прогадала я, када увязалась за тобой.
     Я покачала головой, ах, если бы, Рыба… Твоей жизни ничто не угрожало, пока ты была сама по себе.
     Ночью город-лагерь продолжал праздновать, и я заснула, так и не дождавшись тишины.
Часть 14.
Глава 1. Рассыпанный бисер
     В тот же день, в которую перешла странная ночь, когда два брата Эрбин и Арий посетили меня, я призвал воевод, с новой весью.
     – Нашествие полуденного народа? – изумились они едва не в голос, переглядываясь.
     – Да может ли то быть, твоё величие, Могул?
     – Да ежли и может, что они против нас?
     – У них ни мечей, ни брони…
     – Одни кони!
     – Верно! Конями, што ль затоптать нас собралися? – и захохотали в голос, не стесняясь царя!
     – Молчать! – гакнул я, поднимаясь, и так зычно, что мой голос отразился от высокого потолка.
     Они мигом вытянулись, как от удара плетью, улыбки стекли с похмельных рож.
     – Зубоскалить пред царём смеете?! Себя умнее царя почитаете?! Мне новых набрать со вниманием слушающих приказания мои? Вон щас же! Разведчиков на полдень отправить и таких, кто в три дни веси принесёт, што там, выступило то войско, али сбирается ишшо!
     – Да как же в три дни, государь, смилуйся? Тольки туды три дни, ежли без роздыху скакать, как же обратно успеють? – дрогнув голосом, проговорил Дол и сам, будто испугавшись присел на полусогнутых, глядя на меня. Мне казалось, он даже уши прижал, как напуганный пёс.
     Я прожёг его взглядом с головы до ног:
     – Мне научить тебя, как быстро веси доставлять с расстояний? Как мы здеся, в приморье нашем делаем? Расставить людей на два-три уповода и передавать от одного другому, как волна по морю бежить! Што повторять я должон, думать за вас, дети малые вы, што ли?! – разозлился ещё больше, вы подумайте, ведь расслабили плечи свои, в праздную негу готовы опять погрузиться, с победы едва полмесяца прошло! Едва отпраздновали-оттанцевали, а они уже позабыли, сколь воев доблестных под веретьём вперёд ногами привезли?! Чрез три дня докладу не будет с полдня, всех вас в золотари отправлю, знать, не способны вы ни думать, ни ведати!
     С тем и отпустил их, пред тем приказав отправить во все концы вестовых, и собрать расходящихся по домам воев.
    Веси пришли через четыре дня, сумели-таки, не выступило войско.
     – …Но тьма несметная людей тех, живуть в палатках походных, ни полей у их, ни огородов нету, из скотины – лошади одни, лошадки низенькие, меньше наших едва не на половину, оттого знать, всем и ловко им на их, да сокола, ну собаки ишшо. И люди чудные, сказать правду, все, и бабы, и мужики, и даже старики с детьми щас готовые вои, на конях все ловко скачут, луки у всех, и в штанах. Токмо совсем уж древние старики и грудные младенцы на конях не сидят…
     И много ещё подробностей о жизни странного полуденного народа, о котором мы знали до позорного мало до сих пор. Не интересовались и никогда в те пределы, считавшиеся пустынными, никто из путешественников наших не ездил, выгоды для себя не искал. А потому и вырос там целый незнакомый нам мир, чуждый и, как оказывается, враждебный.
      – Хотя и язык у их нашинский, государь, да и с лиц мало отличий, ну разве что больше узкоглазых чернышей, чем у нас, беляков немного.
     – Я подумал даже, не из наших ли они и вышли?
     На этом совете присутствовали и предвечные Арий и Эрбин уже для всех объявленные моими помощниками, пособниками царства Байкала от новой напасти, что придавало уверенности всем, хотя поначалу не все и верили, что эти два красавца и есть настоящие предвечные братья. Но они теперь приходили по первому зову. Впрочем, неверие развеялось быстро после того, как Арлана узнала своего отца, оставшегося молодым, моложе, чем я и она, теперь и слух о том разошёлся по Авгаллу, а после и по всему Байкалу.
     И вот на предположение о том, откуда взялись полуденные люди, Эрбин, сказал негромко:
     – Из наших и выросли, что ж. Бродяги, да преступники, коих выгоняли с Байкала. Куда шли? Кто пропал, а многие, надо думать и…
     – Потомки наших лиходеев… – проговорил я. – Всё ясно, хорошего ждать не приходится…
     – Но я тебе больше скажу, государь, – выпрямился Арий, меж бровей у него легла складка, говорил он, размышляя вслух, и нас всех приглашая к своим размышлениям. – Они  не просто потомки лиходеев, они те, кто выжил, это сильные люди, не сломанные. Того, что их предки были преступники, они не знают и не помнят, и это уже не важно, а вот то, что они не погибли, а объединились и выжили, создали какой-то свой мир, вот это…
     – Это нежданная напасть… – подхватил кто-то, кажется, Загиб. – Думали, отвели беду от Байкала…
     Я поднялся, оканчивая совет, что зря воду толочь, надо готовиться к нашествию.
    – Готовьте рати, кто-нибудь из наказанных вернулся уже в Авгалл?
    – Нет, государь. Много гонцов отправили, но нету почти никого из тех, кто мог бы уж назад притечь.
    – Не хотять! – у Уваса даже ноздри задрожали, белея. – Подлый народ…
    – Притекуть, када поздно будет.
    – Не важно, нам надо быть готовыми по всему царству, – сказал я, подойдя к окну, понимая, насколько это сложно, почти невозможно рассредоточить дружину по всему царству, когда такое только что пережито, кто в городахо верен остался? Сколь их?
     Все начали переглядываться, пожимая плечами, красноречиво. Да, нашествие придёт в самое лучшее время, чтобы отправить весь Байкал в небытие… Мы это уже понимаем, на других концах большой страны, куда и гонцы не добрались ещё нескоро поймут. А вмале они поймут, когда их придут сжечь вслед за нами. Потому что лазутчики наши сказали, что не слишком полуденные и строжатся, открыто говорят о том, что они идут жить на наше место, что мы зажились у Моря и пора уже с лица земли нам исчезнуть, уступить место новому народу. Так то…
     – Путь один у нас, други, биться и выстоять, – сказал я, обернувшись от окна, за которым шумел дворцовый сад. Сегодня ветрено, култук сменился на сарму, такой ветер и кровли с домов срывает, случается, вон, грохочет по дворцовым крепким доскам на крыше, покрытым дорогой листовой медью…
    Начали расходиться, поднимаясь с лавок, но замешкались, потому что  весник наш подал снова голос, но замялся, будто размышляя, говорить али нет.
     – Государь, вот ишшо что услыхали мы… Там у них окромя царя появилася недавно царица, говорят, сама Аяя, твоя первая жена, прекрасная Аяя-мукомолка… Они её царицей почитают.
     Гонец был совсем молодой вьюнош, он родился годы спустя после того, как Аяя пропала, но и он слышал о ней, легенда о пропавшей жене Марея-царевича жила вместе с моей тоской о ней. Все, кто был в горнице, остолбенели и воззрились на меня.
    Все смотрели на меня, а я посмотрел на Эрбина. Загиб, будто придя в себя, пробормотал:
     – Так вот куда она запропала тогда…
     – Ты видал сам? – спросил я нашего лазутчика, продолжая смотреть на Эрбина.
     – Откуль! Што ты, осударь, што она, царица запросто промеж палаток ихних бродит? Нет, конешно.
     – А говорят што, те, хто видал, сами полуденники?
     Лазутчик пожал плечами:
     – А што они скажут? Што прекраснее она утренней зари. И што теперя ихний царь сбросит любого иного царя с нашего трона, потому што…
     – Довольно! – прогремел Арий. – Ступай, досужих глупостей не передавай нам. Всё ложь то!..
     – Распоряжаться в моём дворце и моими людьми я пока буду, – мрачно проговорил я, мне неприятно было напоминать Арию его место. Он же опустил глаза, бледнея, но ничего не сказал. – Все ступайте, только вы, братья, останьтесь.
     Недолго понадобилось, чтобы освободилось помещение, двери, лязгнув, закрылись снова.
     – Что вы знаете про то оба? – спросил я.
     Меня охватила дрожь, я чувствовал, что они знают, знают куда больше, чем говорят и прежней ложью не обойдутся теперь. А если они знали, где была Аяя все эти годы?.. И где она была, разведчик сказал: «объявилась», вестимо, не была там раньше…
    Эрбин открыл было рот сказать, но я не дал ему:
    – Сдаётся мне, Эрбин, ты солгал в прошлый раз, а потому сейчас хочу услышать и посмотреть, что и как скажет твой брат. Что ты знаешь об Аяе, Арий?
    – Ничего не знаю, государь, – сказал Арий, по-прежнему бледный, с губами, сделавшимися напряжёнными, тонкими. – Потому и хотел заткнуть глупца энтого, что врёт и чужие враки передаёт нам. Самозванка то. Не может быть твоя жена жива.
     Всё верно, не может. И не может тем паче быть с врагом. Идти рука об руку с врагом на Байкал. Но тогда почему я трепещу, почему мне всё время кажется, что я скоро увижу её? Потому что близка моя смерть, а Аяя там, за Завесой?..
     – Ложь, государь, Арий прав. Мои рабы убили её. Я сам пытал их за то, сам убил, они всё признали, всё поведали. Кто бы ни была та женщина, что полуденцы называют царицей, то не Аяя.
     Я отпустил и их, оставшись один со своими мыслями. Мои дети станут незаконными ублюдками, если все поверят в то, что жива Аяя… Вот, что для меня эта весь. Счастье, связанное даже с мыслью о том, что она, она, моя Аяя, может быть жива, и я ещё при жизни снова увижу её, безмерное и неправдоподобное – на одной половине, и полный крах моего царства – на другой…
 … – Он узнает теперь, теперь все узнают, – сказал Арик, когда мы вышли уже на площадь. – Эр, вот придёт вражеска рать и…
     – Вскую мечешься Ар, – сказал я. – Отобьём нашествие, будем думать, что делать с тем, что сейчас обманули царя. А до того надо держать эту линию, что та, что у супостата – самозванка. Или ты думаешь, она хотела бы прискакать погубительницей Могула и всего Байкала? Какие доказательства у полуденного племени? Кто помнит Аяю в лицо, много таких людей осталось, кто знал её?
     Арик посмотрел на меня, глаза стали спокойнее. Мы дошли до харчевни, где любили вечерять и вошли внутрь, сели за стол, заказав бока барашка и обданных огнём овощей, лепёшек и красного вина.
    – Много не пей, Ар, оставь голову светлой, – попросил я, думая, что, конечно, он захочет теперь налиться до краёв.
    Он посмотрел на меня.
    – Как скажешь…
    Пока мы трапезничали, Арий молчал, мрачный как никогда.
    – Что ты, Ар, как грозовое облако?
    Он поднял глаза на меня:
    – А если и правда Аяя решила встать рядом с техним царём, вернуть себе трон и царить здесь. Ведь и верно, она законная царица, а? отдалась тому царю и… Мало ли, каков он? Сильный человек, должно, если народ за такой краткий срок собрал, и на такое царство как Байкал ведёт. А женщины…
    – Ну и ну, Ар! Ты четверть века прожил с нею и не разглядел? Хотела бы она того, что ты возомнил  сей час, думаешь, торчала бы с тобой в лесу…
    – Вот тебе отдалась же! Жила с тобой столько времени, ко мне не вернулась…
    – Кто давал ей уйти? Мы с Рыбой бдили день и ночь. А как прельстила Рыбу, так и… – я поморщился, я ещё уговаривать его должен. – Оправдываюсь ещё пред дураком энтим!.. Отдалась, да! Я любил её, и она меня полюбила, так хочешь?!.. Пошёл ты к чёрту, брат, слепой дурак, ревнивец! Влюбился бы в образину, некого было бы ревновать, ума лишился от того совсем! Выбрал красу живую самую ясную из всех, што могут быть под солнцем, и ждёшь, что никто не поглядит на неё больше?! Не веришь, што любит тебя, не живи с ней! Мне отдай, я возьму, ревностию изводить не стану!
     Арик потёр кулаком лоб, лучше бы треснул себя по нему, по лбу своему стоеросовому! Залпом выпил вино, всё, что было в его чаше.
    – Тебе… Тут послаще кусок имеется. Теперь как Марей знает, што… Ежли встренуться они, ежли… Эрик, ни тебя, ни меня и близко не подпустит…
    Я хмыкнул, утирая рот и руки влажным потиральцем, поданным нам.
     – И што? Долго ль продлится это? Сколь Марею осталось, даже ежли до ста лет проживёт? Что, не дождёшься?
     – «Дождёшься»… Да я кажный день щас словно меру крови теряю, не знаю, как и хожу, и дышу, чем… Не могу я без неё, Эр!
     – Ну-у… совсем ты чтой-то раскис, братец, – удивился я. Я и впрямь впервые вижу его таким и тем более слышу такие речи.
     – Да я не раскис. Меня вовсе нет…
     – Всё, вставай, напился, горемычный, – сказал я, поднимаясь, он и не ел почти, правда назола взяла, близняка моего. Сейчас, когда Аяя была вне досягаемости, мы жили с ним очень мирно, не расставаясь и на час, нуждаясь друг в друге как никогда раньше, ведь и она теперь объединяла нас. Что будет, когда она вернётся, я не думал, уверен, не думал и он, а сегодня вдруг стал бояться, что Марей, теперешний Могул, встанет между ними…
     А утром Арик сказал мне:
     – Есть у меня приспособление одно, Эр, думаю попробовать его для разведки.
     Я знал, что он большой придумщик, но не ожидал того, что увидел…

    В эти дни и я вспоминала наш с Огником самолёт. Мне было так душно, я совсем потеряла силы, впервые в жизни оказавшись в таком положении как теперь, когда я не только оторвана от дома и земли, тем более что дом сожжён, но дом можно построить снова, если только хотеть сделать это. А вот свою землю, свой Байкал я, получается, предаю сейчас уже одним своим существованием.
     Меня никуда не выпускали из шатра, да и куда мне было идти, бродить между их палаток? Ни леса рядом, ни реки, ни тем более Моря… Река, впрочем, была недалеко, в ней они брали воду, но Гайнер запретил категорически пускать меня хоть куда-нибудь, потому и задыхалась я в этом шатре, где и окон-то не было. Не было здесь и книг, потому моё заточение стало совсем уж невыносимо.
     Наконец, принесли мне платья, сшитые из убруса, вернее принесли показать, соглашусь ли на такие, им казалось «бедные»: тонкие и лёгкие, прозрачные почти. Увидев их, с длинными, широким рукавами, узкими вырезами спереди, совсем без украшений, потому что тонкая ткань не выдержала бы золотых вышивок, я вдруг поняла, что нашла себе занятие. Приказание принесли мне ниток и иголок, было воспринято с удивлением, но исполнено мгновенно. Так я теперь смогла шить и вышивать, размышляя, над тем, что делать дальше…
   …Я нарочно оставил мою царицу на некоторое время и приходил посмотреть на неё, когда она спала, приказав, чтобы мне сообщали об этом, я хотел, чтобы она не знала, что я прихожу, чтобы она подумала, что я забыл о ней, чтобы это взволновало её, я знаю, что ни одна женщина не может быть спокойна и равнодушна, когда её вознесут на высоту, преклонив колена буквально и после отказа вдруг оставят в покое, ведь не для того, в действительности они отказывают… Но как ни удивительно, Аяя или не была женщиной в нормальном понимании или… Или как понимать её спокойствие, и то, что она занялась шитьём вместо того, чтобы, забеспокоившись, не выдержать и явится ко мне. Нет, она попросила писало и выделанных под писание шкур али дощечек, хотя бы бересты, но я отказал ей в том, опасаясь, что пошлёт весь на Байкал. Тогда началось иное: день за днём, с самого утра и до вечера проводила время за тем, что шила и вышивала перед отогнутым пологом шатра, слушая сказки, что просила рассказывать своих служанок и их песни. Вот уж чуднее не придумаешь.
     Я готовил войско, выступление было намечено через девять дён, поднимется весь лагерь, все, кто способен воевать и сидеть в седле, все станут ратниками, кто нет – старики и младенцы поедут позади в кибитках с обозом. Весь полуденный народ нахлынет на полуразрушенное царство Могула. Я не мог и вообразить два года назад, что вообще кто-то сможет пошатнуть его могущество, а теперь я знаю, что оно посыпалось, как сыплются скалы на куски, когда трясётся земля. Я трясу землю под Байкалом. Я стану новым повелителем великого приморья, и тогда моя царица не сможет так пренебрежительно относиться ко мне…
 …Я и не думала о Гайнере все эти дни, поначалу опасалась, что он явится со своими притязаниями, но когда он не приходил и к себе не звал, я даже как-то позабыла о его существовании. Девушки, что прислуживали мне, рассказывали мне сказки их народа, очень похожие на наши, но герои в них нередко действовали жёстче или хитрее, наши против них получались мягкими и ленивыми увальнями, а эти были предприимчивы и увёртливы.
    – На што тебе их рассказы, не пойму, Аяя! – поморщилась Рыба как-то.
    – Как не что? Так в сказках вся соль, какой народ, такие и сказки. У нас волшебств много, а у них, гляди, всё сами сплошь свершают. Смелые они люди, нахальные, хитроумные, на Богов и баальников не рассчитывают, берут и делают. Размышляют о Добре и Зле тоже немного, что выгодно, что сытно, то и – Добро.
    Рыба только покачала головой:
    – Хитра ты, однако, царица…
    – Да не слишком, – вздохнула я. – Вишь, как мной воспользоваться решил царь-то ихний… Противу нашего Байкала, противу Могула я хуже копья с ядом на конце. Кабы знать раньше…
    – И што? Што бы ты сделала, из огня бы не выскакивала? Они искали тебя и нашли, выкрали. Цельный отряд рыскал по всему Байкалу. И думать надо, не один. Заранее ничего ты не могла. Ты теперя думай, как быть…
    Она опять стала говорить о том, что надо умело подкатиться к царю, что раз уж он объявил меня своею, что при уме я могу быть всевластною повелительницей и прочее. Но я не слушала её слов, меня зацепили слова о том, что надо подумать обо всём из сегодняшнего дня и положения, суметь его обратить на пользу, но не себе, как советовала Рыба, собственное благополучие не интересовало меня, что я, всего лишь одна из многих тысяч, не себе на пользу, но Байкалу… И поначалу мне казалось, что передо мной стали выступать как звёзды на темнеющем небе по вечерам, мысли, как это сделать… Я вспомнила о зверях, которые могли бы помочь мне, на мой призыв они пойдут, куда я пожелаю, но…
    Но они погибнут. Люди вооружены луками, копьями, чем вооружены звери? Когти  да клыки, но то в ближнем бою, а на расстоянии нескольких шагов звери беззащитны перед людьми и что я брошу их на эти копья?.. Отчаяние стало подступать чаще.
    Однажды явился Дамэ, увидел меня за шитьём и подивился:
    – Так вот чем занимается прелестная царица. Не думал…
    – Думал? Неужто думал обо мне, после того, как привёз? – засмеялась я, но, повернувшись неловко, рассыпала бисер, что лежал передо мной на лавке. Бисер вот такой, стеклянный, разноцветный, был здесь редкостью и для меня ценнее злата, и я почти весь его по узорному ковру, поди теперь собери… Но Дамэ не погнушался, сел на колени на пол и принялся собирать и высматривать, назад мне на лавку складывать, девок-прислужниц не допустил, словно хотел, чтобы остались в отдалении.
     Я была рада ему, он словно был с Байкала, словно мой земляк, хотя он не только не оттуда, он вообще не человек. Но как ниточка он связывал меня с той жизнью из которой меня вырвали по воле не здешнего царя, но Того, Кто вёл его, Кто его вдохновлял и помогал, даже самого Дамэ прислал в помощь. И вот именно Дамэ, и ещё Рыба, и заняли место рядом в моей душе. И может быть, Дамэ хотя бы расскажет, что там происходит, на воле, ведь я не знала и не видела никого, кроме прислужниц, а они были довольно бестолковы, ничего рассказать не умели. Рыбу не выпускали тоже, стерегли ещё строже, чем меня.
   – А как же, – немного смутился Дамэ, опуская голову. – Все товарищи мои от зависти злопышут, повелитель меня над ними поставил в награду.
    – Что смущаешься, заслужил.
    Я не сердилась на него, он выполнял то, что должен и не мог поступать иначе, странно другое, что он думал обо мне, огорчался и волновался, похоже. И нынче пришёл, взглянуть, как я поживаю.
    – Не обижают тебя? – спросил он, вглядываясь в меня.
    – Ежли неволя не обида, то – нет. Не выпускают из шатра, а в остальном отказа нет. Ты не волнуйся за меня, Дамэ…
    Он улыбнулся тоже, совсем он не похож на того, кем был, я была права, неудачный он получился у своего Создателя. Он оглядел моё шитьё, моё платье.
     – Не носишь, я вижу, одежд царских.
     – Жара, Дамэ, и так в духоте тут, так ещё тяжёлые одежды…
     – А вышивки чудные, я таких не видал, что это?
     – Солнышко да Море – Боги Байкальские, а ещё звери да птицы, всё мои друзья, – улыбнулась я.
