Золото. книга 6

Часть 22
Глава 1. Горячая встреча
   Я был готов выехать ещё до того, как прискакал гонец из Солнцеграда с вестью, что больна царица. Я уже держал моего коня под уздцы, выводя из конюшни, когда гонец, раненый в плечо, влетел на главный двор Каменного лога. Оказалось, он напоролся на дозор вражеской рати.
   – Я их в болото завёл, мне места известные, а они за мной, цельный отряд увязалси…
    Радостно засмеялся, морщась и чуть-чуть невольно увёртываясь от моих исцеляющих прикосновений раненый вестник. Счастлив, что спасся, что до своих добрался.
    – Но они в полудне пути от Солнцеграда, Великий Белогор, – он посмотрел на меня, чуть ли не жалобно. – Нам не проехать уже. Думаю, уж дошли туда, пока я трусился в седле досюдова. Они Солнцеград окружают, тихо-ошко идут, тока акинаками да колчанами бренчат...
   Рана его уже закрылась, когда я отнял руку, я подал знак слить мне, чтобы смыть его кровь. Я будто его глазами вижу всё то, что о чём он рассказывает, это несложно – его кровь на моих руках. И решение родилось само собой.
   – Поскачем к Ориксаю. В Солнцеград будем пробиваться вместе с ним, –  сказал я, стряхивая капли с рук, пока мне подали рушник вытереть.
   Мои спутники бледные и напряжённые, согласны, но ожидают от меня ещё каких-то слов, объяснений.
   – Думаю так, ребята: царица родила, – сказал я и оглядел их.
   Лица прояснились разом. Улыбки, но и страх из-за того, что так быстро подошли вражеские войска. Лазутчиками, стало быть, полон Солнцеград.
   – Поэтому двинулись на Солнцеград? – услышал я.
   И ещё:
   – И распутица им не помеха…
   И кроме этого:
   – Дак и распутицы нет в ентом году…
   – Будто всё нарочно, так тает медленно, что и не…
   Но нечего базарить попусту. Медлить здесь нам незачем.
   – Хватит болтать, по коням! – сказал я, оглядев их.
   И мы вскочили в сёдла, взмахнув плащами, как крылами. Скачка долгая, но мы налегке, до вечера мы уже встретили Ориксая, вышедшего с дружиной к Солнцеграду.
   Он собрал из нескольких городов, подготовленные за эти месяцы полки. Настоящую дружину, это верные воины, неслучайные, истинный оплот царя. Так что, с ним шли почти двенадцать тысяч. И ещё несколько тысяч должен собрать Черныш по городам. Так и предполагалось, только, что двинутся все немного позднее, что Ава успеет уехать из Солнцеграда и спрятаться ещё до родов. И когда я сказал ему о рождении сыновей, Ориксай испугом в глазах встретил мою новость.
   – Так не успела?.. – ахнул он, опускаясь на лавку, будто силу в ногах потерял.
   – Ты… сядь, Ориксай, – сказал я, испугавшись, что он упадёт. Расшибётся ещё.
   Мы в шатре с ним, после Совета, после вечери. Я остался, чтобы рассказать о том, что знаю теперь сам, знаю точно, так же уверенно, как и то, что вижу его перед собой:
   – Она в Солнцеграде. А детей спрятала. Я знаю, – сказал я, глядя в его зрачки, чувствуя, как сердце быстро колотится в нём, чувствуя его страх. В нём ещё никогда не бывало страха...
   Он посмотрел на меня:
   – Не понимаю… ты… был там? Тогда, как ты здесь?
   – Если бы был… – покачал я головой, сел напротив него на топчан. – Нет, Орик, я не был в городе. Но я знаю это.
   – Знаешь… – он поднялся, заходил сердито по шатру: – Ты всё всегда знаешь, – пробормотал он, качая головой, почти сердито. – Так она одна там?
   – С Яваном. Не так мало.
   Орик обернулся на меня, мгновение подумал и кивнул согласно.
   – Немало. Яван умрёт за неё, – уверенно произнёс Орик.
   – Все, кто там, умрут за неё.
   – И мы с тобой ещё. Беда в том, что она умрёт за любого из нас.
   Я покачал головой и сказал, успокаивая то ли его, то ли себя:
   – Не так легко убить её. Она не дастся Смерти.
   
   Утро пасмурное, мелкий дождик, скорее даже водяная пыль висит в воздухе, оседая мелкими капельками на всех поверхностях, сам воздух кажется влагой, втекает в ноздри, касается кожи. Было уже нераннее утро, когда мы с Онегой поднялись на вновь выстроенную стену и увидели обступившую город громадную рать, дальние околичности которой терялись в тумане.
   – Ванюша, помнишь, как гуляли с тобой под таким дождём в Ганеше? – спросила Онега, не глядя на серо-чёрную массу, ощетинившуюся пиками, покачивающуюся конницей, блестящую от влаги бронёй и оружием. Она смотрит выше их голов, куда-то вдаль, в туман. И, по-моему, не в этот, что я вижу перед собой, а другой, в тот, что был когда-то в Ганеше. Будто мы не перед лицом раскрывшей объятия Смерти стоим…
   Потом посмотрела на меня.
   – Поверить не могу, что это было. А ты?
   – Жалеешь? – я посмотрел на неё. Неужели правда не боится?
   – О чём?
   – О том, что мы не остались там?
   Онега покачала головой:
   – Никто не спрашивал нас, чего мы хотим, так ведь?
   – Тебя не спрашивали, верно… А я…
   – Не надо, Ваня, что теперь… Я вспомнила не для того, чтобы ты жалел снова… А… Хорошо было. И как не с нами, – она улыбнулась тихо.
   Да нет, с нами, ты не хочешь, чтобы всё это было с нами, но было с нами. С нами, Онега! И если сейчас умереть, я знаю, что жил не зря, видел и любовь, и счастье в лицо. Ушло всё, упустил я, но видел, знаю, что есть. И во мне всё живо…
   – Ты… Не бойся, – сказал я, чувствуя силу ста человек в себе.
   Онега засмеялась:
   – Ну и ты не бойся, Ванюшка! – смотрит и правда весело, глаза блестят.
   Взглянула вниз и сказала с усмешкой:
   – О-о… Вона, погляди-ка, мой братец, – она кивнула на выехавшего вперёд всадника. – Красавец, ничего не скажешь, гляди!.. Но ты лучше, Ваня, правда-правда!
   Боги, шутит ещё! Кто бы ещё на её месте шутил?
   Орик, вот, кто шутил бы…
   Всадник в алом плаще, на высоком белом без пятен коне, в золотом шлеме. И двое за его плечами, Доброгнева за правым плечом, Явор – за левым. Но они довольно далеко от него, он значительно впереди. Алый плащ мокнет под дождём, превращаясь в неприглядную тряпку.
   – Ава, спускайся! Не мокни на стене, тебе вредно – только родила, простынешь! – крикнул Дамагой, усмехаясь.
   – Меня простудой не возьмёшь, Дамагой! – ответила царица со смехом. – Ты же знаешь, такие как я, простудами не болеют! Золота ржа не берёт! Это тебе поберечься надо, простой человек! Сын весёлой потаскухи.
   – Ну, дрянь… – услышали мы его бормотание, он набычился, подняв плечи, качая головой в богатом золотом шлеме.
   Потом поднял голову, и лицо его стало бледно, черты обострились:
   – Я сын потаскухи, это верно, но мне, мужчине, не стыдно. Вот тебе-то каково, самой потаскухой быть?! Я сам научил тебя отлично на спинку опрокидываться. Помнишь ещё, золотая царевна?! Али под тыщами других давно позабыла?!
   С расчётом на окружающих сказал, на ратников, смутится Онега, унижены и побеждены они. Но с нею, с Онегой такое не пройдёт, уж я-то знаю. Ничто не дрогнуло в ней от его слов. Верно, золота ржа не берёт.
   – Дак не о чем особенно было помнить-то, добрейший братец!  – как ни в чём, ни бывало, продолжила легко смеяться царица. – Ты чего привёл свою банду? Лунная жрица не боится тебя, как Белогора, который её, бедняжку, так притеснил, что ни одного её Лунного двора не тронул?.. Явор, вы с Дамагоем как делите любовницу? Али ты не знаешь, что они сто лет знакомы и всегда о-очень близко дружили! Ты бы поглядывал! А то они сейчас победят, и на что ты им станешь нужен?! Может, думаешь, тебе корону наденут?! – царица прыснула даже. – А-атличный союз у вас! Крепкий, честный! Чести особенно много. Хоть взаймы бери, ковшами отвешивай. Всё царство затуманили своим враньём. Надолго ли, Доброгнева?!
   – Болтаешь много, Ава, – произнесла Доброгнева, усмехаясь, изящно сидя в седле в тяжёлом бело-чёрном одеянии, расшитом жемчугом так богато, что оно кажется чешуйчатым. Она легко придерживает уздечку, серая кобыла пританцовывает под ней слегка.
   Так и есть, чешуйчатые чудище вместе с лошадью…
   – Боишься, знать, – добавила Доброгнева.
   Но царица не смутилась и этими словами:
   – Боюсь. Как не бояться? – легко согласилась и даже с улыбкой. – Несмотря на то, что клячи под вами все грязью замазались, как и алые плащи ваши. Вас вон, тыщ тридцать, поди, притащилось, а нас тут всего ничего. Ясно – боюсь, и не скрываю. Но теперь и ты бойся, лживая подруга, за спину гляди! У Явора, помнится, острый меч. А нам…Что вы нам можете сделать, кроме как убьёте?
   Под её непринуждённые и весёлые даже речи, я чувствую, как меня отпускает напряжение, я обернулся на воинов около, и у них на лицах просвет, никто не боится, когда так говорит бесстрашная весёлая царица. Сияющая золотая царица, уверенная, что как бы ни сложилось, победа – наша, потому что то будет победа духа.
   – Сдайтесь, Ава, – проговорил Дамагой. – Сбережёте жизни.
   Царица, продолжая улыбаться, обернулась на стены, оглядела наших воинов, и вдруг они, будто прочитав её мысль, как по команде, повернулись спинами и сняли штаны, обнажив зады, выкрикивая при этом нахальные и оскорбительные лозунги в адрес пришедших завоевателей.
   – Уж извини, Дамагой, – крикнула царица, смеясь. – Но нам сдаваться не к лицу. Чего же царю скажем? Нет, не пойдёт!
   – Детей пожалей, стерва! – крикнула Доброгнева.
   – Царские дети не для жалости родятся, но для чести! – выкрикнула царица, и будто эхом разнесло её слова над войском.
   И над вражеской ратью.
   И подхватили криком воины на стенах, ударяя в стену и вскидывая мечи и кулаки вверх, в самое небо.
   – Я не хочу жечь город нашего отца, Ава, откройте ворота, – продолжил Дамагой, дождавшись пока смолкнет гвалт. – Не умрёт никто, станете жить, как жили, ещё лучше, спокойнее.
   – Я – золотая царица, я рождена для трона! И мне твои посулы смешны, беглец и низкий обманщик! – выкрикнула царица.
   И все услышали её. И гордо выпрямились непростая царица с нами, не обычная жена царя. Она – сам Великий Север, плоть от плоти и даже кровь от крови.
  – А спокойствие оставь жёнам своим толстозадым! – добавила царица. – Ты некогда уже сулил мне свою дружбу, для меня закончилось плохо! Ты теперь Доброгневе дружбу и вечную любовь подари! Я обойдусь моими друзьями!
   – Тогда все умрёте!
   Наши ратники закричали, завопили:
   – Авилла!
   – Ориксай!
   – Авилла!
   – Ориксай!
   – Авилла!
   – Ориксай!
   – Яван! Яван!
   – Медведь!
   – Воевода Яван!
   Волна голосов всё выше, всё мощнее.
   И с новой силой:
   – Север!
   – Ве-ли-кий Север!
   – Север!
   – Север! Се-вер! Се-вер! Се-вер!..
   И повторяли так вновь и вновь, ударяя мечами и крепкими юфтяными сапогами по стене, в такт словам, создавая неимоверный ритмичный грохот и шум. И я орал вместе со всеми. К тому же ещё выбрасывая решительный и злой кулак с зажатым мечом в небо. Плевать, что Смерть несметной ратью пришла под стены солнечной столицы. Никто не победит нас. Убить можно, но не сломить!

   Мы спешим. Ни я, ни Белогор не знаем, где мои дети. Но если он спокоен, если Авилла сделала так, что Белогор не волнуется об их судьбе, а он не мог не волноваться, будь они в опасности, то и я должен быть спокоен. Мне странно это, я никогда раньше не думал о детях. Но сейчас я понимаю, что я так много думаю о новорожденных сыновьях, чтобы не думать об Авилле.
   – Белогор, ни ты, ни Авилла так и не рассказали, что было, когда вы встретили Дамагоя, – я посмотрел на Белогора.
   Мы весь путь едем плечо к плечу, нельзя гнать, пешие не поспеют. Мы будем у Солнцеграда к завтрашнему утру, мы идём почти без привалов, и без ночёвки. Но перед самим городом надо дать войску роздых. Воевать усталые люди не должны.
   Он повернул лицо ко мне, ставшее жёстким, дёрнулись губы, глаза сверкнули сталью, несмотря на сумеречный мягкий свет, но в них своё излучение, изнутреннее.
   – С ней поступили жестоко, Ориксай, – чётко произнёс он и долго смотрел на меня, словно хотел увидеть, насколько глубоко вошло лезвие, которое он вонзил. –  Так, что я лечил её несколько дней. Страшно… И то, что царевичи живы остались – это… Словом, Бог их сберёг.
   Мне будто дали по лицу несколько раз, а потом под дых.
   – Ты… почему не сказал… – задохнулся я.
   Белогор отвернулся и добавил глухо:
   – Время пришло и говорю.
    И снова посмотрел на меня, прижигая раскалённым железом мои раны:
    – Кого теперь ты пощадишь?
   Я сорвался с места, рванув коня во весь опор, и скакал так долго, сколько мог, сколько мог мой конь, стараясь утишить сердце, зашедшееся болью и злостью. И руки, готовые сдавить любое горло. Я скакал, не разбирая дороги, далеко обогнав моё войско. Ветер, ветви хлестали меня по лицу и по плечам, полоскали мой плащ, но я нёсся и нёсся, словно надеялся нагнать, встретить моего врага…
   И поворотил коня назад, только задохнувшись сам и чувствуя, что теряет силы он. Спешившись, я сел на землю, свесив тяжёлую голову между поднятых колен, оставив коня отдохнуть и пастись едва пробившейся травой. И так дожидался пока не подойдут мои рати.
   Всё же достали и её… её… Ладо, промолчала. Почему? Чего боялась? Почему не сказала?.. Ах, Ладо…
   Услышав приближение рати, я поднялся, и, вскочив в седло отдохнувшего коня, вернулся в строй. Теперь у меня по-настоящему и надолго пылает лоб, и горят ладони, от нетерпения поскорее применить их в бою.

   Светло-жёлтые брёвна внешней стены стали красными, меняясь в богатом цвете от алого до черноватого. Как и потёки расплавленной смолы и кипятка, приготовляемых для штурмующих, кажется, беспрерывно.
   Машут руки, мечи, топоры, щиты, пики, окрашенные уже в те же цвета, что и стены. Лезут по лестницам и отваливаются или всё же достигают вершины, где врубаются в защитников.
   И летят искры от скрещивающихся лезвий и доспехов, и льётся кровь, она шипит на раскалившихся остриях и лезвиях, стекая по стенам, начинает хлюпать под ногами и у подножия стены и наверху. Куски и ошмётки человеческих тел, кишки, мозги, отрубленные конечности, головы…
   Хрипы смерти, ранений, победные вопли, ругательства, крики… Я бьюсь вместе с моими воинами. Я не ушла со стены, понимая, что я сейчас для моих воинов как Солнце. Я не могу прятаться, я должна быть с ними. А биться меня учить не надо.
    И Яван бьётся рядом со мной. Мы стали напарниками, мы действуем как две части одной целого. Чувство тел друг друга помогло нам стать идеальными соратниками. И плечо к плечу, спина к спине, мы машем мечами и кинжалами, отбивая удары от себя и от него, он от меня, пригибаясь, отклоняясь, вытягиваясь. Мы покрыты кровью, волосы намокли от крови, его борода мокра от крови и пота.
   Я никогда не участвовала в битвах и не могла представить такую мясорубку. Но страха нет во мне. Одно есть –  радость битвы и кипение решимости в крови. Я боюсь одного – достаться Дамагою живой.
   Видеть куражливую радость на его лице, позволить использовать меня на размен с Ориком и Белогором, чтобы он мною заставил их подчиниться – ничего страшнее не может быть. Поэтому я скорее умру тут, и я не боюсь.
   Скоро меня стало не узнать, под слоем крови я похожа на моих воинов, так что не отличить. И усталости я не чувствую, как это ни странно. Я мокра от крови изнутри и снаружи, хорошо, что крови столько вокруг, никто не чует запаха моей, родильной. И груди заполнились иглами и тяжестью от прибывшего молока… Чьё пьют те, для кого оно пришло?..
   Но я не позволяю себе думать об этом, я не позволяю себе даже чувствовать это, я не позволяю себе слабеть. Моя слабость сейчас гибель для всех…
   Если думать, то со злостью на тех, кто разлучил нас. Злость придаёт сил, грусть отнимает.
   И странно – ночь приблизилась как-то очень быстро. Как мог так скоро закончиться день, а нашествие не продвинулось внутрь города больше, чем было с утра. Бои как шли с полудня наверху стен, так и не продвинулись внутрь города.
   Дамагой скомандовал отводить полки. Остатки тех, кто успел подняться   наверх, мы сбросили к подножию стен.
  Мы с Яваном рядом, смотрим на отходящие полки. Мы опираемся на липкие от крови стены.
   – Выстояли?.. А?!.. – сказал Яван с восторгом в голосе, оборачиваясь по сторонам. – Выстояли! Это ж надо…
   – Если Орик до завтра не подойдёт, конец нам, – ответила я осипшим горлом, будто и в горле у меня засыхает кровь. Наверное, так и есть, мы и надышались и будто даже напились ею…
   – Так вместе помрём что ли?! По мне, так лучше не придумать! – засмеялся Яван, оглянувшись ко мне.
   На его покрытом кровью лице улыбка, весёлые белые зубы и синие глаза выглядят странно и будто стирают кровь. Я засмеялась, ткнув его в плечо кулаком.
   – Яван! Авилла! – выкрикнули кое-где.
   – Я-ван!
   – А-вил-ла!
   Подхватили вокруг.
   Но, прокричавшись, воодушевлённые, пусть и промежуточной, но победой, мы стали собирать мёртвых и сносить их на площадь. Их оказались многие и многие сотни. Раненых ещё больше, ими есть, кому заняться, столько жрецов Солнца в Солнцеграде не было никогда раньше.
   А сама я почти теряю сознание, неожиданно почувствовав усталость. Так, что подогнулись ноги, будто кто-то поддал под коленки… Я пришла в себя на руках милого Ванюши, который нёс меня в баню.
   – Нельзя так, Нега, ты царица, надо беречься, – улыбнулся он.
   – Нельзя царице беречься, однако, – сказала я, обняв его за шею. – На то я и на трон призвана.
   Он улыбнулся, глазами светит. Но я нахмурилась, отодвигаясь от его плеча, к которому прильнула было:
   – Ты так на меня не гляди, Вань, не то станут думать… – я немного вывернулась из его рук. – Оно, конечно, помереть-то можно и так, но мы должны о жизни думать.
   – Стало быть, жить-то будем? – спросил он, опуская меня на порог бани, из-за двери просачивается пар.
   – А чё же… Ещё как будем!  – сказала я, закрывая дверь перед его носом…
   Как и когда я добралась до постели, как разделась и заснула я не помню, не почувствовала ничего, пока лучи солнца не коснулись меня на рассвете.
   Сегодня солнце щедрее. Никаких облаков, и наше доброе светило льёт на нас свои лучи, будто раскрыв объятия. В такой день никто не победит нас. И на стены мы идём под боевой клич:
   – За Север!
   – За Авиллу!
   – За Ориксая!
   – За Север!
   – За Север!
   – За Север!
   Пока мы шли, Яван рассказал, что погибла вчера тысяча четыреста восемьдесят шесть человек. Нас здесь семь тысяч без трёх человек было вчера утром…
   – …Дамагоевых примерно в четыре раза больше полегло. В темноте оттаскивали трупы от стены. А вот, сколько раненых у них… Но у них нет стольких лекарей. Кстати, Солнечные жрецы намерены тоже сражаться.
   – Не пускай пока, пусть берегутся, – сказала я. – Некому будет мечи держать, возьмём и их, а пока пусть своим делом занимаются. Надо беречь тех, кто спасает нас и возвращает воинов в строй.
   И вот мы наверху стены, кровь, из-за прошедшего ночью дождя, не высохла, а только глубже въелась в дерево, пропитав его насквозь, и стены теперь сильно пахнут вчерашней кровью, запах, смешанный со свежим запахом древесины настолько густой, что на ум приходят мысли о том, что здесь перемешаны человеческие и древесные тела и потоки человечьей и деревянной, не видной нам, крови…
   Сегодня Дамагой в свежем алом плаще, солнце сверкает на его шлеме.
   Я же свой сняла, открыв ему лицо.
   – Сдавайся, Ава, столько людей гибнет, ради чего?! Я не трону никого из вас. Возьмёшь себе этого в мужья. А ежели не хочешь, коли стал постылый, так возьми Белогора… Али ещё кого… Я разрешу тебе всё, только откажись от упрямства глупого! Будете сыты и не обижены.
   Царица захохотала, задирая подбородок:
   – Дак я за пищей-то никогда сильно не страдала, братец, сытость для меня последнее дело, приходилось, знаешь ли, одной краюшкой в неделю пробавляться и ничего, от этого только польза: прояснение в голове  наступает, какого тебе от жиру и довольства вечного не достичь!.. А вот мужей перебирать царице не к лицу, у царицы государь – муж, он моя держава и моя родина! Он мой меч и смысл!.. Так что ты голодных тут не ищи, Дамаш, мы Солнцем сыты могём быть. Ступай восвояси, где ты его там обрёл, Север твоим не будет!
   – Я – Ольг! Это ты, проклятая девка, заняла моё место! Я рождён был для трона! – завопил Дамагой.
   – Ольг!?.. – преувеличенно изумляясь, выкрикнула царица. – Ну,  нет!..  Нет, низкий! Ольги чужих ратей на родину не приводят!.. Вон ступай, грязный ублюдок и подручных подлых прихвати с собой! – выплюнула она ему на голову.
   Дамагой возопил, срывая голос:
   – Сдохнешь! Сдохнеш-шь!.. И детей твоих повешу как щенков, тебе покажу, смотреть будешь глазами своими дьявольскими, как они станут в петлях извиваться!.. Потом любовника твоего распнём… За ним – царя. Белогора… А там уже и тебе башку своим мечом снесу! – орёт Дамагой, совсем потеряв самообладание.
   – Давай-давай! – продолжила хохотать Онега, совершенно не тронутая его словами. – Ты мало до чего ещё не опустился! Убей единокровную сестру, ублюдок! Ублюдком родился, ублюдком и кончишься!
   Дамагой, белый от злости, поднял меч и рыкнул команду стрелять из луков. Но преждевременно, поэтому большая часть стрел не долетела даже до стены.
   Но они собрались, построились и вновь, подхватив свои лестницы и верёвки с крюками, пошли на стену.
   И всё заново, будто вчерашний день никогда не кончался, будто мы продолжили его…
   Но нет. И всё тому свидетельство, и Солнце и то, что вдруг отхлынули, стали разворачиваться полки от стен, начали перестраиваться, оставив нас на стенах в некотором недоумении.
Глава 2. Слепота
   Подойдя к Солнцеграду на рассвете, мы намерены не просто оттащить рать от города, нет, у нас новая тактика. Белогор рассказал мне очень подробно, что вскоре произойдёт с городами Севера, поэтому ясно, что нам необходимо спасти как можно больше людей, увести их из города как можно дальше. А город отдать Дамагою, пусть празднует свою победу, её смоет с лица земли вместе с ним самим и его приспешниками из наших.
   По городам уже отправлены гонцы, убеждать всех уходить из городов, оставляя дома, уводить, увозить всё, что смогут, но, главное – спасаться.
   – Ох, не поверят… – пробормотал я, глядя вслед уезжающим гонцам.
   – Кто поверит, тот и спасётся. В том сила веры и есть. Кто верит мне, тот уйдёт. Кто верит в Солнце. Кто верит в прежний Север. Кто ещё им жив, кто им дышит, тому и жить, – невозмутимо произнёс Белогор.
   Мы стояли с ним рядом, и гонцы давно скрылись уже за лесом, а мы всё смотрим, куда они ускакали. Факелы на длинных жердях и костры освещают лагерь. Воины спят, утомлённые переходом, не думая о завтрашнем дне и битве.
   – А остальных не жаль тебе? – я посмотрел на него. – Они же детей с собой…
   – Как не жаль, Ориксай? Я не из камня, – он нахмурился. – Но чья Смерть пришла, уже пришла, косу подняла, её не прогнать. Не мы выбираем, кому жить. Кому состариться, а кому остаться молодым навеки, – Белогор спокоен как всегда и говорит будничным прохладным голосом.
   Я ушам не верю, неужели он так и думает на самом деле и не пытается  сейчас затуманить меня, поэтому и не могу не спросить:
   – Выходит по твоему, все мои дети умерли потому что…
   Он повернулся ко мне:
   – Ты такую судьбу сообщил им, Орик, – чуть приподняв свои правильные брови, едва ли не с вызовом ответил чёртов далегляд. – Что ты хочешь услышать? Как зачал, так они и жили. Ты их разве ждал? Хотел тех детей? Они для тебя были, как и те женщины, доказательство твоей мужественности. Всего лишь, не люди, не дети тем более. Как мальчишка в игры играл… Разве не так? –  он смотрит остро, пронзает как обычно, пробирает до костей, до печёнок, до последней капли крови своим взглядом.
   – А… – меня подвёл голос, я не могу спокойно о наших с Авиллой детях даже думать, не то, что говорить. – А царевичи? Погибнут тоже из-за меня? Я к ним… я их… – я запинаюсь как маленький шкодник перед ним.
   – Царевичи проживут долгую жизнь, – он погасил свой взгляд. – Очень долгую. Если повезёт и Бог сподобит увидеть их, я скажу тебе точнее. Но то, что их Смерть ещё даже крупицей не обозначилась в царстве теней, это точно.
   Я не мог не улыбнуться этому сообщению:
   – Так?! Ну, гляди!
   И он засмеялся, и я. И мы счастливы, похоже…
   Этот разговор происходил ещё ночью. Пока отдыхало наше войско. А на рассвете мы уже в видимости Солнцеграда. Рати Дамагоя-Гордоксая обступили нашу столицу. Мы напали на них нежданно, они стали перестраиваться, но прозевали нас, поэтому мы удачно бьём их в тыл.
   Нас вдвое меньше, но мы воодушевлены куда больше. И из-за стен Солнцеграда выступают рати Явана и Авиллы. И с двух сторон тесним рати чужаков-сколотов и наших предателей…

   Я вижу, что нас разобьёт дружина Ориксая. Хотя их меньше числом, но они злее и решительнее, они отчаянно храбры. Они на своей земле. Мои – на чужой. Мои за поживой, обещанной мной, пришли, его – пришли умереть. Само Солнце вливает силы в них. Я вижу всадника на вершине холма, что возвышается над долиной, где сошлись наши рати. Я не могу видеть отсюда его лица, но я уверен, что это Белогор. И стрелой не достанешь. Жаль, что я не могу стрелять взглядом, я бы сшиб его с коня.
   Мой лагерь за лесом, если мы сдюжим эту рать, мы сможем уйти… уйти, надо отступить. Надо…
   Надо Авиллу взять! Взять Авиллу! Этим и рать мою спасти! Она, конечно, в гуще битвы, дерзкая дура, вот на этом и возьму её!
   Умнее надо быть, царица, не только отчаянно драться уметь, но и вперёд просчитывать. Вперёд на два шага глядеть, а не дерзить старшему брату, а после кидаться, очертя голову, в гущу битвы. Тоже мне, воин! У мужа своего училась бы, курица мокрая, а ещё лучше у Белогора ледяного, одной смелостью не победить.
   От этих мыслей у меня, наконец-то, радостно закипела кровь. Я отделаю их, не мараясь в крови. Только девчонку отыщу среди ратников.
   Надо сказать, это не так просто. В рубке битвы, когда за стены выскочили на нас, поддержанные подошедшей дружиной царя, оборонявшие Солнцеград, и началось настоящее крошево, все покрыты грязью и кровью, непросто различить, кого бы то ни было. Я несусь по полю битвы, не сражаясь, а разыскивая, сейчас найти Авиллу – это спасти моё войско, это победить.
   Где ты, сестрица?! Почему я не Белогор и не могу её чувствовать на расстоянии.
   Я увидел Волка…
   
   Дамагой…
   Меня пронзило: я понял, прочёл, какая опасность исходит от него… И помчал вниз с холма. Если успею опередить его, мы все спасены… Боже, почему ты раньше не открыл мне глаза?!.. Я несусь вниз, я бы закрыл глаза, так мне легче найти её. И почему я ещё до начала битвы не кинулся искать её?! Ведь знал, что полезет в битву, почему сразу не остановил? Ну что это такое… как же я не предвидел… Я не мог предвидеть намерений Дамагоя, они родились только что…

   – Аркан! Найди Авиллу! – завопил я, перекрикивая грохот битвы. – Не видишь её? Найди!
   Он разогнулся, во весь свой рост, выглядывая поверх голов сражающихся.
    – Достань! Выкинь аркан, притащи её мне. Притащи, слышишь?! Трогать не смей, свяжи только! Найди!
   
