Золото. книга 2

Часть 6
Глава 1. Сила
    Я открыл глаза, где я… чёрт… Тут пахнет нашим домом, нашим с Онегой… Нет… она не Онега. Она – Авилла… Авилла…
   Лай-Дон наклонился надо мной, лицо озабоченное, бледное.
   – Очнулся? Вставай, давай! Увезли её!
   Я попытался сесть. Увезли… Я привёл их сюда… Прямо сюда. Сказал: я сват… Я отдал её.
   – Доня, – я назвал Лай-Дона так, как называет его она.
   – Уже закат, ты весь день без памяти, этот раззолоченный жрец капель тебе в рот влил, нарочно, чтобы ты не мог за ними погнаться…
   Он бледный и красные вихры впервые кажутся мне такими яркими, прямо режут глаз.
   – Доня… что гнаться, я её сам… Сам отдал. Ещё в Солнцеграде… и ей сказал, что… – я сел, опустив ноги на пол, которого я не чувствую, сильно кружилась голова, даже качается вся горница. Здесь ещё её, Онегин запах… её самой нет. Но её и не было. Никогда не было. Она была Авиллой, а не Онегой…
   – Они опоили тебя чем-то? – продолжает Лай-Дон.
   – Что? – я посмотрел на бледного Лай-Дона. Он, похоже, напуган. Опоили? Чем?.. Нет…
   – Всё равно! Догнать надо, вернуть её! – он дёргает меня, заставляя подняться.
   – Вернуть?.. – я посмотрел на него. – Кого вернуть, Лай-Дон? Онегу? Её Нет, и никогда не было…
   – Не было?!.. Одурел ты что ли?! – задохнулся Лай-Дон. – Что, в Солнцеграде вместе с Великсаем и мозги похоронил?! – он смотрит на меня, как на умалишённого.
   – Она не Онега, она – Авилла.
   – Ну и что?! Что изменилось? Руки, ноги, глаза, голос, живот, грудь… что другое? Или душа стала не той? Сердце? Ты не царевны искал в ней!
   – Не искал… но нашёл.
   Лай-Дон вскочил, забегал по большой горнице. Вошла наша хозяйка:
   – Ужин, однако, готов, снедать-то будем?
   Мы оба так посмотрели на неё, что она вышла, побледнев. Но Лай-Дон хотя бы остановился, а то у меня уже рябило и дрожало в глазах от его беготни:
   – Ты что, решил к Вее вернуться? Что за эти сорок дней позабыл невесту, и обратно к прежней жене? Очень правильно!
   Я взглянул на него снизу вверх:
   – Ты что от меня хочешь? Чтобы я Орика убил и взял себе и Онегу и царство?!
   – Да  не знаю я, Яван! – кричит он. – Я не ты, я только твой раб, она тебя любит или меня?!
   Я опустил голову. Я никогда о короне не думал, я самый младший из полутора десятков детей моего отца… А если бы я знал, что Онега царевна, захотел бы я сделать то, что сейчас сказал? А если бы она этого хотела?.. Достало бы мне сил и решимости всё это провернуть? Найти союзников, переманить на свою сторону войско, северян…
   – Просто забери её и увези в степь, к южным морям, неужели мало на земле мест, где вы могли бы… – перебил мои мысли Лай-Дон.
   Я сжал голову: так и надо было сделать. Так и надо было, просто забрать и уехать. Она поехала бы, её ничто не держит… Если бы они не взяли меня в оборот, эти чёртовы жрецы: «Она должна стать царицей, а ты не можешь быть царём»… – это и билось в моей голове, это заполнило мой мозг, вытеснив всё… Онега…
   – Седлай!

    Солнцеград… Я совсем иным помню этот город, совсем не таким я вспоминала его. Вот Белогор совсем такой, как я помню, Доброгнева тоже, только тот Белогор не целовал меня раньше в губы и не забирался ладонями под платье, ему там нечего было искать, а та Доброгнева была стройнее и добрее ко мне, а не к нему. Или так казалось мне.
   Что ж, столица Великого Севера  раздвинулась, принимая меня обратно… Плавно, по до блеска утрамбованному снегу, мы въехали на двор царского терема, на площади я увидела, вовсю идут приготовления к свадьбе, вот спешат-то… Неймётся молодому царю, с чего?
   – И когда обряд? – спросила я, взглянув на Белогора и Доброгневу.
   Они посмотрели друг на друга, по двору, и в самом тереме суета, будто прямо сейчас и начнут… Я обернулась, Белогор заговорил с каким-то высоким, ещё нестарым, но уже седовласым человеком, тоже стриженым и почти безбородым, каким приехал Яван. Это у них, сколотов, траур так отмечают, за сорок дней немного обросли… Белогор и этот седовласый направились к нам.
   – Это Явор, дядя царя Ориксая, царевна, – представил его Белогор, а тот склонился, почтительно взглянув снизу вверх, голубые глаза навыкате слегка, он красивый, в общем. Губы красные сухие, нездоров он, надо сказать потом будет, пару слов.
   – Царь Ориксай приказал сразу по твоему приезду начинать свадьбу, сказал Явор приятным грудным голосом, голоса у них семейное, похоже.
   – Что ж так спешно, крыша, что ль, горит у царя твоего? – усмехнулась я. – В баню с дороги хотя бы позволено пойти невесте?
   Явор немного опешил от моей нарочитой развязности, посмотрел на Белогора. А что вы ждали? Меня бритой проституткой выгнали с этого двора. Получайте, что искали…
   Белогор тронул меня за плечо, но я вывернула его, это же надо, и дня погодить не могли, сначала гнали из Ганеша, теперь сразу за свадебный пир. Даже опомниться не дают, и Доброгнева будто знала…
   Нет, она не знала, и Бел не знал, но тут после похорон Великсая, в Солнцеграде на площадь выходили, мутили народ, кричали, что молодой царь холостой распутник, что Великому Северу такой царь невместен, с ними сцеплялись сколоты, и всё это нарастало с каждым днём, чем дальше, тем больше, угрожая перейти в настоящий бунт и смуту с расколом народа и войной стихийной и бессмысленной.
   За эту седмицу, что  проездили за мной, изменилось так много, что тянуть с женитьбой оказалось уже никак нельзя. Почему-то в народе уже никто не помнил, что её стали мертвой много лет, теперь всем казалось, что её лишили власти именно проклятые захватчики, и если не восторжествует справедливость в виде возвращения её на принадлежащий ей по всем людским понятиям и законам трон, то кровь польётся рекой.
   Вот и спешили. Не зря смерть царя это всегда чёрные дни…
   Всё это мне рассказывала Доброгнева, пока меня, пришедшую уже из бани, расчёсывали и одевали девушки-прислужницы, исподволь с интересом разглядывая. Оказалось, я стала легендарной личностью, просто проотсутствовав несколько лет и оставшись в живых.
   Так что, я нужна не только царю Ориксаю, но и всему царству во имя единства, а значит и продолжения существования. Быть может, возрождения величия нашего Севера. Чёрт с вами, сколоты, всё же вы когда-то вышли из наших снегов тоже…
  Надели на меня первое платье, белоснежное, с вышивкой белым по белому. Невесту как к смерти обряжают поначалу, в известном смысле это и есть смерть – замужество, отречься от всего, что было до мужа и начать жить сначала… Вот только мужа я даже не видела толком. Спасибо, хотя бы молодой, не старик, хотя какая разница, к смерти приготовили...
   Я смотрела на себя в зеркало, всё бело, меня почти не видно под этим одеянием, козу одеть могли бы никто и не заметил разницы, сейчас ещё лицо закроют белой фатой. Только кончики волос и остались видны от меня. И называюсь я теперь невеста.
   Жених примет меня, должен бы от отца, но за неимением, от Доброгневы, потому что Белогор станет проводить обряд над нами. Примет жених, и введёт в шатёр, где меня переоденут в богатое платье, расшитое красным, с берегинями, коловратами, сварогами, и всеми знаками женского плодородия, вроде окошечек и ромбов орепеев, пока пустых, никто ещё не засеял поля… Богатые украшения обовьют мне шею и запястья, отяготят мочки и лягут на чело. Но фату мне оставят, ведь я не жена ещё, но уже веста, ведь жених уже видел меня и не отверг, а значит, к утру стану я ему женой…
   Ком из слёз разочарования и боли подступил к моему горлу. Я должна была к Явану идти в таком наряде… Ванюша… Разве я тебя не любила? Но как глупо сейчас думать об этом, от меня, оказывается, зависит жизнь и благополучие всего царства, всего Севера, пора вспомнить, чему меня учили, к чему готовили с рождения, и что я старательно забывала семь лет…
   Скрепи сердце, Авилла, стальными обручами. У царицы не просят любви…
   Белогор поёт своим красивым голосом брачную песнь, она летит над площадью. Сквозь густую фату я почти ничего не вижу, даже куда идти, хорошо, что ведут…
   Сейчас Белогор кольца нам на руки наденет…
   Вот рука царя, ну, что же, бери, никуда не деться…
   
   Я не видел невесты и сейчас не могу разглядеть даже фигуры, только что она довольно высокая и волосы – концы болтаются из-под фаты, белые, почти не видные на белом платье… Пальцы тоненькие холодные, фу ты, вот лягушка! И худая, судя по пальцам этим хрупким, чёрт, терпеть не могу тощих баб, что с ней этой ледышкой болотной делать?! А впрочем… какая разница, лишь бы все успокоились и перестали во всё большем количестве ходить на улицы Солнцеграда и провоцировать моих сколотов на драки, каждое утро кровавые пятна на снегу всё прибавляются…
   Вот надо же, неугоден им холостой царь, хотя, конечно, не положено пустым царю быть.
   Интересно всё же… поэт, конечно, с восхищением писал о ней, но я такой красоты не понимаю, вся эта стройность и тонкость, женщина должна греть и рожать, а что я с этой стану, жаровню в кровать ставить? Бог Папай, и ты, Апи, и Табити, посмеялись вы надо мной… За то, что я так Север полюбил, что почти отошёл от вас? И-эх… Замёрзнешь к чёрту, палка-палкой. Заноз не насажать. Мне стало смешно. Не могла потолстеть за столько лет, в голоде жила что ль?.. Хотя, может и в голоде, кто её знает, кто вообще знает, как она провела эти годы? Да и не знать бы никогда, ну её…
   Честно говоря, вся эта спешка, усмирение ежедневное недовольных так утомили меня, что я думать уже мог только об одном: как бы выспаться… А мне ещё сегодня надо вспахать борозду через площадь, показать, что я молодой и сильный, что я могу пахать и сеять. А ещё убить белого быка – это жертва Солнцу, чтобы брак мой был плодовит и благополучен, а царство процветало во веки веков. И убить, не пролив и капли крови… Всё это испытания восшествия на престол, они же свадебные. Но вначале символическое: натянуть тетиву на отцовский лук.
   Забрали теперь хладнопалую весту в шатёр, пока выйдет, чтобы за свадебный стол сесть со мной и сотнями гостей, среди которых горожане, купцы, даже жители окрестных деревень, вперемешку сколоты и северяне, нарочно, чтобы прекратись вражду, ведь мы соединяем сегодня две древние крови благородную – Севера и горячую – сколотов.
   Чтобы вспахать мёрзлую землю в середине зимы, нужны не просто силы… И это, конечно, понимают все, кто смотрит на меня. Вот чёрт, что же эту Авиллу летом не нашли…
   Земля как камень, сердце сейчас надорвётся, мускулы на пределе, но отступить нельзя, весь город, весь мой народ, весь Великий Север смотрит на меня, сдюжу или нет. Я пробовал плуг и не один раз, с тех пор как мы пришли на Север и обнаружили тут земледельцев, я просил пахарей научить меня, чтобы знать каково это – идти за оралом, царю полезно это знать, как и труд кузнецов, столяров и плотников, если бы не этот давний опыт, я не справился бы сегодня. И… Я смог, правильно выбрав угол, под которым плуг вошёл в землю, рассчитав силу нажима, всё же пройти проклятую борозду… Несмотря на мороз, пот ручьями катит по моему телу, волосы намокли, замёрзнут в сосульки сейчас…
   Но окончание пахоты венчают приветственные крики тысяч зрителей, сначала единичные, но, подхваченные дружно сколотами, и за ними и северянами тоже. Знали бы, каких усилий мне это стоило, вопили бы так, что вытрясли бы весь снег из хмурого неба!
   Я ушёл, чтобы смыть пот и снять рубашку, против белого быка положено выходить обнажённым, прикрыв только срам, люди должны видеть, что поединок честный, что ты не прячешь ни в рукаве, ни в сапоге ножа или стилета, быка надо убить без крови. Это два способа: ударом кулака в лоб, в этом я не был до конца уверен, или удавить поясом…
   
   Я не знаю, видит ли Авилла царя из шатра, но зрелище достойное. Я, как женщина, испытала волнение и удовольствие, наблюдая, как надуваются мышцы на стройном теле Ориксая, когда он шёл за плугом, и ведь никаких поддавков, никаких символических актов, всё взаправду, пашет мёрзлую, поблескивающую инеем на изломах, землю, её только что от снега расчистили и всё, я смотрю и думаю, а если не справится?
   Или нарочно ему нетронутую целину открыли? Могли же взрыхлить накануне, чтобы не убивался молодой царь на этой борозде, нет, всё оставили как есть, вот как взъелись, не на шутку. С Белогором надо поговорить, что он думает, кто это так воду вдруг взмутил, неужто стихийно всё?
   – Если после свадьбы этой утихнет, значит, стихийно было, без заговора, – скажет после всего Белогор.
   И я приму это к сведению…
   Но ещё лучше, когда Орик вышел против быка… Стройный и тонкий, но сильный, в штанах, закатанных под коленями, босой, ничто почти не скрывает наготы царя. Что ж, Ориксай, если победишь и быка… Его тело совершенно, он гибкий и ловкий, а бык огромный и матёрый с горлом в два обхвата… Дети от них с Авиллой должны быть под стать богам…
   
   Бык свежий, голодный и злющий, может, кто-то хочет убить меня? Это вспыхнуло меня в сознании.
   Но кто?
   Кто-то из северян?..
   Или из наших, из сколотов с претензией на трон?
   Но кто?! Кто?
   Явор, никогда он не проявлял интереса к трону, всегда в тени братьев, даже младшего, Явана, самого Явана вообще нет здесь, как уехал к своей невесте в Ганеш, теперь вообще не дождёмся.
   Тогда кто? Из моих воевод? Который? Но воеводе надо будет все царский род извести, слишком сложно…
   Из северян? Авилла не могла успеть сплети заговор за три дня, что ехала от Ганеша, она даже не знала, что свадьба будет, едва она приедет.
   Или это кто-то из тех, кто рассчитывает убрать меня, а со мной и всех сколотов, устроить тут резню, чтобы на троне осталась только их царевна… То есть царица теперь?
   Так нет – обряд ещё не кончен, она ещё не стала царицей…
   Хотя надо ли им это? Главное, что меня не будет, а она есть, на что им этот брак, особенно довершённый? Ещё ребёнка моего понесёт, нет-нет, вот так и надо, чтобы я, узурпатор, подох тут принародно, вроде сами Боги против моего воцарения над их Севером, а законная наследница, вот она, здесь… И ведь я сам и разыскал её… На свою голову, выходит.
   Ну, так не устрою я вам праздника! Кто бы за этим всем не стоял, Белогор ли, хитрый лис, или иные люди, тайно проводящие свою политику и ожидающие момента выйти на свет и заявить воцарившейся правительнице, что они способствовали её возвращению на трон и избавлению от сколотов, но им всем я удовольствия не доставлю…
   Упрямство и воля побеждать, да ещё злость на неведомых пока врагов, вернули мне силы и я, перестав уклоняться от рогов, вскочил быку на громадный загривок, вмиг обмотал поясом от штанов, задница обнажится теперь, конечно, но… не ослепнет, небось, никто… Я дважды затянув удавку просунув под веревку ножны от ножа, только и позволенные на поясе, и стал затягивать. Бык, не сразу поняв, что происходит, мотнул головой, пройдя в пальце от моего лица острыми рогами, ведь даже рогов не сточили!..
   Я отклонился, пропуская рога, и ещё крутанул рывком мою удавку. Только тут бык и понял, что погибает, попытался сбросить меня, но я сегодня умирать не собирался, поэтому, сжимая бёдрами его громадную шею, прокрутил ещё и ещё раз, бык повернул голову ко мне, падая на колени, будто хотел запомнить своего убийцу… глаз его, обращённый на меня, налился кровью и начал стекленеть…
   Он упал уже мёртвый, а я соскочил с него, чувствую себя почти таким же мёртвым от изнеможения…
   Восторженный ор поднялся над городом и стал мне заслуженной наградой. Люди кричали моё имя и просто орали, бросая шапки вверх. Казалось, само небо орёт мне: «Ориксай Герой!»
   Что ж, эти мгновения стоили моих усилий. Интересно, царевна эта ледяная видела мою победу?..

   Нет, я не видела ничего, могла бы подглядеть, конечно, но мне не хотелось вообще смотреть на него. То злость, то усталость одолевали меня, проклятый Доброгневин отвар всё ещё бродит в моей крови, ненавижу все разновидности дурмана, никогда не знаешь, когда и каким концом он ударит тебя…
   Вот сейчас меня одолевают сонливость и равнодушие, я слышу будто сквозь туман, крики приветствия Ориксаю, что-то сделал, знать, наши так редко орут, но даже посмотреть мне лень.
   – Ух, ты, свалил быка-то! А все говорили – не сможет, говорили, такого ему бешеного подведут, убьёт и дело с концом! – шепчутся девушки, выглядывая из-за полога шатра.
   Я подошла к ним, посмотрела из-за их спин в раскрытый полог шатра. Посреди площади Ориксай, почти голый, придерживая сваливающиеся штаны, поднял свободную руку и будто небо ударил кулаком. Он… высокий и очень стройный, очень сильный, очевидно – буграми мышцы, лоснящаяся от пота кожа, блестит при начавшем уже потихоньку угасать дне, пар идёт от него на морозе. Сколько ему, двадцать? Такого зверя завалил… – бык громадный у его ног… как это он смог?
   Но не это главное, главное, я услышала в разговоре девиц: заговор устроили против молодого царя, и хотя он сам мне противен до предела, но даже я не хочу его убить, за что так жестоко с ним? Такой стоит там, один посреди площади почти обнажённый перед своим народом, честный перед ними всеми, этими людьми, и убить его?.. Нельзя убивать царя. Царь от Бога приходит, поднять руку на царскую кровь пойти против Бога…
   Но ведь это не всё. А важно вот, что ещё: тот, кто злоумышляет против него, меня хочет под себя забрать… Скажут: мы тебе трон освободили, бери мужем кого хочешь, но будь добра наши интересы теперь блюди. Рабство они мне его смертью готовят! Вот что!
   Кто это?!
   Надо подумать, оглядеться и понять… И царя поберечь, пока он жив, и я царица как царица.
   Вот кто это? Вряд ли сколоты. Или очень хитрые сколоты, кто про Явана узнал. Нет, не похоже, нелогично… и слишком быстро, всего седмица… Но у них своя может логика быть, подумать, подумать надо… Как жаль, что мозг неповоротливый такой от зелья, я сегодня бы из-под фаты своей разглядела всё…
   Однако мысли всё же зашевелились, заработали, кровь быстрее побежала по моим венам, выходить пора, жених зовёт свою весту за свадебный пир…

   Это финальная часть действа. Авилла выходит из шатра, но теперь в богато украшенном одеянии, сплошь расшитом красным и золотым, в золотом кокошнике поверх фаты, запястья в браслетах, монисто и ожерелья позвякивают при ходьбе, вместе с серьгами и колтами… и пальцы её теплы. Уже приятнее, может, видела, каким я героем вышел из испытаний? Вон как кричали все, понравился ей, коли потеплела?  Но ещё неожиданнее и удивительнее оказалось вот что: когда мы шли к столу, я вдруг услышал её голос из-под фаты:
   – Слушай, Ориксай, за столом не пей и не ешь ничего. Невыносимо будет, из моего выпей кубка.
   – Авилла?.. – вот это да, догадалась тоже о чём-то? Тощая палка, а голова, видать, работает… так, стало быть, не так зря я шлюху эту в жёны взял?
   – Слыхал что ль? – прошипела она, чуть пожав мою руку пальцами.
   – Тебе что за интерес? Ты почему не с ними? – ответил я.
   – Не болтай, подумай и поймёшь. Всё, молчи, не показывай ничем, что догадался, у них сегодня час истины, когда ещё такой момент представится…
   – Знаешь, кто?!
   – Пока нет… Молчи ты! Услышат, нож в бок всадят и конец! – почти прорычала она.
   Мне страшно хотелось пить за столом, я делал вид, что поднимаю кубок, когда произносят заздравия, даже изображаю, что пью, но послушав свою умную жену, не сделал ни глотка.
   Прослушав троекратные поздравления и пожелания многих детей и приумножения богатства, мы удалились в опочивальню. Наши покои состоят из нашей спальни и прилегающих с двух сторон комнат для челяди, её и моей. Сегодня пусто здесь, никакой челяди до утра не будет, только помогут царице снять верхнее платье и украшения и уйдут все, оставив нас…
Глава 2. Чудная ночь
   Я ещё не видел её и уже был во власти предубеждения: она спала с братом, конечно, он виноват больше, но и она не могла не понимать… и потом, столько лет таскалась где-то по стране, какую жизнь могла вести женщина, когда она вне дома… Но эти речи её во время свадьбы немного смягчили моё неприятие. Конечно, шлюха, но хотя бы не дура. И на моей стороне. Может, временно, пока не разберётся, какую позицию ей выгоднее занять, но…
   Ложиться с ней в постель, мне не хотелось. Мне этого сегодня вообще не хотелось. Я устал ещё до всего, за эту безумную неделю бесконечных волнений в городе, потом все эти действа, что вымотали бы кого угодно. А в довершение, чёткое осознание, что рядом со мной опасность, если даже она почувствовала её.
   Какая там любовь? Сделать всё побыстрее и спать, наконец. Или… Может, не делать вообще?
   И тогда она решит, что я слабак и рухлядь, с быком поборолся и весь выдохся?.. Надо, наверное, всё же… первая ночь…
   Чёрт подковёрный… вот ерунда свалилась.
   Спальню убрали лентами, душистыми сушёными травами, светильников столько, что светлее, чем днём, на что мне, спрашивается, глядеть?..
   Но я гляжу, что поделать, жена теперь. В одной рубашке из тонкого льна, расшитой целым позументом из сварогов, пустых орепеев и молвинцев, оберегов рода, она совсем тонкая, слишком высокая… что там обнимать-то… ох, вот же невезенье, всё сразу навалилось…
   Я вздохнул: «совершенство творения»… каждому своё, конечно, кому сочная груша, а кому свиной хрящик.
   Волосы, правда, хорошие, волшебные даже, какие-то лунные, с отливом. И пышно крупно вьются, прямо облако … мягкие, интересно? Или такие же, как сама – сухая колючка? На что она мне сдалась…
   – Так почему ты всё же решила, не дать меня убить сегодня? – спросил я, глядя на неё от двери.
   Авилла обернулась, взглянула на меня, не смущаясь, не робко, обыкновенно, будто мы в спальню эту десять лет заходим… Села на край кровати со своей стороны.
   – Просто всё. Убьют тебя, меня сделают своей рабыней. Я рабыней никогда не была, тем более царице быть рабыней нельзя. Сама для себя – выбирай что хочешь, но царь или царица – это весь народ, нельзя сплоховать и сдаться.
   Вот те раз… Ну и речи. Мне как-то даже не по себе. А может, я приобрёл всё же в её лице?..
   – Ишь, ты… поэтому согласилась за меня пойти? Или я по нраву тебе? – усмехнулся я.
   И вдруг подумал: у меня были только мои женщины, те, что до меня были девственницами, никогда ни одной чужой я не брал, ни чужих жён, ни вдов, ни шлюх тем более… а эта…
   – По нраву? Ещё бы, в задницу твою красивую, которой ты сверкал на площади, влюбилась!  – усмехнулась она, мотнув волосами по спине, концы стелются по постели вокруг её зада… Ох, какой там зад, Боги, ничего нет, одной ладонью накрою своей, ну, если пальцы растопырить – точно… неужели покрасивее для меня не могли царицу припасти, вот горе-то… лядащая шлюха, чёрт, и не хочется нисколько…
   Я сел рядом с ней, стараясь держаться деловито и уверенно, впрочем, чего другого, а уверенности мне терять было не с чего. Может потрогать, тогда, зашевелится во мне что-нибудь? Вообще с этими пашнями и быками, все мускулы и поджилки даже во мне растянулись и подрагивали сейчас… И она поняла, похоже… или почувствовала? Посмотрела на меня и сказала негромко и мягко даже:
   – Тебе это надо сейчас? Ориксай? Ты может… Может, поспал бы лучше, а?
   Нет, этак заводит, вот если бы ластиться стала, я бы точно ничего не захотел бы и не смог.
   Я положил ладонь ей на бедро, провёл вдоль: тонкое и твёрдое, длинное, никакого тебе мягенького жирка, никакой приятности, вообще вроде моего – из одних мышц, только намного тоньше и коленка острая…
   А может она не женщина? Мужик!.. Ну, или, вернее, парень, поэтому и умная такая?
   Поддавшись этой безумной мысли, я сунул руку ей между ног так неожиданно, что она охнула, отпрянув, отбрасывая мою ладонь. И вскочила даже.
   Да нет, выпуклый лобок и мягкая влекущая ложбинка, никакого мужского причиндала нет там и в помине. Значит, женщина всё же… бывают и такие. Что же, между ног у неё вполне притягательно, не хуже, похоже, чем у всех… у меня приятно разлилось тепло по животу, предвкушение всегда дарит наслаждение…
   Я встал тоже, она отходит, играет, что ли? Или не хочет меня? С чего это? Разве шлюхи не хотят?
   Вот и стена, далеко ты собиралась уйти-то, Авилла? Я прижал руки к ней, ладонью на грудь, за ворот рубашки, к соскам… вся она твёрдая, гибкая, вся будто струны или тетива…
   И вдруг за волосы, оставшиеся длинными на затылке, схватила меня, отклоняя мою голову назад, я рванулся, рубашку тоже рванул на ней, обнажилась кожа, острые хорошенькие груди, розовые маленькие соски, как ягоды, живот совсем плоский, пупок ямкой, кончик мизинца войдёт?… Оттолкнула с силой меня, так что я и разглядел всё это…
   – Ты чего?! – опешил я.
    Вот те раз, бабы всё же дуры какие-то, то она тебе жизнь спасает, а потом тебе же, мужу, отказывает. Мало мужу, царю! Да ещё дерётся! Дура, как есть.
   – Ты… отдохни, Ориксай, – тихо пробормотала она, прикрываясь обрывками рубашки и отпустив мои волосы.
   Нет, она что,  шутки, какие, затеяла?
   – «Отдохни»? Взбесилась, что ли? На черта тогда жизнь спасала мне? – я потёр затылок, всё же больно за волосы рванула.
   – Ну, не на то, чтобы сразу ноги раздвигать…
   – А чего ещё ждать-то? Ты мне жена, вроде?
   – Ну и что?!
   Я аж задохнулся:
   – Как это, что?! Ты что, шутишь, что ли, со мной? Или у вас, у шлюх принято в игры играть?
   Она побледнела немного, губы поджала:
   – У тебя жён-то хватает, вот и иди к ним, услаждайся, коли невтерпёж!
   – Вон что?!  – я начал по-настоящему злиться: – Ты не смей царю указывать, с кем услаждаться! Ты мне жена, ты обязана!
   – Обязана? Ты шлюхой меня называешь, чёрта лысого я тебе обязана! Видала я таких!
   – Так ты ведь шлюха и есть! С братом своим спала! И ещё, может с тыщей…
   – Чего там с тыщей, с пятью!  – закричала она, белея и выпрямляясь, будто я плетью её протянул.
   И свою плеть достала и ка-ак:
   – Ты кто такой?! Царь, гляди-ка! Ты в терем моих дедов забрался, царь сколотов! Степняк, кочевник! – она с цвыканием сплюнула на пол, сквозь зубы, презрительно задрав губу!
   Как наглый пацан, врезать бы! А она продолжает:
   – Ты на войлочном полу родился, а я дочь тысячи поколений царей, потомков Бога Солнца, золотая кровь, и не тебе меня подминать!
   Ну, это я вам доложу! И после этого, я не возьму её?! Я прыжком бросился к ней, толкнул ладонями в плечи, прижимая опять к стене и сдирая остатки рубашки, но тут же получил кулаком в подбородок, отрезвляющий, надо сказать, удар, это она не сильно двинула, видно, что умеет приложить и по настоящему.
   – Да ты что… – я отпустил её невольно, потирая подбородок.
   – Ещё полезешь, зубы выбью! Или глаз! – прошипела она.
   – Да ты… Сдурела совсем?! – заорал я и рубанул кулаком в стену над её головой, так, что посыпались мелкие щепочки-пылинки… она и не моргнула – ничего не боится. Любой мужик вздрогнул бы от моего рыка… Пылинки оседают на её и моих ресницах и лице…
   И вдруг… у меня даже сердце остановилось на мгновение – я будто увидел её. Как будто только сейчас фата и спала. Вот только сейчас… совершенство красоты и чудо творения… Я задохнулся, потому что и дышать я тоже забыл… Чудо творения, чудо, правда. Не обманывал поэт безвестный. Совершенное лицо, чистый высокий лоб, брови двумя шкурками светлых соболей над необыкновенными глазами, в одном тёмная-тёмная синь, как вечернее небо, когда не зажглись ещё звёзды, такая глубокая, что я ухожу в неё весь душой всей и телом, со всеми желаниями моими и мгновенными, и вечными… а в другом – прозрачная вода родника, светлого совсем, и чистого, прозрачного до дна, только где то дно?.. Тонкий прямой нос, ноздри дрогнули, приоткрылись губы, краснея почему-то, и румянец вспыхнул розой весенней… и пахнет она… Ах ты… совершенство красоты, вся она необыкновенно, невиданно прекрасна, почти нечеловечески, вот я и не понял… привык к обычным людям… поэтому и хватать её взялся, а то и не посмел бы.
   Мне волной жара окатило сердце и этим жаром там осталось. И жжёт… Но что это? Я такого не чувствовал никогда…
 …В это мгновенье и я разглядела его, когда он остановился вдруг, изумлённо глядя на меня. Весь светлый, золотистый, брови только что хищной птицей взлетели от злости, и вдруг опустились, удивлённо округлившись, свет зажёгся в его глазах, он моргнул, как-то по-детски, приоткрылись удивлённо губы, под золотистой щетиной неотросшей бороды…
   И ещё… я ощутила, вдохнула, как дурман, аромат его горячего тела, такой… аромат силы, запах огня… Жар шаром разрастается внизу живота, раскрывая лоно, захотел бы он сейчас, я отдалась бы ему с вожделением, которого не знала ещё, и, сгорая в экстазе… Но он больше не захочет… не захочет… Напугала, дура бешеная…
   Провёл только ладонью по моему лицу, смахивая пылинки, едва касаясь, тронул кончиком большого пальца ресницы, будто поцеловал… Не убирай руку, Орлик… Ты – Орлик, даже сокол, рарог, никто не видит?.. Убить ещё хотят… вот такого, ясного, всего из света…
   Отяжелели коленки, сейчас упаду… Не уходи… Я не злая, я просто… Я не знаю… не знала тебя…
   Он отошёл, глянул ещё раз, молча, из-за плеча, снова, будто желая убедиться в чём-то… и вышел, дрыцнув железками петель и ручки на двери.
   Ох… я опустилась на пол, собирая лохмотья рубашки, надо же, выгнала мужа из спальни, «выбью глаз», дура какая… вот привыкла сражаться, чёртова дура… Мужа, которого хочу так, что не могу стоять на ногах… куда пошёл-то?
  В царёвы «соты» свои, куда ещё… вот к утру говорить-то будут… сама же и послала его туда, ох, Авилла, что натворила-то?..
 …У меня горел и лоб, и чресла и живот и грудь. Сердце горело огнём, кипятком. Я не чувствовал такого никогда, я не знаю, что со мной, куда мне с этим, к ней бы, в эту самую тёплую ложбинку её, там огонь этот остудить или сгореть совсем… Да куда там - «выбью глаз». И ведь выбьет, небось, проделывала не раз…
   И что делать, что мне с огнём этим делать? И куда бегу?.. Я опомнился у Агни. Она, надув губы, сложив руки на груди, раздувшейся молоком, фыркнула, увидев меня:
   – Что, молодуха ласкать не умеет? Ты ей столько золота, платьев, подарков, а она так и не сделала, как ты любишь?
   Я сел на кровать, посмотрел на неё, такую, как я думал, близкую, а она так далеко, не понимает совсем ничего, вон Авиллу знаю час, и поняла, что устал я, и что убить хотят… Хотя, не приласкала, это правда… Но ведь в первый раз видит меня, женщина же она, что же сразу… Вот и шлюха тебе…
   Надо же и думать ни о чём не могу другом…
   А ведь мне ни разу не отказывал никто. Все рады были услужить царевичу. А родная жена, самая настоящая жена, Богом Солнце благословлённая, с кольцом на руке, отказала, да ещё и врезала и обругала…
   С ума я сойду сегодня с бабами этими… Агня продолжает пилить и пилить про подарки что-то снова, что я ничего не дарил давно, может, и правда, давно не дарил?..
   Я посмотрел на неё, она на сносях уже и ей и Лилле рожать вот-вот, для чего я пришёл-то? Думал в прежний свой уютный и спокойный мир вернуться? Где меня не пытаются убить, где нет необыкновенных необъяснимых женщин, необычайно близких как никто ещё не был, до сумасшествия желанных и таких недоступных…
   Я поднялся. Я этот старый мир не хочу. Я хочу новый, тот, что в тереме остался…
   Я направился к выходу, вызвав бурю в Агне, она кричит что-то визгливым голосом, вроде того, что моего сына, а она убеждена, что носит сына, вытравит. Не в первый раз пугает это сделать…
   Я иду всё быстрее, почему я спешу? Я хочу опять увидеть Авиллу, мою жену, мою царицу… Ладонь помнит нежную гладкость её кожи… пальцы, звонкую гибкость её тела, а глаза – лицо… опять увидеть… Хотя бы увидеть, всё время видеть, каждый миг…
   Я почти вбежал в спальню, она обернулась с кровати, на которой сидела, и сразу поднялась, какая-то простая рубашка на ней, и волосы в косу заплела, сразу вся кажется ещё меньше, чем есть, и моложе, как девчонка…
   Я замер на пороге, не похоже вроде, что прогонит… смотрит мягко, глаза не жгут… Нет-нет, греют. Греют глаза и притягивают даже.
   – Ты… ты прости меня, Авилла… – проговорил я, как же это хорошо, смотреть на неё…
   – Это ты меня прости, Орлик, я… – мягко говорит она.
   Я моргнул опять:
   – Орлик?.. Ты… Почему «Орлик»?
   Она улыбнулась, опустила ресницы, краснея как свёкла:
   – Ну… это я… – пробормотала смущённо. – По-моему… По-моему, тебе подходит, ты… такой… ну… Ты… Позволишь звать тебя так? Не рассердишься?
   – Дак… – я смутился тоже, что, неужели, правда, понравился я ей? И когда? – не горшком вроде и не собакой… зови, что ж… А я… шлюхой обзывать не стану тебя больше, – хмурясь и смущаясь ещё сильнее, проговорил я, отворачиваясь.
   – Я… – она вздохнула, хмурясь и краснея, отводя лицо, – я не шлюха, не было этого, но и…не девушка, Орлик.
   – Ну… я знаю. Только… всё равно, прости, не буду, раз… да и… ох…
   Я вздохнул, говорим как два дурака:
   – Слушай, а… А может спать как-то будем?.. – и спохватился, что она не про сон подумает опять… – Я имею в виду… Я от усталости сегодняшней… А спать царю не в тереме невместно, узнают, что прогнала меня, сама понимаешь… и так со свету сжить хотят.
   – Да ещё жена такая дура попалась… – смущённо засмеялась она.
   – Хочешь, я у челядинов лягу?
   – Не надо у челядинов. Ложись, как положено… Только…
   Я посмотрел на неё, вот испытание-то…
   – Не буду я, – пробормотал я, опять сгорая от румянца, – насильно не буду, не… не бойся меня. И во сне не нападу, обещаю. А после… ну, потом… когда… Ну… привыкнешь, может? И… если не убьют меня…
   Она вздрогнула:
   – Это… это я не дам сделать!
   Мне так тепло и надёжно стало на душе. Как никогда ещё в жизни не было. Никогда моей жизни ничто не угрожало, никто не желал мне зла, я впервые оказался перед лицом очевидного заговора против меня. Как впервые я по настоящему женат, и впервые ложусь спать одной комнате с женщиной, которую мне нельзя тронуть…
 …Но заснул он сразу и захрапел даже. Бедняга, умаялся, однако, сначала все эти испытания, а потом я…
   Он лёг на лавку, положив под голову подушку и вытянувшись во весь высокий рост, я долго смотрела на него, потом встала и накрыла одеялом из лисьих шкур, подоткнув под спину немного, хоть немного мягче, а то ни ласк тебе, ни спанья… на постели у меня осталось только льняное покрывало, но я замёрзнуть не боюсь, да и натоплено тут щедро – впору окна открывать.
   Горница эта большая, просторная, я люблю такие большие помещения, с тех пор, наверное, как приходилось и за печками, и на полатях под самым потолком спать, теперь мне мучительно в тесноте. Я вижу большую печь, выходящую сюда тёплым поддувалом, лавки вдоль стен, накрытые коврами, стол, с красивой, затейливо вышитой скатертью, так вышивают в Пещерном, много коловратов и берегинь. В каждом городе свои привычки в вышивке, всегда можно понять. Стол уставлен кушаньями, между прочим, и вином, но ни он, ни я о еде и не вспомнили, какая еда, когда драка…
   Стены изукрашены рисунками, свивающимися ветками, превращающимися в цветы и листья, в птиц, в сказочных зверей. Это удивительный новодел, таких узоров не было в нашем тереме, а ведь это терем в котором выросла и я, и Дамагой, и Белогор. Все комнаты я тут знаю, и узоров раньше таких не было. Это переплетение наших традиций и сколотов, вон львы с алатырями, древа жизни и птицы, берегини с орепеями и олени… Удивительно, странно и красиво.
   Орлик всхрапнул и повернул голову намного. Совсем он некрасивый, близко не такой, как Яван, но порода одна, и скулы, и лоб высокий, и брови разлётом соколиных крыльев. Но не это в нём главное, в нём сила, как ни в ком, я через комнату чувствую жар, что исходит от него, хорошо, что далеко лежит, я измаялась бы, будь он рядом.
   Нет, он… каким я его вижу, а я ошибаюсь редко в людях, такой человек и должен быть царём. В такой момент особенно, когда два народа таких близких и далёких не знают, им слиться или разорвать начавшуюся связь.
   А ведь связи переплели уже всех. В наших городах сколоты осели семьями, занялись кузнечным делом, другие с торговцами обозы возят, по рекам ходят и  выходят в Северный океан. А всего-то несколько лет, даже одно поколение не выросло. Ещё чуть-чуть и землю пахать начнут. Пахали же когда-то, не зря плуг у них и у нас священный атрибут, даже свадебные и погребальные отряды у нас одни и те же, что нам делить?
   Орлик отвернулся к стене, выпростав большую красивую, в мышцах, руку поверх рыжего меха. Обнял бы меня этой рукой, я растеклась бы мёдом…
   Я перестала смотреть на него, он дышит тише на боку… И что получается, всё изменилось для меня всего за четыре дня. Всего четыре дня назад я думала, что жениха жду, желанного, любимого, синеглазого моего, прекрасного как из сказки, Ванюшу. И что? Четыре дня и я… Не люблю уже его?
   Мне стало больно, по-настоящему прямо сдавило грудь, так, что я принуждена была сесть, так трудно мне дышать от этого сдавления. Ваня… Онеги нет больше, вот что. Как только вернулась Авилла, на этом всё и закончилось для тебя и меня.
   Я должна послужить царю, защитить его и себя, а значит царство, от тех, кто хитро навязал узлов, в которых намерен удушить и нас двоих и всё царство. Боги меня не напрасно прислали в помощь Ориксаю. У меня предназначение здесь, поэтому мы не поженились с Яваном, Боги управляют. И Яван вернётся к Вее. Хотя бы она проклинать меня больше не будет…
   Теперь приглядеться надо. Ко всем. Это всё затеял близкий человек, с самого верха. Таких немного. Я пойму в ближайшие дни.
   Это может быть Белогор, он первый, кому выгодна гибель Ориксая, Доброгнева тоже, или из его, Ориксая, семьи. Явор. Яван… Ваня? Надо понять, кто заговор плетёт, кто голова этому чудовищу, так быстро возбудившему недовольство, нашедшему помощников в том, чтобы так подставить царя, то, что бык не убил его…
   За столом могло и не быть яда, я нужна им, значит, надо сделать так, чтобы никто не мог разделить нашей трапезы – одна тарель, один кубок, один нож, которым режут мясо… пусть думают, что мы влюблены как голубки…
   Влюблены… Вот я-то влюбилась. Кажется, знаю его всю жизнь, может мы в прошлой жизни встречались? Такой он, какой-то свой, близкий… И жаль его ужасно, всесильного царя, такого юного, наполненного силой до краёв и поставленного кем-то на край гибели.
   Он опять повернулся на жёсткой лавке, рот приоткрыл во сне, как ребёнок… Нет-нет, ясноглазый, не сомневайся, я защищу тебя…
   Я заснула так, и, глядя на него, данного мне Богами в мужья, и вились в моей голове сны всё об одном, всё вокруг моих размышлений о заговоре. Складывая и перекладывая, будто стежки на ненавистной вышивке или нитка к узелку, узелок к нитке в кружеве: посмотреть, подумать, всех оценить, всех, кого увижу в ближайшие дни. Вы плетёте свою сеть, мы сплетём свою…
Глава 3. Утро вечера…
   Я ничего во сне не видел, то есть проснулся я без сновидений, просто от солнца, защекотавшего мои веки. И первое, что я увидел, была моя царица на высокой кровати. Она спала, повернувшись немного ко мне, до неё шагов семь… Сегодня, при свете солнца, зимой здесь, на севере, такого редкого, такого желанного и яркого, она, почти не укрытая, всего лишь под простынёй, затканной красными узорами, с волной волос вокруг головы, косу мне отсюда не видно, немного бледная во сне, она такая непреодолимо притягательная… Сколько мужчин вот так смотрели на неё, спящую?..
   Я встал, выпить воды, может, отпустит? Обещал ведь ей, не трогать… Я попил воды, отвернувшись, и умылся, но легче не стало… и стояк такой – можно рушник вешать. Что же это такое, со всеми она… а мне – нет? Может, утром… как говорят: утро вечера мудренее?..
   Она мгновенно проснулась, едва я опустился на постель, руки не отбросила мои, всё же тонкая какая, сломать страшно… но другие же не сломали…
   – Орлик… Орлик, погоди… – прошептала она, выскальзывая из моих ладоней, но хотя бы не дерётся – уже хорошо…
   – Чего ж годить-то… – нетерпеливо бормочу я…
   Я забрался под это покрывало ладонями, может кожи, наконец, её коснусь, ещё отыскать под этими тряпками надо, тела-то так немного…
 …Ох, нет, нельзя, нельзя… всё любовью мне застит и желанием, если сейчас узнаю его… не надо, Орлик, не спеши, мне ясная, холодная голова нужна…
   – Да что ж ты за злюка такая!  –  прорычал он с досадой, и сел рядом со мной, отшвырнув покрывало, в котором запутался.
   – Ты же обещал вчера, – я поднялась, отодвинувшись от него.
   Встать надо, чтобы ему соблазна не было…
   – Обещал… – проговорил Орлик, – каменный я, что ли?!
   – Не обижайся…
   Она поднялась, сарафан мгновенно на рубашку набросила, вообще вся скрылась теперь, но как приятно тонка под ним… во, до чего дошёл, тонкость мне её дурацкая приятной стала казаться, я только второй день на неё гляжу, чего дальше будет?..
   – «Не обижайся»… ты меня куда, в царёвы «соты» толкаешь? – может быть, заревнует и перестанет упираться? Ведь вижу, чувствую, люб я ей, так чего дурит, ломается?
   – Так сходи, коли так тебе приспичило… – говорит-то спокойно.
   Я посмотрел на неё, вот даёт… сразу расхотелось идти куда-то.
   – Там беременные все, – сказал я, отмахнувшись.
   Авилла прыснула и расхохоталась весело:
   – Ну, ты… жеребец, однако! Прямо все?
   – Кто и нет, уже не по нраву давно…
   Вот чудная! Ну, и чудная девка! И смех такой, весёлый открытый, смеётся, потому что смешно ей, горлом журчит…
  – Сколько же детей у тебя, Орлик?  –  наклонилась, умыться над тазом.
   Я подошёл, взялся за серебряный кувшин:
   – Давай солью, что ль?
   – Ну, давай, – улыбнулась она мокрыми губами. – Потом я тебе. Так сколько детей там, в твоих «сотах»?
   Я пожал плечами:
   – Считаю я что ли? – вода полилась ей на руки, она плеснула в лицо себе, с удовольствием фыркая, взяла палочку для зубов. Смотрит на меня, ресницы мокрые, глаза блестят, светят даже.
   – Хочешь, попрошу тёплой воды принести? – спросил я.
   Она засмеялась:
   – Да зачем же? И ледяная хороша.
   Прополоскала рот, я подал ей ширинку всю в Берегинях. Она вытерлась и смотрит опять, розовая, глаза сверкают, солнце высвечивает ярко-синие и голубые искры в них.
   – Умойся, Орлик, – сама теперь взяла кувшин.
   Я послушался, как-то тепло на душе от этого её «Орлика», вчера ещё согрела, после подлостей всех…
   Я тоже умылся и забыл, что второй раз, приятно, что сливает, стоит рядом, вытираясь, я гляжу на неё:
   – Что ж, совсем не нравлюсь тебе?
   Она моргнула, опять краснея, нахмурилась немного, опустив необыкновенно длинные ресницы, прямо к щекам концами…
   – То-то что нравишься, прямо наваждение какое-то… С первого взгляда…
   Я засмеялся теперь, обрадованный, как никогда, никто мне слов приятнее этих не говорил ещё:
   – Не с первого, не ври! Вон дралась, как кошка с барбосом, желвак на бороде.
 …Ох, как смеётся он: ой-ёй-ёй, у меня заиграло всё в животе в созвучие… заразительно и весело, и улыбка милая, сразу… мальчишка  курносый, да и только…
   И она засмеялась тоже:
   – Ну и я тебе не слишком понравилась, ругал какими словами.
   Понравилась…
   – Да и щас не нравишься… тощая да длинная… вроде, и глядеть-то не на что… – я усмехнулся, смотрю на неё, почти глаза слепит мне, – а только… не знаю, прямо глаз оторвать от тебя не могу… глядел бы и глядел… лучезарная какая-то ты… не видал таких я никогда… и… – я вздохнул, опустил голову, совсем теряясь, но нет, посмотрю на неё: – Я… влюбился я совсем, Авилла…
   Я дрогнула от этого имени, мёд во мне кристаллами взялся, всё же это имя меня собирает в кулак разом.
   Я, почувствовал это, шагнул к ней:
   – Ты что? – даже руки поднял, собираясь обнять.
   Но она отступила, хмурясь:
   – Ты… ты не трогай меня, ладно? Ну… пока хоть… Мне… – она побледнела, глядя мне в лицо глазами, вдруг замерзшими как их Северный океан, – я сейчас холодная должна быть, а любиться станем, оглохну и ослепну, ничего вокруг не угляжу, одного тебя… А я… должна сейчас других рассмотреть, увидеть, откуда тебе в спину стрелу направляют, чей лук натянут.
   – Авилла…
   – Осторожным будь, – заспешила она. – Тоже зорким, не верь сейчас никому.
   – Никому?.. А тебе?
   Она смотрит мне в глаза открыто и прямо:
   – А про меня ты знаешь.
   – Я… я ревновать тебя буду.
   Она засмеялась, качая головой, за косу взялась, заплетать станет, что и девок не позовёт убрать себя?
   – Не будешь. Ревновал разве раньше кого? Привычки-то нет такой глупой, – улыбается, быстро пальцами перебирает пряди. – Ты вот что… На совет, в войско, на охоту, везде меня с собой бери, считай, я телохранитель у тебя, я твои вторые глаза и уши, вторая голова. Я буду чуять за тебя. И сам гляди, всё расскажем друг другу вечером ясно и станет, что тут заварилось. Тогда и подумаем, что делать.
   Мы смотрим друг на друга, Ладо ты моё, Ладо… не хочешь имени своего, твоим отцом когда-то проклятого, не буду тебя им звать.
   Застучали, заглянули девки, оторвали взгляды наши друг от друга. Я оглянулся, что ж, спальня в нормальном таком беспорядке: одеяло, покрывало на полу валяются, ковёр сдвинут, одна подушка лежит на полу у лавки – моя свалилась… никто не узнает, что я так опростоволосился…
   