     Да, улыбнулась, и улыбка живая, но такая грустная, что мне кажется, там слёзы, горькие слёзы спрятались за этой лёгкой улыбкой. Это платье на ней, из нескольких слоёв тонкого полупрозрачного убруса, оно такое странное, я таких не видал никогда, но при этом оно совершенно в её духе: воздух и свобода. И волосы перехвачены свободно, никаких украшений, даже пояса на ней нет. Похудела и побледнела за эти дни, что я её не видел. Но при этом и голос мягкий, тихий, даже с нежными какими-то звуками, как у птички.
      – Хочешь, я попрошу разрешить тебе выходить гулять? Здесь неподалёку река есть…
      Она покачала головой:
     – Не надо, Дамэ, ещё решат, что ты продался мне.
     – Продался? Вот ерунда! Да ты и не покупала, – засмеялся я.
     – Скоро поход? – спросила Аяя.
     Я пожал плечами, мне повелитель, разумеется, мне не докладывает, как не докладывает никому, знаю только, что всё готово к выступлению, что осталось сложить мехи, оседлать коней и город-лагерь снимется с места, если утром прикажут, к полудню проедем уже вёрст двадцать пять. Так что, несомненно, поход скоро. 
     Выходить из шатра не было позволено, но сидеть у его края никто запретить не мог, особенно при мне. Поэтому царица и я сели на краю деревянного помоста, на котором располагался шатёр, свесив ноги и поставив солнцу плечи и головы. Впрочем, ей скоро напекло, потому что иначе я не могу объяснить слова, что она произнесла, взглянув на меня сквозь длинные ресницы:
     – Дамэ, ты думаешь, ты мне друг?
     – Отчего ты днесь вопрошаешь эдак странно?
    Она продолжала смотреть так же странно, внимательно, даже напряжённо.
     – Только ты и Рыба со мной как близкие люди, прочие чужие али вовсе враждебные, – сказала она.
     Я рассмеялся, чтобы и её немного развеселить, мне не нравилась тяжёлая назола, что ею владела. Но она не засмеялась, лишь проговорила, наклонив головку, так что коса, налегке увитая шнуром, сползла ей на колени.
     – Ты мог бы сделать для меня одну вещь? Как друг? Хотя и странно другом называть демона, слепленного даже не знаю из чего… – тут она всё же усмехнулась.
    – Какую же вещь?
     – Важную, тебе не будет сложно, а мне… А мне ты поможешь. Я вижу, ты… жалеешь, что привёз меня сюда, ведь так?
     – Так, и что? – я нахмурился, думая, что угадал, что она хочет попросить отпустить её. Так и вышло, только свободу она поняла не так как я…
     – Дамэ… Ты… убей меня, а? От меня один вред, столько вреда… Арию, Марею, даже Эрбину ничего хорошего… И всему Байкалу погибель… А, Дамэ?.. Погоди отнекиваться. Я не могу сама этого сделать, потому что… Словом, не смогу. Сделай ты, а? Ты же можешь? Один миг и я за Завесой. Я не боюсь, тебе легко будет это…
     Я взорвался:
     – За завесой? Отменную месть ты мне придумала, царица! Я тебя за Завесу, а мне что? И Рыбе твоей, обоим нам жить после тебя не больше чем полдня… И нам не просто шеи перерубят, поверь, откручивать по пальцу, по ногтю будут, пока мы от мук не умрём. Да и это бы ничего, будь я человек, а так… што я и кто?
     Она вздохнула и отвернулась, выпрямляясь:
     – Верно, ты прав, прости, что пытала тебя… Что… Себялюбцы все таковы, слепота одна…
     Я долго смотрел на её светящийся профиль и думал, что должно было накопиться в душе этой молодой женщины за прошедшие дни, если она из той, жизнерадостной и шутливой, пронизанной солнцем, как вода в их Море, вдруг стала такой, готовой умереть, вдруг так остыла...
     Поэтому я постарался развлечь её рассказом о том, как поссорились двое местных воевод, потому что один из них хотел женить своего сына на дочери другого, но дочь эта оказалась уже не девушкой, более того, беременной и отец не знал от кого, едва не поколотил девицу, но выяснилось, что те самые несостоявшиеся супруги на деле давно сами поладили…
     – И беременна девка от того самого парня, что прочили ей в женихи!
     – Так помирились? – спросила Аяя.
     – Что ты! – захохотал я. – Разругались  в пух и прах, едва за мечи не схватились!
     Мы посмеялись над неловкими сватами, с тем я и ушёл.
     И всё же, несмотря на то, что Аяя просила меня не говорить с повелителем о ней и позволении прогулок, я отправился к Гайнеру и, войдя в его шатёр, остановился сразу у входа, так внутренний полумрак и духота ослепили меня.
     – Дамэ? – я не сразу понял, откуда звучит голос повелителя. – Что явился без зова, случилось што неладное?
    – Нет, повелитель, ни о чём таком мне не известно.
     – Хорошо, – вот он, проступил из полумрака. – Для чего явился?
     Повелитель спросил как всегда холодно и заносчиво, вздёрнув бритый подбородок.
     – Ты давно не призывал меня, я…
     – Не призывал, значит, не было надобности. Ступай, Дамэ, собирай свою кибитку, ежли женщина или мальцы есть у тебя, сбирай их тоже.
     – Нет, повелитель, я не…
     – Ну и хорошо, что одинокий волк, степняку легче в одиночку.
     Я пожал плечами, я не думал о том, легко ли мне али тяжко, я не мог судить об этом, я сам не знал семьи, и не мог вообразить, что она могла бы быть у меня. Для Гайнера я был человеком, но он не думал, что я не вырос в семье у отца и матери, просто потому что вообще не думал, откуда я, как и мои сотоварищи взялся.
     – Повелитель! – насмелился я. – Я был у царицы, она… ты не выпускаешь её как пленницу, но так и до болести недалеко…
     Повелитель обернулся и, сверкая глазами, оглядел меня с головы до ног:
     – Что такое? Что это я слышу? Ты так дружен с царицей, что тебя волнуют её печали?
     – Печали? Нет… печалей я не приметил, – поспешил отнекаться я, –  повелитель, а токмо кажется мне, что царицу не след эдак содержать.
     – Это моё дело, Дамэ, решать, как обходиться с царицей, и невместно тебе, рабу, указывать мне. Ещё узнаю, што ты к царице вхож, за измену приму. Всё уяснил?! – он нахмурил почти бесцветные брови.
     – Да, конечно, повелитель… – пробормотал я, отступая снова под солнце, прочь из шатра. И как я раньше не замечал, что он ростом мне едва до плеча?..
 …Наглая выходка Дамэ вывела меня из себя. У меня и так сердце было не на месте из-за того, что Аяя ведёт себя совсем не так, как я рассчитывал, что занимается странными вещами, и не просит сама свободы ни для прогулок в которых я сопутствовал бы ей, не пытается сбежать, не просит, не жалуется, просто молчит, словно нет меня. Я спокойно решил бы, что она тупа, как корова в стойле, и успокоился, ежли бы она не говорила со мной пред тем, ежли бы мне не пришлось силой заставить её выйти пред народом, представившись моей царицей. Я сделал это не для полуденного народа, который и так предан мне сверх меры, но для Байкала, чтобы весь о том, что Аяя моя царица, что приняла и признала меня, разошлась по всему приморью. И главное, я сделал это для неё самой, чтобы она поняла, что она в моих руках полностью и ходу назад ей нет. Она поняла и смирилась? Я не был уверен. Больше того, я вообще не мог понять, что она думает, а я уверен, что она всё время думает и это было страшно...
Глава 2. Кровь и злато
     Да, я не рассчитывал, когда думал о ней, что Аяя окажется не просто необыкновенно красивой девушкой, которая свела меня с ума своей прелестью, своим гибким станом, смехом, но будет строптивой и умной, я не был готов. Это делало её намного привлекательнее, но при этом я терялся и не знал, как с ней обращаться. Прельстить мне её было нечем, потому что трон и корона не привлекали её, а что больше я мог посулить?
     И то, насколько сильно меня к ней тянуло, меня пугало. Я начинал чувствовать, что это заполняет меня, полностью порабощает, сводит с ума, я не думал сейчас ни о чём, ни о нашествии, которое уже было готово, и осталось только сняться с места и выступить, я думал о том, как войти к ней. Особенно, после того как Дамэ явился ко мне со своим рассказом о царице, и с каким волнением, коего в нём вовсе не бывало раньше, с просьбой о послаблениях для неё, и я вижу по нему, что он ведёт себя неподобающе странно, что он… влюбился в неё?.. Мне доносили, всё время намекали его товарищи, особенно Бун, которого я примерно наказал, когда он вернулся с Байкала ни с чем и трусливо оправдывался, что они не привезли пленённых предвечных братьев, плёл что-то про волков, про камнепады и прочую глупую ложь, пытаясь объяснить, почему он не выполнил моего приказа. Я хотел выпороть его при всех, но ограничился тем, что лишил богатого шатра, в котором он обретался и отправил спать к простым. Так вот именно Бун сначала намекнул, а потом и прямо сказал, что он думает, что Дамэ поддался чарам царицы. И что он может из-за этого предать, попытаться вызволить её. А потом и прямо сказал, что братья улизнули из-за Дамэ. Тут я хотел наказать его повторно за ложь и гневно остановил:
    – Ты ведь рассказывал о волках и прочих напастях, а теперь что же, вем, ты лгал? Тогда или теперь лжёшь, мерзавец?!
     И я не верил бы и не думал об этом больше, если бы Дамэ вдруг не пришёл сегодня с этими речами о царице.
     Потому я, хотя и имел в мыслях покорить строптивую царицу победой над её Байкалом, царством, которое некогда изгнало её, чтобы она скрывалась в безвестности, бросить к её ногам разбитый, покорённый мной Байкал, я рассчитывал завладеть ею, завоевать её уважение и любовь. Восторженную любовь, как во всех людях этого полуденного народа. Мне уже мало было простого обладания. Я алкал понимать. Что она, почему такая странная, почему всё неправильно в ней? Почему то, что привлекает всех людей, оставляешь холодной её?
   Почему её изгнали из Авгалла? И что вообще случилось там? Этой тайны я не знал, в юности я слышал разговоры о том, что жена Авгалльского Марея-царевича пропала, что он искал её по всему приморью, приезжал и в Каюм к нашему царю, мы все видели его, он был очень приметный, хотя прискакал тогда один, как простой странник, но даже так он не выглядел простым, проезжая по городу он притягивал все взгляды.
    После он тоже наезжал уже царём царей и всегда носил чёрные одежды, все говорили, что это потому, что он тоскует о ней. Я не верил тогда, ни в то, что он разыскивает кого-то, считал, что он хочет наладить связи по всему приморью, сдружиться со всеми, так и вышло, а разговоры о какой-то там потерянной любви в человеке, объединившим весь Байкал, я не верил, больше – это смешило меня, как и все эти глупости, что рассказывали о сердечных привязанностях.
    Теперь всё стало для меня ближе в той давней истории, и страннее. И уговаривая себя, что я решил, наконец, поговорить об этом, расспросить Аяю обо всём, я и отправился к ней.
   
 …Выйдя от повелителя, я испытывал всё большую тревогу. Когда я пришёл к Гайнеру попросить позволения о прогулках для царицы, я не думал встретить в нём такое волнение и тем более гнев. Я вообще не видел раньше, чтобы он так бледнел и сверкал глазами. И то, как он накинулся на меня с угрозами, что это было? Почему повелитель обнаружил такую слабость?
     Я прошёл по всему городу-лагерю, замечая значительные изменения, исчезли беспорядок и обычно развешенные и раскиданные повсюду тряпки, сёдла, хотя большинство ездило без них, меленькие дети куда-то делись, лошади, обычно привязанные у шатров и палаток, стариков, обычно сидевших возле на кошмах или низеньких скамейках, приглядывающих за малышами и теми же лошадьми, тоже не было видно. Я нашёл, где лошади, они все были согнаны и собраны за границей лагеря, где Бун и сотники из местных пересчитывали лошадей и записывали. Бун обернулся, завидев меня, и сказал, усмехнувшись:
    – О, досточтимый господин Дамэ, снизошли до нас, с тех дондеже вернулись из своего великолепного путешествия, вы почти не показываетесь среди прежних товарищей. В высотах парите. Что сегодня привело к нам, простакам?
     Я не удостоил его ни ответом, ни даже взглядом. Дети со стариками тоже нашлись в отдельно теперь устроенных больших палатках с новыми повозками рядом, так они и поедут обозом вслед за остальным племенем, что поскачет ратью, бешеной конницей. Самые мощные, самые сильные вои станут пешими ратниками, но большая часть, включая подростков и женщин – это быстрая конница, среди них половина лучников, которые упражнялись буквально день и ночь почти все два года и могли теперь попасть даже в летящую муху, не то что в человека, а вторая половина были вооружены кривыми мечами, которыми очень удобно рубить на скаку, великолепными мечами, выкованными и на Байкале и уже здесь, новыми.
    Выступаем, думаю, со дня на день, не более пяти дней, отчего-то повелитель не говорил мне, вообще не призывал все дни. Поэтому я решил сам порасспросить воевод. Но и они не знали точного дня, все сказали: «Повелитель молвил, со дня на день, быть готовыми в любой миг».
    Весь день ушёл у меня на это, город-лагерь наш был велик, и концы неблизкие за его края ходить. Но усталость всегда была почти не властна надо мной и сегодня, дойдя до моей палатки, я даже о еде не вспомнил, я продолжал отгонять тревогу при мысли о царице, владевшую мной весь день после того, как повелитель с угрозами запретил мне приближаться к ней…

     Я застал царицу за примеркой нового платья, девки держали два металлических зеркала, а она оглядывала себя со всех сторон. Платье было странное, совсем не из тех, что были нарочно куплены для неё на Байкале, оно лёгкое и тонкое, сшитое из полупрозрачного убруса, но состоит, кажется из трёх его слоёв, будто три платья надеты одно на другое, тонкая ткань скрывала всё, но как туман, не как целый дом, вроде прежних из плотного дамаста и аксамита, расшитых золотом и каменьями. Эти тоже были вышиты по рукавами и подолу, но тонким рисунком из цветных ниток и мелкого разноцветного бисера.
    Она обернулась, когда я вошёл, потому что девки замерли в низком полоне, думаю, если бы не это, она и не заметила бы моего прихода.
    – Баса твоя ослепительна, Аяя, и, похоже, бессмертна, – сказал я, чувствуя, как горячая волна охватила мой живот и мои чресла, при взгляде на неё, в этих одеждах она куда более пленительна, чем в прежних.
    Краем глаза я заметил, что Рыба, что была здесь, погнала девок из шатра в смежные, положенные для них помещения. А я ещё прирезать её хотел, она умна и, похоже, моя союзница, хоть я и не просил.
    – Который тебе год, Аяя? – спросил я, намереваясь смутить её этим вопросом. Он пришёл мне в голову давно и я не находил ответа на него. Всякий раз, приходя тайно смотреть на неё, наслаждаясь юным свечением её кожи и волос, мягких розовых губ, я думал, как она может быть той легендой, что я слыхал в свои семнадцать? Мне теперь сорок четыре, а ей всё семнадцать? В этом какое-то баальство или она не Аяя? Но она та самая Аяя, сомнений в этом быть не могло.
    Но она не смутилась, посмотрела на меня через плечо вскользь, отбросила волосы, свободно перехваченные шнуром. И никаких украшений, даже пояса, ничего от меня не хочет…
    – Не помню, Гайнер, – ответила она, легко пожав плечами.
    – Ты ведь жена Марей-царевича, как ты можешь… как можешь быть так молода?
     Она рассмеялась.
     – Так может статься, что я не та? Что ты ошибся?
     Я подошёл к ней близко и сказал, чувствуя, как закипает моя кровь, ещё немного и я не смогу владеть собой. Я уже слишком долго жду…
     – Даже если ты не царица, а последняя свинопаска, я искал именно тебя, – негромко сказал я, почти рыча, почти задыхаясь.
     Вот тут она хотя бы повела бровями, взглянув мне в глаза, но не спросила ничего, и взгляд этот был краток, слегка коснулась и вновь прикрылась ресницами, отворачиваясь. Но я не мог больше терпеть этой холодности и  пренебрежения, я схватил её за плечи и развернул к себе. Её щёки вспыхнули, она уперлась руками мне в грудь, отклоняясь.
    – Не смей! Не смей!.. – зашептала она.
     Но я не собирался подчиняться, я схватил её за косу у самого затылка, притягивая к себе, и захватил губами её рот, о, сладкий, нежный, но она не позволила и мига насладиться им, вывернулась и оттолкнула, утираясь с отвращением и сверкая глазами.
     – Не смей! – вскрикнула она, отскакивая от меня, потому что я ослаб немного.
      Но я нагнал её и ухватил уже крепче, отрывая от пола, и понёс к ложу, это было несложно, она такая маленькая оказалась в моих руках и почти ничего не весила и, хотя отбивалась, яростно сопя, и приговаривая всё то же: «Не смей! Не смей!», я опрокинул её на спину и рванул платье с её плеч, тонкая, но многослойная ткань поддалась не вся, обнажая её плечи, но ещё не грудь. Она вскрикнула, борясь со мной, стала бить меня по рукам, отталкивать, но что она супротив меня? Но едва я был готов окончательно сорвать её платье, как что-то куда более сильное, чем её тонкие руки, рвануло меня назад. Это Дамэ, он оказался между нами…
 …Да, так. Именно так. Чувствуя растущую тревогу, я направился к царскому шатру и, хотя повелитель изгнал меня из него, и под угрозой смерти запретил приближаться к шатру царицы, я обязан был убедиться, что с ней всё хорошо. Мне всё время вспоминалось то, как говорил он со мной, и мне подумалось, что ревность, которую я угадал в нём, может заставить его как-то обидеть её.
    Потому я и пришёл к шатру царицы уже на закате, я видел, как вышли вереницей одна за другой рабыни, что прислуживали ей, и это очень не понравилось мне. Я вошёл через помещение, которое занимала Рыба. Она встретила меня у входа, а её полог был раскрыт широко, но от духоты это почти не помогало, может быть, она рассчитывала, что с наступлением ночи станет прохладнее? Впрочем, мысли о Рыбе и том, чего она хочет добиться раскрытым пологом, улетучились из моей головы очень быстро. Сначала она накинулась на меня, едва я вошёл:
    – Што ты бродишь? – зашипела она, оглядываясь на занавес, отделяющий её шатёр от царициного. – Чего тебе тут? Царь явился к царице, а ты путаисся! Ти-ш-ш-ше! Глядишь, поладют, не мешайся! – она даже попыталась вытолкать меня, ей могло бы это даже удаться, если бы я не услышал за плотными тканями вскриков и борьбы, потом шлепков, пощёчин что ли?..
     Я рванулся туда, но Рыба опять повисла на мне, пытаясь оттащить и снова вытолкать наружу.
     – Да ты што… ополоумел?! Куды?! Не вздумай!
     Но когда я услышал барахтание и треск тонкой ткани, вскрик, с уже подмешавшимися слезами, я ворвался внутрь и увидел именно то, что представлялось моему мысленному взору. Я оторвал Гайнера от Аяи и оттолкнул так, что он упал задом на ковёр. Рыба влетела за мной, но остановилась у входа, раскрыв рот, взирая на всё, что происходило.
     Я обернулся к Аяе, она, растрёпанная, поспешно постаралась сесть, натягивая на плечи надорванное платье, опуская задранный подол, на её коже горели красные полосы. Я поспел вовремя…
…Это верно, Дамэ, мерзавец, ещё мгновение и Аяя стала бы моей по праву моего владычества и того, что ты привёз её сам.
    – Как ты смел войти?! – взревел я, поднимаясь.
    – Нельзя насильно входить к женщинам! Нельзя принуждать! Даже царю не позволено! – неожиданно твёрдо произнёс Дамэ, весь бледный и прекрасный в своём гневе, взмахнув черными блестящими волосами, снова оборачиваясь ко мне.
     Этот мерзавец не только влюбился в мою царицу, он ещё позволил себе мешать мне. Что ж, я первым хотел убить его, я давно это решил…
 …Я успела увидеть только, как Гайнер поднялся и сделал несколько шагов к Дамэ, что стоял между нами, и услышала, как закричала Рыба и тут же зажала себе в ужасе рот. Я ещё не поняла, что произошло, когда услышала слова Гайнера, обращённые ко мне:
     – Если ты в полночь не придёшь в мой шатёр, я не только убью Рыбу, медленно наматывая её кишки на железный ворот, но, войдя на Байкал, стану убивать всех, кто встретится мне: женщин, младенцев, стариков. У меня нет корней, мне плевать на всё, если ты не станешь моей, мне нечего терять и нечего беречь, на Байкале умрут все! И виновна будешь ты, прекрасная Аяя, Селенга-царица, если не станешь моей в сию же ночь!
     А в следующий миг Дамэ упал на ковёр к моим ногам, Гайнер же, дёрнул рукой, стряхивая капли крови Дамэ со своей ладони, оружие осталось в теле Дамэ?.. Гайнер развернулся и двинулся к своим покоям, что через длинный коридор отсюда…
     Рыба так и стояла, зажимая себе рот, а я бросилась к Дамэ, он лежал ничком, очень большой и тяжёлый, несмотря на стройность.
    – Рыба, помоги! – крикнула я. – Да помоги же, что оцепенела?!