   Авилла. Где ты, Ладо? Зачем ты в бой-то ввязалась? Видел тебя, обернувшись, увидал… но тут же опять потерял из виду… Ладо, Ладо… Где ты? Почему не осталась за стенами? Упрямица… чёрт тебя возьми!
   Белогор, ты хоть отыщи, уведи её отсюда!.. Уведи и спрячь!.. Как страшно… опять схватят… схватят…

   Мы бьёмся, как и вчера. Но на стене одно, в поле – другое. Нас чуть отодвинули друг от друга. Я перестал чувствовать её спиной… Я обернулся… Онега…
   Онега!
   Онега! Боги! Я не вижу её! Я не вижу!..
   Я пропустил удар…

   В один миг что-то стянуло мне плечи, больно впилось в груди и рвануло назад. Нет! Нет, не может быть! Я выронила меч… меня тащит что-то за спину, за плечи, за живот… я…
   Рывок, я окончательно потеряла равновесие, меня протащило по грязи…
   Обернувшись, я увидела… Он сбросил шлем с моей головы, косы вывалились на спину. Теперь все увидят, что женщина между ними. И, хотя  я вижу, я почти не вижу лица, но я знаю, кто это… Боже! Боже! Помоги мне!..

   Шатёр Дамагоя пуст. И вокруг почти пусто, вся рать ушла. И мне страшно, что Дамагой и Явор могут не вернуться сюда. И что тогда?
   Всё прахом?!
   Нет-нет! Я весь Север переделала под себя! Я всё забрала под себя! Я сделала то, чего ещё никто никогда не делал.
   Я оттеснила Белогора. А он не просто Верховный жрец Солнца, он Великий. Это я знаю лучше, чем кто бы то ни было. И я почти победила его. Победила и… И что, всё потерять? Потерять, потому что эти мерзавцы смелы и безрассудны? Чёрт подери вас!
   Нет, нет, Дамагой, ты так и остался неудачником?! Не может быть! Я же прозревала Дамагоя, я видела его на троне Солнцеграда! Как это может быть?! Меня ни разу не обманывали прозрения.
   Но сейчас…
   Что-то прервало мои мысли, неожиданный шум, вдруг ворвавшийся в шатёр. Вваливается окровавленный и очень грязный, весь покрытый жидкой грязью, смешанной с кровью громадный человек, это… я не помню, как его зовут, но я видела его, и, когда он снял шлем, я узнала: высокий, черноволосый, из наших, северян. И в руках у него, связанная по рукам и ногам и так же грязна, как и он… Ава!
   Но увидев её, я шарахнулась, я отлично помню, что такое для Лунных их кровь, не дай Бог на меня попадёт хоть капля…

   Страшным кличем разнёсся голос по полю:
    – Ориксай! Твоя царица и твои дети в моих руках!
   Ах, Ладо, попалась… я так и знал…
   – Отводи рати, Ориксай! Отводи от Солнцеграда!
   Я поднял меч кверху, останавливая сечу, как и Гордоксай-Дамагой, не знаю, кто он больше тот или другой. Я впервые вижу его, и, хотя я не могу рассмотреть его под слоями грязи, я знаю – это он. Как и все здесь, мы как грязевые чудовища, будто воплотившиеся из жидкой грязи и крови, восставшие из самой оттаявшей, под нашими ногами и под копытами коней, земли.
   Только Белогор, что несётся сюда, один почти не испачкан грязью.
   – Веди Авиллу! – прокричал он Дамагою на скаку.
   – За детей не волнуешься? Али его дети тебе не надобны?  – захохотал Дамагой, снимая шлем вместе с войлочным колпаком, обнажая, странно чистую на фоне всеобъемлющей грязи, голову, волосы русые слиплись от пота, завились. Боги, человек как человек…
   – Веди Авиллу! – Белогор осадил коня на полном скаку, тот вздыбился с громким возмущенным ржанием.
   – Отведите рати! – ответил Дамагой.
   – Отведём! – тут же выкрикнул Белогор. – Но отпусти всех! Из города отпусти всех наших! Всех, кто захочет уйти с нами! И мы уйдём, Дамагой!
   – Я царь Гордоксай! Новый царь Великого Севера! – возвестил Гордоксай-Дамагой.
   – Да чёрт с тобой, назовись, кем желаешь! Отпусти наших людей! Всех, кто хочет уйти за нами! Отпусти из города! – конь танцует под Белогором, грызёт удила, вся Белоголова злость в этом сером жеребце.
   Дамагой-Гордоксай некоторое время  пристально вглядывался в него, будто хотел прочесть, или вывести из себя.
   Но мотнув головой, всё же заключил:
   – Идёт. Пусть ваши уходят, все, кто захочет. Сутки даю всем уйти, – вдруг он засмеялся, показывая ровные зубы. – Ориксай, в городе твои дети, твои жёны, забирай всех. Сколько их у тебя? Говорят, целый улей… Считаешь, али так, без счёту?!
   Его хохот звучит оскорбительно и нагло в наступившей тишине.
   – Отпусти всех. Тогда отведём дружину, – негромко из самого сердца сказал я.
   Памятуя, что сказал мне Белогор о Солнцеграде и его ближней судьбе, пожалуй, это удача, что Дамагой так стремится занять город. Только Авилла…
   – Отводи рать, мы идём к стенам! Белогор, иди с нами, убедишь Солнцеград идти за тобой, пусть уходят все. Мне твои люди не нужны, воздух чище.
   – Там, где ты всегда смрад! – глухо прорычал Белогор, не боясь разозлить бывшего друга.
   Но тот и не злиться: хохочет, запрокидывая голову, что ж и не смеяться, он победитель. Но сейчас мне важнее Авилла.
   Я подъехал к Белогору, держа шлем в руках, сырой ветер холодит мокрую от пота голову. Он успокоил свою лошадь и напряжённо глядел на отходящие к Солнцеграду рати Дамагоя.
   – Он не отдаст Аву, – приговорил Белогор и не мне вроде, а себе самому.
   – Что?!
   – Станет в заложницах держать…. – прошелестел он в своей манере, сам с собой.
   – Какого чёрта мы тогда… – вспыхнул я.
   Он посмотрел на меня, в глаза постепенно возвращается здешность.
   – Сделаем вид, что подчиняемся, – это уже мне. – Усыпим его ум. Он самоуверен, это ослепляет его. Это как ещё один союзник внутри его стана. Хорошо, что наш противник Дамагой, я хорошо его знаю и знаю, чего он хочет, – он посмотрел на меня: – Ты не слепни от ярости, держись, Ориксай. Мы вместе с нею сдюжим.
   Не слепни от ярости, он шутит? Я едва могу дышать от лавы вулкана, взрывающегося в горле
   – Она в плену, Белогор… Она там, где…
   Чёрными от громадных зрачков глазами он взглянул в мои глаза.
   – Теперь он не позволит обидеть её. Какой бы сволочью он ни был, но теперь он её в обиду не даст, – он снова перестал смотреть на меня.
   Правда уверен или хочет убедить себя самого?.. Не даст в обиду… тот, кто обидел её ребёнком?..
Глава 3. Ошибка или данность
   Я вошёл в мой шатёр, проверить, не упустили ли Авиллу на этот раз, с них станется, сбежит из-под носа.
   Немного напуганная Доброгнева встретила меня, бросившись навстречу, грохоча серебряными украшениями, разлетевшись прекрасными чёрными косами, широким одеянием, полоснувшимся вокруг её полного тела.
   – Что?! Что происходит, Дамагой? Что за движение?..
   – Идём в Солнцеград, – улыбнулся я.
   Я счастлив. У меня крылья на пятках. Я едва сдерживаюсь, чтобы не подпрыгивать.
   – Как?.. – она улыбнулась тоже, отступая, боясь, коснуться меня, покрытого ошмётками грязи.  – Правда?.. Они отступают?!
   – Уводят людей из города, – добавил я.
   – Зачем позволил? А если все уйдут?
   – Что теперь? Пусть идут. На что они тебе?
   – Быть не может… – покачала головой Доброгнева.
   – К ночи въедем в столицу, ночевать будем в тереме, – сказал я, не переставая улыбаться. – Спасибо Аве, попалась, как глупый зайчонок в силки. Где она?
  Доброгнева кивнула на соседнее, внутреннее отделение шатра.
   – Там этот… Волк её стережёт, связал, сидит, глядит на неё, не отрываясь. Я опоила её дурманом, этот насильно влил… Бешеная, дерётся, дикая совсем девка! Вовсе не «зайчонок», – мрачно усмехнулась Доброгнева.
   Я вошёл туда, вижу Аву на ложе, ох и грязна… и Волк подскочил, глядя на меня горящими глазами, преданность и страх в его глазах.
   – Вымыть царицу надо, – сказал я, скользнув по нему взглядом.
   Я вышел обратно к Доброгневе:
   – Бани топленые есть?
   – Найдутся. Но… Она не ранена? – бледнея, спросила Доброгнева.
   – Откуда знать?
   – Я не могу касаться её, если ранена. Да… и никто не может, это опасно для неё.
   – Отмыть надо. Негоже царице…
   – Она же… ты же победил её, и всё царицей кличешь?
   – Ава – царица. Пока нет новой, она царица. Пока жива, – добавил я. – Вымыть царицу.
 
  Темнеет. И похолодало к ночи, раскисшая грязь взялась ледком, похрустывает, как засахарившееся варенье, к утру застынут твёрдо следы и рытвины, бело от инея будет. Удивительно холодная весна. Я такой не помню за всю мою жизнь. Люди вереницами тянутся из ворот Солнцеграда. Но мы смотрим на них, с всё возрастающей тоской.
   Это то, чего мы хотели, и это часть нашей стратегии, учитывая, предстоящую скорую, очень скорую, гибель Солнцеграда. Но мы проиграли: теперь там Ава. Конечно, не могло всё достаться легко.
   Как болит сердце… каким тяжёлым холодным камнем тоска придавила меня.
   Нет, она не умрёт там, но, сколько опять ей придётся претерпеть? И долго ли?
   – Как царицу станем отбивать? – проговорил Ориксай, наконец, вслух произнеся то, о чём мы оба думали.
   – Мне бы пойти туда.
   – Белогор, – вздохнул Ориксай устало, – это именно то, что им нужно. И оба останетесь там.
   Мы молчим дальше, продолжая наблюдать за исходом семей северян и сколотов, не захотевших остаться под властью Лунной жрицы и новоявленного царя, кем, впрочем, Гордоксай ещё не объявил себя.
   Отягощённые скарбом, с телегами, козами, курами, овцами, гусями и утиными выводками, люди идут довольно быстро. Всю ночь шли. И утро. Иссякли уже после рассвета. Мы уводим всех как можно дальше от Солнцеграда, мы уходим далеко, на юго-восток, подальше от гор и от озера. Здесь и встанем лагерем.
   Яван, которого пришлось лечить от раны в плечо, нанесённой топором, так, что треснула кость, Ориксай и я проводили Совет, не глядя друг на друга. Всем нам ясно одно: то, что царица в руках врага перечёркивает нашу победу. Тем более что и погибших мы насчитали почти тысячу за такой короткий бой. И раненых ещё три. Но раненых, мы вылечим, а вот тех, что ушли за тенями, уже не вернёшь.
   Я рассказал Явану, что я прозрел относительно ледника и Солнцеграда, на что он только ещё мрачнее посмотрел на меня. Он себя винит в том, что Аву смогли похитить подручные Гордоксая. Но мы все виним себя в этом. И все не можем придумать, что же теперь в связи с этим всем делать. Только о царевичах Яван рассказал нам, что их увёз в неизвестном направлении его скоморох.
   Орик вскинулся было, но сам себя и остановил:
   – Авилла не доверила бы ему царевичей, если не была бы совершенно уверена.
   Я посмотрел на него, соглашаясь.
   – Люди из других городов идут к нам, – сказал я.
   – Только бы не препятствовали им.
   – Пока нет препятствий…

   Я очнулась в постели, в моей постели в тереме и даже под моим мягким одеялом. Был уже конец дня, у меня сильно болела голова, от этого я, в общем-то, и проснулась. Я была одета в чистую рубашку, и вся я была чистой, даже косы заплели. Кто-то позаботился обо мне.
   Но чувствовала я себя больной. Я села в постели и, прежде чем огляделась, услышала голос, который почему-то не сразу узнала. Из-за головной боли, должно быть, я всё слышу будто сквозь плотный платок.
   – Проснулась, наконец-то – голос звучит удовлетворённо. – Что-то я переборщила, знать, с маковыми каплями, ты трое суток спала… Всё время я с ними путаю, не наше средство, не чувствую его как наши… Вставай, Ава, Гордоксай заждался уже поговорить с тобой.
   Пока она говорила всё это, я думала. Мне стало ясно, что произошло. Я хорошо помню, как меня потащило по земле, опутав жёсткой верёвкой. Я помню грязного Волка, с ещё возросшим безумием в глазах, неотступно смотревшего на меня, связанную, будто запечатанную в кокон, пока не явились какие-то ратники, все держали меня, щёки придавили к зубам, пока вливали что-то в рот. Нева приблизиться побоялась, предоставила мужчинам…
   Я села, опустив ноги к полу. Мутит ужасно… но я постаралась превозмочь это и слабость, что владеет мой. Ничего, сейчас тело очнётся тоже, станет легче.
   На краю постели я увидела моё платье, богато расшитое золотом, украшения, чулки, сапожки. Нева позвала девушек, приоткрыв дверь, чтобы помогли мне одеться.
   – Так ты двойню родила всё же, – продолжила Нева, пока меня одевали, пока распутывали, расчёсывали косы, пугливо, озираясь на меня, не стану ли колотить, за то, что больно тянут волосы. Это не мои девушки. Незнакомые. С ними, что ли пришли или они из местных набрали новых теремных девок?
   Я не говорила ничего. Я выпила почти половину кувшина воды, бывшего здесь, чувствуя себя легче с каждым мгновением.
   – Где сын Белогора, Ава? – спросила Нева, наконец, едва последняя из девушек вышла за двери, похоже, дошла до самого важного вопроса.
   Я, между тем, уже готова, серьги закачались у лица, придавая мне почему-то уверенности. Потому что они из золота?
   На Доброгневин вопрос я рассмеялась, но вообще-то это все не смешно. Тайна рождения царевичей должна навеки быть тайной. Падающий Север под своими обломками погребает и нас. Или это мы рушим его своим бесстыдством? Что раньше? Что причина, что следствие? Мы с Белогором остались последними золотыми детьми, потому что пора погибнуть Северу или мы его губим? Мы с Белогором…
   А Доброгнева – явление времени, как и мы, как и Дамагой, она должна была появиться, чтобы воткнуть меч в вершину кургана?
   Но Орлик? Орлик – он сама жизнь. Он и послан во спасение Великому Северу. Мы на погибель – он во спасение. И его сын будет следующим царём.
   Размышлять сейчас о том, что Доброгнева знает о том, что я родила сына от Белогора, потому что она провидела это или потому что сам Белогор предал меня, у меня сейчас нет сил, поэтому я и рассмеялась, чтобы просто позлить её и заставить ещё больше обнажиться:
   – Забудь ты, Нева, ревновать Бела ко мне. Никогда между нами ничего кроме дружбы не было. Что бы там твой Солнечный любовник не врал тебе, чтобы ты взяла его в свой заговор.
   Нева подскочила с лавки, где сидела, побледнев, все её многочисленные, искусно сделанные, необыкновенно красивые украшения с хрусталём и жемчугом, покачиваются своими искристыми длинными подвесками, она такой юной кажется, когда растеряна, это даже трогательно. И мило. Совсем как та Доброгнева, которую я считала моей подругой.
   Но потом разозлилась на себя саму за своё смущение и воскликнула:
   – Дуришь, царица?!
   Тут я улыбаться перестала и, выпрямившись, смерила её взглядом сверху вниз и проговорила очень резко и отчётливо самым тихим и низким голосом, какой смогла в себе произвести:
   – Ты, Доброгнева, конечно, Вышняя жрица Луны, но всё же не забывайся! Ты с кем говоришь?! И не смей произносить больше подозрений своих низких. Ежели ты сама привыкла барахтаться в грязи, марать царскую честь не смей! Ещё услышу, голова твоя в канаву полетит!
   Нева вспыхнула и смешалась, не ожидала отповеди. И несколько мгновений ей понадобилось, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, что я в плену у неё:
   – Ты Авилла… Ты… не очень-то заносись, – всё ещё в смущении проговорила Доброгнева. – Тут одно моё слово и…
   – Так за чем дело стало, Нева? Валяй, повели! – я вскинула брови. Пусть покажет, сможет ли хотя бы складку на моём платье тронуть.
   Нева между тем овладела собой и прошипела, подходя к двери:
   – Чёрт с тобой, не говори. Ты молодая, жить будешь долго, мне и твоей жизни, твоей крови хватит, чтобы Север Солнце встретил в следующий раз.
   Я засмеялась. Удивляющая убеждённость и приверженность древней вере в человеке, который сделал всё, чтобы порушить, всё пустить прахом, разломить народ, помогать захватчикам, людей к ним привести, полстраны.
   Удивительно, Нева всё стремилась разрушить, но не для того, чтобы построить что-то новое, а чтобы сделать то же только под себя. Великий Север сделать своим, карманным. Ох, Доброгнева… смелости мысли тебе не хватило, чтобы придумать некий новый мир. Ты в плену Севера, и ты никогда из него не выйдешь. Тебе не нужна свобода. Что ты ринулась бороться с тем, что было? Для чего? Страшилась старости и потери влияния, которое завоёвывала своей красотой… Власть твоя не выходила далеко за пределы спален. Ты так думаешь. Но ты знаешь, что ничто не вечно, вот и решилась заручиться властью над новым наследником, заменить ему родителей, стать царицей по сути, если не по форме… Это было бы подолговечнее. Но тоже не абсолютно. Дети бунтуют против родителей. Тем более против воспитателей. Ты не решилась и не додумалась даже на своё чело надеть корону. Тебе нельзя корону, она из золота, она сожжёт тебя. Быть царицей на Севере ты не можешь, а другого царства тебе не надо…
   Но, оказалось, что не надо и Дамагою. Вот это удивило меня сильнее. Он, проотсутствовав столько лет на родине, вернулся с полной копией прежнего Севера внутри своего сердца, верностью тому, что было ещё до пришествия Колоксая. И даже большей, чем у Доброгневы. Вернуть всё, как было при нашем отце.
   Но это я поняла немного позднее. А сейчас я удивлённо и даже с сочувствием смотрела на Неву. Я думала, она хочет выстроить здесь новое царство, а оказалось, она на привязи у своего воспитания, своей веры. Так куда понесло тебя, Нева?! Ты была бы Верховной Лунной жрицей до конца своих дней. Второй женщиной в царстве после царицы. Неужто мало влияния, мало власти? Я не понравилась тебе… понимаю теперь… Нева…
   Она открыла двери, поманила меня:
   – Идём, Ава, Гордоксай ждёт твоего пробуждения.
   Я не стала артачиться. Мне надо понять, где наши, и как мне сбежать к ним. Понять, чего хочет Дамагой, почему не убил меня. Для чего ему я?
 …Я ожидал пробуждения Авы эти дни и был недоволен, что Нева переборщила со своим зельем. Мне хотелось как следует рассмотреть мою сестру, наконец, поговорить с ней, понять, чем она стала, и правда ли она такова, как показалось мне при нашей первой встрече.
   Я приходил посмотреть на неё спящую. Её вымыли, расчесали и заплели косы, уложили на её царское ложе, но горница у них с её царём была мне та, что у нашего отца, почему Ориксай выбрал другие покои, было неясно, но, пожалуй, тут было даже лучше – окна на восток, солнце сюда заглядывает сразу, едва проснувшись…
   Да, я смотрел на неё спящую и не мог не получить гордого удовольствия, что вот это совершенство – моя сестра. Прелестное лицо, волосы, эти чудные ресницы, прозрачная белая кожа, руки с тонкими долгими перстами, длинная шея… Эта красота светит, как светит солнце, как золото радует взгляд, как самоцветы завораживают своей игрой… Нет, лучше, проще – словно пение соловьёв, что скоро начнут свои трели по ночам, как аромат первых цветов и трав начинающейся весной, как запах первого цветка или дождя после зноя. Как первые лучи солнца после самой длинной зимней ночи. И дуновение ветра после долгих-долгих дней удушающей жары. Ава оживляюще прекрасна. Как никто. И ничто…
   Но мне хотелось поговорить с ней. Проверить такова она, как показалось мне, в наши встречи… я ни разу не говорил с нею, близко глядя в глаза. Моя сестра теперь – это не тот напуганный доверчивый ребёнок, что остался в моей памяти навсегда. Это уже совсем другой человек.
   Они вошли с Доброгневой в большую горницу, где всегда велись переговоры и устраивали трапезы. Вначале вошла Доброгнева, но за ней она – Авилла, моя сестра. Она… у меня перехватило дыхание. Она оказалась совсем не такой, как я вспоминал из старых времён, или той встречи прошедшим летом, когда она издали с седла целила в меня из лука и говорила так дерзко или со стены Солнцеграда.
   Во-первых: она гораздо выше ростом, чем я мог предполагать. И стать, и развёрнутая гордая спина, и высокая шея, будто нарочно, чтобы удержать корону на голове, в ней нельзя не узнать царицу.
   Во-вторых: Авилла так красива, что я удивлённо замер, разглядывая её. Совершенство черт и оттенков, соединились в удивительную и редкую картину необыкновенной сказочной прелести, я не мог поверить своим глазам, и хотелось вновь и вновь разглядывать её, улавливая всё новые нюансы цвета кожи, волос, глаз, форм, изгибов и линий. Слышать её голос. Сон отгораживал её от меня завесой. Теперь я смотрел без фаты и вуалей…
   – Ава, я вижу, ты пришла в себя ото сна. Напугала нас, признаться, – сказал я, справившись с неожиданной растерянностью.
   – Так травите дрянью всякой, что удивляться, – непринуждённо ответила Ава, спокойно глядя на меня с лёгкой усмешкой, будто бы и не ругалась и не насмехалась, и не билась со мной два дня кряду.
   Находит ли она меня таким, каким я был, когда покинул Солнцеград или… Но может ли ей быть, приятно вспоминать об этом?
   – Я присяду, ноги не держат, – с этими словами Ава села на лавку к столу. Огляделась вокруг: – Кормить-то будете? Чего в трапезную позвали? Дразниться? Али, может, голодом заморите?
   Я глянул на Неву, кликнули слуг, очень быстро нанесли яств на стол. Ава, насытилась как-то слишком быстро, хотела и, правда, есть или это так, очередная издёвка над нами, я уже привыкать начал к её манере всё время насмехаться. Как этот её весёлый взгляд. Она не разглядывает меня, как я её, спокойно и даже равнодушно взирает по сторонам, с пришедшим Явором поздоровалась вполне дружелюбно. Маску надела.
   Но маска эта сейчас – самое верное. Не дерзить же мне снова, нарываясь на мой гнев. Хотя… я не дал повода пока.
   – Так куда ты спрятала сыновей, Ава? – спросил я к концу обеда, когда на блюдах и тарелях остались уже изрядно початые остатки гусей, поросёнка, запечённого с яблоками и чечевицей, варёными в меду фруктами, репы, капусты, пирожков с черемшой и ревенем, уже успевшим где-то вырасти на едва оттаявших грядках.
   – Неужели думаешь, сказала бы, после того, как ты повесить щенков обещался? – засмеялась Ава, качнув сверкающими украшениями.
   Я посмотрел на Неву, лунная жрица ответила:
   – Дурит царица наша, думает, если будет ерунду эту говорить, так мы не дознаемся,  – побледнев от злости.
    Остро глянула на Аву:
   – Не хочешь сама сказать, так найдём. Не сложно.
   Ава, знай, посмеивается. Явор зло посмотрел на неё. Вот ещё нашёлся ненавистник. Последние дни свои доживаешь, сколот, прикончим племянничка твоего, и тебя за ним, войску твоему тогда некуда будет податься.
   – Ты, Ава, так и станешь с нами жить или всё же к своим захочешь?
   – Что же и отпустите? – усмехнулась Ава, оживляясь.
   – Отдай мальчишек, и отпустим, наплодишь ещё, – сказала Доброгнева.
   Я покачал головой невольно: сразу ясно Доброгнева – не мать, понимала бы. Я сам, увы, чужд всех привязанностей, но я понимаю, что мать никогда не отдаст детей никому.
   На это Ава, продолжая сохранять насмешливый тон, сказала:
    – Нева, пущай Гордоксай твой прекрасный и народит наследников. Что ему стоит: года не пройдёт, он целый выводок сможет. Возьмёт царицу из северянок и вот вам наследники. Хоть двадцать человек, с запасом.
   – Ты прекрасно понимаешь, что…
   Вот тут Ава захохотала, весело, даже заливисто:
   – Что, грязноват? Для твоей постели ничего, даже для трона – сойдёт, а наследники от него негодящие?! – и хохочет, мерзавка, красивым серебристым смехом, звеня в такт украшениями.
   Во мне закипело, но она насмехается до того открыто и весело, что и я рассердиться не могу.
   Я не стал продолжать разговор. Я хочу поговорить ней наедине. Я хочу разобраться. Я хочу понять её. Я пойму Аву, тогда будет ясен и Ориксай, и то, что будет дальше. Мне надо разобраться, что теперь моя сестра. Кто она. И что она. Что это за явление, которое я пока не могу понять. Вместить в свой мозг.
   Поэтому я оставил её после обеда, а Неву и Явора отправил из трапезной. Он давно ревностью пышет, пусть проведут время вдвоём, она успокоит его, уговорит, не сомневаюсь, что Нева это умеет и проделывала с ним не раз.
   