   На утреннюю трапезу Авилла и Ориксай пришли вместе, и выглядят так, как и положено молодым супругам. Ну, вот и славно, я посмотрела на Белогора, эту ночь мы с ним провели тоже вместе. И он был этой ночью этой другой немного, немного более безрассудно страстный, горячий и даже как будто злой…. И сейчас не ответил на мой взгляд…
   Не ответил. Чёрт меня в болото утащи, если я понимаю, что происходит. Что происходит в этом городе, что происходит между Авой и Ориком, и главное, что происходит со мной.
   Прошедшая ночь, во время которой мало кто в городе спал, все гуляли, пили, пели песни, плясали, никто не дрался, вином и блевотиной попачкали к утру снег, не кровью из битых рож, как всю неделю, что нас не было.
    А что происходило пока мы ездили в Ганеш за Авиллой, я расспрашивал моих жрецов их помощников и помощниц, жрецов Луны, всех, кому доверял. И понял, что тут вызрел заговор. Кто-то вознамерился устранить Ориксая, ничего вчера мне не показалось: чрезмерные испытания, которые ему пришлось преодолеть, настоящим сыном Бога Солнца надо быть, чтобы пройти их…
   Я размышлял над тем, кому это надо было бы – прикончить молодого царя и чтобы Авилла при этом оказалась одна на троне, ведь не убили и не пытались убить его раньше, за сорок дней траура никаких драк и ссор между северянами и сколотами не было, а тут вдруг настоящий бунт, ведь в раж входить начали, прямо возжаждали прилюдной гибели Ориксая. То-то вопили, когда он быка этого циклопического удавил…
   Он, конечно, всем показал силу, причём больше силу духа, нежели тела, справившись со всем этим, и обыграл, не догадываясь, возможно, своих врагов.
   Не догадываясь?.. Он не глуп…
   Кому выгоден этот заговор? Мне больше всех. Даже не будь того, что у меня в душе сейчас, мне больше всех было бы выгодно, чтобы Ава одна осталась на троне. Со всех сторон.
   Но я не устраивал этого заговора. Значит тот, кто устроил, и меня под удар подводит, меня и обвинят во всём, если убьют царя…
   Кто и зачем вот так устраняет всех вокруг Авы? Я посмотрел на Доброгневу. Надо это обдумать. Она умная, очень прозорливая и хитрая, и если заподозрит меня в отношении к Авилле… но даже, если не заподозрила уже… а если не будет меня, кто останется Аве самым близким человеком?
   Скажет, бери Явана, она – наиглавнейшая женщина царства, исполнительница тайного желания царицы… Да… я недооцениваю, пожалуй, Доброгневу…
   Но если не она? Всё же она отсутствовала вместе с нами в столице и казалась искренне удивлённой происходящим. Но она и притворится, с неё станется, да и вообще… Это Аве могло показаться, что Доброгнева совсем уж под мою власть подпала, не так она проста, чтобы как любая баба от пары жарких ночей совсем уж забыться.
   И всё же, если не она?
   Яван? Яван… он в обморок упал, когда Аву отдал, кто бы мог подумать… Нет, он может быть инструментом, но чтобы он задумал… Да и не знал он, кто такая его Онега. Сколько он провёл в Ганеше, давно бы…
   Как давно бы? Пока Великсай был жив, отдавать Аву Орику не имело смысла, жди, пока они на трон воссядут… Нет-нет, всё связано, все до одного события… Кто воспользовался естественным течением? Яван как раз мог. Умнейший, к тому же Ава вся его, кто ещё… Но искренне надо было разыграть всё.
   Да-да. Не понять, кто такая Авилла мог только тот, кто никогда не слышал, что на Севере была царевна… при одном взгляде на неё ясно, что она царско крови, а дальше всё складывается как надо: он соблазняет её, что ему стоит, опытному красавцу…
   Неужто она не простит его, как только он явится пред её очи, простит, все женщины прощают. Расчет вернейший…
  И всё шито-крыто, он станет при ней царём, он – царской крови, кого ей и взять в мужья, если я – преступник. Меня под секиру. Яван… Значит Яван…
   Но если и не он? Кто тогда? Сама Ава? Могла и она. Очень даже. Ей, как и мне, это самое выгодное дело. И она способна, я вчера убедился, она не только повзрослела, она силы набрала такой, что не сломит её ничто. И в ум силы, и в душу.
   Одно противоречит этому моему подозрению: воркуя с молодым мужем сейчас, которого вчера и видеть не могла, не даёт ему ни крошки, ни капли съесть и выпить из его кубка и его тарели, вроде шутя… поняла всё, яда опасается. Говорю же – голову вырастила, и глаз зоркий… Но если бережёт его, стало быть, не её умысел во всём этом?
   Или ещё хитрее игру затеяла? Вчера ещё Явана любила, а сегодня… Кого она обводит вокруг пальца? Научилась в скитаниях своих, что ей любого мужчину с ума свести, я едва в комнату вошёл, тут же и свалился. Это я, лёд и камень…
   Ох, лёд и камень… чёрт подери… В эту чёртову ночь я не мог не видеть Авы перед мысленным взором, когда был с Доброгневой… Как безумец…
   Этот разговор наш с Авой по дороге из Ганеша… он затянул меня в страсть к ней больше, чем её красота в сотню раз… как в омут, не выбраться… и прилепило к ней, я хочу поскорее остаться с ней наедине, чтобы говорить и говорить… Слышать голос, задавать вопросы, отвечать на её, пробовать понять, как она смотрит на мир, чего она хочет, что она знает, чего не знаю я.   Понять, какой она стала… не могу не хотеть её. Из-за этого вот, больше всего, из-за того, что она оказалась такой сильной, такой… чёрт, как вечный хрусталь, что привозили из дальних плаваний – прозрачный как обычный горный хрусталь или лёд, но играющий тысячами огоньков и не бьющийся и не ломающийся ни от чего, хоть молотами кузнечными его бей, молот раньше треснет…
   Что происходит этим утром за этим столом, где мы все смотрим на молодых супругов, близко-близко сидящих друг к другу, почти неприлично, будто за ночь не натешились, и вкушающих пищу и вино из рук друг друга…
   Я ревную как последний идиот, сам привёз её ему, а теперь крошу зубы от злости, не в силах даже есть.
   Стоп! Взгляд Явора… один-единственный в их сторону, невзначай, будто из под тяжёлых век… Явор?!
   И он, будто волну моего удивления почуяв, проговорил:
   – Может быть, охоту поднимем, а, Ориксай? Самое время…
   – А что же, можно…
   Можно… Явор… Явор Мудрый.
   Я поймала взгляд Бела. Он видел, и он про Явора понял! Ясно всё… только теперь надо, как на болоте. Пришлось мне однажды идти одной, заблудилась и попала в трясину. Только то, что я всегда была лёгкой телом в первые же мгновения спасло меня, а потом включилось соображение, и я, спокойно оглядевшись вокруг, углядела за какое деревце смогу ухватиться, чтобы выбраться…
   Стало быть, Бел не заговорщик, сразу легче, что он, именно он, мой дорогой Бел не злодей! Вот он и есть моё деревце! А ты, Явор, попался. Вот только надо понять, кто ещё с тобой, иначе всё напрасно, и деревце не спасёт, на голову наступят и утопят…
   После трапезы я попросила Явора остаться. Он побледнел слишком румяными щеками, что тоже свидетельствовало в пользу моей догадки.
   – Тебе зачем дядя мужнин? – спросил, вроде играя, Бел, но он взволновался, боится, что я выдам себя.
   – Я, Белогор-кудесник, кое-чему на Солнечных дворах ваших научилась, хочу поговорить о здоровье дорогого дядюшки, – улыбнулась я.
   Но Бел смотрит всё же напряжённо, глубиной своих глаз, тогда, подойдя к нему, я сжала его запястье, но продолжила говорить игриво, глядя при этом в глаза Белу, так, чтобы он понял, что я вовсе не собираюсь раскрываться:
   – Ты сам великий лекарь, Белогор, останься, проверь мою догадку? Или?
   – И давно ты на Солнечном дворе помогала? – Бел говорит совсем не о том, что думает…
   – Пять лет. Жрецы ценили меня.
   Мы с Белом смотрим друг на друга. Твои глаза, Бел, я все эти годы не вспоминала их, потому что не надеялась увидеть никогда… Ну, же, Бел, прочти мои мысли! Ты сможешь. Кто другой не сможет, ты сможешь…
   – Ладно, царица, зайди после беседы вашей, поделись, до полудня время есть… – Понял, слава Богу…
   А я не понял. Я смотрю на свою мудрёную жену, Солнечный двор? Как это понимать? Она из лекарских помощниц? Почётное занятие… не каждую берут, отбор проходят помощники и помощницы жрецов Солнца. «Жрецы ценили»… чё?! И на чёрта ей Явор?!
  С Белогором так смотрят… не будешь ревновать… да я щас чокнусь уже от ревности! Явора зачем-то в оборот берёт, Белогора за руку держит, и стоят так близко, в глаза глядят друг другу… Конечно, он с детства её знает… Её семья в общем-то…
   Но Доброгневе это тоже не очень нравится, похоже, она нахмурилась, бледнея, глядя на Белогора и Авиллу. Она-то… или… Что-то с Белогором у неё? Два жреца главных… а если они против меня объединились?..
   На воздух выйти надо. Подожду телохранительницу мою на воле…

   Виновен! Всё, попался ты, Явор, виновен! Но только я ничем не должна показать, что держу тебя за хвост, всего зверя надо поймать и весь замысел оценить…
   – Ты нездоров, Явор, – спокойно сказала я, глядя внимательно в его голубые глаза, немного выкаченные их орбит. – Что ты так смотришь, испугался чего? – я улыбнулась и подошла ближе. – Позволишь? – я тронула его кожу: так и есть очень сухая, ломкая даже, как пересохший у очага пергамент.
   Явор поднял глаза на меня.
   – Воды много пьёшь? – спросила я.
   – Очень? Измучился с этим… – растеряно признался Явор. Другого разговора ждал, вот и напугался… Вот и хорошо, бойся, мне виднее нутро твоё так.
   – Особенно, если много сладкого ешь?
   – Да. Тогда вообще…
   – Кожа зудит? Бывает такое?
   – Так.
   – Давно это с тобой?
   Он задумался на миг:
   – Да… года с полтора, может два…
   – Ясно, сахарная болезнь у тебя, Явор. Ты перестань сладкое есть. И ещё: трав дам тебе и скажу, как пить, здоров будешь. Только пей каждый день по солнцу, иначе опять будешь болеть, понял?
   Он изумлённо смотрит на меня:
   – В самом деле, вылечусь?
   – Не веришь? Через месяц скажешь, лучше или нет, – я улыбнулась.
  Вот и хорошо, врагов надо держать поближе, чтобы каждый их шаг видеть и предполагать.
   Он улыбнулся, совладал с собой, играет отменно. Кто же с тобой ещё, Явор Мудрый? Я похлопала его по руке.
   – Выздоравливай, дядюшка. Айда на улицу, солнце сегодня, охоты хотели, меня возьмёте? Давно в седле не сиживала, – я смотрю на него как можно более невинно.
   Явор поднялся, высоченный, как все они в этой семье. Улыбается по-прежнему, смотрит на меня, буравя глазами:
   – Стало быть, понравился тебе Ориксай, вижу, поладили вы, – он, явно любопытствуя, разглядывает на меня.
   – Женщина что кошка, кто ласкает, к тому и льнёт… – ответила я. – Мне какой тут ещё путь, меня не спрашивали же, отдали мужу и всё, а… от царицы любви не требуют. Так ведь?
   – Так. Требуют верности, – сказал Явор, продолжая вроде улыбаться, но    сверлит меня жгучим взглядом.
   Вот-вот, говори ещё, Явор Мудрый, моего умишка мало, чтобы понимать, что ты затеял, я улыбнулась простодушно, но, очевидно, что он… Он знает о нас с Яваном. Вот что. Он его козырем держит… его козырь против меня. Хорошо. Хорошо, что я знаю это теперь… вот только откуда он о Яване узнал? Или они вместе затеяли всё это…
   Вместе? Не может быть, чтобы вместе… Яван искренний человек, он иначе вёл бы себя. Не представляю, чтобы он хладнокровно меня использовал…
   Мне всё яснее мой путь и те брёвна, из которых я построю стену вокруг Орлика.
   Мы вышли на крыльцо, пар поднимается от дыхания, сильно подморозило со вчерашнего дня. Орлик обернулся к нам, удивлённый немного и растерянный слегка, шапка, отороченная белой лисой, отбрасывает солнечные блики на его лицо, как и воротник тёплого кафтана. Силится понять смысл происходящего. Нет, не я буду строить, мы с ним вместе. Всё рассказать ему надо. Он узнает всё о Ване, но должен узнать от меня. Иначе… «буду ревновать» – это может порушить всё, главное, его доверие. Главное между нами… Всё началось между нами с доверия.
   Я вижу её чудные горящие глаза. Она рядом с Явором такая… Он огромный, в два раза, будто больше неё. Что-то важное произошло, её лицо… Она улыбнулась, но глаза горят огнём, не улыбкой.
   – Жрецы ушли наши? – спросил Явор.
   – Полдень скоро, – сказала Авилла. И продолжает смотреть на меня сверкающим взглядом.
   – Охоту поднимаем? – спросил я, глядя на Авиллу. Она не против.
   
   Мы с Доброгневой, сопровождаемые, как и полагается младшими жрецами, трое с её стороны, трое с моей, идущими позади нас в почтительном удалении, направляемся в сторону наших дворов, развилка за площадью, мне на юг, один квартал, а Неве на окраину. Двор Луны в отдалении от жилых кварталов.
   – Ты знала, что Ава помощница лекарей? – спросил я.
   – Странно, что ты не знал, – усмехнулась Доброгнева. – Впрочем, после того, как она уехала в Озёрный, я тоже потеряла её следы. По-моему, Авилла… они влюбились, что ли, с Ориком? Как это может быть? За одну ночь?
   Я засмеялся:
   – Ну, полагаю, влюбиться можно и за миг, а уж целая ночь… – я не хочу думать о том, что было у них этой ночью. Как они там… влюбились.
   – Она ещё сутки назад и глядеть не хотела в его сторону. Что же, Яван…
   Мы остановились, и наши сопровождающие, лунные жрецы в расшитых серебром белых одеждах, солнечные – в затканных золотом, красных.
   Он нахмурился, бледен и недоволен чем-то, что с ним?
   – Ты… ревнуешь её? – спросила я.
   В людях, особенно в нём, я не вижу, люди, их души для меня не то, что видеть будущее и страшное. Я чувствую опасность для Авиллы, я чувствую, что что-то произойдёт, не совсем так, как затевает Белогор. Я слишком влюблена в него, но при этом я не обольщаюсь на его счёт. Он и не думал влюбляться в меня.
   Он… если он ревнует Авиллу… невольная злость забулькала во мне. Я не привыкла делить своё имущество…
   – Ревную? – он посмотрел мне в глаза. – В известном смысле. Она… я не ожидал увидеть её такой…
   – Какой? Такой красивой? Она всегда была красива, – Доброгнева смотрит на меня так, будто хочет пронзить лезвиями своих глаз. Но ты не Авилла, не прочтёшь во мне… Она Явора раскусила с одного взгляда. Не ошиблась бы только с тактикой…
   – Взрослой, – ответил я. Ава права, надо быть осторожным с Невой. Её участие в заговоре очень вероятно. Я открыто смотрю в лицо своей любовнице, которая не доверяет мне, которой не доверяю я. Она стала моей союзницей на время, но не хочет ли подмять под себя? Прощупывает, насколько я заинтересован в Авилле, чувствует, конечно, как много изменилось за последние дни.
Глава 4. Охота
   – Орлик! – она почти вбежала в спальню, куда я вошёл первый. Оглянулась по сторонам, плотно прикрывая дверь за собой.
   – Здесь я, Ладо, ты что такая? – ответил я от печи, к которой прижал ладони, от волнения застыли на морозе без рукавиц. – Что такого сказал тебе Явор? Он…
   – Он, Орлик! – воскликнула она, сбрасывая шапку. – Только ты…
   Я смотрю на неё, я верю ей. Но как же так?!
  – Дядя, родной отцу брат! Моей крови хочет… Волки, волки кровожадные… – сердце зашлось от злости, я ей верю. Удивительно, но как никому верю.
   – Вот тут прав ты. Волки, не волк, не один он!
   – Ясно не один. Кто с ним? Белогор?
   – Нет-нет! – у неё округлились от страха глаза. – Всё это и против Белогора тоже…
   – Это потому, что он… он…
   – Бел… – она вздохнула, переводя дух. – Орлик, ты сядь, я должна… сказать тебе, только ты обещай не яриться… Не держи сердца на Белогора, он не злоумышляет против тебя, и это не потому я говорю, что он был мне женихом когда-то…
   У Орлика вытянулось лицо:
   – Женихом… Он не говорил мне…
   – Я думала, ты знаешь. Все всегда это знали, – проговорила я, думая, что ведь тех, кто это знал, почти не осталось. Ну, горожане, простые северяне, да, но Орлик не обсуждал же с ними свою невесту.
   Он нахмурился, его эта новость оцарапала немного.
   – Поэтому вы так… так близки с ним?
   – В Солнцеграде ближе него у меня до вчерашнего дня никого не было.
   Мне не надо спрашивать, кто стал теперь ей близок, потому что и у меня никого ближе неё нет. Близость не бывает с одной стороны, она всегда обоюдна.
   Я сел на край постели, мягко провалившейся подо мной: тюфяк пухом лебяжьим набит, как и большие пышные подушки. Авилла взволнована не на шутку. Из-за Белогора? Чего я не знаю о них? Что она так волнуется и что такого важного хочет сказать? Стоит, стиснув руки, пальцы сдавливают друг друга, беспокоятся, тонкие длинные пальцы, золотое кольцо брачное придавила, суставы побелели… почему ты так взволнована, Ладо? Мне стало не по себе от её волнения.
   – Ты всё обо мне должен знать, мы должны стать с тобой одним кулаком, чтобы никакие недосказанные тайны не вышли наружу и не раздавили нас…
   – Вы любовники с ним? – похолодел я.
   Ах, ты, Белогор! «И у меня бывают вечера, отданные…», уж конечно! Вот мерзавец!
   – Любовники?.. Любовники… только не с ним, нет-нет… совсем не о нём речь, – она опустила голову, серьга зацепилась за тонкий локон, выбившийся из причёски…
   – Не понимаю ничего… – растерялся я, говори уже, что ли!
   – Яван Медведь, твой дядя, он был моим… Яван и я намеревались пожениться ещё… до смерти Великсая.
   – Что?! – я подскочил с постели.
   Что же это такое, будто громадный меч машет надо мной, слева, справа, проносится над головой, рассекает воздух со свистом, рубит все мои связи. Как ветви у дерева отсекает моих кровных родичей…
   – Ты узнал бы, – она отступила на шаг и взглянула на меня, хмурясь, и глаза громадные на пол-лица. – Это хотят использовать против меня и Явана. Теперь, когда ты знаешь, теперь это тупое оружие.
   Я смотрел на неё, стоит рядом, голову снова опустила, смущаясь всё же. И щёки покраснели… я не могу не спросить:
   – Много… много было… как он? Кто… с кем ты…
   Она подняла голову, соврёт? Конечно, кто честно говорит о таком?..
   – Любила его? – кровь прилила мне к лицу, к шее…
   – Любила, да…– произнесла она уверенно и без извинений уже.
   – Поэтому… – ох, меня душит, душит жар из груди, поднявшийся к горлу, я еле говорю, – поэтому… не хочешь меня… И сейчас любишь?
   Ох, Орлик… Не хочешь… ты вот в шаге стоишь, а я твой жар чувствую и хочу прильнуть к нему, хочу, как ничего другого… А «любишь»… разве я могу объяснить? Самой себе не могу. Я не знаю… Люблю… Но как только вспоминаю его холодные глаза: «Я - сват», всё закрывается во мне, всё, что когда-то так щедро распахнулось ему навстречу.
   Ничего я о любви не знаю.
   Орлик коснулся серьги в моём ухе, пальцы запутались в волосах, выпавших из затейливой причёски, хотел убрать руку, но мои волосы будто удержали его ладонь и он к шее под волосами продвинул её, тёплая ладонь, гладкая, касается так легко… пальцы подушечками легонько под затылком…
   – Вот беда-то, Ладо… Беда…
   Она подняла глаза на меня. Ещё сутки назад я даже не знал тебя, а сейчас дышать свободно не могу… может, отпустит когда?
   Он отошёл от меня, не стал ни целовать, ни касаться больше…
   – Царь, Ориксай! Кони под сёдлами, только вас ждут все! – стукнули в двери.
   Мы влетели на царский двор как раз, когда охотничья кавалькада собралась, и наверху крыльца показался Орик в тёмно-синем коротком кафтане, отороченном чёрным мехом, а за ним, отставая на две ступеньки – Онега.
   Я опоздал. Сразу понял, что опоздал: она царица. Даже наряд… После её чернушкиных Ганешских одежд, этот сияет вышивками, нашивками бусин, и множества мелких золотых бляшек, по нашему и их северному обычаю. Шапочка тоже расшита жемчугом и золотом, что так идёт к её волосам, большие серьги качаются согласно движениям головки, а волосы вплетены множество золотых же шнуров и заколок, так, что они переливаются, широкий золотой пояс, на нём два кинжала в богатых ножнах, на ногах расшитые каменьями сапожки… браслеты, колты от висков, сложная золотая гривна вокруг шеи поверх собольего ворота красного кафтана… Как ещё может выглядеть царица сколотов и Великого Севера?..
   – Дикарка-то наша… и-и-и…ой-ёй… – выдохнул Лай-Дон, пихнув меня локтем в бок. – Аж дух захватывает, а, Медведь?.. Ты чего?..
   Лай-Дон не видит того, что вижу я: она царица, они женаты, я опоздал. Несмотря на скачку бешеную эту, опоздал… Опоздал… И ещё больше увидел я: Орик, увидав меня, не улыбнулся приветственно, нет, он повернулся к Онеге, нет-нет, Авилле и подал руку ей. Она приняла её, его принимает, Авилла-царевна, единственная оставшаяся из царских потомков Севера.
   Она… Онега… нет, ты Авилла, но увидев меня, на миг стала опять Онегой. Пока Орик не взял её за руку.
   – Яван, с приездом! – это голос Явора… Откуда? Я его даже не вижу… – Наш царь, наконец, взял царицу себе. С утра мурлычут, как кошки в марте…
   Я обернулся к нему, Лай-Дон не слышит его слов, как зачарованный всё смотрит на Онегу…
   Я посмотрел на брата. Явор глядит очень многозначительно… Чего ты хочешь, Явор? Чего вы все хотите от меня?.. Я всё потерял, всё… Её и не было никогда, моей Онеги, было странное наваждение… моя жизнь превратилась в наваждение…
   Между тем, Ориксай и Авилла спустились с лестницы уже вниз, я спешился, как и остальные.
   – Вот, Яван, царица моя, Авилла, – Орик задрал подбородок, представляя мне жену.
   Мы с ним одного роста, но мне казалось, что он выше меня – царь передо мной…
  – На свадьбу ты опоздал, вон только следы празднеств на снегу, да то, что сегодня не работает никто и даже лавки все закрыты до сих пор… – проговорил Ориксай, пронзая меня взглядом.
   Я поклонился:
   – Самая прекрасная царица прекрасной земле и народу, – ответил я, глядя в глаза Ориксаю.
   Он принял мои слова с холодным равнодушием.
   – На охоту едем, ты… Али устал с дороги, гость дорогой?
   – Я не гостем, я совсем вернулся.
   Ориксай долго смотрел, сверкая глазами, сейчас похожими на лезвия акинаков, но всё же усмехнулся:
   – Что ж, занимай прежние покои, никто вроде пока не обжил их.
   Я не поехал с ними на охоту, конечно. Безумная скачка в пустоту. Я даже подойти к ней не могу… что подойти, даже смотреть. Именно это и внушал мне Явор, пока я мылся в бане, Лай-Дон поливал водой каменку, горячие клубы заполняют парилку.
   – Соблазнить царицу – это…  Даже, если это было до их встречи… Что сделает с тобой Ориксай, если узнает, кто взял невинность его жены? – густым голосом, похожим на мой собственный, говорит он.
   – Он узнает… – пробормотал я. – Ты откуда это знаешь? – спросил я, сделав упор на «ты».
   – Разве важно? Знаю. И… Ты же понимаешь… – его большие, выкаченные глаза горят в полумраке бани. – Но, Яван, есть выход. Для тебя… Для Авиллы. Она любит тебя? – он внимательно смотрит на меня.
   – Ты что хочешь? – я смотрю на него. Я его слышу-то с трудом…
   – Пока ничего, – Явор погасил свой взгляд, ей-Богу уже хочется кулаком по этим рачьим глазам его садануть… Но он продолжает: – нам не удалось лёгким путём, как задумывали, избавиться от него, попробуем ещё. Ты главное скажи: ты с нами?
   – С кем, с вами? – устало спросил я.
   – С теми, кто хочет Авиллу видеть на троне своей царицей, без своеволия Орика… Твою невесту, которую он забрал себе. Твою… любовницу, Яван.
   Я долго и терпеливо слушал его, его слова вливались мне в мозг, образуя там отравленное болото. Но он напрасно старался, я устал, а главное, я опустошён, я не могу даже думать о том, что он говорит.
   И только, когда мы с Лай-Доном возвратились в мою прежнюю горницу, когда меня, почти без сознания, он заботливой дружеской рукой укрывает одеялом, я понимаю, что меня втянули в заговор. Потому что Лай-Дон сказал мне это:
   – Медведь, я понимаю тебя как никто, наверное… ты, конечно, сам решишь, не моё дело даже… указывать тебе… – Лай-Дон бледен, нахмурился, глядит  остро, потемневшими глазами, – но поговори с Онегой вначале. Орик всё же…
   До моего сознания начало доходить… Заговор против Орика?! Против нашего Орика?! До похорон Великсая меня не было в столице почти два года, слишком долго? С ума Явор сошёл? За сорок дней траура я не заметил ничего подобного. Или я с ума схожу? Убить Орика?..
   В открытом поединке я мог бы, наверное, особенно после этого сегодняшнего задранного подбородка. Но вот так…
   Онега… полтора года как сон, как дар, бесценный и… потерянный? В моём сердце ты и я на берегу холодного озера, в твоей холодной комнате, в домике на окраине Ганеша с промёрзшими сенями… Я никогда злодеем не был, а теперь… Но когда я что-нибудь терял? За всю жизнь я только получал…
   Онега… Авилла и Онега не один человек?.. Почему я вижу новую женщину, иную, не странную мою задумчивую Онегу, а настоящую царицу, не смущённую моим появлением?
   Онега… Ты так хотела царицей быть? Поэтому и не понесла от меня? Поэтому и замуж не шла? Будто знала… Будто готовилась.
    Бред… От усталости безмерной, вероятно, я думаю так…. Ведь я знаю, что любила меня… Ни в чём другом я не был так уверен. Любила. Любила…
   Или не бред? Сорок дней не было меня с ней. За это время не то, что заговор можно сплести, царство завоевать, перевернуть, можно. Колоксай взял Великий Север в три седмицы. Мы изгнали его сколотов за десять дней.
   Онега могла бы задумать против Орика? Онега может. Авилла, полагаю, тем более. И к Орику она никогда не испытывала никакой симпатии. Да что там к Орику, ко всем нам, сколотам… И даже не скрывала этого. Хотя, слушая мои рассказы о семье, об истории нашего царства, как мне казалось, она прониклась искренним интересом ко всем нам. И симпатией. Говорила об этом: «сильные люди вы и с искрой».
   Но может быть, этот интерес совсем не от чувств ко мне происходил, а потому что дальновидная и умная, она не могла не изучать врагов… И меня могла хладнокровно использовать, заранее задумав всё это. Могла! Умнейшая, скрытная, хладнокровная, книг полный сундук. Разве такая не могла…
   Но почему я не чувствовал второго дна? Почему я чувствовал только любовь? Хотел только это чувствовать? Я хотел видеть и чувствовать только это.
   Стоит рядом с Ориком на лестнице. Прошла ночь с их свадьбы, слишком поспешной, скорой… Спала уже с ним… Спала с Ориксаем… уже не моя…
   Поговорить с Онегой… Онега… ты не подпустила бы никого к себе… Если Авилла задумала этот заговор, использовала меня, использует и его. Женщинам легко манипулировать нами, особенно, таким как она. Использовала меня, но для чего? Этого я не понял… И что мне делать тогда с этим?..
   Волк пришёл убивать её. Может быть, она и с ним вела какую-то игру, о которой умолчала? Сделать то, что сделал, он можно только во власти самых сильных чувств.
   Чего бы она ни захотела от меня, я сделаю всё для неё. Понимает она это? Не сомневаюсь. Поэтому ничем при Ориксае не показала, что взволнована нашей встречей… Она не взволнована. Она ожидала её.

   Ожидала. Но не так скоро. Я не думала увидеть Явана именно в этот день. И если бы Орлик не подал бы мне своей руки на лестнице… Как хорошо, что я всё рассказала ему о нас с Яваном. Только так – ничего не скрывая друг от друга, и можно жить. Только так мы и выстоим с ним. И не только перед этим заговором, думаю.
   Но как больно было увидеть это изумление и, судорогой прошедшее по лицу Явана, разочарование. Как тоска сковала его черты. Сорок дней и ещё восемь и…
   Любили мы друг друга? Если да, то почему со вчерашнего дня я чувствую себя неотъемлемой частью Ориксая, моего Орлика? Яван своим отказом снова Авиллой меня сделал? Авилла не знала Явана и любви к нему. А Онега умерла в тот момент, когда он сказал: «Я - сват»… Но так ли всё? Так ли?

   Мы скачем по ослепительно белому лесу, раскрашенному искорками от яркого солнца, скачем, отбрасывая шайбы снега из-под копыт наших лошадей, несёмся во весь опор, будто в скачке этой безумной спасаясь от орды обступивших нас врагов.
   Авилла впереди, я за ней, мы позабыли, что мы на охоте и оторвались от всех. Она скачет, а я лечу за ней, юбка полощется по бокам и крупу серого в крап коня, косы с золотыми украшениями плещутся по спине, она ловко уворачивается от низко нависающих веток. А я думаю, что совсем скоро ночь…
   Шапочка слетела с её головы в снег. Я остановился, поднять, без шапки простынет она, мороз всё крепче. Она остановила коня тоже, повернула, от лошадиной морды валит пар, конь раздувает ноздри. Где тут охота? В рога трубят где-то близко… Ни Яван, ни Явор не поехали.
   Авилла перекинула ногу через луку седла, собираясь спрыгнуть в снег, я подоспел:
   – Погоди, я поймаю!
   – Я сама могу.
   – Ясно, можешь. Боишься? – засмеялся я. – Снег, мороз, лес кругом, не стану я…
   Она засмеялась, но подождала, я поймал её, неожиданно лёгкую в свои ладони, тоненькая и гибкая талия в моих руках… и такая она настоящая… приятно держать её, сжимать, не опуская в снег…
   Её конь, смирный, умный, стоит спокойно. Её волосы скользнули по его серому боку… я склонился… чуть-чуть и губы… вот губы… что ты, Ладо, поцеловать тоже нельзя?.. Ладо… Ладо, позволь… Ну, позволь… Я почти коснулся…
   В этот миг почти ослеплённая его близостью, я заметила какое-то движение у него за спиной и мгновенно отрезвела, ещё не зная, что там, я сильно оттолкнула его в сторону… Так и есть – лучник, и стрелу в него пустил… В спину, как предатель, вот подлость… В спину человеку, обнимающему свою жену… как поднимается рука?..
   Стрела попала в лошадь, воткнувшись в бок, от чего конь мой заражал, брыкнул, вторая… третья… стреляет на славу, очередью, выпуская одну стрелу за другой, и деревья не помеха ему, а я без лука и Орлик тоже, на сёдлах остались, охотнички…
   Но он обернулся уже и метнул нож в стрелка, промахнулся, нож с раскачкой воткнулся в ствол берёзы… Но хотя бы лучник убежал.
   Я обернулся к Авилле.  Её конь, раненый и разозлённый этим, взбрыкивая, убежал. Но… я увидел не это… ужас… ужас… Я не пугался так ещё ни разу в жизни. Это кошмарный какой-то сон?
   Крови не видно на её красном кафтане, но огромная стрела с обычным чёрным оперением торчит у неё из бока, почти под мышкой. Она ещё стоит, ещё не упала, качнулась только…
   – Ты… – я бросился к ней.
   Да не может быть! Что же это такое?!
   – Ты… Орлик… не бойся… – бледнея, прошептала она, позволяя обнять себя, – не бойся… Это… не страшное… рана не опасная… ты… стрелу только… стрелу не трогай… не трогай – хлынет кровь… – на губах как помада блеснуло алое, прямо посередине. Она почувствовала, поморщившись, вытерла тылом ладони, посмотрела и сказала, чуть-чуть шипя: – К Белогору вези, он… он, заговорит, он такое… умеет, я видала, ещё… давно.
   Стараясь не побеспокоить стрелу, я посадил на своего коня мою царицу, но она вот-вот свалится, я спешу забраться в седло, чтобы удержать её.
   – Ладо-Ладо, ты… ты только… – мир никогда ещё не чернел так передо мной…
   – Не помру… не бойся… ты не бойся, Орлик… – совсем неслышно прошептала она, и смотрит, улыбаясь при этом, а кровь к краю губ, к углу, сейчас на подбородок… Между ресниц чёрно-синий и светло-светло голубой свет… – Орлик мой… ещё… тебя…

   Мороз прихватил ветви, остренькими красивыми белыми меховушками окутал все деревья на Солнечном дворе, всё теперь оделось в шубы, не только люди и звери. Прилип иней и на стены домов, высоких изузоренных теремов, где живут жрецы. И пониже, где помещаются помощники и помощницы. Статуя Бога тоже «поседела», но сияет светлым золотом, отбрасывая дополнительный свет на всё вокруг, белое обрамление, подчёркивающим выпуклый рельеф древнего изваяния. Даже борода у Бога Солнца кажется снежной, будто поседела и борода у златовласого… Я улыбнулся этой мысли.
   Подходит день Весеннего Равноденствия, лучшее время для обряда встречи Солнца, для открытия пещер. Три седмицы до того… период, когда можно открыть пещеры длится всего от Весеннего Равноденствия до Летнего Солнцеворота, когда солнце пойдёт на убыль. И чем ближе к лету, тем меньше его сила. И чем ближе в лету, тем выше вероятность, что Ава понесёт от Ориксая. У него с этим не застоится. Значит, мне не должно терять времени. Надо обсудить это с Авиллой. Ей участвовать в этом обряде. Тяжёлом, и требующем полной отдачи. Человек должен быть готов к этому. У неё есть ещё время.
   Но этот проклятый заговор, как это мешает всему! Всему моему замыслу. Всему грядущему и предвкушаемому мной процветанию и расцвету Севера. Пусть со сколотами, они близки нам во всём, они потомки наших предков, не чужаки. Как свежая кровь, они, видно нужны были Северу, они вернулись, чтобы разрушить прогнившее и поддержать новое. Возродить то, что должно быть возрождено.
   Всё по-моему будет. Только надо размотать этот проклятый клубок… Ава поняла тоже, поняла и о Яворе что-то, надо поговорить с ней об этом. Орик, думаю, не мог тоже не ощутить опасности и… Они, возможно, обсуждали уже это, поэтому вели себя сегодня так во время трапезы. Хорошо, с Явором ясно, кто же ещё… С Доброгневой мы говорили вчера ещё во время свадебного пира.
   Доброгнева… поспешил я считать, что ты вся в моей власти, ещё угрызения совести испытывал, что так ловко использую тебя. Ты так хитра и так хорошо умеешь приспосабливаться, что станешь делать всё, чтобы я так думал, в то время как я окажусь стоящим на тонком льду. На неверном льду. И над самой бездной. Когда вызрел, когда образовался этот заговор? До похорон Великсая и нашего отъезда в Ганеш ничего не было или он зрел в недрах чьего-то ума? Твоего, Нева? Я должен стать предупредительнее и внимательнее в сотню раз. Я должен быть так близко, чтобы ощущать каждое движение, каждый шаг. Если это Доброгнева, я внутри паутины, я почувствую любое движение её нитей, главное, чтобы паучиха не успела полакомиться мной раньше…
   Союзников у меня здесь нет, кроме одного: Авиллы. Если сама она не тот дьявол, что раскручивает происходящее, то она единственная, на кого я могу рассчитывать. Может быть, стоит открыть ей то, что я затеял? Всё открыть, до конца. Она сама сказала, что по-прежнему любит меня, стало быть, поддержит…
   – Эй, кто там?! – крикнул я челядинов.
   Открыв только одну створку двери моей горницы, заглянул бледненький юноша с вопрошающим выражением лица:
   – Звал, Великий Белогор?
   – Готовь сани, на Лунный двор поедем. И гостинцы пускай соберут.
   – Слушаю!
   Он исчез, тихо прикрыв за собой двери, а я же взялся переодеться. Царская охота увела из города значительную часть знати, а так же теремных и дворовых, кроме того, городские охотники всегда участвовали в этих действах. Охота, была самым обыденным занятием царского терема, к ней всегда были готовы. Само собой, дичь поставляли, городские и окрестные охотники в лавки и в терема, но и то, что настреливали знатные сколоты, ибо северян среди этой знати почти не было, благодаря Колоксаю, вырезавшему всех поголовно родственников и воевод Светояра, в первую очередь царскую кровь. Северяне теперь остались только среди горожан и поселян, возделывающих пашни вокруг городов… Остались только немногочисленные женщины, которых разобрали в жёны и наложницы.
   Я вышел на двор. Хорошо-то как. Тут простор у меня, воздуху, неба много. Сегодня воздух, густой, морозный, сладкий, радует ноздри мои и лёгкие. Кажется, льётся на язык, как берёзовый сок.
   Врачевать, то есть заниматься своими главными обязанностями, мне сегодня некого: со всем справляются мои жрецы. Раз в неделю я проверяю всех их больных, но если появляется новый, больной или раненый, это моё уже дело: я всегда присутствую, я должен знать обо всех. Если осмотрев, замечаю то, что упустили мои жрецы, исправляю.
   Но чаще я согласен, и оставляю судьбу заболевших на знания и умения моих искусных жрецов и их помощников и помощниц. И со всех городов приезжают ко мне.
   К врачеванию во мне дар и склонность были с самого детства. Я был счастлив, когда меня взяли на Солнечный двор семилетним мальчишкой. Всё получалось у меня всегда лучше, чем у всех моих товарищей и даже некоторых наставников. Я был лучшим учеником. Я был самым талантливым и самым одарённым. Вот здесь у меня точно был дар, какого не было больше ни у кого. Равных в этом у меня нет, в этом я уверился, ещё в юности почувствовав свою силу. И мастерства, и предвидения, и чутья мне доставало, чтобы с полным правом стать Верховным жрецом Бога Солнце.
   Подали сани укрытые медвежьими шкурами, с пухлым покровом из шкур чёрной лисы…
 