     Рыба послушалась, бросилась ко мне и помогла перевернуть Дамэ на спину. Сомнений не было, богато украшенная ручка кинжала торчала из груди Дамэ. Он был ещё живой, и заморгал, глядя на меня:
     – Прости… слышишь… – в его горле зашипело, и на губах показалась розовая пена. – Аяя… прости, что привёз… тебя… что… оказался… таким… Я… Не хотел быть… человеком… А теперь… А я…
     – Нет-нет… – зашептала я, он тут единственный мой союзник, настоящий сильный союзник и он…
     – Ты… беги… я… надо было помочь тебе… надо было…
    Он вдруг перестал дышать, и взгляд его остановился и как-то ослаб, разъезжаясь, свет погас в нём.
     – Нет! – зашептала я беспомощно. – Да нет же! Нет!.. нет...
     Я схватилась за рукоятку, торчащую из его тела, и вырвала кинжал, кровь брызнула на нас с Рыбой. Слова, из прошлого из моего такого хорошего, моего главного прошлого, которое изменило меня и мою жизнь раз и навсегда, вдруг всплыли во мне: «…напои его своей кровью, много не надо…»
    – Что ты, оставь, не видишь, кончился… – выдыхая, пробормотала Рыба, тронув меня за плечи.
     Я обернулась на неё и в моей памяти загорелись слова: «Если женщина ты, того достанет, в женской крови Силы хватит…» Хватит! Хватит Силы!
    Я посмотрела на неё и сказала:
     – Нет!.. Нет!.. Нет, не кончился… Не кончился! Ещё не начинался…
     И резанула себя по запястью, но слабо, саму себя ранить нелегко, это страшно больно, хотя кинжал страшно острый, он лишь немного рассёк кожу, пришлось стиснуть зубы и, зажмурившись, полоснуть ещё раз и ещё, пока кровь не пошла широкой полосой, я поднесла больно саднящее запястье к губам Дамэ…
     – Ты… што… это?.. – удивлённо отшатнулась Рыба.
     Надежда во мне была на клювик воробья, но всё же, а вдруг это подействует? Вдруг поможет? Ведь он не человек, так может быть, на него может подействовать моя кровь, способная разбудить в предвечном Силу? Ведь может?..
     Моя кровь просочилась меж приоткрывшихся губ Дамэ, я держала его голову, пристально вглядываясь в лицо, надеясь уловить хоть какое-то движение, хоть дрожь ресниц…
     – Дамэ… – прошептала я. – Дамэ…
     – Оставь ты его, Аяя, иди к царю! – Рыба, потянула меня за плечо. – Что ты чаешь углядеть в ём? Мёртвый он, оставь…
     Я обернулась и оттолкнула её, чтобы не мешала, и в это мгновение, пока я делала это, Дамэ вдруг судорожно вздохнул, будто вынырнул из-под воды. Я услышала, как забилось в нём сердце, быстро и тяжело, ну, настоящий ныряльщик!..
     – Дамэ! – воскликнула я, чувствуя, что от радости слёзы брызнули мне в горло, сейчас потекут на щёки…
     – Ты… что? Что это?.. – пробормотал Дамэ, садясь.
     Рыба от изумления и неожиданности плюхнулась на задницу, открыв рот. Вдруг Дамэ поморщился и согнулся, прижав руку к груди, туда, где была рана.
     – Что это? Я… ранен?
     – Теперь заживёт, – сказала я, почему-то уверенная, что всё теперь будет хорошо. – Рыба, помоги мне, помоги поднять его на ноги.
     Рыба захлопала глазами:
     – Чёй-то… чё делается-то… о-о…
     Но на ноги встала, и мы подняли Дамэ на ноги, впрочем, он покачнулся.
     – Рыбочка, спрячь его у себя! Спрячь на три дни, никому не показывай! А там… – вообще-то я сама не знала, что будет «там», потому что ритуал как следует не выполнен, да и Дамэ не предвечный, он не человек вовсе, а потому, что теперь будет, я не знала. Я только хотела, чтобы он не умер, и он остался жить… но поможет ли ему не умереть моя кровь?..
     – Да ты што, блажная, царь узнает, головы мне не сносить… – проговорила она.
     – Ну… от меня зависит, сносить или не сносить, семь бед, Рыба… – сказала я, сердясь. – Но будешь помалкивать, никто не узнает, всё обойдётся.
     Мы довели Дамэ до её части шатра, опустили на ковёр. Я научила её, как перевязать рану, как ухаживать за больным.
     – Да иди уже, чай, не дурей тебе, – нахмурилась Рыба, деловито орудуя ножом, разрезая рубашку на груди Дамэ. – Подлечить сумею, иди, головы Байкальские спасай!
    Она подняла голову и оглядела меня:
     – Приберись только сначала, штобы глаз отвесть не мог, а то чисто кукомоя лохматая… в крови перемазалась ишшо…
   
 …Как я был зол! Ярость впервые бушевала во мне так сильно, никогда раньше я не оказывался способен убить кого-то своей рукой в ярости, потому что даже местного царя я зарезал хладнокровно, не взволновавшись сердцем,  а тут будто и не я сам, будто кто-то поднял руку мою за меня, управив жизнью Дамэ. Но случись опять, я опять убил бы наглеца. Но и паршивку Аяю наказать следует примерно!
     Дойдя до моего шатра, я приказал себе лохань вымыться, чистую рубашку, на ложе переменить постель, и хотя и так меняли ежедневно, и на сегодняшней я ещё не спал, но я приказал застелить лучшим льном с золототкаными узорами. Принести вина, медов и фруктов, привезённых с Байкала, меледы, лещины в меду.
    – Лампы зажечь, но фитили опустить, чтобы светло было, но не било в глаза. Нынче царица придёт к царю на ложе, – объявил я и все забегали, готовясь. Я и к Аяе отправил слуг, чтобы помогли убрать труп Дамэ и проследили, что она придёт ко мне, чтобы никто не помешал.
 …Да, слуги эти явились, дюжие, суровые. Мои служанки уже вернулись и помогали мне одеваться, я крикнула на этих, Гайнеровых посланцев:
     – Вон! За пологом стойте, не сметь ко мне в шатёр мущинам входить!
     Они, аж пять человек, оторопели, запнувшись у входа:
     – Мы… убрать пришли тело господина Дамэ… и…
     – И к царю проводить вас, пресветлая царица.
     – Глаз нет? Убрали всё без вас. Вон выйдите и ждите.
     Ждать им пришлось долгонько. Я не торопилась, понятно, но и бесконечно оттягивать неизбежную казнь, как я воспринимала то, что мне придётся сделать сейчас, тоже было бессмысленно. Мне перевязали руку и перекрыли множеством браслетов, что надели на оба запястья. Мне было безразлично, как я выгляжу, я лишь сказала:
     – Для царя наряжайте, побогаче в царские платья дарёные.
  …Вошла ко мне, хотя мне казалось уже не дождусь. И сейчас надела одно из тех самых царских одеяний, что я в изобилии приготовил для неё, тяжёлое богатое платье, множество украс, волосы заплетены мудрёно. Я же был в одной рубашке и штанах, в мягких сапогах из черевьей кожи. Её насмешку надо мной я тут же углядел, и хотя никто в жизни не смеялся надо мной, я не рассердился, запас злобы на сегодня и потратил, похоже. И кроме того, несмотря на это, на все эти преграды, что она выстроила опять, она всё же красива невероятно. Интересно, она бывает нехороша?.. Так я и спросил, усмехнувшись.
     Она лишь хмыкнула, качнув увенчанной головой, колтами и серьгами:
    – Бываю, как все, человек же я, хоть тебе и невдомёк.
    Я налил в кубки мёда и подошёл к ней:
     – Осердилась, стало быть. Что ж, сама повинна, пошто впускала Дамэ к себе.
      – Впускала? – она удивлённо приподняла брови. – Ты говори-от, но думай. Дамэ единственный, кто здесь, в энтом царстве твоём, был добр и снисходителен ко мне. Для остальных, вот и для тебя, я даже не человек.
     – Ты – царица, конечно не человек, выше и дальше.
     Она лишь покачала головой, пригубив мёда, и отошла к столу, поставила кубок. Но я последовал за ней, оставил и свой кубок и подошёл к ней, протянул руки и снял тяжёлую корону с её волос.
     – Теперь ты не царицей, женой пришла ко мне, – сказал я.
     – Не боишься, Гайнер? – она наклонила голову, потому что корона зацепила и потянула за собой её волосы.
     – Бояться? Чего? Что ты убьёшь меня? Это и твоя немедленная смерть. Но ты скажешь, что смерти не боишься, – я усмехнулся и поставил её корону на стол возле кубков. – Только наши с тобой смерти ничего уже не изменят, это племя пойдёт на твой Байкал и пусть не завоюет, но крови прольёт изрядно всё одно. От тебя зависит, чтобы я пошёл с ним и не дал той крови литься полноводной рекой.
     – Нашествием идёшь и не будешь кровь лить? – с прищуром усмехнулась она.
     – Всех, кто сам покориться, не трону, зачем? Они все мои земляки и на восточном берегу, и на западном. Пойдёшь со мной, будут видеть, что и царица на моей стороне, что и настоящая царица признаёт меня, доброго и сильного царя, а не бессильного и вероломного.
     – И не убьёшь никого?
     – Будь ласкова со мной, все целы будут. Враги только и падут, – я вновь протянул руки к ней, снял тяжёлые ожерелья и положил рядом с короной.
     – Не бывает завоеваний без крови, Гайнер.
     – Вот ты и убеди всех, что я для них благо, а не Могул. Чтобы сами открыли мне сердца, и города свои.
    Она опять покачала головой, усмехнувшись, и отвернулась.
     – Сюда пришёл, войско собрал, чтобы добром власть взять?
     – А как ещё было, когда у вас там царь с детства сидит, и не сдвинешь, дальше сына своего посадит, а мне што? Токмо в прислужники им пробиться. В советники?
     – Так ты не думал бы о себе, ты о пользе для Байкала бы думал.
     Я подошёл совсем близко и, глядя в её мерцающие чёрные глаза, произнёс:
     – Так не все как ты, Аяя, сами от трона удаляются в безвестность.
     – Царица не важна, главное, кто правит.
     – Какая царица, таково и царство.
     – То-то, потому и говорю я, что теперешняя самолучшая избранница и есть. А законная она жена, али вторая при первой, разве важно?
     – На всё у тебя ответ, – усмехнулся я и взял кинжал со стола.
     Она равнодушно посмотрела на обнажившийся клинок. А я поднёс его ближе, почти к самой её шее, тут глаза её блеснули, она взяла меня за руку.
     – Может, убьёшь меня, а, Гайнер? Что стоит тебе? Говоришь, любишь, так…
Глава 3. Небо и дно
     Вот верно, никак не ожидал я, что Арик додумается до такого: это же надо, самолёт придумал. Передо мной стояла самая настоящая деревянная птица, только что без перьев, годная, чтобы вдвоём и даже больше сесть.
     – В сказках-от про ковры-самолёты бают, а ты, стало быть, птицу придумал… – зачарованно проговорил я, оглядывая чудо, созданное моим братом.
     – Да што ковёр? С ковра сдует тебя, как пыль, да и не управишь им как надоть. А тута…
    Я засмеялся, глядя на него, удивительного изобретателя. Мы полдня добирались сюда от Авгалла, через лес, по скалам, на этот уступ на скале, тот самый, между прочим, где ровно год тому, я увидел их вдвоём с Аяей… Но сейчас я не думал об этом, я думал, как он мог докумекаться до такого.
     – Хотелось не только подниматься ввысь, но и лететь, далеко, как птицы, – сказал на это Арий.
     – Как птицы? Ты… на самом деле, как птица можешь на этом? – поперхнулся я. – Что, и крыльями машет?
     – Нет, крыльями махать незачем, Эр. Его только Силой в высь поднять, а там, ловить потоки, как течение реки, так птицы и делают, – воодушевлённо говорил Арик, не замечая моего изумления и даже восхищения.
     – Ты… – я, всё ещё не веря, посмотрел на него.
      А он продолжал, всё такой же возбуждённый, юный:
     – Если бы не Аяя, не придумалось бы. Но она сказала как-то: «хорошо бы вот эдак далеко куда улететь, поглядеть, што там»… Вот я и стал думать, и надумал.
     – «Надумал», ну и ну… – я смотрел на этого удивительного человека, неужели он мой брат, одна плоть и кровь, поверить не могу. Я, бывает, со скуки пропадаю, не ведаю, чем развлечь, чем занять себя, а этому в сутках времени не хватат на размышления и изобретения эти… Даже любовь для него вдохновение для изобретений.
     – Мы вместе с нею поднимали и разгоняли его, он очень быстро лететь может, не только по ветру, хоть и по сарме, но и нашею Силою, – сказал он и взглянул на меня, наконец. – Теперь надо попробовать, выйдет ли у нас с тобой.
     – Ну если Силой, то выйдет, – сказал я, не понимая, в чём он видит сложность. – Али по-твоему, я тяжёл слишком?
     Арик повернулся ко мне и сказал, понизив голос, будто извиняясь:
     – Не в том дело, Эр. Аяя тоже летает, не хуже меня.
     Я вздохнул, покачав головой:
     – Похоже, из предвечных один я эдакий толстозадый увалень бездарный, што все летаете, а я по земле лишь ползаю как червь.
     Арик покачал головой с укоризной:
      – Такое как тебе только Богам подвластно, а ты пеняешь.
     Я лишь отмахнулся, всю жизнь он мне про то твердит, надоело уже слушать, как я велик, што со Смертью договориться могу…
     – Ладно, Эр, садись, и попробуем, што выйдет, – сказал Арик, подходя к вделанным в тело «птицы» сидениям.
     – Да ты што! Я в жисть не полезу, хочешь, чтобы я со страху помер?! – отшатнулся я, одно дело говорить, совсем другое и впрямь в самолёт его усесться и лететь. У меня аж ноги сразу занемели.
     – Эр, он или полетит или нет. Если с тобой не поднимется, я один полечу, но вдвоём-то сподручнее и две пары глаз, две головы, не одна.
     – Так ты… надумал лететь… разведкой? – догадался я, зачем он привёл меня сюда. – Ну… Это умно, конечно, но… – это и правда умно, никто не изловит, и всё видеть можно, не то, что с земли. – Умно… – я посмотрел на него: – Чего же Аяю на ём не искал?
     – Пьяный четыре с лишком месяца по Байкалу мотался, да и… как углядишь одного человека сверху-то, войско што ли?
     Действительно, наверное, глупо я как-то спросил, куда бы он полетел, это знать надо было…
     – Ар, а как ты вообще нашёл нас, ну, вернее, получается, меня?
    Он посмотрел на меня, потемневшими глазами:
     – Птичка мне весь Аяину принесла.
     – Птичка… ишь… Что же она сейчас нам веси не подаст тем же манером, а? Может и не у врага она? – сказал я.
     Арик пожал плечами:
     – Кто знает, как держат её там? Может статься, связали по рукам и ногам, может больна, может ещё что… – нахмурился он, отворачиваясь. – Что болтать зря, полететь попробуем?
     Чёрт с тобой, блаженный ты малый, вот знаю тебя тыщу лет, а ты всё удивляешь, вон опять оказался какой, мальчишка прямо восторженный, от того, наверное, всегда моложе меня казался. Но, несмотря на мою любовь к тебе и привязанность и даже жалость теперь к раненому сердцу твоему, Аяю я тебе не отдам, едва вернём её на Байкал, придётся сразиться, не знаю как, но иного не дано, и там уж…
     Арик залез в свою «птицу» и посмотрел на меня:
     – Не бойся, Эр, упасть нам я не дам, ты только не бойся, представь, што бежишь, вот будто бы быстро-быстро, словно ветер поймать хочешь…
     – Сказанул… На черта мне энтот ветер твой… Боги… – заворчал я, но послушался и влез в самолёт, усевшись на удобную лавку со спинкой, всё гладко, ладно выстругано, долгонько можно сидеть, спина не устанет. – Сам мастерил, что ль?
     – Что сам, что столярам Авгалльским заказывал, – сказал Арик, усевшись тоже в самолёт и озабоченно оглядываясь. – Что ты! Намучился я с ним столько лет, пока совершенную форму и размер нашёл. Пока птиц не измерил, не изучил подробно всё строение их, ничего не получалось.
      – Умелец ты, конечно, и голова золотая, ничего нет попишешь…
      – Умелец-умелец, – проговорил Арик и взглянул на меня: – Ну что, готов, что ли?
      – Да готов, двигай уже, а то опять бояться начну…
      – А ты зажмурься для первости, зажмурься и думай, что бежишь.
      Я послушался, самолёт дрогнул, двинувшись с места, вначале неспоро, Арик крикнул:
     – Беги, Эр, мысленно, разбегайся!
     Хорошенькая команда, усадил на лавку и беги… Но я представил, что бегу не я, а он, сразу стало проще, он бежит по этому уступу, всё быстрее и к краю… Тряска прекратилась, ветер в лицо усилился, и всё как-то стало легче, невесомее.
     – Открывай глаза, Эр! Не бойся! Летим! – в восторге крикнул Арик.
     Я открыл глаза, но «не бойся» не получилось, мы оказались посреди неба, и поднимались выше, облака заскользили рядом, а внизу… Сердце моё ухнуло вниз, туда, вниз, к земле, что виднелась разноцветными лоскутами, меня замутило, закружилась голова и сердце бухнулось куда-то из меня, устремившись вниз, к земле…
    – Не бойся! – закричал Арик, перекрывая ветер. – Не бойся, Эр! Мы не упадём! Не упадём, слышишь?! Дыши глубже, сейчас вернёмся…
     Я не мог уже смотреть, я хотел только одного: вернуться на земную твердь и не чувствовать этой ужасающей пустоты подо мной. Я почувствовал, что самолёт поворачивает, подняв одно крыло выше и наклоняясь, Боги, не выпасть…
     Мне казалось, прошла вечность, пока мы перестали крениться, из-за чего я вцепился в бок самолёта, ещё одна вечность, пока он снова, дрожа и подпрыгивая, заскользил брюхом по земле. Наконец остановился…
     Трясясь всем телом и всё ещё не решаясь открыть глаза, я продолжал сидеть на скамье, держась за борт деревянной «птицы». Когда Арик тронул меня за плечо, я вздрогнул.
     – Вылезай, Эрик, не бойся, мы на земле. Открой глаза, – он говорил тихо, как с ребёнком или с умственно больным. Он даже приобнял меня, точно, решил, что я тронулся со страху, надо сказать я был не далёк от этого...
     Я открыл глаза, передо мной всё покачивалось, в том числе и его озабоченное лицо, глаза светлые, прозрачные, прямо как то небо, в которое он так легко взмывает, а я едва не помер…
    – Всё-всё… живой я, не гляди как… – пробормотал я, сердясь на него. – Помоги выбраться, поджилки трясутся… – и попытался перевалиться через борт треклятой лодки, самолёта этого.
     Оказавшись, наконец, вне его кошмарного создания, я не мог подняться ещё долго, меня вывернуло давешней трапезой, зря леваши пропали со стапешками… А потом я долго лежал на земле, укрытой толстым слоем мха, как добрым ковром, и чувствовал себя счастливым, что я снова на земле. Наконец, я смог открыть глаза и снова увидел небо, спокойное и светлое, как Ариковы глаза. Ох, никто меня не затащит боле в эти выси…
     – Ар, ты ноги бы какие ему приделал, птицы-то на брюхо не садятся, тут мох, мягко, а ежли в ином месте, проломишь брюхо-от? – сказал я.
     – Да я думал, а всё как… вот как ноги энти ухитить? – проговорил Арик, сидевший рядом со мной, высоко подняв колени и опираясь о них сцепленными руками, ветер легко трепал ему волосы, словно мы всё ещё летим.
     – Как… как ко всему, колёса приделай, как к тачке, да и всё, – сказал я.
     – Колёса? – Арик посмотрел на меня и улыбнулся. – Конечно, колёса! Вот я остолоп, а ты вишь, раз прокатился и придумал!
     – Прокатился… – выдохнул я, садясь тоже. – Иди ты, с летающей тачкой своей, ни в жисть не залезу больше!..

 …  – Ежли любишь, как говоришь, отпусти, убей меня. Чего стоит, чуть разверни лезвие и…
     – Люблю, но не настолько…
     – Не настолько? – хмыкнула она, довольно холодно, даже ладонь, которой она взяла мою, сразу как-то остыла и отпустила.
     – Не настолько, чтобы отпустить тебя. Я два года думал только о тебе! И што? Отпущу? – сказал я, и, взяв тугой ворот её платья в руку, распорол его и рванул дальше с её плеч, оставляя в одной рубашке.
     – Что два года, миг, мелочь! – сказала она.
     – А миг и изменил всё, – ответил я, снова близко глядя на неё. – Всего меня, перемолол, переделал и не хотел я больше ничего, Аяя, кроме тебя, даже имени ещё твоего не знал тогда, но искал по всему западному берегу. И на восток даже забирался… И сюда пришёл, чтобы завоевать Байкал, чтобы не осталось уголка тебе, спрятаться в нём.
     – Зачем, Гайнер? На што я тебе? Ну, завоевал ты полуденцев, обольстил их чем-то, пойдёшь воевать Байкал, даже победишь, с помощью Покровителя твоего – я могу понять, стремился ты всегда к могуществу, сильный, честолюбивый человек. Но на что тебе я? На троне ясно тоже, что ж, я настоящее копьё в Могула. Твой народ поверил, что я твоя царица, поверит и наш ещё быстрее, в дурное верят легче, как видно, поверят и в моё предательство. Но вот это, – она опять взяла меня, но уже за обе руки. – Это на что? Неужели сотни наложниц тебе не хватает для радостей? Оставь, а Гайнер?