   Это верно. Явор мрачнее самых чёрных туч. Неразговорчив, холоден и даже не похотлив, как обычно. Даже этим я не могу завлечь его в последние месяцы. Он во всём стал чувствовать подвох. А тут ещё Авиллины шпильки. Они пришлись точно в цель. Даже больше, чем эта дрянь могла предположить.
   Вот и сейчас, я взялась ласково говорить с ним, он же бычится, отворачивается, руки мои отводит…
   
   – Как же ты, Ава, такая честная царица, само олицетворение северной чистоты и света, а изменила царю, сыновей от Белогора родила? – в лоб спросил я.
   Я хочу увидеть, как она поведёт себя больше, чем услышать, что она скажет.
   Но она и бровью не повела:
   – Дамагой… Ну, Нева понятно, влюблена всю жизнь в Великого кудесника, что с неё взять, мечтает о нём, вот её и заносит черт-те куда. Но ты-то? Под её влияние подпал? – покатала пальчиками орешек по столу.
   Узкие, длинные, сильные пальчики, наверное, и сломают этот орешек без труда. Сожмёт, вот так же с усмешкой, он и треснет.
   – Ты не ерунди, Ава. Я знаю всё, – я сел напротив неё.
   Она подперла щёчку кулачком и смотрит на меня. Глаза чудные мерцают, сине-серые, сине-голубые, чёрно-светлые… голова закружится глядеть в них, в один, в другой, в одном – день, в другом ночь, свет-тьма…
   – Что ты знаешь, Дамагой? Что ты можешь теперь тут знать? После стольких лет? – улыбается и глядит из-под тени ресниц.
   – То, что ты любишь Белогора, к примеру.
   – Я с пелёнок его люблю, тоже мне, тайна новая, – засмеялась она. – Это данность.
   – И как Ориксай с этой вашей данностью? – мне и, правда, любопытно.
   – Что тут сделаешь? Это было. А Ориксай – есть, он – настоящее, – говорит она убеждённо.
  – Вот только мне-то не ври, я же помню, как ты кинулась Бела спасать…
   Но и это не смутило её:
   – Это преданность и дружба, причём тут то, на что ты пытаешься намекать? Я и любого воеводу так кинулась бы спасать.
   – Ой, ли! – отмахнулся я, вставая.
   Налил мёду в кубки себе и ей.
   – Если Ориксай узнает, что ты родила от Белогора, что будет?
   Ава прыснула и засмеялась:
   – Опять начинаешь?!
   А подождал, пока отсмеётся.
   – Мне и Неве нужны носители чистой золотой крови. Преемственности власти без этого не получается здесь, на Великом Севере.
   Что вы думаете? Она отмахнулась только! Золотая царевна, что встала непреодолимой стеной между мной и Севером, теперь легко опровергает то, что составило весь смысл и разочарование моей жизни! Так и говорит:
   – Чепуха! Ориксай – настоящий царь Великого Севера, урождённый сколот. Сам Север признал его. Солнце признал его. Пещеры ему открылись. Ты знаешь, только истинный царь может войти туда и взять золото – символ власти. Так что кровь тут…
   – Пещеры вы с Белом открыли ему, совокупляясь в небесах! – разозлился я, хлопнув ладонью по столешнице.
   – Несёшь незнамо что, Дамаш, непотребство одно на уме, – покачала головой Ава, снова назвав меня так, как называла тогда, в своём детстве, так и Бел назвал вслед за ней. Только они двое так и звали меня теперь «Дамаш»… Как же давно это было всё. Даже сердце сжалось и заколотилось в груди.
   – Что у тебя на этой почве? Что ты, что Нева, всё об одном…
   – Твою мать наш отец возненавидел как раз за это, – я опомнился, вернувшись из прошлого в трапезную царского терема. – Отец не мог не пустить с Великим жрецом в Лабиринт, но, узнал, что…
   – Узнал?! – наконец, что-то тронуло её.
   – Конечно. Она призналась, когда возвратились из Лабиринта. Жаловалась мужу. Безмозглая. Ты, как я понимаю, молчала, хватило ума, – усмехнулся я, довольный своей догадкой.
  Ава не сказала ничего, задумалась, поняла теперь, почему её мать ходила с вечно виноватым лицом. Я доволен её смущением. Мне приятно, наконец, уязвить её. Да, моя мать низкого происхождения и никогда не была женой отца, но её зато – глупа, как пробка, что хуже?
   И что ты скажешь теперь?
   Но Ава покачала головой, раздумчиво:
   – Люди сами делают себя несчастными, – ответила она.
   И посмотрела на меня, уже без насмешки.
   – Так ты себя сделала счастливой? Чем это? – я сел напротив неё.
   Ну, удивила! Счастливая царица, это что-то совсем уж невиданное. Благополучная, довольная, полновластная – я бы понял, но счастливая это какое-то понятие не из царской жизни.
   А она улыбается и опять так, будто она не в плену, а просто в гости пригласила меня. Она меня, не я её, она-то у себя дома.
   – А я никогда несчастной не была, Дамаш, – просто сказала она. – Даже в худшие мои времена.
   И ведь не похоже, что врёт, я бы понял. А она продолжила, улыбаясь при этом непринуждённо и свободно:
   – Знаешь, сколько радости можно найти в рассвете, в тёплых солнечных лучах, в дожде посреди жаркого полудня. А в свежем хлебе! А в молодом меду! Чистой воде в озере! Улыбке выздоравливающего ребёнка! Благодарности родильницы, которую ты благополучно разрешилась от бремени с твоей помощью!.. А проснуться рядом с тем, чей храп для тебя музыка небес! А толчки сыновей в животе!.. – так улыбаются только самые светлые, счастливые и свободные люди. – В мире так много счастья, Дамаш, надо только держать сердце открытым… А тебя мне жаль. Ты всегда был и будешь несчастлив.
   Я рассмеялся, чувствуя горечь, как она я не умею улыбаться:
   – Так я к счастью и не стремлюсь. Эти сопливые рассуждения для девчонок.
   – Пусть так. Тебе виднее, – легко согласилась она, поведя плечом.
   Золото тарелей и кубков на столе играет лучиками по нашим лицам, скрещиваясь с её украшениями. Не считает нужным спорить, или не считает достойным спорить со мной. Я чувствую себя всё время уязвлённым рядом с ней. Неполноценным. Потому что есть она. Только потому, что есть она. Пока есть она, я неполноценный, я не могу быть царём. И пока есть её дети. И она, похоже, прочитала мои мысли, посмотрела, взмахнув ресницами:
   – Ты до сих пор не убил меня, почему? Тоже из сопливых рассуждений?
  Я встал, выпрямляясь:
   – Очевидно, да, – смешно даже, что я вообще говорю так.
   Ава тоже поднялась, подошла ко мне:
   – Это потому что ты живой, – голосом проникает под кожу. – Что бы ни делал, что бы ни думал о себе. Всё-таки живой. Всё впереди ещё, ты молод. Отпусти самого себя. Ты… сам себя прости, – и положила ладонь на грудь мне, где сердце.
   И глаза потеплели, не насмехаются больше. Так она смотрела на меня когда-то, тогда, когда ещё была маленькой. Видела во мне только хорошее, никакой гнили не замечала. Может и правда не так её много? Может, не так много?! Может…
   Я поднял руку, чтобы накрыть её ладонь, она тёплая у неё.
   – Простила меня, Ава? Я тебя погубил…
   Она улыбнулась. Она удивительно улыбнулась. Как никто. Как сама не улыбалась до сих пор.  И от улыбки этой тепло, и Ава сейчас совсем не такая как была, когда заносилась передо мной:
   – Никого погубить нельзя, Дамагой. Всегда две стороны. Я не поддалась. Так что не думай, что ты что-то страшное сделал со мной. Испытания закаляют.
   – Хочешь сказать, мы хозяева своей судьбы?
   – Нет, конечно. Мы не Боги, мы игрушки в руках Богов. Я могла изменить свою судьбу и твою? Могла. Если бы пожаловалась отцу на тебя… Или, лучше, Белу. Но это была бы уже не я. Это был бы совсем уже другой человек. Так что не мы выбираем судьбу, судьба выбирает нас.
   Вот ты какая, Ава… Не та безрассудно смелая, бросающая вызов Смерти, отчаянная, потому что погибла давным-давно, так я думал. И не слабая, оставленная мной растерянная девочка. Нет. Ты странная, в судьбу веришь. И я начинаю склоняться к тому, чтобы поверить тебе. Во всяком случае, я слышу тебя. А до сих пор я слышал только себя. Да и то не всё. Не все свои мысли и чувства. Я не думал, что у меня чувства вообще есть.
   Великий Север. Мы рушим тебя своим нашествием. Но ничего, я восстановлю. Я всё сделаю, как было. Ава права, кровь – всё это чушь, если я всё восстановлю, я и стану настоящим царём Великого Севера. Величайшим из его царей. Всё, что утратили мы когда-то, я верну. Помощников бы мне. Вот как она. И Белогор. Тогда я был бы несокрушим. Почему они против меня? Потому что я… я предал их когда-то. И не вернуть ничего теперь, даже после её прощения. Он-то не простит, это я понял в нашу встречу. Ава – женщина. Может, сердце у неё мягче. Но Бел…
   Но если они не будут со мной, они делают в тысячу крат сильнее моего врага. Значит, я должен…
   Просто убить человека. Я это знаю. Вот сейчас, что мне стоит убить Аву? Кинжал у меня на поясе, удара она не ждёт, и она не Белогор, не сможет исцелить себя, умрёт.
   Воткнуть нож по рукоять ей в грудь. Она тонкая, сильного удара и не понадобится, сталь легко пробьёт её плоть. Прямо в сердце. Оно дёрнется ещё несколько раз, обливая кровью мою руку. Так просто. Сколько раз за мою жизнь я уже проделывал это. И не сосчитать. Один миг – и нет её.
   Её смерть сокрушительный удар для Бела и для Ориксая. Почему я не могу заставить себя этот удар нанести?! Какая глупость. Слабость. Сопливая, слякотная слабость. Не могу убить её, потому что она моя сестра? Она связывает меня с прошлым, единственное, что связывает меня с отцом… какая глупость! Я свихнусь…
   Я положил пальцы на рукоятку кинжала, она тёплая, тёплая, будто живая …
   И вдруг… вопли, шум, какая-то беготня за дверями, влетели теремные, растрёпанные девчонки, стражник за их спинами.
   – Уби-или!
   – Раб Доброгневы…
   – Убили ксая!
   Я разозлился:
   – В чём дело?!.. Да не орите! Толком скажите! – вскричал я.
   Вышел один из стражников, бледный, даже какой-то потный… со страху что ли?
   – Ксая Явора Мудрого убил раб Доброгневы. Ксай напал на Верховную жрицу… и… этот… Я не знаю, как его зовут… он… Он убил ксая. Сломал шею.
   Я кинулся в коридор. Убить Явора. Что же твориться?! Я сам убил бы Явора, но позднее, когда бы мы закончили с изгнанием проклятого Ориксая с Севера. Когда закончили бы с нашими врагами. Но не теперь, когда война только начата. Треть войска подчиняется ему, он воевода… Боже, как некстати! Если его ратники решат, что это я повинен в его смерти, не сносить нам головы…
   Я вбежал в покои Доброгневы и увидел вначале громадного человека на полу. Невозможно узнать в нём Явора почему-то. Как-то странно было видеть его здесь на полу, покрытом красивыми коврами, сейчас оказавшимися сдвинутыми, как-то безобразно свёрнутыми. Нева бросилась ко мне с воплем, заливаясь слезами, я даже не сразу увидел её.
   – Что тут произошло, Нева? Что это? Кто его…– я обернулся по сторонам, увидел, что стражники держат большого страхолюдного человека, завернув ему руки за спину, но он и не думал вырываться, равнодушно и холодно взирая на труп, безвольно раскинутый у наших ног.
   – Это… – она трясётся, не в силах произнести больше ни слова.
   – Этот убивец? – спросил я, оглянувшись по сторонам.
   – Дык-ить… так, ксай, – ответил кто-то.
   Я оторвал от себя Неву, чтобы встряхнуть и заставит говорить. Но она продолжила лить слёзы. И всё же произнесла сквозь рыдания:
   – Колокол… он всегда охранял меня… особенно после как Явор… Явор однажды уже бросался с мечом на меня… тогда Бел… Но… Явор ранил Бела тогда, я даже обожглась о его кровь, проболела две недели, даже больше… Ох… Дамагой, что же это такое?
   – Что тут было?
   – Явор… хотел… он… – Нева отодвинулась, показывая мне свою шею. На ней багровые пятна и царапины даже.
   Ладно, здесь всё ясно.
   Надо к войску теперь. Хорошо, что я не позволил Явору как он хотел отдельно от моих располагать свои полки. Все отряды перемешаны, так что бунтоваться не смогут. Всё же молодец, всё же я умён и дальновиден, недаром выбился в ксаи. Теперь я должен объяснить воинам, что воевода, главный воевода, настоящий ксай, убит. И что никто не виноват в этом, кроме него самого…
Глава 4. Чудо
   – Это что? – спросил я, увидев на столе у Орика золотые украшения, серьги парой, ожерелье много ярусов, браслеты…
   Это Авы. Я спросил, но мог бы и не спрашивать. Я вошёл на Совет, сейчас и Яван придёт.
   – Принесли только что, вообрази, теремные бежали и с собой прихватили, подумали о царице, – усмехнулся Ориксай. – Нарочно будто… и платья её притащили и чулки даже.
   Он вздохнул, сдвинул ладонью всё золото в горсть, ссыпал в большой ларец и закрыл крышку, после поднял на меня глаза, всё те же, светло-голубые, мальчишеские. Как у него до сих пор могут оставаться такие глаза? Такой свет из них? Он и стариком будет такими глазами глядеть?
   Вошёл Яван, поглядел на нас.
   – Что с вами?
   – Ничего, садись, – сказал Орик.
   Но Яван воодушевлён какой-то идеей. И он выдал её в первые же мгновения:
   – Я пойду к Гордоксаю, предложим ему обмен: меня в обмен на царицу.
   Ориксай удивлённо поднял глаза на дядю:
   – Не равноценный обмен, не обижайся Яван.
  – Ясно, что неравноценный, но хотя бы отвлечём их. Может, впустят меня в Солнцеград, я хотя бы смогу помочь царице…
  –  Впустят. И оставят там в какой-нибудь темнице. Если не убьют тут же. Ты и не увидишь её. Они её держат живой, чтобы не дать нам атаковать город… – Орик произнёс эти слова и тут мы все подумали: а с чего мы взяли, что она жива столько дней? Может…
   И повскакивали с мест. Действительно, прошло почти пять дней. Откуда знать, что Ава жива? У меня отхлынуло от сердца, и оно забуксовало, как телега в грязи…
   Надо послать… да нет, надо ехать к стенам и потребовать показать Аву… иначе немедля штурмовать и…
    А на чёрта штурмовать их? Сдохнут сами днями. До цветения сирени погибнет Солнцеград.
   Мы, все трое, объединённые этой мыслью бросились к выходу, а навстречу…
   – Господь всемогущий! Ну и лица у вас! Чё… Думали, помру там? – засмеялась Ава, входя в шатёр. – Щас! Такого удовольствия я им не доставлю!
   – Ава!
   – Авилла!
   – Онега!
   – Ох, только не орите так, будто мы всех врагов уже победили!  – отмахнулась она. – Дайте, уже сяду, ноги до колен стёрла в сапогах ихних дурных… – и, пройдя мимо нас, села на лавку.
   Мы смотрим на неё, изумляясь происходящему. На ней красивое платье, только грязное ужасно по подолу, прямо ошмётками грязь прилипла, где присохла уже, где ещё жижей стекает и отваливается, и порвано местами. И украшения даже есть на ней, косы растрепались изрядно, но тоже хранят ещё следы причёски и украшены и лентами, и шнурами золотыми, и заколками. И ещё странно видеть её без живота. Когда мы расстались, у неё был порядочный живот, а теперь… Только Яван видел её уже не беременной… мы посмотрели на него как по команде, потом снова на Аву.
   – Ребят, так невозможно, что вы тут поглупели втроём? Баню велите приготовить царице. И… накормите, наконец. Почти сутки к вам шла, а в лесу ещё ничего не выросло, кроме поганок.
   Она вздохнула, проводя по растрёпанным волосам и добавила, раздумчиво:
    – Вот поганки всегда есть. Чего доброго нет, а дряни – полно в любое время года.
   Она налила в кубок вина, глотнула, поморщившись:
   – Ни воды, ни мёда, сколоты… вечно вино на столе…
… Да, я воспользовалась замешательством, вызванном убийством Явора и юркнула в подземный ход, что открывается из царских покоев и ведёт за город. Я отлично понимала, что другой такой возможности у меня не будет, а тут такая удача: проклятые крысы взялись рвать друг друга. Я дошла до царских покоев, откуда и шёл тайный ход. Только царские дети и сами цари знали, как он открывается…
   Я вышла в лес, был ещё белый день. Я отошла как можно дальше от выхода из подземного хода, вспомнит ли Дамагой о его существовании и  когда, но вполне может пустить погоню по нему. Но куда идти?
   Я размышляла недолго: ясно, что в ожидании катаклизма, наши уйдут подальше и повыше. Но далеко они уйти не могут, что где-то поблизости, в надежде всё же вызволить меня… Вот так я и нашла их. Целую ночь пришлось идти, потому что остановиться – это насмерть замёрзнуть. Поэтому и дошла едва живая от усталости и голода.
   Всё это Ава рассказала, пока принесли еды, и она её съела, я в первый раз видел, чтобы она ела с таким аппетитом. И мы втроём сидели вокруг неё и смотрели, ловили каждое слово и каждое движение. Ава, вернулась?! Сама вернулась! Не чудо ли?! Даже весть о смерти Явора мы восприняли как что-то побочное, неважное.
   Мы трое довольно комичное зрелище представляем из себя, смотрим на неё, раскрыв рты.
   – Все, мужчины, не могу больше… Так и будете глядеть? Хоть слово сказали бы, а? – она отодвинулась немного от стола и посмотрела на нас.
   Но, не дождавшись ни слова, махнула рукой:
   – Да ну вас! Мыться пойду. А то так и помру от усталости грязная и лохматая. Немота пройдёт, может, когда проснусь?
   Она вышла из шатра, ратник у входа завопил, тоже, знать, не поверили сразу, что царицу видят:
   – Царица!
   – Вернулась царица!
   – Царица!
   – Авилла!
   – А-вил-ла!
   А мы трое опять смотрим друг на друга:
   – Вот это… да! – пробормотал Орик.
   – И не приснится такая удача! – улыбнулся Яван.
   – Белогор, ты капель бы ей каких дал… сутки шла через лес… – Орик посмотрел на меня.
   – И ноги стёрла…
   Я обрадованно бросился к выходу. И вовремя, Ава, отошедшая уже далеко, качнулась, оступившись, один из ратников подхватил её было, но я остановил его:
   – Я помогу царице.
   Ава обернулась, услыхав мой голос, а я взял её на руки.
   – Ох, Бел… не балуй меня, в другой раз я такого пути не выдержу, станешь так меня нежить.
   Я улыбаюсь, я так счастлив, поверить в такую удачу невозможно, Ава!
   В предбаннике она, сразу села на лавку, выдохнула, высоко подняты плечи, поглядела на меня, и я только сейчас увидел, какие чёрные тени залегли у глаз и даже под скулы…
   – Авуша…
   – Груди болят, Бел… сделай что-нибудь, – взмолилась она.
   – Груди? – изумился я.
   – Молоко…
   Я растерялся, что с этим делают… Но Ава знает.
   – Только боль сними, остальное… А вообще… и ноги отвалятся сейчас… и спина. Ох, Бел… думала, не дойду. По камням тут упала сто раз, ободралась вся… – она закатала рукава, и я увидел ободранные локти…
   Коснуться её наполненных молоком горячих грудей… Такого не бывало ещё, молоко для моего сына. Для царевича и моего сына… Я прижал ладони к ним, её ставшим большими грудям и в меня перетекла разламывающая плоть боль…

   Мы с Яваном посмотрели, друг на друга, слушая, как за стенами шатра наши ратники выкрикивают радостные кличи.
   – Слушай, Орик…
   – Ш-ш-ш! Не говори ничего, – ответил он тихо, подняв руку. – Спугнём удачу!
   – Отдохнёт, снова Совет соберём? Или?
   Я покачал головой:
   – Не надо спешить. Надо подумать. Мы все эти дни только и размышляли о том, как её освободить, теперь надо перестроиться. Теперь сила на нашей стороне. Надо и действовать так, что мы победители.
   Яван кивнул, соглашаясь, улыбнулся:
   – А сила-то всегда на нашей стороне, а, Орик? Боги нас любят.
   Именно так. Бог меня любит. Вернул мне Авиллу. Всё моё в моих руках…
   Белогор принёс Авиллу на руках почти уснувшей, мы положили её на ложе, и вышли, укрыв одеялом. Здесь разожгли жаровню, пока она была в бане, прохладно с ночи.
   – Сколько проспит? – спросил я, кивнув на полог, опустившийся за нами.
   – До завтра, наверняка, – улыбнулся Белогор. – На одной силе воли дошла. Сбила в кровь все ноги, руки, да и… Ни один другой человек не смог бы проделать такой путь. Верхом от рассвета до полудня скакать, а она пешком… так что сил в её теле осталось только чтобы не умереть. Но теперь выправится.
   Я смотрю на него, у него такое счастливое лицо, даже помолодел, будто ему семнадцать, глаза лучатся, улыбка играет губами, не может её удержать.
   – Белогор, обдумать надо, что теперь. Я… словом, подумай. И я подумаю, и Яван.

   Что Ава сбежала, я понял, ещё не вернувшись в терем. К ночи, когда вспомнил о ней, тут же и сообразил, после того, как улеглась, поднявшаяся, было, буря, когда унял ратников своей толковой витиеватой болтовнёй, на которую всегда был способен, всех, что разом заволновались, узнав о смерти Явора.
   Конечно, закричали мне поначалу, что я хитрый обманщик, из-за бабы убил ближайшего соратника, за рукоятки хватались. Но я окутал их туманом своих речей, я говорил много, спокойно, и, глядя им в глаза, не боясь, ведь я не виновен, мне было несложно. И поверили. Да и что им оставалось?
   – Ребята, посмотрите на меня, вот я перед вами, ни меча нет на мне, вот кинжалы, – я бросил их на землю. – Если лгу, убейте и изберите иного ксая себе. Того, кто будет достоин стать царём Севера. Или идите на поклон Ориксаю, возможно он и примет вас.
    Я знал, что сказать: всё это невозможно для них, если уж они предали своего царя, они не пойдут к нему на поклон, ясно, что он не примет их. Им это ясно.
   Яснее, чем мне. И какого другого ксая они могут избрать? Так что я не рисковал. Я вообще почти никогда не рисковал, я в своей жизни всегда действовал, хорошо всё обдумав и наверняка. Никогда никаких случайностей.
   И сейчас, они пошумели ещё, поворчали, пытались пререкаться. Но потом всё же приняли произошедшее. Я приказал принести пива и выпил вместе с ними, мы выпили за Явора, чтобы Боги взяли его в лучшие миры и позволили переродиться.
   – На Доброгневу, Верховную жрицу, зла не держите, ребята, завершил я. – Не её вина, что Явор поверил злым сплетням, что слишком прикипел к ней душой. Лунная жрица – вольная птица. Никому не дано поймать и угнездить её, нельзя обвинять её в том, что ей послано и назначено Богами.
   И с этим не согласиться было нельзя. Так я вышел с переполненного ратного двора уже принятым ксаем той части войска, которой до сих пор руководил Явор. Победителем.
   Но, выходя оттуда, вернулся мыслями к тому, что было до всего этого, и… Да-да, именно в этот момент я и понял, что Авы я не застану в тереме. Не воспользоваться такой возможностью убежать, она не могла. Ведь никому не было поручено стеречь её. Даже Волк…
   А где Волк?..