    – Погоди… Орлик… – она сжала вдруг мой рукав ладонью и, подтягиваясь немного повыше, чтобы я услышал её слабеющий голос.
   – Что ты? – я дёрнул уздечку, тормозя коня.
   Конь, бежавший яростным аллюром, взвился на дыбы, разозлённый моим вмешательством в его почти вольный бег. Авилла сильнее сжала моё плечо, ограничивая движения…
   Конь встал и нервно перебирает ногами, храпит недовольно, я крепче держу Авиллу, чтобы тряска не причиняла ей боли.
   – Погоди… ох… Орлик… – те же слова, что утром, но как по-разному звучат… и… она побледнела ещё: – Больно… больно как… – прошептала она, чуть-чуть наклоняясь вперёд. Кровь потекла у неё изо рта мне на грудь и на рукав… Боги… вы отберёте её у меня?
   От этой мысли мне захотелось умереть. Почему проклятый стрелок промахнулся?! Почему попал в неё?! Или так и было задумано? Или они обоих нас решили извести?
   Так это и произойдёт, если она умрёт теперь… Я не знаю даже, как это –  целовать её, но я чувствую, что без неё мне нельзя остаться…
   Она подняла голову меж тем, вытирает окровавленные губы, я держу её в объятиях. Но и Смерть обнимает её. А если её, то и меня. Слышишь, Ты, тогда и меня забирай!
   – Орлик… – тихо-тихо произносит она. – Я тебя люблю… веришь? Ты… Ты верь… будто я… будто должна была встретить тебя… всё для этого… И если… нет… ты… тогда… не горюй только… Ты… я даже… не целовала тебя…
   – Молчи!.. Ладо моё… моё Ладо… – горло мне рвут изнутри… рыдания?..
   Я наклонился и коснулся её губ, таких неожиданно мягких и горячих…

   Как-то особенно хорошо у меня на душе в эти мгновения. Так у меня всегда бывает, когда я чувствую заранее успех и хорошие события. Значит это, что нам удастся победить заговор? Значит это, что нам всё удастся?
   Кучер тронул пару лошадок, запряжённых в сани, и мы мягко двинулись к воротам по укатанному снегу. Я надвинул пониже шапку, всё же мороз кусается, как поедем, на ветру будет ещё хуже, воротник поднять до бровей….
   Но в воротах на нас едва не налетел огромный гнедой жеребец. Какая наглость, как посмели так нестись на мои сани, Верховный жрец Солнца – это второй человек после царя, а в чём-то и первый, кто…
   Я встал в санях, разозлённый и возопил громогласно:
   – Кто дерзнул?!..
   Бог Солнце! И ты, Богиня Луны!… Это Ориксай… Его конь и он и… И Ава… По боку коня полосой вдоль подпруги чёрно-красная… кровь… Кровь?!
   – Белогор!!! – окровавленный Ориксай прокричал так, что вздрогнули небеса… Лицо его бледно и перекошено ужасом.
   Я вижу… Боги, как у меня могло быть светлое предчувствие перед тем, как я увидел это?!.. Её косы, что Ориксай, обнимая, прижимает к её спине и те пропитала кровь…
   Я соскочил с саней, сбрасывая на землю и тяжёлую шубу и шапку. Я протянул руки навстречу Орику, осторожно спускающемуся с коня с нею в руках.
   – Куда нести? – выдохнул Орик, взгляд его почти безумен.
   – Давай! – низко и зычно произнёс я, чтобы он послушался разом и дал мне в руки Авиллу.
   Она в сознании. Я взял её, слишком лёгкую, неожиданно маленькую даже со всеми этими юбками, шубкой, в свои руки.
   – Ты ранен? – спросил я Орика, у него кровь на груди, на рукаве и на губах тоже.
   – Нет… это её… Всё её кровь… Белогор…
   Таким напуганным, таким взволнованным я никогда не видел Орика. Я понёс Авиллу, вокруг уже собрались жрецы и помощники. Сбегаются ещё.
   – Великий жрец…
   – Расступитесь! – взревел я, разгоняя быстро густеющую толпу.
   Ещё и суток нет, как Ава стала царицей… Я считал, заговор против Ориксая, но что же выходит?..
   Я поднялся в мой терем. В мои покои, сюда никогда ещё не приносили больных или раненых. Здесь, в этой большой горнице, смежной с моей Спальней и с большой «парадной», где я встречал тех, кому позволялось входить ко мне, но в этой, тайной, я занимался изготовлением и изобретением новых животворных снадобий, здесь хранил самое ценное – книги, здесь читал, делал заметки, здесь проводил самые разные опыты, самые разные, с минералами, растениями и грибами, нередко и с животными. Словом, здесь я проводил большую часть своего времени, сюда входа не было никому. Никому и никогда. Это помещение было интимнее, чем моя спальня. До этого мига, когда я внёс сюда Авиллу и позволил войти Орику.
   Я чувствовал, что он единственный, кто может и должен помочь мне сейчас. Никто из помощников или жрецов не может видеть и, тем более, касаться раненой царицы…

   Я смотрел на Белогора. Его спокойная, даже суровая уверенность придаёт мне спокойствия. Я помог ему, придерживая её плечи, когда он, сломав древко стрелы, мешающее ему, вмиг срезал узким коротким кинжалом одежду с неё и сбросил на пол, оставив нагой до пояса… всё её тело слева блестит от липко красной крови, будто лак на драгоценной статуэтке. Толстый обломок стрелы грубым и неуместным предметом торчит неё под мышкой… Мощная стрела, с такими на медведя идут…
   
   Я чувствую всё. Я всё слышу. Их голоса, прикосновения их рук, хотя я это ощущаю, всё будто сквозь плотнеющую пелену. И всё же, я не позволяю себе потерять сознание, я цепляюсь за него, будто чувствую, что если упущу его золотую нить, то не вернусь уже… Всё, что делает Бел, содрав пропитавшуюся кровью одежду… мне почти не больно, скакать было хуже, я уже притерпелась.
   Белогор положил Авиллу на высокий, очень длинный стол похожий на некий помост, сам, бледный и страшный, повернулся ко мне, подняв руки к волосам и закручивая шнур вокруг них, собрав под затылком, лицо сразу стало строже и ещё суше:
   – Выйди к людям, Ориксай, царица ранена, – его голос твёрд и значителен, вибрирует от волнения и силы, заключённой в нём. – Выйди и скажи, что жива. И что будет жить! Слышишь?! – он посмотрел на меня, будто взглядом пытаясь убедить меня в этом. – Пусть вознесут мольбы Солнцу, пока не село за горизонт! Успокой людей! Не говори, что хотели убить, не возбуждай ненависти. Первый вечер после свадьбы, если пойдёт слух, что царица Авилла умерла…
   Я сразу внутренне собрался, поняв, что он прав. Моё дело сейчас не дать разыграться опять битвам в городе. Во всём царстве.
   – Губы вытри, не пугай людей, – добавил Белогор, уже отвернувшись.
   
   Я смотрю на Авиллу, она смотрит на меня расширенными зрачками. Почему она ещё жива, я не очень понимаю, ещё меньше я понимаю, почему она смотрит на меня тоже, столько крови… да и рана… как стрела не дошла до сердца? И как её вынуть, чтобы не проткнуть его? Ничего, придумаю… сейчас- сейчас…
   – Ава, – я наклонился над ней, – ты не бойся.
   Она подняла руку, тронула меня:
   – С тобой… не страшно…  – на губах ещё больше выступила кровь.
   – Молчи… – я положил ладонь на её ставшее липким от крови тело, я должен расширить рану и просунуть пальцы в неё, чтобы нащупать остриё и не дать ему сдвинуться и ранить её глубже и сильнее. И она должна быть в сознании, если уж не утратила его до сих пор, лучше, чтобы чувствовала, по ней я пойму, когда наступит опасность…
   – Ава… Я сделаю больно. Ещё больнее, чем сейчас, слышишь меня? Не отвечай вслух, я в глазах твоих всё прочту…
   Она смотрит на меня огромными зрачками. Сейчас станут ещё больше, Ава, прости…
   
   Боги… как больно… как же больно!.. Бел, не надо больше…

   Она застонала, пытаясь отодвинуться, уйти от моих пальцев, но нельзя сейчас, Ава…
   – Милая, не шевелись… пожалей меня, – прошептал я, придерживая её второй рукой и продвигая свои пальцы в рану по девку стрелы, раздвигая хлюпающую кровью плоть, я смотрю в её лицо. Её глаза наполняются ужасом, ноздри затрепетали, стон вытекает из разомкнутых губ с запёкшейся и свежей кровью…
   
   Это так похоже на то, что происходило, когда я в первый раз позволила Явану соединить наши тела… Только теперь я вижу над собой напряжённое лицо Белогора, и в нём не желание, как было в лице Явана тогда, а напряжённое внимание и страх…

   Я чувствую внутри её тела… Вот наконечник… вот его зазубрины, вокруг всё пузырится, лёгкое разорвано в этом месте так, что если мне и удастся её спасти… Так нет, об этом после!
   Я не даю ей кричать, близко гляжу в лицо, говорю всё тише с ней, чтобы не боялась, она дышит прерывисто, всё поверхностней и чаще от боли. Я близко смотрю в её глаза, её дыхание на моём лице… Прости, прости, Ава… ещё немного… кончик пальца чувствует биение… быстрое-быстрое, упругое биение под пальцем… я рукой дотронулся до твоего сердца, Авилла. До твоего живого сердца… Стрела не достала до него всего на полногтя. Чуть-чуть толкнули бы стрелу, пока ехали и…
   Я прикрыл её сердце пальцем, придерживая кончик стрелы изнутри, и вытянул за древко, кровь полила непрерывной широкой и толстой пузырящейся струёй…
   – Всё, милая, всё… – сказал я, глядя всё так же в её глаза, наполняющиеся слезами. – Теперь я усыплю тебя, не бойся, ненадолго, сердце утишить надо, чтобы ты не так теряла кровь… я буду рядом, ты не бойся. Ничего не бойся… Она схватила меня скрюченным пальцами за рукав и прошептала испуганно:
   – Нет, не усыпляй… не усыпляй меня! Бел… Я умру, если перестану видеть… твоё лицо… сейчас…
   Слёзы покатились к вискам, освобождая глаза. Она смотрит напряжённо, но я должен наклонился над раной, чтобы прошептать магические слова, чтобы включить силу. Если кровь не прекратит идти к седьмому слову, придётся зашивать рану, а это ещё боль для неё… ей от меня столько боли…
   
   Площадь Солнечного двора заполнена людьми, все смотрят на меня, напряжённо хмурясь, и молчат.
   – Солнечный двор! – воскликнул я, встав на верхней галерее Белогорова терема.
   Люди смотрят, продолжая хмуриться. Они принимают меня царём, иного нет, но с сомнением. Это сомнение посеяно только что ранением Авиллы или было с самого начала? Но почти два месяца со смерти отца я не замечал этого. Даже во время всех этих столкновений, происходивших в течение последней  недели до свадьбы, пока жрецы ездили в Ганеш за Авиллой, стоило мне выйти к народу, всё безобразие останавливалось, и люди, склоняя головы, почтительно слушали меня, и северяне и сколоты. А сегодня глядят так, что ясно, теперь мне придётся доказать, что не напрасно они признали меня.
   – Жрецы Света и благородные помощники! – я смотрю им в глаза, чтобы видели, я не боюсь и не прячусь от них.
   – Обретённая вчера царём и всем Великим Севером царица Авилла жива и скоро будет здорова! Случайная стрела ранила царицу на охоте! Пошлите в терем, сообщите ксаям Явору и Явану и на Лунный двор тоже!
    Я поднял руки.
   – А сейчас вознесём мольбы Светилу, чтобы даровала сил царице и Великому жрецу сил!
   Они послушались. С мгновенным замешательством, но послушались и повернулись все туда, где солнце сейчас пряталось в облаках. Но Солнечные знают, где оно там…
   Когда я вернулся к Белогору, в его странную горницу, он уже смывал кровь с тела Авиллы, обмакивая в таз с водой странную пористую тряпицу. Он действовал спокойно и деловито, касаясь её тела, оно уже проступило отчётливо, Великий Белогор будто имеет право трогать её.
   Авилла всё так же лежит навзничь, но кровь не идёт уже из раны, и… раны никакой нет… Как это… как это может быть? Я знаю, что Белогор Великий жрец, великий лекарь, великий кудесник, но… как он смог сделать так, что от раны, из которой натекло столько крови не осталось и следа на Авиллином теле.
   – В теле рана есть ещё, будет заживать теперь, снаружи внутрь, – негромко и даже мягко в своей манере, ответил Белогор на мои мысли, увидев изумление на моём лице.
   – Как это…
   – А что я тут делаю, по-твоему? – усмехнулся кудесник, почти окончивший свою работу. – Только красивые золотые тряпки могу носить, полдень каждый день приветствовать, да женить царей?
   – Но… это как-то… совсем уж… чудесно… – я всё же не могу поверить.
   Он продолжил свою работу, уже не торопясь и не белея от волнения, деловито и спокойно, и Авиллино тело проявляется из-под кровавых разводов. Она повернула лицо ко мне, очень бледное, взгляд блеснул, и брови поползли вверх, она подняла бледные руки, прикрываясь от меня, не от него… и хочет сказать что-то. Но Белогор, заметив это, положил руку ей на губы, не давая говорить:
  – Молчи… Нельзя, Ава, в груди кровь должна войти в свои русла, не говори, иначе хлынет из горла.
   Она заплакала всё же, я приблизился к столу, Авилла потянулась ко мне вся, всё так же прижимая руки к груди, прячась от моих глаз.
   – Не тревожь её, Орик, сядь, – нахмурился Белогор, бледнея снова, погладил её по щеке, по-хозяйски ладонью отворачивая от меня её лицо. – Ава, девочка, тише… тише. Не плачь, нельзя… Ава, всё же капель дам?..
   Она затрясла головой, отказываясь, Белогор, вздохнул, продолжая поглаживать её по щеке, потом по волосам, по лбу. Он так много прикасается к ней, так много, так привычно, без помех…
   – Скажи лучше, что произошло?  – спросил он меня. – Правду. В неё стреляли или в тебя?
   Он смотрит твёрдо, сверкая стальными глазами, оборачиваясь через плечо на меня.
   – Ты заговорщик, Белогор? Ты хочешь моей смерти? Чтобы жениться на ней? – я как стрелы выпустил слова. Я увижу, если он врёт? Пойму я этого удивительного человека?
   Белогор повернулся ко мне, опустив всё ещё окровавленные руки, лицо спокойное и невозмутимое:
   – Эта стрела и меня бьёт так же верно, Орик, ты понимаешь сам. Убьют тебя, меня обвинят в этом. Все северяне знали, что я ей жених. Но судьбами распоряжаются не люди и не цари, а Боги, – Белогор отбросил тряпицу, которую всё ещё держал в руке. – Поэтому не я ей муж, а ты.
   Он стоит передо мной свободно, и небрежно опираясь на этот самый стол-помост.
   – Ты…
   Но он перебил меня:
   – Этот заговор против нас троих, Ориксай. Потому что, хотя убивать её, думаю, всё же не собирались пока, но… как видишь, целясь в тебя, попали в неё.
   Он опять отвернулся к Авилле, накрыл теперь её до плеч мягким полотном.
   – Я… люблю её, – сказал я вдруг ему в спину.
   Белогор удивлённо обернулся и посмотрел на меня.
   – Ты думаешь, если тебе приятно было спать с ней, то уже и любишь? У тебя таких любей… все юбки в царстве, – насмешливо сказал он.
   Я опустил лицо, чувствуя, что оно заливается стыдливой краснотой:
   – То-то «спать»… Нет… – я не смогу объяснить.
   Не смогу, потому что не понимаю сам. Да и он считает меня… да что считает… разве я не был таким именно до вчерашнего дня?
   – Тем более… – пробормотал я вдогонку, пылая щеками и волос-то нет, чтобы скрыть этот предательский румянец, – ничего не было… даже… Да вообще ничего.
   Белогор ничего не сказал, подошёл к тазу, смывает уже засохшую кровь с рук.
   – Как же ты это понял-то про любовь? По чему? – спросил он, глядя на воду, в которой теперь крови уже больше, чем остаётся на его руках.
   – Не знаю как… никак. Просто это… – я прижал ладонь к груди, – это здесь теперь… да везде… в воздухе вокруг нас даже…
   Он усмехнулся, коротко взглянув на меня:
   – Это вожделение всего лишь, пройдёт, – покачал головой Белогор. – Останется только целесообразность союза.
   – Нет, – убеждённо сказал я. – Я не понимаю… а ты?
   – Ну, я… – хмыкнул он, поднял руку к лицу: на пальце глубокий кровоточащий порез вдоль подушечки к суставу. Он удивлённо оглядел эту царапину и толстую струйку уже собственной крови, приблизив, отдалив от лица, потом дунул, чуть вытянув губы трубочкой, и… царапина пропала, а оставшуюся на коже кровь он смыл в тазу…
   – Я, Орик… – продолжил говорить он, – всю жизнь она была моей невестой. 
    Белогор вытирает руки чёрной ширинкой. Царапины нет… ну и ну!
   – Почему мне ничего не говорил об этом? Ни разу не сказал? – спрашиваю я, внутренне подобравшись, впервые я вижу, как он кудесит. Меня Боги миловали, я не болел, а как он лечит других, мне видеть никогда не доводилось и теперь это изумляет меня почти как наш с ним разговор.
   Белогор пожал плечами:
   – Это было всем известно, как то, что солнце встаёт на востоке. Для чего упоминать о том, что и так, само собой разумеется… – он подошёл ещё раз к широкому странному столу, на котором лежала Авилла, прикрыв веки, посмотрел внимательно в её лицо. – Идём, оставим её пока, её нельзя трогать ещё долго.
   Мы вышли в большую горницу, где он обычно принимал меня. Налил мне мёда, себе – то же.
   – Почему ты помощниц не позовёшь? – спросил я. – Сам всё…
   Он глянул на меня:
   – Да ты что, Орик! – он качнул головой. – Ава – царица, Ориксай, золотая кровь. Здесь, на Севере отношение к царям не то, что у сколотов. Никто не может касаться её, кроме царских рук. Её крови тем более, – он сел к столу, я сел тоже напротив него. – Хорошо, что ты был рядом, что ты привёз её, иначе… Царская кровь это… Но ты поймёшь…
   Белогор отпил мёда, поставил кубок, он не такой бледный уже.
   – Поэтому так страшно то, что затеяли против тебя, – он взглянул из-под бровей, – нельзя пролить ни капли царской крови. Тот, кого послали стрелять в вас, уже мёртв, конечно. Удивительно, что вообще нашёлся такой человек. За какую плату он согласился на это… ранить царя, тем более убить – это убить сына или дочь Бога, значит навсегда потерять Его расположение, возможное блаженство грядущих жизней, навлечь проклятие на всех своих потомков во веки веков. Думаешь, зря Колоксай так недолго процарствовал…
   – Когда ты узнал о заговоре? – спросил я.
   Я знаю всё, что он говорит. Но в эти часы я всё позабыл, растерялся и ослабел, будто это из меня вытекло столько крови…
   – Все эти безобразия, вдруг развернувшиеся перед вашей свадьбой, уже показались мне подозрительными. Но когда я увидел, что попытались сделать с тобой во время свадебных обрядов, всё стало очевидно.
   Я смотрю на него. Верить ему или нет? Верить кому-то надо… и его из северян я знаю лучше всех. Мне нужны союзники. И Белогор, если не ведёт ещё какой-то игры, что вполне возможно, он человек такой глубокой воды, что там прятаться может всё, что угодно… Но пока мы с ним, похоже, одной тропой идём.
   – Будь осторожен, Ориксай, враг опасный, беспощадный и наглый, если решились на прямое нападение… Езжай в терем, там выйди на площадь к людям и скажи, что царица жива и в ближайшие дни покажется перед народом.
   – В ближайшие дни? – обрадованно спросил я.
   – Но она останется здесь на несколько дней. От меня в неё потечёт сила. Тебе придётся отбиваться одному эти дни, – сказал Белогор. – Я не смогу выйти и на час.
   – Я отобьюсь, – сказал я, поднимаясь.
   Белогор поднял голову, глядя на меня:
   –Ты мёду-то выпей, не пренебрегай, тебе силы понадобятся сейчас и ясность мыслей, – сказал он, бровями поведя многозначительно. Не простой, знать мёд. Или отравит? А что, Авиллу нашёл, к тому же: не я ли повинен в том, что она ранена сейчас? Может он не ненавидеть меня? Его царевна, его невеста…
   – Я не ненавижу тебя, Орик, – сказал Белогор, по-старому назвав меня, и продолжая будто читать мои мысли. – Мы союзники. И мы сильны вместе. И царство будет сильно, если мы останемся союзниками. Вышний жрец Солнца и цари – такой союз в интересах всех, кроме врагов царства.
   Я выпил его мёда, приправленного чем-то мне незнакомым, и сказал, вытирая губы:
   – Я приеду позже.
   – Ты царь, – ответил Белогор, подразумевая, очевидно, что я могу делать всё, что хочу.
   – Постой-ка…– он нахмурился и поднялся, подошёл, глядя на моё плечо, потом, к моему удивлению, вытянул палец и просунул в сквозную дыру в рукаве кафтана, болью отозвалось его прикосновение. – Ты ранен всё же, Ориксай. Снимай кафтан.
   Удивительно, только сейчас, когда он показал мне, что я ранен, я и почувствовал боль в плече. Моя рана в сравнении с Авиллиной полная чепуха: стрела прошила насквозь мышцы на моём плече, пролетела насквозь и оставив две черноватые дыры спереди и сзади, кровотечение небольшое и то почти остановилось…
   Белогор, осмотрел дыры, отошёл к своим полкам, оглядев их, взял склянку:
   – Надеюсь, яда не было на стрелах… – сказал он.   
   – Если был, то и ты умрёшь.
   – Я? – он удивился было, но вспомнив, что поранил свой палец, очевидно о стрелу, что была в теле Авиллы, усмехнулся и сказал: – ну, тогда поверишь, по крайней мере, что я не хочу тебя убить.
   Он подошёл ко мне, смочил своим лекарством небольшой обрывок вервия и приложил к моей двойной ране, жгучая боль пронзила моё плечо, я заскрипел зубами.
   – Ты… и Авилле… – прошипел я, сдерживая за словами стон.
   – Нет, – немого резко ответил он, сжимая моё плечо.
   – Что, моя рана… – хотел спросить, он лечит нас по-разному, потому что моя рана несерьёзная?
   – Какая рана, Орик? – спросил он, усмехаясь, и глядя на меня сверху вниз. 
   Он убрал свою руку с вервием, отбросив его прямо на пол, здесь уберут, здесь идеально чисто всегда…
   Я посмотрел на своё саднившее до сих пор плечо, но боль быстро утихала… Боль ещё осталась, но раны уже не было.
   – Как… ты это делаешь? – выдохнул я, поднимаясь и изумлённо разглядывая своё плечо и даже потрогав его, совершенно целое.
   – Я же не спрашиваю, как ты сделал, что Ава, которая вчера ещё фукала при словах о тебе, сегодня подставилась под стрелу, пытаясь отвести смерть от тебя, – сказал Белогор, потирая правую руку, которой только что в несколько мгновений исцелил меня…
   Он смотрит вроде и с улыбкой, но на дне его глаз… я не понял пока. Там какой-то клубок мыслей и чувств… Я разберусь. Разберусь, Белогор, но не теперь, сейчас надо прикрыть всех нас щитом царской власти. Нас троих и всё царство. Я надел кафтан, пахнущий пропитавшей его кровью, и спросил Белогора:
   – Как ты… как ты думаешь, кому ещё мы можем доверять?
   – А как ты думаешь? – Белогор бледен и строг, сложил руки на груди.   
   – Никому, – убеждённо сказал я.
   – Мой ответ стал бы эхом твоих слов… – кивнул Белогор.
Глава 5. Ярость
   Я редко бываю очень зол, меня легко разъярить, но сердцем я отхожу быстро. Я так думал, до сегодняшнего дня. Это потому, что, оказывается, ещё не было ничего такого в моей жизни, что могло бы так задеть мою душу, как то, что произошло сегодня.
   Когда мне стало ясно, что меня хотят убить, я вовсе не злился, за трон и власть всегда боролись. Я как-то совсем позабыл о том, что никто не смеет поднять руку на меня уже, потому что я царь, и в моих жилах течёт кровь Богов. За мою жизнь много царей было свергнуто, и ещё больше пали под мечами победителей. Но победитель в битве выше побеждённого, поэтому он имеет право на его жизнь. Это право битвы, на чьей стороне сила, на той стороне Боги.
   Но воспользоваться смертью моего отца и начать борьбу против меня, объединившись, смущая моих людей, моих сколотов и моих северян, это преступно и не только во мне дело. Царь потому и неприкосновенен, что благодаря ему сохраняется ось, стрежень, на который нанизано всё в государстве – законы, войско, всё устройство, разумность и спокойствие каждого дня, и поступательное движение вперёд. Убрать – всё рухнет в хаос и распадётся на сотни городов, враждующих между собой, ослабляя друг друга и подводя к упадку. Север уже разделился когда-то…
   Поэтому я решительный и сильный от переполнившего меня гнева скакал на своём коне, окроплённом золотой кровью моей царицы, в сторону терема, на площади вокруг которого собралась уже изрядная толпа и стекались ещё тёмные потоки людей со всех кварталов к главной площади города.
  Проскакав в самую средину густеющей толпы, я разворачиваю коня, поворачиваю во все стороны:
   – Кто собрал вас, люди Солнцеграда?! – кричу я, поднявшись в стременах и оглядывая толпу. Женщин нет, только мужчины. Случайно такие толпы не собираются.
   – Где царица, царь Ориксай?! – крикнули из толпы.
   – Куда подевал нашу Авиллу?!
   – Где золотая царица?! – летит со всех сторон, не хуже давешних стрел. А то и посерьёзней. Толпе стащить меня с коня и растерзать – пара пустяшных мгновений…
   Но мне не страшно, ярость закипела во мне. Я больше и горячее в несколько сотен раз от ненависти к тем, кто хочет убить меня, погубить моё царство. Кто посмел ранить мою царицу. Ладо моё…
   – Увидите царицу через несколько дней, когда Великий Белогор позволит ей выйти и поприветствовать вас!
   – Ты убил царицу?! – опять орёт кто-то невидимый.
   – Проклятые сколоты!
   – Привезли нашу Авиллу, чтобы наутро убить!
   – Степняки, мерзавцы!
   – Кто тут степняков обвиняет?!
   – А ну выходи!
   – Выходи на свет! Трусливая жаба!
   Сейчас сцепятся… И при мне! Совсем потеряли страх!
   – Молчать! – всей грудью возопил я. – Молчать и слушать царя! Я – царь вам всем! Всем, сколотам и северянам! Один народ здесь – мой!
   Я снова развернулся на танцующем коне.
   – Кто разделять будет, предатель тот! Того щас и зарублю!.. Кто?!.. Выдь ко мне! Выдь, под меч царя Ориксая!.. Ну!?
   Притихли, даже осели как-то, будто пригнулись. Я оглядел всех. Долго, заглядывая во все глаза, что смели смотреть на меня. Но все взгляды погасли в страхе и смирении.
   – Посмотрите на меня! Я живой? - выкрикнул я, чувствуя, как яростно кипит моя кровь. Но ум мой ясен.
   – Живой! – тихо пискнул кто-то на замершей площади.
   – Жив, сколот! – этот окрик хоть и смешан с ядом ненависти, но труслив, из за спин крикнул кто-то.
   Я снова оглядел всех. Пусть в лицо мне хотя бы поглядят «смельчаки» эти. Нет…
   – Запомните все! От сего дня и до скончания времён! От сего камня и до растворения Севера на берегу Северного океана, поглотившего нашу общую прародину! И до конца всех степей к югу от Ганеша! Запомните навеки, что я говорю! Царь говорит!  Пока жива царица, жив и царь! Царица – кровь царя, в теле нет жизни без крови! Тело царя – всё царство. Пока жив царь, жив Север и все вы!
   – Где же царица? – уже примирительнее тихонечко спрашивают из толпы.
   Я ещё повернулся, оглядывая всех. Удивительно. Я всех вижу, всю площадь и примыкающие улицы и всех до последнего человека. Я их повелитель. Я над всеми. Они подо мной. Пред моими глазами, под моей карающей и защищающей дланью. Помнить это должны.
   – Бог Солнце уврачует рану, что нанесла ей стрела во время охоты!
   – Кто так стрелял?! – визжит кто-то снова.
   – За такое расстрелять его самого из тысячи луков!
   – Стрелка найдут! – говорю я, не собираясь искать, я думаю, как и Белогор, что он уже мёртв, и мы никогда его не сможем найти… – Но не о врагах мы сейчас должны подумать! Скоро закат, люди, возденьте руки и мольбы Солнцу во имя выздоровления царицы и сохранения единства Севера! Возденьте вместе со мной!
   Я спрыгнул с коня и, сбросив шапку на утоптанный снег, подставляю голову и лицо под лучи уходящего к горизонту солнца…
   – Всесильный и безраздельный Властитель Неба, услышь детей своих, сохрани нас единым народом в мире и согласии! Верни здоровье и силы царице Авилле, пришедшей к нам на счастье народа и счастье царя!
   И люди, все до единого, на самой площади и на прилегающих улицах, сбросив шапки, а некоторые, обнажив и плечи, охваченные единым почти экстатическим порывом, повторяют слова молитвы молодого царя.
   Удивительная сила. Всего несколько слов и они поверили каждому и объединились вокруг него.
   Я смотрел  на это с галереи терема. Я сам был готов вцепиться в него, когда узнал, что на охоте ранена Онега, или Авилла, как ни скажи… Я не винил никого, кроме Орика, бывшего рядом и позволившего этому произойти. Я не обвинял даже Явора, подославшего того лучника, непонятно, чем улестив, чтобы уговорить убить царя, но Орика! Орика, который не отвёл стрелу.
   И когда я увидел его коня, то вышел на крыльцо, движимый желанием немедля наброситься на него, позабыв, что он царь и прикасаться к нему, даже с дружеским объятием, может быть позволено только им самим.
   И вот я, кипящий ревнивой ненавистью, вижу, как толпа, обступившая его, толпа, возбуждённая провокаторами Явора, вдруг, утратив всю злобу и отторжение, которые искусственно вливают в неё, повиновалась ему. И в едином порыве, все как один вслед за своим царём воздели головы и руки к Солнцу, вознося молитву, произнесённую царём Ориксаем…
   Вот тут я и вспомнил, что передо мной царь, а не мой племянник, который отнял у меня невесту, мою жену, мою любимую, это не просто человек… Да полно, человек ли он?
   Неправедное дело затеял Явор и те, с кем он спелся… и я почти взял их голос… почти взял из мелких чувств, от тупой ревности моей…
   Я вернулся в терем, в коридорах пусто, все на двор выбежали. Кроме Лай Дона, догнавшего меня.
   – Жива Онега, а, Медведь! – улыбнулся, облегчённо Лай-Дон, поспешая рядом со мной, распахнув тёплую тужурку.
   – Откуда знаешь?
   – У меня подружка на Солнечном дворе, сказала.
   – Ты сходил что-ли?
   – А что ж? Это ты дрыхнешь всё… Сходил, что идти тут, квартал на восток. Сам Белогор из своего терема не выходит.
   – «Сам Белогор», – усмехнулся я. – Забываешь, кем стала, вернее, оказалась наша Онега. Кто ещё может лечить царицу?
   Лай-Дон посмотрел на меня:
   – Зато ты легко это усвоил, – скривившись, проговорил Лай-Дон. – Не зря её тошнило от тебя. Был ты никчёмный бабник, так и…
   – Что?!  Волю взял? – я схватил его за рубашку, почти приподняв от досок галереи.
   – Ты в Ганеш бы лучше вернулся, там у тебя только-только получаться стало, быть не праздным сластолюбцем, но настоящим сыном своего отца, царя сколотов!  – прорычал мне в лицо маленький и хрупкий, но при том бесстрашный Лай-Дон, я его рукой придавить могу, а он…
   Но только он и мог сказать мне это всё. Будто по щекам отхлестать, спасибо мой вернейший друг. Единственный мой друг…    Я его отпустил, отворачиваясь, стыд жжёт мне лоб и щёки, давит сердце.
   – Ты… знаешь, что… Ты… Вею позови в терем обратно, – сказал я.
   Я ничего не сказал Явану больше. То, что он возвратит Вею я предвидел ещё, когда он только затеял за Онегой охоту. Выходит славно, что Боги отвели её выйти за него? Что сталось бы, когда его страсть остыла? Хотя за Онегу я как раз не переживал, я видел как она жила до него, как она жила с ним, такого человека не сломает ничто. От всего такие делаются только сильнее. Сломать её можно только изнутри. А его она внутрь, похоже, так и не впустила…
   
   Не впустила… Лай-Дон, что бы ты понимал в моей душе… что я понимаю в ней? Я лежу на жестком и высоком постаменте, мне кажется, что я под самым потолком и он давит на меня как крышка.
   Может это гроб? Я читала, в такие каменные только помещают царские останки в далёких невиданных странах… Мне больно в груди… под сердцем? Но боль глухая, словно обложена мягким. Только неприятный щипучий жар вокруг этой боли беспокоит меня. И ещё тошнотворный вкус крови во рту, смешавшийся со вкусом мёда и трав.
   Я не сплю, Бел как я просила, не стал дурманить меня, но это полу бодрствование похоже на дурман. Слабость овладела мной так, что я не способна даже пошевелиться. Если попытаться повернуть голову, или даже двигать глазами, наблюдая, как Бел передвигается по горнице, у меня начинает кружиться голова, будто я на карусели. Были такие на заднем дворе нашего терема в моём детстве. И Бел катал меня на них и даже сам садился и хохотал, что сильно большой для такой забавы…
   Я смотрю на Белогора, который занят какими-то книгами, разложив их прямо возле меня на этом столе, он сидит рядом и поднимается примерно через равные промежутки времени, чтобы дать мне пить сладких отваров целебных трав и мёда, что должны восполнить потерянную мной кровь. И всё время поглядывает на меня.
   Я смотрю на него, его лицо, которое до последней чёрточки я изучила и помнила с детства, всё же изменилось. Прошло почти восемь лет с того дня как меня изгнали из этого города, тоже изменившегося во многом, насколько я могла за один день заметить. Но… память ведь нередко коварно поступает с нами, оставляет те воспоминания и такими, какими мы хотим их запомнить.
   Да, лицо Белогора изменилось. Оно стало ещё немного жёстче и суше, но даже привлекательнее, ещё больше спокойного достоинства и ума светит теперь в его чертах, особенно в глазах, и всё лицо его делает притягательнее и… милее для меня. А вот телом он стал куда тяжелее, мощнее, чем я помню, заматерел, как говорят.
   Вот так мы и жили бы с ним, он был бы занят всеми этими своими и чужими знаниями, науками и изысканиями, а я, интересуясь этим, как интересовалась с детства, всегда оставалась бы рядом завороженной и восхищённой. Да, он всегда вызывал во мне восхищение. И то, как интересно мне было с ним, не сравнить ни с чем, ни с одним учителем даже, которые во множестве были в моей жизни.
   И ещё я помню его отношение ко мне: его взгляд всегда загорался тёплыми искорками, будто вспыхивали солнечные лучики, когда он смотрел на меня. А теперь было иначе… и так же и иначе…
   
   Иначе… Ава… Я посмотрел на неё в очередной раз. Она не спит, смотрит на меня, временами дремлет, прикрыв веки, но так и не спит, почему? Это странно, должна спать, от слабости хотя бы.
   Я поднялся и подошёл к ней. Милая, бледна как… Она следит взглядом за мной, губы улыбнулись немного.
   – Что же ты не спишь, Ава? – я глажу её по щеке, по лбу, – надо поспать, ночь совсем… Или…
   Я чуть-чуть отодвинул покрывало и приложил ладонь к её рёбрам, где я наглухо закрыл рану. Может не надо было… может, надо было иначе…
   Край пальца ощутил мягкость груди…
   – Болит? – спросил я.
   Она покачала головой, сдвинула свою руку, придержала мою ладонь. Руки у неё холодные ещё. Нехорошо. Согреть надо… а в груди горячо я чувствую. Тоже нехорошо. Мне надо…
   – Кровью пахнет – тошнит… – прошептала Авилла, поморщившись.
   Ещё бы, у неё и волосы до сих пор все в крови…
   – Смоем позже, Ава, нельзя сейчас… – я укрыл её меховым покрывалом, погладил по плечам сквозь него.
   – Пожалуйста, Бел… не могу…
   Но за стеной мы услышали робкий голос служки:
   – Великий Белогор!
   Ава отпустила мою руку, глядя на меня.
   – Я оставлю отдушины открытыми, ты всё будешь слышать, – сказал я.
   Кто бы ни был поздний гость, о чём бы мы ни говорили, Авилла должна слышать. И как бы ни была слаба, она царица, она умна и зорка, она решает наравне с нами, со мной и Ориксаем.
   – Не двигайся только, Бога ради, лежи, – сказал я, и вышел в большую горницу.
   Оказалось, приехала Доброгнева. Сообщая мне о том, паренёк прислужник, любопытствуя, оглядывался по сторонам, Авиллу ищет что ли?
   – Не шныряй глазами, боек чересчур! До времени ослепнешь: не твоих глаз и не твоего ума дела здесь! – сказал я, строго хмурясь. – Угощений и мёдов подай.
   Он испуганно кивнул и пропал, Доброгнева поднялась уже и входит в мою горницу, широко раскрывая двери.
   – Что же даже гонца никакого ко мне не послал, рассказать, что у тебя тут? – усмехнулась она, тоже оглядываясь по сторонам.
   Я улыбнулся, честно сказать, через силу. Видеть именно сейчас Доброгневу мне не хотелось. Но, быть может и хорошо, что она пришла сама?
   – Пока неясно всё. Плоха Авилла, много крови ушло. Силы потеряла.
   – Как ты её… – криво усмехнулась Нева, губы подкрашены… вот что… мне придётся сложнее, чем я предполагал… – с супружеского ложа в своё, ещё и суток не прошло, а ты уже…
   – Что ты несёшь-то, Нева? – устало укорил я. – Боги слышат и стыдятся! В какое моё ложе?
   Вошли с подносами, на которых орехи, засахаренные фрукты и ягоды, кувшины с вином и мёдом, меленькие гречневые лепешки, испеченные с мёдом, орехами и сушёными ягодами. Вся посуда серебряная, жрице Луны и касаться золота нельзя… Что она и подтвердила, сторонясь горки Авиллиных украшений, лежащих на столе.
   – Что золото-то не отправил в терем? – почти с отвращением поморщилась она. – Ишь, целый пуд.
   Я кивнул прислужнику, чтобы убрал золото:
   – Утром в терем свези к царю.
   – Еле пробилась к вам на двор, стража – цепью вокруг. Ориксай прислал? Али ты боишься чего? – она пробуравила меня взглядом.
   – Я? – я смотрю на Неву. Она странная сегодня, пытается изображать ревность, но, полно, ревнует ли?
   Она выпила глоток предложенного мёда.
   – Ты спасёшь Аву?
   – Спас уже, - ответил я.
   – Зачем у себя оставил тогда? Где она? Пусти к ней, посмотрю…
   Что она дурманного зелья упилась? Что несёт? Законы мирозданья все забыла?..
   – Нева, жрецам Луны нельзя смотреть на больных, ты знаешь, – напомнил я. – Тем более на царей. У вас своя территория. На ту сторону Авилла ещё не ступила и Смерть даже не слыхала о ней, так что тебе рано.
   – Неужели от меня ей будет вред?
   – От тебя, как от Доброгневы, конечно – нет, – сказал я, но в душе чувствуя уже сомнения в этом.
   Я подошёл к ней, положил руку на приятно округлое тёплое плечо:
   – Для чего тебе к Авилле? – наклонившись, я поцеловал её.
   – Какой ты… – засмеялась, не разжимая губ, Доброгнева. Но я знаю, что она скорее отложит разговор, ради которого явилась, чем откажется от того, чтобы оказаться со мной в постели…
… – Ты говорил с ней? Поладили они с Ориком? Я так ничего не поняла…
   Я протянул руку, чтобы коснуться её волос, немного спутанным густым гладким плащом струящихся по спине. Доброгнева слишком озабочена разговором о молодожёнах наших, ей не лежится даже.
   – Когда бы я мог поговорить? Да и… какая разница? Поженились и слава Богам. Я боялся, сбежит.
   – Кто стрелял всё же? Почему в неё?
   Я напрягся внутренне. Почему ты спрашиваешь, Нева? Неужели теперь время для этого разговора? Или ты приехала не просто в сложный момент со мной повидаться? В момент, когда судьба всех нас свисает над пропастью? Или не всех? Или…
   Мне стало холодно внутри. Конечно… кто и мог спланировать всё, Явора вовлечь… Сам он не пошёл бы против племянника. И ума и силы не хватило бы ему никогда… Нева… Конечно… именно так: убрать меня, мой преемник не может иметь ни влияния, ни такого веса, какой имею я… и она остаётся ближайшим человеком царице. Предложила бы и Явана ей взять, Яван тоже царской крови…
   Вмиг придумала всё и организовала, как только узнала, что Яван тот, кто приведёт нас к ней, кто был её возлюбленным. Но подговорить Явора надо было заранее. Значит, распланировала всё гораздо раньше и приготовилась. Всё-всё распланировала и от себя отвела подозрения…
   Я считал, что я хитрю с тобой, Нева, но я недооценил тебя, как всегда…
 
   Да, милый мой Белогор. Как только я разгадала твои планы насчёт Авиллы, мне стало ясно, что ты займёшь то место, на которое рассчитывал с юности. А я опять останусь в твоей тени.
   Ты придумал хитроумный план, в нём не было только смерти для сколотов, которых я всех душой ненавижу, хотя и приходится терпеть их присутствие уже столько лет. Я же хотела и хочу освободить Север от этих степняков, мой Великий Север. Конечно, надо было вернуть нашу северную царицу на трон. Но я вовсе не собиралась предлагать ей взять Явана в мужья. Ничего подобного, Авилла править должна сама, он вполне способна на это, а я осталась бы её ближайшей советницей.
   Продолжить род на троне нашлись бы, избранные мной из наших северян. Да, мужчин царского рода не осталось, Колоксаевы собаки постарались с этим, но довольно было бы и крови самой Авиллы, она царица по обоим родителям, чистая, отборная кровь, абсолют, как у самого Белогора. Их осталось двое таких.
   Конечно, я люблю тебя, Белогор. Но я никогда не жила сердцем. Будь это так, осталась бы я под забором ещё со своим первым любовником, которого я обожала и готова была ради него на всё, пока он не женился на богатой наследнице, а я осталась ни с чем. С того дня ум и сердце разделились во мне. И ты, мой милый, как бы ты хорош ни был, не любишь меня ни капли, за это я тоже не могу не мстить тебе.
   Ты хотел показать мне, что твой замысел вроде моего, чистый мозговой расчет. Но это и с самого начала не было так, как ты говорил, я отлично знаю, что Авиллу ты всегда любил и относился к ней как к невесте. Для тебя она была и осталась обещанная тебе желанная и милая твоему сердцу жена, ты и хотел бы, но ничего не можешь сделать с этим.
   А уж увидев её в Ганеше… Я-то оказалась удивлена, как необыкновенно преобразилась наша царевна, повзрослев, а ты и вовсе потерял голову. И от кого в девчонке такая красота и прелесть? Ни отец, ни мать её не были особенно хороши, кроме достоинства в осанках и походке, ничего особенно примечательного во внешности их обоих не было. Вот Ольг-Дамагой был очень красив, но тут удивляться не приходилось, его мать – наложница, в наложницы не попадают за иные качества, кроме красоты.
   И то, что ты задумал, отвечало моим желаниям поначалу, пусть бы твой сын стал следующим царём, но какое место остаётся тогда мне? В своё время я сблизилась и с Дамагоем, очень ценившим мои прелести, и с Авиллой именно для того, чтобы быть на самом верху, когда он или она станут властителями, потому что судьбу их отца, который взял меня в свои наложницы, я прозрела ещё при первой встрече, долго он прожить не должен был.
   А вот ваши судьбы были не определены. Как и теперь остаются. Конечно, о Дамагое я уже ничего проведать не могу, он слишком далеко, а вот Авилла… слишком своевольная и сильная душа, чтобы подчиняться течениям, она сама выбирает судьбу.
   Как и теперешний царь, Ориксай. Он внушает мне наибольший страх, он, проклятый сколот, единственный, кто способен удержаться на троне, кроме Авиллы. Но если он намерен править объединённым народом, что стоило бы убедить Авиллу уничтожить или изгнать всех сколотов, после того, как они убили её отца, наверняка насиловали её саму, когда Яван, тоже сколот, легко предал её, его даже не заставляли.
   Так что, да, мой любимый, но, увы, не любящий Белогор, именно я задумала и осуществляю этот заговор. И Явор, мой временный попутчик, что стоит прикончить его, когда он станет не нужен? Всего-то капелька яда…
   Милый, милый мой Белогор, мой лучший любовник, если бы ты мог сам стать царём, сам, без Авиллы… если бы ты не был жрецом Солнца… но тогда тебя убил бы Колоксай, как убил всех мужчин вашего рода, чтобы и возможности не было для возрождения рода царей Севера.
   Так что ты сам выбрал свою судьбу, от начала и до сегодняшнего дня. А теперь для меня стало важнее всего, чтобы Ава не объединилась с Ориком. То, что её едва не убил сегодня этот чёртов лучник – хороший мне урок, использовать что-то, что может вместо Орика убить её, больше нельзя.