     – Нет никаких наложниц. Все два года, никого нет…
     Она посмотрела удивлённо и покачала головой, отпуская мои руки, переступила упавшее платье, отходя. Она села на лавку, зажав ладони между колен и подняв плечи. Рубашка тоже свободная, слишком просторная на ней, и тела её не видно вовсе, будто саван.
     – Не будет тебе счастья от этого. Я не люблю тебя, Гайнер.
     – Зато я люблю! – рассердился я.
     – А любишь, так отпусти. Коли любишь… Оставь хотя бы пока.
     – Пока? Смеёшься ты что ли?
     – Ты губишь сам себя. И даже не понимаешь, что ты лишь игрушка в Его руках. Он отбросит тебя, едва ты исполнишь всё, на что Он подвигает тебя…
     Я подошёл и поднял её за плечи:
     – Хватит заговаривать меня, Аяя, умеешь ты, я уже понял, но не на того напала…
 …Мне приходилось терпеть куда худшее, чем в эту ночь, но не значит, что я привыкла к этому, чтобы чужой, немилый мужчина касался меня. К счастью, он не был ни груб, ни неутомим и ничего не требовал от меня. Когда он заснул, я поднялась с ложа, чувствуя неприятную слабость и ломоту в теле, меня стошнило прямо в меленькую лоханку для умывания, я обернулась, в поисках какой-нибудь одежды, но кроме моей собственной рубашки и испорченного платья, тут была только его рубашка и его штаны. Платье же было разрезано, но хоть так, не в рубашке же идти. Я набросила его, кое-как расчесала волосы, оставив распущенными, заплетусь у себя, я спешила, словно с места преступления, и вышла в коридор, ведущий от покоев Гайнера до моих.
     Едва я вышла, отодвинув полог, как стражники обернулись ко мне. Боги, им всё слышно здесь, должно быть. Меня снова затошнило от мысли об этом, до чего мне всё чуждо и противно здесь… Я поспешила дальше по душному коридору. Входя к себе, я обернулась и приказала:
    – Лохань и воды для купания принести прикажите!
     Я вошла в свой шатёр, тёмный и душный, как духовка. Девушки-прислужницы спали на лавках и на коврах на полу. Я прошла сразу к шатру Рыбы и заглянула внутрь, здесь нет прислужниц, тоже тихо и темно, но не так жарко, распахнутый полог всё же помогал от духоты немного. Я прислушалась, сопели здесь два носа и дышали две груди. Ложе Рыба передвинула немного от стены, а за ним, как в убежище поместился Дамэ. Я наклонилась, он дышал ровно, кожа на его шее была слишком горяча, и пульс там бился слишком скоро.
     – Чего явилась-то? Спать надоть там, иде легла, шастаешь, проснётся царь, недоволен будет, – недовольно пробормотала Рыба вполголоса, приподнимаясь на постели. – Спит Дамэ, лихорадит, конешна, но как иначе? Я слежу, не волнуйся, Боги управят, будет жив, а нет, так и нет...
    Я посмотрела на неё.
     – Спасибо, Рыбочка.
     – Иди-иди! Не за што… Застанут, ужо и меня прирежут, – зашикала Рыба, махая руками на меня.
  …Да, я лихорадил, я чувствовал себя слабым, каким-то даже ветхим, и это было тяжело, мне всегда доставляло удовольствие моё сильное тело и ясный ум. Теперь и ум мой мутился. Но я услышал, как пришла Аяя, как потрогала мой лоб и шею. Да, очень болела грудь…
     Мне хотелось что-нибудь сказать ей, но я услышал их с Рыбой разговор, беспокойство в голосе Аяи и мне стало сразу вроде и легче, и в груди теплее. Она ушла, но я мог чувствовать и слышать её через плотные ткани шатра. Однако всего через несколько мгновений я услышал, голос Гайнера.
     – Что я вижу?! Почему ты посмела уйти из моих покоев?! Не сметь! Никогда больше не делай так! Ты должна быть там, где я! Поняла?! Пока не дозволю уйти к себе, не пойдёшь! Идём! – громко и сердито говорил он, а потом мотнулись, очевидно пологи шатров, и всё опять стихло, только тише перешёптывание девчонок в царицином шатре, нарушало ночную тишину, заполненную стрёкотом цикад и дальним лаем собак.
    А девчонки-рабыни шептались и подхихикивали:
    – Наконец-то на ложе потащил, а то я не могла понять, чё это они по разным шатрам-то спят, словно не муж и жена!
     – Да строптивилась-от скока!
     – Все бы эдак, дык и роду людскому ба конец!
     – Точно! Будто нам вовсе када охота энто дело!
     И захихикали опять, шикая друг на друга и снова хихикая, зажимая рты, ох, вот глупые хохотушки…
     Увёл её к себе, увёл… ничем я не помог, ничего не смог сделать, всё бессмысленно… Но разве не знал я, для чего привёз её сюда?
     Нет, не знал, о том не думал и считал, что она как те, кого я знаю, рады любому, лишь бы в довольстве жить. А она… Какая-то другая, совсем другая, не как все люди. И меня спасла почему-то, что за эликсир она дала мне, который вернул меня к жизни, я не знаю, но до сих пор на губах я чувствовал его аромат и необыкновенный вкус, хотя Рыба поила меня много раз после того, как я очнулся. Прости, Аяя, жаль, что я оказался таким хорошим слугой моему царю…
  …Мне ты оказался рабом бесполезным, Дамэ! За то отторгаю тебя от Себя, тем более сам ты отверг Меня, неслушанием и наглой дерзостью своей, позволил чувствам в сердце проникнуть и расти! Никогда больше ты не услышишь Меня, ни в чём я не помогу и не прикрою тебя, проси помощи у своей бессильной богини, ради которой ты Меня предал! И посмотришь, что она даст тебе, она ничего не может, даже от притязаний Гайнера защититься, куда ей помочь тебе! Думаешь, она спасла тебя? Она обрекла тебя на бессмертие! И ты ещё с проклятием вспомнишь о том! Много горя от него познаешь ты и тысячу тысяч раз вспомнишь, как отверг Повелителя ради глупой слабости человеческой. Так будь же человеком!..
 …Я держал Аяю за руку всю дорогу до моего шатра и зло тащил её за собой, негодницу. Я проснулся и ощутил пустоту рядом с собой, привычную, кажется, я не спал никогда со своими жёнами, я всегда спал в постели один, не вынося чужого присутствия, но её я чувствовать хотел рядом и потому сразу ощутил, что её нет. Поднявшись, я оглядел шатёр – нет! Я разозлился, просто вне себя от злости я едва надел штаны и вышел в коридор, взглянул на стражу:
     – Где царица?
     Они кивнули по направлению к её шатру, ну хорошо, что так, а не убежала вон.
     Да, я получил то, к чему стремился столько времени, о чём грезил уже наяву, но я лишь пригубил кубка со сладчайшим мёдом, я не выпил даже полного глотка. И теперь стану пить, пока не упьюсь! Игры со мной она затеяла, дрянная девка, убежала! Да, она суха и тверда, как местная пустынная земля и ни капли не желает меня, но мне плевать! Моего вожделения хватит, будет знать, как не слушаться!
     Я сорвал с неё чёртову одежду и набросился, как голодный зверь, она вскрикнула, пугаясь и пытаясь отодвинуть меня, защититься, уворачивая лицо от моих поцелуев, не даваясь, но что эти тонких руки против меня? Что её страх и вскрики? Нет, вся моя будет, пусть плачет, её слёзы так хороши, пусть кричит, это очень даже сладко, пусть стражники слышат, как не покоряться мне, пусть говорит и просит, что хочет, я дам ей всё, в обмен на то, чтобы утолить мою жажду…
 …Рассвет давно просветил щели у полога гигантского царского шатра, Гайнер задремал, и я боялась, что опять ненадолго. У меня не было даже слёз, чтобы вытечь наружу, я чувствовала себя колодцем, заполненным слезами. Я думала, с Эрбином я терпела, нет, Эрбин любил меня, был нежен и ласков, ему нравилось смотреть на меня и говорить со мной, ему было интересно, о чём я думаю и, если бы он не был болен всё то время, что мы провели вместе, я, пожалуй, и поделилась бы, что думала об измерении времени, и том, что пришло мне в голову, не сомневаюсь, что это понравилось бы ему и воодушевило, может быть, и подсказал бы чего, многоумный человек. Если бы не было никогда Ария в моём сердце, со временем я могла, наверное, и полюбить Эрбина, сложно было бы противостоять его глазам, светящим восхищённой любовью, мягкому бархатистому голосу, будто мурчащему, воркующему моё имя, его уговорам и мягкой любовной лести. Но об Арии я даже думать не могу без боли, с меня сорвали кожу вместе с кусками плоти, которыми я приросла к нему. И вернуться… теперь, осквернённой много раз, я чувствовала себя предательницей Огника, а до того Марея, теперь же и самого Байкала. Почему я трусила и не убила себя? Может быть, сделать это теперь?..
…Я сам не знаю, как и почему я проснулся, словно кто-то толкнул меня, я тут же сел и обернулся по сторонам, отбросил полог, в шатре совсем светло, давно уже день, я увидел Аяю, она в надетой снова хоть и порванной рубашке, сидела спиной ко мне, у стола, бессильно отклонившись на спинку и опустив одну руку в небольшую лохань, что была для умывания здесь. Что-то неправильное было в том, что она так сидит, в самой её позе что-то слабое, в будто надломленной спине, ослабшей шее. Я, не заботясь о том, чтобы прикрыть наготу, бросился к ней.
   Так и есть, она бледна и без чувств, а лохань, к которой лежит её рука полна крови, я выхватил её руку оттуда, порезы на ней, много, поперёк запястья, и кровь течёт будто сразу несколькими полосами, она повалилась с кресла, я поддержал и уложил её на ковёр, она жива, но в глубоком забытьи, быть может на грани смерти. А может… Я только хочу, чтобы она была жива?.. Я рванул кусок от рубашки и потуже перемотал ей израненную руку, крича при этом стражу, чтобы звали лекарей…
Глава 4. Скалва
   – Эр, ну, право слово, что ты как малец трусишь, не бойся, мы не упали в первый раз, не упадём и теперь, только думать перестань о том, и всё хорошо будет, – говорил Арик через несколько дней, когда колёса к «птице» его приделали, и он готов был лететь снова.
     Но я при одной мысли об этом чувствовал тошноту, как камень в животе и отказывался, а он уговаривал меня, не унимаясь.
     – Что ты прицепился, лети сам! Я на что тебе? – удивлялся я.
     – Что сам… Говорю же вдвоём вдвое зорче.
     – Что зорче?!.. Тоже мне, – рассердился я на то, что он не хочет понять, что я кончусь от ужаса на его высоте, все ночи теперь только этот несносный кошмар и снится: облака и исчезнувшая из под ног земля...
     Арик вздохнул и сказал, поморщившись, будто ему больно:
     – Эр, не хочу я без тебя на врага смотреть лететь, и на… на всё, что там. Я прошу тебя, летим вместе?
     И я вздохнул тоже, вот так, заставить человека нельзя, а упросить можно…
     – Чёрт с тобой, Ар. Но до того, ты… не знаю… поучи меня, сухопутного, не могу я и подумать, чтобы опять в самолёт твой...
     Арик просиял, толкнул меня в плечо радостно. Мы уже подходили к дворцу, куда являлись теперь исправно каждый день и каждый день на совете у Могула веси были всё мрачнее. Сей день мы решали, выступать нам навстречу врагам или обложиться в городах.
     – Выступить надоть, твоё величие, вишь, как ладно с предательской ратью получилось.
     – То свои шли, всё про них мы знали, а энто, неведомая орда, хто знат, сколь их, как они привычны, чего боятся.
     – Дак лазутчики докладають…
     – Докладають, но последних поймали, кишки выпустили, не вернулся никто. Надысь послали новый дозор.
     После этих слов Арана, все приуныли немного, не зная, что возразить, тогда я сказал:
     – Могул, твоё величье, мы с братом разведаем, каковы силы, что у них в рати преобладает, и… и всё, одним словом.
     Арик быстро повернулся ко мне и даже плечи расправил, улыбка тронула его губы, я тоже улыбнулся ему, что ж, брат, помучаюсь с твоим самолётом, всё же я виноват перед тобой, хоть и не признаю этого вслух, но с каждым днём убеждаюсь, что обидел я своего близнеца как никогда больно. Иначе не мог поступить, и не поступлю и впредь, но всё же совесть во мне не совсем ещё сгинула. Да и люблю я его, хоть и злюсь и ненавижу временами. Кто у меня ещё? Аяя да он… Надо Игриву поехать проведать, вот ведь, хотел уже в город перевезть, да как теперь, новая напасть надвинулась…
     Когда мы вышли от Могула, это было первое, что я сказал Арику, он кивнул.
     – Хочешь со мной? – спросил я.
     Арик посмотрел на меня:
     – Нужен я тебе там?
     Я пожал плечами:
     – С тобой быстрее уехать удасться.
     – Тебе хочется быстрее?
     – Да признаться, я совсем забыл о них, за всем происходящим они вообще у меня из мыслей и сердца вон, – сказал я, вообще-то я никогда не забывал свои семьи, детям помогал до бороды, дочкам хорошее приданое всегда было, благо злата у меня не переводилось, все эти годы я копил и имел немало, потому что хотя и тратил изрядно, но и вновь оно приходило ко мне. Я хранил его в разных тайных местах, по всему западному побережью, в пещерах в скалах, от которых мои чары отводили глаза всем проходящим, в городе тако ж, даже во дворце имелись тайные помещения, куда никто не ходил, но стояли мои сундуки, полные золота.
      Мы съездили к Игриве, мой сын глядел уже совсем большим, я не видал его больше месяца, он хорошо подрос. Игрива поманила меня от стола, где они угощали нас с Ариком тем, что смогли собрать на скорую руку.
     – Совсем позабыл нас, Сингайлушка? – она попыталась обнять меня, но вышло как-то неловко, от чего она смутилась. Я забыл, но и ты, Игрива, совсем отвыкла и, пожалуй и разлюбила меня за это время. А скорее и не любила с начала. Что ж, легче будет забыть, и сердце ныть не будет неясной тоской, как ноет моё без Аяи уже столько лет и ныне всё больше, как думаю, как она там, что с ней…
     Я легонько обнял Игриву, поцеловав в волосы на макушке, и отпустил, хорошо, что Арик поехал со мной… Об этом заговорила и Игрива:
     – Сингайлушка, ты зачем его опять с собой привёз? На ночь не останешься?
     – Нет, милая, недосуг мне, Могулу сослужить надо службу и Байкалу нашему.
     Она посмотрела на меня с грустью, которая, впрочем, не слишком хорошо у неё получилась, вот Аяя не играла никогда, даже для того, чтобы избавиться от меня, за то я люблю её ещё крепче. Но почему сегодня вовсе не могу не думать о ней? Ни на миг отвлечься, раньше получалось…
     Я спросил об этом Арика, когда мы уже по темноте ехали назад в Авгалл. Он посмотрел на меня, по скалистому лесу мы ехали нескоро, тем более в темноте.
     – И ты… Я энту ночь вовсе не спал, будто… Эр, дурное чувство у меня, нехорошее, что-то плохое там. Не знаю, что… – сказал Арик дрогнувшим голосом, в темноте его голос звучал ещё тревожнее, чем, если бы я видел его лицо.
     – Может, больна? – проговорил я.
    Он помолчал, а потом произнёс, будто самому себе:
    – Хорошо, если только это…
    Я не хотел думать ни о том, что она больна и при том так далеко от меня, что я не могу помочь, ни тем более о том, что с нею там могут дурно обращаться…
     – Ар, но всё же царицей назвали, может быть, не посмеет тамошний царёк-от, забидеть её? – сказал я.
     – Ты сам-то веришь, что кто-то может удержаться, ежли она в его власти? По улке али по базару, бывало, не пройти, чтобы не свернули головы все, чтобы бусиков каких али серёжек не подарили. Мученье было всякий раз…
    – Ладно, Ар, не думай про то, полетим с тобой, всё поглядим…
     Эрик, спасибо тебе, что ты стал мягче и понятливее. Как теперь, мы с братом были только в детстве, даже ревность, которая была у Эрика всегда, теперь пропала, как и подозрения, что я в чём-то обманываю его всё время. Нашествие общего врага, могущего погубить весь Байкал, общая потеря, необходимость объявиться всему свету, это сблизило нас впервые за всю жизнь, теперь мы невольно жались друг к другу, ведь весь прочий мир был враждебен нам. Но в действительности, убо мы враждебны ему, выну чужие, выну выше, выну в стороне, потому что мы не такие как все, неспособные состариться как все и умереть со своими любимыми, вынужденные терять, а потому и закрывающие сердца в страхе не пережить этих самых потерь. Потому Аяя, одна на двоих, дорога каждому из нас особенно. Теперь, егда появилась надежда, ещё одного человека иметь рядом, такого же, как мы сами, такого же, кто не умрёт через краткий срок, увянув, как тонкий цветок, кто может понять до конца, до дна оценить этот дар и проклятие в виде бессмертия, мы не могли, конечно, потерять её, как не могли потерять друг друга. Что будет, егда она вернётся, не загадывал ни я, ни он, для нас главным было её вернуть, спасти, избавить, как ни назови, но оба мы днесь думали больше всего о ней, словно весь Байкал сузился до одной этой точки – Аяи. Отстоять Байкал и спасти, вернуть Аяю…
     А для того много зависело от удачи нашего предприятия с полётом на разведку. И Эрик постарался мне в том помочь. Я не могу даже вообразить, что ему пришлось преодолеть, чтобы перестать умирать от страха и начать смотреть с высоты на землю. Думаю, если бы он взял меня за Завесу, я испытывал бы нечто похожее на его теперешний ужас. Но он стойко упражнялся. И через десять дён мы смогли уже облететь всю долину, в которой лежал Авгалл, повернуть над Морем и вернуться на гору.
     – Завтра полетим? – вечор спросил Эрик.
     – Освоился? – улыбнулся я.
     – Да нет, вестимо, никогда к эдакому не привыкнуть мне, тяжёловесному, но что поделать, когда твой брат легче сокола парит? – усмехнулся Эрик.
     А этим утром мы и полетели, заручившись благословением Могула, который сильно рассчитывал на нас, как и все. И это тоже нас объединяло, мы стали чуть ли не главным и при том секретным оружием Байкала. Потому что если наши царства знали о нас и побоялись бы прямого противостояния, то эти, кто вырос, не ведая наших обычаев и древних сказок и знаний, не будут готовы к тому, что могли мы. Сегодня я надеялся, кроме наблюдения за неприятелем, найти ещё и место для битвы, подходящее для того, чтобы способности Эрика и мои проявились более всего, что-то между скал, где камни станут нашими снарядами, которые мы обрушим на головы противника, али рекой или Морем, которое волной может смыть половину их войска. Али заранее подстеречь их на подходе и камнями побить… Словом, когда поймём, кто и сколько их идёт на нас, тогда и выберем. А то, что дожидаться в Авгалле их не следует, я был уверен. Ведь около Авгалла много деревень и сёл, все погибнут от нашествия, как и полуденные царства Салаз и Синум. Так что выйти надо за их границу, навстречу чужакам. Могул согласился с тем, и дружина уже готовилась выступить. Собственно, выступить должны ещё до нашего возвращения, концы неблизкие, ежли полуденцы идут навстречу нам, то надо не позволить им войти на наши земли, встретить вне их.
   А потому сзывали уже всех, кто мог сидеть в седле и держать лук или копьё. Однако люди шли неохотно, не веря в новое неведомое нашествие, полагая, что их зачем-то хотят опять собрать вместе. Как Эрик и говорил, начнут жечь да резать, вот тогда поверят и прибегут, не раньше… Но этого мне допустить не хотелось, пусть падёт всё войско с обеих сторон, но никто из чужеземцев не будет топтать нашу землю.
     Вот на рассвете, едва Солнце овладело небом, мы и вылетели с Эриком.
     – Не замирай, Эр, я каждый удар твоего сердца слышу, дыши спокойно, ты же пообвыкся немного, – крикнул я ему, превозмогая ветер.
     – То-то, что немного! Ты про меня не думай, Ар, сейчас я… отдышусь… – ответил мой брат, бледный, как всегда во время наших полётов.
     Да, я сам себя уговаривал, что я привык, и сам знал, что это не так, я не способен оценить всю красоту неба и земли, что расстилалась с высоты как прекрасный разноцветный ковёр с замысловатым и живым рисунком, пролетающие назад кусочки облаков не приводили меня в восторг, напротив, пугали, показывая с какой страшной скоростью мы несёмся, отдавшись ветру. Ещё на земле я спросил Арика, как же мы вернёмся, если ветер нам попутный, то назад он будет нам мешать.
     Он улыбнулся снисходительно, от чего опять захотелось ему треснуть, и сказал:
     – Было бы так, так и птицы всегда только в одну сторону могли бы лететь.
     – Ты объясни, не умничай, по обыку своему задирастому! – обиделся я.