   Я знаю, где Волк. Дойдя до своих, я рассказала всё, кроме малюсенького эпизода, задержавшего меня у самого подземного хода…
   Едва Дамагой вышел, все люди отхлынули за ним, и я осталась одна, я выглянула из трапезной и проскользнула по коридору, не замеченная никем в покои, которые занял Ориксай, покои, где жил наш отец. Мы с Орликом жили в других, сам Орлик не хотел жить там, где жил и умер его отец, хотя это и было неправильно и даже немного странно, но для меня весь этот терем не был моим домом.
   До покоев Дамагоя было пройти десять шагов по широкому коридору, один пролёт лестницы и пять шагов от лестницы прямо по коридору и вот они, двери. Никто не помешал мне войти, никого здесь не было.
   Я подошла к горнице, которая до этого пустовала, и огляделась. Никто, кроме царей не знал, что покои отапливаются из соседней горницы через поддувало, открытое в стене, у ложа, а печь – сплошной обман, построена из тонких досок и обмазана снаружи глиной и белилами, чтобы при прикосновении никто не распознал подделку. Надо только эту «печь» отодвинуть, она отъезжала на полозьях вдоль стены, бесшумно и не оставляя следов на полу.
   И вот, я открыла двери в покои царя… И тут-то меня за руку схватил… я обернулась:
   – Волк?!
   Она втолкнул меня внутрь, падая на колени:
   – Царица! – воскликнул он, горя чёрными, совершенно безумными глазами. – Прости! Прости и помилуй! Не могу существовать! Не могу без тебя! Теперь стало невыносимо совсем!.. Твой брат хотел убить меня, по рукоять вонзил кинжал мне в грудь… но я выжил… И все те недели, что лежал сначала без памяти, а после без сил, я думал о тебе. Как и все последние годы, только о тебе… Не отталкивай меня! Хочешь, я помогу тебе бежать! Я стану защищать тебя! Я всё сделаю! Всё! А хочешь, я убью Дамагоя и Доброгневу?! – он заглядывает мне в глаза. – Только возьми с собой! Только позволь видеть тебя каждый день, только… Возьми с собой! Что хочешь, ногами топчи, я стану целовать их, только…
   Я отступила, разгоняя мысли, чтобы сообразить, что же мне делать… А он с лицом, какого я раньше не видела у него, продолжал:
   – Или убей! Я не могу больше жить и не…
   – Убить?.. – выдохнула я, наклоняясь к нему, чтобы выхватить кинжал у него из-за пояса.
   Никакого иного выхода у меня нет. Волк, вероятно, с самого начала был безумен и очень опасен, теперь его помешательство достигло пика и далее должна пролиться кровь. Не Дамагоя или Доброгневы. Нет. Моя или его. Я выбрала – его…
   Кинжал сделан на славу, и вошёл в его твёрдую грудь легко, будто Волк и не из плоти. Я знаю, куда бить, я знаю, где у людей сердце и как ударить, чтобы пронзить его, а не сломать клинок о ребро...
   Он охнул, приняв мой удар, и ухватил меня за руку.
   – Убила? – спросил он меня, горячая ладонь… Первый правильный вопрос, что он задал мне со дня нашей встречи.
   – Да, Волк.
   Он держит мою руку легко, не сдавливая больше. И глаза его начинают наполняться улыбкой, как кубок, в который вливают мёд или вино. Я никогда не видела улыбок на его лице, а эта, как просветление на хмуром зимнем небе.
   – Онега… царица... Убила… убила меня…
   Вот он полон радости весь. Из глаз вытек чёрный огонь, они и не чёрные у него, тёмно-карие с краснинкой, как вишни…
   – Убила. Хорошо, значит… значит, не совсем… не совсем никто я тебе теперь...
   Его рука соскользнула с моей, он упал на пол, продолжая смотреть на меня:
   – Всё же… и ты… ты… меня взяла. Спасибо…
   Я подошла ближе и наклонилась над ним, гляжу в его теперь остывающие глаза:
   – Прощай, Волк. И… прости, что я встретилась тебе.
   Он умер. И я закрыла его опустевшие глаза. Прощай, Волк. Прощай. В нашей с тобой паре кто-то должен был умереть. Тебе не удалось меня убить. Удалось мне. Прощай…
   Именно это приснилось мне за миг до пробуждения. Охнув, я проснулась, задыхаясь с колотящимся сердцем, и села в постели, оглядываясь по сторонам. Орлик посмотрел на меня через плечо от стола с кувшином воды, который он едва взял в руку для умывания. И улыбнулся. Даже не улыбка. Как всегда как солнышко светит мне. Он лохматый, голый, только встал, не успел и штанов натянуть ещё.
   – Ясный… иди сюда, – пошептала я.
   – Правда? – он стал похож на мальчишку опять. Какой же ты милый, Ясный…
      А я легла на подушки, прислушиваясь к скачущему галопом сердцу.
   – Пожалуйста… – позвала я. – Я люблю тебя… Я так люблю тебя!
   – Ладо…
   Все дни разлуки я крепил моё сердце, мою плоть, ожидая встречи. Я заставлял себя не думать и не чувствовать. Я сильный человек, я могу всё. В такие тяжёлые времена легко не думать и не хотеть любви. Легко, если почти не быть живым.
   И вот я вынырнул из-под тяжёлой как свинец воды. И вдохнул полной грудью.
   – Ладо… Больше я не смогу так… – прошептал я на её губы, глядя в широкие, почти во все глаза, зрачки. – Не смогу без тебя… запомни. Умру, наверное.
   – И я… – она притянула меня к себе за затылок, губы сухие, горячие, а за ними язык, ласковый, прохладный, сладкий, как лепесток…
   Целуй меня, Ладо, пей моё дыхание, как вино…
Глава 5. Слабость
   Никакого Совета на другой день с утра мы не провели. Мы вообще не видели этот день ни Авы, ни Ориксая. Мне осталось только зубы себе раскрошить от взрывающей мне сердце ревности.
   – Что ты… бледнеешь, Белогор? – усмехнулся Яван, когда мы столкнулись у входа в шатёр Ориксая, и нам сказали, что хода нет, царь и царица почивают.
   – Что? – нахмурился я, восстанавливая в голове его слова, которые прошли мимо моего слуха. – А… так… несварение.
   Яван ничего не сказал, никогда нахальным или неуважительным не был. И что он мог сказать?
   Я отправился к моим жрецам. И ещё раз осмотрел раненых, которые уже выздоравливали или даже выздоровели. Книги не могли отвлечь меня, ничто не могло.
   Я вышел из палатки, и направился, не куда глядят глаза, они смотрят внутрь, я шёл, не разбирая, куда я иду. Так я вышел за пределы лагеря и шёл ещё некоторое время...
    Весна забирает под себя всё и меня так же. Я распалён, моя кровь кипит, горит моя кожа, мои мускулы подрагивают. И я понимаю, что я часть вот этой пробудившейся природы. Но я пробуждён для мучения. И пробуждён не сейчас, много раньше. Но какого чёрта я пробудился?..
   А ведь я знал, что всё придёт к этому. Я знал это, когда вёз Аву из Ганеша в Солнцеград, всё ясно было уже тогда. И то, что происходит, наматывается как клубок, чем дальше, тем длиннее нить, тем сильнее я опутываю её. Я не должен был бы приближаться, как сказал Солнце: «Боги решили иначе», почему я не захотел смириться с этим?
   Остановиться? Всегда считал свою плоть спокойной, свою душу холодной, прозрачной, как хрусталь или лёд. И что оказалось? Что я даже сейчас, думая об Аве не могу не думать о её теле, её ласках, шёпоте, губах… Не могу перестать желать всего этого, тепла её…
   Я не должен был не то что касаться, но даже позволять себе думать о ней, как о возлюбленной… Но если бы раньше у меня было понимание того, что такое любовь и страсть. Если бы я… если бы влюблялся когда-нибудь до неё, я разобрался бы.
   А если и разобрался, что, я остановился бы?
   Чёрта с два!
   Не потому ли и рушится Север? Не я ли веду его к гибели? Так ли лжёт Доброгнева, что убедила половину северян и «старых» сколотов, что я подлец и развратник? Всё правда. И подлец, и развратник. И всё, к чему я прикасаюсь, всё гибнет?..
   Я не могу быть сильнее изначального, какого-то «нутряного», неизбывного, неистребимого вожделения. Не могу. И хотел бы, но не справляюсь. И не справлюсь. Ничего не выйдет. Никогда. Сколько бы я не прожил.
   И то, что Орик ничего не сделал после того, как узнал о её неверности, развязало мне руки окончательно. Последний страх исчез. Страх за неё. За себя я не боялся сразу.
   Не потому ли всё катится в небытие со скоростью, которую я не мог предположить? Я – последний сын Солнца на земле, и я чудовищный вероломный преступник, я сделал Его последнюю дочь своей сообщницей. И она не выйдет из моего влияния никогда. Даже, если я умер бы. И сына я привёл всё же в этот мир с потайного хода.
   Чего ждать… Мы и гибнем.
   Ава идёт на мой зов. Пусть она думает, что решает сама, я знаю, что это не так. Будь я чистым и честным, я молчал бы. Я бы удалился, я стал бы отшельником и занимался бы только тем, чем должен заниматься Великий жрец. А я не могу заставить себя отказаться от жизни. От неё. О Авы. Я разрушаю её. Я – трещина внутри её души. Она любит Орика, и они рождены друг для друга, только он и она. Я это знаю как никто другой. Но я затесался между ними и не выйду никогда, никогда не смогу. Я не могу без её любви. Осознаю всё, что творю. Что уже натворил и что ещё будет…
   Если узнает Ориксай… кого он убьёт первым? Я уверен, что меня. Поэтому и продолжаю… и не остановлюсь.
   Ава, Ава… только не закрывайся от меня. Вчера ты просила о помощи, и я облегчил твою боль. Облегчи и ты мою. Только ты можешь…
   – Ты что делаешь здесь? – я вздрогнул от его голоса.
   Я обернулся к нему, моему царю, которого я не хочу предать врагам, убить, не хочу, потому уже, что только от того, что он существует на земле, я могу оправдаться перед Солнцем и делать хоть что-то не подлое, что-то настоящее, потому что рядом с ним нельзя быть иным.
   Где кончается подлость и начинается преданность?
  Что я такое? Как говорила Ава: «Если ты таков, то чего ждать от нас, обыкновенных людей», из этих слов я для себя извлёк, что я для неё необыкновенный, а не то, что я небывалый мерзавец…
   Белогор, тебе дано так много, а ты не в силах справится с похотью, с тем, что никогда раньше не считал слишком важным для себя. А с нашей с Авой встречи она стала руководить всеми моими поступками. Я мог бы любить Аву сильнее, и не прикасаться, не тянуть к себе. Но я и себя люблю. Потому и тяну к себе и буду тянуть впредь.
   Может сказать об этом ему, Орику? Прямо сейчас. И он просто убьёт меня, всё закончится на этом. Все мои терзания. Вся моя подлая вторая жизнь. Вторая, ставшая главной. Единственная настоящая моя жизнь.
   А чем жив ты, Орик? У тебя много жён. Много всего того, чего у меня никогда не было, потому что я никогда этого не хотел и не находил в этом всём большой радости. А теперь я просто умираю без того, чтобы касаться Авы. Касаться, вдыхать, осязать, впитывать её тепло. Я забираю то, что принадлежит тебе. Я отдал её тебе и не отдал.
   Я был так уверен в себе, я был уверен в своих планах относительно Авы. Я их провидел, я провидел пришествие моего сына в этот мир. Но я не мог провидеть, даже представить, как изменит меня сама Ава, вернувшись в мою жизнь через столько лет. Далегляд… этого я провидеть не мог… провидеть можно то, во что веришь. Разве я верил в такое раньше?..
   – Так удивлённо смотришь, – усмехнулся Ориксай, весёлый стоит, светлый, лёгкий. Он светлый, а на мне камень…
   – Мне сказали, что ты здесь. Ночь уже, Белогор, идём назад, ещё волки какие или рыси на наш след набредут. Айда!
   И улыбается, счастливой своей улыбкой. Он счастлив, что ж… Он  вообще, счастливый. По-настоящему счастливый человек. А я несчастный. Самый несчастный. Подлость так мучительна. Я не родился таким. Никто, наверное, не рождается подлецом и вором. И Дамагой был Ольгом. И я был честным.
   Но где Свет, там и Тьма. И в свою тьму я завлекаю Аву. И она не спасётся от меня. Как бы ни пыталась. Как бы ни любила Орика. Я сильнее, я не отпущу…
   – И, правда, совсем ночь, – пробормотал я, удивлённо озираясь.
   Мы  на вершине скалы, уступом выдвигающейся над обширной долиной, скалы, с которой я смотрел на начавший зеленеть простор, я просидел, оказывается, весь день. Не заметил, как спустилась ночь… Я смотрел и не видел. Я ничего не вижу, кроме своих язв. Но и их я только расковырял. Излечить их я не способен. Могу только наслаждаться ими. Своими муками. Они для меня стали сладки. Низостью своей упиваюсь, как диким вином…
   – Идём, Совет соберём, – сказал Орик. – Теперь мы все вместе, надо  решать, что нам делать.
   – Сейчас?! Ночью? – удивился я.
   – Собирались и по ночам. Нам тянуть нельзя. Пропадём. Дотянули и так, надо было злее быть и смелее.
   Я поднялся на ноги, они затекли так, что едва могу идти. И как это я не заметил?
   Совет. Хорошо, пусть Совет. Мне есть, что сказать Совету…
   Ава в простом тёмном платье, с красиво заплетёнными косами, они свободно перевиты шнурами и лежат у неё на груди, как украшения, такие же, как серьги и колты, как ожерелья. Улыбается. Она не улыбается осознанно, просто улыбка сама бродит по её лицу, касаясь губ, глаз, ресниц… Ах, Ава, почему ты любишь его? Ты открываешь в моей душе ад этой любовью. Твоей любовью к нему…
   – Надо вывести людей из всех городов, к которым подошли ледники. Ледники стронутся единым махом, все города погибнут. Весь Великий Север, – говорю я.
   Яван побледнел, от чего его громадные синие глаза стали похожи на два озера в лесу, куда неожиданно нагрянула зима, снег уже выпал, а озёра ещё не замёрзли, остыли только…
   – Весь Север? – проговорил он.
   – Я поеду, – сказал я. – Я поеду выводить людей.
   – Нет! – воскликнула Ава, перестав улыбаться.
   Все посмотрели на неё. Какое наслаждение я испытал в эти мгновения! Её «нет!», как признание, как желание, к тому же высказанное вслух и при всех. При них.
   – Нам нельзя расставаться больше, – поспешила объяснить свой возглас Ава, выпрямляясь. – Нас четверо, как только мы расходимся, наступают беды. Никто никуда теперь не поедет, будем вместе держаться. Все вместе. Ваши жёны и дети вышли из Солнцеграда? – она посмотрела на Явана и Ориксая.
  Яван кивнул за двоих.
   – Вот и ладно, – облегчённо сказала Ава. – Пошли своих жрецов, Бел, для того, чтобы люди вышли из городов хватит и их красноречия. Всё равно по всем городам одному не успеть, каким бы кудесником ты ни был. Что ж, всё, что она сказала очень разумно и правильно. И, признаться, я счастлив остаться. Хотя мне надо держаться подальше от неё. Мне сразу надо было держаться подальше. Сразу.
   Но что я мог?
   Теперь я могу ещё меньше…
   Вот такой Совет глубокой ночью. Но после него я уснул спокойным, сладким даже сном. Спасибо, Ава, за твоё «Нет!».
Глава 6. Пора пролить крови
   Пальцами по её упругим локонам… по гладкой коже, тонкая тёплая кожа…
   – Одинаковые ребята? – спросил я.
   Авилла обернулась, улыбается и глаза как пронизанные солнцем голубинки в небе.
   – И да, и нет. Но… различить можно. И… ты поймёшь.
   – Малюсенькие?
   Авилла засмеялась, кивая:
   – Ага!
   Я сел рядом с ней, уже привычкой стало так сидеть рядом, плечо к плечу. Ладо, милое Ладо моё, я приклонил голову к её голове, она подняла руку, погладила по голове, по щеке.
   – Обещай, что никогда не расстанемся больше, Ясень?
   Я прижал её ладонь к моему лицу:
   – Никогда. Ладо, но и ты не бросай меня больше. Не сбегай. Не пытайся так меня спасти. Это убивает. Вернее любого меча. Вернее яда.
   – Ясный мой, – она притянула меня, моё лицо, целуя…
 
    Бегство Авы, убийство Явора, – сразу две беды обрушились на нас. Мы победили, но так же, как и тогда, в первый раз с Явором – победа равна поражению. Мы в столице, но что в других городах?
   Там власть то переходит к нашим союзникам, то к нашим противникам. Во всех городах. Только Ганеш и ещё несколько мелких поселений вокруг него находятся вне этих передряг. А в остальных – то вверх, то вниз.
   – Не пора ли пролить кровь, Гордоксай? – спросила я через несколько недель, когда уже и мне и ему, да уже любому идиоту стало ясно, что нужно заканчивать это двоевластие, длящееся уже несколько недель. Пора убить наших врагов и всех, кто желает быть с ними.
   Дамагой посмотрел на меня, что-то мелькнуло в лице у него. Мы сидели в большой трапезной горнице, где всё было так привычно и так странно при том, что на троне Дамагой… Привыкнуть не могу по-прежнему. И что не вижу привычных уже лиц, хотя, кажется, именно этого и добивалась…
   Весеннее солнце рассеянно падает в широкие окна, ни одного прямого луча на нас. Всегда так было?..
   – Я намеревался убить Аву. Я уже взялся за кинжал, а тут ты с Явором…
   Я внимательно посмотрела на Дамагоя:
   – Убил бы Аву? – усмехнулась я.
   Он бледен, и хотя и сказал всё спокойно вроде бы, но… Я разозлилась. И на что вы все ловитесь, не понимаю!
   – Не верю, – зло сказала я. – Потёк и ты от своей сестрёнки, Гордоксай. Или… обратно, Дамаш?  Все вы... Чем она берёт вас? – мне, действительно, интересно понять. – Красотой? Но не тебя же.
   Он опустил голову, будто пряча лицо от меня:
   – Она опасна. Она опаснее всех.
   – Женщина всегда опаснее.
   Но Дамагой покачал головой, задумчиво, будто опять её видит перед глазами.
   – Она глядит и всё насквозь видит. Всего меня. Перевернула всю душу мне. Я боялся, ещё скажет несколько слов и я… – отвернулся, хмурясь.
   Взялся рукой, украшенной сверкающими самоцветами по всем перстам, за ножку золотого кубка… Зелёное вино у него там.
   – Ориксай любит её? – спросил он, помолчав. – У него, я слыхал, множество жён.
   – Любит? – я засмеялась. – Кто говорит о любви? Ты? Ушам не верю! На троне нет места любви. Власть не любит конкуренток.
   Дамагой посмотрел на меня своими спокойными зелёными глазами, что там под этой загадочной тиной? Но беспокоиться не о чем: он холоден, как всегда и говорит бесстрастно, но слова его… они проникают глубоко, почти как Белогорова кровь:
   – Любви нигде не место и она проникает везде. Как воздух. Как жизнь…
   Но я не хочу даже думать о том, что он говорит:
   – Ты пугаешь меня этими разговорами, Дамагой, – поморщилась я. – Как заразу эту дурость подхватил от царей здешних.
   – Как воздух… Или как ветер? – продолжил он, и вдруг просветлел взглядом.
   Сверкнув глазами, посмотрел на меня:
    – Ураган и буря. Вот что, Доброгнева! А!? Вбить клин между мужчин! Если для Ориксая Ава… Если любит её… – у него заблестели глаза, оживилось лицо. – Пусть убьют друг друга? Ориксай и Белогор. Ты хорошо их знаешь, все их отношения, придумай интригу…
   Я покачала головой, «придумай интригу», легко сказать, Дамагой… Но я должна как-то доказать ему мою безусловную полезность, он теперь и часть войска, что была преданна Явору, переманил на свою сторону, теперь я не нужна ему, как средство влияния на Явора, теперь я должна быть полезна сама по себе.
   Придумать интригу. Конечно, чего проще вызвать ревность в Ориксае, но Явор уже занимался этим и к чему мы пришли, они все сдружились только крепче. И Яван, мерзавец, честный. Но почему с Белогором не вышло? Неужели он не врёт и никогда не касался Авы?! Неужели, кроме старой доброй дружбы ничего между ними так и нет?
   – Есть, – ответил Дамагой на мою мысль, высказанную вслух, кольнув меня взглядом. – Неужели ты настолько ослеплена Белогором, что ничего не замечаешь? – прищурился он. – Сама же убеждала меня, что у Авы сын от Белогора, а теперь что…
   Я смутилась немного, я убеждала Дамагоя, потому что была уверена сама. Теперь же… всей моей уверенности сильно поубавилось. Во всём.
   Дар провидения и тот затуманился, ослаб, я чувствую +себя как обезножившая, оглохшая, близорукая и поглупевшая старуха. Я никогда не чувствовала себя такой беспомощной.
   Я всегда считала, что Белогор питается от меня, моим даром пользуется, я всегда позволяла ему это. Но вот я вдали от Белогора и дар будто покинул меня. Я не чувствую ничего.
   Я так привыкла рассчитывать на него, что просто размышлять, не опираясь на прозрения и провидения, разучилась. Раскладывать в уме события и людей и складывать из этого связную картину, как делают все. Как делает хотя бы Дамагой. Или вообще никогда не умела.
   Мне стало страшно. Растерянность сковала меня, проползла холодным страхом на затылок со спины и схватила, парализуя даже язык мой. Я вернулась в мои покои на Лунном дворе, которые тоже восстановили после мной же и устроенного пожара. Я ушла из царского терема, может быть, здесь обрету вновь свои силы?
   Али капель, чудодейных выпить? Может и прояснится в голове?
 