   Нева обернулась. Теперь в полумраке спальни, освещённой подрагивающими огоньками масляных ламп, её всегда прекрасное лицо, с этими яркими бровями, тёмно-красным ртом, немного бледное, в обрамлении чёрных кос, казалось пугающим. Правда, я внутренне сжался, похолодел, осознав всё. «Поладили ли они с Ориком…»
   – Ава… не дала Орику ничего, – сказал я, сознавая, что выдавая эту тайну, возможно, спасаю Авиллу.
   Чего больше всего хочет Нева? Власти, это ясно. Но самой ей на троне не быть, значит, должен на нём быть человек, который будет считать её близкой и полезной для себя. Это Авилла или… или, если она поймёт, что Ава не поддержит её, то на этом троне может оказаться… хотя бы и Явор.
   Может быть, он… он, возможно, её союзник, тоже ведущий ещё и свою игру. Старший брат умершего царя, дядя теперешнего, в случае смерти царя и царицы бездетными, становится главным претендентом на трон. И, думаю, и Доброгнева это понимает. Вот теперь сложился полностью рисунок происходящих событий. От этого стало даже как-то спокойнее. Всё же ясность, даже самая ужасная, лучше, чем туманная неопределённость. Хотя любую ясность заволакивает туманом в один миг. Орик вчера ещё не знал Авиллы, она с отвращением фыркала, а сегодня: «Я люблю её» и она встаёт под стрелу…
   Доброгнева радостно рассмеялась на моё сообщение о неудачной ночи у Орика с Авой.
   – Ничего?.. – заколыхалась Доброгнева, хлопнув в ладоши. – Вот девчонка, молодец! Стало быть, несолоно хлебавши, встал со свадебного ложа наш молодой сколот.
   Во мне вдруг созрело новое решение. А что, коли не подействовали мужские чары Ориксая на нашу Авиллу, пускай родит от Белогора, настоящий, чистокровный наследник будет, тут Бел прав – кровь царей Севера. Тогда Бела можно и устранить, как отец царя он мне совсем не нужен.
   Я радостно засмеялась: во-первых не придётся убивать Авиллу и терпеть Явора, как терпела я в своё время Светояра и Колоксая, во-вторых: править всё же будет царский отпрыск. Ну, а в-третьих, и самых приятных: ты, Белогор, пока поживёшь, погреешь мою постель. Так что, насладись, Бел, зачинай своих детей, твоя Смерть подождёт. Пусть и степной мальчик наш горячий поживёт, а после их обоих одной секирой: его, якобы, твоей рукой, а тебя в наказание за смерть царя… Превосходно!
   Как же хорошо мне стало и легко, я отличную придумала игру. Авилла, ты будешь жива и будешь править, если станешь рожать от Белогора. Однако и ты уйдёшь вслед за своим Белом, если проявишь своеволие, я прекрасно, думаю, найду общий язык с твоими детьми…
   – Что твои жрецы, ничего не знают, кто мог подстроить каверзы для Ориксая во время свадебного обряда? – спросил Белогор, опираясь на локти, кажущийся слишком бледным в неверном свете ламп, играющем бликами на его гладкой коже.
   Я улыбнулась моему снова союзнику теперь. Теперь я люблю тебя ещё больше, мой милый! Как это сладко использовать того, кто так мил сердцу!
   – Нет. Не удалось, я думаю, оставят попытки теперь. Он вступил же в права, кто, как мы с тобой знает, что Ава такая дикая девчонка, не далась мужу! – засмеялась я. – На охоте правда случайность произошла? – мне важно, осознают ли опасность Ориксай, Ава и, особенно, Бел.
   – Ориксай сказал именно так, – сказал Белогор, садясь рядом со мной. – А ты думаешь…
   – Нет, не думаю. Зачем убивать Авиллу? Её смерть невыгодна никому.
   Послышался какой-то шум, что-то упало, Белогор вздрогнул, хмурясь.
   – Нева, я посмотрю её, она одна… – сказал он, вставая.
   Я усмехнулась, поднимаясь с постели, не пытаясь прикрывать наготу, пусть видит, как я полна и прекрасна, не в пример его пигалице.
   – Пойду я, скоро полночь, мне надо на своём Лунном Дворе быть, – сказала я, набрасывая платье не торопясь. – Ты… времени бы не терял, пока она у тебя… Засевай поле, пока под паром стоит. Не то, Орик, он парень-то горячий и решительный, думаешь, долго будет терпеть её отказы?..
   Я не напрасно всё же решил стать любовником Доброгневе, теперь я гораздо яснее понимаю её, её мысли и чувства. Смешения тел открывают её для меня нараспашку. Она не знает этого, в людях не читает, её дар иной… Эта неожиданная лёгкость и весёлость, вспыхнувшая в ней после несколько острожного прислушивания к моим мыслям, понимаю ли я, что затевается в действительности, я почти физически ощутил её мысли и их крутые повороты, пока она была здесь. Все планы её сменились во время нашего разговора и всё потому, что я, чувствуя её верно, догадался убедить её в том, что Авилла и Орик не испытывают ни капли симпатии друг к другу.
   Обоих пока не тронут. До каких пор? «Не теряй времени»… значит, даже мои планы совпали с твоими? Ну да, мой сын на троне, конечно, предпочтительнее для неё, чем любой сколот.
Часть 7
Глава 1. Беспокойная ночь
   Я не мог заснуть этой ночью даже рядом с Веей, счастливой от того, что мы соединились снова. Она пришла этой ночью в наши с ней прежние покои в тереме, чтобы провести время со мной, но детей и весь скарб перевезём завтра.
   И вот Вея уже спит, успокоенная и, полагаю, счастливая от того, что блудный муж, вернулся в семью, осознав ошибки и раскаявшись, Вея спит, тихо посапывая, я же не могу не думать об Онеге, о том, что сказал Лай-Дон, что я легко и быстро забыл…
  Но самое главное, о чём я сейчас думал, это, что я увидел сегодня на площади, как люди в действительности относятся к Орику, Ориксаю теперь, моему царю. Люди, которые готовы были, как мне казалось, перед этим разорвать его в клочья вместе с конём, прислушались, подчинились и объединились вокруг него, вместе с ним подняв общую мольбу Богу.
   Я всегда любил и уважал Орика, и я был горд сегодня, что именно он мой царь. То, что Онегу он забрал себе… получается, по праву сильного? Кто в царстве сильнее царя? Только Смерть.
   Вот этому я должен помешать. Или, как предлагает Явор, воспользоваться и… Может быть, я и пошёл бы по этому пути, соблазн огромен, может быть, если бы сегодня не ранили Онегу. Ясно, что случайно, ясно, что метили не в неё, но и так же ясно, что любой удар в Орика может попасть и в неё…
   Я должен выбрать, быть мне с Ориком, на стороне Света, но оставить навсегда мечты снова завладеть Онегой. Или же на стороне Явора и тогда… без Орика, почему ей не обратить свой взор на меня?..
   Однако, прав Лай-Дон, надо поговорить с ней, чего она хочет? Или, напротив, надо решить самому, не этого ли хотят от нас женщины?
   
   Я съездил на Солнечный двор ещё вечером, но Авилла была в прежнем состоянии, в странном полузабытьи, всё на том же столе-помосте у Белогора. Вернувшись, я отказался вечерять, какая еда, когда моя Ладо лежит белая как полотно на этом Белогоровом одре и едва дышит. Поэтому я просто ушёл к себе.
   Едва я лёг в постель, я вспомнил, что не спал в ней прошлой ночью. Я вспомнил об этом, происходившем будто бы очень и очень давно во времени, будто прошлая ночь была десять лет назад. Ничто не пахло здесь Авиллой – бельё сменили, но я помню, как она благоухала вчера… Не так, как она пахнет сейчас, всё ещё кровью и снадобьями Белогора, которыми он потчует её, но тем неуловимым, будто ароматом волшебно светящейся кожи и волос, в которых запутала светящиеся пальцы Луна…
   Я не могу не думать, не видеть мысленным взором, что сделали с ней, те, кто из благоухающей свежестью и прелестью волшебницы, сделал окровавленную, побледневшую, онемевшую, подошедшую к краю жертву…
   И ненависть сжимает меня в кольца раскалённой стали. Ничего, я найду и разберусь с этими людьми… Своими руками. И с наслаждением.
   Только бы это не был Белогор… Такой, кудесник как он, бесценен как союзник и страшен как противник. Даже, возможно непобедим… Но при мысли о нём я не мог не задрожать от ревности. И то, что Авилла сейчас с ним, в его руках, в его доме, полностью в его власти… И против его прикосновений она не возражает ни одним движением, даже наготы не стесняется при нём. А от меня закрылась… он ей ближе, чем я…
   Но потянулась ко мне. И как смотрела на меня… Теплее стало в груди при воспоминании об этом. И о том, как я поцеловал её… Ладо-Ладо, не принимай его, не считай его ближе, чем я! Забудь, что он твой жених. У тебя теперь есть муж…
   Как она притиснула тоненькие руки свои к грудям… как вздрагивал её живот от сдерживаемых слёз…
   И глаза эти, заполнившиеся слезами…
   И то, как Белогор отвернул её от меня…
   Он ревнует её ко мне… Всё равно ревнует, что бы он ни говорил, что бы ни делал… Любит её… Нехорошо любит. По-мужски… не по-дружески.
   Однако я всё же думаю, он не в заговоре. Или мне хочется так думать… Ведь если он против меня, то Авилла… не перейдёт ли на их сторону? Ради него?.. Но почему я уверен, что не перейдёт?..
   Вдруг в дверь моих покоев требовательно постучали. Ещё чего посреди ночи!
   Или что случилось? А вдруг с Авиллой?.. Я сжался. И на дрогнувших ногах двинулся к двери, молясь всем Богам Северным и нашим, чтобы не об Авилле вести…
   Я открыл двери. Яван бледный, с огромными светящимися в темноте глазами, как леший, вошёл ко мне.
   – Позволишь, Орик?
   
   Доброгнева вышла из моих покоев, я запер двери покоев на засов, прислушиваясь к её удаляющимся шагам по гулкой в ночи лестнице, и только тогда открыл дверь в свою потайную горницу. Только когда Нева окончательно скрылась, я почувствовал до чего мне страшно. Я будто в лапах огромной паучихи… уже чувствовал себя так, вернее, думал об этом.
   Но я тут же забыл свои мысли и страхи, когда увидел, что произошло в моей тайной каморе…
   – Бог наш милосердный, Ава! – воскликнул я, увидев, как она, путаясь в покрывале, упавшем вместе с ней, силится встать с пола…
   Я подлетел, отшвыривая лавки и табурет, попавшийся на пути:
   – Что ж ты делаешь?! Ты зачем…
   Но она не даёт коснуться, бьёт меня по рукам и шипит, будь голос сейчас, кричала бы:
   – Уйди!.. Фу! Гадость… какая гадость!.. Уйди ты! Пахнешь спермой!.. И ею!.. У-у-у… Её потом, её телом!.. уйди! Уйди, как ты… как мог!
   – Ава… – всё же подхватил её под спину, ноги ещё не держат её, едва она поднялась, побледнела в синеву, прикрывая веки.
   – Уйди, ненавижу тебя!.. Все вы… – вытягивает руки, чтобы оторвать меня от себя, вывихивается, но у неё слишком мало сил, я чувствую, как она вспотела от слабости под тонкой тканью покрывала, но бьётся, не сдаваясь. – Уйди! Слушать меня заставил!.. Всё слышать… как ты спишь с ней…
   – Ава, милая…
   – «Милая»… – скривилась она, – замолчи! Не можете не втыкать во всех подряд… – отталкивает моё лицо, – не могу… всё воняет кровью… как на бойне… и вы ещё с ней… пусти! Да пусти же! Тошнит меня…
   Она вывернулась, и, упав на колени, задохнулась от накатившей рвоты. Я оставил её ненадолго, если кровь не пошла до сих пор, значит, не прорвётся. Вышел из покоев, приказал принести одежды чистой и бельё.
   – Какая баня почти остыла? – спросил я всё того же любопытного служку. Надо будет отослать его…
   – Та, что с того краю, Великий Белогор, с заката уже не топили.
   – Чисто там? – я мог бы не спрашивать, чистота на Солнечном дворе всегда и в любом закутке бескомпромиссная, я не терпел грязи, что вполне соответствовало отношениям с Богом Солнце. – Воды побольше принесите. Одежду тоже в баню несите, и шубу. Да, и гребни для волос. И чтобы на дворе никого, нельзя на раненую царицу глядеть – силу глазами выпьете.
  Я вернулся к себе, Ава, как и следовало ожидать, совсем обессилевшая, откинулась на полу, приложив ладонь к лицу.
   – Не трогай… не трогай меня… – уже слабо, не как давеча, проговорила она, но не дерётся.
   – Да ладно уже, – я поднял её с пола на руки и она, помогая мне, обняла меня за плечи, притулила голову.
   Через двор пройти дело быстрое, по деревянным настилам не скользко. В бане не жарко, но тепло, и пара нет, ей сейчас жара никак не нужна, в лохани мыться нельзя, в тёплой воде разойдётся рана в груди, так что я поливал на неё водой из кадушек, а она мылила всю, волосы, кожу снадобьями из золы, желтков и масла. Я помог ей распустить и распутать, вымыть волосы, склеенные кровью, и отмыть остатки крови с кожи.
 – Я сама теперь… Отойди… сам помойся, иначе меня стошнит опять, – голоса по-прежнему почти нет, но он уже звучит спокойно.
   Я разделся тоже, отбросив свою одежду к груде остатков Авиллиного платья, всё это надо сжечь, на юбке её крови почти нет, поэтому можно позволить кому-нибудь из низших помощников то сделать.
   Её тело совершенство творения – это провидел некогда поэт, писавший о ней, тогда девочке, кожа светится изнутри, нежная, как лепестки самых нежных белых цветов, удлинённые линии, тонкие мазки, изящная лепка… и очень сильное, как у юноши, как у дикой кошки, сможет ударить лапой так, что не поднимешься… Авилла навзничь легла на полку, собирая силы.
   – Не глазей, ишь, смотрит… – сказала она, не поворачивая головы и даже не открывая глаз, ясно, что чувствует мой взгляд. – Кожу прожёг глазами бесстыжими. Думаешь, если у меня в глазах темно, я твоих не чую? Чую даже, что стоит у тебя…
   – Что ж ты хотела… – усмехнулся я.
   – Ничего, рассказывать ещё будет... о нём только и думаете все, куда потеплее пристроить… Не гляди и всё! А лучше ещё… В терем к царю отвези меня.
  – Скорее в его постель?
   – Нет, в твою! – зло огрызнулась она.
   – Я тебя в постель не тащу, – сказал я, почти оскорблённый.
   – Рассказывай! Не тащит он…
   Её в постель не затащишь, не из таких. Да и не выжила бы она, будь слабой хотя бы немного. Как сталь булатная закалилась за эти семь лет. Даже Яван – тоже закалка. Для сердца её. Сердце твоё, Ава… возле него я оставил несколько капель своей крови…
   Несколько капель моей крови в её теле… А ведь это… Это открывает мне двери: я могу приворожить её. Самой крепкой ворожбой. Невиданной силы и надёжной.
   Ава повернула голову, посмотрела на меня, чуть-чуть улыбаясь, и губы порозовели даже:
   – А ты… ничего, ладный. Гладкий, совсем волос на теле нет. Блестит кожа… Как золотая статуя… И сильный. Мощный даже стал. Как воин, – сказала она, теперь меня смущая взглядом.
   Несколько капель моей крови в её теле… даже заклинаний произносить не придётся…
   – Так я воин и есть. Со смертью, с тьмой.
   – Где сила помещается у тебя? Такая, что ты мою Смерть остановил?
   Её насмешливое, но всё же восхищённое, признание мне льстит куда больше восторгов тысяч и тысяч других людей.
   – Твоя Смерть далеко ещё, вчера даже не просыпалась, – сказал я, улыбаясь. – И Её… не остановишь, если придёт. Любая неумолима. Можно уговорить на время, но не отогнать. Она сама решает.
   Ава смотрит на меня, щёки не могут порозоветь пока, но выглядит уже лучше, и улыбка вполне здорового человека.
   – Я даже… то есть я всегда знала, что ты по праву Великий жрец, но что ты… настоящий кудесник.
   – Я время зря не терял, Ава. Учился и развивал природный дар.
   – Никто не спас бы меня.
   – Ты не должна была умереть вчера. Тебя не ранили бы, если бы меня не было рядом, вот и всё, – я рад побольше говорить, иначе побороть желание подойти к ней станет невозможно.
   – Значит… – Авилла села осторожно, боясь очевидно головокружения и дурноты, – значит… выходит, я должна была оказаться с тобой вчера, в этом Вышний замысел что ли?
   Я улыбнулся:
   – Ну, выходит, так, – я сам думал уже об этом.
   Ава покачала головой:
   – Ох, не гляди так, Белогор, и так… лучше вообще не смотри.
   Я протянул ей гребень, волосы, чистые теперь, подсыхают, а в остывшей бане становится холодно, пора убираться.
   – Тебе поспать надо, Ава. Чем дольше, тем лучше.
   – Зелья хочешь дать? Не люблю я.
   – Никто не любит.
   – Напрасно ты так считаешь, – она качнула головой, волосы, завиваясь в упругие локоны, плещутся вокруг неё. – Думаешь, здесь, в Солнцеграде, с твоего двора не торгуют зельями тайком? В Ганеше торговали. Проститутки особенно ценят их… правда, те, что с Лунного двора, сильнее, забористей.
   Я похолодел:
   – Ты откуда это знаешь?
   – Ты забываешь, чем я занималась, не главный же жрец в городе лечит проституток, Бел, – увидев моё смущение, она засмеялась: – а ты всё думаешь, что я отдавалась за деньги?
   – Ну… – я не думал, конечно, так, но столько лет…
   – Ладно, идём отсюда уже… Поможешь дойти-то?
   – Я отнесу тебя.
   – Я сама.   
   – Пойдёшь сама? Не хочешь, чтобы я касался тебя?
   – Хочу, почему же. Мне приятно. Даже чересчур… Но… надо уже и ходить начинать, не то ослабею совсем.
   – Всему своё время, Ава, наберись сил.
   Она надела рубашку, приготовленную для неё, из тонкого льна, расшитую обильно алатырями.
   – Брачная рубашка какая, – усмехнулась она, оглядывая вышивку.
   – Запахнись, очень холодно, мороз.
   – Я не простыну.
   – Простынешь, месяц со мной тут будешь, – усмехнулся я, сам завершая одеваться, натягивая сапоги.
   – Ты кого пугаешь, меня или себя? – засмеялась Ава, посмотрела из-под ресниц, – весь твой цветник разорю, если торчать тут буду.
  Я подошёл к ней, запахивая шубу у неё на груди и натягивая платок на сырые ещё волосы, она выглядит уже почти как до ранения, только черты обострились немного. Ничего, поправишься, дай срок.
   – Ты… – она улыбается, светя глазами. – Ты всегда был добрым со мной. Как никто. И заботился больше, чем мать или отец.
   – А как иначе? Ты же моя, – я поладил её по голове, разглаживая платок. – Всегда была, как только родилась, моя. Больше, чем их. Я не мог иначе относиться к тебе, привык.
   Она улыбнулась, ресницы, щурясь, совсем прикрыли чудесные глаза, свет от ламп подрагивает от влетающего в щели под приоткрытой дверью ветра, тени колеблются по нашим лицам.
   – Да, Бел… ты не думай, что от ревности я ослепла и оглохла, – сказала Авилла глядя мне в лицо, уже иначе, серьёзно, без ласки. И глаза блеснули:  – Доброгнева?
   – Поняла, – улыбнулся я. Я люблю умных людей, с ними легко. Не надо лишний раз сотрясать воздух словами. – Теперь важно одно: нельзя, чтобы они узнали, что ты не испытываешь ненависти к Ориксаю. Это…
   – Не объясняй. Это я тоже поняла, – она опустила голову, вот я же говорю, ничего говорить не надо. – А ты… как ты понял, что… не испытываю? – она посмотрела на меня.
   Я усмехнулся:
   – Вы были в лесу вместе, если метили в него, а попали в тебя, значит, были рядом, очень близко. Целовались?  – я вгляделся в неё. Ведь целовались же, и мне больно думать про то.
   Авилла улыбнулась немного смущённо, отворачиваясь:
   – Нет.
   Я засмеялся, не без удовольствия глядя на неё:
   – Какая ты…
   – Да ладно, «какая»… Ох… – она покачнулась, прижимая ладонь к лицу, к глазам.
   Я взял её на руки, усмехаясь:
   – «Сама», ещё упрямишься, куда ты из моих рук, – усмехнулся я, с удовольствием прижимая её к себе.
   – А что ж, всё по-твоему?
   – Всё равно всё по-моему, – я дунул ей в лицо, смеясь.
 
   – Ты чего явился?  Что не спишь-то? – спросил Орик, пропуская меня в свои покои. 
  Спальня громадная, большая кровать… я не могу не смотреть на неё, той ночью он с Онегой был здесь. Ещё прошлой ночью……
   – Что колобродишь, Яван? Что принесло тебя, добрые люди спят давно, – нахмурился Орик, глядя на меня.
   – То-то, что добрые, может, и спят, но в твоём тереме, ближе, в твоей семье, завелись недобрые. Смерти твоей хотят.
   Орик посмотрел на меня, чуть меняясь в лице, взрослея сразу, но и светлея как-то лицом, приложил палец к губам и проверил, плотно ли притворена дверь:
   – Знаю я, – тихо сказал он.
   – Знаешь? – удивился я.
   – Ты на свадьбе не был, видал бы, как хорошо подготовились эти самые «недобрые». Ты знаешь, кто? – Орик налил в серебряные кубки вина, от которого я отвык, с тех пор, как… Онега не любила пьянства…
   – Знаю, – сказал я. – Я только не могу понять, один он или улестил его кто-то невидимый пока.
   – Не бойся назвать Явора, Яван, никого немедля казнить я не намерен. Но кто, кроме него состоит в заговоре, я не знаю.
   Орик сел за стол, поставил опустошённый кубок на столешницу, большая спокойная белая рука рядом, рука уверенного человека, сильного, ровные длинные пальцы. Долгие пальцы – долгие мысли. Он умён, это я всегда знал, но, что сможет вот так спокойно, без сердца слушать, что родной дядя замыслил его смерть… Это новое в нём. Что ещё?
   – Я в нём, в том заговоре, – сказал я.
   Может, убьёт и мне не придётся мучительно сдерживать свой взгляд, что косит в сторону кровати, на которой он вчера спал с Онегой… С Онегой! С моей Онегой! Вот у меня сердце заходится…
   А может мне убить его? Что стоит? Он до пояса раздет, вот грудь, вот сюда ткну…
   Орик посмотрел на меня внимательно, наконец-то в глаза, бледнея, дёрнув ноздрями:
   – Давно?
   – Какая разница?! – удивился я. – Со вчерашнего дня.
   Ориксай смотрит пронзительно:
  – Да есть разница, Яван. Решающая даже разница. Почему пришёл ко мне?
  – Не хочу я…
  Он встал:
   – Не хочешь. Меня значит… что, пожалел? Или… почему ещё, Медведь?
   – Я не хочу способствовать распаду, а быть против тебя, это подтолкнуть царство к бездне.
   Орик молчал довольно долго, потом увидел, что я почти не пил вина.
   – Что не пьёшь вина? Думаешь, отравлено?
   Он смотрел на меня, сложив руки на груди.
   – Отравлено? Ничего насчёт вина я не знаю. Не думаю, впрочем.
   – Ладно, не смущайся, Яван. Полагаю, прийти ко мне тебе стоило сил, нет? Почему ты меня выбрал, а не Явора? Не говори сейчас о Свете и Тьме, что в этом для тебя?
   Я и сам себе не объяснил бы, но я чувствовал, что тупик – идти за Явором, ничего, что Явор обещает, я с ним по дороге не получу. Слишком дорого придётся платить, я к этому не готов. Я привык быть счастливым, спокойным, я привык спокойно спать по ночам и радоваться жизни, получая удовольствие каждый день ото всего, от света неба в окна, до варёной крупы в плошке… Заговоры внутри семьи меня самого разрушат ещё быстрее, чем царство. И потом, Онега…
   – Как ты называл царицу, когда она была твоей невестой? – бледнея губами, спросил Орик, прожигая меня взглядом, светлым, как сверкающий стальной клинок. Момент истины…
   Я поднялся, раскрыв рот… Он знает, от кого? Кто выдал меня? Онегу? И что это значит для меня? И для неё? За свою жизнь я не боялся, но Онегу за измену царю ждёт смерть. Наложницу с её ублюдками можно изгнать, но царицу, которая рожает царевичей и царевен, в чьём происхождении могут появиться сомнения из-за материнского блуда, а значит, разрушить и их собственную жизнь и царство, такую царицу можно только убить.
   – Я… я любил… её.
   – «Любил»… Разлюбил уже? Быстро разлюбил-то, – он обжёг меня взглядом. – И меня так же из сердца выкинешь?
   Ориксай смотрит так, что я чувствую, он в этот момент ненавидит меня. Как никогда ещё никого не ненавидел, от него, с которым мы всегда были близки и дружны как никто в семье, это особенно страшно.
   – Или уже? Или… ты в сговоре с ней? Может, затеяли вместе извести меня и царствовать вдвоём?  А что? Ты по крови царь не хуже меня. Ещё и покрасивее будешь, – он прищурил веки и взгляд острый как пика.
   Я сел снова на скамью, покрытую богато изукрашенным толстым ковром, выпил вино до дна.
   – Может быть, Орик. И ты никогда не поймёшь, так это или нет, – сказал я, спокойно. Орик – лев, с ним можно быть только сильным и смелым, козлов и баранов он убивает.
   – Я пойму, – со спокойным убеждением сказал Орик. И я верю, что поймёт, правда. – Так как звал царицу, когда…
   – Я не скажу тебе, – отрезал я. Я чувствую в его вопросе некую… слабость? Слабость к Онеге? Мне это легко понять. Но и злить его не стоит, он убьёт.
   Его глаза блеснули удовлетворённо, как ни странно, даже голову откинул:
   – Хорошо, пусть так, это я уважаю. Скажу больше: я убил бы тебя, если бы ты сказал. Значило бы: низкий ты предатель и трус. А коли не сказал, будем считать, что ничего и никогда не было. Ты меня понял? Никогда и ничего. Ты никогда не знал её.
   – Ты меня ненавидишь?
   – Да, – прямо сказал Орик.
   – Но веришь?
   – Не стоит спрашивать об этом царя. Мои мысли и чувства не твоего ума дело, – без злости ответил Ориксай.
   – Ты можешь рассчитывать на меня, – сказал я, подходя к дверям.
   Ориксай посмотрел на меня, размышляет над моими словами? Выяснилось, что нет:
   – Если я увижу вас наедине, убью тебя, – сказал Ориксай.
   – Я не боюсь.
   – Вот и хорошо. Я не пугаю, просто убью.
    Я долго посмотрел на него:
   – Что ты хочешь сейчас делать? – спросил я.
   – Затаиться.
Глава 2. Жаль…
   Ава спала уже сутки. Зелья пить не стала, я заставил только ещё лёгкого мёду выпить как можно больше. Приехал Ориксай, узнав, что она спит, захотел увидеть.
   Ещё бы мне было не хотеть: целая ночь и уже часть дня. Когда я увидел, что она спит в его опочивальне, я едва не задохнулся, но заметил смятую подушку и одеяло на широкой лавке у стены, отлегло… что ж, как я…
   Она спала очень глубоко, настоящее забытьё, волосы спокойной волной по подушке, коса даже не растрепалась, ресницы… поцеловать бы сейчас в этот приоткрывшийся рот, прижаться губами… её приоткрытые, сладкие…
   – Сколько она проспит ещё? – спросил я Белогора.
   – Кто это может знать, Ориксай? – он тоже смотрит на неё. – Она должна была вчера без памяти приехать, а она не могла забыться до самой ночи. Так что…
   Он потянул меня выйти из спальни. Красивая, надо сказать, спальня, достойная Великого жреца, на мебели золотые пластинки, богатая резьба, рыбья кость. Впрочем, как и во всех помещениях его покоев. И стены окрашены золотом, узоры на потолке. Только во вчерашней странной комнате, где Авилла лежала на столе, никаких этих украшений не было, всё очень просто и деловито, как в избе простого пахаря, стены вообще не окрашены.
   - Ты не знаешь? Я думал, ты знаешь, сколько действуют твои зелья.
   – Она не пила зелий. Потому и не знаю я, сколько она будет спать. Подождём.
   Мы сели за стол в его комнате. Я рассказал ему о вчерашнем приходе Явана. А он мне о Доброгневе, которую они просчитали с Авиллой.
   – И она? Она же…
   – Я же говорю, она не спала вчера, слышала наш разговор, я хотел, чтобы она слышала, чтобы можно было понять, не ошибаюсь ли я.
   – Значит я всем поперёк горла? – сказал я, усмехнувшись. Невесёлое начало царствования…
   – Не всем, Ориксай, Доброгневе. Даже Яван к тебе пришёл, хотя, казалось бы, ему прямая выгода примкнуть к Доброгневе и Явору. А народу ты люб. Но они мутят воду, людей смущают, выискивают подлецов всех мастей, подсылают к добрым людям, сбивают с пути… вот и ширится смута.
   – Так может… – я провёл ребром ладони по шее. – Мы теперь знаем кто, знаем зачем, чего ждать, пока опять…
   – А если это не все?
   Я посмотрел на него:
   – Затаимся?
   – Именно. Всё понять надо, а пока поиграем в их игру.
   – Изображать, что мы с Авиллой терпеть не можем друг друга? – спросил я, хмурясь.
   Он смотрит на меня без улыбки:
   – Это уже не о твоей, о её, Авиллы, жизни речь, тебя приговорили в любом случае, как и меня, впрочем, – сказал он серьёзно, – но только заподозрит Доброгнева, что ты по нраву Аве, тут ей и конец.
   Как мне не нравится всё это! Я понимаю, что он прав. Но только умом, а сердцем… пошёл бы и головы поотрывал подлым суке и псу её! Прикидываться, бог Папай, я никогда этого не умел!..
   Белогор посмотрел на меня, притихшего у стола, и спросил:
   – Ты ел хоть? Осунулся что-то.
   – Осунешься с вами… Не помню я, Белогор, – честно ответил я.
   Тогда он приказал принести яств, и пока мы ожидали, сел напротив и сказал:
   – Через тринадцать дней Весеннее Равноденствие, день победит ночь, лучшее время для открытия пещер.
   Боги, я вообще забыл об этом. Надо же, то, ради чего столько времени искал эту их царевну, которая занозой засела теперь и в голове моей, и в сердце, я совсем из своих мыслей выпустил.
   – Тринадцать дней? Совсем скоро. А… Авилла выдержит? Тяжёлый это обряд?
   Белогор встал, встречая вошедших с тарелями и подносами, уставленными золотыми кувшинами и кубками.
   – Как сказать…
   – А… когда крайний срок?
   – До Солнцеворота, – Белогор посмотрел на меня остро. – Но, Ориксай, чем дальше к Солнцевороту, тем тяжелее, если ты заботишься об этом. К тому же обряд этот для всех и вообще открытие пещер, то есть возвращения Солнца на нашу землю, это огромный праздник раз в девятнадцать лет приходящий, отвлечёт всех от…
   – То есть опять же на наши мельницы вода польётся.
   – Конечно, золота и тебе и всем хватит, никому биться и не захочется. И потом, царя, который дал золото Северу нельзя тронуть. Хотя бы этот год. Это лучшее средство от всяческих злоумышлений. А что до Авы… я лечить умею, проснётся уже прежняя, здоровая Ава. Ну… может только воды пить будет больше обычного некоторое время.
   Это, конечно, лучшее решение сейчас, он прав. Отвлечь всех, одарить, начать царствование с такого праздника, когда все будут одарены сверх всякой меры. Не этого ли я и хотел, когда размышлял о троне и своём будущем на царстве.
   К тому же весна, всё это вместе… и сейчас уж совсем не бедствует народ, даже в сгоревшем Ганеше, последние годы были благоприятными, урожайными, мор не выкашивал людей, Кроме страшного Ганешского пожара бед и не было. Но золота много не бывает…
   – Как это происходит? Я увижу? – спросил я.
   – Конечно. Ты и те, кого уместит холм Солнца. Главная Каменная Спираль там. С этой Спиралью откроются и все пещеры. Время, что они открыты очень коротко, ты должен будешь объехать их сам, это твоя часть обряда. Мы откроем пещеры по всему Северу, если Солнце признаёт тебя царём, в пещеры никто не сможет войти без тебя. Твоя кровь открывает тебе путь. Остальные…
   Я засмеялся:
   – А если царь был… ну… словом, если мать его обманула отца? Прижила от конюха какого…
   – Она-то царица, – невозмутимо ответил Белогор. – А ты… Ты точно сын своего отца, ты точно царь.
   В этот миг я вдруг подумал, как жаль, что отца нет, пока он был жив, никакие тучи не собирались над моей головой…
   Холм Солнца… это же, на берегу океана, ехать придётся, там…
   – Вот поэтому и говорю тебе сейчас. Готовиться пора. Людей послать, всё приготовить, там терема есть, но всех не вместят, да и подновить их надо, всё же девятнадцать лет прошло, может, сгнили вообще… снег расчистить, он стает, конечно, от жара, но ты же не хочешь ноги замочить?
   – От… жара? – какого ещё жара, что он говорит…
   – Солнце же в гости приходит к нам, чего, дождя ты ждёшь? – засмеялся Белогор. – Впрочем, дождь как раз будет, но после. Когда земля и камни остынут.
   – Земля, камни… да ты что?.. А люди? Что, всё раскалится, а мы все живы будем?
   – Не торопись, Ориксай, всё увидишь и поймёшь. Я всю жизнь помню тот день, когда мать Авиллы и Горисвет вошли в каменный лабиринт, – радостно как-то улыбнулся Белогор.
   – Горисвет – тогдашний Верховный жрец?
   – Да, мой предшественник.
   Но меня обеспокоила его радостная уверенность после заявления о жаре, раскаляющем камни:
   – Ты… сможешь провести обряд? То есть, я хочу сказать… не сгорим мы все вместе с тобой?
   Белогор расхохотался:
   – Орик, ты уморишь меня! – аж согнулся от смеха, вот веселится… Дело не в умении, я же говорил тебе, это включается само в нужный день и с теми, кто имеет кровь царей в жилах. Вот и всё. Не надо ничего уметь. Вымрут потомки царей Севера, детей Солнца, с нами умрут спирали, останутся следами загадочными на земле, и никто никогда не поймёт, как они работают и зачем были сложены тысячи лет назад, пещеры запечатаются навсегда. Это как человеческое тело после смерти, ничего уже не покажет, каким был человек, обитавший внутри, как он смеялся, говорил, танцевал, любил… Труп – это только оболочка ушедшего.
   Поднявшись отяжелевшим из-за стола, я подошёл снова к двери в его спальню, и, открыв, посмотрел от порога на Авиллу.
   – Всё же мне не нравится, что она в твоей постели… – сказал я. От него я не хочу сейчас скрывать даже этого.
   – Она не в моей постели, Орик, – вмиг сделавшись серьёзным, сказал Белогор.
   Но меня не смутишь стальным взглядом.
   – Она твоя невеста, обряд этот с вами двумя, чёрт его знает, что такое… А теперь она в твоей постели. Я женат третий день…
   – Никто из нас троих не виноват, что стрела воткнулась ей под сердце, – сухо сказал Белогор.
   Он открыто смотрит мне в глаза, и я понимаю, что мои подозрения, хоть и не беспочвенны, но скоро станут оскорбительны.