     – Да всё просто, небо это не река, и в той полно водоворотов и омутов, не всё так гладко и просто, а в небе тем паче. Множество потоков веет над нашими головами, с разной скоростью и в разных направлениях. Но не в одних потоках дело, полагайся я только на воздух, я никогда не смог бы управлять самолётом, у меня есть Сила, и руль.
     – Руль… Как на лодке?
     – Вроде того.
     А потом он показал, где этот руль у него приделан: возле его скамьи в самолёте была приделана ручка, которую он мог крутить вверх и вниз и вправо и влево.
     – Ну руль… а как он действует-то?
     – Длинными верёвками привязан к хвосту и крыльям и меняет их положение так, чтобы можно было наперекор ветру ставить самолёт. Плыть как в воде.
     Я посмотрел на него, и больше не стал расспрашивать, мне надоело чувствовать себя тупицей, потому что-то, что ему казалось простым, я вообще понять не мог. Как он дошёл до этого, как он мог подумать, что сможет летать на этой своей птице? Говорил, что Аяя захотела, вот и придумал…
     Пока я размышлял таким манером, мы пролетели изрядно. Арик крикнул:
     – Гляди, в Салазе базарный день! С деревень понаехали, полон город, – крикнул Арик, показывая вниз и влево.
     Салаз сверху был похож на распластанного лягушонка, с длинными, вытянутыми лапами, на которых «висели» деревни, Авгалл для сравнения был похож на кленовый лист, с высоты смотрелся красиво. У каждого города своё лицо даже с высоты. Дома в Салазе были меньше и ниже, чем в Авгалле, здесь почти не было каменных зданий, даже дворец был скорее теремом, со множеством башенок, отсюда казался красивой замысловатой игрушкой. Базарная площадь в двух улицах от дворца пестрела открытыми лавками и множеством людей, казавшихся смешными движущимися выпуклыми точками. Сверкнула река рядом, похожая на саблю, лежащую на аксамитовом полотне, Море же вдали видно как громадная ендова синего стекла, а волны и белые буруны на нём как соринки.
     – Даже и не думают в рать собираться, коров продавать приехали! – рассердился я.
     – Эр, не для того полуденцы так много всего попортили у нас, чтобы мы могли быстро рати со всех земель собрать! На то и был их расчёт, разделить, веру в Могула подорвать…
     – А может и нет ничего там, на полдне, а, Ар? Может, померещилось нам?
     – И нам не померещилось и тем, кто после нас лазутчиками туда, на полдень ездил, – сказал Арик. – Гадать недолго, скоро уж увидим, что там.
     И мы увидели… довольно долго мы летели над пустыми степями, расстилавшимися за последней салазской деревней, и если бы не красота распахнутого неба и золотистой степи внизу, но главное, страх, который всё равно ни на миг не оставлял меня, я, наверное, стал бы дремать на удобной лавке, когда вдали показался какой-то и толстый обширный ковёр, показавшийся мне вначале тёмным низкорослым лесом. Он простирался от одной видимой нам стороны степи до другой, то есть покрывал всё обозримое пространство впереди.
     – Эр… – выдохнул Арик, подумав, очевидно, то же, что и я.
     Несметная тьма людей здесь. Неужели такой большой народ жил совсем рядом с нами и мы ничего не замечали? Мы подлетели ближе, вначале на большой скорости смогли разглядеть только мелкие остроконечные строения, узкие проходы между ними, как тропки. Все эти тропки сходились к центру, где приподнятым над остальными стоял большой и сложный шатёр плотной тёмно-красной ткани и с золотыми маковками, отмеченными пиками. Он был не просто большой, но подобен терему в Салазе, только что не имел много этажей, но едва ли не то же множество помещений, переходов. 
     Арик будто прочёл мои ещё недодуманные мысли и спустился ниже, чтобы разглядеть лучше. И ниже, повернув над обширным, почти неоглядным морем поселения мы снова пролетели над центром, а вернее над шатром.
     – Ар, он снимаются! – крикнул я, заметив теперь, что многие из палаток, которые с большей высоты казались странными домишками, уже сложены, иные тоже складываются.
     – А вон там кони у них! – Арик простёр руку на полдень, где и я теперь разглядел громадный табун. – А дружины не видать…
    Не видать, это верно, но в этом всё и дело…
     – Они все – дружина, Арик… – пробормотал  я, догадавшись, что несколько женщин, попавшихся на глаза и которых я принял за юношей, были одеты по-мужски и с колчанами, некоторые тащили сёдла. И разного возраста женщины то были, не только девчонки, но задастые матери многих детей. Если женщины у них воины…
     Арик посмотрел на меня. Он снова повернул и ещё ниже направил самолёт, теперь полуденцы, если бы задрали головы вверх, увидели бы нас. Да многие и увидели, кто-то руками махал, показывали друг другу, правда, таких было немного. Мы снова пролетели над шатром в самом центре этого пугающего поселения, но снова ничего не увидели здесь, кроме стражи и всё тех же обычных полуденцев. Но что надеялся увидеть Арик? Что Аяя стоит тут и ждёт нашего прилёта?..
     Вдруг стрела, прогудев, воткнулась в крыло, за ней вторая. Арик потянул свой руль и самолёт начал подниматься выше. Из шатра всё же вышел человек, и посмотрел вверх, куда ему указывали его подданные.
     – Ар, вон, небось, царь здешний! – крикнул я.
     Арик повернул голову и как удачно: в это мгновение стрела пролетела прямо у его виска, если бы он не повернулся…
     Мы взмыли выше, всё больше забирая в голубую высь, мы увидели достаточно, чтобы встретить это нашествие…
 …Я направил самолёт на север прочь от этого лагеря, который произвёл на меня сильное, пугающее впечатление: елико людей! И все они идут на нас. Одному Могулу с Авгалльской дружиной, даже вкупе с теми, кто притёк из Каюма и кое-кто из прочих частей царства, не одолеть, не устоять. И только мы с Эриком можем хотя бы немного увеличить силы нашего воинства…
   Я увидел огромное широкое ущелье меж двух громоздящихся по сторонам скал… И спасительная, возможно, задумка осенила меня: надо поторопить нашу рать, чтобы дошли до этого большого ущелья, куда впустить и передавить нашествие обрушив на них скалы. Мы с Эриком справимся с этим вдвоём, а Могулу надо будет тем временем обойти их с тыла и придавив к ущелью сзади напасть и постараться разбить оставшуюся часть воинства.
     – Ты о том вот ущелье говоришь? – спросил Эрик, вытянув руку вперёд и указывая именно туда, куда я думал привести и задержать нашествие. – Думаешь, наши успеют дойти? Так, чтобы и обойти их ещё?
     – Поторопить их надо, – сказал я. – Пусть обозы отстанут, в том беды нет, не на месяцы уходят, можно и налегке, с тем, что в котомках за плечами да в мехах у торок унесут. Воды достаток, а хлеба можно взять, потом отъедятся.
    – Так торопиться надоть! – сказал Эрик. – Не то энтот царь ихний, яйцеголовый, на добытый Могулом трон, выстроенный им…
     Я вздрогнул, я вспомнил, где я видел этого человека, который выбежал из тёмно-красного шатра, почему он мне показался знакомым. Яйцеголовый! Это же тот, что приставал как-то к Аяе на каюмском базаре, богатенький, сразу было ясно по сытой морде…
     – Тебе чается, что энтот полуденный царь это какой-то каюмский купчик? – удивился Эрик, когда я сказал ему об этом.
     Мы как раз приземлились на нашем утёсе и садились на коней, что поджидали нас из нашего путешествия. В закатном красновато-золотом свете всё казалось таким аппетитно оранжевым, цельный день мы пролетали, однако…
     – Похож на него, даже думаю, он… – проговорил я, что-то смутно вспоминая из тех полупьяных дней, когда я разыскивал похищенную Аяю по всему Байкалу, кто-то говорил мне, что каюмский богач Гайнер искал её, расспрашивал, не сам по большей части, всё его слуги, но рыскали. Имени не знали, но по приметам описывали ту же девицу. – Гайнер, вот как его зовут. Купить хотел, «сколь хошь злата» предлагал, даже свою жену в придачу, – припомнил я.
     Эрик поглядел недоверчиво и покачал головой:
     – Что же ты думаешь, он всё это провернул за два года, чтобы Аяю сманить?
     – Нет, конечно, она – добыча, трофей, думаю, – сказал я. – Хотя… кто знат, стал бы он эдакое затевать, ежли бы не Аяя. Знаешь как: маленький камешек за собой камнепад рождает, а тот и цельный град завалить может.
     Эрик посмотрел на меня и, качнув головой, сказал:
     – Аяя не маленький камушек, Ар, боюсь, она большая глыба, и на чью половину скалвы упадёт теперь, тому и быть царём на Байкале.
Глава 5. В поход
    – Дамэ! Дамэ, да проснись же! Которы сутки на лопатки давишь, просыпайся! – это Рыба трясла меня за плечо, её голос я слышу сквозь тяжёлое забытьё, в котором пребывал. Вот трясёт, прямо мозг весь, как яйцо сейчас взболтает и на сковороду выльет…
    – Да не тряси ты… – кое-как ворочая языком, пробормотал я.
    Все члены моего тела затекли и набухли тяжестью, и весь я какой-то большой и неловкий, но я всё же постарался собрать всю силу воли и хотя бы для начала сесть.
     – Чего, «не тряси»!? – не унималась чёртова баба. – Вставай, царь тута поблизости, застигнет, порешит обоих!
     У меня, наконец, прояснилось зрение, и я понял, что темно, потому что ночь и гремящий голос Рыбы на самом деле громкий шёпот.
     – Пить дай! – сказал я.
     Она, продолжая ворчать, принесла воды в ковше.
      – Убраться тебе надоть энтой ночью, – сказала Рыба, пока я пил жадно захлёбываясь и плеская себе на грудь. – Лагерь снимается, все уходим походом, обнаружат… А царь-от сердитый, как волчище, тока што зубами не щёлкат.
     – Чего он сердитый? – спросил я, поднимаясь.
     – Вестимо чего, наша-то учудила: едва не помре третьего дня! Опозорила на весь вашинский свет! Он её в злато, на трон не то што на ваш, на Байкальский, а она не хочет, ломается…
     – О Байкале вашем она думает, не о себе, – сказал я, качнувшись, в груди ещё болело, но как-то уже глухо.
     – Да как же! – отмахнулась Рыба. – Будет  баба о каких-то Байкалах думать! Боится продешевить, все о передке своём думают, кому подороже продать, а энта, дура-дурой, готова посреди леса годы годовать с лешим своим, вместо, штобы на троне светиться! Воцарилась бы, всем ба хорошо…
    – Тебе-то хорошо, – сказал я, уверенный, что досада её и раздражение всё от одного, что не хочет её повелительница выгодно пристроиться и её саму при себе пристроить.
     – Ну и мене! Што же я не человек, што ль?.. Ладно, хватит, не рассуждай, давай, утекай, иначе… Я вот тут тебе мех собрала: лепёшки, молока кобыльего, иного-от у вас и в помине нетуть. Поезжай, мил человек, спасайся и мене спаси, иначе несдобровать. Давай, покамест все спят…
     Несмотря на неприветливость её слов, она всё же спасла мне жизнь и теперь спасает, действительно, когда и уходить, завтра шатёр соберут и…
     – А… она где? – спросил я.
     Рыба поглядела на меня, покачала головой:
     – Ясно иде. У царя, лекаря пользують. Не о том думашь, молодой вьюнош, думай, как коня добудешь, да из града вашего чудного выбересся.
     – Спасибо тебе, Рыба, – сказал я.
    Она смягчилась на эти мои слова:
     – Што ж, бывай здрав, себя береги, – сказала она, немного смущённо. – А дурость про Неё из головы выбрось, ужо не свидитесь никада боле, живи, как сам можешь.
     С этим напутствием я и вышел из шатра. Выбраться из лагеря мне как раз труда не составило, повелитель, разумеется, никому не объявлял, что «убил» меня из ревности, потому все считали, что я всё тот же один из главных его приближённых. Так что и рабы мои, Большой и Маленький, были рады меня видеть, услужить, собрав тороки в дорогу, куда сложили всё необходимое. И всё злато я своё забрал, а было его у меня ни мало, ни много, а четыре изрядных кошеля, им двоим тож по трём золотым оставил за службу. Коня я взял також, безо всяких помех, кто Дамэ, ближнему слуге повелителя воспрепятствует, и выехал за пределы лагеря-города без особенных всяких ухищрений ещё рассвет в полную силу не вошёл. Да, лагерь снимался, и Маленький с Большим сбирают мою палатку со всеми прочими…
     Куда было ехать? Вестимо, туда, где Гайнеру враги, а Аяе друзья, на Байкал. Предупрежу, расскажу о том, что затеял Гайнер, объясню и об Аяе, штобы не думали и впрямь, что предала их всех, может, пощадят меня, не отсекут голову. А отсекут, тоже не беда, пользы, что я принесу, хватит, штобы не зря и помереть…

     Я металась в лихорадке неизвестно откуда напавшей на меня. Когда я взяла кинжал в руку, чтобы взрезать вены и умереть, тут же Повелитель Зла явился предо мной и сел напротив с ухмылочкой:
    – В жертву себя принесть хочешь? Кому? – он похабно хохотнул, будто я что-то неприличное затеяла, непотребное. – Марею, что давно позабыл недорого купленную, глупую, пустую мукомолку? Али Арию, который на деле окромя самого себя на свете энтом никого любить не способен? – Он опять хохотнул и снова смешок его вышел мелким, будто и смеха его я не достойна. – Ну-ну, давай! Те, кто сами за Завесу идут, те сразу в мои руки навеки попадают, и соблазнять уж не надо, самоубивцы – мои любимчики все.
     – Лжёшь ты! – выдохнула я. – Не по слабости иду! А токмо штобы знаменем врагу не быть!
     – Лгунья! Из бабьей слабости идёшь, что немилый муж подкатился, с отвращением совладать не можешь, а была бы ты умна, прозорлива, подмяла бы под себя, своим орудием бы сделала, как все, как царица истинная, нет же... А ещё, не желаешь имя своё с Гайнером рядом не ставить, чтобы думал Марей, что ты достойно померла давно. Токмо он уж знает, что ты предательница, шлюха, с любым царём готовая идти за выгоду! Да и… всё и безразлично ему…
     – Всё ложь! Сам себя путаешь со страху, что я ускользну за Завесу. Всё лжёшь, надуть пытаешься… А не выйдет! – я резанула себя по руке…
     А потом… я плохо помню, только как сверкнули злобой, как красными углями Его глаза и Он пропал.
     Зато появился вскоре Гайнер с такими же почти злыми сверкающими глазами:
     – Паршивка! Дрянь! Мукомолка проклятая! Так позорить меня пред воями моими, так унизить, так в грязь втоптать! Как ты насмелилась, дрянная, руки на себя поднять?! Ты, которую я пред народом моим царицею, женою моей назвал?! – рычал Гайнер, задыхаясь и нависая надо мной. Его лицо плыло в радужных, преимущественно красных кругах передо мной, я почти не видела его, только чувствовала его злость, обиду, ревность и разочарование. Он совсем иначе как-то представлял меня себе, очевидно, думал я буду игрушкой ему, послушной и тихой, но, очевидно, я разочаровала его, во всём, я не даю того, на что он рассчитывал, что считал полученным уже, завоёванным, как вон Байкал уже своим считает, я вообще ничего не даю ему и от Байкала ничего он не получит тако ж… Но мне безразличны его чувства, я просто снова закрыла глаза, чтобы не видеть и не слышать его. Он долго ещё ругался, а я задремала от слабости под его рокочущий голос…
  …О, мне было на что злиться: таким униженным я не чувствовал себя никогда в жизни, даже когда голоногим служкой в лавке бегал, тогда я был в самом низу и падать мне было оттуда некуда, теперь же... Когда прибежали лекари, когда перевязывали её раны, когда переносили на ложе, поили красным северным вином и мёдом, чтобы очнулась, мне казалось, все косятся, все оборачиваются на меня, все думают про себя, какой я злобный, какой жестокий человек, что до смертной тоски довёл царицу, решившую наложить на себя руки… И всё после того, как я столько раз признался ей в любви, когда я всё бросил к её ногам, когда я…
     – Почему она не любит меня? Ты обещал…
     – Я любви тебе не обещал, над любовью никто не властен: ни дать, не отнять её. Я дал  тебе в руки женщину, которую ты хотел, о которой мечтал, всё сделал я, ты лишь пользовался и слугами моими, и их хитроумием, и ловкостью, всем, что делали за тебя. Что ты сделал сам? Ты не смог заставить её полюбить себя? А что ты сделал для этого? Ты не смог удержать при себе даже своего вожделения, играть хитрее, тоньше. Ты грубый глупый торгаш, Гайнер, царицы ты не стоишь, вот она и хотела сбежать от тебя хотя бы и таким способом, даже за Завесу, только подальше от тебя!
     – Почему ты так жесток со мной?..
     – Жесток? – Он засмеялся. – От меня ты видел только милость, но пока ничего не сделал, чтобы отплатить тем же, глупый, ничтожный, мелкий человечишка! Ступай, завоюй, уничтожь Байкал, прикончи всех её близких, как убил ничтожного раба Дамэ, и у неё не останется выбора, как быть с тобой и любить тебя.
     – Поневоле? – горько вздохнул я.
     – И поневоле, ничего особенного, сколько так замуж идут, а дальше, как ты распорядишься, так и будет, – сказал Он. – Но какая разница, сама она с тобой или ей просто некуда деваться? Главное, что она твоя, разве не так?
     Я вздохнул: так, именно так  я и думал, когда искал её, именно так и должно быть в моём понимании, но на деле всё выходило как-то не совсем так, как-то неправильно, коряво, будто сломано…
   
      Мы с Ариком спустились из скалистого леса уже в темноте и нашу рать догнали лишь к утру. Привалом устроились на бывшей границе Салаза и Авгалла, всё же далеко успели продвинуться, пока мы отсутствовали, Могул всерьёз воспринял наш совет выдвигаться немедля. И насколько мал наш лагерь в сравнении с той несметной тучей, что видели мы на полдне… Мы нашли Могула, он ещё не спал в своей палатке, такой же скромной как и прочие, но большей размерами, потому что в ней проводились советы и на верхушке реял большой яркий стяг Байкала: алое полотнище, золотое Солнце над Великим Морем.
    Могул отвлёкся от каких-то вычислений али размышлений, подняв голову, егда мы вошли. Он был бледен, меж безупречно очерченных бровей на выступающих дугах, пролегла складка, глаза, огромные, с удлинёнными тяжёлыми веками к вискам, потемнели от забот, али от усталости.
     – Вернулись? – он улыбнулся, выпрямляясь, и складка почти расправилась. – Что же узнали? Рассказывайте, предвечные братья.
     – Узнали немало…
     – Погодите, созовём совет, – хотел было приказать Могул.
     – Выслушай вначале сам, а там решим вместе, что всему совету станем говорить, что зря перетирать одно и то же зерно.
     И мы сели рассказывать, что видели и, самое важное, что придумали в связи с этим…
   …Да, мы занимались этим всю ночь до утра, братья рассказали, что придумали сделать, куда заманить вражеское войско, как поступить с ним, словно весь план уже был пред ними нарисован. Я слушал с вниманием, и передо мной тоже встало во всём объеме их замысла то, что они задумали. Пожалуй, из этого может выйти толк. Я так и сказал.
     – Конечно, выйдет! – горячо воскликнул Арий, мне он вообще казался чувствительнее и живее брата, будто моложе, хотя все знают, что родились они в одну ночь.
     Позже, когда я заметил об этом Эрбину, тот рассмеялся и сказал мне:
     – Поверь, Могул, я знаю его тысячу с лишком лет, он холоден как лёд – Огнь, но ледяной огонь, и таким, как теперь Арий никогда раньше не был, даже, когда драться со злости на меня кидался.
     – Так что же с ним такое теперь приключилось? – удивился я.
     Эрбин лишь пожал плечами, отводя глаза, словно молвил что-то лишнее, словно проговорился, то ли не желая сказать, потому что я почувствовал: он знает причину такой перемены в брате, но в том есть тайна, которую он мне не откроет, но, может быть и не надо мне знать того, что не касается меня и наших дел... Я посмотрел на него и усомнился в этих мыслях, быть может, он действительно не понимает.
     – Быть может, судьба Байкала, впервые за тысячу лет, повисшая на волоске так волнует его… – вслух только и произнёс Эрбин. Не верить ему было странно, кто как не он знает своего брата, и всё же мне показалось, что он говорит не всё, что думает, но не мне же копаться в мыслях Великих предвечных братьев, хотя, Боги свидетели, я до сих пор не мог поверить до конца, что эти двое обычных с виду, хотя и очень странных молодых мужчин те самые легендарные Арий и Эрбин.
     И всё же я задал Эрбину, с которым я невольно был ближе, один вопрос:
     – Я с детства слышу, что вы вечные враги друг другу, как же может быть, что вы такие близкие друзья?
     Эрбин посмотрел на меня с улыбкой и сказал:
     – Что отдаляет нас друг от друга, оно же и сближает, Марей. Общие враги, общие друзья, одна боль, одна страсть на двоих. Кто мне ближе, чем он? Вот потому  враг он мне первейший, но и друга ближе нет.