   – Куда вести людей-то будем? Обозы тянутся со всех концов, – спросил Яван.
   Мы стояли рядом и смотрели на всё прибывающие телеги и повозки с людьми. Что пришли с нами из Солнцеграда уже разместились как-то, утряслись, а новые всё более полноводной рекой прибывают.
   – Пусть к югу идут. В сторону Ганеша и ближних к нему городов, что вдали от скал и ледников, – уверенно сказал я. – Скоро новые города отстраивать придётся. Так что пусть выбирают места, где им хотелось бы жить. И начинают обустраиваться.
   Яван посмотрел на меня:
   – Ты так уверенно говоришь… – хотел было усмехнуться.
   – Так я уверен, – я ответил ему спокойным взглядом, и никакой усмешки не появилось на лице Явана.
   Я  уверен.
   И вдруг я увидел, как Ориксай выходит из своего шатра бледный и возбуждённый, идёт торопясь. В руке свиток какой-то небольшой, тесёмки болтаются.
   – Что это с Ориксаем? – проговорил я.
   – А где царица? – спросил Яван.
   – К Лилле пошла.
   Я говорю с уверенностью, потому что видел Аву утром, и даже проводил её до палатки Лиллы.
   – Ты часто навещаешь её. Или детей? – спросил я, встретив её...
   Ава посмотрела на меня, бледнея:
   – Я убила её брата, – сказала она.
   – Её брата?
   – Да, тот, что… ну, – Ава нахмурилась… – словом, убила.
   – И… сказала? Лилле об этом?
   – Нет, – но она качнула головой. – Но… это как-то… обязывает меня. Я не знаю… а потом… там малыши. Орлика дети. Где теперь наши? – голос осип, задрожал. – Вдруг болеют…
   – Здоровы они, – сказал я тихо.
   Я тронул её за руку, Ава пожала мою ладонь остывшими на холоде кончиками пальцев.
   – Ужасно, Белуша, что… вот так… детей оторвать, – она остановилась, выдернула свою руку из моей, прижимая ладонь ко рту.
   – Авуша, – выдохнул я, подойдя ближе.
   Но она отодвинулась, будто в страхе, что я посмею обнять её вот так, посреди лагеря.
   – Ох, не надо… так на сердце… – перевела дыхание, отгоняя слёзы, и посмотрела на меня. – Нехорошо на сердце как-то. И весны не чувствуется… ты чуешь весну?
   – Нет, – честно сказал я.
   Я хочу заглянуть в её глаза, но она всё время отводит их.
   – Я скучаю по тебе, – сказал я, придвигаясь. – И ревную.
   Но Ава ещё отодвинулась:
   – Бел… а ещё ребёнок будет? – взглянула мне в лицо и снова отвернулась. – Тебе не страшно, куда мы катимся? Куда мы скатились, как чудовищно мы лжём. И продолжим?
   – Если я и ты никогда больше не ляжем вместе, я умру, – моё шёпот стал толстым, хриплым, словно надулся.
   Ава не смотрит на меня, хмурясь, качнула головой.
   Тогда я решил сказать, увести от возникшего разговора:
   – Давай… давай уже вернём мальчиков сюда. Теперь здесь им не опаснее, чем в Ганеше.
   Она сразу изменилась, просияла лицом, посмотрела на меня. Совсем другая стала, заискрила глазами, заулыбалась:
   – А верно! Ведь… Сегодня же гонца пошлю!
… И вот теперь Ориксай несётся через лагерь с каким-то письмом в руке. Что это?
   – Яван, твой раб, этот Лай-Дон, грамоту разумеет, умеет писать?! – воскликнул он, приблизившись к нам.
  Яван немного растерялся:
   – Ну… по-моему, да. Читает – точно, значит, и писать, наверное, может… – удивлённо проговори он.
   Но Орик такой бледный, что кажется почти неживым, концы бровей прилипли к середине лба, кажется, искры летят от него.
   – Белогор, – он протянул письмо мне.
   И снова посмотрел на дядю:
   – Яван, прости, позволь Великому жрецу сказать кое-то?
   Яван глянул на меня, но переспрашивать не стал и отошёл от нас.
   – Авилла родила от тебя? – прохрипел Ориксай, прожигая меня взглядом.
   – Что?! – воскликнул я.
   – Вот письмо Лай-Дона, он пишет тебе, что твои дети здоровы и благополучны.
   Я взял письмо, но заглядывать в него не стал. С этим мне всё ясно.
   – Лай-Дон не посмел бы писать мне, – сказал я. – И… что, здесь есть его подпись?
   Орик разозлился:
   – Откуда мне знать подпись какого-то скомороха?! – почти вскричал он. – Ты что тень на плетень наводишь?! Авилла…
   Я не прячу глаза, я опустил руки:
   – Ориксай, если так считаешь, вот я перед тобой, я без доспехов, можешь убить меня.
   Я спокоен, я не боюсь смерти.
   – Нельзя оставлять в живых тех, кто тебя предаёт. И преступников надо карать без жалости. Я сам учил тебя.
   Он долго смотрел на меня, не думая убивать. О чём ты думал, Орик? Почему не убил?
   – Так что это за мерзость? – он с ненавистью ударил по свитку, который я всё ещё держал в руках.
   – Доброгнева, думаю, – ответил я. – Но… как поглупела она… никогда бы не подумал, что она так грубо станет действовать. Ты погоди, сейчас ещё и о Яване что-нибудь узнаешь.
   Я смял жёсткий свиток в руке, слишком хороший пергамент, шелковистый, дорогой, кто бы ни писал мне тайное послание, не мог бы писать его на редком пергаменте, доступном только в царских покоях в тереме Солцеграда. Ах, Нева, что с тобой происходит, если ты опускаешься в качестве своих интриг? Ты в отчаянии. Но почему? Дамагой не похож на Явора, который подчинялся любому твоему взгляду. Меня нет рядом и уже давно, мы перестали играть в игру, которая так нравилась тебе и так тяготила меня своей фальшью.
   Все игры закончились. Когда Дамагой выступит с войском на нас? Это дело нескольких дней, я думаю. Им ждать не стоит, чем дольше они выжидают, тем вернее проиграют.
   И мы на Совете вечером говорим об этом. Теперь все собрались в царском шатре за столом. И Яван, и Ава
   – Что же, нам штурмовать Солнцеград?
   – Не стоит подходить к Солнцеграду близко, – убеждённо сказал я. – Пусть выйдут сами.
   Ориксай злым взглядом посмотрел на меня, всё же проклятое подмётное письмо не прошло даром:
   – Белогор, сколько нам ждать сошествия твоего ледника? Может быть, ты ошибаешься? – спросил он жёстким, как осенний ледок, голосом.
   – Я могу ошибаться, Бог – нет, – сказал я, открыто глядя ему в глаза.
   – И всё же, ты можешь… – Ориксай сверлит меня ставшим холодным взглядом. Что ты, Орик, и так холодная весна.
   – Не стоит не доверять друг другу, – тихо сказала Ава, – у нас нет никаких причин считать Белогора лжецом.
   Ориксай вдруг побелел и вскричал:
   – Вона как?! Так всё, что говорит Великий Белогор – всё истина?! До последнего слова?!
   Ава распрямилась, будто тревога поднялась. Глаза вспыхнули:
   – Ты что, Ориксай? Или происходит что-то, чего я и другие не знаем?
   Яван тоже выпрямился, до того сидел свободно.  Я понял, что Орик может в пылу наговорить того, о чём будет жалеть.
   – Вели, государь, поведём полки. Вызовем Дамагоя на бой. А там по исходу битвы и решим. Чего ждать? – сказал я.
   Ориксай ладонями плашмя ударил по столу:
   – Царь решает, когда и куда, и как выступать войску! – рыкнул он. – Или вы тут решили, что я неспособен ни на что?
   Ава изумлённо смотрит на него, не понимая причин странной вспышки. Он не скажет ей… или… Нет, не станет… Или… скажет, если они с ней близки. Мне сказал. Но ответом не удовлетворился? Но что может удовлетворить после такого письма?..
   И Яван выглядит, как человек, попавший в компанию умалишённых и немного напуганный этим.
   Я поднялся, чтобы закончить странным образом повернувшийся Совет:
   – Может быть…
   Орик вытянул длинные руки, опираясь на стол, исподлобья посмотрел на меня и прорычал:
   – Царь решает, когда заканчивать Совет! – как есть лев, даже грива дыбом.
   Он смотрит на меня так, что будь я меньше виноват перед ним, я, наверное, не устоял бы на ногах от этого взгляда.
   – Ты – царских кровей, Белогор, но ты не царь. Потому жди, что я скажу, – голос рычит, вибрируя, и глаза почернели у него, будто сажа попала и растворилась в них… – Завтра же начинаем готовиться к выступлению. С утра решаем, где будет битва, куда мы вызовем Гордоксая. Так, когда же сойдут ледники?
   – Сирень не расцветёт в этом году в наших городах, – ответил я, и почувствовал, как холод прошёл у меня по спине от моих собственных слов. Пока я это держал в мыслях, всё казалось не таким неотступным…
   – Весна задержалась в наши края… – тихо проговорила Ава.
  Мы все поёжились, будто ледяной сквозняк протянул вдоль спин.
   – Где будем отстраивать царство после… После победы? –  спросил Орик уже обычным тоном.
   – Так люди где-то селятся, вот там и быть городам, – с готовностью произнёс Яван, очевидно, размышлял уже на эту тему. И, кроме того, рад переменить тему после внезапной и ему непонятной гневной вспышки Ориксая.
   – А столицу в Ганеше, лучше нет города на Севере, – сказав эти слова, он взглянул на Аву и, хотя она не ответила ему взглядом, дуновение румянца проступило на её щеках. Орик не мог этого видеть, но он не мог не видеть взгляда Явана на неё… вот Орик побагровел.
   – Будет видно. Ты отстраивал этот город после пожара… – он глянул на дядю коротко. – Это поэтому так его любишь? Или потому что там ты был счастлив как в раю?..
   – Царице тоже не позволено прекращать Совет, государь, но я выйду, мне душно тут среди вас. И от яиц ваших тесно! – Ава, вся красная, подскочила с лавки и быстро направилась к выходу.
   – Авилла!
   Но она только мотнула длинным вышитым подолом, спеша уйти.
   – Прости, Ориксай… – начал, было, Яван.
   Но Орик рявкнул:
   – Говорить не дозволяю!.. – он шарахнул кулаком в столешницу. Странно, что доски не проломил, аж загудел стол. – Ступайте. Яван, пусть готовят рать. Белогор, готовь своих к битве, кто и как пойдёт, кто останется. Хватит по палаткам сидеть, пора в терема возвращаться. Царю Великого Севера невместно как степняк шататься.
   Мы с Яваном как выстеганные мальчонки вышли от царя, который больше, чем на десять лет моложе нас. Переглянулись, остановившись, у выхода. Ни он, ни я не сказали, ни слова, здесь нечего было обсуждать. И по-хорошему, Орику следовало бы нам обоим мечом головы срубить уже давно. Впрочем, возможно, именно это он и сделает после победы. И будет прав.
 …Авилла пришла в наш шатёр только глубокой ночью. Я не ложился, дожидаясь её. Вначале я услышал её голос, как приказывает принести горячей воды, шагов не слышно. В тереме-то по деревянным полам она передвигается бесшумно, а здесь по коврам, под которыми мягкая земля, где тут услышать шаги…
   Передо мной на столе карта, на которой я отметил, куда мы поведём наших врагов. На рассвете прибудут дозоры и разведки, тогда окончательно всё обсудим и через день-другой выступим. Мы давно готовы, незачем ждать, что Гордоксай-Дамагой ударит первым, побьёт наши обозы в женщинами и детьми, со всеми нашими семьями, всех, кто ушёл с нами из Солнцеграда.
   Стучат молотами кузнецы и оружейники, готовят и правят оружие, доспехи. Они не прекращали это делать. А с сегодняшнего вечера не прекращают делать это и ночью.
   Всё молча. Прошла мимо меня в отделение, где наша спальня, я посмотрел ей в след. Злится. За Совет сегодняшний. Я закончил с картой давно, я ожидал её, поэтому и сидел здесь, вовсе не для того, чтобы она вот так, не глядя, прошла мимо меня.
   Я пошёл за ней. Только что успела украшения снять, ларец раскрыт, мягко звякнуло золотое ожерелье, присоединяясь к своим изящно сделанным собратьям.
   – Где была весь день? – спросил я, как можно дружелюбнее.
   Пусть не сердится. Я соскучился за целый день. Ещё спать не станет со мной…
   – Дети заболели, помогала лечить. Дрянных ягод в ближнем лесу объелись, вот животики и подвело. Но ничего, все оправились. А вообще, как сказали Солнечные жрецы, болеют пока немного. Вот если тепла и дальше не будет, начнутся болезни. Пока Бог милует, – она говорит легко, словно бы и не сердится.
   Но не смотрит на меня. Всегда смотрит. Любит на меня смотреть, а сейчас не смотрит, сейчас – нет…
   Принесли лохань, и большими вёдрами стали таскать воду, отвары принесли, травы, мыльный корень, желтки, пахту, тихо ходят, не спешат, чтобы не плескать на пол. Но это так раздражает меня. То, что они топчутся здесь!
   Едва перестал колыхаться полог за последним, я заговорил негромко:
   – Что ты даже трапезничать не пришла в обед? Все пришли.
   – Снова показал им, что твой меч крепче? – спросила Авилла, расстёгивая платье, развязывая пояс. – Вообще выйди, не мешай вымыться, не глазей.
   – Я хочу глазеть.
   –Я не хочу,– сказала она и остановилась с раздеванием, глядит в сторону, всем видом показывая, что ждёт, пока я выйду.
   – Я не уйду, – сказал я.
   – Ну и чёрт с тобой!
   Она сбросила платье, обмотала косу вокруг головы, прихватывая заколками. Прекрасная. Кожа светит, сквозь ней проходит свет, что внутри неё… Ах, Ладо, «уйди, не глазей»... Когда и поглазеть на тебя? Когда станем жить спокойно? Третий год женаты, а вокруг всё заговоры, кровь, золото, нашествие твоего братца теперь…
   Я шагнул к ней, она руку вытянула, останавливая меня:
   – Не вздумай.
   – Опять начинаешь? Что так злишься за своего дорогого Белогора?!
   – Я целый день с какаными детьми возилась, не подходи, дай помыться! – сказала она.
   – Что врёшь-то? Просто хочешь наказать меня.
   – Перестань, Орик!
   – Вот-вот и Ориком зовёшь. Когда любишь меня, зовёшь иначе.
   Авилла села в воду с удовольствием поёжилась в горячей воде, взяла вехотку. И орудуя её, проговорила:
   – Что прицепился-то? Что у тебя сегодня за вожжа под хвостом? С чего?
   – Да может и не с чего, но… что теперь?
   – Вольно тебе, ты царь, – дёрнула плечиками непринуждённо.
   – Перестань! Что ты… – я смотрю, как она трёт вехоткой свою белую чудесную кожу, и она розовеет под её движениями и от горячей воды.
   – Ты… у тебя трое детей от других женщин. Это те, что живы. У тебя жён был целый квартал. Ты привёз новую жену из похода по пещерам. Думаешь, я не ревную? Думаешь, мне легко видеть Лиллу и всякий раз отгонять образы как ты целуешь её, как ты и она… – она зло отбросила вехотку в воду. – И не говори, что ты… что ты можешь, ты мужчина, а я не могу. Конечно, не могу. И не считаю, что могу. Но чувствовать то же, что и ты и я могу! И я ревную, Орик! Но молчу же… – она опустила голову, и я не вижу её раскрасневшегося лица.
   – Ладо… – я подошёл близко, я чувствую тепло от воды, душистый пар касается моего лица.
   – Не надо! Не хочу!
   – Ладо! Не гони. Не своди меня с ума, – взмолился я.
   – И ты не своди! – воскликнула она, обнимая себя за коленки и так прячась от меня. – Что мне-то делать прикажешь? Всё сделано, всё было… Всё было, Орик!.. Ты, то не хочешь ничего знать, всё прощаешь в Божественном каком-то снисхождении, то…
   Я понимаю с ужасом, что простил бы ещё сто раз и ещё сто раз по сто, только видеть её, чувствовать тепло этой кожи своей кожей, только назвала бы снова «Ясень», только бы свет из очей как с неба излила на меня…
   Ладо…
   Я вытянул её из воды, скользкая и упирается, того гляди, уроню, хорошо, что лёгкая и тонкая, я пальцами уцепился за талию, как крючьями, но удержал… На ложе, простыни намокают, но высохнут скоро от наших горячих тел, чтобы намокнуть от нашего пота…
 …– Ясный… небо моё… не мучь себе душу, не впускай туда…
   Вот свет из твоих глаз, и губы раскрылись, встречая мои… Живу я и буду жить…
Глава 7. Истребление
   Едва была продумана вся предстоящая битва и отправлены посланцы к Солнцеграду о вызове на битву, в ту же ночь на наш лагерь пришёл огонь и Смерть. Они обошли нас, и перебили наши дальние посты и дозоры. Среди ночи началась битва с воплей женщин и плача детей, топота бегущих, напуганных пламенем лошадей, сбивающих всё на своём пути, топчущих всё и всех.
   Напали на мирную часть нашего лагеря, туда, где не было воинов, кроме караульных и дозорных…
   Совладали с ними, погнали, жрецы занялись пожаром, а воины выступили за границы лагеря…

   Да, я решил напасть именно так, как разбойник. Мне осточертело ждать и думать каждый день, что я как теремной забрался в тронный зал государя и сижу на его троне, пока он не видит.
   Нет! Все должны увидеть – трон мой! Моё царство! Один я имею права на него! Я – последний сын Светояра, настоящего полнокровного царя Великого Севера.
   Я должен убить проклятого сколота Ориксая, и тогда снова стану Ольгом – новым царём Великого Севера. И верну всё, что Север потерял из-за сколотов. Всё, что было. Всё, как должно быть.
   И сколоты, пришедшие со мной, возьмут столько золота, сколько пожелают, они станут только войском, никаких их верований, установлений, ни даже пищи их не будет тут, с того мига как я стану царём Великого Севера. За золото они согласятся всё забыть. Они пришли за золотом, они его получат. Но жить станут, как скажу я.
   Я всё поворочу вспять. Так, словно и не было всех этих лет, этих долгих лет, целых веков с тех пор, как я стал изгнанником.
   Всё станет по-прежнему, мой Север. Ты, царь Светояр, с того света будешь смотреть и жалеть, что не оставил меня Ольгом. Будешь гордиться своим сыном, как настоящим царём.
   И Доброгнева будет моей вечной верной помощницей, Лунный жрица, даже царицы редко обладают такой властью и влиянием как Верховная жрица Луны.
   Все сколоты Ориксая должны умереть, как и верные ему северяне. Мне не нужны сомневающиеся в законности моей власти. Для того чтобы доказать всему миру, Богу, что я настоящий царь, я не пощажу никого.
   Нужна тебе, Нева, золотая кровь Белогора и Авиллы, станем держать их в темнице, как и их детей. Захочешь, принудим их плодиться. Чего не сделает Белогор, чтобы сохранить жизнь Аве? Он сделает всё.
   Придёт время – возьмёшь их крови столько, сколько тебе надо, хоть всю, и встретишь Бога Солнца. Новый Верховный жрец откроет пещеры и Лабиринт. Всё будет так, как было всегда. Как было все тысячи лет, что существует Великий Север, уже 4526 лет, я не позволю прерваться, всё будет…
   Я повторял это про себя настойчивее, чем Солнечный жрец каждый полдень повторяет моление к Солнцу. Я боюсь, что всё, чего я так страстно желаю, уже неосуществимо, уже невозможно. Что я сам разрушил всё это, я был первым камешком, покатившимся с горы, а теперь обрушения не остановить… Камнепад грохотом бьётся в моей груди. Но только я один его слышу?
   Отчего так помрачнела Доброгнева и выглядит такой рассеянной и бледной в последние недели с тех пор как сбежала Ава? Неужели страдает по Явору? Не поверю никогда, что она может страдать хоть по кому-нибудь. И не хочет говорить об этом, отмалчивается или переводит разговор.
   И мы пошли мелкими отрядиками, обманным маневром, оставив в Солнцеграде для видимости небольшой отряд, чтобы тайные лазутчики не могли донести Ориксаю, что мы выступили, окружая их, а вторая половина выступит по сигналу, и мы сойдёмся, сомкнёмся как две встречных волны огня, железа и Смерти, что мы принесём на концах своих мечей и копий.
   Я приказал не щадить никого. Рабы мне не нужны. На Севере рабов сроду не бывало. А те, кто ушёл с Ориксаем, не должны остаться в живых. Никто.
   Поэтому мы шли, косой срывая все жизни, что встречали. Женщин хватит из тех, кто сочувствует мне, эти Ориксаевы шлюхи нам не подойдут, они, как Ава прикончила Волка одним ударом, прирежут в любой миг, только зазевайся, северные женщины покоряются плохо, хуже всех, пусть останутся те, кто уже покорился. Кто душой сразу с нами были.
  Ничего, что полягут многие, люди быстро плодятся...
   Вой и крики, истошный женский визг и вой, детский плач сопровождают наше наступление. Ещё ни разу оно не было так жестоко, так беспощадно и кровопролитно. В воздухе пахнет кровью, болью, ужасом и решимостью. Это только подстёгивает нашу кровожадную радость и волю к победе. И мы победим.
   И если в пылу и неразберихе этого боя ты погибнешь, Ава, я буду только рад. Ты слишком опасна. Всё равно, что остро наточенный клинок без чехла носить на теле. Ты ранишь, ты заставила меня чувствовать мою душу, глядеть в неё, искать в ней свет. А нет там никакого света. Там жажда властвовать. И это именно ты отобрала у меня всё. Теперь моя очередь всё отобрать у тебя!

   – Что же это такое, Бел?.. Что же это такое?! – Ава, мечется, как и все мои помощники, как все Солнечные жрецы, пытаясь тушить пламя, спасая из огня людей, перевязывая раненых.
   Я один владею собой в этом безумии огня и Смерти.
   И я, как и должно, беру на себя дело управлять здесь. Воины уже вырвались за пределы нашего лагеря, и никто из чужаков уже не ворвётся сюда, сокрушая всё и всех подряд, срубая головы, всех кто попадается. Убивая всех.
   Я не знал, что бывают такие битвы, где детей, стариков и женщин убивают раньше воинов, не берут в заложники или пленники, а косят направо и налево, истребляя. Дамагой, ты решил истребить нас? Весь Север? До чего ты дошёл в своих скитаниях. Мне за тебя страшно… что ты уже сделал с твоей душой и намерен сделать ещё больше…
   – Раненых относите и отводите подальше от огня, тушат пусть те, кто уже начал, остальные на помощь раненым! – скомандовал я. – Царица, помогаешь мне, держись рядом! На шаг не отходи!
   Ава оглянулась на меня с благодарностью. И страх, и растерянность сразу исчезли из её взгляда. И остальные перестали кричать и бестолково суетится. Мы начали действовать как пчелиная семья, каждый выполняет свою функцию, не мешает остальным, всё доделывая до конца, чтобы начать сначала новый цикл и его довести до конца, и снова приступить…
   Ава возле меня, выполняет всё, как я велю. Мы уже работали с ней вместе. И теперь мы трудимся, останавливая кровь, вправляя и сращивая кости, перевязывают те, кто идёт за нами, мы – спасаем. Тех, кого спасти нельзя, мы обходим, не стоит касаться мёртвых лишний раз, это забирает много силы. Как в яму утекает вода, так и в мёртвое утекает живое, пустоты не бывает.
   Много мёртвых. Так много мёртвых. Я не видел ещё так много мертвецов…
   Лунные, которых мало, но всё же они остались с нами, с Ориксаем, ушли из Солнцеграда, пришли, пусть единицы, но пришли из других городов, преодолев насмешки и даже угрозы и преследования товарищей по двору, занимаются мёртвыми. И уже утирают пот, хотя ночь холодная.
   Ночь была холодной, пока не разгорелось столько пожаров, пока мы не начали так много двигаться. Пока не искупали рук в таком количестве горячей крови раненых…
   Ночь была холодной с вечера, но не под рассвет, теперь пот градом льёт с наших лиц, облепляет тела прилипшими тканями одежд.
   Отовсюду я слышу: «Великий Белогор!» И иду туда – помогать. Ава за мной – держит, вытирает, перевязывает, шьёт, уговаривает… И питает меня собой.
   Рассвет обнажает ужасную поживу Смерти сегодня. Сгорел почти весь наш лагерь. Трупы, перенесённые уже и ещё разбросанные повсюду. Раненых относят в уцелевшие палатки. Шум боя доносится откуда-то издали, внизу, в долине бьются? На которую я давеча взирал, не видя?..
   Оглядевшись, солнце уже высоко, я убедился, что необходимости во мне больше нет, мои многочисленные последователи доделывают то, что я оставил им. Но надо к битве, надо помочь тем, кто падает теперь в бою…
   Я посмотрел на Аву, она поняла без слов. Я кликнул ещё два десятка жрецов со мной, они возьмут своих помощников, нас целая армия. Держитесь, воины, мы идём.
   Бел бледен и сосредоточен, прикасается и врачует боль, останавливает кровь, сращивает кости, вправляет кишки… я иду за ним. Я стараюсь не смотреть, вернее не видеть, сколько мёртвых вокруг.
   Сколько убито детей, безжалостно и бессмысленно. Мирных и беззащитных детей, женщин и стариков. Я никогда не видела такого. Даже в Ганеше, там пострадали тысячи, погибли многие сотни, но так чтобы рубили, целенаправленно убивая, такого я даже не слыхала.
   Злодейство. Для чего оно тебе, Дамагой? Чтобы не было пути назад? Чтобы нельзя было вернуться и стать человеком? Но ты уже сжигал мосты, и всё равно вернулся. Как ты хочешь вернуться теперь? Куда? Ты хочешь выстроить новый Север? Такой, какой ты помнишь с детства? Ты сам уничтожил его ещё тогда и теперь хочешь возродить?
   Безумец, несчастный подранок, сбежавший из родительского дома, но так и не вытравивший его из своего сердца. Куда ты стремишься? В пустоту? В бездну? Что ты решил сделать? Хочешь выжечь себе душу? Не выйдет. Она будет болеть ещё сильнее.
   И ты знаешь это. Но не хочешь в это верить. Потому ты беснуешься, Дамагой. Ты пришёл домой, а дом стал иным,  в чём-то лучше, может хуже, но другим. Однако крысы и клопы вышли из него, помочь тебе прикончить хозяина. Но они же рушат и сам дом. И ты понимаешь это. Но не можешь не принять их помощь, без них в дом тебе не войти. А с ними останется только остов. Даже меньше – пепелище.
   Вот ты и сходишь с ума. Ты не этих людей убиваешь. Ты пытаешься убить себя. Потому что ты шёл к цели, как идут к горизонту, ты идёшь, а он отодвигается, потому что его нет. Его видят наши глаза, но он не существует.
   И ты сейчас это понял.
   Это твоя агония, Дамаш. Чем бы ни кончилась битва, ты победы уже не выдержишь…
   В эти мгновения я поняла, что пророчит Бел о гибели Севера. Дамагой не орудие Богов, убивающих Великий Север, он всего лишь один из камней, увлекающих нас в бездну, сопровождающий, ускоряющий падение, как и Великий жрец, обольстивший царицу и то, что царица родила сыновей от разных мужей…