   Влага повисла в воздухе мягким туманом, затягивая в свою кисею верхушки деревьев, коньки крыш дальних домов и сами очертания окраин города, видные обычно в ясные дни с высокой галереи моего терема. Я вышел на крыльцо проводить Ориксая, Солнечный двор в окружении цепочки стражников, выставленных вчера царём для охраны царицы, делает его очертания похожими на осаждённый лагерь. Мне неприятно это, надо попросить Орика убрать стражу, никто не нападёт на нас, чего ради, как преступники сидеть?..
   Мороз отпустил со вчерашнего дня, стало пасмурно, к ночи снег пойдёт, воздух пахнет влагой. И снег этот превратится в дождь и начнёт растапливать снег, туман уже начинает своё дело… Явления природы я прозреваю как ничто, как Доброгнева судьбы. Но в моей и своей она ошибается. Тем более в Авиллиной. Ей застит взгляд настигшая её всё же порочная жажда власти. Пороку не место на жреческом троне. Даже на троне Луны. А может быть, особенно на троне Луны, женское начало должно быть чище, как чист родник, к которому припадают измученные путники, спасаясь, иначе разорвётся связь поколений и времён. Всё разлетится в пыль. Что омоет семя, если источник грязен? Гниль и скверна проникнет всюду, уничтожая весь род людей на земле.
   Надо найти подходящую смену Доброгневе. Если мы всё же победим их, нужна будет новая жрица Луны. Но до этого ох как далеко…
   Я посмотрел на постель, где всё ещё спала Авилла. Надо поговорить с ней об обряде, должна она знать, что её ждёт?.. Или просто опоить её и… Но честно это? А честно она не пойдёт. Под стрелу за Орика подставилась… Но как она узнает, что было во время обряда, если не вспомнит? И потом…
   И всё же обманом я не хочу. Особенно с ней. Или можно?.. Не о нас ведь речь, не о нашей жизни, не о ней и обо мне…
   Или всё же именно о нас?
   Но тогда причём тут трон Великого Севера?..
   Всё я замешал в одно варево… Чёрт… Всё же что-то прозрела Доброгнева, разглядела, что вожделение захватит меня.  Всё смешиваю я теперь, кровь Солнца, трон Севера, своё могущество и жажду властвовать, и страсть, непрошенным разбойником, ворвавшуюся в мою уравновешенную душу и всё перемешавшую, изменившую в ней… Во что превратится принятое годы назад решение?.. Чем станет для неё, для меня? А для Ориксая?
   Но ведь он сам пришёл ко мне с вопросом о золоте и пещерах, не я навязывал ему эти идеи…
   Но не приди он, разве я не напомнил бы?..
   Я не ожидал от себя этих нахлынувших опять сомнений. Я, решивший и продумавший всё уже несколько лет назад, знающий, как встанут планеты в этот день, через сколько дней от затмения Луны и за сколько от затмения Солнца, мы должны войти с Авой в этот магический лабиринт, я вдруг стал сомневаться… Как тогда, когда мы везли её из Ганеша в Солнцеград…
   Несколько капель моей крови у неё в груди… неужели использовать это… Заставить её любить меня больше, чем его… У меня стало горячо в животе… Так горячо, что почти больно.
   Для начала надо, чтобы она поправилась. Я придумал, зачем подойти и коснуться её… Я не проверял её рану со вчерашнего вечера, когда она заснула после бани.
   Подойдя к постели, я присел возле Авиллы, отодвинув одеяло, приложил руку к её рёбрам, сдвинув вырез рубашки, чтобы добраться до обнажённой кожи. Нет, ещё жарит там, ещё не прикрылось всё. Всё же лёгкое разорвало здесь не на шутку, времени понадобится больше, чем обычную рану заживить.
   А что мои кровяные капли? Ведь струйкой текла кровь, значит, в неё здесь изрядно натекло, а может и брызнуло в первый миг… Прямо под сердце ей… Я прижал сильнее ладонь, будто забираясь снова внутрь… если ей станет больно, значит, отторгает меня, тогда… отступлю, не стану. Не стану. Чёрт с ним с золотом этим, пусть живут с Ориком, пусть царствуют вдвоём, пусть его сыновья садятся на трон Севера, значит, тому судьба, не стану я насиловать её…
   Но если нет, если примет моё прикосновение… значит, не надо сворачивать с намеченного пути, она примет всё так, как должна, как мечтается мне.
   Ава не только не застонала, нет, улыбнулась, выдыхая, чуть развернувшись ко мне, к моей ладони, розовея губами, будто желая моих объятий… «Я люблю тебя» – говорила ведь и не лгала…
   Я улыбнулся тоже, всё правильно, всё верно, отлегло от сердца, как тяжкий камень отвалили…
   Когда на следующее утро я снова решил проверить, как рана в груди Авы, она открыла глаза, остановив мою руку:
   – Что же это такое, стоит задремать, ты всё за пазуху норовишь забраться… – засмеялась она, но понимает, для чего я «забрался» и не стала противиться: – Что скажешь? – уже почти совсем нормальным голосом спросила она.
   – Хорошо сегодня, – я удовлетворён. – Поэтому и проснулась ты, – улыбнулся я.
   – А тогда почему у меня в груди печёт от твоей руки?
   Вот как, значит… Я решил быть честным. Я не хочу ей лгать, ложь ударит обоих… Или нельзя не солгать?..
   – Я порезался о стрелу, когда вынимал, моя кровь попала к тебе. Осталась прямо у сердца.
   – У сердца? – удивилась Авилла.
   – Я касался твоего сердца. Своей рукой.
   – Значит, есть оно?
   – А ты что, сомневалась? – засмеялся я.
   – Иногда мне кажется, что нет там у меня ничего, что всё сгорело, – она нахмурилась, чуть отвернув голову.
   – Да нет, есть.
   Она опять посмотрела и отпустила держать мою ладонь, приложила свою руку к моей щеке:
   – Солнце сегодня опять. Мороз?
   – Нет, потеплело, вчера туман, дождь был ночью, скоро снег сойдёт, – сказал я, как приятно её прикосновение к моему лицу…И смотрит так в моё лицо, в мои глаза, что у меня не то, что печёт под сердцем, всё тело мне уже печёт и всю душу.
   – Сколько помню себя, столько помню эти жёлтые искорки в твоих глазах, пять в правом, четыре в левом, – сказала она с такой нежностью, так засветились её волшебные глаза, что я не смог удержаться уже…
   И губы раскрываются навстречу моим, и прижимает мою голову к себе, пальцами в волосы, лаская, и отвечает на мой поцелуй, прикрывая веки, и мои глаза закрываются, и несёт меня течение в рай… И груди её под моими ладонями согрелись, колют маленькими сосками, ещё, Ава, ещё!.. ближе!.. рубашки только долой…
   Но она увернулась от моих губ, от моих рук и груди, мягко накрыла пальцами моё лицо, задыхаясь, как и я, отодвигает меня:
   – Да ты что, Бел, милый… Грешно… мы… не сможем остановиться, что ж будет тогда… Не надо, не надо… нехорошо… как нехорошо… нечестно…
   И поднялась, опуская ноги к полу, дыша тяжко:
   – Ты… прости, наверное, благодарнее надо быть, – плечи подняла, будто крылья.
   – Не надо, – и я сел.
    Выровнять дыхание теперь… не смотреть хотя бы на неё…
   – Никакой благодарности я от тебя не жду, – проговорил я, пытаясь как-то начать дышать вот наказание… – Вставай, умывайся, есть надо тебе теперь. Мясо три раза в день.
   Авилла засмеялась, смущаясь и отворачиваясь, чтобы запахнуть рубашку, раскрытую на груди, набрасывает сарафан, выпрастывая растрёпанную кудрявую косу:
   – Три раза и есть-то не захочешь, тем более мяса.
   – Привыкла, не есть?  – и я улыбнулся, что же делать.
   – Да хватит о моей тяжёлой жизни вне Солцеграда, – небрежно усмехнулась Ава. – Люди едят слишком много, это то, что я хотела сказать, – сказала она, расправляя складки платья и выравнивая рукава.
   – Не кружится голова? – спросил я, оценивая, могу ли я тоже уже встать или вид всё ещё неприличен у меня… Авилла поняла моё смущение, улыбнулась, отпуская веки:
   – Не стыдись, Белогор, я… я… если бы… Но…
   – Не надо уговаривать меня, Ава, – я встал на ноги, раз так, пусть видит, что я хочу её, мне и правда нечего стыдится своего естества, – я не мальчик. Я справлюсь, – сказал я. В конце-концов кого мне и винить, я сам её замуж выдал…
   Пока она умывалась, расчёсывала и заплетала волосы, накрыли стол яствами, принесли вина, прошлогодних яблок, засахаренных ягод, ягод, сваренных в меду. Я смотрел, как она ест, больше пьёт, конечно, жажда оправданна.
   – Вина совсем не пьёшь, Авилла, – заметил я.
   – Не люблю вина, – ответила она, – сколько раз меня пытались подпоить, ты не представляешь… Так что отвыкла я вино пить.
   – Не представляю, верно, – я смотрю на неё. – Что я знаю о тебе, Ава, с тех пор как ты исчезла из Солнцеграда?
   Она подняла остывшие глаза:
   – А что ты хотел бы знать?
   – Всё.
   – Уверен, что всё? – она выпрямилась, отодвигаясь от стола. – Ориксай шлюхой считает. Даже сомнений не имеет на этот счёт. Откуда он это взял? Или все из-за Дамагоя сделали такой вывод, как отец? Ты тоже? Вот и лезешь, всё время с…  Думаешь, со мной  можно… Что я порочное существо… Все так думаете?
   – Кто все, Ава? Никого, кто стал свидетелем тех событий, нет в живых, я да Доброгнева.
   – То-то, Доброгнева… Но никого нет, а слава осталась, – она вытерла руки и губы рушником, отодвинулась от стола. – Я не хочу сказать, Бел, что я Божья искорка на земле, незамутнённая ошибками, тайными и явными желаниями… и я как все. Как все люди. Не хуже и не лучше других… – Ава встала из-за стола, к окну подошла, выглянула на волю.
   – Для меня ты лучше других, лучше всех, – спокойно и уверенно сказал я.
   Это правда, я не знаю никого, кто для меня был бы лучше, милее, любимее и даже ближе. Да что любимее… разве кроме неё, я вообще люблю и любил хоть кого-нибудь?
   Ава посмотрела на меня:
   – Как просто всё было бы… как легко, если бы мы с тобой были мужем и женой… Ты и представить не можешь себе…
   Я отвернулась, не в силах смотреть на него. Как неправильно всё стало, что мы не можем быть вместе. Только он для меня был с детства тем, кого я должна была желать и желала. Тогда я не знала ни этих слов, ни этого чувства, только приятие и любовь. Мне так сложно принять кого-то другого, подпустить близко к себе.
   Поэтому так намучился со мной Яван… впрочем, он отказался от меня при первой же возможности, долг, предпочитая любви. Может и правильно, кто его осудит? Не я. Но и не прощаю. Я не поступила бы так. Я ни за что не отказалась бы от него. И я не умерла от боли из-за его предательства, потому что больнее мне уже было. И страшнее было. И предали меня до этого куда подлее. Но после этого мне ещё сложнее. Ещё одна часть моего сердца замёрзла, омертвела.
   И только Бел не изменился, всё так же светят его милые глаза… Но он теперь только друг. Только друг. И никакое привычное моему сознанию и моей душе чувство к нему невозможно. Это преступно не только потому, что запрещено законами всех царств, их я преступила бы ради Бела, но из-за Орлика…
   Орлик… Я ничего не могу объяснить себе, ничего понять, но он… он окружил меня огнём и влил его мне в душу одним взглядом. Просто оказавшись рядом. Нет ни одного слова для объяснения того, что я чувствую, и чувство это всё ширится во мне, заполняя, разжигая мою кровь… Быть может, это всего лишь желание? Но откуда взяться желанию? Оно приходит вслед за любовью, вот как с Белогором или Яваном. Но не впереди…
   Как счастливо и покойно жила бы я с Белогором, прислушиваясь к нему, вела бы царство.
   Хорошо, вероятно, жили бы мы и с Яваном, Ганеш стал бы нам домом. Я не решилась бы никогда родить ему, чтобы не поставить под удар наших детей, как подставили некогда меня, потому что у него уже есть дети. И, если бы он остался со мной несмотря на это, всё было бы… было бы?
   Но судьбы царских детей не бывают просты и спокойны. Что мы такое с Орликом? Я даже не знаю… мы муж и жена, влюбившиеся как подростки на осенних вечорках, но я не знаю, как быть ему женой… Как вообще быть с ним. Мне страшно от силы чувства, поднявшегося непреодолимой волной навстречу его волне, которую я ощутила так отчётливо. И я не сомневаюсь ни мига в нём. Я чувствую каждую его мысль, каждое движение его души… или это странное наваждение, ведь мы знакомы всего-то сутки…
   А потом расстались, пока я выздоравливала… но я уверена, что ничего не переменилось в нём за эти дни, что я не видела его. Я почувствовала бы, я бы поняла, и на расстоянии поняла бы, на любом расстоянии, что что-то происходит с ним, с его сердцем, с ним самим… И что это, и как жить с этим я не понимаю. Моего ума не хватает на это.
   Но, может быть на это и не нужен ум? А только душа и сердце? Но хватит ли мне моего скудодушия, моего маленького сердца, которое даже стрела не нашла в моей груди, чтобы вместить это растущее с каждым мигом гигантское, циклопическое чувство, всеобъемлющее и всепоглощающее.
   Я боюсь его, своего чувства, я боюсь его чувства, куда мы придём с ним, мы, кто должны быть трезвы и хладнокровны. Негоже становиться пышущими вулканами тем, кто вершит судьбы царств… Тем более в такие времена как сейчас, когда вокруг сжимают круги враги и кипит в котлах их злоба, готовая излиться на нас.
   Когда нависла над царством угроза, какой не было даже когда пришли сколоты в первый раз, ибо тогда погибли царь и знать, но само царство и народ, хотя и подвергся всем унижениям, связанным с захватом, но никто не пытался разделять, как хотят теперь, на чём пытается построить свою смуту Доброгнева. Разрывая уже сложившиеся связи, она намерена оседлать бешеного коня вражды и междоусобицы и скакать на нём, но куда он может принести её? Только в пропасть, куда ведут все заговоры, построенные на разобщении.
   Вот такое время, а я, вместо того, чтобы быть царицей мудрой и спокойной, оказываюсь во власти огня, теряя рассудок и самообладание… Остудить нас с Орликом обоих в интересах царства. Это измучит, изломает наши души, мою, может быть, прикончит окончательно, но иного пути нет. Не те времена и не те мы люди, чтобы от счастья слепнуть и задыхаться…
   Я повернулась к Белогору, он смотрит на меня из-за стола, сколько нежности в его светлом взгляде… Бел, мой милый, милый, навсегда милый… После такой разлуки, казавшейся вечной, в которой я почти научилась жить, мы встретились, чтобы не быть вместе. Как это может быть, если я родилась для тебя? Как случилось, что всё было изменено в наших судьбах, и я теперь не могу разобраться ни с мыслями, ни с чувствами моими? Бел… всё стало запутываться, оплетать нас, втягивая других людей, затягиваться во всё более тугой узел.
   – Как жаль, Бел… как мне жаль, что не сбылось то, что было обещано нам… Как бы я хотела быть твоей! Твоей женой. Твоей царицей. Я всегда так тебя любила. Даже вдали от тебя. Приучила себя думать, что ты только моя мечта, что это не я, другая любит тебя, а я смотрю со стороны. Приучила, заставила, привыкла. Привыкла… – она поморщилась даже, как от боли.
   И я вдруг понимаю, я начинаю видеть, как она делала это, как «привыкала». И я ведь привыкал и приучал себя. Я думал, у меня получилось, я был уверен до того мгновения, как увидел её. Я забыл, или не верил уже в то, что чувствовал когда-то к ней. Нет, заставлял себя забыть. Столько лет…
   Но не приучил. И не забыл. Ничего не вышло. Стало только сильнее. Повзрослела она, и во мне открылись запертые кладовые, забытые сокровищницы, закрытые, потерянные. И ключей-то не надо было, сами распахнулись. Разом, едва увидел её. Так и пещеры золотоносные распахиваются…
   Что же я наделал. Что я натворил? Не мог поступить иначе. Думал… я думал, я совсем другой. Я забыл, какой я. Каким был… А оказалось. Когда я задумывал всё, я был совсем не тот, что смотрит на тебя теперь, Ава. За эти годы, за тёмные времена нашествий чужаков, я научился так глубоко скрывать свою суть, что забыл сам, кто я такой. Пока ты не вернулась и я снова я…
   А она продолжает ещё горячее:
   – Но вот теперь мы вместе и не можем быть вместе, как должно было быть. Должно было быть. Почему это невозможно… Невозможно теперь…. Бел, ну почему всё стало так… так странно, непоправимо. И непреодолимо.
   Она говорит так, что у меня жар разлился по груди. Я подошёл к ней. Она сама шагнула ко мне, и сама обняла меня. Мы почти одного роста, она значительно тоньше легче меня, но разве слабее…
   – Милый мой… мой милый Белогор… как это больно возвращаться туда, где уже всё было сожжено и ничего не восстановить, можно только строить заново…
   Я поцеловал её милую тёплую голову, мягкие волны волос, кудряшки щекочут мне кожу… моя ты. Всегда была моя. Даже теперь моя. Я тебя отдал, но… от этого теперь только больнее. Только острее… всё острее, даже моё желание. Желание. Такого сильного, всеобъемлющего, во мне не пробуждалось никогда. Ава…
   Но она с улыбкой тихой и нежной, но уже прохладной, отстранилась, выпустила меня из объятий, отделилась, опустив голову.
   – Ладно, Бел… Не будем ныть. Что теперь… Всё сделано. И не нами. Не нами. Я ничего уже поделать не могу… уже… – она не сказала, что «уже» и пойму я это так нескоро…
   – Пошли в царский терем, пусть царицыно платье пришлют, невместно повелительнице Великого Севера в простецком сарафане и без золота выходить, – сказала Авилла, окончательно распрямляясь и совсем иным уже голосом.
   – Ты… так сказала… ты жалеешь, что Ориксай… тогда почему тебе не примкнуть к заговору Доброгневы, тем более что в конечном итоге она ставит на тебя? – спросил я.
   Авилла посмотрела мне в лицо, уже отпустив из своих рук, а я не хочу отпустить её и всё ещё прикасаюсь к её талии, будто цепляюсь.
   – Ну, может быть потому, что он направлен против двух людей, без которых мне вообще…
   – А если бы это было в интересах царства? – спросил я.
   – Ерунду, какую говоришь, Белогор! – почти рассердилась она. – Царь и Верховный жрец – нельзя трогать вас. Вы две ноги для Севера.
   Я улыбнулся, отпустил её из своих рук.
   – Ава, я хотел обсудить с тобой… – начал я, когда ещё и сказать. – О древнем ритуале. В этом году возвращается Солнце на Север.
   Она посмотрела на меня:
   – Подожди-ка, ты… о пещерах этих? И золоте? – что-то блеснуло в её глазах, радость, будто радостная идея.
   – Именно, – подтвердил я. – Через двенадцать дней Весеннее Равноденствие…
   – Год Солнца… – она улыбнулась, просияла даже. – Ведь это может быть спасительный выход для нас!
   – Погоди, Ава, обряд не так прост и…
   – Бел, неужели думаешь, я хоть на что-то не пойду ради нас всех? Сами меня обратно на трон притащили, не такая уж большая жертва, кровью обагрить камни древнего лабиринта. Я столько крови по лесу разлила, что…
   – То-то и оно, может, подождать…
   – Ждать? И чего дождёмся? Доброгнева вчера немного отпустила удила своего безумного замысла, но разве мы можем быть уверены, что она не передумает, что ей не придёт в голову что-нибудь… Вот хотя бы охота эта –  решение возникло во время завтрака… Нет, Бел, нельзя ждать, чем быстрее,  тем лучше, это даст нам преимущество. Кто тронет золотого царя в год Солнца?! Хотя бы передышка, а дальше посмотрим, как быть. Их накрыть надо всех и разом, так, чтобы не получилось, как бывает, когда потрошат кур: разлей желчь и всё будет отравлено горечью…
   Я должен сказать всё, надо быть честным до конца:
   – Ава, этот обряд, он… я не знаю и никто не знает точно, что происходит с двумя в лабиринте, но… ты и я…
   – О чём ты?
   – Потоки вышних сил делают с людьми то, чего, может быть, они не хотели бы…
   Она качнула головой, улыбка едва трогает губы и сказала убеждённо:
   – С нами никогда и никто не может сделать то, чего мы не хотели бы. Даже раб только тот, кто позволил себе стать рабом, никто тебя не сделает тем, чем ты не являешься, любому насилию можно противостоять.
   – Всегда?
   – Всегда. Смерть разве не выход? Последний, но выход, чтобы не подчиниться чужой воле. Но драться надо до конца.
   Я многое понимаю в ней, теперешней, когда слушаю сейчас. «Драться до конца», конечно, дралась все восемь лет… вот и отвердела бесценным кристаллом. Но я и не думаю действовать против твоей воли. Нет-нет, милая, никогда…
   Привезли одежду для Авы. Ориксай не жалеет для неё сокровищ. Украшения она надевала долго, нанизывая на пальцы, на запястья, на шею, вдевая в уши, на лоб, распустив волосы свободно по богато расшитому всеми возможными оберегами платью, долго и не торопясь, оглядывая себя в большое зеркало, что принесли ко мне, как приносили, когда я одевался для обрядов. В остальное время зеркал в своих покоях я не терпел, не желая держать открытыми двери в соседние миры. Да и прослушать мысли и подглядеть чувства любому ворожею через зеркало не составит труда.
   А сейчас я с удовольствием наблюдал, как она наряжается и любуется собой. На сапожках и то свободного места нет от вышивки.
   «Как жаль, что ты не мой муж…» Если мы могли менять прошлое, чтобы изменилось настоящее… Почему мы можем так много, но так мало?..
Глава 3. Солнечное утро
   Я не видела, к сожалению, как встретились после Авиллиной болезни наши царь и царица. Явору, занятому с войском, где он склонил на нашу сторону почти всех воевод, тоже был недосуг ездить сопровождать Ориксая за царицей на Солнечный двор. Удивительно, как много можно сделать только серебром и золотом. Ведь в войске, состоящем в основном из сколотов, все обожали Ориксая, горячий и бесстрашный, он был воин от рождения, как и все они. Наравне со всеми участвовал в завоевании нашего Севера, когда они выбили его из рук Колоксая. Тогда он во главе небольшого отряда первым ворвался в Солнцеград. Первым из всего войска, круша на своём пути противника, мечом сбивая головы с плеч, будто головки с роз.
   Ему было пятнадцать лет тогда. Тонкий как былинка, золотоволосый, смешной мальчик, казался милой девочкой издали, своими локонами, светлым лицом. Но вблизи сомнений не оставалось: мужчина в нём бесстрашный и решительный помещён с рождения. Тогда, при первом взгляде я и возненавидела его. Такие становятся независимыми и сильным царями, вслед за отцом. Ему приживалы, советники, даже в виде прекраснейших и умнейших любовниц, не нужны. Шансов с этой династией у меня нет.
   Я долго искала сочувствующих. Сколоты преданы царю, а наши северяне, после Колоксаевых зверств к новым, спокойным и справедливым захватчикам не испытывали уже такой непримиримой ненависти…
   И вот сегодня Явор приехал ко мне на Лунный двор рассказать новости. Оказывается, полным ходом началась подготовка к открытию пещер, уже отправили первый отряд к Солнечному холму, снаряжают и остальные для того, чтобы подготовиться к празднику. А после открытия пещер царь объедет их все, сколько успеет, собирая золото. На это у Ориксая будет около девяти недель, после день остановит рост, учитывая неблизкие концы, успеть непросто. Но он успеет достаточно.
   И почему он не погиб во время свадебных испытаний?! Всё так идеально было рассчитано. Как можно было пройти их?! С трясущимися после мёрзлой пашни руками и ногами прикончить громадного, самого мощного и злобного быка, которого отыскали для этого в Солнцеграде и окрестностях! Как он сумел это, чёртов степняк, Великсаево отродье!? Досада снедала меня. Откроет пещеры, весь год не тронешь его…
   – Что Яван? – спросила я.
   Яван вызывает сомнения во мне, хотя он наш самый естественный союзник. Но он слишком далёк от всех этих споров за власть, вообще от трона, младший из всех братьев, он никогда не помышлял о власти, и привык жить в своё удовольствие, не утруждаясь ни обязанностями, ни заботами. Даже жена у него была одна, принимающая его со всеми его недостатками, ведь другой он не брал, и она была благодарна ему уже за это.
   Влиять на Явана очень сложно, именно потому, что он напрочь лишён честолюбия и амбиций, которые движут всеми заговорщиками. Для него это досадная и хлопотная суета, отвлекающее от любимых занятий: охоты на зверей и за всеми юбками, что оказываются в поле его зрения.
   И только появление Авиллы и то, что он, очевидно, успел как-то серьёзно, не в пример обычному, увлечься ею, дало нам с Явором в руки эффективное оружие против него. Конечно, он стал нашим союзником уже из страха быть раскрытым перед Ориксаем. Со слабыми людьми легко, они подчиняются силе.
   С Авиллой можно лаской и изощрённым притворством, которое она не должна раскрыть, дети царей, особенно, такие как она, чистые и простодушные, не способные сами на преступления, глядят поверх голов, не в людей, не замечают мелочей, которые выдают подлецов.
   И всё же Яван был всегда так близок с Ориксаем и довольно дружен с Белогором, что опасно было полностью сразу довериться ему. Помогало только то, что его не было в Солнцеграде почти два года.
   – Яван наш совершенно обескуражен и опустошён расставанием с Авиллой. И ревнует к Ориксаю, просто спокойно слышать не может любого упоминания о царе и царице вместе, – сказал Явор, высокомерно усмехаясь. Ему, вечно получавшему «объедки» со стола любовных приключений Явана, особенно приятно, что сейчас его брат, такой удачник в любовных делах, испытывает муки.
   – Пускай притерпится, иначе выдаст нас раньше времени, и так едва не попались. Белогор, он глазастый, его сильно смутили эти свадебные пытки. Он подозревает. А тут ещё твои идиоты едва Авиллу не убили… хорошо, что Ориксай не догадался, что это покушение.
   – Я приказал уже сотнику, что нашёл того лучника, отправляться  рядовым в Ледовитский гарнизон. Пускай поморозит зад круглый год, – зло оскалив зубы между тёмно-красных губ, проговорил Явор.
   Действительно, эта ошибка с ранением Авиллы могла испортить весь мой замысел, всё же она нужна мне, хотя бы на время, пусть родит наследников, а там… Совсем мне не нравится вариант с царём Явором на троне, с его подлой и скрытой натурой, он воспользуется моей помощью, а там кто знает, как ему захочется поступить со мной…
   Расчет на Авиллу и её детей надёжнее. Да и больше мне по душе.
   – Этот год должен быть теплее обычного, – сказала я. – Солнце возвращается к нам. Кроме обряда с пещерами, Белогору все три месяца, от Весеннего Равноденствия до Летнего Солнцеворота придётся проводить обряды с принесением жертв.
   Явор потянул руки ко мне, прижимая большие ладони, сухие и холодноватые… он не противнее прочих моих любовников, ничего особенного, но я не стремилась много времени проводить с ним, особенно, теперь… И это тоже поднимало во мне волну ненависти к жрецу Солнца, которого я люблю половину своей жизни. Столько лет пользоваться какими-то блудницами и никогда не обратить внимания на меня, хотя знал отлично моё отношение! Снизошёл, наконец…
   Окончательный план всего этого замысла появился в моей голове после того как я узнала, что Белогор и Орик ищут Авиллу. Если она сядет на трон, я смогу остаться к ней близкой, как и была много лет, пока мы не потеряли связь. Ведь даже письма она писала только мне, не решаясь и стыдясь писать Белогору, полагая, что он отринул её из сердца за историю с Дамагоем. Но всегда спрашивала о нём в письмах. Вот только писать мне она прекратила давно.
   Ночь подошла тихо, обнимая город мягкими лапами, как чёрный кот, снижая звуки, зажигая огни. Я посмотрела в окно, далеко видно с нашей окраины, огоньки на улицах горят равномерно, в окошках домов мерцают, гаснут, зажигаются, Луны не видать сегодня…
   – Что молодожёны наши? – я обернулась на постель, где возлежал до сих пор Явор, он забросил руки за голову, мерцающие в полумраке, как крылья большого бледного мотылька.
   – Да… как сказать? Не знаю, Доброгнева… открыто не враждуют, конечно, но и не воркуют больше, первая ночь видно так и осталась лучшей, друг на друга не глядят, а к тому же у Ориксая приспевают две роженицы, тоже любви со стороны Авиллы не способствует всё это, а?

   Не воркуем… не воркуем, нельзя. Нельзя…
   Ах, как я увидела его, приехавшего на Солнечный двор за мной. Соскочил с коня, и бегом на крыльцо, как копьё, весь устремлён ко мне, ко мне, мой милый, мой Орлик! Взбрыкнуло и поскакало безудержным галопом моё сердце навстречу ему, его сердцу… горячие ладони, сразу будто и не к рукам моим, но прямо к сердцу, всю обняли меня, согревая… Орлик, будто десять лет не видела тебя. Орлик мой… Глаза твои, светлый, ясный огонь в них, да от всего тебя исходит свет…
   Ладо… Наконец-то на ногах вижу тебя, солнце играет, отбрасывая блики от золота на тебе. Дочь Солнца, ты моё солнце, моё солнце, мой свет, жизнь моя… Руки худые в мои ладони, дай согреть…
   – Орлик… – выдохнула она, светом глаз прямо мне в душу, Ладо моё, наконец-то вернулась ко мне. Говорят нельзя показывать ничего, как суметь, не показывать… когда наружу рвутся из меня искры этой радости, как от огня, горящего внутри…
   Я смотрю на них… Бог Солнце, и ты видишь, я не знал, что такое ревность… и нельзя мне ревновать, нельзя сходить с ума, нельзя замутнять разум… Но что поделать, когда он замутнён. Зачем я вернул тебя, Ава, честолюбивыми замыслами движим, в самое сердце пламя себе занёс.
   «Как жаль, что ты мне не муж», она любит меня, любила всегда, но Орик… не думаю, что она сама понимает, чем он становится для неё. Я для неё – река, спокойная ровная вода, но Орик – это океан и не наш Ледяной, но тёплый и бурный…
   Ориксай посмотрел на меня:
   – Спасибо, Великий Белогор, за спасение жизни, – сказал он, блестя глазами и мне слышится, что я ему спас жизнь. Как странно видеть его таким.
   – Я всего лишь инструмент в руках Божиих, – ответил я спокойно, это так и есть. – Любовь живит.
   Они оба посмотрели на меня, будто удивлённые этим словом, что не говорили себе ещё этих слов? Какие там слова, у них, думаю, мысли-то смешались все от близости друг друга…
   
   Меня в толпе никто не замечает, тем более что огненные кудри мои прикрывает шапка. Я смотрю на Онегу, теперь вижу её только издали, неужели она – та самая, с кем мы по больным дворам ходили? Вот эта, в необыкновенно красивом наряде, в золоте вся – на одежде, на обуви, в волосах, волосы струятся, сияя на солнце, переливаются самоцветы, она и без этого светилась, а теперь и вовсе – сверкающая. Будто знала заранее, что такие наряды ей носить, что ей были другие украшения, когда она царские надела теперь.
   Да, полно, она ли это? Совсем ведь другая женщина… Другая. Прав Медведь, Онега в Ганеше осталась, это другая женщина. И не подойдёшь просто так.
   Но хозяин мой, похоже, всё-таки избрал путь верный. Не пойдёт он предателем. Что угодно, но вероломство не в его природе. Проиграет вероятнее всего. Её вон уже проиграл, но не запятнает душу подлостью ещё большей, чем та, что сделал, отступившись от неё.
   Может он, царь, и люб теперь стал царице, как все говорят, но это мало меняет дело.

   Не меняет. Это жжёт меня тем больше, что когда Авилла вернулась в терем, она спокойно поздоровалась со мной в числе прочих, вышедших встречать её. Побледнела и, главное, похудела за эти два дня, но глаза горят жизнью, здорова, стало быть, поправится. А к ночи я узнал, что из спальни выгнала Орика…

   Боги, не выгоняла. Но пусть так думают все…
   Пир, посвящённый выздоровлению царицы, мы, перед тем как выйти к нему, оказались в своих покоях. Я вошла первой, одну ночь только и спала в этой опочивальне, и то будто в дальней дали было… Я мёрзну, не мёрзла много лет, приучилась не чувствовать холода, а теперь мёрзну, разнежилась в руках Белогоровых, добрых…
   Надо шубку снять, но мне так холодно, что никак не могу заставить себя даже крючки расстегнуть. Орлик подошёл со спины, сжал плечи мне, его ладони греют и через мех и через ткани. Но только…
   Положила холодные ладошки мне на руки, не хочет, чтобы я обнимал? И касается-то легонечко, будто крылышки рябчика в снежном лесу…
   – Что ты, Ладо, не хочешь, чтобы трогал тебя?
   Вместо ответа, она щёку прохладную прижала к моей ладони. Я отпустил её, меньше всего я хочу заставлять… тем более:
   – Может быть… тебе просто пока вредно? – спросил я.
   Она повернулась ко мне:
   – Вредно? Ничего такого Белогор не говорил.
   Я усмехнулся, глядя в её похудевшее в эти дни лицо:
   – Белогор… во всём веришь ему? – хмурясь, я отошёл от неё, снимая тёплый кафтан, натоплено тут, не продохнёшь…
   – Верю. Ты не веришь? – она смотрит на меня, как девочка, не хочет, чтобы я не верил её дорогому Белогору. Ох, да верю я ему, вот только уж очень он нежен с тобой, и то, что вы жених и невеста были много лет, это тоже скоро не забудешь…
   – Я к нему тебя ревную, – признался я. Чего юлить? Она всё равно всё чувствует во мне. – И к Явану. Он приходил сюда. На постель косился, думал, не замечаю я. А мне хотелось ему шею сломать… Не в укор говорю тебе, просто хочу, чтобы ты мои чувства знала. Все, до конца.
   На это, в несколько быстрых шагов, она подошла ко мне и обняла, прижавшись сразу вся, прижала голову, и, зажмурилась, даже. Как ребёнок… тебя ребёнком выбросили из нормальной жизни и заставили повзрослеть, никому не верить, никого не слышать, но мне ты веришь, как я верю тебе.
   – Ладо моё… – выдохнул я, прижимая её к себе, широко растопырив пальцы.
   Когда он говорит так, когда называет древним нежным именем этим, я таю воском, превращаясь в нежный текучий мёд… Выпей меня, мой Орлик, всю до дна, мне не оставляй ничего…
   И едва я почувствовала его дыхание на своих волосах, когда он склонил голову ко мне, а я…
   – Государь, царица! Гости ждут вас! Пировать пожалуйте!..
   Гости… за столом мне есть не хотелось совсем, только пить, но много вина и голова зашумела, будто в ней набат, в постель бы лечь…
   
   Пир этот как все прочие, только повод необычный, выздоровление царицы после такого ранения, это не каждый день происходит. Да и нездорова она, как я погляжу. Уж я в ней разбираюсь. И взгляд Белогора на неё, острый и всё более обеспокоенный, красноречиво свидетельствует об этом. Что ж отпустил так рано, подержал бы на своём дворе, чтобы оправилась полностью. Только бы не в его, Орика, постель… Нет, отпустил, лекарь чёртов!
   Вея рядом со мной, наши сыновья, старших позволено взять и на этот пир, Вея, гордая мать, они рядом с ней, она – со мной.
   – Тоненькая, какая царица-то наша, рожать сможет, как думаешь, Яван? –  наклоняясь к моему уху, проговорила Вея, глядя на Онегу, мою Онегу, на Авиллу Орика…
   Я обернулся к ней:
   – Что?
   Она повторила, но какой ответ я могу ей дать?
   – Пополнеет, больна, надо думать, ещё…
   Хмельное пиво сегодня и крепкое вино помогают моему сердцу дотерпеть до конца эту пытку. И зачем я вернулся из Ганеша? Надо было остаться там, но там всё – она. Я никогда полезнее не был, как после того пожара… Уехать туда… но смогу ли жить там без неё?.. Нету мне вообще теперь места на земле?..

   Я вижу, как Яван набирается вином, я никогда не видел, чтобы он столько пил. Вея не замечает, Онега – тем более, вообще не смотрит в нашу сторону. Да и не до Явана ей, полагаю, бледна в синь, рано с больной постели встала…

Ах, крылышки сизые,
Ах, крылышки лёгкие!
Махните, сизые,
Махните, лёгкие!
Отгоните мысли чёрные!
Отгоните мысли тяжкие!
Мою головку тяжкую ослобоните, крылышки!
Мою головку тёмную ослобоните, лёгкие!
С сердца битого, крылышки, снимите горечь горькую!
С сердца бедного, крылышки, снимите боль лютую!
Боль лютую, неизбывную!
Боль смертную, холодную!
Унесите, крылышки, меня к Солнцу-батюшке!
Унесите, лёгкие, пусть согреет сердце моё!
Пусть растопит горе моё,
Пусть залечит раны мои!
А не примет грешника,
Пусть сожжёт всего дотла.
Крылышки лёгкие! Крылышки пёстрые!
Ничего не осталось от меня, ничего не унесёте вы к Солнышку…