     Я не очень понял. Вернее совсем ничего не понял. У меня не было ни брата, который был бы мне хоть сколько-нибудь близок, ни такого друга, единственным близким человеком мне была одна Аяя, но это такой далёкой потаённой звездой, счастьем и болью жило во мне, что стало как моя селезёнка или там, к примеру ребро или какая-нибудь икроножная мышца – просто неотъемлемая часть моего существа и всё. У этих же двоих всё куда сложнее и мне простому смертному непонятно и опять же странно.
    Теперь я понимал только одно: нам необходимо действовать по плану, предложенному братьями, и это единственно может спасти нас от поражения. И так велика вероятность, что большая часть моего воинства падёт в этой чудовищной, невиданной Байкалом битве, но хотя бы появлялась надежда разбить врага и не позволить ему прийти на Байкал и уничтожить его.
     Пути до указанного братьями ущелья было четыре дня от окраин Салаза, но даже выходить за эти самые окраины было впервой для всех нас, байкальцев. Я спросил Эрбина и Ария, что ехали верхом рядом со мной, часто ли им приходилось путешествовать за пределы Байкала.
     – На полдень никогда, – сказал Эрбин. – Бывало, я хаживал на запад, на север тако ж, но не на полдень.
     – Я бывал и на полдне, но возвращался тоже чрез запад, – отозвался Арий, – на востоке вот как-то не довелось, сам не знаю, почему. Даже в Паруме я за все годы бывал от силы полсотни раз.
     На это мне нечего было ответить, я за пределами Байкала вообще никогда не бывал, и не из боязни или отсутствия любознайства, но всегда оказывался  страшно занят, всё время были у меня какие-то неотложные заботы, печали, ни дня за всю мою жизнь я не прибывал в праздности.
     – Это верно! – захохотал на это Эрбин, и в это мгновение я узнал в нём Сила Ветровея. – С детства невозможный непоседа и затейник, и полдня без дела не сидел!
    Арий лишь посмотрел на нас вскользь с промелькнувшей прохладной улыбкой, которая исчезла как дымка. Он был очень нервен и озабочен все дни пути, я даже спросил его, отчего. И он ответил:
    – Опасаюсь я, Могул, что так идти будем, не успеть, как мы задумали. Надо нам с Эрбином вперёд поехать, а вам сразу в обход этого ущелья поспешать, что мы говорили. И поспешать, как следует, бегом почти. Обойти их с тылов и прижать к ущелью ту часть, что ещё не войдёт в него, в самом ущелье и на подходах погибнут все, а это три четверти, а то и четыре пятых их войска может быть, если всё правильно рассчитаем, если вы не опоздаете, – уверенно сказал Арий и у Эрбина был такой же спокойный и уверенный вид, только менее возбуждённый. Они оба не сомневались в своём плане. – Это единственное, что может нам помочь уничтожить несметную тьму врагов.
     – А ежли они решат обойти его? – высказал я сомнение, что всё же терзало меня. – Не пойдут в ущелье? В обход двинутся?
   – Не двинутся, они по прямой пойдут, громадная рать тем и неудачна, что вести её можно только по прямой. Как всё громадное неповоротлива и плохо управляема, как бы разумно её не организовал их царь в своих мыслях, воевать он вышел впервые. В этом и залог нашей победы. И ещё в тайне, Могул, держи её ото всех, даже от ближних своих воевод, прознает враг о наших планах, всё прахом…
     Эрбин смотрел на брата с едва заметной улыбкой, как мне показалось, с какой-то даже гордостью. А я всю жизнь про их вражду слышу, вот уж: «не верь ушам своим»… Но теперь мне недосуг было размышлять над тем, как не доступны моему пониманию отношения двух предвечных братьев. Они ускакали вперёд, и я смотрел на пыльный след, оставленный их лошадьми.
    Со мной поравнялся Загиб, тоже глядя на пылящих по степи коней.
     – Куда это предвечные кудесники отправились? – спросил он, посмотрев на меня. – Что-то не верится мне, что они Великие братья… А? Могул?
     Я взглянул на него, поворачивая коня, чтобы взглянуть на дружину.
     – И мне не верится, – сказал я. – Но нашей веры в себя они, как раз и не просят. Отцепляй обозы, Загиб, дале споро налегке пойдём, поспешать надоть.
     Загиб посмотрел изумлённо:
    – По эдакой суши без обоза, да ты што, Могул?
     – Обсуждать приказы царя своего будешь? Исполняй! – зыркнул я.
     Загиб притих, едва ли не пригнувшись в седле, будто я замахнулся, и, не рассуждая боле, послал приказ по войску поторапливаться. А я смотрел на них, нельзя опоздать, нельзя, чтобы братья исполнили свою часть задуманного, а мы опоздали и позволили уцелеть и оттечь оставшейся части вражеской тьмы.

     Я не знал, разумеется, не мог знать о тайных намерениях байкальцев, потому что лазутчики мне доложили только, что рати Могула выступили навстречу мне, а значит застать их всех врасплох по городам, как я рассчитывал, не удастья, хорошо ещё, что многочисленные приспешники и лазутчики не позволили люду байкальскому поверить в слова Могула и на призыв не явились, он шёл почти с одною своей авгалльской да ещё каюмской дружиной.
     Наша рать была огромна, раз в десять больше войска Могула, бесстрашна, потому что умереть за своего царя и новое обещанное им сытое царство, никто не боялся, мои воины искусны, хотя и не искушены ещё в войнах, и не закалены, но и Могул едва одну битву всего-то и провёл и то удачно лишь потому, что противник со страху перед ним самим разбежался. Мои же не знали Могула, уважения, что я сам испытываю к нему, не знали, потому бояться его не могли. Им было безразлично, кто там идёт против них, просто затоптать глупцов-северян и дело с концом. Так рассуждали на советах мои сотники и я не разубеждал их, именно такая уверенность мне и была полезна. А моё внутреннее отношение к Могулу только усиливало возбуждение, с которым я намеревался не просто победить, но растоптать его. Растоптать и представить моей царице это зрелище, чтобы увидела она и поняла, что я сильнее сильных и мудрее мудрых, что один я могу и буду во веки обладать ею. Пока же она, ещё не вполне здоровая, ехала в повозке с рабынями, что прислуживали ей и со своею Рыбой. А ночевала в моём шатре, больше я не позволял ей занимать отдельное помещение, только во время советов и прочих моих разговоров с воеводами и сотниками, она уходила за перегородку из плотного аксамита, чтобы они не глазели на неё. А глазеть все были горазды, потому я и не позволял я ей ехать верхом, хотя она и настаивала. Мне всё время мерещилось, что кто-то из моих рабов, подобно мне самому, захочет отвоевать её у меня и меня вероломно убив, займёт моё место.
…Если бы я знала тайные мысли Гайнера о том, как он намерен не победить, но растоптать Могула, я, должно быть, не выдержав, расхохоталась бы. Не одной мне, всем известен Могул, каков он, победить его, наверное и можно, убить можно, но растоптать – это не про него. Ничто и никто не могут этого, потому он и Могул, а не ничтожный Гайнер, кукла, дёргающаяся по желанию вышнего Предводителя. Гайнер думает, Тот помогает ему? Даже не понимает, что Он ведёт его на гибель, что Ему интересна лишь кровь и боль, которыми он упьётся, наслаждаясь, а не чья-то победа.
     Я слышала всё, о чём говорили на советах, о чём говорил Гайнер со своими воеводами. Некоторые совещания были вполне толковы, о том, к примеру, как построить войско в дальнем походе, чтобы части не путались между собой и не мешали друг другу был заведён чётких порядок и отточено подчинение каждого каждому, от мелкого к крупному. Каждая сотня надела отличительные цвета на шеломы, чтобы нельзя было перепутать, чтобы всякий сотник, даже десятник всё время мог отличить своих. И скакали, и стреляли они тоже отменно, и бесстрашны, тут Гайнер прав, то ли от тупости, то ли от уверенности, что никто не встанет у них на пути, то ли потому что терять им было нечего. Они снялись с одного места и шли теперь на новое, вечные кочевники, для них и переход за Завесу не был страшен, будто ещё одно переселение. Идея о лучшей жизни на берегах Великого Моря двигала их, многие успели побывать там, в отрядах, что водил Дамэ и другие, а самоуверенные и неосторожные байкальцы чужаков принимали и не строжась о себе всё рассказывали со свойственной заносчивостью.
     Но уверенность полуденцев в превосходстве силы и была слабостью их воинства. И это вселяло в меня надежду, что Могул сможет как-то перехитрить, как-то суметь всё же победить, не пустить их, эту необразованную, почти дикую орду на нашу землю. Это будет страшно, ежли они возьмут верх, многотысячелетняя история Байкала погибнет навеки, всё будет забыто и затоптано нековаными копытами их низкорослых лошадей...
     Моё схождение за завесу не удалось и саднящие раны на запястье, прикрытые повязкой до сих пор, напоминала мне об этом. Я не смогла. Я как настоящая неудачница так ничего и не смогла: не смогла стать Марею достойной его женой, матерью его сына и царицей, не смогла сделать спокойным и счастливым Огня, не смогла объяснить Эрбину, что насильно заставить полюбить может быть и можно, когда вселяешь любовь в пустую душу, но не вытеснить уже живущую там горячую любовь. И даже Дамэ пропал теперь непонятно куда, Рыба не хотела говорить, должно быть, чтобы не огорчать меня его смертью, я не могла, конечно, его спасти, глупо было и надеяться, но даже жертва его оказалась напрасной, потому что я всё равно пала и ничто и никто этому помешать уже не мог. Даже Рыба, ставшая моей подругой, единственной, что теперь меня хоть как-то связывало с Байкалом, не хотела понимать и слышать меня, пребывая в своём убеждении, что надобно использовать в свою выгоду всё, что происходит, а не переживать страдая сердцем. Вероятно, она могла только так, а я могла только иначе.
     Полная неудачница во всём, я думала теперь об одном каждый день, как бы мне погибнуть с пользой для Байкала? Гайнер прав, смерть его одного не остановит уже нашествия, но как погубить само нашествие? И почему во мне так мало Силы? Почему я не могу ни горы сбрасывать на головы воинам, ни Море выводить из берегов? Впрочем, до гор мы ещё не дошли, и до Моря тоже. Я могу только лошадей заставить взбеситься и не слушать своих седоков, но и это надо сделать вовремя и я это сделаю, хотя бы это...
    Впрочем, Море вскоре появилось, о чём мне сообщила Рыба, однажды поутру. Я радостно выскочила из шатра поглядеть, и хотя меня, хмурясь тут же оттеснили назад, я увидела достаточно, чтобы понять, что Рыба ошиблась:
    – Рыбочка, то не Море, – сказала я, распознав её ошибку. – То только обещание, мираж. Но показался мираж, значит, Море близко.
     И верно, на следующий вечер уже безо всякого обмана мы дошли до южных околичностей, пахнуло водой, травой, совсем иным, нашим, сыроватым сладким байкальским духом, не в пример горьковатой полынной сухости степи. Само Море видно ещё не было, но оно было рядом, оно дышало уже нам в лица. Уже и степь перестала быть столом без бранки, уже начались холмы и скалы, что заставило замедлиться рать и, особенно, конницу. Степь закончилась, скоро начнутся скалы, настоящие горы, леса, ещё горы и скалы, а там и Салаз. Ах, Могул, неужто ты так и не знаешь, так и почиваешь в неведении, что идёт несметная тьма и несёт смерть всему Байкалу? Неужто вот такие отряды, как был у Дамэ не насторожили тебя? Или ты за предательством вчерашних соратников, своих царей, ничего иного и не мог углядеть? Но неужели тебя не удивило, как легко тебя предали? Много лет верили, строили с тобой единое царство и вдруг в одночасье пошли супротив? Ужо победил ты их?.. А ежли победил, то не до того, тебе, конечно, чтобы за пределы глядеть, время царством растревоженным заниматься…
     А вы, Арий и Эрбин, вы, где сами? Ваше царство, где вам так и не случилось сесть на трон, ваша вотчина в опасности, если вы поняли то, как поняла я, неужто не принесли весь до Могула? Не предупредили и не помогаете ему?
     Не может того быть, не поверю в это. Должны были понять, что отряд Дамэ это опасные чужеземные лазутчики. А что если они приняли его за происки Парума?.. Ох, ведь и словом так и не перекинулись, даже не знаю, что они ведают, что мыслят. И живы ли…
     Живы ли?.. Эта мысль напугала меня сильнее всех прежних, а ведь верно, что, если их изловили всё же тогда? Ведь мы не дождались с Рыбой в Ариевом доме, что если поймали и убили? Дамэ тогда не знал, а после некого было и спросить… Как страшно быть в неволе не только потому что нельзя и носу из повозки показать и неба увидать, но и знать и слышать, что происходит вокруг…
Глава 6. Чаша
     Мог ли я подумать, что Аяя оплакивает в душе мою смерть, я был уверен, что она знает, что я жив. И скакал я вперёд, чтобы предупредить о нашествии, что по пятам идёт за мной на Байкал. Я нёсся так, что почти загнал своего конька, и остановился на ночлег только из жалости к нему, чтобы дать вздохнуть иначе пришлось бы мне остаток пути проделать пешком, но тогда я бы точно не успел. Сам я не устал, несмотря на то, что ещё чувствовал себя нездоровым, ещё лихорадка волнами прожигала меня, но, возможно, именно потому и были во мне силы на то, чтобы нестись вперёд…
     Проснувшись до рассвета, я съел две лепёшки, половину дал моему коню, и воды пришлось ему дать, потому что ни ручья, ни реки поблизости не было, так что и воды у нас теперь на двоих было только на раз. Но что теперь поделать, придётся терпеть лишения, это заботило меня меньше всего, куда больше я волновался о том, что мне не поверят. Особенно, если придётся встретиться с этими братьями, которых мне так и не удалось пленить.
     Но не с моей удачей надеяться не встретиться с ними, конечно, именно их я и встретил первыми. Причём неожиданно, выехав из широко раскинувшегося, подобно огромной чаше ущелья, причём вход в него был достаточно узок, а вот выход куда шире. И тут, едва я проехал от выхода, направленного на север не более двухсот саженей, навстречу мне показались два всадника. Мы, они и я, узнали друг друга одновременно, я это понял по тому, как они выпрямились в сёдлах, первый узнал меня длинноволосый, а второй, с хитрой мордой, уже за ним. Кажется первый – это Арий, второй – Эрбин, чёрт его знает, почему я запомнил. Причём первый поднял руку, указывая на меня, а деться мне было уже некуда, даже если поворотить, в широком ущелье спрятаться негде, поэтому я продолжил свой путь им навстречу, хотя и несколько замедлив коня. Что они со мной сделают теперь? Убьют, должно быть, но, может быть, хотя бы выслушают для начала. С надеждой на это я и остановил коня, поравнявшись с ними. Они тоже остановились.
     – Смотри-ка, Ар, – усмехнулся хитромордый, сверкнув синими глазами, – он?
     Тот, что Арий, побледнел, похоже, от злости, и проговорил сквозь зубы:
    – Ну ты, хозяин жизни, полуденный тать, куда поспешаешь? – я увидел, как он положил руку на рукоятку одного из кинжалов, торчащих у него за поясом. Сей час метнёт и нет меня, даром спасала Аяя.
    – Мне надо к Могулу, – сказал я.
    – Ишь ты, слыхал, Ар, каков наглец, а? – глумливо хохотнул Эрбин.
    – До Могула далече и ты уже не дошёл, – сказал Арий, не глумясь, но плотнее прихватывая рукоятку.
    – Я не со злом, – попытался я.
     – Ты не со злом?! – вдруг взорвался Арий. – Ты?!
     Он поднялся в стременах и почему до сих пор не метнул свой нож, загадка. Впрочем, она разрешилась, когда он спросил, напряжённо вглядываясь в меня:
    – Где Аяя?! Что с ней?
     Я поднял руки, показывая, что иду с миром и нападать не собираюсь.
     – Плохо с Аяей, царь взял её царицей. Плохо, потому что ей это не по нраву и… боюсь, он может убить её.
    На этот раз побледнели оба, переглянувшись.
    – Говори сей же час всё! До Могула всё равно тебя, хитрую бестию, не пустим.
    – Рать идёт на Байкал, Могулу готовиться надо, хотя… не знаю, сможете ли вы теперь отбиться, когда ваше царство разбито предательством и ложью. Будь иначе, Гайнер никогда не пошёл бы на Байкал.
    Арий вздохнул, опустив лицо и поднимая плечи, будто превозмогая гнев, который вот-вот взорвёт его.
    – Не  ты ли и способствовал этому? Ты и твои подлые товарищи, – прорычал Арий.
    – И не ты ли украл Аяю?! – воскликнул Эрбин.
    – Да что говорить с ним, Эр! – не выдержал Арий. – Убей его, или дай мне насладиться смертью этой сволочи!
    – Убейте, если хотите, вреда Байкалу я принёс немало, – сказал я, склонив голову. – Но оставите жить, я могу пригодиться.
    – Пригодиться?! Ах ты…
    – Погоди, Эр, – Арий тронул брата, уже поднявшего было уздечку, чтобы двинуть коня вперёд. – Пригодиться хочешь? Чем это?
     – Я помогу вам спасти Аяю, когда Гайнер…
     – Что ты сказал?! Вот мерзавец! Нет я сам убью его…
     Арий успел дёрнуть своего коня, но его перехватил Эрбин за уздечку, и остановил, не обращая внимания на гневный взрыв, который это вызвало в его брате.
     – Ар, мы всегда можем убить его, а что если он и правда поможет?
    Арий вспыхнул ещё ярче, напустившись на брата:
     – Да кому ты веришь, Эр! Это же демон, он лжёт и вид имеет ангельской доброты и честности! Он соблазняет тебя, а…
     – И пусть. Солжёт, убьем, а если нет, если впрямь полезен будет напредки? – Эрбин поглядел на меня так, что от холода меня пробрало до костей, и сказал: – Своими руками тебе глотку вырву, ежли вместо добра опять зло принесёшь.
     – Эр, да куда мы с ним?!
     Но Эрбин уже усмехался, объезжая вокруг меня.
     – А свяжем и рот заткнём, пусть докажет, что не лжёт, когда придёт тому время, – сказал он, рокоча горлом.
     – Ох, Эр, как бы не пожалеть нам, что не убили беса… – пробормотал, смиряясь Арий.
     После этого он не смотрел больше в мою сторону, хотя всё время за мной следил, я это чувствовал по тому, как каждый волосок на моей коже звенел от его злых мыслей обо мне.
     Они, действительно, связали меня и завязали рот, я не сопротивлялся, думал, убьют, хорошо, что ошибся, или добрые, или надеются, что я, действительно, помогу им вызволить Аяю. Я уверен, что смогу это сделать, когда захватят Байкал или ежли состоится битва, в неразберихе это будет несложно сделать, а пока она всё время в шатре Гайнера, ей не выбраться, слишком много глаз и пик не позволят это сделать.

     Я был уверен в том, что предвечные братья желают помочь и задумали что-то сделать в ущелье, что распахнулось впереди, но ущелье было огромно, скалы, что образовывали его очень высоки, и не думаю, что здесь могут что-то эдакое свершить двое человек, пусть и предвечных. Я даже не вдавался в расспросы и не знал, что точно они задумали. Я должен сделать то, о чём мы сговорились, а что сделают они – их дело, не удастся им, пусть все поляжем тут, но дальше этого ущелья, посверкивающего на солнце беловатыми, оранжевыми и серыми скалами по сторонам, мы полуденцев не пропустим, с последним моим воем, упадёт и последний полуденец, задумавший нашествие. Так я и сказал моей дружине, когда мы остановились на краткий привал у широко раскрывшего объятия ущелья.
     – Мы с вами должны обойти это ущелье с двух сторон, мои воины, и сомкнуться за спиной вражеской рати, что войдёт сюда и, как было обещано богоподобными предвечными братьями, уже никогда не выйдет. Мы станем той пробкой, что заткнёт злой дух в этом ущелье и похоронит его на подступах к нашей с вами Родине. Не все услышали мой призыв, не все поверили мне, не все пошли за мной и потому наше войско куда малочисленнее, чем у врагов. Но вы – настоящие верные и храбрые вои, уже закаленные в битве, битве куда более страшной, потому что нам пришлось выступить против наших братьев-байкальцев, решивших стать предателями. Теперь мы сильнее, потому что сильнее духом. Теперь с нами двое предвечных братьев, вышние покровители Байкала после Богов. И потому уже нас никому не победить! – последние слова я выкрикнул яростно в самое небо, надеясь поверить в них так же свято, как хочу убедить моих воев.
     Пьянящее чувство обречённости, какое, возможно, бывает, когда стоишь на краю пропасти и намереваешься прыгнуть, владело мной с тех пор, как мы вышли в этот поход защищать Байкал. Уходя из дворца, я не хотел, чтобы Арлана плакала, пугала детей своими слезами и страхом. Но она и не плакала, быть может, после того, как мы ушли из Авгалла, и прорыдала много дней, а может быть, верила, что мы вернёмся, и не тосковала. Я же, уходя, чувствовал, что не увижу больше дворца, который стоял здесь, на берегу Моря уже больше тысячи лет, и пристраивался всеми поколениями царей, восходивших на трон Авгалла, ни самого Авгалла, ни моих детей, ни жены. Поэтому, наверное, я зашёл к моим сыновьям, старшему из которых было тринадцать и сказал:
    – Как бы ни сложилась моя судьба и чем бы ни окончилась грядущая битва, теперь или много лет спустя, но один из вас займёт мой трон. Помните, Байкал – великое сложное царство, раскинутое с севера на полдень и от восхода до заката, так и управлять им надо, ни на миг не смыкая глаз, ни на миг не забывая, что принадлежишь ему и ничему и никому другому. Если будет помнить о том всякий царь, восходящий на престол, никогда не погибнуть, не разрушиться нашему Байкалу, никогда не сгинет наш народ.