   Битвы ожесточённей я не помню.
   Я воин с рождения. Я не помню себя вне битв. Я сидел у моего отца перед седлом в четыре года и помню, как мы скакали с ним сквозь вражескую рать, я помню лица врагов, которых он разил, как они отвечали ударами, или разбегались. И так же или примерно так происходили все битвы, что были в моей жизни, включая последнюю с этой самой ратью Дамагоя. Всё было то же.
   Но не сегодня. Это сражение иное. Таких битв не бывало. Мы, понеслись из горящего, израненного лагеря, где остались сотни убитых, уже осознавая, что бьёмся не просто за землю, за Солнцеград, за Север, мы поняли, что бьёмся за жизни. Свои и наших жён и детей. Не останется никого, если мы эту битву проиграем. Их не возьмут в полон, их всех уничтожат.
   Такого не делал никто и никогда. Почему сейчас это делает Гордоксай, я ещё не мог понять, но сейчас уже и не пытался, понимать, я бился. Я хочу жить и хочу, чтобы жила Авилла, и все, кто так близок и любим мной.
   Если ожесточены они, то мы ожесточились ещё сильнее, когда увидели, что сделалось с мирной частью нашего лагеря.
   Первые крики разбудили нас, за стенами шатра забегали тени, яркие всполохи в глубокой ночи. Мы переглянулись с Авиллой:
   – Что такое, пожар, что ли? – пробормотала Авилла, поспешно одеваясь.
   Но едва мы выскочили из шатра, несколько стрел со свистом пролетели рядом, втыкаясь в опоры шатра, в полог, не способные, впрочем, пробить его. Я схватил её за руку и держал, пока не увидел Белогора, к которому мы побежали вместе, чтобы увидеть, что же в той части лагеря, где и располагались кибитки и шатры мирных обывателей, ушедших из Солнцеграда за нами.
   Ужас, охвативший пламенем весь лагерь, здесь был сгущён как сироп: орущие женщины и дети, горящие, окровавленные, сюда влетают всадники и рубят мечами не то, что, не разбирая, а рассчитано именно детей и женщин, и стариков. Это так страшно, так чудовищно и противоестественно в любой битве, потому что она всегда между мужчинами, воинами, не против семей. Не против трофеев.
   Этим трофеи не нужны. Им нужны наши жизни. Наша кровь. И вместе со мной это поняли все.
   Увидев Белогора, встретив его взгляд, я крикнул Авилле, перекрикивая адский шум, царящий вокруг, все эти вопли, лязг, крикнул, почти отталкивая её:
   – Иди к Белогору!
   Она смотрит на меня, глаза громадные, напуганные, зрачки чёрными провалами…
   – Иди к Белогору! – повторил я, перекрикивая шум. – Будь с ним, не отходи ни на шаг! Слышишь?! Ни на шаг от него!
   – Ясный… – одними губами проговорила она.
   Мгновение ещё, только миг, больше времени у меня нет, чтобы поцеловать, прижать тебя, вдохнуть тобой, почувствовать ещё раз, может быть, в последний…
   – Иди! – прокричал я, отпуская, даже отталкивая её уже совсем по-настоящему.
   Но только, когда я увидел, что Белогор взял её за руку, я мог, отпустив сердце, броситься к моим воинам.
   А сердце горело гневом. Мозг работал ясно и чётко как никогда. Я увидел Явана, уже в доспехах – рубахе из стальных пластин, бледного, со сжатыми губами. Я окликнул его. Он обернулся, натягивая шлем, взгляд блеснул.
   – Живы твои? – крикнул я.
   – Да. Шатёр подожгли наш, едва успели… выскочить… – кричит он, перекрывая шум. – Но живы. Живы, живы!
  Ко мне бегут с бронёй тоже. И мы поспешили к воинам. Ни растерянности, ни паники, нами всеми так завладел гнев, что подталкивать в бой никого не надо. Именно поэтому мы довольно быстро выбили тех, кто успел вторгнуться в лагерь и носился по нему, убивая всех. И погнали их прочь.
   Только в долине, куда мы спустились за ними, они влились в ожидавшую их рать, и развернулась сеча.
   Я понимаю, что Дамагой всё это затеял, чтобы заманить нас сюда, в ловушку, окружить и разбить. И вот мы в кольце.
   Но мы бьёмся. Мы бьёмся так, как не бились никогда в жизни. То, что по замыслу Дамагоя должно было раздавить нас, выбить почву у нас из-под ног, наоборот, создало мощную стену за спиной. Сплотило и сделало нас настолько сильнее, что каждый стоит трёх, а то и пятерых врагов. Каждый, кто видел смерть своих близких или чужих убитых детей, каждый бьётся насмерть.
   Насмерть. Или мы победим или умрём. Если мы умрём, умрут все, теперь всем ясно, что другого для них не приготовлено. Поэтому мы должны победить.
   Поэтому мы сильнее.
   И дыхания в наши груди льётся больше и полнее, наши сердца бьются мощнее, и руки работают чётче и бьют без промаха, и глаза видят яснее и шире, мы, все, каждый из нас, сильнее каждого из них. Всех их вместе. Каждый из нас стоит всего их войска.
   Ночь и мрак кажутся густыми вокруг нас, они пропитаны запахами крови и металла, запахами пробудившейся к жизни, потеплевшей земли. И мы эту землю поливаем, мы её удобряем своей кровью, цветы на ней этим летом расцветут алее, чем в любой другой год…
   Любой другой год…
   Будет для нас ещё лето? Будет для нас ещё хотя бы это лето? Что после этого для нас будет? Для нас будет или всё, целая жизнь со всеми её ароматами, летами и зимами, новой листвой и цветами, рассветами и закатами, или этой ночью всё и кончится? Или после сегодняшнего заката, который никто из нас не запомнил, потому что никто не знал, что этот закат последний, никто не смотрел на небо и не видел вечерней зари. У нас будут ещё тысячи закатов, которые мы тоже не будем замечать или ничего уже не будет?
   Ничего или всё. Ничего или всё. Но мы не хотим умирать. В эту ночь я почувствовал, до чего я хочу жить. Впервые в жизни я так сильно хочу жить. Так сильно, что мне кажется, моё желание распространяется даже вовне. Раньше я не думал о смерти и не боялся её. Я не знал, как вкусна жизнь. Теперь я знаю…
   Светлеет небо, освещая долину, и всё отчётливее проступают и враги наши и мы. И кровь и тела. Люди, кони, взрытая копытами и ногами земля. Солнце восходит. И в его лучах я увидел стекающий с вершины холма, чуть вбок от скалы по пологому склону, небольшой отряд лекарей. И Белогора и Авиллу во главе этого отряда. Ладо… Ладо… у сердца горячее…
…Мы увидели страшное поле битвы. Перемешанные с землёй тела. Кровь и земля. И не перестающие взлетать и опускаться мечи, топоры, дубины. Лязг, рык, хлюпанье и вопли смерти. И падают, и падают новые тела…
   Но издали не видны отдельные люди, кажется, что это какая-то единая кипящая, бурлящая остриями масса, чёрно-красная горячая, живая. Какая-то громадная живая лепёшка. Варево. Как какое-то чудовище, похожее на исполинского моллюска, выброшенного из океана сюда, на эту долину. Там жизнь и смерть переплетены в каждом моменте времени и на каждой пяди пространства.
   Я не увидела сразу, Бел увидел, сколько вокруг этого монстра раненых и убитых. Мы идём к ним и к тем, кого он ещё высеет. И уже под лучами взошедшего солнца врачуем раненых.
   И солнце поднялось уже достаточно высоко, а всё продолжается. Уже рядами уложены на значительном отдалении от сражения мёртвые, кого относят туда Лунные, и раненые, кто тянется назад, туда, откуда пришли мы, кто может идти или уже притихшие, с утешенной болью, лежат и сидят на земле. Это раненые и наши и чужаки. Все люди, все страдальцы, да и не различишь под слоем грязи, кто здесь кто. Да, они пришли нас убивать, но мы не они, мы люди, мы останемся людьми как бы они ни поступали с нами, мы не станем поступать так же, поэтому мы сильнее, поэтому мы победим.
   Победим.
   Победим. Я бросаю взгляды на ревущего, клацающего железом, монстра битвы, я надеюсь увидеть там Орлика, Явана, но это бессмысленно, их увидеть нельзя. Они там. Они там и их перемалывает это чудовище. Они сами части этого чудовища. Его челюсти и когти. И они же в его зубах и лапах.
…Я вижу, как Ава смотрит на бьющихся. И я понимаю, что она хочет увидеть. Кого. И, хотя я сам невольно делаю то же, надеясь, что Ориксай жив, что жив Яван, и останутся живы и победят. Но при этом всём меня колет и ранит то, как она смотрит туда. Как расширяются её зрачки, бледнеют губы, вздрагивают ноздри, когда она, вытянув шею, смотрит в сторону битвы.
   Господи, ревность растёт во мне, и мне всё сложнее гасить её. Я знаю, я знаю, Ты предупреждал. Ты пытался остановить меня, но Ты пытался, когда было уже поздно пытаться это сделать. Ты позволил ей родиться для меня, тогда я и уцепился. Она пришла в этот мир, чтобы быть моей. Не смотри, Ава, не люби его так сильно. Не люби его больше меня…

   Солнце греет мне плечи и лицо, и кожа, под слоями грязи присохшей к моей коже, начинает щипать и чесаться. Я начал это чувствовать, потому что бой закончен. Я не знал и не видел Гордоксая в лицо, но я узнал его по доспехам и погнутому щиту, на котором, в отличие от остальных щитов на этом поле красовался знак Светояра, что я видел в тереме в Солнцеграде – Солнце с восемью лучами. И поняв, что это он, я бросился к нему, чувствуя под сердцем жар.
   Сейчас я даже не думаю о том, что он пришёл на мою землю, на землю, ставшую моей, хотя я родился не здесь, я родился в степи, и тоже пришёл сюда когда-то с моим отцом, мы пришли и захватили Великий Север. Но мы никогда не хотели здесь убивать, мы пришли сюда жить. И мы здесь живём. И все эти годы мы старались и преуспели в этом. Подтверждение тому даже моя рать, состоящая и из сколотов и из северян поровну.
   Но сейчас я стремлюсь к Гордоксаю-Дамагою. Потому что он Дамагой. Потому что он тот, кто стал первым у Авиллы. Кто виновник моей мучительной ревности, потому что она пришла ко мне не чистым листом, а целой книгой, исписанной загадочными письменами.
    Я не как царь несусь за ним, другим ксаем, который пришёл лишить меня трона и порушить моё царство. Нет, я как мужчина несусь за ним, за тем, кто касался моей жены. И убить его я хочу поэтому. Я хочу увидеть его лицо, увидеть глаза, которыми он смотрел на неё, и хочу, чтобы он знал, за что я убью его. И я скажу ей, что я убил его. Я убил того, кто подло поступил с ней. Я хотел его убить ещё,  когда и не знал Авиллы, я тогда уже видел, что он чудовище.
   Поэтому возбуждение придало мне сил. И он увидел меня издали. Он понял, по моему взгляду прочёл всё. И… и он испугался. Под грязью на его лице, я увидел, как он побледнел. Я отталкиваю и крушу всех, кто между нами, приближаясь к нему.
   И он, обернувшись в ужасе по сторонам, увидел чью-то мечущуюся лошадь, потерявшую седока… если он вскочит в седло, он спасётся от моего меча. Тогда и я оборачиваюсь, тоже в надежде поймать какого-нибудь коня.
   – Яван! Яван! – прокричал я.
   Я не могу преследовать Гордоксая и оставить поле битвы без предводителя, битву тогда необходимо завершить. И чудо, о, чудо происходит на моих глазах: Яван, не узнанный мной и оказавшийся рядом с Гордоксаем, уже вскочившим в седло, понял мой крик по-своему: он со всей своей медвежьей силой толкнул коня, на которого взобрался, было Гордоксай и… конь повалился. Несчастное животное завалилось на бок, с ржанием, дрыгая длинными узловатыми ногами, раскидывая ошмётки грязи и тут же силясь подняться.
   Окончена битва. Окончена полной нашей победой. Оплачена таким количеством смертей, что нам страшно смотреть вокруг на картину блестящую под солнцем ещё не засохшей кровью. Я оборачиваюсь по сторонам. Воины опускают оружие. Все, и мои и Дамагоя. Противники бросают мечи, луки, топоры, кинжалы, дубины, копья, всё, чем рубились с нами.
   – Сколоты! – крикнул я, оглядываясь по сторонам. – Я царь Великого Севера Ориксай! Я родился в кибитке, как любой степняк, как любой из вас! Но здесь, я  царь и предан Северу больше многих северян, северян, что изменили своей родину и пошли в войско к врагу. Ваш ксай Гордой привёл вас сюда убить мой народ, что состоит и из сколотов как я, и из северян, что живут здесь тысячи лет. Ваш ксай повержен!  Вы пролили столько нашей крови, что простить того, кто приказал сделать это, мы не сможем. Но вас, простых ратников, если вы хотите стать моим народом и жить по законам Великого Севера, я готов принять и позволить вам жить среди нас.
   Я посмотрел вокруг себя на воинов, опустивших оружие, с него стекает кровь во взрыхлённую землю, стекает и уходит. Земля поглощает её.
   – Если вы не хотите стать нами, уходите, откуда пришли! – крикнул я громче. – Но запомните сегодняшний день, мы не отдадим нашей земли, нашей веры, какие бы злодейства не применяли к нам, мы от этого станем только сильнее и прогоним злодеев или уничтожим. Никому нас не победить! Запомните и расскажите остальным, кто задумает поглядеть сюда, на Север, с завистью и вожделением!
   Я вложил окровавленный и зазубренный меч в ножны. После очистим и наточим наши мечи, чтобы всегда были готовы.
   – Воины! Мы одолели врага! Но одолели не благодаря, а вопреки. Вопреки предательству части воинов, жрецов, кто изуверился или просто захотел чего-то иного, отринув веру и обычаи предков. Мы победили, потому что наша воля к победе сильна, а мы верны Северу. И Север жив! И будет жить всегда, пока существует земля и жив хотя бы один из нас!
   И подхватили мои воины, подняли оружие вверх с кличем:
   – Ориксай!
   – Победа!
   – Победа, наш царь!
   – Победа!
   – Ориксай!
   – Ориксай!
   – Ориксай!
   – О-ри-ксай! О-ри-ксай! О-ри-ксай!
    И орут и бьют в покорёженные щиты, снимают шлемы с мокрых от пота голов. И я снял свой и мы все кричим и обнимаемся, пока отводят в сторону поверженных врагов, связанного Гордоксая. Пока бегут к нам помочь раненым лекари Белогора. И сам Белогор, и Авилла.
Часть 23
Глава 1. Трещинки
   Я оставалась в Солнцеграде, когда Дамагой пошёл на Ориксая. Узнав о поражении нашей рати, я поняла, что за странный паралич владел мною всё последнее время. Это и было предчувствие поражения. А теперь, все мои надежды, да что надежды и устремления, сама моя жизнь разбита и уничтожена. В самом лучшем случае меня ждёт казнь, но в худшем – мне оставят жизнь, принудят смотреть, как они счастливы все вместе, как процветают. Как, наслаждаясь необъяснимой для меня преданностью Орика, обожанием Явана и любовью Белогора, живёт царицей Авилла. Ава, ты всё отобрала у меня. Всё, что волшебными планами рисовалось мне в честолюбивых мечтах. Почему ты не могла быть глупее и доверчивее? Хотя, что это я? Она доверяет Белогору. Абсолютно и во всём. Это я утратила своё влияние… теперь что?
   Теперь что? Я привыкла быть наверху. Я привыкла быть Верховной жрицей. Что они оставят мне? Что позволят? Тихонько и в забвении умереть от старости? Или посадят в темницу и станут мучить?
   Не станут. Они сильны. Поэтому великодушны. Поэтому близоруки и поэтому почти проиграли. Что помогло им победить? Бог Солнце? Я не в чести у него…
   Я смотрю на распускающуюся листву, на зазеленевшую на Лунном дворе, траву. Уже отцвели первоцветы. Вовсю распустились радостные глупыши-одуванчики, бабочки появились. Вот-вот расцветут вишни, яблони, груши и сливы. А там и сирень. Победители почему-то не спешат возвратиться в столицу. Весной наслаждаются, что ли, вдали от города? Или нарочно терзают меня проклятым ожиданием? Я не выдержу.
   Я не знаю даже, жив ли Дамагой. Уходя в тот день в поход, он был сосредоточен и мрачен. Он не делился со мной планами. Он ничего не рассказывал о предстоящем сражении, не доверяя или, скорее, не считая меня способной понять его замыслы. Или привык ни с кем не делиться планами. Всегда был скрытным одиночкой. Вот, кто точно ничей.
   Продолжить дожидаться или выехать навстречу? Сколько дней и ночей я промучилась, размышляя об этом.

   А мы не мучились ночами. Да, мы не спешили обратно в Солнцеград. Белогор настаивал, что возвращаться нельзя, но я уже не очень верил в его пророчество. Он говорил о гибели Севера не один раз, а мы победили. Мы победили врага, которого, казалось, победить нельзя, потому что он изнутри разрушил царство. И всё же мы победили.
   И теперь нам восстанавливать, возрождать всё. Возрождать доверие между Луной и Солнцем. Напомнить тем, кто вдруг стал видеть только тьму, что Света всегда больше. Даже в их собственных душах. Будь иначе, мир давно погрузился бы во тьму. Но мир светел и жив, а стало быть, сила на стороне Света. Пусть люди вспомнят об этом и ощутят заново.
   И время лучшее для этого: весна. Весна, которая так долго не наступала, которая так задержалась в этом году, будто её заперли и держали в плену. Как Авиллу. Но как Авилла вырвалась на свободу, так и весна освободилась. Солнце сияет на освободившемся от мглы небе.
   – Почему ты не хочешь возвращаться в Солнцеград? – спросил я.
   Мы бредём вдоль ручья, он разлился и превратился в речушку. И берег мокрый, сквозь траву на берегу проступаете вода, заполняя наши следы, мои – большие и узкие неглубокие Авиллы.
   – Подождём, – сказала она, глядя на воду как заворожённая.
   – Не будет ничего, Ладо. Мы десять дён уже ждём после победы. Люди устали, хотят домой вернуться, твои северяне вообще не привычны жить в походе. Все опасаются, что дома пограбили. И так сколько погибло…
   Мы поёжились оба, скольких пришлось хоронить. Эта земля, каменистая и скудная приняла стольких людей, что станет богато плодоносить после такой обильной жертвы. Да мы и не знали бы, что здесь столько камней, если бы не копали столько могил. Столько могил…
   – Подождём, Орлик. Пусть лучше окажется, что Белогор ошибся, и мы лишние пару недель проторчим здесь в неудобстве походной жизни, чем…
   – Ты во всём ему веришь?
   – Он не стал бы говорить, если бы не был уверен, – убеждённо сказала она.
    – Но судьбы меняются. Ты ведь знаешь это.
   Она посмотрела на меня с улыбкой:
   – С чего ты взял?
   – Разве нет? Только твоя судьба столько раз делала крутые повороты.
   Но она засмеялась, качая головой:
   – Как раз наоборот. Всё будто шло к тому, чтобы мы с тобой стали править здесь, на Севере. Именно ты и я. Складываясь из мелких частичек, поворотов, стоянок, чтобы мы соединились. Чтобы родились наши дети. Подумай, разве нет?
   – Это другое, – я уверен, что мы родились друг для друга. Но причём тут судьба Севера?
   – Мы родились за тысячи вёрст друг от друга. Мы никак не должны были встретиться. Но…
   Я захохотал:
   – Да уж, «ты на войлочном полу родился, а я – царевна, золотая кровь…»! – я напомнил ей нашу свадебную ночь.
   Она остановилась и вдруг обняла меня, прижавшись разом вся, животом, грудью, лицо, прижав к моей шее:
   – Так страшно потерять тебя, Ясень! Не могу и подумать, чтобы хотя бы день тебя не видеть! Не бросишь меня?
   – Я?! – изумился я, поднимая её лицо.
   – Мне страшно, мне так страшно, что… – у неё и вправду расширились от ужаса зрачки.
   – Страшно?! Теперь? Когда всё позади?! – я не могу понять, почему она сейчас вдруг так напугалась, вдруг так смотрит, так бледнеет.
   – Именно теперь… как будто какая-то разлука опять предстоит.
   – Нет! Никаких больше разлук! – я прижал её к себе. – Никогда и никаких больше разлук.
   – Обещаешь? – прошептала она, обжигая дыханием мою кожу.
   – Клянусь.
   Какие разлуки? Никуда я больше не двинусь без неё. Возили цари с собой наложниц, что мешает возить царицу? Ничто.
   – И дня без тебя не могу, Ладо… – выдохнул я, зажмуриваясь от счастья…
   У меня и, правда, холодно и тяжело становится на сердце, когда я хотя бы думаю о том, как часто приходится расставаться. И почему-то, кажется, что вновь предстоит разлука. Не надо, Господи, не разлучай нас больше…

   – Гляди-ка, наши идут, нагулялись, – усмехнулся Яван, завидев Аву с Ориком издали. – Сколько торчать-то тут будем, Белогор? Пора вернуться в Солнцеград, нет?
   – Для нас уже нет Солнцеграда, Яван, – сказал я, не сомневаясь в том, что говорю.
   Яван смотрел на меня  долго, хотел что-то сказать, но передумал. А тем временем подошли и наши влюблённые. Влюблённые, именно так они и выглядят. Идут даже в ногу…
    У меня всё сжато внутри, будто все соки выкачали из меня и засушили всё в моей душе. Ни одна капля не падает в мою засушенную душу. Ава, ни одного взгляда, ни полувзгляда, ни улыбки. Ава…
   Может, мне уехать в Солнцеград и пропасть там вместе с городом?.. Хотя бы перестанут сомневаться, наконец. Не то скоро на смех поднимут, как шарлатана. Вот так, можно всю жизнь быть великим лекарем и далеглядом, а стоит заставить ожидать исполнения одного твоего пророчества, все сразу впадают в сомнения, и ты становишься напыщенным пустомелей. Но я ни в чём не был так уверен. Ни одно прозрения будущего не было так ясно и отчётливо.
   Однако я понимаю их. Одержали победу, казавшуюся невозможной. Победили в такой битве и с таким врагом, который предстал непобедимым и мощным, уже потому, что половина царства пошла за ним. Но победили.
   Малая часть сколотов Дамагоя ушла назад в степи, но большая осталась с нами, жить на Севере, стать северянами, как стали сколоты Великсая.
   Скольких похоронили… Страшное, чудовищное было прощание, горькая тризна, столько сотен чьих-то детей и жён мы похоронили и оплакали в этой земле. Этой горечи нам не забыть никогда. И сколотов Гордоксая пока отделили, чтобы их не убили те, кто не досчитался своих близких.
   Но тем чудеснее и больше радость от предвкушения грядущего. Только счастье и весенние настроения витают в воздухе. Никто не хочет верить в гибель городов, и я знаю, что несмотря ни на что, ни на мои ежедневные увещевания, ни на то, что Ориксай пока препятствует всем попыткам людей двинуться обратно в Солнцеград и другие города, некоторые всё же потянулись со своим повозками и уходят. И с каждым днём этот поток будет только гуще. Но…
   – Ты не представляешь, Яван, насколько я хотел бы ошибиться, – сказал я.
   Между тем Орик и Ава подошли к шатру, мы с Яваном и стояли здесь ровно потому, что ожидали их к Совету.
   Гордоксай находился под неусыпной охраной, и не надо было заставлять стеречь его, все знали, что он повинен в гибели стольких людей, что помочь ему сбежать никто не захотел бы. Напротив, приходилось сдерживать тех, кто хотел отбить его у караула и разорвать на куски. Что говорить, даже Орик не хотел видеть его, так и сказал: «Я глотку ему вырву зубами…».
   Мы сели как обычно, по четырём сторонам от стола, чтобы хорошо видеть друг друга. Ава с розовыми щёчками, в светлом платье – сама Весна. Даже эта тревожность в глазах, что мелькает, то яснее, то тише, и та весенняя. Весной тревога разлита в воздухе, тревогой пропитана вешняя вода, молодая листва, клики зверей и трели птиц. Во всём тревога, непокой…
   – Считаю дальше сидеть здесь бессмыслицей, – сказал Орик. – Возвращаться надо. Возвращаться в Солнцеград. Казнить Гордоксая или Дамагоя, не знаю, как называть эту мразь, и начать возрождать Север. Столько всего предстоит, а мы здесь торчим.
   Голос царя стоит всех наших и всё же, я не могу промолчать:
   – Куда спешить, Ориксай? Потеплело, проведём ещё время на воле, коли не хочешь идти сразу в Ганеш.
   – До Ганеша пять дней пути, это налегке, а с обозами как у нас – пару недель, до Солнцеграда – одни сутки. Чего ради мы потащимся в Ганеш? Со дня на день царевичей привезут. Дождёмся и пойдём назад, – сказал Орик.
   Мы все смотрим на него, и все избегают смотреть на меня.
   – Ориксай, я понимаю, – сказал я, всё сложнее преодолевать их недоверие, которое растёт с каждым днём. – Я всех вас понимаю. Но погодите хотя бы… Пусть сирень расцветёт, тогда и двинемся. Если прав я…
   – Ты ошибся, Великий далегляд. Признай это, и вернёмся, – ответил Орик.
   Яван хотел что-то сказать, мне показалось, в мою поддержку, но Ава опередила его:
   – Я на стороне Белогора. Сирень так сирень – это неделя не больше. Когда Белогор был пустословом?
   У меня погорячело под сердцем, Ава… но и она даже не взглянула.
   – Я поддержу царицу. И Великого жреца, не было ни одного бестолкового слова, – сказал Яван.
   Орик усмехнулся, вытянул длинные руки, опираясь о стол:
   – Бог с вами, вас трое. Послушаю. Царю не стоит быть упрямым самодуром, – простучал пальцами по столешнице как по барабану. – Сирень так сирень. Но едва распустится последний цветок в её ветвях, поднимаем лагерь, – почти весело сказал он.
   На том и окончился Совет, мы разошлись по своим делам. Причём, выходя, я посмотрел на Явана:
   – Спасибо, Медведь.
   – Излишне благодарить меня. Я, как и царица верю тебе больше, чем в то, что завтра будет восход.
   – Даже так? – усмехнулся я.
   – Ещё бы: до восхода я могу и не дожить, помереть во сне, случаи бывают. А вот ты не промахнулся ни разу, – тоже улыбаясь, сказал Яван.
   – Тем более спасибо, что не слепой ты. И не глухой. И особенно, что не глупый.
   Яван усмехнулся тоже:
   – Твоё мнение обо мне льстит.
   – Мне незачем тебе льстить, Яван.
   Я не могу ему сказать, что даже когда временами, как сейчас, когда я чувствую себя таким одиноким и покинутым, я не могу перестать думать о том, что Ава любила его, что жила с ним так долго, сколько я могу только мечтать и никогда не получить. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся среди людей и палаток.
   Но я успокоился, дождёмся. Оказывается, так тяжело ощущать бессилие. Никогда бессилен не был.
   Но в царском шатре вовсе не было спокойно. Едва все вышли, как Орлик оледенел взглядом и пронзил им меня.
   – Мне не понравилось это, – тихо и глухо проговорил он.
   – Что?
   – Что ты с ними.
   Я опешила:
   – Какая глупость… – выскочило из меня.
   – Дураком назови ещё, давно не называла! – его ладони сжались в кулаки. – Ревнивым дураком… Я ревную! Особенно… Яван, чёрт!.. – Орлик побледнел, дёрнул ноздрями, отворачиваясь, и встал из-за стола. – Яван  всегда и во всём поддерживает тебя, всегда на твоей стороне, вечно заодно. Так и не забыл ничего. Ты ведь… ты с ним прожила дольше, чем со мной, – прищурил веки даже.
   – Дольше?!.. – воскликнула я. – Ещё дольше я прожила бездомной! И дольше спасалась от Волка, который сжёг Ганеш и оказался после в войске Дамагоя!.. Что ещё было дольше?! О чём ещё вспомним? Что было дольше?! – мне хочется его ударить.
   Я вскочила и ушла в спальный покой. На волю бежать невместно, кругом люди, ратники, заметят, что бегу как не в себе. Задумает прийти…
   Нет, не пришёл. Вышел сам на волю. Дел много у царя. Охоту завтра затеют не иначе, давно не ездили.
    Но после вечери Орик никуда не выходил уже, вошёл со мной в спальню, сел на кровать. Вообще весь оставшийся день был тихий и молчаливый.
   – Ладо… я… Ты прости меня за давешнее, – сказал он, опустив руки между колен.
   – Не за что прощать. Ты ревнуешь, и я ревную. У Лиллы был сегодня? Я знаю. И я ревную тебя. Ты не весь мой, Орлик, – я села рядом с ним, – и ничто и никогда это не изменит. И то, что было с Ваней тоже ничто не изменит. Что же будем терзать друг друга за это? Ты сам сказал, что…
   – Сказать легче, чем сделать. Если бы его не было рядом, я забыл бы давно… Он… Только честно скажи, он приставал же к тебе. После… уже после? – он повернул голову ко мне.
   И смотрит внимательно, хочет понять, в меня вместиться, понять, как это быть мной… Хотела бы я сама понимать это.
   – Я… не стала бы это так называть.
   – И как же ты отказала? – он качнул головой. А потом, будто вспомнив, усмехнулся: – Хотя тебе отказывать привычно. Но он… всё равно же любишь его, Ваней зовёшь.
   – Ты есть, Ясень. Ты. А Вани – нет. И Онеги его нет. Нас с ним давно нет.
   Но Орик покачал головой:
   – Есть. Всегда, пока будете живы и будете. Ни ты не забудешь, ни он. А если бы я умер. Вот, умер взял. Погиб или заболел. Взяла бы его? – и опять вглядывается.
   – Я сама умерла бы, да и всё, – вздохнула я. – И хватит о Смерти, мало что ли накосила она? И так на сердце тоска какая-то…
   Орик вдруг порывисто обнял меня, прижимая к себе, задышал горячо на волосы:
   – Не надо, не тоскуй, Ладо моё! Ладо…
   И от имени этого нежного так славно, тепло на сердце.
   Назавтра солнечный и тёплый день, и, правда, поехали на охоту. Но надо такой ерунде случиться, моя кобыла оступилась на камне, которых полно в здешних редкоствольных лесах, и я упала. Неудачно, на спину и сильно расшиблась. Так, что пошла кровь горлом, давно не бывало. Очень давно, я и забыла, что такое бывало со мной.
   Орлик не знал, кто-то из загонщиков был рядом со мной в этот момент, ему я и сказала, чтобы передал царю, куда я поехала, а сама повернула в лагерь, к Белогору.
   Я избегаю Бела. Я осознаю, что боюсь не то, что остаться с ним наедине, я боюсь даже встретить его взгляд. Тогда опять подпаду под его притяжение, непреодолимое, неотступное. Но я не должна. Я должна привыкнуть жить по-честному. Так, как я хочу жить с Орликом. Такой я хочу быть женой и царицей. Чтобы ничто не тяготило мою душу, никакая тайна.
   Но то, что случилось на этой глупой охоте, невольно привело меня к Великому лекарю. Правда, кровохаркание прекратилось тут же, и было-то всего ничего, но я всё же…
   Может, я просто хочу увидеть его? Хочу оказаться с ним рядом? Наедине? И рядом… Просто посмотреть на него, не отводя глаза.
   Она почти вбежала ко мне. Ава. Отбросила хлыст, зло отдёрнув полог, входя. На кого злится?
   – На себя, – ответила опять на мою не высказанную вслух мысль. И глядит горящим взглядом: – Не могу… не могу, Бел!.. Нельзя так: опять пришла. Гнала лошадь, до пены с боков загнала… Вроде повод нашла, а не деле… Бел, хотела побыть рядом с тобой. Вот такая стерва…
   – Ты не стерва, – я подошёл к ней.
   – Да не уговаривай… – и глядит яркими глазами, разномастными, чудными, сказочными. Ава…
   Вот и нектар на мою душу. Вот и влага, без которой я так страдал всё это время. Потому и была такой холодной эта весна? Потому и не приходила весна, что Ава не приходила ко мне… А теперь…