   Только, когда от выпитого я не мог уже видеть вокруг себя ничего ясно, не мог, слава Богам, и Онегу уже видеть, для которой меня нет, мне стало немного свободнее в груди…
Глава 4. Царёвы жёны
   Когда шут, что обретался при Яване, ещё не допел свою песню, Белогор подошёл к Авилле, вернее к нам обоим, потому что склонился между нами:
   – Ты бледная совсем, Ава, Ориксай, отпусти жену отдохнуть?
   Я не ответил, чего же, неужели, стану возражать?.. И когда пришёл я в спальню, я застал уже мою царицу глубоко спящей. Укрыта одеялом из белых зайцев, второе, рыжее, так на сундуке и лежит, то самое, каким она накрыла меня в первую нашу ночь…
  Я посмотрел на неё, бледная, больна совсем, рядом лечь – мука мучительная… И Белогор, дьявол, ничего толком не сказал, только сойкнул:
   – Покою дай пока, пусть здоровеет, – с тем и уехал.
   Пойти Лиллу да Агню проведать, что там, у брюхатых жён моих. Не видал их давно. Про подарки Агня говорила в прошлый раз, что же, надо взять чего-нибудь…
   Начать я решил с Лиллы, к ней приходить не в пример проще, она молчалива, тиха и покорна, что и притягивало меня в ней с самого начала, хотя главным, конечно, была её несомненная красота, ведь её нрав я узнал уже намного позже. И за прошедший год не разочаровался в ней.
   Лилла, сидевшая за вышивкой в окружении нескольких девушек и старух, слушала их заунывные песни и вздыхала, подпираемая большим животом. Мой приход внёс переполох в это сонное царство, тем более что я не посещал Лиллу с осени, с тех пор как нельзя стало делить с нею ложе. С моей стороны эгоистично, но что я мог поделать с тем, что никак иначе время с нею проводить не станешь?..
    Говорить можно. И я пытался вначале, но она молчала, слушала и только кивала иногда, то ли от робости, то ли от тупости. Хотя взгляд её чёрных маслянистых глаз, не был взглядом безмозглого человека.
   Лилла, оказалось, очень похорошела за то время, что я не видел её, в расшитом платье, почти без украшений, волосы распущены по плечам длинными гладкими потоками смолы, струятся вдоль её большого холмистого тела. Подобным образом только у Доброгневы блестят и лоснятся её волосы, кажущиеся похожими на каменное зеркало.
   Лилла поспешила подняться навстречу мне, живот большущий, когда рожать, думаю, днями. Опять родят вдвоём, как и первенцы мои, родились оба в один день…
   Авилла спрашивала, сколько у меня детей, а действительно, сколько? Зная, что никто из них наследовать не будет, я относился к детям, рождённым от всех моих жён и наложниц, почти как к побочному продукту, полученному в результате моих телесных утех. Тем более что к большинству этих женщин, к моменту родов я утрачивал интерес. Мало кого из жён я продолжал посещать уже после того, как родились дети.
   Но всё же были такие: одни умели развлечь танцами или песнями, одна рассказывала сказки, но наш с ней ребёнок родился мёртвым, после чего она загрустила и затосковала и попросила отпустить её, и ушла, я знаю, на Лунный двор. Но она была, пожалуй, единственной, кто захотел уйти из моих «сот», где все женщины жили на всём готовом, не принуждённые ни о чём заботиться. И любовь моя им не была нужна вовсе.
   И всё же царёвы дети, получат все возможности, какие только захотят, не будет моего особенного внимания, царю ни к лицу уделять слишком много времени ублюдкам, но стать жрецами, воинами и воеводами, а у девочек выйти замуж за богатых и достойных людей, ведь никто не откажется от богатого приданого и к тому же, примеси царской крови в супруге.
   Так что к Лилле я пришёл совсем не из интереса к будущему ребёнку, но из сочувствия к её положению, не думаю, что бремя для женщин это лучшее время в жизни, тягость она и есть тягость, иначе называлась бы, будь иначе.
   – Что ты подскочила, Лилла, милая, не вставай, – поспешил сказать я, вернуть её на широкий сундук, покрытый ковром, на котором она сидела.
   Но коли встала, я обнял её, почувствовав чуть сладковатый запах её кожи. Как от булки сдобной пахнет.
   – И не думала и не гадала, осударь, что придёшь! – она прижалась ко мне на мгновение своим мягким телом, точно булка. Только живот с моим ребёнком, выпячивается твёрдым шаром.
   Мы сели рядом, девки и старухи суетились, накрывали стол, хотя есть я вовсе не хотел. Принесли ларцы с моими подарками, серьгами и колтами, а ещё ожерельем с самоцветами. Лилла разглядывала всё это богатство со спокойным удовольствием.
   – Сына ждём? – спросил я, потрогав её живот.
   Может, зашевелится, пяточкой толкнёт или боднёт головкой, я эти ощущения знаю уже, мило и трогательно поздороваться с нерожденным ещё ребёнком, тем более что вот он сейчас в её животе надёжно укрыт, жив, а сможет ли живым родиться, кто знает? И сколько проживёт? Вот как счёт детям вести, когда две трети помирают? И привязываться трудно, что делать, когда полюбишь всей душой, а он, маленький, возьмёт и кончится?.. Коня доброго, если пал, жалко, а тут человеческая душа, своя кровиночка… Вот и не морочил я себя, напрасно сердца не отягощал.
   – Думается, сына, – покраснела всегда бледнокожая, как сметана Лилла, – по всем приметам.
   – Сама-то здорова? Не надо ли чего?
   Вот сколько времени как пришёл сюда, а уже заскучал… Агня та скандалить не устаёт, хоть какое-то развлечение душе, как захмелеть, а потом протрезветь и думать, как же славно без похмелья… А тут болото болотом, тишь-гладь, лягушки сытые лениво покрикивают да стрекозы летают, как спят. О-ох, щас зевота нападёт…
   – Что ты, осударь, всего вдоволь, благодарю, ничего не надо. И за отца с матерью и сёстрами спасибо, всё есть у них…
   Это, надо сказать, вообще не моих забот дело, этим Явор всегда занимался, все средства распределял, все траты казны нашей. И счёт им точный знает. Вот кстати и заняться мне самому надо этим, а то мой первый теперь враг и он же мой казначей, совсем не дело это, достанет у меня и ума и времени. Завтра же займусь.
   – Когда рожать будем, Лилла?
   – Недели три, осударь, думается, – ну, так и есть вместе с Агней и опростаются.
   Я поднялся, погладил её по голове, потянувшуюся за моей рукой как кошка.
   – Ты… Ориксаем можешь звать меня, – сказал я, но вспомнил, что и раньше она не звала меня иначе, чем «царевич». По имени звать никогда не решалась, считала себя настолько низкой… нехорошо, не к лицу это наложнице царя так низко себя почитать.
   У Агни совсем другая картина встретила меня. Здесь уродцы, скоморохи, сласти, вино я видел у девок, шум-гам, дым коромыслом, прямо не терем жены царя, ждущей второго его ребёнка, а какой-то развесёлый дом. Морошка, среди этого всего бедлама осоловевшая и с какой-то сыпью на щёчках и лбу, сидит голым задиком прямо на шершавом ковре, к завтрему и на этом заду тоже сыпь будет, бывало, такое уж не раз.
   – Что-то больно весело у тебя, Агня, из сына нашего скомороха готовишь разве?
   – А чего мне теперь? Царь дорогой оженилси, я же одинокая и покинутая, с тоски едва ли в пьянство не впала! – усмехается Агня, верно кажущаяся нетрезвой.
   – Ты заканчивай безобразить, Агня! – нахмурился я, глядя как убирают следы дурного веселья из главной горницы, Морошка расплакалась, когда её уносили, приложившись головкой к мамке. Агня крикнула им вслед:
   – Мёду хмельного дай ей, не то опять всю ночь орать будет, спать никому не даст!
   Я удивляюсь себе, как я мог думать, что люблю эту злую женщину, не испытывающую ни капли нежности даже к собственному ребёнку? Правда думал, что люблю, даже этим вот словом думал о ней. И смерть Руфы простил ей, а кто знает, сколько ещё злых козней устроила она? Сколько умерло моих детей, все сами? Кто знает теперь? Но не подозревать мне её сложно после того преступления. И всё же была мила мне…
   Все пороки её будто искупляла её тёплая красота. Я сейчас думал, как это может быть, чтобы женщина, настолько холодная сердцем, казалась такой ангельски красивой?
   Или я видел её такой, потому что думал, что она любит меня? Вот сейчас вижу, что лгала, каждым словом, каждым объятием своим лгала мне… Она вообще любить не может, у неё даже сердца-то никакого нет. Но я…
   – Царица, сказывают, ледышка ледышкой. Из снега сделанная. И льда. А?  –Агня насмешливо глядит, уверена в силе своего воздействия на меня. А разве я не давал ей повод так считать? Так и было. Это теперь всё стало иначе, всего-то несколько дней…
   – Ты не болтай лишнего, Агня, не то я ларцы с подарками обратно разверну!  – строго сказал я, усаживаясь за наново накрытый стол, всё убрали и все убрались довольно быстро.
   Агня прикусила язык, как всегда, когда дело заходит о золоте, она готова была смолчать о чём угодно, только бы получить обещанное. И принесли подарки. Конечно, богаче, чем для Лиллы, статус Агни был куда выше, она беременна вторым ребёнком, как ни одна из моих жён, считай, старшая, если была бы такая иерархия. Но никакой иерархии не было и быть не могло: я не заводил много женщин одновременно, не более двух, на них и то нужны силы и время. Так что и получалось, что Агня со мной уже три года скоро, ни одна так долго не была.
   Что дальше я с ними всеми делать буду? Авилла спросила, сколько у меня детей, а сколько жён в этих моих «сотах»? Не слишком ли расточительно я жил? Пока не был царём, не задумывался. А на что мне такой сонм этих женщин? Ну ладно, сколько накопилось, никуда не денешь уже, как охотничьи трофеи, вроде рогов оленей, которыми украшают дома и щиты, я этими женщинами город украсил, пока бросался дом устраивать каждой, с кем провёл ночь, целый квартал завёл, как курятник.
   Авилла теперь смеётся над этим… Смеётся, потешается даже!..
   Но сама она не могла бы из своих любовников такой вот квартал устроить? А может, целый город?!..
   Нет, сказала, только Яван был…
   А как же брат?!..
   Это что же получается? Получается, лжёт…
   Вот где лжёт! Ведь лжёт! И как нагло! Ведь знает, что мне известно всё! Купила! Почуяла, что я сомлел от глаз её чудесных и купила! Обвела вокруг пальца, как мальчика! Как дурака последнего! Притвориться  прожжённой, всё прошедшей потаскухе нечего делать! А я-то… вот олух… А если с остальным так же?.. Заговор… золото добудем и…
   Сердце загорелось во мне…
   Белогор её свободно гладит, не спала с ним, как бы ни так! Может тогда ещё!.. А что, с них станется, с этих порченых царских детей, кровь у них золотая, гляди-ка… если с братом было можно, что ж жениху – тем более глупо было не…
   – Ты что это, Орик, будто куда ускакали мысли твои, свет мой, Великий осударь, – прильнула Агня полными грудями, мягким плечом обнимая меня. Лоб горит у меня, загорелись чресла… я сжал Агнины плечи. Никто никогда не говорил, что с брюхатыми этого нельзя…
… она смеётся:
   – Ох, задохнулась, Ориксай, славный царь! – запахивает платье на белой груди с тёмными громадными сосками. – Что же такую негодную царицу взял себе, что мне, бедной, покоя нет даже и на сносях! – и хохочет довольная мной и особенно собой, хотя я чувствовал, никакой особенной радости ни её тело, ни душа не испытали от моего порыва.
   Но радуется умом: повалил, значит, не забыл, не охладел к ней… Мне тошно, тошно, что я со злости, не от любви, никогда не делал раньше так… Никогда так не захватывала меня злость. На кого? На самого себя?.. На свою доверчивую глупость, на слепоту… как мальчишка сопливый повёлся на слова её, на красу эту чудную…ах, Авилла, как ты меня…
   Я ушёл, не разговаривая больше, так грубо я раньше не поступал… Но злость эта только росла во мне, пока я по замершим к ночи улицам дошёл до терема, рявкнул на стражника у дверей, что дремлет он. А верно, дремал, всё спокойно было которую ночь, с того дня, как мы тут на площади всем городом молились о царице.
   О царице…
   Ах, царица!
   Вот, кто злостью разжигает меня, вот, к кому я несусь, будто чёрные крылья демонов подхватили меня в объятия. Ну, а чьи ещё, демонов, конечно!
   Я вошёл в спальню так стремительно, что лампы, горящие приглушённым огнём, колыхнулись от ветра, влетевшего за мной, будто я сам крыльями махал...
   Отбросив плащ и шапку, я устремился к постели, где так спокойно спит та, из за кого я скоро посмешищем стану даже перед жёнами своими…
   Я сдёрнул одеяло, разом на пол, разбудив её, но она со сна не вялая и не ослабленная как все люди, ещё не видя меня, моргая, почти успела сесть, когда я навалился на неё, не успев снять ни рубашки, ни штанов, развязав только пояс, будет с тебя…
   И тут же я полетел на пол, даже не поняв, чем она ударила меня и как, ногами отбрыкнула что ли?..
   Но это разозлило меня ещё сильнее. Никогда в жизни я не злился на женщин. Никогда, считая слабее себя, никак не равными себе. Но эта… чёрт! Это разве женщина?!
   Вскочив, я схватил её за голые лодыжки:
   – Ах, ты так! – я дёрнул её к себе, задралась рубашка на её длинных стройных бёдрах, чуть-чуть и я увижу, наконец, все её тайны, от меня одного только тайны… какого цвета пушок у неё на лобке? Как косы или темнее?..
   Она упала навзничь на постель, конечно, провалившись в мягком тюфяке, но успела схватиться за резьбу, сделанную на высоком изголовье кровати. И какого чёрта резьбу эту делают, прикажу все изголовья сделать гладкими!.. Ухватившись за эту самую резьбу, выгнулась и вывернулась снова, оттолкнула, но не ударила уже, разглядела, что это я.
   – Ты… взбесился?! Что… – вскричала она. – Или пьяный совсем?! Что накинулся?!
   Смотрит сверкающими глазами, волосы на затылке взлохматились, выбившись из косы, села и вся как натянутый лук, выстрелит, не подходи. Но я не боюсь, я не тот усталый до смерти жених, что в первую брачную ночь едва мог рукой двинуть…
   – «Взбесился»? Вот сука! – протяжно и со смаком я произнёс злое слово, процедив свистом через зубы. – Ты долго мне голову морочить будешь? В чём врёшь ещё, сознавайся!
   – В чём?! Ещё?.. – нахмурилась, вроде силясь понять. – Что городишь-то?.. Опоили тебя дурным зельем что ли? Что мерещится? Откуда ты явился такой?
   А я хожу как лев, пойманный на привязь, но я сейчас привязь эту оборву… Я бросился снова, уже рукой ей за спину, за косу схватив её, чтобы вывернуть лицо и не дать ей ясно видеть меня, парализовать.
   Я в жизни не насиловал, но предки мои, думаю, делали это, их голос из глубин веков восстал во мне… или это зверь какой в меня вселился?
   Косу я рывком обернул вокруг её шеи, перевернув её спиной к себе, наваливаясь опять, но она быстрым острым локтем ударила меня, однако это только на мгновение дало ей преимущество, она развернулась, но я снова придавил её собой… Она горящими глазами смотрит на меня:
   – Пусти!.. Пусти, гад! Хуже будет! – шипит, ведь удавлю сейчас…
   Но одна рука у меня свободна, сейчас доберусь до секретов твоих, Белогору, значит, соски свои показываешь, а от меня прячешь… что ещё он видел, чего касался?! Коленями я со всей силы раздвинул ей бёдра, и руку прижал уже там, куда так стремлюсь уже который день, сейчас придвинусь только, чёрт… штаны всё же надо было снять…
… и получил по рёбрам, что перебило дыхание мне, с двух сторон, рёбрами ладоней своих стальных ударила, лишив дыхания разом, а после кулаком прямо в лицо, хрустнул нос и цвякнули губы по зубам, и оттолкнула, подняв колени, отбросила, я снова отлетел на пол, уже заливаясь кровью…
   – Ну… Сука! Проклятая шлюха!..  – заорал я, зажимая нос и текущую кровь рукой.
   Но разозлился от этого ещё больше:
   – Что ломаешься?! Что ты врёшь мне про Явана?! Первый он был?! В чём ещё врёшь? Продать меня подороже хочешь?!
   – Совсем от заговора этого ум потерял?! Капель сонных выпей! Придурок!.. Шлюхой ещё назовёшь меня, вообще убью!  – прорычала она, потирая шею и пряча колени обратно под подол, даже зажимая край  между колен, чтоб мне вообще ничего не разглядеть, кроме очертаний длиннющих ног этих. – А не веришь мне, спроси у Явана, первый он был или нет!
   – Я те спрошу! – заорал я. – Убью, врунья!
   Придумала тоже, Явана я спрашивать стану об этом!
   – А что же брат твой?! - я со злости бросил в неё упавшую на пол подушку, но она отбила рукой, взмахнув как мечом и вскричала:
   – Да не делал ничего этого Дамагой! – задохнувшись и белея.
   Я аж зашёлся от гнева:
   – Ну, дрянь! Вот же дрянь лживая! Всю историю царства твоего твой блуд кровосмесительный перевернул, а ты мне втираешь! Сказочки медовые на макушку льёшь!  – это уж наглость непревзойдённая.
  – Не блуд мой перевернул!.. Чёрт!.. Объяснять ещё… – задохнулась она тоже. – Да пошёл ты! Не по нраву шлюха такая, чего лезешь?
   – Да по нраву! Знаешь отлично, сучка опытная! 
   Прямо убил бы щас, ведь знает, что дурею от неё, ещё издевается!
   – И ты обязана! – опять заорал я, вытирая лицо рушником, оставляя на ткани большие мазки крови.
   – Щас! – она показала мне такой неприличный жест, какого я от женщин в жизни не видал, от самых прожженных мужиков только… – Всей казны твоей золотой не хватит, за меня, за шлюху заплатить!
   – Всё равно получу! – я и полотенце бросил в неё.
   Но и его она отбила, поймав у лица, прямо воин сноровистый. Говорю же – мужик!
   – Если только убьёшь меня, труп мой и поимеешь, а так до смерти не получишь ничего!
   – Ах, ты!.. – вот же дрянь, нахваталась по закутам проститутским! – Заговор с кем? С Яваном всё же? Хитро кружите…
   – В заговоре? Вот дурак… – она даже не кричит уже, так удивилась. – Да… ты… Во, дурак!.. Хотела бы тебя кончить, надавила бы в двух местах, ты бы через два часа при народе от падучей помер! Что мне такие сложные манёвры устраивать?! Это Доброгневин почерк, ей нравится с людьми играть, это не мои забавы! Я месяц назад и не знала, что окажусь здесь!.. Провалились бы вы с Солнцеградом вашим! – она со злостью швырнула часть покрывала, в котором путались сейчас её ноги.
  Я наклонился над тазом с водой, сегодня не сольёт мне, конечно…
   – В жизни у меня падучей не было, – пробормотал я, отплёвываясь.
   – Это только ты знаешь, – спокойно сказала она.
   – Все знают, – упрямо фыркнул я, умываясь, кровь ещё идёт, вот чёрт, всю рожу разбила, буду в синяках как дурак завтра…
   – Значит, ещё от чего-нибудь помер бы… – устало сказала она.
   – Не дождёшься,  – сказал я, расплескав воду. – Чтобы я тебя одну на троне оставил, помечтай!
   – Да иди ты!.. Иди ты… к дьяволу! Или лучше в «соты» свои… – она ругнулась непотребным словом.
   Я зло захохотал:
   – Ревнуешь всё же! – я обернулся на неё, вода течёт по моему лицу. По бороде на шею.
   – Ревновать ещё? К этому курятнику твоему? Да иди, потопчи! Может, уймёшься!
   Я засмеялся, вытирая уже чистое лицо:
   – Дак и сходил уже…
   – Видать мало? Все беременные? Новую возьми.
   – Я и взял! Дак она всем дала, а мне, как прокажённому – ничего! – опять взъярился я. – Ты должна спать со мной! По всем законам должна, и всё!
   – Судью приведи сюда, пущай заставит!
   – Судья – царь в этом царстве! – радостно сказал я.
   Она скривилась:
  – Вона что? Насильно и мужу нельзя, даже если он царь! Хоть кто!
   Я от злости хватил кувшин об пол, почти пустой был, загрохотал по доскам, притих, покачиваясь, на ковре, кривой теперь с одного боку.
   – Дура! Дура злющая! – я пальцем ткнул в неё, как не понимает? – Иди всех баб от мужей-деспотов освободи, они тебя на вилы и поднимут, дурища! Бабе нормальной хоть бы и насильно, а лишь бы сытой и в тепле, какая разница, кто… – закричал я.
   – Ну и не повезло же тебе, не на бабе ты, значит, женился, если считаешь так! А терпеть придётся! Если только убьёшь меня! А без меня пещер тебе не открыть!
   – Потом убью!
   – Давай, попробуй!
   – Ведьма!
   – Ну и ведьма, ха! Обругал тоже мне, – засмеялась она, оборачиваясь, в поисках покрывала, похоже, вон оно, на пол вторым концом сползло. А одеяло пышной белёсой волной у стены лежит…
   – Злыдня чёртова! От злости и тощща! – я кинул в неё сначала покрывало, а потом и одеяло, в голову её метил, только волосы взлохматил…
   – Пошёл к чёрту, добряк выискался! Прям лопну щас от доброты твоей, чуть рёбра не сломал, бугай не битый!
   – Да я-то битый! Это тебя никто не…
   – Убирайся, говорю! – перебила она, злясь опять.
   Но меня раззадорила и драка эта, и разговор, и спор, и злость её, такой красивой, острой становится со злости, искры летят.
   – А вот чёрта лысого уйду я! Это опочивальня царская, я спать буду, где положено мне! – захохотал я, и стал раздеваться.
   Я всё снял с себя. И остался совсем голым перед её глазами, что ж, вся площадь, весь Солнцеград видели меня почти в таком виде, а тут родная жена, вот пущай и поглядит, от чего отказывается с упорством глупым.
   – Всё равно не получишь, хоть и… красивый ты… – проговорила она, с удовольствием, похоже, глядя на меня, розовея даже.
   – Да и чёрт с тобой, прямо золото, какое у себя между ног прячешь! Тоже мне… – сказал я, забираясь на кровать: – А-ну, подвинься! Надоело мне по лавкам спать, мой тюфяк и кровать моя!
   Я улёгся на постель, потянул покрывало на себя.
   – Делай теперь, что хочешь.
   Она растерялась:
   – Да ты что… иди отсюда!.. – проговорила, беспомощно моргая.
   А мне стало весело и даже радостно на душе:
   – И не подумаю, хочешь, сама иди! Дверь открыта, не держит никто, коза драная… – я подбил подушку, которую мы перекидывали, пристраивая удобнее под плечо.
  – Не хочешь меня и не надо, просить больше не буду, спи одна, а от меня теперь не дождёшься… Куда там, «красоты чудо», дурости ты бабской чудо, Авилла Светояровна! – я повернулся на бок, от неё, укрываясь. – Теперь ты от меня не дождёшься, хоть проси! Найду, с кем утешится, «курятник» полон тёплых и милых женщин… – я зевнул, – не то, что ты, царевна мудрёная!
   – Слезай с постели! - вконец обескураженная, пробормотала Авилла, беспомощно толкнув меня в спину. – Чего придумал… нечего тут…
   – Да хватит уже, уймись, зубная боль, дай спать и сама спи! Не можешь, капель своих сонных выпей… – я повозился плечами, устраиваясь.
   – Уходи, дурак! – совсем тихо проговорила она и толкнула уже кулачками.
   – Да угомонись, надоела! – усмехнулся я. – Ещё раз толкнёшь, с постели скину! Всё, голос твой слышать больше не могу!
   Она посидела ещё, уже не решаясь толкать меня, потом стала расправлять одеяло, покрывало со своей стороны, и легла, тоже укрывшись, и проложив валик из одеял между нами.
   – Сам врывается как бешеный лось среди ночи и сам обижается потом!.. Дурак пьяный, – пробормотала она.
   А я улыбнулся сладко, слыша слова её, первую ночь в одной постели спим. Хотя нос заложило от удара её меткого, но всё равно, до чего же славно рядом уснуть… убрать бы ещё этот валик её дурацкий…
   А мне не заложило нос, и я чувствую аромат твой славный, Орлик… Орлик… Ах, Орлик… я тоже улыбнулась. Так хорошо, что он рядом лежит… уже от этого хорошо мне.
Часть 8
Глава 1. Последний день
…И просыпаясь несколько раз ночью от его храпа, из-за разбитого носа он сегодня храпел громогласно как болотный лешак, я, приблизив лицо к его голове, не смея прикоснуться, вдыхала его чудесный запах. И проведя ладонью по воздуху, повторяя очертания его тела, чувствовала тепло, от него исходящее.
   Что же ты принёсся такой? Что случилось? Что за мысли завладели тобой? Почему? Или внушил кто? Да не очень-то внушишь тебе, не из таких ты… Значит, сами в голове роились.
   Если бы пришёл он таким, каким был с вечера, разве так сложилась бы ночь? Но обвинения эти… я вдруг вспомнила, обидели меня. Сердце заколотилось от обиды и злости и, когда он всхрапнул в очередной раз, я всё же ткнула его кулачком, чем вызвала смешное причмокивание, и храп на время затих. Я бы капель от разбитого носа приготовила, но… сам виноват, дрыхни так!
   Я встала и налила себе неразбавленного вина в кубок, подумала и добавила мёда, не усну ведь, если думать и злиться буду… Но от этой смеси голова утром будет как пустой жбан… подумав, я выплеснула всё в лоханку, куда умывался давеча Орлик.
  Я проснулся утром раньше неё. Сразу вспомнил, что она рядом должна быть, не ушла?..
   Я повернулся, нет, лежит рядом, одеяло между нами как ещё один человек. Солнце бликует на волосах, растрепавшихся ещё вчера, высвечивает ресницы, тёмным пологом, густым и долгим, веки, большие, как раковины жемчужниц, прикрыли сказочные глаза, носик с изящно вырезанными ноздрями, чутким и нервными, когда злится, так и трепещут… губы… я тихонечко, боясь заставить вибрировать кровать и разбудить её этим, придвинулся и приподнялся над ней. Ох… от-ить маета… и поцеловать-то нельзя, ещё раз в нос сунет, вон чё спросонья творит, прямо пружина под гнётом…
   Но хотя бы… может… и тут я увидел, что в раскрывшемся вырезе рубашки выглядывает её грудь… Правильный кружок соска, ровный тёмно-розовый, приподнятый в центре конусом, нежный, как маленький бутон шиповника… прикоснуться… может, если нежно, вот чуток… может, не станет обороняться?..
   Я уже и руку поднял, и уже загорелся внутри, когда вспомнил, что обещал ей, что она сама попросит раньше… Чёрт!.. Вот чёрт! Что ты провалилась! Нет, вместе провалиться бы…
   Я поднялся с кровати. Надо выдержать. Слово сказал, пусть знает, что я не тряпка ей… Ишь, ноги вытирает: дерётся, ругает всяко, что я ей забулдыга подзаборный?!.. И правда, пусть сама захочет, позовёт, попросит, что я выпрашиваю, с боем пытаюсь взять то, что моё по всем законам?! В суд бы её, да позориться на всё царство… мало того, судья я сам!.. Ох, вот попал-то я с этой женитьбой… столько дней голова не на месте. То одно, то другое…
   И вот всё мне не нравится в ней, и худоба её, и злость эта непонятно на что, такая, что она, не проснувшись, уже дерётся не разбираясь, как дурная кошка, и что на любое слово она своим будто наотмашь бьёт, и то, что не даёт, дура чёртова, и, особенно, то, что не девственница и что Яван, чтобы он сдох, в её счастливых любовниках ходил, и то, что умная такая, что успевает уже всё осмыслить и обдумать, когда я только замечаю неладное… И столько всего ещё не нравится мне!
   Всё в ней не так, как я привык любить, но именно за неё, за эту вот дуру, так и нетронутую мной, из-за которой скулы от злости сводит, я весь бы свой курятник, все «соты» с бабами и детьми бы отдал, не моргнув… Да что «соты», всё царство, со всеми его пещерами, и всю жизнь… Только бы спала вот так же со мной в постели, просыпаться каждый день, лицо твое видеть, говорить с тобой… Ладо, Ладо моё… глупое, строптивое моё Ладо.
   И чего я взбеленился вчера? Что так вдруг разозлило меня? Приниженная тихость Лиллы или наглая уверенность Агни, убеждённой, что может творит, что угодно, и я всё спущу ей? Что они так не похожи на неё? Они, послушные моим желаниям, вынашивающие моих детей, такие разные, но такие одинаковые, настоящие нормальные женщины, а я влюбился в какую-то… И влюбился-то до смерти…
   Может, если бы переспал всё же с ней, успокоился? Да верно! И даже точно, просто она умная и хитрая, вот и придерживает меня, нарочно, чтобы я слюнями изошёл… такие умеют… Стерва блудливая.
   Я вздохнул и, умывшись, стал одеваться. Никогда, наверное, не пойму, что поселилось во мне. Пока не пройдёт, тогда оглянувшись, и можно будет понять. Ну, если до того не прикончат меня…
   А пока пойду к Явору, займусь денежными делами. Через три дня ехать на Солнечный холм, проверить, всё ли готово, и Белогора с остальными поджидать и, её, конечно…
   Я обернулся на кровать, уже одетый совсем, с расчесанной бородой и прибранными отрастающими волосами. Вот мотает-то меня: то ненавижу, то шлюха последняя и хитрая она в моей голове, то Ладо сердцу милое, жизни милей… Но, может, пройдёт? Пройдёт же, когда-нибудь… всё проходит.
   
  Сегодня должны приехать Белогор и Ава, поговорить о скором отъезде на Солнечный холм. Нам, лунным и приближаться к обряду нельзя. Лунных жриц берегут, энергии солнца могут повредить, как говорят, что солнечная кровь может сжечь.
   Остальные, все, кого вместит солнечный холм, а это несколько десятков тысяч человек, расположатся вокруг каменного лабиринта, на некотором расстоянии. Действо опасное для тех, кто не обладает солнечной царской кровью, поэтому должны стоять так, чтобы вихри открывающихся врат не захватили и не уничтожили. Рассказывают, бывали случаи…
   Ориксай сегодня уезжает на Солнечный холм. С Авиллой они в ссоре, мне наушники мои донесли, что ругались страшно третьего дня, а после она опять проспала до сегодняшнего утра. Белогор ездил, смотрел, сказал, от слабости спит, слишком много крови потеряла тогда в лесу, не восполнилась ещё. Когда я спросила, выдержит ли она обряд его мудрёный, он ответил, что как принудить к этому обряду нельзя, так и отговорить тоже.
   – Это, Нева, судьбою самой делается, я, признаться, тоже отговаривал её…
   Я засмеялась:
   – Ты-то! Ни в жисть не поверю!
   – Верь, Нева, только она не захотела, сказала: «чем скорее твои дурацкие пещеры откроем, тем быстрее от меня ваш рыжий отстанет!»
   Я захохотала, так похоже на Аву он изобразил её.
   – Это похоже на девочку нашу! Что, так и не принимает его? Что ж изображали тогда?
   Белогор дёрнул своей головой, плеснув блестящими русыми волосами, отбрасывая пряди назад:
   – Так и сказала, когда я спросил: «Вас позлить! Изображала, что он нравится мне, а потом стрела эта…»
   – Спят они?
   Он нахмурился, ревнует, и хотел бы скрыть, да не удаётся:
   – В одной постели столько ночей, так лежат, что ли? Кто другой, но не Орик.
   Я усмехнулась на это:
   – Ничего, тебе ведь тоже должно обломиться скоро…
   Но он стал серьёзным, сверкнул стальными глазами, северными:
   – Не надо, Нева, шутить этим, я не знаю ещё, чем это кончится, сказал он. – Ава может вовсе не захотеть, не насильник же я…
   – Ну-ну, тебя-то и не захочет… Ты же ради этого и затеял всё.
   Я смотрю на Белогора, обеспокоенно: сомнения его мне не нравятся, ещё раздумает, что тогда, Ориксаевых отпрысков мне обольщать посулами льстивыми? Нет-нет, Бел, я уже настроилась на твоих, не ты, так сыновья твои подо мной будут…
  …У Невы даже взгляд загорелся… нет, всё же хорошо, что мы стали любовниками, мне так проще прочитывать тебя.
…так что, давай, не оплошай!..
…Я уже племенным бычком ощущаю себя…
…Так и есть, мой милый, я, может, дам тебе ещё и второго зачать для верности, а то и третьего, мало ли, дети такой ненадёжный товар, скоропортящийся, вон, мой Лунный двор больше половины покойников отпевает и отмаливает – маленьких путников на тот свет...
   Вообще, Белогор зачастил ко мне, чуть ли не каждый день ездит, едва с Явором не столкнулся несколько раз, то ли волнуется перед обрядом, изображает, по крайней мере, именно это, то ли чует чего? Однажды про Явора ревниво спросил, вздумал ревновать, правда? Что-то не верится мне…
   Вот сегодня с Авой приедут, я же не ревную к ней. То есть, конечно, ревновала, но теперь мне это даже сладко, смотрю на них двоих, как кошка на мышат, играйтесь, малыши, пока я вас лапой не прихлопну.
   Я это чувствовал, я стал очень тонко ощущать все её мысли, будто обнажилась душа во мне в тот день, когда я прозрел на её счёт, когда понял, что вовсе не она моя жертва, а я её.
   Что до Авы, она заехала сегодня за мной, ехать к Доброгневе, как собирались, уже румяная и спокойная, я остался доволен, выздоравливает.
   – Как чувствуешь? – спросил я, взяв её за руку, за запястье. Сердце не частит, но пока я держал, ускорилось всё же, это приятно мне, я взглянул ей в лицо.
   – Что улыбаешься? – Авилла вывернула руку, – смущаешь девушку, за руки хватаешь, хитрый соблазнитель!
   Я засмеялся, усаживаясь с ней рядом в повозку, накрывая ноги тем же пологом из шкуры рыжей коровы, потеплело, толстый мех на ходу не нужен. Теплее обычного весна, уже почти весь снег стаял, верно, Солнечный год. Только вот на дорогах и остаётся утрамбованным санным путём. Как только раскисать начнёт и его растреплют, раскидают, чтобы дороги сохли, тогда и застрянем в распутице.
   Половина царства, где вместо земли – камни, останется проезжей, а остальная в изоляции проведёт несколько недель. Много куда успеет Ориксай за это время, пока совсем не распустит дороги?..
   Я спросил Аву о молодом муже, она пожала плечиком, подтягивая вышитые жемчужинками рукавички:
   – С Явором казну свою считает, хочет точно знать исходное состояние.
   Я удивился прозорливости молодого царя. Впрочем, не знай он о заговоре, догадался бы тогда золото своё подсчитать перед тем как горы нового по сундукам раскладывать?
   – И потом, что я могу знать: я проспала, как сурок зимой, опять два дня к ряду, вон ухо отлежала даже, – усмехнулась Ава.
   Я засмеялся, так забавно она сокрушается, и обнял её.
   – Ты знаешь… ты кончай это, Бел… – вдруг строго и глухо сказала Ава, сдвинув мою руку, – моду, понимаешь, взял, лапать… я что тебе, кукла мягкотелая? Будя!.. Шибко ушлые все!
   – Ты что это? – удивился я, но руку, конечно, убрал.
   – Да ничего! Все шлюхой меня считают в моём царстве или остался хоть кто-нибудь другого мнения? – бледнея, спросила Ава, хмурясь, и не глядя на меня.
   – Никто тебя… – начал было я. – С чего ты взяла?
   – И ты считаешь? – зло сверкая тёмным глазом, и, остужая светлым, из-под нахмуренных бровей смотрит на меня.
   – Я?! – изумился я.
   – Тогда что хватаешь? Чуть зазевайся, руки тянете загребущие ваши, наглые! При себе держи!
   Я не понимаю, с чего она сегодня так злится на меня, быть может, Орик обидел её чем-то? Он уезжает сегодня на Солнечный холм, мы послезавтра двинемся, проведя все эти дни в сборах и подготовке. Я, вознося молитвы Богу Солнце, без жертв теперь, вообще после обряда жертв не понадобится до следующего возвращения Бога, наша с Авой общая жертва избавит от этой необходимостью. Доброгнева – тоже, только ночами и в окружении всего их Лунного двора – в эти дни ожидается Лунное затмение – это усиливает Солнечный двор. А вот Аве придётся спать опять, как и по дороге и это ей тоже не нравится.
   – Что за дурость, не понимаю! Итак, как пень во мху, сплю и сплю, а ты… – ожидаемо сердится она.
   – Ава, это для настройки вибраций душевных надо, чтобы легче и быстрее войти в резонанс… – начала объяснять Доброгнева.
   – Да ну вас! С ним, с Белом, в резонанс? Давно мы в резонансе, скоро двадцать лет! – ругается Ава.
   – С Богом! – сказал я, продолжая думать, отчего это она настолько не в духе сегодня. И на меня зла.
   – А тебе, Бел, не надо в этот резонанс входить? – скривилась она, глядя на меня.
   – Я жрец, я вошёл в него в день посвящения.
   Ава зло засмеялась, прищурив веки:
   – Интересно, если переспать с тобой, то не придётся пять суток к ряду дрыхнуть?
   Мы с Доброгневой посмотрели друг на друга, на что Ава, ещё разозлившись, сказала:
   – Ладно переглядываться!.. И… извини, Бел, не буду дерзить больше… Только не умничайте, осточертело! Дайте лучше почитать об обряде этом?
   – Нет записей об этом, ты что, Авилла! И быть не может, – Доброгнева округлила глаза: это тайное знание, Божественный особый Дар, детям Его, разве это буквицам доверить возможно?!
   – Опять изустно… всё поняла я, – сникая, проговорила Ава, и остаток встречи просидела молча.
   И очнулась из странного злого оцепенения своего только, когда мы с ней вышли уже на двор и стали садиться в повозку. К нам наклонилась худая долговязая девушка, чтобы расправить покров на ноги, Ава вдруг встрепенулась, и, изменившись в лице, ухватила её за руку:
   – Как звать тебя?
   – Люда, – немного удивлённо ответила девушка.
   Я тоже не мог взять в толк, что она вдруг прицепилась к этой сухощавой, с красивым чётким и гордым профилем, грустной девице.
   – Кто сделал это, Люда? – спросила Ава, продолжая держать её за руку.
   – Что ты, царица?… – отшатнувшись, пробормотала Люда, пугаясь будто и пряча голову в плечи, – нет-нет, никто.
   – С царицей говоришь, не смей лгать, Люда!  – сказала Ава, вдруг отвернув ей ворот, и я увидел красно-чёрный синяк у девушки на шее, кто-то душил её, отпечатки пальцев, явно… Ах ты, я ни за что не разглядел бы… Ава, ну и глазок!
   Люда заплакала, и хотела было вырвать руку, но Авилла удержала её.
   – А ну, садись! – скомандовала она, затягивая девчонку в наш возок, мне пришлось потесниться.
   – Куда ты её везти хочешь? – спросил я, отодвигаясь по сиденью возка, чтобы дать место непрошеной гостье.
   – Лекари, где у нас? – Авилла глянула на меня.
   – Нельзя лунной девке на Солнечный двор, – сказал я.
   Авилла нахмурилась:
   – Тогда в терем вези сразу, – крикнула она вознице, – там осмотрю её.
   Люда проплакала всю дорогу, пряча лицо в ладони, беззвучно и горько.
   Когда мы подъехали к терему, я вышел тоже:
   – Что ты хочешь делать? – спросил я.
   – А что, такие преступления стали допустимы на Великом Севере? Помниться у Светояра закон был: «Кто насильно возьмёт девушку, тому…»
   – Да не надо, помню я, – почти рассердился я, целый день она со мной как с дураком каким. –  Только так редко в последние годы применяли этот закон…
     За девушку – надо жениться, если она согласная, или деньги выплатить, а если же бил и здоровье испортил, то смерти повинен. За замужнюю, только смерть, и там мужу меч в руки.
  – Тебе сколько лет, Люда? – спросила Ава уже мягко, тронув девчонку за плечи, но та дёрнулась, готовая убежать, но Ава крепко держит её: – ты не бойся, не ославлю тебя, никто не будет знать, – сказала она, притянув Люду к себе, та даже повыше Авиллы.
   Люда отодвинула пальцы от мокрющего лица, показался опухший тёмный глаз.
   – Скажешь мне всё, всё тайно сделаем, про тебя не узнает никто, а вот обидчика…
   Люда зарыдала, опять зажав пальцами лицо. Тут высоко на крыльце, возле которого мы стояли, появился Ориксай, уже собранный ехать, увидел нас внизу и переменился в лице, сморгнул, смущаясь немного, точно поссорились и синяки у него на лице, дрались что ли?… вот те раз! Что-то сделал не так, знать, Ава, на расправу скорая, как я погляжу.
   – Государь! – Ава оставила Люду мне, приказав держать, и я даже приобнял девицу за худые плечи, чтобы прекратить попытки бежать.
   Что Ава говорила Орику, не знаю, но он посмотрел на неё, удивлённо, и не столько удивлённо, сколько даже обрадованно, будто они не разговаривали все эти дни, а теперь она первая…
   Так и есть: мы не разваривали и я почти не видел Авиллу, только спящей. Только и мог, что приблизив нос вдохнуть, как пахнет хорошо, и тепло от кожи почуять, да волосы потрогать, они хоть не дерутся и мягкие, тёплые, между пальцами струятся, вот бы и она так сама… И вот сегодня она встала ещё до меня, и я опять её не увидел, исчезла куда-то, хотя знает, что мне уезжать, прощаться на четыре дня придётся, а там потом обряд их этот, опять не до меня, и утром не здоровалась, вот дуется, спим вместе, а будто и не знаемся…
   И вот бежит вверх по лестнице, внизу Белогор с какой-то девицей, явно с Лунного двора, но главное: Авилла смотрит в глаза, устремлена вся ко мне:
   – Ориксай! Девушку эту жестоко обидели, задержись немного, разберись, как судья по справедливости!
   – Обидели? – нахмурился я.
   – Позволь, я осмотрю её, и после всё расскажу тебе? – она просит. В первый раз чего-то просит у меня… Мне сладко дать ей всё, что она захочет…
   – Ты… уверена, что нужно наше вмешательство?
   – Царь должен защищать сирот и обиженных?
   – Ну… конечно.
   – А наказывать злодеев?
   – Ты уверена, что здесь злодейство? – я смотрю на неё, в своей одержимости бороться с насилием, не дует ли на воду, не дурит ли по-бабьи? Не стать бы посмешищем, что жена мною верховодит…
   – Не уверена, потому и прошу время осмотреть её и поговорить, а тогда и ясно станет. Дальше решение твоё, государь.
   Я долго смотрю на неё, взволнована не на шутку, учитывая как «чудесно» проходят наши с ней дни и ночи, я не могу отказать ей, тем более что ругались то как раз об этом, очень хочется доказать, что она не права, что иногда…
   – Ладно, царица, ради тебя соглашаюсь.
   Она мотнула головой:
   – Нет, ради себя, ты царь, ты должен быть как отец всем, – она сверкнула глазами: – Настоящий: верный, справедливый и снисходительный.
   – Снисходительный? – усмехнулся я. – Что ж прощать?
   – Я же сказала: справедливый, кто сказал, что прощать справедливо?
   Мы смотрим в глаза друг другу, как много за этим и с её стороны и с моей…
   Белогор поднялся на крыльцо, пока девицу отводят в помещения в подклети, куда Авилла приказала и помощницу опытную с Солнечного двора вызвать.
   – Зачем тебе помощницы, ты сама…
   – Тут дело под секиру, Бел, я не должна одна, в своём предубеждении будучи, решать. Нужна ещё одна голова и глаза. Что, если ошибаюсь я?
   Мы с Белогором посмотрели друг на друга, когда она отошла:
   – О чём она говорит, о каком предубеждении? – хмурясь, спросил Белогор.
   – Ты меня спрашиваешь?!  – разозлился я и покрутил у виска пальцем: – У своей бывшей невесты спроси! Совсем у неё мозги набекрень!
   – Чё ж остался, если думаешь, что накручивает? – усмехнулся Белогор.
   – Просила, вот и остался. Где бы ни остался, если бы она просила, хоть в огне… сидел бы и ждал-поджаривался, пока выйти позволит, – я скрипнул зубами и глянул на него. – Вот так-то, Белогор, свет Солнцевич!
   На что Белогор, ещё одна неразгаданная тайна Северного царства, покачал головой, увенчанной богатой шапкой с тонким мехом на ободе:
   – Не Солнцевич я, Ольгович, – сказал Белогор, спокойно улыбаясь.
   – И не улыбайся, ишь… – разозлился я ещё пуще.
    И откуда злости столько во мне, все дни злющий хожу, как пёс цепной, голодный…
   – Подсунул мне занозу чёртову и хихикает ещё!
   – И не думал я, – но улыбается всё же. Ещё шире, ехидная морда!
   Мы дошли до горницы, где встречались с ремесленниками и прочими горожанами и договаривались со старшинами и старостами ремесленных товариществ города и царства, где совещались с воеводами и много чего другого, в том числе и такие вот вопросы, судебные, разбирали. Не такое, как это намечалось, таких вообще давно не слушали, или я не знал, огласке такое никогда не придавали, чтобы женщинам жизнь навеки ещё и разбором этим не ломать, хотя мимо меня, царевича, тем более царя теперь, пройти не могло такое…
   Высокий потолок, стены красные в строгих узорах, лавки по стенам, трон в середине без возвышения, здесь не задираться над людьми, по-человечески говорить приходят. Если гости, то и столы вносят и угощают, бывает, но сейчас пусто, и сырым, холодным деревом пахнет, не протопили хорошо, надо сказать, уехать не успел, уже руки опустили, совещательную горницу не топят, жадничают на дрова что ли? Безобразие.
   – Как же ты, Ольгович, не на троне-то? – спросил я Белогора, намекая на то, что имя это – Ольг, наследникам даётся.
   – Умер мой отец Ольг ещё юношей, и мать тоже, только меня вот родили и всё… А дальше я при семье деда рос, и тот умер, трон его брат наследовал, потому что мне было два года. И тот не прожил долго, и тоже наследников не осталось. А там отец Авиллы сел, троюродный  уже дядя мой. Вот и всё, – заключил Белогор. – Многочисленная семья была когда-то, всех Колоксай вырезал.
   – И у тебя чистая, значит, кровь? – я смотрю на него, ещё один из чистых северных царских кровей. И что он не баба? Спокойный рассудительный – отменная вышла бы жена, лучше не надо… Я же лаву какую-то из жерла огнедышащего получил…
   – Чистая, так. Но, говорю же, нас, таких всевозможных племянников было немало, девочек меньше рождалось почему-то, а мальчишек… он качнул головой, волосы тяжко, красиво качнулись за спиной.
   Я усмехнулся, мало у кого из мужчин такие волосы:
   – Волосы целыми днями умащиваешь, да чешешь, чтоб так блестели? – смеясь, спросил я.
   – Делать мне нечего что ли? – дёрнул головой Белогор, шутливо балуя с  волосами – плеская ими по лопаткам, выдохнул, ломаясь игриво, всегда умеет пошутить: – девок зову, они чешут, а я пока дела делаю!
   Мы захохотали с ним, всё же приятно мне с Белогором, вот и с Яваном было так, пока он… но пройдёт, отойду сердцем и на Явана, если не заговорщик он.
   Но сейчас, за этим разговором, во время простого и делового общения с Явором, как-то отодвинулись мысли о заговоре, об угрозе, тем более что все мы устремлены к предстоящему обряду открытия золота, самому важному, может быть за всё царствование. Всем царством готовимся, никого равнодушных нет, касается каждого.
   Но вот и Авилла вошла, за ней женщина в одеждах помощницы с Солнечного двора, мы оба, с Белогором, сразу серьёзными стали, увидев их бледные и напряжённые лица, похоже «умыть» мне свою жену сегодня не удастся…
   – Жестокое грязное преступление, государь! – выпалила Авилла, бледнея ещё больше, будто опять заболела или её тошнит. – Страшное… – даже голос дрогнул.
   Мы с Белогором подобрались оба, он взглянул на свою помощницу:
   – Что там, Дана?
   Она глянула на меня, потом на Великого жреца и подошла к нему, чтобы сказать несколько слов на ухо ему, его лицо ожестчело, пока он её слушал, потом посмотрел ей в лицо и спросил тихо:
   – Хоть что-нибудь исправить сможешь?
   – Я могу! – воскликнула Авилла.
   – Не царицы дело раны шить, – сказал я, останавливая её, одержимая прямо! Вся в золоте, каменьях, платье жемчугами расшито – иначе царице Великого Севера невместно ходить, и станет раны врачевать? Бешеная… чисто бешеная. – Совет собираем. Девица сказала, кто виноватый?
   – Двое их, – сказала Авилла, садясь на лавку, сложила руки на груди, чтобы успокоиться, прижала спину к стене, глаза прикрыла векам. – Из стражников, что вокруг Солнечного двора стояли, она поздно с поручением пошла и… попалась, по голове ударили, а дальше… Измывались всяко.
   – Лица запомнила?
   – Она и имена их знает, не то, что лица.
   – Может, врёт? Может это сотворил один, а она оговорить других хочет?
   – Зачем? – Авилла удивлённо воззрилась на меня.
   – Ну, кто вас, женщин, разберёт… – я пожал плечами.
   – Да ладно из нас чудовищ-то делать! – зашипела она.
   – Да и из нас не надо.
   Авилла сдержала злость, закатив глаза, вижу, как на щеках нежных желваки пробежали. Что ж, и на том спасибо, что хотя бы не смеешь с царём резко при всех. Что хотя бы уважаешь меня.
   – Как докажем?
   – Докажем легко. Она царапалась, все ногти до мяса сломала, так что царапины на лиходеях точно есть.
Глава 2. Прости меня
   На совет я поспешил, потому что торопили, хотя я удивился: Орик собирался на Солнечный холм, уж обоз выехал, они отрядом за ним собирались, готовиться к этому чудному обряду, в котором должны участвовать Онега, то есть Авилла, и Белогор. Уже одно это внушало мне подозрение, Белогор – хитрая бестия. Умнейшая и хитрейшая, непонятная бестия. У него всегда своя игра. Теперешняя мне пока непонятна, но надеюсь только, что в этом заговоре главный злоумышленник всё же не он, иначе мы проиграли уже, против Белогора нам с Ориком не устоять.
   Но хотя бы я увижу Авиллу, мою Онегу, может быть, угляжу в царице Авилле. Тоска моя только растёт день ото дня и скоро заснуть без вина вообще не смогу…
   Никогда не думал, что стану так по любовнице потерянной убиваться. Вот только она никогда не была мне просто любовницей…
   Хотя бы поговорила со мной. Хотя бы близко в глаза взглянула… А то оторвала, как ненужные лохмотья и выбросила в мусорную кучу… Лай-Дон ещё зудит, что я сам виноват, что надо прекратить каждый день допьяна пить. Но вчера рассказал, что узнал по секрету от челядных царских: шептались о них, что ругаются, дескать, а может и дерутся. Во всяком случае, шумели, и беспорядок в спальне находили к утру. И синяк на лице у Орика я разглядел под бородой.
   Но это вовсе не радует меня, что коса нашла на камень у них, так для меня куда лучше было бы её ледяное равнодушие, а не костёр страсти. Если ругаются, значит, близки они, с чужими не ругаются. И как успели за пару недель?.. Сколько я ходил за ней, прежде чем хотя бы идти позволила рядом… Но у Орика всё быстро. И потом, с ним они женаты… Женаты.
   Когда я вошёл в совещательную палату, все собрались уже, Орик, бледный и злой на троне, даже волосы торчком, не отросли ещё толком, как у меня, и у Явора, и прочих сколотов, северяне стриглись в траур по желанию, но оказались пострижены многие…
   Ориксай – первый кого я увидел, хотя он сидел наравне со всеми, не выше, только что на отдельном стуле, чем, по сути, был трон, но плотной мощью, которой он заполнял всё, вихри силы закручивались вокруг него и бились о стены, хотя и говорил он, даже не повышая голоса.
   Здесь и воеводы, все до одного, все стоят, понурив головы, я вошёл и сел на лавку, смущённый, что опоздал, и стал прислушиваться к происходящему.
   – …С этого дня за насилие над женщинами и девицами буду наказывать не только виновных, но и воевод! – сказал Ориксай. – Кто не понял? – он обвёл взглядом всех воевод. – А поскольку день наступил, всех вас воеводства лишаю и сажаю в острог до следующей зимы, а там, как подморозит, поглядим, встали ваши, заплывшие от лености жиром, мозги на места или вы всё как разбойные налётчики полагаете себя…
   – Государь… – выдохнул Явор, поднимаясь, не смея говорить сидя, во как, за час какой-то приструнил он всех! Явор глянул на меня, в поиске поддержки, очевидно.
   Но Ориксай оборвал его:
   – Что, никто не насилует женщин? – глаза горят, а голос всё тише, все и дышать боятся, чтобы только слышать его. – Вы хотите, чтобы вас за своих принимал народ Севера, а сами поганите их! И всё поганите, всё, что хорошего Великсай сделал, чего я хочу! Кровь стынет, что творите, мои сколоты, позор и мерзость! Эта девушка на глаза попала случайно, а остальные, битые, навсегда покалеченные, неотмщённые ходят. Хотим одним народом стать, надо к северным женщинам как к сёстрам относиться, а не как к добыче, когда сожрали и дальше по степи  покатились… Мы живём здесь! – припечатал он, выпячивая лоб. – Порядок, Явор, в войске наведите, Яван, займись ты! – по мне скользнул едва взглядом. – А Явор тебе в помощь. Тех, кто повинен в этом преступлении, как обычно, тайно казнить ночью у нужника и в выгребную яму тела изрубить и сбросить, чтобы память о мерзавцах пропала. Но слова мои помните, спуску не будет, хватит имя сколотов с дерьмом мешать, – он совсем снизил голос, потом посмотрел на всех. Вон все. Кто едет на Солнечный холм, собирайтесь на дворе, кроме наказанных… Царица, ты останься.
   Я посмотрел на Онегу, она, бледная, очень прямая, прислонилась к стене, сжав сложенные на груди руки. Во власти тяжёлых раздумий каких-то… Нет, не до меня ей, глядеть не будет…
   Не сразу, уже выходя из горницы вместе с другими, с Явором, видя их общий, понурый и даже напуганный немного вид, проводив взглядом осуждённых воевод, которых повели к острогу, я подумал: как Орик с войском-то придумал! Отличный же повод, всех воевод смести, просто отличный! Вот золотая голова ты, Ориксай!
   Мне, получается, поручена особая миссия, мне не просто доверяют, мне доверяют по-настоящему, это и проверка своего рода и задел на будущее, я стану решать, какие воеводы встанут во главе, верные царю или предатели. Кроме того, от меня, возможно, зависит исход всего заговора, именно это даёт мне понять Орик. Спасибо, Орик, что не держишь за спиной ножа, что ладони раскрыл мне. Я не подведу.