     Ребята смотрели на меня светлыми глазами, моргали светлыми ресницами, ладные смышлёные дети, ни один из них не родился от Аяи… Моё сердце сжалось, так некстати я вспомнил о том, потерянном навеки счастье, что едва слёзы не выступили на моих веках, но горло перехватило и я осёкся, не в силах больше произнести ни слова. Мои дети восприняли это по-своему и разом, не сговариваясь поднялись с ковров и лавок и молча и тепло обняли меня. Всё же хорошие у меня дети…
    С тем я и покинул свою столицу, не ведая, что моя жена Арлана, моя царица, проявит своеволие и пошлёт во все концы гонцов и стражников, созывая, даже сгоняя в дружину всех мужчин старше шестнадцати.
    – Што, и стариков?
    – А што, старцы не мужчины? – подняла Арлана правильные брови, которые чуть-чуть подкрашивала глиняным писалом. – Хто немощен, пущай на печках остаются, прочих милости просим честь и жизнь на Байкале отстоять.
    И что вы думаете? Те, кто не пришёл на мой, мужской призыв, не решились, устыдившись, отказать царице. Всего на восемь дён позже вышла вторая рать следом за нашей, и присоединились по дороге полки и в Салазе, и из Синума и Парума даже подтянулись. Сама Арлана села в седло, старшего сына посадила тако ж, и возглавила войско, а воеводами сделала тех, кто вызвался вести десятки и сотни. Не грабить шли, умирать, потому доверие друг к другу оказалось безграничное. Вот такая вторая байкальская рать шла по нашим следам и мы ничего не знали о том.
     Но сегодня, отдохнув ночь, посидев у костров и смеясь, повспоминав прошлые годы, будто и не на смерть идём, а на охоту, волка затравить, мы разделились на две неравные части и потекли в обход. Меньшая, под началом Арана, Уваса и Дола пошла ближе к скалам, моя же по берегу Моря.
     Как прекрасно оно было, плеская вдалеке своими кристальными волнами, шум его доносился до наших ушей на привалах, солнце ласкало наши лбы и плечи, охлаждаемые свежим ветром. Мы не опоздали, мы пришли раньше и встали, затаившись за выступами скал, поджидая неведомого и никогда не виданного доселе врага. Теперь можно было и отдохнуть. Посланные вперёд дозоры вернулись с вестью, что в полусутках пути рати не видать, тогда я позволил наловить рыбы в Море, чтобы сытнее поесть в эту ночь. А вот последний дозор, что послан был на закате вернулся после полуночи и сообщил, что стоит громадная рать ночным лагерем в четырёх уповодах отсюда.
     – Тьма настоящая, Могул, что есть глаз по степи то огоньки – костры их. Что звёзд на небе тех костров… – с ужасом, проступающем на его запылённом лице, произнёс гонец-разведчик.
     – Стало быть, правда всё, не за призраками пошли мы гоняться в степь энту проклятую, – произнёс Загиб и тут же осёкся под моим взглядом.
     – А ты думал, царь твой призраков видит яснее правды?
    Загиб вытянулся, опустив голову:
    – Прости, государь, твоё величье, – пробормотал он, запинаясь от смущения.
    – Думай попрежь, чем языком брякать, – строго сказал я.
     Но весь эта для меня была хороша, мы не опоздали, возможно, и вторая часть нашего войска успеет до того, как подойдёт рать ворогов.
     – Уверенно сидят, Могул, не скрываются, не знают, похоже, что мы неподалёку, – сказал меж тем разведчик.
     А вот это самая лучшая весь – выходит, и замысел наш может удастся. Пришло время сказать моей рати всё, что мы задумали сделать. Так я и поступил на рассвете, не воеводам, но всем воинам открыл, какое предстоит действо, не просто битва, но хитрость.
     – Так, стало быть, мы должны часть пропустить в ущелье, а…
     – А сколько пропустить? Как понять, что достаточно? – послышались вопросы со всех сторон.
     – Как увидим хвост тьмы их, тут и время атаковать, прикончим всех, кто останется по эту сторону прохода, тех, кто потекут назад тут и встретим! – я хлопнул ладонью о сжатую в трубку вторую, показывая, как мы захлопнем огромную нашу мышеловку и раздавим ворогов. И увидел на лицах моих воев воодушевлённую радость. А ещё она усилилась, когда прискакал гонец и от второй части нашей рати, что остановилась напротив, так же поджидая как и мы, я отправил гонца с приказом дождаться пока мы нападём и выждать, пока ввяжемся в битву все, а уж после скатываться и им с их, противуположных нашим, склонов.
     Мы выстроили лучников, чтобы дождём стрел осыпать вражескую тьму, обескуражить и напугать их, прежде чем ринется вперёд конница, и как сомнёт она противников, скатятся и пешие вои. Но ничто не удастья нам, если подведут нас предвечные.
     – А где же предвечные? – крикнул кто-то.
     – А они – мышеловка и есть! – крикнул я.
     – Двое против тьмы?
     – На то и великие братья.
     – Вот говорят, что приходят они к смертным в самые суровые годины, так и есь!
     – Так може и победим ишшо, а, мужики? Ох… Женюся тада…
     Дружный хохот стал ответом откровенному жениху, хохотал и Загиб, и все воеводы, и Морлан, староста кожевенников, приведший целый полк своих ремесленников дюжих и организованных, молчаливых. И я хохотал, утирая слёзы с век. Вот так мы и встренули врагов, чёрной тучей притекших с полдня. Не знаю, сколь уповодов прошло, пока текла мимо нас эта тёмная нескончаемая река всадников, пеших воев у них вовсе не было, все были с луками за спиной, у всех были мечи на боках, похоже, у них каждый воин на все руки дока…
    – Не бледней, Загиб, где наша не пропадала, – я толкнул товарища в плечо.
    Он повернул ко мне бледное лицо, усмехнулся вбок.
    – Неохота помирать-от, осударь, жена на сносях осталась, тяжко ей одной придётся, ежли што…
    – Ежли што, Загиб, вовсе не народится твой отпрыск, вот што будет, «ежли што», – сказал я. – Это не Астав идёт, что, может, и пощадил бы соплеменников, это нашествие цельного народа, пришедшего сменить нас. Понял теперь?
     – Спасенья нет?
     – В нас спасенье Байкала и больше ни в ком. Всё в твоих, моих руках и в руках кажного воя сегодня.
     И, по-моему, всякий в это время, что мы, торопея, глядели на шествующую мимо тьму чужаков, идущих на нашу землю, понял это. Мы не чувствовали ни жары, распаляющей наши спины и головы, ни пота, текущего из-под шеломов и рубах, ни голода, ни жажды, хотя после вчерашней трапезы в энто утро никто не ел, мы были теперь все подобны клинку, готовые разить врага.
        Я всё думал, как же нам с Арием и Эрбином одновременно начать атаку нашу, ведь ошибка здесь может стать роковой, и внезапно понял: я увидел в небе странную птицу, не машущую крыльями, не парящую по ветру, вместо крыльев плащ, веющий за плечами, это был Арий, я узнал его, хоть и было высоко. Так вот, как он летает, поднявшись в воздух, зависает на высоте, а после… Он увидел, что я смотрю на него, и кивнул мне, показав куда-то на полдень, приложил палец к губам, запечатывая мои уста, чтобы я не обнаружил его в небе для всех. И я понял, что всё продумано для мелочей, и действовать надо так, как предписал мне он, хотя и странно это было и впервые в моей жизни поступать по чьей-то указке…
    Всего одна повозка катилась одинокой посреди моря коников, большая и богатая, должно быть царская. Но вот и она скрылась в ущелье, и только когда показались прочие повозки – обоз полуденников, я приказал передать по рядам всем воям, что обоз надо отрезать и отогнать назад, убивать детей и стариков, что ехали там я не собирался, я не с теми вышел воевать. Отогнать, а остальным ударить по тылам тьмы…

     Арик всё продумал и всё рассчитал, несмотря, что мы впервые в нашей жизни вступили в битву, он оказался прозорливым и искусным полководцем, даже удивительно. Впрочем, что удивляться, каждый из нас, и он, и я всегда поступали и поступаем исходя из собственных способностей и сил, ежли я не мог летать, я не мог и придумать то, что сразу же сложилось в его голове.
     Мы долго прождали на вершинах здешних скал, Арик несколько раз поднимался в воздух посмотреть, не показались ли рати. Провели мы здесь почти три дня и всё в компании проклятого Дамэ, ведь ещё и поить и кормить приходилось его, как ни скудны были наши припасы. Так он ещё и болтать брался в эти недолгие мгновения, пока я не пригрозил ему кулаком, чтобы заткнулся. Он с восторгом увидел, как Арик в первый раз влетел в высь, прямо обомлел, а когда тот спустился, так всё время смотрел на него со сверкающими восхищением глазами.
     Наконец, Арик вернулся с вестью, что обе рати Могула уже изготовились у входа в ущелье, а после того, как появилась, наконец, бесконечная орда, ведомая Гайнером, и мы приготовились.
     – Ар, как нам узнать, что пора начинать? – спросил я.
     Арик улыбнулся:
     – Не волнуйся, Эр, я всё продумал. Как только пора будет, я скажу тебе, а сам на ту сторону перелечу, чтобы мы с двух сторон ударили.
    Так и вышло: первые уже вышли из ущелья, когда с полуденной стороны показался Арик в высоте и махнул рукой. А в этот момент Дамэ, что, так же как и я следил и за Ариком и за шествующей внизу широкой рекой чужеземной рати, вдруг забился и стал знаками показывать мне что-то внизу, я хотел ему врезать, но он так выразительно таращил глаза и мычал, что я отвязал ему рот, бормоча, что немедленно убью, если он как-то подаст знак своим. Но оказалось, что он совсем не для того развязал язык в самом буквальном смысле:
    – Вон повозка… повозка, видишь!? Вон, единственная на всю конницу, тёмно-красная, рядом стражники, не лучники, не простые вои, видишь, нет?! – с волнением, и торопясь, произнёс Дамэ, бледнея.
    Честно сказать, в таком море людей разглядеть повозку было нелегко, хоть и одна она, но как мелкая щепка на большой реке. Наконец, я углядел и кивнул на его взволнованный и ждущий взгляд.
    – Там царица, – сказал Дамэ, сверкая глазами в волнении.
    – Откуда ты знаешь?
    – Вона, погляди, царь там, рядом, верхом на высоком коне, ни на миг от себя не отпускает, боится, што сбежит, чем ближе Байкал, тем ему страшнее, думаю. Там она, в обоз он её не пустил бы, с ним едет.
     А мы камнепад задумали, мало – с Ариковой стороны камни уже полетели, уже затряслись верхушки скал. И камнепад становился всё гуще. Мне ничего не оставалось, как сделать то же: начать швырять камни, но я теперь старался метить, чтобы не попасть в повозку. Но… как тут прицелишься, когда за каждым камнем катится лавина из камней…
     Сердце у меня остановилось, когда я начал швырять камни, и чем страшнее мне было, что я убью Аяю, тем с большим остервенением я крушил скалы и сыпал их на головы врагов уже в отчаянии. Убью её, помру сам, неожиданно, но отчётливо решил я... Вопли и гвалт поднялись в ущелье, эхо от грохота камнепадов, крики людей и лошадиное ржание слились в один нескончаемый гром… И никак не подать знака Арику, чтобы хоть немного был осторожнее. Да и какая осторожность, в том и замысел, чтобы без разбору, без передыху, передавить проклятую тьму камнями здесь, как таракана давят каблуком… Остаётся только молиться, чтобы Аяя оказалась проворнее нас и смогла избежать камней, но как она сможет это сделать, я не представляю, от этого мне ещё страшнее, ещё выше отчаянный вой во мне, и ещё яростнее я крушу проклятую рать, осмелившуюся прийти на мою тысячелетнюю вотчину, отнявшую у меня единственную звезду, что начала освещать мой бесконечный путь, оживила постылое однообразие бесконечных  дней, влила горячей крови в холодные сосуды. Понятия потерять Аяю и потерять Байкал, потерять жизнь слились в одно и привели меня в полное неистовство. И, похоже, с моим братом происходило то же, я уже не знаю, кто крушил горы сильнее, я или он…
…Мы понеслись на вражескую рать всего лишь хвостом, обремененным повозками, оставшуюся здесь по эту сторону узкого прохода в ущелье. Град стрел скрыл от наших глаз начало этого «хвоста». Наши конники ринулись вниз и оттеснили повозки назад, повалив несколько из них, преградили дорогу остальным, и навалились на замешкавшихся и растерявшихся поначалу воев, принуждённых в мановение ока собраться, развернуться под ливнем стрел, и начать стрелять и махать мечами.
     И вот уже битва разыгралась вовсю: мы схлестнулись, толстые брызги крови, лязг, вскрики и стоны раненых и умирающих. Топот копыт, ржание злое или жалобное, лай собак, шедших с обозом и бросавшихся теперь под ноги коней и пеших бьющихся воев, стоны затаптываемых сброшенных всадников, все эти страшные и возбуждающие звуки, страшный запах битвы: кровь, взрыхлённая земля, раздавленная трава, пот человеческий и конский, и жгучий запах раскалившихся мечей и доспехов, брызгающих искрами как кровью... Мы давим, мы смелее, мы настроены победить или умереть, они клонятся, хотя бьются невероятно, падают, встают, раненые, подчас смертельно, и опять бьются. Но кто-то и побежал уже, только я не пойму, из наших или их…
     А из ущелья понёсся оглушительный грохот камнепадов и вой тех, кого рушащиеся скалы погребали под собой. Наших даже на этот «хвост» чуть ли не вдвое меньше, к тому же начали вылетать из ущелья те, кто успел туда войти, но уцелел под градом камней… Почему Аран и Дол с Увасом не нападают? Уже пора, немного и нас начнут теснить, вокруг меня всё меньше моих байкальцев и всё больше чужаков…
     А тех, кто нёсся из ущелья всё больше, всё гуще их до смерти напуганная толпа, некоторые ранены, но это не мешало им выхватывать кривые мечи и  размахивать ими направо и налево, круша головы и плечи моих воев…
     Наконец, слетела и Аранова часть войска, и хотя нас всё равно мало против всё прибавляющихся воев-чужеземцев, но мы бились и не уступали… грохот в ущелье продолжался, всё нарастая, там темно от пыли, почти как ночью, туча начала собираться над ущельем, рождённая каменной пылью, и, кажется, густым грохотом и гулом, вбирая в себя и ужас, и смерти, погребаемых под осколками скал, пыль стала вылетать и к нам, шлейфом следуя за несущимися спасаться и влетающими в бой…
…Когда сверху со свистом полетели камни, я почти сразу догадалась, что мы попали в засаду, а когда поспешно выглянула наружу, то поняла, что засада эта могла быть устроена только Огнем и Эрбином, так высоки были окружающие горы, так густо сыпались камни, почти не оставляя тем, кто заполнил собой эту обширную горную долину, возможности спастись. Мы были не в центре огромного широкого ущелья, ближе к узкому проходу, чем к выходу широко открытому и видневшемуся вдали, впрочем, скоро туда упала скала, полностью перегородив и выход, заперев здесь всех, кто пришёл с полудня, обрекая на то, чтобы быть раздавленными.
     Рыба завизжала истошно, высунувшись наружу, я потянула её за руку на землю, под повозку со словами:
    – Не ори, дурная! Будешь слушаться, спасёшься.
     Под повозкой, как ни странно, кроме нас никого не оказалось, прочие в панике и растерянности не догадались слезть с взбесившихся и несущихся, мечущихся во все стороны лошадей, и укрыться под ней.
      – Батюшки… Шо же это такое, Аяя? А? шо же это такое? Боги озлилися? – запричитала Рыба.
      – Ну считай, что Боги, – сказала я, глядя насколько густо ложатся камни и размышляя, есть ли возможность хоть как-то выбраться отсюда, пока и повозку не завалило тоже, а в том, что предвечные засыплют ущелье доверху камнями я не сомневалась, особенно, судя по гулу, который шёл будто из-под земли, так трещали разламываемые горы.
     Конские ноги, падающие седоки, кровь и пыль, раздавленные тела, вскоре стало сумрачно как после заката, я потянула Рыбу из-под повозки, надо было выбираться, иначе повозка станет нашей могильной плитой.
     – Бежим!
     – Да ты чё, одурела? Куды-ы?!.. – упёрлась было Рыба.
     – Завалит здесь, бежать надо, повезёт, до выхода доберёмся, оставаться нельзя, не переждём, здесь могила для всех! – я дёрнула её.
     – Да ты што, туды бежать версты три! Камни… да и кони затопчут и люди, чё деется… Пересидим здеся! – вытаращила глаза Рыба.
     – Не пересидим! Тута и погребут под камнями! Как чашу доверху засыплют камнями! – превозмогая нестерпимый шум и пыль, прокричала я. – Щас же, бежим, дура, ещё чуть-чуть и не выберемся из-под повозки!
     Она моргнула несколько раз и послушалась, мы вылезли и побежали, прикрываясь от осколков, которые всё же секли и одежды на нас, и плечи, и лица. От больших валунов удавалось отклоняться, наконец, какой-то конь впереди дёргал поводья, на которых повис придавленный всадник, теперь валявшийся у ног коня, я выхватила повод у мертвеца, вскочила на коня, дёргая за собой неповоротливую и тяжеловесную Рыбу. Конёк заржал недовольно, порываясь встать на дыбы, но я не позволила ему, да и вдвоём с Рыбой мы были тяжелы, чтобы просто так нас сбросить. И понеслись мы, рискуя на каждом шагу, если не быть прибитыми камнями, то свалиться оттого, что конь наш сломает ногу в этой неразберихе, где неслись, вопили, ржали люди и кони…
 …Я увидел Аяю впереди, они с её вечной спутницей Рыбой неслись вперёд на обезумевшем от ужаса происходящего коньке, и наддал своему коню, чтобы догнать их. Пусть рать моя перебита, пусть все погибнут или уже погибли, но Аяе я просто так уйти не дам, я её добыл, мне её убить или увезти с собой прочь, куда глаза глядят, от всех, от мира и там… И я поскакал за ними, этими двумя женщинами на небольшом рыжем коньке, поддавая своему почти загнанному скакуну, высоконогому, не в пример прочим, что были в моей рати. Все, кто не успеет выйти из этого ущелья, все погибнут, это мне было ясно. Как это устроили мои враги, я не знал, и теперь это было неважно, теперь догнать Аяю! Она маячила впереди, как свет в темноте. А тьма и впрямь сгущалась, будто с камнями и ночь обрушилась не в своё время...
…Всё более окровавленные и запылённые, ошалевшие от ужаса, вылетали те, кто успевал, из горнила смертельного ущелья, которое, я чувствую, уже скоро станет чашей, заполненной камнями с погребёнными на дне тысячами трупов полуденцев, пришедших воевать мой Байкал. Хотели Байкал – получите, вот вам полная чаша, испейте!
     И всё же они не сдавались, всё же они не бежали, вылетая из-под камней, они бросались в битву, не сразу спохватившись, получая раны, но вынимали мечи и начинали рубиться. Их храбрость, их удивительная собранность, восхитила меня, я подумал невольно: окажись мои в том же самом положении, сумели бы и они тако ж? Но мои были настоящие храбрецы: против нас даже теперь войско больше, чем вдвое, но они бьются, не отступая. Поддержка предвечных, обративших ущелье в смертельную ловушку, очень воодушевила всех и они будто утроили силы и искусность боя, каждый теперь стоил троих, а кто и десятерых, все стали настоящими богатырями, подхватывали по второму мечу из рук падающих воев, своих и чужих и рубились так, словно крылья у них вырастали за спинами.
    Ночь от пыли нависла над ущельем и сползала тучей к нам, застилая небо и солнце всё больше, всё вылетали и вылетали новые вои из горнила каменной расправы, когда оба предвечных появились тут же, причём, с неба, держась за руки…
…Это верно, Арик сам подлетел на мою сторону, хотя ущелье уже не было ущельем, а скорее походило на каменную реку, там почти не осталось людей, кто и способен был ещё бежать или скакать, был ранен и напуган до смерти, удушен пылью, поднявшейся от осколков, она начала подниматься и сюда и за ней мы уже не видели в долине вообще ничего. Если не случилось чуда, Аяя погибла там. Я решил ничего пока не говорить брату, не ломать ему хребет сейчас, но я и сам не хотел в это верить, я надеялся, что она спаслась, убежала…
     Арик спустился с неба возле меня и сказал поспешно, кашляя от пыли, набравшейся ему в горло:
     – Летим, теперь поможем нашим, добьём у входа эту рать!
     – А с этим что? – я кивнул на Дамэ.
     – Да чёрт с ним! Пусть валяется, кому он теперь страшен. Кх-кхе!
     – Может, хоть развяжем?