   – Гляди, Яван, – сказал я, увидев сирень и набравшие силу гроздья соцветия, ещё тёмные, твёрдые, но… – расцветёт скоро.
   Яван улыбнулся:
   – Весной скоро всё. Вчера снег, а назавтра – уже подснежники. А тем более сейчас – такая теплынь стоит.
   – Ты всерьёз думаешь, что Солнцеграда мы уже никогда не увидим? Или хотел, как Авилла сказать?
   – Думаешь, хочу подольститься к царице?
   – Нет, я думаю, ты хочешь подольститься к Онеге, – сказал я, злясь на себя.
   Яван вздохнул, перестав улыбаться.
   – Да, хочу, – спокойно сказал он, не глядя на меня. – Не хотеть так и не могу. Хочу… И во сне её вижу… И Вею называю её именем… Всё это сильнее меня. Возьми, убей меня за то, но… тебя я не предал. И дальше не предам. А что я чувствую к царице… Моё горе, Орик. Ну и счастье моё.
   – Счастье… Как Великсай и ты стал, а?
   Яван засмеялся немного принуждённо:
   – Хватит болтать, Ориксай, что мы как бабы с тобой? Весна действует али победа?.. От охоты отстали.
   А когда мы вернулись уже в сумерках в лагерь, оказалось, что царевичи мои приехали из Ганеша.
Глава 2. Весна вернулась
   Я первым увидел царевичей. Приехали из Ганеша и мальчики, и Милана, и Люда, и Лай-Дон – главный хранитель царских детей. Обоз въехал в лагерь тихо, но чем дальше продвигалась повозка с малышами на руках у Люды и Лай-Дона, узнающие приехавших воины начали выкрикивать:
   – Царевичи! Братцы, сыновья царя прикатили!
   – Царевичи!
   Мы с Авой выскочили из моего шатра. Ава глазами ищет, где же повозка. Ищу я, рыская взглядом по головам, по верхушкам палаток, по их движению пытаясь понять, где же они.
   – Вот они! – крикнула Ава, вытянув руку.
   И обернулась ко мне. Это дорого стоит: в такое мгновение вспомнить обо мне, когда приехали её дети, всё же вспомнить обо мне, посмотреть на меня. Руку мою сжала и побежала в сторону, которую указала. Я поспешил за ней.
   Взволнован я? Это не так называется. Ах, Ава, за последние годы я испытываю столько волнений, только благодаря тебе. А теперь ещё и… неужели сейчас увижу его? Я задрожал…
   Бегут. Онега и Белогор за ней. Оба с одинаковыми лицами. Она разлетелась, ожерелье на груди, серьги-колты болтаются, косы за спину, путается в длинном платье. Красивая… Ох, Онежка, какого чёрта ты царица?!
   И руки протягивает:
   – Донюша, довёз! Хороший мой! Наконец-то! – воскликнула она, подбегая. – Деточки мои!
   Я наклонился с повозки, отдавая в её нетерпеливые руки спелёнатого мальчика. Того, что родился вторым. И Белогор подоспел…
   Ава обернулась ко мне, держа ребёнка на руках. Ей не надо говорить. Она безошибочно поняла, что это мой сын. И сейчас я чувствую, я вижу излучение, что он испускает…
   – Бел…. – она посмотрел в личико малышу: – подрос как… – и протянула его мне.
   Господи! Мой сын. Моя кровь! Наша кровь. Моя и Авы. Золотой мальчик… я смотрю на него, невероятной красоты младенец, совершенный человек…
   А я взяла моего старшего сына. Сына Орлика. Моего мальчика, нашего царевича. Твой отец ещё не видел тебя. Ах, какой же ты славный, ты совсем как он – огонь под кожей. Настоящий сын царя. Наследник, царевич мой милый. Ещё имени нет у тебя.
   Уже два месяца малышам, так и живут мальчики без имён. Ничего, сегодня отец поименует вас.
   Я подняла взгляд на Белогора. Он смотрит на меня. Не надо произносить, я умею читать твои мысли, мой дорогой, даже те, что ты не хотел бы, чтобы я прочла, исполнилось то, ради чего ты привёз меня из Ганеша, ради чего сделал царицей. Я не в обиде, Бел. Я счастлива, и благодарна, что ты силой своего желания подарил мне сына.
   Сейчас, когда Великий Солнечный жрец Золотой Белогор держит сына на руках, сияние, сливаясь в мощное излучение, исходит от них обоих. Я вижу его. И ощущаю его тепло. Никто не способен видеть, только я могу. И силу небывалую, вихрями кружащую вокруг них, они усиливают друг друга. И Свет. Сыновья Солнца. Что же, я горда, что привела нового сына Бога в этот мир.
   Настоящее подтверждение, воплощение  твоей любви, Ава. Ты любишь меня. Это неизменно. И вот подтверждение, доказательство твоей любви. Ты даёшь мне так много, а я только беру…
   Я пришла в этот мир, чтобы давать тебе силу, Бел. Я это осознаю. И…
   Она не додумала, я не услышал, не почуял окончания её мысли. Но я спрошу. Спрошу.
 
   Мы подъезжаем к лагерю с хорошей добычей: трёх кабанов мы добыли своей охотой, свинью и целый выводок поросят, хороший будет ужин. Но что мы видим? Музыка и песни, пляски в лагере.
   – Что это за веселье? – недоуменно улыбается Яван немного вбок, удивляясь доносящимся до нас звукам и огням.
   – Это… – я недоумеваю ровно мгновение. – Это царевичи приехали! – догадался я и, поддав коню под бока, помчался вперёд.
   Приехали! Приехали! Дети наши приехали! Ладо, наши мальчики! Увидеть скорее, на руки взять! Ты родила мне царевичей, а я не видел ещё! На руках не держал! Даже не нарёк! Единственные по-настоящему желанные, долгожданные мои дети…
   Меня встречает восторженный вой голосов. Царевичи прибавили мне любви от народа во сто крат больше любой моей победы. Во как!
   Я с лету бросаюсь к Авилле сияющей улыбкой, вышедшей ко мне из шатра, услыхав поднявшиеся приветственные крики.
   – Приехали, да?! – выдохнул я, обнимая её.
   – Идём-идём! Идём, покажу! – сверкает вся.
    Белогор поднялся из-за стола навстречу, улыбается тоже. За мной вошёл и Яван, я спиной чувствую его. Стал чувствовать теперь его всё время. И Белогора. Всех их. Они моя семья.
   Я успел только сбросить лук и саадак ещё у шатра, здесь шапку и плащ. Колыбельки стоят рядышком. Я спешу заглянуть. Господь Всемогущий! Какие волшебные дети! Я взял на одну руку одного, на другую второго. Тяжёленькие тёплые свёртки. Наши мальчики. Бело-розовые личики, правильные черты, Ладо, как похожи на тебя, поэтому сияют такой красотой. Один, на правой руке, пожевал маленьким ротиком, вздохнул. Брови мои…
   – Старший, – сказала Авилла, прикасаясь как раз к нему.
   Второй – само спокойствие. И сила в обоих. Авилла, твою силу ты передала сыновьям, они выстоят в любые времена и в любых испытаниях, как и ты сама. Чудесные дети, настоящее Благословение Бога. Бога Солнца, я это знаю теперь не хуже Белогора. Я сам видел Бога и с ним говорил.
   Неужели взаправду я и она навсегда теперь слили наши судьбы? Ты навсегда со мной, наша кровь навсегда переплетена. Смешана навеки…
 …Милый Орлик мой. Мой милый… столько детей, своих детей ты держал на руках, но теперь смотришь так, будто это твои первенцы. За один этот взгляд вся моя ревность растворилась навсегда… Теперь только я и ощутила разницу между собой и всеми иными женщинами в твоей жизни. Я хотела думать так, но увидела только сейчас. Почувствовала сердцем. Всей моей душой, распахнутой для тебя до самого дна.
…Я вижу Орика таким впервые. Как он засветился, как смотрит на Онегу… Это ты, Орик, стал продолжением Великсая. Ты настоящий его сын. Но и Онега, как она смотрит на него… Они даже не говорят ни слова друг другу, ни слова, они могут слышать друг друга без слов. Им не надо даже думать, они слышат сердца…
   В этот миг я понял, что Онега потеряна для меня. Что Онега исчезла, Авилла поглотила её. Они, Орик и Авилла пришли вместе в этот мир. Как две части одного.
   Вот ужас…
…Господи, спасибо, что я первый увидел моего сына! Что ты дал мне первым встретить их. Обоих этих мальчиков. И увидеть глаза Авы при этом. Если бы не я первым увидел этих детей и не ощутил того, что теперь будет согревать мне душу до конца моих дней, я сейчас умер бы от разорвавшегося сердца…
   – Ну что, осударь великий Ориксай, как мальчишки?! – весёлый голос Лай-Дона вывел нас из сошедшего на всех почти божественного оцепенения. – Хороши, а? Я таких чудесных малышков ещё не знал, не орут, представь! Даже обделаются и глядят, будто говорят без слов: «Ну, чё глядишь, патлатый, вымой зад!»
   Мы захохотали. Как нам не хватало грубоватых Дониных шуток. С этого вечера радость переполнила всех, будто мы победили только сегодня, будто весна пришла только сейчас.

   Сирень распускает свои кисти. Громадные кисти, как вознаграждение за долгое ожидание, благоухают, распространяя волшебный аромат в безветренном тёплом воздухе. Но набирает цвет и черёмуха, а значит, скоро похолодает. Но ближайшие дни теплынь и любота услаждают наши тела и души.
   Молоко у меня давно сгорело, к сожалению, и я не могу кормить детей сама. Поэтому с нами они проводят только часть времени. Но и это полно счастья и открытий. Орлик раньше никогда не проводил столько времени вместе со своими детьми, и то, что их сразу двое кажется ему наградой за то, что он так долго просил меня о ребёнке. И то, как он не снимает малышей с рук, порой, не давая мне взять, как воркует с ними и улыбается, открывает его для меня с новой стороны и заставляет ощущать всё новые грани моего чувства к нему.
   – Смотри, улыбается мне! Ты видела уже? Тебе улыбались?
   Улыбались, конечно, это было вчера, Орлик спал в этот момент. Но теперь они будут улыбаться всё чаще, и он привыкнет. Отец стольких детей, по сути, он отцом стал только теперь. Не у меня одной открытия каждый день.
   Я обняла его со спины. Он сидел на ложе и смотрел на малышей перед собой, а они в одних рубашонках размахивали голыми ножками, наслаждаясь свободой без пелёнок.
   – Смотри, Солнцелик толкается, а Ярогор отодвинулся и бровью не ведёт, – засмеялся Орлик.
   Ориксай назвал Солцеликом старшего, а Ярогором младшего царевича. Если бы он знал всю правду о них, и тогда не смог назвать удачнее.
   – Солнцелик будет царём, а Ярогор – Великим жрецом, главным советником царя. Отдадим в учение Белогору. А? – он посмотрел на меня.
   У меня жар внутри от его слов. Мы стали слишком близки, он нутром ощущает мои мысли, а через меня мысли Белогора…
   – Согласится Белогор? Как думаешь? Не откажется? Может, научит чудесам своим?.. хотя… – он снова посмотрел на сыновей, – жрецы сказали, Белогор человек как никто, таких, как он больше не может быть.
   Я улыбнулась, приникая головой к мужу:
   – Может.
   Орлик захохотал: мальчишки пустили фонтаны одновременно, намочив ему рубашку…
   Мальчиков унесли, мыть, кормить, укладывать. Позднее утро, скоро Совет, я подозреваю, что Орлик опять поднимет разговор о возвращении в Солнцеград. И мне хочется оттянуть этот разговор. Я не хочу спорить, но я убеждена, что мы должны верить Белу.
   Я надеваю серьги, я надеваю ожерелья и браслеты, поднимая ими длинные рукава. Я спиной чувствую его взгляд. Может быть, вовсе отменить Совет?..
   Я обернулась через плечо. Орлик ко мне как горячий ветер, плотным потоком, обнял за плечи:
   – Я загадал, обернёшься…
   – Ясень…
   Серьга вывалилась из мочки, бесшумно упала на ковёр…

   – А зря мы пришли с тобой, Белогор, Совета не будет, – сказал мне Яван у входа в царский шатёр.
   Он смущён немного. Я быстро понял, почему и спрашивать не стал.
   – Ну… что ж, – я отвернулся, я не хочу, чтобы он увидел моё лицо в этот момент. – Пойду, своими делами займусь.
   – А я охоту велю поднять, – вздохнул Яван, поправляя меч, – мяса пора добыть на царский стол.
   – Вчера же гусей ели, – усмехнулся я.
   – То разве мясо? Так, подделка, – пренебрежительно хмыкнул Яван. – Нет, оленя затравим. До вечера, Белогор!
   Ускакали, конечно, на охоту, чуть погодя. А я пошёл поглядеть на царевичей. Надо сказать, имена, что дал им Ориксай как нельзя лучше подходят обоим. Удивительно похожи мальчики на свою мать. И оба похожи на отцов. Счастье, что никто и в мыслях не держит исследовать их происхождения, иначе давно поняли бы, чей сын Ярогор…
   Здесь я застал Аву. Она как раз тетёшкала с ними обоими, положив их на животики на топчан, застеленный мягким тюфяком и покрывалом.
   Обернувшись, улыбнулась мне:
   – Гляди, переворачиваться научились! С живота на спинку!.. О-па! – она смеётся, потому что ловкие мальчонки едва ли не одновременно, приподнявшись на окрепших ручках, опрокидываются на спинки. – Теперь только и гляди, с кровати свалятся в миг!
   – Мы глядим, царица! – поспешила сказать Люда.
   Но Ава улыбнулась ей:
   – В этом я не сомневаюсь, Людуша.
   Но вот тут-то мы все и не углядели, пока улыбались все друг дружке, вот уж у семи нянек! Солнцелик легонько толкнул ножками брата, и Ярогор соскользнул с края ложа, чуть прогнувшегося под сидевшей рядом Авой. Ахнув, Люда подхватила заплакавшего ребёнка. Но нос он разбил, неудачно ткнувшись в пол личиком, и теперь кровь полилась из его носика, он испуганно заголосил.
   И вдруг Люда вскрикнула… его кровь, пропитав рукав, обожгла её кожу. Она же Лунная…
   Ава выхватила Ярогора у неё из рук, а я занялся Людой, хотя та испуганно шарахнулась от неё, но царица успокоительно заговорила, подняв ладони:
   – На мне крови нет, не бойся, сейчас смоем, заживим…
   Но у Люды от ужаса расширены глаза. И я понимаю, почему. Кровь сына Орика, учитывая даже то, что в нём её больше, чем половина золотой, не сожгла бы ей кожу…
   Я поймал её взгляд, охладил его немного в своём, спокойно ответив, без единого движения чертами. Ты поняла всё, Люда, но что это поменяет? Ты не станешь раскрывать тайны. Царица для тебя самый дорогой человек на земле, твоя семья, твоя богиня. И ребёнка этого пощадишь. Я не в счёт, достанет твоей любви к ним. Никто этой тайны не узнает.
   Успокоенных, умытых, но проголодавшихся малышей мы оставили на кормилиц. И идём по лагерю к моему шатру.
   – Яван обещал оленя к ужину, – сказал я.
   – Притащат, – ответила Ава, усмехнувшись.
   – Ты не поехала на охоту, – я посмотрел на неё.
   Может, скажет, что из-за меня? Что хотела меня видеть наедине. В животе теплеет от одной этой надежды. Сто лет проживу, а всё буду как мальчик при мысли об этом…
   – Я же мать теперь, – усмехнулась Ава, не поворачиваясь ко мне. – А вообще… признаться честно: думала к тебе зайти. Но ты сам явился, – ресницы пушатся от улыбки.
   Тепло в животе превращается в жар. Авуша… Я сжал её руку, холодную, теплеющую в моей ладони.
   – Отстань, безумный… – ахнула Ава, отшатываясь
   – Нет уж…
… Она села, волосы спутавшейся косой распластались по спине. Прижал лицо к её спине, не хочу отпускать её, на сколько уйдёт опять? Мягкие локоны, влажные от пота, жарко, лето взялось куда быстрее весны…
   Я коснулся её так и не изменённых материнством сосков, нежных, снова розовых, похожих на нераскрытые бутоны.
   – Жалеешь, что не можешь кормить их?
   Ава, как ни странно засмеялась и поймала мою ладонь, прижав её плашмя, не давая щекотаться:
   – Ничего, следующих кормить стану. Врагов теперь нет, знай, рожай.
   Как же ты хороша, милая…. Я и опрокинул её снова, целуя в горячий рот…
 …Смеюсь, что же делать. Опять попалась я… И чья это ловушка? Наматывает всё новые витки спираль моей жизни, я попала в водоворот и он раскручивается всё быстрее, и то, что я хочу – не спать с Белом, я не могу осуществить. Не видеть если его совсем… но как не видеть?
   Ворожит он или я настолько порочна, я не могу ответить даже себе. Я не могу не видеть его, не касаться, не утопать в его глазах, в руках его, поцелуях… Всё во мне против этого и всё за…
   Рядом с Орликом мира другого вовсе нет. Нет ничего кроме. Но почему я тянусь к Белу? И понимаю, что должна его видеть, будто у меня жажда, а он – родник…
   Орлик – мой свет, мой воздух, Бел – моя вода… вот такая беда. Ужасная беда, кошмар и муки…
   Ранние сумерки, мы с Белом бредём по лагерю. Охота вернулась, и верно, привезли оленей, не одного, трёх, шкуры сдирают, мы видели, проходя мимо. Сами охотники в баню подались.
   – Удачная охота, – сказал Бел, оглядев трофеи.
   – Кому что, – зло усмехнулась я.
   От усталости злюсь или что?.. Он не виноват, я виновата, так что…
   – Ты… – почуял сразу.
   Всё чувствует. Ничего не скрыть, ни одной мысли, ни даже её тени. С ума сойду с ними…
   – Не надо, Ава, не терзайся. Я не отпущу тебя, мог бы – отпустил. А на крови ворожба самая верная. Так что не терзайся, нет твоей вины. Я преступник…
   – Не выдумывай, «нет вины», лишь бы не вздумала отказать в другой раз… – отмахнулась я. – Люда поняла про нас всё. Долго скрывать сможем? Орлик…
   – Орик убьёт меня и дело с концом, освободишься от меня, – усмехнулся он.
   – Дурень… что несёшь незнамо что! – я вздохнула. – Я вечерять не буду, спать пойду, ну вас... Сами ешьте оленей ваших…
   Ава и правда ушла в шатёр, и к вечере не выходила. Мы сами наслаждались олениной, вином, болтовнёй. Стол накрыли на дворе: жарко, и царицу беспокоить не хотели. Пьяные быстро стали. Нам от всего хорошо – от еды, от вина, от весны жаркой, от любви. Ратники, что с нами за столами, тоже счастливые. Война окончилась, скоро домой, врагов победили, осталось только казнить и это мы откладываем на потом, как самую румяную зажаристую корочку.
   – Что царица–то сомлела, не тяжела ли опять?
   Ориксай улыбается. Я почти протрезвел от этого разговора. Но хмель прикрывает мне мозг, не даёт ясности, я почувствовал будто дуновение провидение, но упустил. Какого чёрта напился?..
   Пара дней и я пойму. Пара дней…
   Пара дней и все кусты сирени раскрыли свои душистые соцветия…
   
   Целовать тебя, губы сухие, шелушатся, колючие почти. Сейчас я согрею, размякнут, раскроются мне… руки раскроются, бёдра. Какой ты можешь быть жёсткой, как из металла. И мягкой как мёд…
… шёлковая кожа, живот, будто струны у гуслей… дай целовать тебя, всё равно ворожу, что теперь…
… иди ко мне, весь день только и думал…
Что же вы делаете? Спасения от вас нет… и жизни без вас нет…
…жаркое лоно, не ускользай, не отпущу тебя… никогда. Никогда, Ава…
…пальцами под жаркие кудри… и прижиматься губами к губам, животом к животу, утону в тебе, как муха в меду, надышаться тобой, Ладо…
…– Дай-ка, – взяла мою ладонь и приложила к своему животу над лоном.
   Там бьётся её пульс, сильно стучит.
   – Ты… может и правда тяжела? – спросил я осторожно.
   – Может… не поняла ещё.
   – А когда узнаешь?
   – Бела надо спросить, он скажет точно. В тот раз он сказал и даже про двойню.
   Я засмеялся, откидываясь на спину на влажные простыни.
   – Давай теперь девчонок. А там опять сыновей!
   Авилла тоже засмеялась:
   – Девчонок? Думаешь, всякий раз по паре будет?
   – А чего нам мельчить теперь? Я хочу много детей от тебя. Такой хороший задел, а? – засмеялся я.
Глава 3. Зной
   Двойня, да. Двойня снова. Я отчётливо чувствую. Теперь мне проще чувствовать наших детей.
   – Ты шутишь? – побледнела Ава, раскрыв рот. – Опять?!
   – Нет, Авуша, не опять, – я счастлив, я радостно смеюсь. – Совсем не опять. Это совсем другое, – мне приятно чуть-чуть подержать интригу, я знаю кое-что уже, чего пока не знает она, – это девочки. Твоё продолжение, твоя вечность. Две дочери, две дороги материнской крови в века.
   Ава заплакала, и села на постель. Я присел рядом, обнял её, целуя в волосы.
   – Ты… не думай, это я… от тягости плаксивая становлюсь.
   Я засмеялся, прижимаясь лицом к её макушке.
   – И что, опять так же, на двоих? – она посмотрела на меня громадными глазищами.
   Не надо и кудесить, любой поймёт, что она в тягости, такие глаза только у беременных. Авуша, что плакать? Счастье ложками хлебать, не выхлебать.
  Надо же, дочь. Я никогда не представлял даже. Мальчишка – это как-то обычно, я привык к мысли о сыне. А вот девочка… Девочка, будет платья носить, косы, наряжаться, то плакать, то смеяться, капризничать, детей рожать… Любой обидеть может, защищать надо. Беречь. Дочка…
   Я не спал эту ночь. Удушающей стала жара. Будто печь открыта. Но я не от жары не спал. У меня будет дочь. Твоя дочь, Ава. Строго говоря, две дочери, как теперь два сына. Конечно, Солнцелик – копия отец его, он такой славный, что я люблю его не меньше моего Ярогора. Он нравится мне как раз тем, что похож на Орика. Но главное, что он её, Авы. Он даже пахнет ею. Её сын, младенцем она была точно такой. Я помню хорошо.
   Так дочери. Дочери. Надо же! Вот уж чудо, правда. Только с Авой такое во второй раз и возможно.
   Ава, наша девочка будет. Маленькая ты. Снова тебя видеть той малышкой, что я помню с детства... Но уже осознавать, что это твоя и моя частица это невероятное счастье. Наша с тобой. Не мальчишка, воин или жрец. А девочка, красота, любовь и радость, мать будет. Ведь внуков мне родит.
   Я никогда раньше не заглядывал так далеко. Золотая девочка. Золотая царевна родит мне внуков. Мне и Аве…
   У меня голова горит… на волю выйти?..