   Мы остались вдвоём в зале совещаний, когда толпа притихших мужчин вышла из дверей на три стороны, оставив крепкий запах кожаных штанов, ног и своих мощных тел. Будто я купаюсь в море мужчин. И разбирая сегодняшнее дело, ощущать это – сущий кошмар.
   Я встала и, подойдя к ближайшему окну, распахнула ставни на волю, впуская воздух и влагу, напоённые запахами мокрой древесной коры, пробуждающейся от зимы, тающего снега, начавших набухать почек и воздуха, воздуха, воли… Я привыкла к этому воздуху, мне спать под открытым небом проще, чем в терему, особенно если высокое ложе и низкий потолок. Гораздо больше времени из своей сознательной жизни я провела в полной свободе, на воле. Гонимая и беззащитная, абсолютно одинокая, но и абсолютно свободная…
   – Спасибо, Ориксай, что услышал меня и задержался по моей просьбе, – сказала я, не оборачиваясь, подставив лицо прохладным мокрым крыльям ветра.
   – Теперь расскажи, сколько раз насиловали тебя, Авилла, – сказал мой царь очень тихо, подойдя ближе ко мне.
   – Нисколько, – сказала я, не обернувшись.
   Он засмеялся, остановившись около меня, сложив руки на груди. Тогда я повернулась:
   – Смешно тебе? – я посмотрела на его самодовольное лицо, распрямляясь.
   – Непонятно для чего ты прикидываешься предо мной, я же понимаю, что пришлось тебе…
   – Что мне «пришлось»? Что ты понимаешь?! – скривилась она презрительно и высокомерно. – Что ты МОЖЕШЬ понимать? Ты мужчина, царевич, ты всю жизнь был уважаем и любим всеми! И я была царевной, я была милой и весёлой, я была тихой и покорной, я была настоящей идеальной маленькой женщиной, о которых вы все мечтаете. Я была такой, пока я, как и ты, жила среди тех, кто любил меня и заботился обо мне, кому я доверяла безусловно, потому что это была моя семья. Ты только сейчас, став царём, взрослым и сильным, прошедшим и битвы, и корону надев на чело, столкнулся с предательством, и то испытал потрясение. Я не только не успела повзрослеть, я вообще… ничего такого не могла предполагать даже в людях, потому что все, кто были рядом со мной, были идеальны, были честными и добрыми и зла в моём мире вовсе не существовало. Даже облаков на моём небе не было, не то, что туч!
   Мне стало жутко, с таким чувством она произнесла всё это, очень тихо и тоже сложив руки на груди, как и я до того, но я опустил свои, слушая её…
   – А вот дальше ты знаешь… – она усмехнулась, но так, будто усмешка болью прошла по её лицу. – Можешь вообразить, как это… спасибо кухарка сунула лепёшек мне за пазуху, пока прощалась, плача… И сколько и как мне пришлось драться, чтобы… каждый пытался лечь на меня, каждый! Я ведь бритая проститутка, что спрашивать, подходи и бери… – она вздохнула, зажмурив веки на мгновение. – Вот ты говоришь, любая баба рада пристроиться к мужику, чтобы кормил, а уж какой он не важно. Может и так, может такова наша природа и есть, ваша – брать, наша пристраиваться… но меня не брали кормить, Ориксай… И если бы я не владела ножом, мечом, луком, если бы не умела драться… Боги, спасибо уже за это отцу, что позволил Белогору учить меня всему! Уже за одно это я отцу благодарна до конца моих дней, ну и Белу, конечно, тоже, он предвидел будто. Иначе… – она вздохнула опять, повернулась к окну и лицо ее, обращённое на волю, стало мягче, светлее. – Иначе я просто умерла бы. Я не далась бы никому, и меня бы убили, потому что билась бы я до конца, до самого конца… Вот так-то Ориксай.
   – Почему тогда ты этих жертв жалеешь? Ты сама не далась же никому? Значит и они могут… вот били тебя?
   Она посмотрела на меня и взгляд снова загорелся:
   – Били, а как же… и со злости и с досады, но… со всей силы, всё же не бил никто, меня не били по голове, меня сразу ни разу никто не пытался убить… Мне просто повезло, редко нападали по нескольку человек и то пьяные и неумелые… Но кое-кого, Ориксай, я убила, – мрачно добавила она, снова отвернувшись.
   – Убила? Об убийствах не сообщали… – удивился я.
   – Старосты городов, узнав обстоятельства…
   – Я понял… – хмурясь, сказал я.
   Ясно, конечно, в таких случаях, явной обороны, никто не стал бы осуждать девицу…
   – Хотя… в нескольких случаях пришлось бежать. Столько городов я сменила… почти нет на Севере городов, где я не жила, – Но, знаешь… – она улыбнулась бледной тенью нормальной улыбки, – это только в первый раз страшно оказаться одной на дороге ночью, или в открытом поле. Я, Ориксай, и в снежную бурю в лесу не замёрзну. Я научилась выживать.
   Молчание повисло в этой опустевшей совещательной горнице, заполняемой теперь воздухом с улицы и капелью, мерно тякающей по подоконникам. Я шагнул к ней:
   – Ты… прости меня, а?.. – сказал я.
   Но она отодвинулась:
   – Не надо, я не бедняга, Ориксай, я стала царицей, я не на улице, я не убита, не раздавлена. Я стала только сильнее. Я не жалею. Наверное, если бы не это всё, я не стала бы собой никогда.
   – Стала бы, – сказал я. – Жемчужина и в грязи не становится грязью.
   – Но грязь, попав в раковину, становится жемчужиной.
   Она посмотрела на меня, улыбнулась тихо. Уезжать надо, уже вечер, по темноте ехать придётся…
   Я протянул было руку к ней, она поймала её пальцами в пальцы:
   – Кони ржут, Орлик, езжай, я и так сильно задержала тебя.
   – Я рад, что… что так много узнал о тебе, теперь…
   – Да ладно, «узнал»… – усмехнулась она, качнув головой. И вдруг шагнула и обняла меня, прижавшись вся, прижав лицо к моей шее: – Ты прости меня, Орлик! Прости, я не должна так… такой быть, такой негодной женой. Ты во всём прав, я должна и обязана, конечно, я тебе жена… Даже, если бы ты не люб мне был, должна была бы…
   – Ну, я тоже… я… – мне давно уже стыдно, что я так набросился на неё той ночью, верно, будто пьян был до беспамятства, чего взбесился тогда… Ясно, чего, но…
  – Прости меня, всё… всё по-другому будет, – она погладила меня по шее тёплой ладошкой. – Закончим с этим всем…
   – Закончим… – усмехнулся я. – Это теперь на два месяца с лишком. Пропасть времени…
   – Пропасть… – она подняла лицо. – Поцелуй меня, мой любимый…
   Меня ещё никто не просил об этом…
   Вот тут-то и открылась пропасть, куда полетели мы оба, закружившись, ослепнув и оглохнув, потеряв все ощущения, кроме одного: соприкосновения наших губ… он был очень короток, мы едва успели разомкнуть губы, как в двери вбежал юный стражник, призывая царя ехать. Заждались его уже…
   Я отошёл от неё на шаг, протянул руку и коснулся кончиками пальцев её губ, будто проверяя, правда ли она существует, и эти губы… они существуют тоже…
   – Скоро… скоро увидимся, Ладо…
   Он ушёл. И я не вышла даже на крыльцо проводить его, потому что приросла к полу, ноги отяжелели, вся я, будто отяжелела, окаменела. Почему мне не приходило в голову, что мы прощаемся так надолго… Я вдруг сейчас это осознала, а вокруг опаснейший заговор, страшный заговор. Вернётся Орлик в Солнцеград? От этой такой ясной мысли у меня не то, что остановилось, а умерло сердце. Поборов овладевшую мной слабость, я кинулась бежать, скорее на крыльцо, скорее ещё раз увидеть его. Как же много времени мы провели в глупой ссоре, потеряли время, потеряли… невозвратно потеряли…
   Я выбежала на крыльцо, но кавалькады и след простыл, тихо и буднично было на дворе, уже закрыли ворота, вон отходит лохматый седоватый служитель с пышными усами, он всегда такой был, во время моего детства ещё…
  Я стою, ни жива, ни мертва, прилипла к верхней площадке, а ветер треплет моё платье и волосы, позвякивает серьгами и колтами, как на верхушке кургана…Нет! Нет! Никто не умрёт! Не верю! Нет! Я не дам!.. Откуда ветер взялся, не было только что… Захотелось плакать, да что плакать теперь, Зима ты какая-то, а не Авилла и, тем более не Онега… Да и как заплачешь, вон идут уже, кланяются:
   – Царица, что с девушкой этой делать, как оклемается? – спрашивает Милана, старшая по многочисленным теремным девушкам и мальчишкам, все и всё в тереме под её началом, даже кухарки.
  Я посмотрела на неё: симпатичная и ещё нестарая женщина, чуть-чуть полноватая, с квадратным добрым лицом, которое в это мгновение стало суровым. И я поняла почему…
   – Куда… подлечим и обратно, на Лунный двор. Пока среди своих подержишь?
   – Чё ж, подержу, мне что…
   – А ты, Милана, при отце моём уже была в тереме?
   – Была, – она сверкнула зелёными глазами.
   – Ну, ясно… Недолюбливаешь меня?
   Она побледнела:
   – С чего это?
   – Да не пугайся, правду говори. Не рассержусь, обещаю!
   Милана опустила глаза:
   – Ну, коли уж спрашивашь, не вели казнить, царица, а только скажу тебе, как женщина: дура ты, стоеросовая! Девку чужу пожалела, хорошо, по-царски. Праильно и порядок, глядишь, наведут, перестанут паскудничать. А то ить и наши, северяне, по примеру пришлых… Даже похлеще… Это хорошо, это праильно, это права ты, за это мы все за тебя молиться будем Солнцу. Но… а мужа? – она пристально глянула, и другим голосом заговорила об Орлике: – Такой славный государь, молодой да ладный, умный, да добрый, справедливый, не изверг и не пьяница, не капризный и не придира, не лодырь, ты чего же морочишь его? Неужто не люб?
 – Люб, Милана, мне мой Орлик, ещё как люб! – сказала я и увидела как расцвело её лицо, сразу стало ясно – суровость её напускная для пущей важности, ну, и со мной, стоеросовой, поговорить.
   – Вот и ладно тада, не дури больше, царица, а то ить мущины, они долго вокруг сметаны ходить-то не станут, вона сколько таких крынок со сметаной вокруг, не одна ты. А у нашего-то так целые «соты» баб понатыкано, а ты ещё дуришь, фордыбачишь. Ты – царица, конешно, но… Ты меня послушай, щас ты молодая, вроде ничё и не надо тебе, а как станет надо, уже мужу стала не мила. Отвык давно… Подумай.
  Я улыбнулась, несмотря на то, что в душе у меня сейчас будто дурной кот побывал: всё поободрал, да ещё пометил, но я не могу не ценить добрых слов этой женщины, что помнит старый настоящий Великий Север.
   – Царица, мож быть, оставим девку эту, Люду, у себя? Лунный-то двор и так не луччее место на земле, а теперь и замуж она… не пойдёт, я думаю…
   – Давай оставим, – согласилась я, – ко мне приставь тогда.
   Милана, похоже, именно этого решения от меня и ждала. Она помолчала немного, потом взглянула на меня снова:
   – Обряда-то не боисся, царица? Там, бають… Хотя, Белогор мущина добрый, не обидит. Опять же свой…
   – А что, ты бывала, что происходит там? – заинтересовалась я.
   – Дак ить многое говорят, царица, никто не знает точно, чего там происходит. Сами-то, кто в круг заходят, не расскажут ведь… Только… мущина и женщина… не знаю, потоки, огонь, всё так, но… Я думаю всё проще, эти потоки и огонь, вона, в кажном доме кажну ночь, у которых, знаешь, инда печь не треснет…
   Я засмеялась, если бы всё было так просто… но слияние энергий… Я подумала о Яване. Конечно, слияние энергий… только разорвались потоки притяжения, и всё стихло разом, как внезапно стихает летний дождь, будто у меня и не было той жизни. Я не вижу его даже среди всех, кто обитает в тереме, чувствовала раньше даже на запруженной людьми площади, где он. Порвалась связь, иссяк поток энергии… Может, правда, нет у меня сердца?..
   –Ты шла бы внутрь, царица, простынешь, болела недавно, не студись, – сказала Милана. – Всё равно уехал уж, чё ж стоять…
   Я не чувствовала холода, но вошла в терем, ступеньки поскрипывают, рассыхается терем, ремонт надо, подновить и ступеньки и двери кое-где, хотя Великсай следил, конечно…
   – Онега! – Лай-Дон из темноты лестницы выступил как призрак.
   – Ох, напугал, дурной, чего выпрыгиваешь?! – охнула я, останавливаясь.
   – Ш-ш-ш, пойдём куда, поговорим, – он приложил палец к губам.
   Мы пришли в подклеть, я знаю здесь все помещения, хотя переменилось многое, но в целом осталось то же, что и раньше: здесь мы играли в прятки с многочисленными маленькими обитателями терема, и с Белогором, между прочим, тоже, он, хотя и взрослый был уже тогда, но снисходил до детской забавы, чтобы доставить удовольствие мне. А чуть позже присоединился к нам и Дамагой, который исправно изображал моего друга последние два года. Вообразите, как льстило мне, девочке, что два больших парня бегают тут по маленьким кладовкам и закуткам за мной, визжащей от радости, когда они после притворно долгих поисков находили меня!
   – Онега, ты… тебе нельзя теперь с Яваном даже говорить, конечно… я понимаю, это… Но…
   – Случилось чего?
   – Пьёт он кажный день до пьяна, – выпалил Лай-Дон.
   – Перестанет, теперь у него серьёзное дело в руках, – ответила я, не понимая, чем я могу Явану помочь от пьянства.
   Лай-Дон смутился, присел на мешок с репой, стоящий у стены, я сидела на груде капусты, сюда доносились звуки из кухни, бабы смеялись, обсуждали мужей, сыпали сальными шуточками, но, сюда же входили, пронося мимо нас мешки, вынося корзины с отходами, впуская холодный славный воздух внутрь душного помещения, в котором мы схоронились с Лай-Доном. Пахло здесь подгнившими овощами и холодной землёй, потными портами, прелыми чунями и женскими подолами и подмышками, ещё гуще, думаю, этот аромат был в кухне или прачечной.
   – О деле тоже, Онега, он… – Лай-Дон перешёл на шёпот, встал и, приблизившись почти вплотную, сказал: – Яван с Явором, то есть… Явор затянул его в заговор. Хотят убить Ориксая и тебя оставить на троне одну. Понимаешь?! А там, наверно предложат Явана в мужья…
   – Ты откуда знаешь? – удивилась я.
   – В бане слышал, – сказал он, отодвигаясь, и глядя блестящими глазами, кажущимися чёрными в полумраке. – Явор меня за человека-то не почитает, вот и говорит при мне всё, что вздумается.
   – Поняла я, Лай-Дон, спасибо. А кто ещё в заговоре этом?
   – А ты? – спросил он.
   – А ты что думаешь? – правда, что он думает обо всём этом? Он ведь парень умный, и полезен может быть. Лишняя голова, пара глаз.
    Лай-Дон долго смотрит на меня:
   – Тебе вроде больше всех выгоды, но ты… – он скорчил насмешливую гримаску: – Ты такая чудная, что, наверное, ты против, а? – вглядывался в меня долго: – ты влюбилась в Орика, да? Что ж, Ориксай лучше Медведя нашего?.. Али потому что царь он?.. Ну, да я тебе не советчик тут. И Яван, он, может, думает, ты этого хочешь? Ты… сказала бы ему?
   – Лай-Дон, что ж я скажу: не дружи с Явором, дружи с Ориксаем? Ты сам скажи, мне… не стоит нам с ним говорить.
   Я встала, собираясь выйти, но Лай-Дон удержал меня, холодными пальцами сжав локоть:
   – Ты знала всё, что сюда поедешь, что на трон призовут тебя? Поэтому и тянула, поэтому за Медведя не шла?
   – Кабы я знала… сбежала бы с Севера, – вздохнула я. – Нет… не вспоминала я о троне и Солнцеграде много лет, даже писать сюда перестала, так казалось легче… А не шла замуж, потому что вообще замуж никогда не хотела. С двенадцати лет, как… какое замужество могло быть? Но Яван… – я покачала головой, как давит в груди, ещё Ваню обсуждать принуждают… – Ванюшу я любила, вот и согласилась. Ты… Доня, так и передай ему. Просто не повезло нам, судьбы не нами пишутся, – я погладила его по щеке.
   Тёплая ладонь у неё, какая…
   Передам, конечно, я Явану, вот только после, боюсь, он ещё горше запьёт… лучше не говорить лишний раз о ней.
   – Слушай, Онега, Ориксай поручил Явану воевод новых… они ведь…
   Я обернулась:
   – Вот и посмотрим, кто чего стоит, – сказала я.
   Орлик устранил всех воевод, Яван должен подобрать новых и всё теперь в руках Явана, тут Лай-Дон прав, но и Орлик знал, что делал, конечно, это риск – довериться полностью, но тут расчёт верный, ничего другого не остаётся, то, что воеводы предатели – это ясно, кто именно, разбирать долго, поэтому надо сменить всех разом на верных людей. И только Яван, с его умом и прозорливостью, с его вдумчивостью и знанием людей сможет всё сделать так, чтобы обновлённое войско было абсолютно преданным царю и неподкупно. От Явана зависит судьба Орлика. Да всех, всего царства Северного.
   Поговорить с ним, как просит Лай-Дон… но на что может быть похож такой разговор? Нет-нет, не стоит. Да и не могу я… не деревянная, поди.
Часть 9
Глава 1. Крылья
   Да, судьбы пишутся не нами, но мне кажется, мы, как части мозаики встаём именно тогда и туда, куда задумано Божественной Волей, Провидением или Мироустройством. Вот так я оказался в положении, когда от меня зависит так много, что я чувствую себя осью царства.
   Орик, ты… всё же мы не зря с тобой всегда были близки и дружны. Это поручение вынимает меня из рутины владеющей мной тоски и безнадёжности. Ему, Орику и в голову, конечно, не пришло, что для меня его поручение, может быть спасение. Во всех смыслах. Лучше всего было бы вообще погибнуть, спасая царя для его царицы, навсегда и в его сердце остаться и, главное, в её…
   Но отбросим досужие слякотные размышления и займемся, может быть самым важным делом, что приходилось. И то, как засуетился вокруг меня Явор, только придаёт огня и азарта моему делу. Я должен найти верных и абсолютно преданных царю и делу объединения людей и сделать так, чтобы они поняли, что решают судьбу всего Великого Севера.
   Ко мне подошёл Явор, едва мы все вышли из совещательного зала:
   – Крутенек, а?! Государь-то молодой? – усмехнулся он, отдуваясь.
   Я оглянулся на него, размашисто шагавшего, поспешая за мной:
   – Ты чего пыхтишь-то? Не помогает лечение царицей назначенное? –  усмехнулся я.
   – Да как раз помогает, как ни удивительно, только поспешил вот за тобой и вот…
   – Тучен становишься Явор, есть надо меньше, тогда и трав никаких заваривать не придётся. На коня не заберёшься скоро, – усмехнулся я.
   – Тебе хорошо говорить, с тоски своей не ешь, не пьёшь, скоро глазища одни останутся, светить ими как фонарями зеркальными будешь…
   Я усмехнулся: вот думает он, что говорит? Явор спохватился:
   – Ох, прости-прости! Я… ну не умерла же касатка твоя, глядишь, снова обнимешь, в лапы заберёшь… Она такая… прогибистая, приятно, наверное? – противно осклабился Явор.
   – В уме ты? – может в глотку вцепится ему? Глотку пальцами выдрать ¬– дело несложное. Только от того не полегчает…
   – Ты чё бежал-то за мной, задыхался, чего хотел?
   – Дак чего… ясно чего, про Ориксаево поручение, когда приступить намерен?
   – Годить вроде нет причин, войско без воевод, – я жду, что же он предложит мне.
   Он довольно улыбнулся и искательно заглянул мне в лицо, приятно уже и это, а то, может, мне царём сделаться, он вообще будет лебезить. Да только Онега в эти игры не играет, ошибаются они на её счёт… Сильно ошибаются, скоро поймут.
   – Ты давно же в Солнцеграде не был, Яван, я помогу тебе правильных людей подобрать, – сказал Явор.
   – Идёт, – согласился я. А ведь я с поручением этим стал осью, вокруг которой всё вращается теперь. – Только моё слово последнее, я тоже не лыком шит, вместе выбирать будем.
   – Это наша удача, Яван, ты же понимаешь. Орик сам нам вожжи в руки дал, редкая удача! К тому же сейчас все ратники недовольны будут, строгостями этими новыми, насчёт баб, привыкли к вольности…
   Вот тут я разозлился! Что ж это он говорит?!
   – Одурел ты, «привыкли», скотство какое! Сколоты своих женщин никогда не портили! Скоро рожать некому станет, – не выдержал я.
   – Да ладно, – отмахнулся он, морщась, – матки не переведутся никогда… И потом, ты-то сам первый…
   – Я не насильничал никогда, даже после битв, радость тоже…
   Явор разозлился тоже, сверкнул глазами, поджав губы:
   – Уж конечно! Ты вечно первый, бабы сами для тебя все, что хошь… Ты Орику-то рассказал бы как ты его царицу приходовал, может, поучишь царя, а то они чуть ли не дерутся, – ненавидя меня, прорычал Явор.
   – Ты потише! – понизив голос, рыкнул я, напоминая ему о том, на чём он, как он считает, подловил меня. Пусть остаётся при своей убеждённости.
   Явор сразу осёкся, бледнея сухими щеками, поняв, что в несдержанности своей всех погубить может.
   – Ладно-ладно, Яван, ты… – пробормотал он, смешавшись.
   – Смерти моей неминучей хочешь, языком машешь, хоть один узнает, мне… А то сразу скажи Орику, он махнёт мне голову… – я ладонью рассёк воздух поперёк шеи. Так ещё убедительнее будет у них не должно быть сомнений, что я весь в их руках. – Этого и хочешь? Так, что тянуть?
   Но Явор смутился, понял, что в запале опасную глупость допустил. Вперёд, может, хотя бы молчать будет.
   – Пойдём лучше к войску, поглядим, кто подойдёт нам для нашего дела.
   