     – Обойдётся, сам выпростается, не дитё и не в железе! – равнодушно сказал Арик и протянул мне руку. – Держись, брат, не знаю как, но придётся мне нести тебя, на закорки не посадишь, пред нашими то некрасно будет, а предвечные выну должны быть совершенны. Так что воздуху в грудь набери и летим!
    Я всё же замешкался на мгновение, чтобы разрезать путы на нашем пленнике, он теперь не страшен никому, да и помочь, возможно, действительно, хотел, на лице испуг был, когда камни посыпались, погребая и хрупкую повозку тоже. Неужели она не спаслась? Неужели…
     Я думал об этом столько времени, сколь понадобилось, чтобы нам перелететь от ущелья до входа в него, где ещё освещённые солнцем, потому что пыльная туча пока не добралась сюда, бились ратники обеих сторон. И очевидно было, что наших меньше, значительно, несмотря на то, что три четверти войска неприятеля мы погребли под скалами. А потому мы сразу же врубились в неприятеля, и бились так, как остальные, но применяя подвластную нам Силу: сшибали с коней на расстоянии, сталкивали друг с другом, учитывая, что оба мы были пешими, за неимение времени мы так и не забрали наших лошадей, оставшихся с Дамэ, мы рубились на славу и пользы от нас в бою оказалось не меньше, но даже больше, чем от целой сотни обычных ратников, это если и не уравняло силы, то придало нашим воям силы духа, когда они увидели такую поддержку.
     Да, я видел, что рубятся на славу, и я сам бился с яростной радостью. Время от времени я поглядывал на выход из ущелья, из которого уже почти не появлялся никто, то есть к нашим врагам переставала прибывать подмога. И вдруг… Что я увидел… Что я увидел, кого! Это Аяя, верхом, в развевающемся платье, присыпанная пылью, окровавленная слева со лба, но Аяя, Аяя! Живая, настоящая, такая же, как все вокруг, не призрак, не дух, моя Аяя, такая, какой я видел её в последний раз!
     Я крикнул. Она не могла, конечно, услышать, невозможно было бы услышать в лязгающей грохоте битвы, но, может быть, она хотела услышать, может быть, она готова была услышать, или потому что она всегда способна была слышать мой призыв, она услышала. Услышала и увидела меня, сбросившего шелом, чтобы она узнала меня…
   Она увидела! Увидела меня! И направила своего коня ко мне, за спиной у неё болталась какая-то дебелая тётка с всклокоченными, пропитанными пылью волосами. Тётка была в ужасе от всего, что происходило, таращила глаза и непременно принялась бы орать, если бы рассчитывала, что её услышат, а может быть, уже и орать не могла, парализованная ужасом пережитого в ущелье…
 …И я увидел Аяю, я тоже слышал крик Могула, и повернулся, чтобы увидеть её тоже, то же сделал и Арик. Так жива! Жива же! Ох и счастье! Кровь прихлынула к сердцу, оживляя, придавая сил вдесятеро… И Рыба вон, позади неё на коне!.. Как хорошо-то! Как же хорошо-то, так значит, жить будем все, значит, победим! Победим, теперь не может быть иначе!..
…И я увидел Аяю и Рыбу, сидящую у неё за спиной. Я смотрел сверху, с вершины оставшейся скалы, откуда я смотрел с седла на происходившее внизу у входа в ущелье. Едва Эрбин освободил меня, я поспешил за ними, улетевшими воздухом. Теперь я понимал, почему их считают легендой Байкала, предвечные братья погубили полуденную рать, на корню прикончили идею нашествия, с которой Гайнер шёл на Байкал. И хотя исход битвы там, у подножия гор, у входа в ущелье, был ещё неясен, потому что полуденцы сражались как звери, но того, на что рассчитывал Гайнер и мы, помогавшие ему, раздробившие и расчленившие междоусобицей сильное царство, уже точно не бывать. Потому что никто и никогда не забудет, как встретил их байкальский народ, как сами скалы погребли под собой целое войско, что царь их сражается, как истинный храбрец, как настоящий лев, правитель, способный и царить и защитить своих людей, а наш потерялся где-то под обвалами и, возможно, погиб.
    Я прискакал ко входу в ущелье как раз перед тем, как Могул увидел свою первую и настоящую царицу и выкрикнул её имя. Его видно издали, высокая и стройная фигура в чёрном, ибо и броня на нём была того же цвета и шелом, и только белокурые волосы из-под шлема кудрями болтались по его плечам. Выкрикнув её имя, он сбросил шелом, рассыпав свои волосы, светящие, как солнце по плечам. Он оставался прекрасен и в пылу битвы, крови не было видно на нём, чёрный цвет скрывает всё и скорбь, и радость, и чужую кровь... Он повернул коня, чтобы броситься к ней, а она… вскрикнув:
    – Марей!.. Марей!!! Марей-ка! – уже неслась к нему.
    Даже страшно было смотреть на этих двоих, так сильно и непреодолимо было их стремление друг к другу… и люди, вои, вся битва останавливалась, расступаясь перед ними…
…Не знаю, Дамэ, чего тебе было страшно, решительно никакого страшно я не увидел, я разозлился, что эта паршивка, дрянь, потаскуха, которую я разыскивал, и добивался два года, теперь, моя царица, моя! Она, эта проклятая упрямая мукомолка, всё же летит на всех парусах к своему Могулу, называя мальчишеским именем его, к нему, который изгнал её так давно, что и не упомнить… И он, царь, уже зрелый муж, не мальчик, устремился к ней с горячностью юноши. И ведь никто не помешает им! Никто не остановит этих двоих мерзавцев?! Куда смотрят все мои вои, не видят, что их царица вознамерилась переметнуться к вражескому царю?!..
 …Я увидел повелителя, я сразу узнал его по высокому скакуну, которого он подгонял, вылетев из заваленного ущелья почти вслед за Аяей. И видел, что он тоже заметил всё, что увидели все мы, кто бился здесь. Потому что, кажется, уже вся битва остановилась, когда Аяя и Могул бросились навстречу друг другу, он, отбросив меч на скаку, она, не замечая, что позади неё бестолково трепыхается Рыба, похожая на мешок с глазами. Я поспешил вниз, предчувствуя, что передышка эта ненадолго, а дальше битва может разгореться с новой силой и тогда я могу оказаться полезен байкальцам, а я хотел им помочь…
…Вот ты, вот! Вот он ты, Мареюшка мой! Светлый мой царевич! Сияющий!.. Совсем другой и совершенно тот же, твои глаза, лицо, волосы… Это ты, Марейка! Ты! Ты! Сколько я не видела тебя, но ни одной твоей чёрточки не забыла!..
…Аяя… тебе не прибавилось и дня. Как такое может быть? Потому что ты явилась из небытия? Потому что я умер и, наконец, вижу тебя?..
     – Да нет же, Мареюшка, я жива, милый! Жива, что ты… – она слетела с седла буквально, по-настоящему, в воздух, и в объятия ко мне, обняв мои плечи ладонями и подняв с седла, от земли, глядя в моё лицо так, словно от того, чтобы разглядеть меня, зависит её жизнь. – Мареюшка! Марей мой… Ты… наконец, вижу тебя…
     – Аяя… Аяя… – как заворожённый шептал я, обнимая её. – Как ты… Как ты жива… Куда же ты пропала? Пропала, я… умер совсем без тебя… Где ты была? Я думал… Я хотел умереть, только бы найти тебя там, за Завесой. Только найти…
     – Что ты… Кто так обманул… Меня… Я спасалась… да неважно, думала, что ты… а всё ложь… столько лжи… Но ты… – шептала и она, касаясь пальцами моего лица, волос, вот я страшный сейчас, должно быть, грязью от брани, покрытый, весь в поту, пыли, крови…
…я не видала никакой грязи, только прекраснейшее лицо его, его глаза, ставшие глубже и темнее за эти годы, но сейчас вспыхнувшие светло-голубым, и сам он будто теперь больше, сильнее, выше и суше, но совсем тот, руки твои, словно крылья лебяжьи... Марей, Марей… Марей…
     – Думала, никогда больше не увижу тебя… Забыть заставляла себя всякий день…
     – Забыть… и не забыла, не забыла! Аяя… Как я люблю тебя!.. Как люблю, Аяя!.. Ничто и никто никогда не застил тебя… все дни, всегда только ты… столько лет… Как же мне не хватало тебя! Дышу только теперь...
     На его ресницах блеснула слеза, и я выдохнула, а он, как всегда, угадывая вперёд, прижался губами к моим губам. Только ты, Марей, только ты мог так целовать, словно цветок раскрывался в моих губах, в моём сердце, неужели это ты, наконец, ты!..
…Боги, не может быть…
     Они, Аяя и Могул, взмыли в воздух и закружились неспешно, обнимая друг друга, глядя друг другу в лица, шепча что-то бессвязное и восхищённое, сияя лицами. И вот слились в поцелуе, кружась над всеми нами в высоте, развевалось её платье лёгкими волнами, отрясая пыль, что осела на нём от камнепада, её волосы, его волосы... А все стояли, все люди на земле, раскрыв рты, опустив мечи и луки, и глядели на это чудо, какого не видали никогда. Даже мои полуденцы, даже они замерли, остолбенев…
     Чёрт! Не дам! Не дам отнять! Моё! Я захватил, завоевал, добыл!
     – Чего рты раззявили, стреляйте! Стреляйте, идиоты! Щас стрелы в луки! Стреляйте в предавшую вашего царя мерзавку! Стреляя-а-ать! – заорал я, чувствуя, что сейчас разорвусь от злобы, если они не подчиняться…   
  …Но подчинились окрику вои, и полетели стрелы. Полетели со всех сторон в двоих, обнимающих, преклонивших головы, прижавшихся и целующих друг друга в высоте над нами, кружащихся в своём восторженном единении.
     Для меня страшным ударом была встреча этих двоих, их объятия и тем более этот обоюдный взлёт, страшным ударом в старую, выну развёрстую рану, мне стало так больно, сколь этим двоим было легко и светло смотреть друг на друга, а после и целовать друг друга... Я ранен, я почти убит этим, но… Но то, что сделал этот низкий червь, этот подданный царя Тьмы, этот мерзавец, возомнивший себя царём, он послал стрелы в них, это стало потрясением ещё большим. О Марее и всё, что в её сердце было, я знал так давно, что этот проклятый клинок, давно вонзённый в меня, уже много раз успел проржаветь, и отравить меня, я привык жить с этим воспалением, но то, что кто-то убьёт их, ЕЁ, вот это потрясло меня по-настоящему. А потому я возопил:
    – Не-е-ет! – и всю Силу направил на то, чтобы отогнать эти стрелы от них, от неё, от Аяи. Я не думал в это мгновение о Марее, я думал лишь о ней, мои силы на исходе сегодня, полёты, камнепады, битва, а я много раз уже ранен, хоть и нетяжко, но боль никуда же не девается, и кровь сочится из ран, хотя сейчас я не чувствую ничего, кроме ужаса, что потеряю её не просто потому, что она любит другого, но потому что умрёт, этот ужас заставил меня полностью отдаться тому, что я всю Силу направил на защиту Аяи, что угодно, только спасти её! Пусть и с ним...
…я видел всё это, скатываясь со склона горы сюда, в долину, ставшую полем брани и понимал, что я не успею да и не могу сделать ничего с теми стрелами, что вылетели из луков в этих двоих, но я нёсся вперёд, сам не зная для чего…
Глава 7. Полна…
     А я увидел больше, чем Арик, ослеплённый Аяей, ревностью, ужасом угрозы с вылетевшими стрелами, я видел, что этот проклятый яйцеголовый царь полуденцев, увидев, что стрелы отклоняются и не попадают в цель, повернул коня и скачет к Арику, вот и меч в его руке, ещё чистый, он не бранился ни с кем, он занёс меч, чтобы вонзить его в моего брата и так прекратить эту защиту, которой Арик оберегает тех, что парят над всеми, кружась над землёй, над всей дикостью смертоубийства, парят в любви и счастии встречи…
     Ещё миг и Гайнер настигнет Арика… Я бросился наперерез ему, но не успеть. Не успеть, он ближе, а летать я не могу… Ар! Ар! Поверни голову, взмахни мечом, только один взмах! Но Арик и меч выронил, отклоняя тучи стрел летящих в Аяю и Марея… Арик, нет!.. Меч вонзился в его спину по самую рукоять. Меня пронзила боль. Невероятная гигантская, всеобъемлющая. Но я не умираю, я жив, это Арик… Это Арик умирает… Стой! Не смей, не пущу тебя!..
     Я подскочил к яйцеголовому и снёс к чёрту его поганую голову. Поздно, он успел вонзить меч в Арика, но я убил проклятую тварь. И схватил Арика за руку, не давая ему упасть…
…Вдруг что-то и не одно, и не два, а сразу много острых и твёрдых вонзилось в меня, в мою спину, в шею, что-то, что так не похоже на тот воздух, тепло и свет, что заполнили меня жизнью в этом поцелуе, которого я ждал столько лет. Я думал, что умру и увижу её, но я увидел её раньше, я увидел её и вот теперь я… умираю… Вот теперь, да. На самой высоте жизни, на самом пике счастья после стольких лет жизни вполсилы и молчащего, запертого в темнице сердца, оно забилось, как бывает с факелом, который вдруг вспыхивает ярко во всю силу, прежде чем окончательно и навсегда погаснуть…
     Я почувствовал вкус крови во рту, его почувствовала и она, и мы разомкнули губы, в её глазах непонимание и ужас.
     – Что это… такое? Марей? Что… что… что с тобой?..
     – А... Аяя… Ты не… Ты не думай… Я люблю тебя… так люблю… Ты даже… даже не знаешь, как я люблю тебя… но… я… я тебя… я отпускаю, ты… Столько жизни ещё, Аяя… У тебя столько жизни… Ты… Не тоскуй обо мне… Не тоскуй, живи, я хочу… Чтобы ты… чтобы жила… А я… Я приду… всегда буду рядом, незримо… теперь… теперь проще будет… прости, что не нашёл тебя… вовремя… что жизнь прошла… вся жизнь прошла без тебя… прости…
     – Что?!.. Да ты что… ты что… – он вдруг отяжелел, обмяк, и я не могла уже удержать его, я подхватила было его под спину, но не удалось, в неё вонзилось множество стрел…
     Я опомнилась только на земле, мёртвое Мареево лицо, он улыбался так, словно он счастлив... Я обернулась по сторонам, вернуть, ещё возможно вернуть его… ещё можно вернуть его!.. Где Эрбин?..
…Когда я уже почти спустился в долину, я увидел на вершинах противоположных гор, что были на берегу ещё одну рать и во главе её была женщина, в том ошибки быть не могло. По правую руку от неё на коне сидел отрок лет двенадцати-тринадцати, а позади множество вооружённых, немного разномастных воев. Все они с изумлением смотрели вниз на развернувшуюся невероятную картину: на остановившуюся в разгаре битву, и видели теперь как над телом их царя, их Могула, склонилась тонкая фигура с воздушном пыльном платье. Вдруг она обернулась, ища кого-то. 
     – Эрбин! – в отчаянии крикнула Аяя, оборачиваясь. – Где Эрбин?
     Для чего ей Эрбин?
     Она поднялась, оглядываясь:
      – Выньте стрелы! – приказала она, тем, кто бросился к ней. – Где Эрбин?!
      Но, байкальцы, похоже, понимали, для чего ей Эрбин, они мрачно смотрели на неё, и, расступившись, показали ей…
     Вот тут Аяя вскричала, как насмерть раненый зверь, хватаясь за голову, потому что рядом лежали оба брата: Арий, пронзённый подлым мечом Гайнера и Эрбин, невредимый, но держащий брата за руку и такой же мёртвый…
…Огнь… Огнь… Ты… Ты не мог умереть… Все могут умереть, но ты же, ты предвечный, как ты можешь лежать здесь? Огник!..
     – Огнииик! – я упала на него, рыдая.
     Может быть, мои слёзы проникнут в его сердце и оно забьётся? Огник!..
     Боги! Я подняла глаза к Небу, как вы могли? Как вы могли…
     Но вдруг я услышала хохот. И не с Неба, нет. Это Он. Он, громадный и как всегда, нагой, он хохотал, сверкая ослепительными зубами.
    – Нет! Боги не причём! Это моя игра и ты проиграла в ней, как и должно! Погибла рать Байкала и его Могул, мертвы все, кого ты любила, все, кто был тебе близок. У тебя никого теперь нет. Только я!.. Один лишь я! Поняла теперь мою силу? Что вы, мелкие, слабые против меня?.. Всё это я затеял, чтобы показать тебе, что ты вся в моей власти! Всё это, все эти смерти, все потрясения с Байкалом потому что ты не хочешь подчиниться!.. Обернись! Во всём этом виновна ты!.. Сейчас полуденцы опомнятся и пойдут на Байкал, их ещё достанет для того, чтобы растоптать и разметать его!
     – Достанет?! – вскричала я. – Ну нет же! Никому не топтать Байкала!..
… С этими словами вдруг Аяя взмыла в воздух, подняв руки, словно вдохнув, и собрала, закручивая воронкой вокруг себя все тучи, что образовались над заваленным ущельем. Они сгустились, сделавшись аспидно-черными, и пошли сверкать молниями, кружась вокруг её, над её головой, но во всю высь небес, чёрным вихрем, и вдруг молнии оттуда полетели к земле, попадая в головы полуденцам, громы и треск, вскрики, они заметались, бросая мечи и пытаясь спастись, но молнии находили и били, и били, сверкая и треща, раскалывая их черепа…
     Кто остался жив, сжавшись, тряслись на земле. А с небес, будто собранный в кулак царицы, платье и волосы которой медленно и плавно развевались на невидимом ветру, полился ливень, смывая кровь и грязь с лиц и земли, словно это слёзы её лились бесконечным горячим потоком на нас всех, освежая и оглушая шумом чистых струй, а за ним нам мерещились рыдания…
…Я словно окаменела, опустившись опять возле Огня и Эрбина, и Марея, их положили рядом, так и не смогли расцепить руки братьев. Что ж, хотя бы примирились навсегда. Так говорили в толпе вокруг нас. Нас, я не могла даже думать о них и о себе отдельно.
    – Аяя? – спросил меня мягкий и глубокий женский голос.
     Я обернулась и увидела красивую светловолосую женщину, лет сорока-сорока пяти, или немного больше, она с участием и без злости смотрела на меня, должно быть поэтому я не сразу узнала её, а это была Арлана.
     – Да, царица, – сказала я.
     Она качнула головой, на её лбу отпечатался шлем, что она держала в руках, и одета она была как воин и даже меч имела на поясе.
      – Ты должна была быть царицей, не я, – сказала Арлана. – Но он… Марей думал, ты умерла, только потому и женился на мне.
      – Ты царица, Арлана. Ты дочь сына царя и жена царя, а я лишь мукомолка, Боги управляют так, как должно, – сказала я.
     Эта женщина сделала Марея счастливым. Она была ему женой всю жизнь, она родила ему детей и один из них рядом с интересом смотрит на нас. Красивый сильный мальчик, похожий на Эрбина, своего деда.
     Я посмотрела на него и добавила:
     – И ты – мать царя.
     Я не могла больше ни говорить, ни быть среди людей, мне надо уйти, забиться в какую-нибудь нору, чтобы прорыдать оставшуюся мне бесконечную жизнь в вечной тоске, попытаться выплакать горе. Но никогда мне не выплакать моей любви…
     Я обернулась по сторонам и сказала:
     – Прощай, Арлана, прощайте все…
     – Ты… Аяя, куда ты?! – изумилась Арлана.
     – Мне не след было возвращаться, а теперь и вовсе нечего делать здесь. От меня одни беды…
     – Аяя… Ты спасла Байкал, вон от полуденцев ничего не осталось, обоз один, мы даже мечей не вынули. Ты… Хотя бы на погребение останься! Ты…
     – На Байкале одна царица, была и будет, мне нечего делать у гроба царя, твоего мужа. А возле их гробов… я вовсе не в силах быть. Прощай, царица! Счастья и благоденствия тебе и всем твоим детям!
     Я повернулась, чувствуя, что жгучая боль в груди сейчас сведёт меня с ума, если я не выпущу на волю слёзы. Но для этого я должна удалиться…

 …Вовсе я не умер. В этом все ужасно ошиблись, когда поднимали, когда несли нас вместе с Ариком, и не зря не могли расцепить наших рук, я держал его, чтобы не потерять за Завесой, куда нырнул вслед за ним, туда уходящим от меча проклятого Гайнера, что пролетел вперёд быстрее стрелы, но рассыпался пылью, едва коснувшись Завесы, потому что души уже не оказалось в нём, всю выел Диавол…
    Арика я держал за руку у грани.
     – Отпусти его! – крикнул я повелительнице Той стороны.
     Она только расхохоталась:
     – Да ты шутишь что ли, Эрбин?! Предвечный, наконец, попался и я выпущу его! он уже молчит и не слышит тебя, он уже мой! Его сердце разбито, его душа сожжена, он не сможет больше жить, он – мой!
     – Отпусти, повелительница! – взмолился я. – Я не могу остаться без него, а я не умер.
     – Так умри! – высокомерно захохотала она. – Подумаешь, мелочь!
     – Отпусти нас, Вечная! Мы такую жатву сегодня провели тебе, столько тысяч человек отправили в твоё царство, что за сотню лет не приходит к тебе.
     – Это правда! – засмеялась она. – Что ж… Сроку даю вам три дня, не передумаю, отпущу обоих…
12.07.2020