   – Целых две девчонки? Так и сказал? – засмеялся я, в сто сотый раз спрашивая её о том, что сказал Белогор о её бремени. – Дай, дуну в пупочек, они там тоже похохочут, как ты! – я щекочу её, играясь и шутя.
   Вот счастье-то. Вот же счастье! Две девчонки. Две малышки. Я знаю, какие они, маленькие девочки, малюсенькие, как будто игрушечные, мальчишки не такие, мальчишки сильные, мальчишки, всё равно, что сам, а девчушки – как игрушки… И я умею хорошо с малышками ладить. Лучше даже, чем с мальцами. Морошка обожала меня. А тут сразу две!
   – Ладо, столько счастья-то, не унести!
   – Мы столько горя навидались, Ясень, – улыбнулась она, обнимая мою голову, – когда-то должны стать совсем счастливыми. Полностью. До дна.
   У неё капельки пота на коже, мелкие и сверкающие в огнях ламп золотыми искорками.
   – Жара-то, а? Дышать нечем.
   – Может, на волю выйдем? Окон не открыть…
   – И перестать совокупляться, я не хочу…
   Она смеётся, и я смеюсь.
   Но на волю мы вышли. И здесь не намного свежее, чем в шатре. Небо как чёрное покрывало. Глухое, толстое. Все спят, откуда-то слышен громогласный храп.
   – Вот кто-то храпит, а? – засмеялся я.
   – Да ты сам храпишь как целое войско! – захохотала Авилла.
   И я смеюсь с ней, смущаясь слегка:
   – Правда?!
   – Ужасный! Особенно, если пьяный. Но я без храпа твоего и спать не могу!
   Я сгрёб её, хохочущую, в мои руки. И целую, пусть вырывается, шутя.
   – Гляди-ка, это Белогор? – в тишине и спокойствии, укрывающих лагерь, нельзя не заметить неожиданного движения, и не узнать Белогора тоже, даже издали.
   – Где? – Авилла тоже обернулась.
   – Да вона, возле его шатра. Пошёл кудай-то. Поглядим? – мы хихикаем. – Может, узнаем, с кем ночи делит, кудесник наш. Я теперь твоего Белогора пуще брата люблю, весть такую мне принёс. Жаль, у него детей нет, выдали бы одну дочку за его сына…
   Впотьмах мы крадёмся тихо за Белогором, хотя караулы стоят, собаки перебрёхиваются в жаркой ночи, так что совершенной тишины нет, и всё же мы не хотим спугнуть его. Куда же ты идёшь, Белогор, какая красавица прельстила Великого жреца?
   Нет, он миновал все палатки, помаячил стражникам на границе лагеря, показывая, что это он, и углубился в темноту. Что ж, где-то вне лагеря с возлюбленной встречаешься? Вот здесь надо идти потише, не то услышит, но зато можно отстать, не потеряем. Странно, что мы продолжали видеть его в полной тьмы безлунной ночи.
   Так мы дошли до скалы, той самой, на которой я застал его как-то. Её оконечность указывает как раз на север, туда, где Солнцеград…
   – Не тишитесь, я знаю, что вы крадётесь за мной. Вот дети малые, ей-богу! – усмехнулся Белогор, не оборачиваясь даже к нам. Но усмешка без веселья, не то, что мы, хихикаем, как пятилетки. – Идите сюда, осторожнее, не оступитесь. Я вас ещё на границе лагеря почуял. Понял бы и раньше, да…
   Обернулся, наконец:
   – Что не спится-то?
   Мы, надо признаться, одеты кое-как, Авилла лохматая, слегка приструнила косы, рубашка одна, да башмачки. Я вообще в одних штанах и сапогах, по пояс голый. Это Белогор одет нормально как днём, даже волосы приглажены, по спине красивым шёлковым плащом, и шнуром не связал.
   – Глядите, – он показал вдаль, туда, где, должно быть, горизонт.
   – Зарницы? – голос Авиллы почему-то стал тихим и будто испуганным.
   Белогор бросил короткий взгляд на неё, мне кажется в нем что-то значительное, но взгляд не мне, я не могу разобрать. В темноте ночи мы хорошо видим друг друга. Это странно. Обычно в такой тьме и дороги-то не найдёшь…
   – Моими глазами видишь, Орик, – ответил кудесник Белогор на мой недодуманный даже вопрос. – Без моих глаз ты и за околицу лагеря не вышел бы.
   И снова поглядел на горизонт:
   – Это не зарница, – сказал он тихо и холодным и медленным как зимняя вода голосом. Мне кажется, я слышу его мысли. – Вернее не просто зарница. Вона ещё, видите?
   Он указал уже на восток. Потом на запад. Только на юг мы не посмотрели.
   – Такая большая гроза? – удивился я, чувствуя, что они двое понимают и видят что-то больше меня.
   – То не гроза. И не гром… это…
   Белогор посмотрел на Авиллу как-то странно. Она побледнела. И договорил:
   –  Конец городам… – и голос ушёл под землю. – Нет ни одного больше… Больше ни одного на этих направлениях… Один только с окрестностями, на юге.
    Белогор говорит так, словно он летит над землёй и видит всё своими глазами.
   – Один город цел… Тот, что Яван отстраивал на юге. Он только и не тронут Божьим гневом… Или не гневом, а предсказанной судьбой… – отсутствуя, проговорил он. Он мысленно или ещё как-то переносится туда? – А там…
   Да, Орик, я вижу, что сейчас в тех городах. Сошли ледники. Небывалая жара, после холодной весны, подвижки земной коры или воля Бога, что сдвинуло их погубить города, свидетельства величия Севера?
…Грохот, глубинный, не сверху, а из земли, ветер и свист… Мне прямо в голову несутся массы воды и горы льда, перемешанного с камнями и грязью, такого тяжёлого древнего льда, что он плотнее гранита. Он давит меня, прямо в сердце въезжая своей тяжестью, хрустят мои кости, лопается мой череп, размазываются кишки. Меня больше нет, я раздавлен, и мои останки станут растекаться с ручьями, вытекающими из-под ледника тысячи лет, пока он не растает, и я растаю вместе с ним…
   Все люди… все города…
   Великий Север… Ветер уносит эти слова в небытие… Ты погибал уже, ты терял большую часть своего народа, но ты не исчез, остались мы. Вернулись те, кто ушёл, и Север жив. Что теперь? Что будет теперь?..
   Лучший их городов остался. Самый верный, самый сильный, ни одним своим жителем не предавший ни царя, ни веру предков. Не потому ли его и пощадили? Случайно ли там собрались лучшие люди? Самые стойкие, самые верные, самые чистые?
   Но картина гибели остальных городов страшна. Стёрты, полностью стёрты подошвами ледников. Будто прошли, оскользнувшись, великаны. Люди, дома, книги, всё, что было – ничего нет. Через несколько поколений никто не будет помнить, что было там. Или станут считать сказкой, выдумкой стариков, склонных сочинять о своей молодости то, чего, как всегда представляется молодым, не было и не могло быть, и о людях, каких быть не могло…
   Меня вывело из оцепенения прикосновение Авы. Она бледна, глаза громадные, чёрные.
   – Что ты, Белуша, не надо. Мы же знали. Мы и людей звали, кто верил, те и спаслись. Не надо…
   Я смотрю на неё. Нет Севера. Нет Севера, где мы должны были бы царить с тобой… Но мы есть. Мы живы.
   Ты жива. Ты есть, Ава. Значит возродимся? Возродимся?!..
   Белогор вдруг обнял Авиллу. Обнял так, что мне стало не по себе. И дело было не в самих объятиях, что особенного в том, что люди, близкие и дружные с детства, обнимают друг друга?.. Нет, у меня появилось чувство, что я подглядываю. Меня царапнула эта мысль. Меня это испугало.
   – Вернёмся, – сказал я, чтобы отогнать это неприятное чувство.
   Они оглянулись. Авилла кажется удивлённой, будто меня не должно было быть здесь. Что за странный транс у них?
   Мы молча возвращались в лагерь. А по небу разливались уже заметные всполохи, гроза нагоняет нас. Начало погромыхивать. И едва мы дошли до своих шатров, как хлынул дождь. Стеной, словно упал с неба. Упал, отделяя прошедшее и грядущее от нас. Мы как раз на границе.
   Орлик уснул. Я лежу рядом, прислушиваясь к его дыханию. Оно, спокойное и ровное вливает уверенность, и даже жизнь в мою душу. Пока я слышу его дыхание рядом, мне ничего не страшно.
   Все спят в этом лагере, поливаемом обильными, грохочущими струями воды. Пустота входит в меня. Из-за гибели наших городов?
   Когда Бел обнял меня, я увидела всё, что видел он. Орлик не видел. Поэтому и уснул спокойно, по-моему, не очень и верит в произошедшее. Но мне не надо верить, я видела. Всё видела.
   Многие люди ушли. Многие ушли и спаслись этим. Услыхав этой ночью грохот, они увидели, что языки из каменного льда сделали с их городами. Там нет ничего больше, там только спокойствие тысячелетий. И сколько ещё сотен или тысяч лет этот лёд ещё будет лежать там, кто это знает…
…Я знаю, Ава. Ты слышишь, я знаю. Знаю, сколько пролежит этот лёд. Достаточно, чтобы потомки забыли всё. Чтобы не верили даже летоисчислению предков и переняли чужое. Им будут лгать всё новые и новые носители идей и прогресса, а они будут верить им всем. Ибо детьми станут, наивными и слабыми, без сохранения веры и истории предков, народы теряют корни и не могут прибиться ни к одному берегу.
…Не может быть, Бел! Не может быть! Такой сильный народ. Родоначальник стольких народов, не может превратиться, как ты говоришь, в ничто…
…А как легко все поверили в Доброгневины злые выдумки и отринули древнюю веру? Пусть отринули меня как человека, может быть, я человек из худших, но веру… Они не в меня должны верить…
…Бел… Бел, мы худшие наследники из всех возможных…
…Нет, просто мы люди. Золотая кровь, но люди. Как все.
…Мы не должны были быть как все. На то мы и золотые наследники. Мы даже из иного теста, а мы хуже обычных нормальных людей…
…Не надо, Ава. Ты всё время казнишь себя. Не меня. Но…
…Спи, Бел. И я стану спать. Всё само придёт к своим итогам. Как пришёл наш Север. Случайностей не бывает. Никогда. Ни одной я не встречала. Всё продумано заранее…
…Вот потому и не стоит себя обвинять.
…Мы не куклы всё же…
…Спи лучше и ты, Ава. Станем спать. Посвежело. Дышать легче. Завтра от зноя не останется и следа, повеет новый ветер…
Глава 4. Солнцеград
   Посланные гонцы возвращаются с бледными напуганными лицами. Нет городов. Ни одного из тех, что были на Великом Севере. Большая часть жителей всё же спаслись, всё же ушли, поверили Белогоровым жрецам, посланным предупредить и увести их. Но многие погибли. Очень многие. Почти треть…
   Единственный из городов остался, это Ганеш. Туда мы и повернём наши стопы. Однако до этого мы всё же съездили к Солнцеграду. Невозможно уйти в Ганеш, так и не увидев Солнцеграда. И, не потому что мы не верили нашим гонцам или тем более Белогору. А только… нельзя не увидеть нашу столицу, древнейший город. Как нельзя не похоронить мёртвых. Он мёртв, главный город, древняя столица Великого Севера, мы не можем не отдать честь ему…
   И вот мы налегке поехали к Солнцеграду. Небольшим отрядом и мы вчетвером. Авилла тоже с нами. Я хотел было препятствовать, чтобы она ехала верхом. Но она посмотрела на меня:
   – Никто не помешает мне увидеть могилу города, где я родилась.
   – Ты ведь не любишь Солнцеград.
   – Может быть, поэтому и хочу увидеть... Но, если хочешь, я в повозку сяду для твоего спокойствия, – улыбнулась Авилла.
   И поехали мы к нашей столице. Путь не далёкий, мы вышли до рассвета и, поскольку шли налегке быстро, к полудню уже подошли к тому месту, где…
   – Боже… – выдохнул Белогор.
   Узнать то место, где был совсем недавно красивейший город, полнокровный, разумно устроенный, совершенный, почти невозможно. Белогор остановился первым, поняв, что мы пришли. И мы, только оглянувшись по сторонам, поняли, что и правда, подошли. Леса, который подходил с востока, нет. Нет больше озера, что было за ним, и которое ледником, что свалился в одно мгновение в это озеро, выплеснуто и растеклось теперь ручьями по долине и уже потерялось. Остались только горы, где мы стояли лагерем, когда Доброгнева и Явор выбили нас из Солнцеграда.
   Мы остановились и стояли, не в силах проронить и слова, поражённые чудовищной правдой произошедшего. Невозможно поверить, что вот эта тихая долина, накрытая ледником, это наш Солнцеграда, необыкновенный город, подобных которому нет нигде, и никогда не будет. Что от него ни осталось и следа. Ничего не осталось. Даже все окрестные села погибли и стёрты вместе с ним, как слуги погибли с господином…
   – А где же Доброгнева? – проговорила Авилла, бледная, и напуганная, как и все мы.
   Но мы все смотрим на громадный грязно-белый морщинистый язык льда, лежащий на месте столицы Великого Севера. Нет больше ничего, даже обломков мы не видим. Нет даже намёка на то, что здесь был город. Мороз по коже…
   Неужели и Доброгнева там?
   – Доброгнева? – повторил Белогор, обернувшись к нам, его взгляд затуманен. – Нет, её там нет. Её не было в городе.
   Он видит, кто там, подо льдом. Кто там есть, кого нет?
   Но взгляд Белогора прояснился и он добавил:
   – Скоро узнаем, где она. Сама найдёт нас. Ей нет интереса, держаться вдали от нас. Безвестность для неё хуже смерти.
   Ночевать здесь, возле ледника, от которого веяло холодом, из-под которого вытекали грязноватые ручьи, кажущиеся соком разлагающегося города, под слоями льда, камней и грязи, мы не стали, и поехали назад, чтобы добраться до лагеря уже под утро.
   Авилла села всё же в повозку на обратном пути, притомившись. Но ехали мы тихо, никто не спешил. Словно с похорон возвращаемся. Разговоры утихли, каждый молча сидит в седле, понуро глядя под копыта лошадей, идущих шагом. Лай-Дон спешился и пересел в повозку к Авилле. Я видел, потому что Яван повернул голову, проследив взглядом за ним. Ну, развлечёт хотя бы её разговором, у меня как тот самый ледник на сердце. Нельзя было не ехать, но лучше бы и не ездили…
   Я почти задремала, когда Лай-Дон забрался ко мне в повозку.
   – О, Донюша, – вдохнула я, потягиваясь, шею, оказывается, успела отлежать.– Соскучился, поди?
   Он улыбнулся, такой сейчас привлекательный. Не красит больше волосы в красный, отросли светлые, он, оказывается, золотистый, белокурый. Перестал совсем из себя скомороха строить, из самых диких и сразу превратился в завидного парня. Я так и сказала ему. Улыбнулся смущённо, и стал ещё лучше от этого, мы с ним одних лет, но мне всё время кажется, что я ему старшая сестра.
   – Смутить меня хочешь?
   – Да ладно, что мне тебя смущать? – улыбнулась я. – Вяленых ягод хочешь?
   Он засмеялся и согласился, я пододвинула ему туесок. И бутыль с кобыльим молоком. Мне нравится сейчас эта кислятина, мутит меньше.
   – Кумыс любишь? Вот уж не знал, – удивился Лай-Дон.
   – Ну, мало ли…
   – Беременная, небось? Быстренько ты.
   Я засмеялась. Что отвечать? Я просто улыбаюсь, глядя как он с удовольствием ест ягоды и запивает молоком, утирая губы тылом ладони. И тоже смеётся. Глаза весёлые.
   – И если скажешь, что теперь один ребёнок будет, я удивлюсь.
   – Откуда ж знать?
   – Прошлый раз знала же.
   – Белогор сказал.
   – А сейчас? Ведь сказал же, – улыбается он. – Не жмись, скажи, прекрасная царица! Двое?
   Я засмеялась, не отрицая.
   – Ну, даёте! – хохочет Лай-Дон. – Хорошо-то!.. Эт хорошо. Славно. Хоть отлегло от сердца… А то, знаешь, после этой картины с ледником… какого чёрта я вообще поехал не пойму, – добавил он, не прекращая смеяться.
   Он так хорошо смеётся, что теперь и мне не грустно и тоска неясная отступила.
   – Послушают, скажут, чего они хохочут… – смеюсь я.
   – А что теперь грустить-то? Ну, сгинул Солнцеград, но мы же это знали, так? И всё сделали, чтобы не погибнуть там. Все живы. Кто сдуру Великого Белогора не послушал… сами и виноваты, – легко сказал он и я понимаю, что он прав. – Разве мы виноваты, что кто-то упорствовал в своём неверии? Хотя, может, насильно дураков надо было вывезти? Но как их насильно вывезешь?..
   И мне стало совсем легко. Как хорошо, Донюша, что ты есть, что ты вернулся, соскучилась, оказывается.
   – Город жалко, конечно, – договорил он, – но… жертвы нужны, чтобы откупиться. Теперь вот жить будем, думаю счастливее, чем раньше, – он улыбнулся сладко, глазами блестит.
   А потом, взглянул на меня остро:
   – На сей раз оба дети Орика? – всё так же, посмеиваясь, вдруг спросил Лай-Дон притишив голос. – Или…
   Я нахмурилась:
   – Чего?
   – Ярогор ведь Белогора сын, – спокойно сказал Лай-Дон, без смущения или издёвки глядя в мои глаза. – Ты не боись, никто не узнает.
   – Неужели Люда сказала?
   – Люда? – удивился Лай-Дон. – Она знает? Я бы не подумал, что… Нет. Никогда бы не подумал… Но я-то не слепой, Онега. Я два месяца их без перерыва нянчил. Ярогор – отлит с Белогора. Солнцелик – точно Орика. Но Ярогор…
   – Ты молчал бы, Доня, – меня затошнило даже.
   – Дак я и молчу. Но ты мне-то можешь сказать? Во мне, как и в Люде умрёт.
   Я не ответила. Но разговор этот тяжким камнем лёг мне на сердце. Пока всё, что происходит, было тайной для всех, этого словно нет. Но теперь… преступление моё всё растёт, прирастает слоями. Страшный, непростительный  грех…

   – Не решить ли дело с Гордоксаем до того как придём в Ганеш, Ориксай? – спросил Яван на Совете.
   Я посмотрел на всех. Авилла побледнела немного, опустила глаза. Белогор, напротив, игранул желваками, опуская блеснувшие сталью глаза, ему не жаль бывшего друга. Да и кому его жаль? Мне? Или тем, кто похоронил детей, жён и родителей, перерезанных его ратью?
  – Все обозы от Солнцеграда подтянулись? – спросил я, давая себе возможность ещё подумать над заданным вопросом.
   – Подтягиваются. Но и догонят, если что, – ответил Яван, продолжая выжидательно смотреть. – Все дороги теперь ведут в Ганеш.
   Я посмотрел на него. Это верно. Но о Гордоксае…
   – На переходе не решают участь поверженных ксаев. Дойдём до Ганеша, тогда будем решать. Белогор, что ты скажешь?
   Белогор поднял на меня льдистые сейчас глаза. И лицо жёсткое. Я таким ещё его не видел.
   – Меня не спрашивай, Ориксай, решить судьбу Дамагоя, – ответил он, осипшим внезапно голосом. До горла захлестнула ненависть... – Я не могу быть ему судьёй. Я пристрастен. Настолько, что у меня ладони горят, и холка встаёт дыбом от желания убить его… Убить, глядя в его глаза. Видеть, как он будет умирать… Каждый миг его умирания, – у него страшно загорелись глаза, полыхнув красным пламенем… и даже пальцы скрючились. – Вот так… поэтому не спрашивай меня, – с отвращением дёрнув губой, он отвернулся.
   Интересно, ему отвратителен Гордоксай или собственная ненависть?.. Странно, что я подумал именно так…
   – А ты что скажешь, Авилла?
   Она подняла глаза на нас, оглядела и ответила, с некоторым даже удивлением:
   – Мне он брат, Орлик. Что я ещё могу сказать? И в итоге… он такое же орудие в руках Богов, как все мы. Так что и меня не спрашивай.
   Я посмотрел на Явана. Эти двое удивили меня в очередной раз: никогда не видел Белогора таким, не слышал таких слов от него, не видел в нём такой яростной  жажды чьей бы то ни было крови. Ни равнодушия Авиллы я не могу понять. Такое спокойствие к тому, кто сломал всю твою жизнь? По меньшей мере, странно.
   А Яван развёл руками:
   – Придём в Ганеш, оглядимся и поймём, как будем дальше жить. Тогда и станем решать судьбу Гордоксая. Он слишком важная вешка в судьбе царства оказался, чтобы спешить.
   – Насладится, думаешь, надо?
   Белогор вскинул голову, отмахнув волосы:
   – Пусть он изведётся в ожидании, – сказал он, дёрнув щекой. – Он знает, что его ждёт смерть. Так пусть мучается ожиданием.
   Авилла вдруг засмеялась громко и весело:
   – Мы все живём и знаем, что умрём и все не знаем когда.
   Белогор посмотрел на неё:
   – Я знаю. И особенно про тебя. И про Орика. И Явана даже. Только это как облака на небе – могут мгновенно меняться, а могут оставаться неизменны.
   И опять они смотрят друг на друга так, что мне нехорошо, как если бы я забыл, кто я и где.
   Но мы тронулись в сторону Ганеша. Огромнейшим, небывалым, растянувшимся на многие вёрсты обозом. Как это выдержит Ганеш, даже со всеми предместьями? Но Яван спокоен. Весел даже.
   – Ганеш выдержал такое, Орик, ты даже вообразить не можешь, – воодушевлённо говорит он. – Такой пожар, такие жертвы мы преодолели, что вот это нашествие в виде богатых людей со скарбом, с семьями, да ещё с царём, царицей и царевичами во главе – это благословение. Там и староста отличный человек.
   Яван говорит это всё с улыбкой почти счастливой.
   – Ты… – я хотел было спросить его, насколько он был счастлив в этом городе, но прикусил язык, почему он был там счастлив, я отлично знаю, зачем мне ещё раз это слышать?
 
    Зрелище погибшего Солнцеграда произвело на меня гнетущее впечатление. И только, когда Авилла пересказала мне разговор с Лай-Доном о судьбе, о погибших в Солнцеграде я подумал, что эти слова очень в духе неистребимой веры моей царицы в предопределённость.
   – Не тоскуй, Орлик, я в Солнцеграде прожила большую часть жизни и знаешь, что я скажу? Там прогнила земля. Под ним. От нас, возможно, прогнивших. Он должен был погибнуть. Обновления не может быть без того, чтобы очистить место. Прежде чем засеять поле, надо его убрать.
   – Так можно убрать так, что не останется плодородного слоя, – я не могу полностью согласился.
   Авилла посмотрела на меня:
   – Ты… – она улыбнулась. – Ты умный, оказывается! А я думала только красивый! – и хохочет.
   – Красивый?! – захохотал я, уверенный в обратном.
   Она обняла меня, целуя и прошептала:
   – Такой красивый, что у меня в груди жжёт и в животе горячка!
   – Ах, горячка?! – счастливо захохотал я. – А ну!..
   Мы счастливы. Безоблачно и беспредельно. Всю дорогу до Ганеша, две недели ползём, но все эти дни по вечерам музыка и песни. И с каждым днём музыка всё веселее и громче. Всё же в живых осталась большая часть людей. А всё остальное мы возродим.
   Белогор каждый день проводит моления в полдень, и нет никого, кто присутствует на них, не проникаясь до самых глубин его молением. Вера в тех, кто идёт с нами была или стала куда крепче и глубже, чем когда-либо. Сам Белогор причина этого или что-то иное, я ещё не разобрался. И заговорил с Авиллой об этом.
   – Думаю, имеет значение всё. Белогор… я уже говорила, мне трудно судить о нём как о других. А вера… Нельзя жить без веры. Людей пытались заставить верить в противоположное тому, во что верили все поколения северян. Но что было предложено? Что предложила Доброгнева? Она сама верит куда больше, чем любой из нас. И цену кудеснику знает тоже лучше других. Её бунт не что иное, как месть оскорблённой женщины. И не больше.
   – Оскорбленной? Я думал, они власть не поделили.
   – Власть – это самоцель. А веры иной у Доброгневы нет. Она и не искала ничего подобного. Будь Белогор как Явор, вообще не понадобилось бы никакого заговора… или будь ты или я мягче и податливее. Но все оказались не теми людьми, кто мог бы создать идеальный мир Доброгневы. Вот она и попыталась всё исправить. Подделать под себя.
   – Но Доброгнева любит Белогора, – сказал я, я никогда не забуду, как она говорила о нём однажды, какой необыкновенной стала в тот момент.
   Авилла посмотрела на меня и кивнула:
   – Вот почему ничего не получилось. Или любовь или власть.
   Я засмеялся:
   – А как же мы?
   И она засмеялась:
   – А нам повезло! Ничто не предвещало, а?
   И наше счастье с каждым днём все больше…
   И счастье всё больше. И трещина во мне всё глубже. Я ничем не могу оправдать себя, своих поступков. Ни своего прошлого, ни своего будущего.
  Когда до Ганеша осталось всего несколько вёрст, я, оглядывая так хорошо мне уже знакомые окрестности, не могла не думать о том, как я жила здесь. Как мы жили здесь с Яваном. Как мы могли бы жить. И мне казалось, что это была не моя жизнь. Я хотела быть кем-то другим. Что было бы, если бы мы с Яваном сбежали или если бы Великсай не умер бы ещё десять лет? Ведь мы были счастливы…
   Я вздрогнула от его голоса. Что, мои мысли стали повисать в воздухе превращаясь в рычаги, которые двигают людей?
   – Ганеш, Онега, – Яван не нагличает, не глядит откровенно, просто подъехал и поравнялся со мной.
   Я посмотрела на него. Я не могу смотреть на него теми же глазами, что тогда. Я даже не вижу его таким. Почему? Онега любила Явана. Я не Онега. Вот в чём дело.
   А может я с ума сошла? Я видела таких людей, приходилось, пока их не отправляли на Лунный двор. Сумасшедшие – это дело Лунных, помрачение разума считается самой тёмной из напастей, хуже смерти, поэтому Солнечные дворы никогда не занимаются ими. Но понять, что это безумие приходится иногда до того, как Лунные примут к себе. Но есть отличие – безумцы никогда не думают, что они безумны.
   Она посмотрела на меня странно. Отвернулась и снова посмотрела на меня:
   – Это не наш Ганеш, Яван.
   Это больно. Мне больно от её слов. Она не щадит меня. Но она никогда и не была мягкой. Никогда не лгала. Ни в чём. И теперь не лжёт. С такими людьми тяжело. И легко, как ни с кем. Мне всегда было с ней так…
   Орик обернулся, посмотрев на нас. И подъехал, развернув коня.
   – Мне не очень нравится, Яван, что ты так смотришь на царицу, – сказал он.
   Вот ещё один такой же – без второго дна.
   – Хочешь, я ретируюсь?
   – При мне можешь остаться, но шептаться нельзя, – усмехается ещё…