   Я взволнован. Так взволнован я не был ещё никогда в жизни. Я шёл к этому так давно. Я готовился к этому девятнадцать лет, с тех пор как мне просватали Авиллу, больше, почти двадцать, едва она родилась… Тогда и стало мой целью – стать Верховным жрецом, чтобы в назначенный день встретить  Бога Солнце. Всё порушилось, но я не терял надежды, я знал, пока Авилла жива, я смогу войти с ней в Каменную Спираль.
   Но привлекает меня обряд Встречи Солнца больше всего загадкой, что всё же происходит в Лабиринте, ведь никто и никогда н говорит об этом, никто об этом не пишет, не рассказывают те, кто побывал внутри огненного смерча. И сколько он длится, тоже невозможно заранее предугадать. Когда это видел я, в мои тринадцать, прошло время от полудня до заката, пока не вышел Горисвет, держа на руках обессиленную царицу, он и сам едва стоял на ногах. Но что было внутри, оба не помнили...
   И всё же, я уверен, что они почему-то не говорят, но точно это помнят… Однако никто и не требовал от них ответов, это священный обряд, самая высшая ступень служения Богу, священная жертва, принести которую могут только избранные, несущие кровь Солнца в жилах, встретить Бога Солнце на нашей земле, отмолить ещё девятнадцать лет существования, что надо отдать за это, чем пожертвовать, кроме нескольких капель крови? Я узнаю об этом совсем скоро. И предвкушение этого сейчас радостно будоражило мою кровь, будто в ней пузырьки, как в хмельном пиве…
   Я заглянул в повозку, где ехала Авилла, она дремала, откинувшись на подушки и подставив лицо, влетающему в окно ветру.
   – Залезай, Бел, – улыбнулась она, не открывая глаз.
   Я дал знак, чтобы остановили Авиллину повозку, спешился и открыл дверцу, обитую пухлыми шкурами только изнутри и без жаровен, было тепло, очень тепло для этого времени года. Солнечный год, что ж. Ещё засуху нам Бог Солнца устроит и просить придётся об избавлении, не забыть бы… Отвести беду от царского дома и всего Великого Севера, и засуха, и прочее…
   – Как ты поняла, что это я? – улыбнулся я.
    Ава улыбается, всё ещё не открывая глаз:
   – Кто ещё посмел бы заглядывать так нахально к царице? Из всего обоза только ты один, – она открыла один глаз правый, синий, он мерцает тёмным блеском, она улыбнулась ещё, не поднимая головы от меховой подушки. – А ещё… тебя, Бел, я узнаю даже с закрытыми глазами. Ты это ты.
   – Что не спишь-то? – мне сладко рядом с ней, от её слов тепло в сердце, от её лица исходит свет на меня.
   – Да сколько можно спать? А ты не устал? Вечер уже, – оба глаза открыла и улыбается так, что мне хочется её поцеловать, вот сейчас же прижать к подушке этой, ладонь к груди, туда, где осталось моя кровь…
   Она почувствовала мои мысли, выпрямилась, подняв руки к волосам:
   – Не гляди так, и так знаешь… многие думают, что внутри Спирали происходят совокупление и ничего больше.
   Я усмехнулся, отводя глаза:
   – Я не знаю, что там происходит, Ава, – честно сказал я. – А что, если правда, если это? – дрогнув, спросил я.
   – Да ладно тебе, не может быть… – она отмахнулась. – Столько всего накручено просто вокруг того, что все люди делают каждый день?
   – Ну, мы с тобой не делаем этого каждый день.
   – И чтобы сделать, в Лабиринт полезем?! Да ну! – она почти смеётся.
   – Всё же мы не просто люди, – сказал я.
   Ава отмахнулась:
   – Всё равно, что мы с тобой есть бы там сели.
   Я захохотал, как хорошо, наконец, слезть с седла и вот так поболтать с ней:
   – Ох, Ава, ты меня уморишь! От еды не происходят дети и… Не качаются троны. Государства не рушатся из-за…
   – Как сказать, Бел… разве войны за жирные земли начинают реже? Сколоты пришли к нам для чего? Еда вещь, может, и поважнее, чем то, что мы с тобой обходим называть… Люди убивают за еду даже чаще, чем за то, о чём мы говорим, – серьёзно сказала Ава.
   – Сколоты пришли и за этим, и за золотом…
   Ава уселась удобнее, пристраивая спину, перекинув свою пышную, трубчатую косу на грудь:
   – Иди сюда, что ли, за руку подержу тебя, – она протянула руку. – Мне, как то… не по себе мне, Бел. Раньше думала про это, ничего не чувствовала особенного, а сейчас… – она сжала мою ладонь своей узкой и сильной, холодной рукой. – Ты тоже боишься? – она посмотрела на меня и оба глаза стали похожи, так широки зрачки.
   – Да, – честно признался я, сжимая её ладонь и чувствуя, как она стала теплеть. – Но ты не бойся, Ава, никто не умер там ни разу.
   – Я не боюсь умереть, не хочу, конечно, но и не боюсь, – она погладила меня по лицу: – с тобой я вообще ничего не боюсь.
   Я не могу удержаться и не поцеловать её, но она, отклонившись, прикрыла мне рот пальчиками:
   – Не надо, Бел, мне слишком приятно, начинаю тебя желать...
   Вот что с ней делать?..
   Тогда я просто обнял её за плечи, прислонив к себе:
   – Не бойся, Ава, я тебя в обиду не дам.
   – Я тебя тоже, – засмеялась она.
   Она задремала в моих руках, мы приехали на место к ночи. Подновлённые терема серого дерева, серого уже от многих и многих сотен лет давности постройки, приветливо горят огнями в окнах и кострами вокруг, факелами на столбах. Ржут приветственно уже расседланные здесь кони и им отвечают наши, усталые и голодные.
   Брешут собаки, но петухов тут нет, ни другой домашней птицы, ни коров с овцами, поэтому звуки похожи больше на военный лагерь, а не на поселение. И шума океана не слышно в этой тихой ночи. Может штиль там?
   Ничего завтра и океан не останется спокоен. Обряд раскачивает весь Север, устанавливая надёжнее, будто встряхивая. Больше или меньше, рассказывают, что бывали годы, когда рушились от этой качки ветхие постройки. Правда, никто никогда не пострадал. Напротив. Больные выздоравливают, бесплодные беременеют, рыба появляется там, где воды оскудели, а зверьё – где было выбито нерачительными охотниками. Даже больное зерно очищается. Золото – лишь одна из многочисленных частей благодати, нисходящей на Север со встречей Бога.
   Баня – это единственное, чего хочется сейчас, и спать. Я заснула в одно мгновение на довольно жёстком по сравнению с теремом ложе. И не слышу ничего, я редко так сплю. И с чего так устала, в повозке весь день, от сидения что-ли? Скорее от не отступившей ещё слабости.
   Я ещё сидел за столом, за который Ава села и встала, почти ничего так и съев, когда приехал Ориксай тоже едва живой, серый от усталости, потому что пыли на дорогах ещё не было.
   – Где она? – это было первое, что он спросил.
   – Спит, Ориксай. Завтра увидитесь.
   – Завтра… сегодня нельзя уже? – грустная искорка блеснула в глазах.
   – За сутки уже нельзя, уж прости, государь, – сказал я, глядя, как он, досадуя, сплюнул на рассохшийся пол. – Ты поешь, выпей.
   – Какая к чёрту еда… В баню пойду…
   Я обманул его, я просто не хочу, чтобы они спали вместе в эту ночь, вот и всё. Я и сам устал до тумана в голове, но всё же я дождался Орика из бани, прежде чем сам улёгся, словно караулил, чтобы он не пошёл к Аве. А утром Ориксай принуждён встать рано, проверить все ли  благополучно приехали, сегодня должны и дядья подтянуться с семьями.
   Вообще людей собиралось огромное множество, как и должно в такой день. Теперь к северянам прибавились и сколоты, для которых происходящее в новинку. Весь холм заполнится людьми, я помнил это с детства, так бывало всегда в этот день, День Встречи Солнца. Теперь тем более.
   Мы должны войти в Спираль ровно в полдень, но до полудня я ещё проведу обряд призывающий Солнце, и когда Он придёт, мы с Авиллой жертвами войдём во власть Спирали. Именно так – сакральными жертвами, приносимыми народом Севера раз в девятнадцать лет. За это Солнце дарует своему народу ещё девятнадцать лет процветания, ну и золото, конечно.
   Ава встала в дурном расположении духа. Именно в это утро я почувствовал себя её мужем, такая будничная получилась утренняя встреча: умытая, но ещё лохматая и бледная со сна, она вышла из спальни, увидела меня:
   – Доброе утро, милый, – сказала она, садясь на лавку и позволяя девушке заняться своими волосами. – Ты спал?
   Обыкновенное утро двоих супругов. Приятно подумать об этом хотя бы раз…
   – Спал-спал, – сказал я. – Ты поешь, времени ещё полно.
   Принесли её платье – красная плотная ткань с Востока, вся затканная золотом, коловратами и алатырями. Оно сшито свободно и очень длинно, со шлейфом, что потянется за ней по дорожкам.
   Ава оглядела платье и усмехнулась:
   – Судя по вышивке, нас ждёт именно то, о чём мы говорили вчера.
   – Ещё не поздно отказаться, Ава, – сказал я.
   Она посмотрела на меня:
   – Да поздно, Бел, в Ганеше надо было оказываться. А ещё вернее просто не доживать до этого дня… Но не мы управляем событиями, события управляют нами… Мы родились с тобой для того, чтобы войти сегодня в этот Лабиринт, – она говорит так просто, будто речь о том, чтобы помолиться, как обычно раз в день или в седмицу, как все. Говорю же полная иллюзия нашего счастливого супружества…
   Но следующий её вопрос порушил это ощущение разом:
    – А где Орик?
   Не успела она спросить, как мы услышали его быстрые уверенные шаги по лестнице. Усмехнувшись, я показал за спину и он появился весь, будто пронизанный весенним солнцем, что заливает небо с самого рассвета. Сегодня не мог быть пасмурный день: Бог Солнце грядёт.
…Пронизанный… нет, Бел, мой милый, Орлик излучает свет, он сам и есть этот свет…
   Ава соскочила с места, никакой утренней вялости, ничего спокойного и привычного, к нему – обнимать. Я отвернулся, собственно, мне нечего уже здесь делать, пора идти, совсем скоро начнётся моя работа…
   Мы не заметили, как вышел Белогор. Я обнял Авиллу, прижавшуюся ко мне всем своим гибким телом, я держал её, обхватив спину руками, опять растопыривая пальцы, мне кажется, так я надёжнее смогу удержать её…
  Отняла лицо и смотрит в моё, светит своим взглядом:
   – Вспотел ты… – тёплыми пальцами к коже, по лбу, по волосам, – Орлик мой…
   Немедля поцеловать тебя, Ладо…
   Мне надо приподняться на цыпочки, чтобы целовать его, но я не чувствую ни ног, не рук, вообще ничего, кроме счастья и солнечного света, пронизывающего мне веки…
   Грохот упавшей лавки заставил нас вздрогнуть и обернуться, оторвавшись друг от друга, девушка, расчесывавшая мне косы только что, опрокинула лавку, побелела от ужаса, что натворила, не в силах произнести ни слова стала пытаться эту лавку поднять, но тяжёлое дерево не поддавалось.
  – Не надо, дай я, – сказал Орлик и, подойдя, одной рукой, без усилия поставил лавку на место. Всегда восхищала меня их сила и не перестанет восхищать, ведь даже мышц не напружинил… И как желать смерти такому? Воплощённый свет, воплощённая сила, сама жизнь? Почему люди не истребляют скверну, а всегда стараются замарать, погасить солнце?..
   – Только встала? – он смотрит на меня, улыбаясь.
   – А ты уже намаяться успел.
   – Такая работа у меня. Моя работа. У каждого своя. Своя у пахаря, у хлебопёка, у кузнеца. Это моя, – щурит светлые ресницы, садясь к столу, подал знак, чтобы снеди принесли. Что и было исполнено быстро и почтительно. – А у тебя – твоя.
   Я села напротив него, никогда этот момент не забуду, мне приятно было сидеть через стол, подперев ладонями щёки, и смотреть на него.
   И я буду помнить её взгляд, её улыбку в это утро, несколько мгновений между двух разлук…
   – Яван подходил ко мне, – сказал я.
   Авилла поняла, закрыла дверь за вышедшими слугами. Правда, дверь такая… как весь терем этот – серые доски и щели кругом.
   – Явор не отходит от него ни на шаг, пытается своих людей в воеводы… Я с собой решил взять его, по городам, за золотом.
   Орлик пьёт вино, приправленное травами, придающими сил. Вот умница всё же! И с воеводами и Яваном, и особенно с Явором теперь…
   – Ты будто предвидишь всё вперёд, – сказала я. – Так с воеводами придумал…
   Орлик засмеялся, смущаясь немного моей похвалы, и сразу стало заметно, какой он ещё молодой:
   – Не приписывай мне того, чего нет, если бы не повод с девчонкой твоей… Голову сломал, как воевод поменять, а тут случай!
   – Всё само ложится в руки. Так и должно быть у настоящего удачника.
   Вбежали, опять распахивая двери, никогда это не кончится, должно быть… Орлик поднялся, пристёгивая меч, посмотрел на меня:
   – Я не дождусь, пока вы выйдете из Лабиринта, мне придётся уехать, как только раскроется Спираль, времени мало, распутица будет идти по пятам. Но… я не жадный, сколько успеем объехать пещер и городов, столько и…
   – Одарить всех надо, – напомнила я, чувствуя, как сжимается сердце: сейчас уйдёт и… как долго мы не увидимся? Два месяца работает обряд, открыты пещеры, потом станут пустеть, закрываться, ближе к Солцевороту. А сколько распутица задержит его в пути? Ещё города по возможности объехать надо… работа, твоя работа.
   Он подошёл и поднял меня со скамьи, прижимая к себе.
   – Хоть… не забудешь ждать-то меня? – прошептал он куда-то на мой затылок. – А то женаты-то мы всего ничего, а… то стрела эта, то ссоры… теперь расставание…
   – Орлик… – что же спрашивать?..
   – Ты… снись мне хотя бы… – он смотрит в моё лицо, будто хочет запечатать в память.
   Хочу, а что же? Что ещё я понесу по всему Северу, как не образ его царицы? Да что царицы... Образ милой, вот важнее. Но надо идти, скоро Белогор начинает моление и царю нельзя не присутствовать. Два крыла власти, одно крыло – Великий жрец Солнца, второе – царь, только оба вместе несут царство, оба сильны – стабилен и высок полёт, действуя согласно, поднимают царство и народ всё выше… Идеально придумал когда-то Светояр, выдать царицу за Верховного жреца, что надёжнее, чем супруги?
Глава 2. Единство
   Мне не нравится всё это… То есть, несомненно, красивейший обряд, грандиозный, собравший людей больше, чем вся наша рать, шедшая когда-то на Север. Многие и многие тысячи приехали к Солнечному Холму, чтобы увидеть сегодняшнее действо. Северяне начали стекаться сюда ещё до того, как было объявлено, когда именно состоится Встреча Бога Солнце, они знали, что этот день придёт в промежутке между двух Великих Северных праздников. И северян тут видно сразу, особенно тех, кто старше Ориксая и его царицы хотя бы лет на пять-семь, они встречали уж Бога и все помнят его, даже те, кто были малышами тогда.
   У северян сегодня как никогда уверенный, немного высокомерный вид – они знают, что будет, тысячи поколений приходили сюда каждые девятнадцать лет, и то, что мы, сколоты, впервые будем всё это видеть, заставляет северян чувствовать своё превосходство и немного простодушно демонстрировать это. Рассказывать, что же тут будет, приукрашивая разнообразными подробностям, иногда и запугивая наивных чужаков, слушающих, раскрыв рты.
   Я увидел Белогора идущим к палатке, где он станет приготовляться к молению, предшествующему обряду. Мне нужно было переговорить с ним, после того, как я поговорил с Ориком о Яворе, который всеми путями старался помешать мне с воеводами. Но я узнал о связи Явора с Доброгневой, которую Явор не стал от меня скрывать, похвастался даже, что Лунная жрица вся его и всё сделает, даже и Белогора изведёт ради него в любой момент… Слушая моего старшего брата, я думал о том, что его все называли Мудрым всю жизнь, а он был всего лишь молчалив и себе на уме, не обнажал перед нами и всеми ни мыслей своих, ни тем более чувств. Поэтому и производил впечатление человека соразмерного окружающему миру, а значит и умного. Но умён ли он на поверку? И тем более мудр?
   Неужели всерьёз считает, что такая женщина как Доброгнева, которая выдержала нашествие Колоксаева войска, причём только приобрела, в то время как весь Север только страдал, удержалась наверху Лунного двора, неужели Явор всерьёз полагает, что она в его руках, а не он орудие в её? Где твоя хвалёная мудрость, Явор? В то, что он ослеп от любви к Доброгневе, я не верю, ни на какие чувства Явор сроду способен не был, и его ледяное сердце многие тоже считали не свидетельством мёртвой души, но сдержанностью из за преобладания ума над сердцем.
   Белогор весьма удивился, увидев меня. Ему приготовили одеяние, а сейчас он, в одной тонкой рубашке и нижних штанах, перекинув длинные гладкие волосы на одно плечо, сидел на лавке и служка мял ему плечи. Довольно крепкие плечи, надо сказать. Даже здоровенные плечи. Да и весь он, а вот так, раздетого, я впервые видел его и мог разглядеть его тело, весь он, хотя и кажется небольшим, но, думаю, выйди против меня или Явора, кто на голову выше, он не уступил бы в силе. Бугры мышц на спине и груди, прямо целые пласты, проступающие под тонким полотном, на бёдрах, и икрах, зря я полагал его только далеглядом, кудесником и жрецом… Он сильный воин, если придётся. Не удивлюсь, если он и оружием владеет отменно и в рукопашной бьётся не хуже любого богатыря. Чего только не узнаешь о человеке, хотя бы раз увидев его обнажённым.
   – Готовишься к обряду? – спросил я, погасив мой удивлённый любопытствующий взгляд.
   – Спина ноет после нескольких дней в седле. Как вы, сколоты, выдерживаете кочевой образ жизни? – сказал Белогор, усмехнувшись и прикрывая веки от сильных нажатий старательного и умелого мяльщика, испытывая то ли боль, то ли удовольствие.
   – Отличное средство – спаньё на земле, – ответил я.
   Белогор засмеялся:
   – На земле в смысле твёрдости или на Матери-Земле?
   Я тоже засмеялся, оценив, что он понял двойной смысл моих слов. Мне всегда нравилось беседовать и вообще общаться с ним. Но после возвращения из Ганеша я не имел ещё такой возможности.
   На огромном сундуке лежит одеяние, приготовленное для жреца, широкое и длинное, красного как настоящая кровь цвета и почти сплошь затканное золотом, всё местные орнаменты, всё время путаюсь и в названиях и в значении, как они разбирают их? Я буквицы еле-еле освоил, а у них ещё целый язык вот этих вот знаков. Впрочем, так уж страдать от своей тёмности мне не стоит, всё же наши прекрасные рисунки и фигурки расшифрует тоже не каждый северянин. Хотя, думаю, Белогор как раз из тех, кто во всём разобрался давным-давно, вот уж кому ума не занимать, и кто за внешней холодностью и впрямь прячет целые копи мудрости и прозрений.
   – У царицы… – мой голос предательски щёлкнул, – у царицы такое же одеяние?
   Белогор знаком руки отпустил служку и посмотрел на меня:
   – Такое же. Ты об Авилле пришёл говорить? Зачем, Яван? – тихо спросил он, прищуривая нижние веки. Я разозлился, прищуривается ещё…
   – Об Авилле?  усмехнулся я. – С Авиллой я даже не знаком, Белогор.
  Он долго смотрит на меня:
   – Вот и хорошо, не стоит и знакомиться, – холодно сказал он, отворачиваясь.
   Я вспыхнул, и выпалил, задыхаясь, не сумев сдержаться:
   – Это ты мне говоришь?! Ты, кто отнял у меня невесту?
   Белогор покачал головой:
   – Ничего у человека не отнимешь, пока он не отдаст сам. Ты отдал, – его глаза сверкнули, в коротком взгляде. – Мог бы… много чего ты мог бы сделать или сомневаешься, что она ушла бы, чтобы быть твоей и не быть царицей?
   Я отвёл взгляд от его вдруг загоревшихся глаз и сел на одну из лавок:
   – Ты будто ревнуешь.
   – Не твоего ума дело, – себе под нос произнёс он, больше не глядя на меня.
   Но я не хотел с ним ссориться, не для этого пришёл.
   Белогор встал, подошёл к столу и выпил целый кубок воды, даже не мёда.
   – Перед обрядом даже вина себе позволить не можешь? – усмехнулся я, вечная их северная трезвость.
   – Я ждал сегодняшнего дня девятнадцать лет, неужели я захочу во хмелю встретить то, что мне предстоит? – хмыкнул Белогор.
   – А что предстоит? Ты сам знаешь, как это будет?
   – Я знаю только то, что известно всем, кто хотя бы раз обряд своими глазами видел.
   – Говорят, тот, кто младенцем видел его, увидит после ещё пять раз, - сказал я.
   На это Белогор радостно засмеялся:
   – Тогда наша царица точно увидит его ещё четырежды, впервые она была здесь, когда ей был год.
   Годовалая Онега. Неужели она была царевной? Я до сих пор не могу сложить в моей голове, что я сам отчетливо видел ещё в Ганеше и то, что я любил девушку без роду, без племени, нищую сироту, очень странную и почему-то образованную, принуждённую тяжело работать, чтобы прокормиться, девушку, которая жила со мной в маленьком домике старой вдовы на окраине Ганеша, ту, которую убивал Волк, втыкая нож в спину бедной Вербе, ту, что вся перемазанная сажей, помогала спасать погорельцев, ту, что учила меня читать и даже писать… Неужели это та самая легендарная Авилла, о которой я слышал, и чья судьба стала судьбой самого Севера? В моём сознании так и не могло уложиться всё это.
   Я тряхнул головой, я совсем не об этом пришёл говорить. Я сказал Белогору, что Доброгнева любовница Явора.
   Он скользнул взглядом по мне, соединил свои небольшие руки, скрестив пальцы и смотрит, опираясь о стол, чуть присев на него:
   – Ты думал удивить или уязвить меня этим? – спросил он, спокойно разглядывая меня. – Выпей вина, хочешь? Принесут любого.
  – Нет, не хочу, я, как и ты, хочу ясно видеть, что будет происходить во время обряда, – сказал я. – Но тебя, похоже, не слишком трогает то, что твоя…
   Белогор чуть побледнел, и взгляд остыл ещё, хотя казался уже ледяным:
   – Ты, Яван, язык держи за зубами, мало ли, о чём ты догадываешься, не всё можно произносить вслух о Великом Белогоре, – назидательно сказал он, выпрямляясь.
   Верховный жрец, чёрт его дери, а вообще, на сколько он старше меня? На пару лет? Ладно, я пришёл не для того, чтобы ссориться с ним. Скрепя сердце, я продолжил говорить, проявляя уважение к Великому жрецу:
   – Я не о твоей сердечной привязанности пришёл рассуждать, а о том, что Доброгнева связана с Явором и, хотя он убеждён, что она в его власти, по моему, это он в её руках. То есть, по-моему, Доброгнева главный человек в этом…
   – Ш-ш-ш! – Белогор сверкнул бесцветными глазами, подскочив ко мне, в его глазах огня точно больше, чем цвета. – Тише, Яван, в игры играешь что-ли? Одно слово наше услышат… Спасибо, что ты наблюдательный парень, но я тоже сложил в голове эту картинку. Ясно, что женщина ловит мужчин на крючок плоти и использует уже в своих целях. Не беспокойся, от ревности я разум не потеряю в неподходящий момент, и не выдам всех нас. Я приговорён ещё раньше Ориксая, так что мне больше, чем ему необходимо просчитывать не то что каждый шаг и слово, но каждый взгляд мой! – почти беззвучно произнёс он, горя взглядом. Мог бы своё пламя выпустить глазами, я бы уже обуглился.
   – Ты прозорлив и зорок, я не сомневался и раньше, – сказал я.
   – Как с воеводами дела? – спросил Белогор, всё так же тихо, но уже не без пожара.
   – Теперь пойдут, Ориксай забирает Явора с собой за золотом.
   Белогор усмехнулся, отступая от меня:
   – Ориксай умнейший всё же человек, – сказал он, довольно мотнув головой. И посмотрев долго-долго, чуть прищурив веки, так, что почти спрятал острия своего взгляда, спросил:
   – Послушай, Медведь, почему ты с нами, а не с Явором, ведь с ним ты приобрёл бы куда больше? Неужели ничего не пообещали?
   Не понимает он что ли? Или подозревает в двойной игре?
   – Мои потери восполнить никакой Явор и все Яворы, вместе с хитрыми любовницами, не смогут. Её могу вернуть только я сам, – уверенно сказал я.
   Белогор усмехнулся, самодовольно? Не могу понять.
   – И как же? Просто любопытно. Неужели попытаешься? – спросил он с ухмылочкой.
   Вообще-то это только что пришло мне в голову, я не размышлял об этой возможности до сих пор.
   – На что Орику Онега? Откроете это золото ваше, а далее она только опасность. А если она исчезнет вдруг – это порушит все замыслы злоумышленников.
   Белогор снова долго смотрит на меня, изучает, похоже:
   – Допустим, – сказал он. – Допустим, Авилла стала опять Онегой и сбежала с тобой, – он даже поднял руки, показывая, что он сдаётся, допуская это, – но как это помешает убрать Ориксая и посадить Явоксая? Или как там назовётся Явор, если станет царём? Не думал?
   Конечно, не думал, говорю же: только что пришло в голову. Вообще, поглупел как-то… от любви должно…
  – Пройдёт, – усмехнулся Белогор, хлопнув меня по плечу. На мысли мои ответил. Демон, говорю же, умный, хитрющий демон…
   Пришли одевать его, но пока только для моления, в обычные красные одежды с позументом, долго расчесывали на зависть длинные, и даже красивые блестящие волосы его, приглаживая, прежде чем надели корону.
   – А в лабиринт тоже в короне? – спросил я.
   – О, нет! – усмехнулся он радостно. – Там своего золота столько, что наше всё равно сгорит. Там всё сгорит.
   – Всё? – удивился я.
   – Абсолютно. Увидишь, Яван. Тебе понравится, – усмехнулся он, как всегда немного высокомерно.
   А как ещё усмехаться человеку, в громадной короне, в ладонь высотой? Он будто и ростом стал больше меня сразу. Впрочем, всё это время, что мы говорим, мне кажется, что он больше меня.
   Да больше всех. Сейчас он становится главным человеком в царстве. Он и царица. Кто мог предположить, какой бредовый сон, какой провидец мог мне это рассказать, что Онега, Онега! Сейчас, через какие-то тысячу ударов сердца станет удивительным, уникальным ключом к древнейшему обряду, управляющему силами и магией, которые нам невозможно даже вместить в наш скудный разум. Онега вместе вот с этим человеком в короне весом в полпуда?..
   – Белогор? А всё же, почему нужны двое? Почему не можешь ты один?
   Он посмотрел на меня с усмешкой:
   – Могу, разумеется, причём без усилий. Но… Зачем пускаться в тяжкий путь одному, если можно разделить его на двоих?
   – Похоже ты доволен, что именно Онега твоя попутчица.
   – Царица моя попутчица по моей жизни. Так что, да, я очень доволен!
   Я мало, что понял из его последних слов, почему она его попутчица по жизни и это показалось мне подозрительным, странным и очень неприятным. По-моему, великолепный Белогор проговорился о чём-то, случайно забывшись в своей заносчивости.
   – Ступай, Яван, готовься к молению, увидимся после, – сказал Белогор и протянул мне руку, как мы протягиваем побратимам, мы пожали друг другу локти, почувствовав обоюдно перетекающую силу.
   Хорошо всё же, хотя это и странно мне всё, но хорошо, что мы союзники с ним. И всё же всё это не нравится мне. Счастье на лице Белогора. Хотя и понятое, что ещё для жреца Солнца должно быть в такой день, когда приходит его Бог. Но он счастлив как-то иначе…
  – Лай-Дон, ты у меня умный, глядкий парень, что скажешь? – спросил я.
    Мы идём к отведённому для наших семей почётному месту среди зрителей на холм, залитый солнцем. Я ещё не ходил туда, видел издали, весь заполненный людьми, не обвалился бы утёс со всеми нами в океан…
   Утёс огромный, целое плато, чуть приподнимающийся в сторону океана там, где и расположена Каменная Спираль. Похожий на нос корабля громадных размеров. Всем видна Каменная Спираль, где бы ни стояли или сидели, а пока многие сидят и даже угощаются, ожидая начала моления. Дети бегают вокруг, в догонялки и салки, пользуясь простором, никто не прикрикивает на них, никто не боится их потерять, здесь не теряются дети и не воруют золота и серебра из кошелей, здесь все, даже те же воры, приезжающие для своего дела, забывают о нём, все преображаются, охваченные одним общим – радостью от грядущего возвращения Бога.
   – О чём, что я должен разглядеть? – Лай-Дон такой же, как и все вокруг, улыбающийся, подпавший под общую атмосферу безоблачности.
   – Ну, хотя бы о том, что тут и снега нет, а ведь до лета ещё почти два месяца.
   – Тоже мне, тайна мироздания! Расчищали десять дён, – улыбнулся Лай-Дон.
   – А то, что тепло так? Ледяной океан внизу плещет, а сейчас теплынь как в нашей степи в разгар весны.
   – Дак это… Солнце, кажись, встречаем, Яван, ты чего? Холод должен быть что ли?!  – засмеялся Лай-Дон, даже красные волосы его сегодня будто отбрасывают свои, тоже родственные Солнцу, блики вокруг.
   – А то, что Белогор сияет как новобрачный?
   Тут Лай-Дон вовсе захохотал:
   – Так он новобрачный и есть в известном смысле.
   – Ясно-ясно, но… ты хоть раз видел его… таким, – я кивнул на появившегося Белогора в сопровождении таких же, сияющих алыми одеяниями, жрецов. То облачение, что приготовлено для обряда, совсем другого цвета – оно кроваво-красное, а не алое, как эти.
   – Думаю, они, эти жрецы Солнца и родятся, чтобы обряд этот хоть раз в жизни провести, – легко ответил Лай-Дон, продолжая, как восторженный щенок, глядеть по сторонам. – Конечно, он счастлив.
   – А мне кажется, он рад, что идёт туда с Онегой.
   Лай-Дон покачал головой, будто сокрушаясь над умалишённым:
   – От заклинило-то тебя, а, как треснувшее колесо… Нету тут Онеги, забудь.
А Авилле он был жених когда-то, так что, чё ему не радоваться, что он с ней туда, – он кивнул на Спираль, – всё же не с чужой. Мало ли чего там с ими делать будут. Не зря же говорят: жертвы.
   Я посмотрел на Лай-Дона, останавливаясь:
   – Жених?! – изумился я. Вот и попутчица тебе, кто же ещё…
   – А ты не знал?! – Лай-Дон прямо за живот схватился. – Ну, ты даёшь, Медведушко, вообще ничего ты о своей невесте не знал. Ты кого замуж-то брал?
   Кого брал… спроси полегче что…
   Люди меж тем все встали, обращая лица на Верховного жреца Солнца, поднявшего моление как всегда неожиданно сильным голосом, разлившимся сразу по всему холму, и стекающим с утёса в долину и в океан. Громадный голос у Белогора, здесь особенно это слышно. Казалось бы, рассеиваться должен, а он, будто только гуще, отталкиваясь от неба. Удивительно, вообще то, говорит всегда так негромко, мягко, где он там, в нём, этот голос невероятный?
   Все, в том числе и мы, ещё не успевшие дойти до Веи с детьми, Явора, с его старшими сыновьями, до Орика, тоже стоящего с ними, мы возносим моление, приветственное и зазывное Богу. Голос Белогора накрывает нас, как небо, бескрайним ярко-синим куполом распростёршееся над нами, без единого облака…
   Он приветствует Солнце и просит Его о благоденствии для Севера, для всей Земли, о здоровье народа, «принявшего новую кровь в свои жилы», о благополучии для царя и его семьи, об отведении злого глаза и умысла, о процветании и изобилии полей и лугов, и стад, пасущихся на них, о многочисленности зверей и птиц в леса, и рыбы в озёра и реки, о благодати дождей и спокойных ветров…
   И всё это мы повторяем вслед за ним, чувствуя восторг нашего единства. Удивительно, я никогда раньше не испытывал подобного чувства, даже во время наших походов и набегов, когда вместе со всей ратью и криком «Ура!», мы неслись на конях во весь опор, даже тогда не было у меня такого радостного чувства расправившихся крыльев за спиной, как в эти мгновения.
   Все мы сейчас чувствовали эти крылья, мы все поднялись над землёй. Дело ли в этом удивительном месте, открытом небу, солнцу и воздуху, или в голосе Белогора, благозвучном и объёмном, слившим в себя будто все наши голоса, всех тысяч, что вторят ему, или в молении, хотя ничего особенного в словах этих не было, или же в том, что мы соединили все тысячи наших душ в одну, но все мы, тысячи и тысячи, воспарили восторгом и счастьем, поднявшись на волнах голоса Великого Белогора, и устремились прямо в объятия Солнца…
Глава 3. Верь!
   Я оказался на холме в окружении всей моей семьи: Явор с многочисленными жёнами и не слишком многочисленными детьми, жена и дети Явана, пятеро сыновей с серьёзными, немного строгими лицами. Сам Яван ещё не дошёл до нас. Но главного человека моей семьи – моей жены, Авиллы не было здесь и она сюда ко мне не придёт, чтобы я обнял её за плечи, как многие обняли своих жён…
   Все мы вместе и каждый отдельно увидели, как при последних словах моления завибрировала каменная спираль, которая видна всем как на ладони. Вокруг неё появилось, и стало сгущаться неясное марево, становящееся всё выше и гуще, будто над степью в жаркий день. Асами камни, совсем небольшие валуны задрожали на своих местах и начали, словно увеличиваться в размерах.
   Вначале, я думал, мне показалось, но по восторженным лицам и словам тех, кто был вокруг: «Как быстро в этот раз! Белогор – Великий жрец! Сильнейший из всех, что приходили сюда!», понял, что всё, что мне видится, не иллюзия. Я обернулся, снова посмотреть на камни и увидел, что они точно стали больше и сама спираль уже не плоскостью выступает на холме. И становится шире и шире, похоже, начиная медленно вращаться.
   Пока я крутил головой, к нам подошёл Яван, его милая жена, с улыбкой облегчения прильнула к нему, он обнял её, ободряя, ясно, что ей было неуютно здесь одной. Пять его сыновей совсем не похожи на него, самого красивого мужчину, какого мне доводилось видеть в своей жизни, и, хотя все мы, мой отец, Явор, Яван и я, в общем, похожи, но на удивление совершенной наружностью обладает только Яван.
   Я улыбнулся ему, он выглядел немного растерянным, от величия и необычности происходящего или, потому что опоздал присоединиться к нам во время моления.
   – Ты знаешь, что тут будет? – немного вибрируя связками, проговорил Явор.
   Всех, даже его, охватил священный трепет.
   Я глянул на него, он немного бледен.
   – Откуда мне знать, я сколот, как и ты, – ответил я, намекая на то, что никто из сколотов не видел того, что видели многие из собравшихся северян.
   А они не усаживались уже по местам, предполагая, очевидно, вот-вот продолжение. Многие взяли детей на руки, те младенцы, что ещё пищали перед началом моления, но, странным образом, все успокоились, и никаких криков не разносилось над обширным плато. Стало на удивление тихо на огромном Солнечном холме, столом пододвинутым небу и солнцу над океаном и окружавшей его долиной.
   Я удивился, что совсем нет толчеи и давки, так равномерно все расположились, не пытаясь пробраться поближе к Спирали, её, действительно, видно отовсюду.
   – Как же они войдут внутрь, если она вращается всё быстрее? – растерянно спросил один из старших сыновей Явора. Мы все растеряны.
   Кто-то из стоящих поблизости от нас северян, услыхав его слова, ответил спокойно:
   – Смотри, отрок, увидишь всё, говорить теперь будет только Бог…
   И мы все, слышавшие это сколоты, замолчали и устремили свои взгляды на Спираль, которая стала уже лабиринтом, с растущими с каждым витком стенами, ибо валуны превращались в стены.
   Откуда взялись Авилла и Белогор, идущие рядом по направлению к Лабиринту, я так и не понял, когда и как они вышли на холм? Появилось ощущение, что они сгустились из воздуха уже на подходе к всё быстрее вращающемуся каруселью и ставшему огромным уже Лабиринту. Стало ясно, почему только на значительном расстоянии от него разрешено было располагаться зрителям.
   Они идут не спеша, плечо к плечу и я замечаю, хотя они далеко от меня, что он держит её за пальцы, едва касаясь, как если бы она боялась, а он хотел бы её приободрить. Что ж… наверное, это так и есть.
   Белогор замедлил шаг и подал уже открыто руку Авилле, чтобы видно было всем, что он поведет её далее, туда, в этот странный и страшный для меня, непонятно, как и почему заведённый кружащий каменный круг.
   Она посмотрела на него…
   В этот момент чувство непоправимости происходящего, катастрофы, которая случиться, если сейчас она вложит свою руку в его ладонь, охватило меня. Так, что сердце забилось в бешеном беге. Остановить их, не дать войти внутрь, иначе будет не вернуться… Добежать, не дать ей вложить свою руку, не дать ему завладеть ею. Я ещё успею, я могу очень быстро бегать…
   Я даже двинулся вперёд, но остановил самого себя: до чего странное наваждение вдруг накинулось на меня, ведь я не обогащения ради затеял открывать пещеры, не для себя, сколько золота нужно царю? Но это объединит народ, укрепит мою власть, да что власть, всё царство моё, подарит благополучие на долгие годы…
   Я остался на месте. Но с сердцем моим я ничего поделать не мог, оно заболело, заныло, завыло раненым псом… Почему?!
   Почему?!
   Авилла посмотрела на Белогора, он улыбнулся, предлагая ей свою руку…
   Не давай ему руки! Не давай, Ладо!..
…она положила свою в ладонь Белогора. Положила...
   Положила.
   Всё…
   Тогда он достал какой-то предмет из складок одежды, мне издали непонятно какой, но с остриём… Ах, да… кровь царицы. Сейчас, поранит ей кожу…
   Но Белогор не тронул ни её, ни себя остриём, он взмахнул этим как кистью, и с кончика брызнула кровь на стены из громадных ровных серых плит Лабиринта, он остановился в то же мгновение, оказавшись как раз напротив стоящих этих двоих. Двоих, в кроваво-красных одеждах с волосами, струящимися по спинам, её – завитыми в крупные волны жемчужно-светлыми, и его – глянцево-гладкими русыми. Они одного почти роста и из-за одинаковых широких и длинных одежд из очень плотной ткани, делающих эти платья похожими на шатры, не сразу можно было бы издали понять кто из них кто, если бы не эти их волосы и то, что, несмотря на одежды фигура Белогора намного больше её…
   Лабиринт осветился изнутри и… Вот здесь я окончательно перестал понимать, что происходит и как это может быть: солнце оказалось внутри лабиринта, на небе его уже не было…
   Белогор стоит так, будто отвечает на чьи-то вопросы, но ни его голоса, ни голоса того, или тех, кто или что говорит с ним не слышно никому и не потому, что они далеко, а потому что… ЭТО говорит прямо с мыслями Белогора, ведь тот не открывает рта… По его лицу и позе я вижу, что он отвечает…
   Мне стало немного жутко от этого диалога, который я не могу слышать, но вижу. Диалога человека с Богом… и абсолютная тишина вокруг. Молчат все, кто видит это, все тысячи и тысячи человек. Все, словно, силятся, как и я, расслышать, о чём говорит Великий Белогор с Богом…
   Этот разговор не был короток… и Белогор то поднимает голову, обращаясь, будто, в лицо невидимого, но ощутимого собеседника, то наклоняет голову, лбом вперёд, то отбросив пряди волос назад, упрямо поднимает подбородок… наконец, немного побледневший от, очевидно, напряжённой беседы, Белогор снова посмотрел на Авиллу, от чего его лицо сразу меняется, становясь мягче и светлее. Конечно, тебя она кулаками в лицо не бьёт… невольно подумалось мне…
   И они уже двинулись внутрь. Двинулись, оборвав последние нити надежды в моём сердце, надежды, что, может быть, их не впустят? Не впустят! И всё, она вернётся ко мне…
   Плиты сдвинулись с характерным скрежетом и, бахнув в конце, сомкнулись и закрыли Лабиринт. То есть это не иллюзия всё, это действительно каменные плиты… мне стало совсем не по себе: кто и когда отесал эти плиты?…
   Теперь в Лабиринте не было тех щелей, через которые до того из него исходил свет. Теперь свет лился только сверху.
   Лабиринт теперь стал вращаться с всё возрастающей скоростью, забрав внутрь себя весь свет из неба, которое почернело как ночью, и, поднимаясь всё выше над землёй. Всё быстрее и быстрее вращался Лабиринт, всё светлее становились камни от жара, раскаляющего их, наконец, они приобрели ослепительный цвет Солнца…
   И тогда Лабиринт, который при вращении уже издавал свистящий гул, окончательно раскрутившись, внезапно распахнул «лепестки», и в этот момент снова стали видны те, кто вошёл внутрь… Они стоят друг напротив друга, не стоят, стоять им не на чем, или… они стоят на свете, плотном как камень. И они продолжают вращаться, оставаясь в центре гигантской карусели или, скорее, воронки. В то время как «лепестки» уже замедляют вращение, середина, где люди, кружится всё быстрее и быстрее, раскручивая и всё сильнее, всё нестерпимее свет вокруг них…
   И вдруг, под всеобщий вздох окружающих меня людей, подлетают вверх одеяния и волосы одного и другой, в искры испаряется одежда, но мы не видим наготы, потому что невыносимый свет обливает их. Только со всей очевидностью, что один человек – мужчина, а другой – женщина. Её – тонкий, слишком изящный, вытянутый абрис и его могучий. Его – ярче и темнее, плотнее, её – светлее, прозрачнее. Но вдруг оттенки меняются, переходя один в тёмный, другой в светлый, будто перетекая друг в друга. Она становится тёмной, он – светлым. И вновь меняются. И опять. Почему они меняются цветами…
   Видны только силуэты двух близко-близко друг к другу, всё ближе и ближе, их волосы, поднявшиеся над их головами, сворачиваются в единый жгут, а их вращение всё быстрее и, вопреки обыкновенности, когда от вращения предметы разлетаются к краю, двое в середине сближаются… они в воронке, затягивающей их куда-то…
   Всё… мы не видим их больше, свет поглотил их. Воронка затянула или растворила…
   И в то же мгновение снова захлопнулся Лабиринт, оставшись… солнцем на небе… В то время как на земле, где была Каменная Спираль, не осталось ничего – только низенькая трава… и запах раскалённых камней…
   Затряслась земля под нами… и качнуло, разом ахнули все тысячи человек, сливая голоса в единый выдох, кто-то потерял равновесие… Качнуло ещё раз, показалось, что мы на качелях, огромных и подвластных чьей-то невидимой воле. Мы все на этом плато муравьи, забравшиеся на качели, что принято привешивать на деревья, тут на Севере, как раз на день Весеннего Равноденствия…
   Мы все стали оглядываться, кто-то из северян проговорил тихо, как будто опасаясь, что в небе услышат:
   – В этот раз качнуло, так качнуло…
   Но на этом, как оказалось, качка не закончилась… я не считал уже потом, сколько было этих содроганий, потрясавших землю Севера, потому что это продолжалось несколько дней, ясно было одно:
   – Государь, время. Пора ехать. Пещеры открыты, – поклонился серьёзный старик-северянин, подведя мне коня.
   Я опять обернулся на место, куда ушла моя царица, и где ничего не напоминало удивительный раскалённый Лабиринт, сияющий теперь солнцем над нами.
   – Не волнуйся, Ориксай, царица вернётся в назначенный час. Бог Солнце не обижает царей, – спокойно продолжил старик.
   – Где… они? – не мог не спросить я, мне кажется, этот старик знает.
   – Там, – старик невозмутимо показал на солнце, – с Богом.
   Я почувствовал взгляд и ярких глаз Явана. Явор подошёл ближе, тоже несколько ошеломлённый, поправляя шапку, едва не свалившуюся, когда все мы, задрав головы, глядели на Солнце:
   – Едем, Ориксай, время терять не стоит, – его конь тоже уже здесь.
   Наш отряд уже верхом и виден на краю плато. Что ж, не думать теперь, раз все уверены, что они вернуться, значит… Теперь насущные дела, не думать о том, что я видел, всё равно я не пойму как это работает, никто этого не понимает. Здесь только те, кто Верит.
   Но может быть, Авилла расскажет мне, когда вернётся… Ведь вернётся?..

   Я зашёл за Авой в шатёр, где она располагалась во время моления и где одевалась. Так не делают обычно, жрец и царица идут каждый своим путём к Лабиринту. Но никто и не запрещает взять царицу за руку и идти вместе.
   Ава стояла уже в одеянии, а девушка расчёсывала и раскладывала по спине её чудные светящиеся волосы. Разойдясь под гребнем в пышные волны, они снова собирались в крупные спирали. Упрямые, хотя такие, кажется, мягкие, кудри.
   Она обернулась:
   – А тебе можно сюда? - слабым голосом спросила она тихо и немного беспомощно, как ребёнок, которого приготовили к чему-то страшному и бросили одного. Хорошо, что я догадался прийти.
   – Мне всё сегодня можно, – уверенно улыбнулся я.
   Тогда и она улыбнулась облегчённо и даже радостно и протянула руки мне. Я легонько сжал её похолодевшие ладони, нащупал кольцо, знак супружества.
    – Сними кольцо, Ава, иначе его сожжёт Солнце.
   Она нахмурилась. Ей не нравится, что надо расстаться с кольцом или страшно идти навстречу тому, что сожжёт даже металл? Но кольцо сняла. И снова посмотрела на меня. Сегодня я, как когда-то, когда она была ребёнком, снова ощутил, насколько она младше меня. Мне хочется обнять её, но…
   Хотя почему «но»? Я обнял её, мягко притянув к себе за спину.
   – Не бойся, Ава, милая, всё будет хорошо. Всё хорошо. Я обещаю, ничего плохого не произойдёт.
   И, поскольку я обнимал её плечи, она обняла меня за талию, приклонив к моему плечу своё лицо. Какая она небольшая там под этим тяжёлым платьем, оно весит, наверное, больше неё самой.
   – Идём? – спросил я, выдохнув ей на волосы.
  Она оторвалась от меня, отпуская из своих рук, улыбнулась, опуская ресницы, и кивнула. Такой покорной и тихой я не помню её.
   Вот тогда мы и вышли из шатра. Люди не сразу заметили нас, хотя все ожидали именно нашего появления. Чувствуя, снова поднимающуюся робость в Авилле, я протянул руку к её руке, ощутил холод её пальцев.
   – Может… не пойдём? Господь Вседержитель, ну, их всех!.. Не пойдём, Бел, а? – вдруг спросила она, чуть не плача, когда почувствовала мою руку, глядя вокруг себя на многотысячную массу людей.
   – Не бойся, Ава, любимая, не бойся. Я здесь.
   Она посмотрела на меня, и пальцы её начали теплеть, согреваясь в моих, и к щекам стал возвращаться румянец…
   – Только не бросай меня… – прошептала она, глядя на меня огромными своими необыкновенными глазами, – не бросай снова одну. Слышишь?
   – Верь мне. Верь.
Глава 4. Знать!
   То, как ведёт себя Лабиринт, не было внове для меня, я видел уже это девятнадцать лет назад. И марево, и начавшееся вращение, и свет, переместившийся с неба внутрь каменной спирали. Ничто не пугало меня, я был полон решимости, после многих и многих размышлений и споров с самим собой, я уже полностью уверен в себе и в правильности того, что я делаю. И то, как крепко, и мягко при этом, как доверчиво, держит меня за руку Ава, только убеждает меня в моей правоте.
   Мы прошли через плато, через всех этих людей, перемешанных сколотов и северян, уже объединённых этим праздником – встречей Солнца. Тысячи глаз и сердец, я чувствую, все они сейчас обращены к небу и к нам. И все сочувствуют, все они, эти тысячи людей  энергией своих душ в действительности и заставили ожить каменную Спираль. А я и Авилла – мы только ключи, которые откроют её. Золотые ключи. Единственные, из оставшихся. Последние.
   Мы подошли к огромному, вращающемуся перед нами, каменному подобию карусели, нас обдало жаром от всё раскаляющихся каменных плит отёсанных когда-то, тысячи лет назад нашими предками, детьми Солнца.
   Я посмотрел на Аву снова, исчез ли полностью страх в её глазах? Если она по-прежнему не хочет, если в глазах её мольба остановить всё это, я не сделаю следующего шага. Не сделаю, Ава… Авуша, любимая, я когда-то позволил обидеть тебя, страшно и подло обидеть, не смог, не успел защитить, не понял, не разглядел опасность, но теперь ты не можешь пострадать, я всё продумал, всё просчитал.
   И всё же: если ты не хочешь всего этого, я остановлюсь. Я остановлюсь прямо у входа, у двери туда, куда я так стремился всю жизнь. Не только вера, высокое служение, не только желание восстановить мою древнюю династию на троне, но жажда познания, пожалуй, самый сильный из всех побудительных мотивов, привели меня сюда. Исследователь загадок мироздания во мне был сильнее даже жреца. Сильнее наследника Бога Солнца, а может быть, это было как раз частью этой природы, более просветлённой и одарённой свыше – вот эта жажда знать, то, о чём не пишут даже в книгах и не рассказывают Верховные жрецы своим преемникам.
   Но и эту мечту я отринул бы и переломил, может быть, навсегда затосковав о несбыточном, но не принёс бы жертвы, которая стала бы чрезмерной для меня, я не сломаю Авиллы. Нет, её душу однажды предали и изнасиловали, я не буду её насильником…
   Лучше не исполнить свою мечту, чем убить её душу. Чью бы то ни было душу. Но тем более её. Особенно её. Только в это мгновение я вдруг и со всей отчётливостью понял, что Ава для меня важнее и дороже всего, что есть или может быть у меня. И если она…
   Нет, прочь сомнения: её лицо спокойно, она улыбнулась в ответ на мой взгляд. И глаза теплы и свет из них – свет согласия и желания. Она улыбается так, что я преисполнился сил и уверенности, что всё делаю правильно. И я счастлив. Я счастлив, как никогда ещё не был…  Со мной всё моё.
   Только тогда я достал обломок стрелы, которой была ранена Авилла, стрелы, которую я вынул из её тела, на ней, этой стреле и её и моя кровь, я легко могу сделать эту давно засохшую кровь вновь текучей и открыть ею Лабиринт…
   Я взмахнул стрелой, и с конца её брызнула наша с Авиллой смешанная кровь. Её капли зашипели на раскалённых плитах Лабиринта, и он остановился. Без замедления, мгновенно, разом.
   В этот миг я услышал голос, или это не был голос в моей голове, а только сгущение моих собственных мыслей?..
   – Здравствуй Мой Сын, последний из чистых Сыновей Солнца, Моя чистая золотая кровь! – мне кажется знакомым этот голос, я слышу улыбку в нём.
   – Здравствуй Отец! – произнёс я мысленно, понимая, с Кем я говорю и что мне не нужно произносить слова вслух, чтобы Он услышал меня.
   – Ты не ранил Себя и Её, чтобы открыть Врата. Ты умён и изобретателен, Я горд Тобой. Если бы все Мои Дети были таковы, Земля давно превратилась в вечно цветущий сад.
   Кто может представить, что такое отцовская похвала, поймёт, что я почувствовал в этот момент. А если кто-то может вообразить, что такое, когда твой отец Бог…
   Но Он продолжал:
   – Но Я вижу, Ты привёл с Собой Мою Дочь, единственную, как и Ты, из оставшихся, чудом оставшихся на земле Моих Детей. Зачем Ты привёл Её с Собой? Ты мог бы прийти один.
   Я замер, думая, как мне сказать всё, что я хочу, когда Он ответил:
   – Не бойся, Она не слышит нас. Солнце – Бог мужчин, не женщин. Почему Ты с Ней хочешь войти в Лабиринт? Почему не один? Зачем Тебе Она, если Ты хочешь ЗНАТЬ.
   – Я хочу, чтобы наш с ней сын стал следующим царём Севера, – выпалил я.
   – Дни Севера сочтены, Ты не можешь не понимать этого, даже кипучая кровь сколотов, Моих дальних потомков уже не спасёт его. Смерть и льды подступают.
   – Мой и Её сын сможет спасти Север, – отчаянно выкрикнул я.
   В паузе мне казалось, что, тот, кто говорит со мной в моей голове, смеётся:
   – Ну, хорошо, попробуй, Великий Белогор! Ты сильный, как никто, в последнем Сыне Солнца в Тебе небывалая сила, как и в Ней. Потому что Вы последние. Но… Она Тебе не жена. Она не Твоя.
   – Она была обещана мне!.. – упрямо проговорил я, будто обижен, что это не сбылось.
   – Так решили люди, не Боги, Белогор, – строго сказал голос. – Ты хочешь пойти против воли Богов?
   Мне стало страшно, что меня накажут за дерзость и отнимут то, что мне так дорого, отнимут насовсем…
   – Это для блага всех… – попытался оправдаться я.
   Но нет, он не сердит, его голос опять словно улыбается:
   – Ты хочешь оправдать Своё вожделение высокой целью, Белогор, не играй со Мной, не пытайся спрятаться за благородными устремлениями.
   – В этом нет зла… – я действительно зла в моём замысле не вижу.
   Но Он не согласен:
    – Нет зла в том, чтобы обольстить замужнюю женщину, обмануть доверие друга, заставить его считать твоего сына своим?!
   – Древняя кровь, отец… Твоя кровь должна быть на троне! – воскликнул я.
   – Юный царь тоже Моя кровь, Белогор, сильно разбавленная, но всё же… Боги привели его на этот трон, Боги дали ему в жёны чистокровную Дочь Бога Солнца, их сын не уступит Твоему! – Он замолчал, будто размышляя: – Но это не всё, Белогор, Ты не только за этим пришёл встретить Меня. Ты… – голос опять засмеялся. – Ты хочешь знать… ЗНАТЬ. Раскрыть тайну. Это было первым, что заставило тебя двигаться к цели. Потом примешались другие! Так, Белогор?!
   – Так, Отец! И Ты и вложил в меня эту страсть к познанию! – почти вскричал я в моей голове, чувствуя себя дерзким мальчишкой перед лицом строгого, но любящего отца.
   – Верно. Страсть это Моё. Яростное солнечное чувство. Свет Знаний и Наук – это моё! – он снова смеётся. – Ты великий лекарь, Ты можешь то, чего не может никто, это Мой главный дар Тебе, что Я дал при рождении. Неужели Тебе мало его? Почему вам, людям, всегда мало того, что уже есть?
   – Потому что мы дети Божьи, мы хотим попытаться, хотя бы попытаться стать, как … Ты же сам говорил о страсти к знаниям и совершенству! – сказал я, пытаясь объяснить.
   – Не надо людям пытаться быть Богами, боги уходят в небытие, человеческий род продолжается… Будьте людьми, это делает вас выше Нас временами, когда даже Небеса замирают перед вашим героизмом и самопожертвованием, когда вы, такие слабые, алчные, лживые, глупые и слепые, вдруг становитесь выше самих себя, выше Нас, вы, зная, что смертны, конечны, вы жертвуете собой ради любви, ради справедливости, ради тяги к познанию, ради чужих, иногда даже незнакомых людей… да много-много причин находите, чтобы выкрикнуть Нам вызов и вызвать вздох восхищения Небес! Чего Тебе ещё? Разве мало?
   – Мало, Отец!
   Он засмеялся снова:
   – Но Ты всего лишь человек, хотя умнейший и достойнейший. Не в возможности человека понять всё, что он хотел бы понять. Ты всё уже видишь, Ты сможешь придумать этому всему объяснение сообразное своим представлениям и знаниям, которые Ты успел впитать, но Ты не сможешь всё равно понять, постичь всего… Этого не может и никогда не сможет человек, как бы умён и широко образован он ни был! Ты будешь разочарован, Мой Сын. Ничего нового не прибавится к твоим знаниям. Тебя это не пугает?
   – Нет, Отец, не пугает! Пусть так… Пусть я не пойму, но я должен увидеть! Увидеть и пережить! – почти закричал я, умоляя позволить мне, боясь, что меня не впустят. Не допустят до тайн мироздания. Пусть не понять, но коснуться…
   Он замолчал, будто размышляя:
   – Тогда… Оставь Её и входи! Входи один, Белогор! Тебе не нужна здесь Авилла, чтобы исполнить Твою главную мечту!
   Но я сжал руку Авы сильнее, она ответила тем же…
   – Нет! Вместе с ней!
   Он опять засмеялся громко и удовлетворённо, так, что у меня загудело в голове:
   – Мужчины больше, чем учёного! Больше, чем жреца! Ты помнишь эти Мои слова, Белогор? Я вложил их в уста Великсая…
   – Я помню, Отец!
   – Ты и так можешь получить Её! В Её груди Твоя кровь, притяни Её!
   – Я не хочу так, я хочу, чтобы она любила меня! – воскликнул я, загораясь ещё сильнее.
   – Любовь – это не моё! – вдруг разозлился Солнце. – Я управляю Светом, Жаром и Жаждой, Огнём, Силой, я управляю Страстью и Вожделением, но не Любовью.
   – Помоги мне, Отец! – взмолился я.
   – В этом Я не могу помочь! И никто не сможет. Любовью не управляет никто из Богов, Любовь дана только людям, люди сами изобрели её или она случилась в вас как сбой и ошибка, пришла от животных или из энергий, неподвластных даже Богам, но подвластных вам, людям… Любовь, Белогор это только ваше и только вы даёте и берёте её. Она не подчиняется никаким законам. Нам никогда не ощутить и не понять её, никогда не понять жертв и преступлений, на которые вы идёте ради неё. Я понимаю страсть, которая может быть частью любви. Но любовь гораздо сложнее и тяжелее, чем страсть, влечение, вожделение… Я могу помочь Тебе в том, что в Моей власти… Но не любовь… О Любви Ты сам проси Её… – Он замолчал на мгновение. – Но разве Ты не владеешь уже Её любовью? Разве Тебе мало той любви, которой Она уже дарит Тебя? Разве может быть больше?
   – Да, Отец! Я хочу…
   – Я понял! – опять засмеялся Он. – Что ж, Ненасытность – одно из моих любимых качеств… Я могу только возжечь Её страстью к Тебе, сможешь Ты взрастить на этом костре ещё большую Любовь, ту, что мечтается Тебе, значит, победишь замысел Богов, отдавших Её другому. Даже Её саму… Но… – Он опять будто задумался: – В Тебе самом достанет любви к ней? Любовь – это жертвы, Ты принёс хотя бы одну? Ты способен на них? Твоя страсть к Ней может стать роком для Неё. И для Тебя. Справишься Ты с этим?! Ты хочешь Её страсти, Белогор?!
   – Да, Отец! – возопил я, чувствуя огонь в груди.
   – Даже, если эта страсть погубит Её?!.. Ты хочешь только брать… Значит, Ты не любишь Её…
   – Нет! Только я… Только я могу её защитить!
   – Ты уже не смог защитить Её…
   – Я был молод и слаб тогда…
   – Ты и сейчас молод. И так же слаб перед коварством людей и Богов…
   – Я смогу! – вскричал я.
   Он рассмеялся опять:
   – Самоуверенность ребёнка!
   – Уверенность Сына Солнца! – дерзко ответил я.
   – Но Ты и Себя спалишь в этом огне! – переставая смеяться, сказал Он.
   – Это всё, чего я хочу, Отец! – изо всех сил вскричал я.
   Он засмеялся на этот раз, раскатывая по всему небу:
   – Будь по-Твоему, Мой сильный и упрямый Сын! Входи и бери столько, сколько сможешь унести: золота, знания, могущества, огня и страсти!..
   
   Перед тем, как Белогор вошёл в мой шатёр, я была готова сбежать. Внезапная паника овладела мной, едва это тяжелое, будто деревянное плащ платье надели на мои плечи. И я думала, как бы мне вынуть руки из этих жестких пройм и улизнуть… если бы не вошёл Белогор в следующее после моей мысли о бегстве мгновение.
   Но Бел сумел вернуть мне уверенность, что я должна идти путём, которым он ведёт меня. Ему, его уверенности, я верю. И теперь его твёрдая и тёплая рука вселяет спокойную уверенность и в меня.
   Я начала размышлять, чего же я так боюсь? Почему вдруг внутри меня возник и разросся этот протест до таких размеров, что я потеряла разум на несколько мгновений и едва не бросила всё и всех. Опять перестав быть царицей, снова стать гонимой и всеми презираемой преступницей? Или я так привыкла к этому, что никак не могу перестать бежать и прятаться?
   А ведь на мне ответственность и за Север с его ещё не объединённым народом, и за Орлика… Что же, оставить его, пусть не слабого, но почти одного гиенам, которые намерены растерзать и его и наш Север? Нельзя. Он на мне…
   И всё же, что за безотчётный страх?! Откуда он?..
   Но когда Бел, мой милый Бел, такой как всегда, не Великий Белогор, Верховный жрец Солнца, тот, кто умеет возносить мольбы Небу и Солнцу так, что тысячи и тысячи человек, замерев, прислушиваются и замирают, и вторят ему в благоговейном восторге, а мой Бел, с тёплыми мягкими ладонями и свечением в прозрачных глазах, сказал: «Верь мне!», я успокоилась. Моё сердце согрелось, как и мои пальцы в его ласковой руке, и я обрадовалась, что он со мной. Как всегда радовалась его близости.
   И дальше все страхи, все непонятные и пугающие предчувствия испарились и оставили место ожиданию. Мне стало даже интересно, что же будет? Этот удивительный вращающийся раскалённый каменный цилиндр не пугал меня, хотя вблизи жар и даже запах от него шёл как от громадной, даже исполинской, каменки, но Бел вёл меня внутрь и не боялся. Что угодно было на его лице, только не страх.
   Когда мы становились перед уже готовым впустить нас Лабиринтом, я по лицу Бела поняла, что он не от нерешительности остановился. Он говорил с Богом. И Бог говорил с ним. Всё это время Бел не отпускал моей руки ни на миг, вдруг сжал мою ладонь сильнее, будто просил о помощи. Ответив ему тоже пожатием, я почувствовала, как это приободрило его и придало ещё сил. Что ж, я здесь, чтобы помочь ему, для этого я и нужна ему… Он хотел этого, и этого хотела я.
   Когда мы вступили внутрь Лабиринта, земли уже не было под нами, свет и воздух, уплотнившись вокруг, смерчем закружили нас. Но Бел не выпустил мою руку, как и обещал…