Ночь живых облаков

НОЧЬ ЖИВЫХ ОБЛАКОВ

Знаете, снятся черви

Л. Укупник

Он хотел чпокнуть мою мать.
Я плохо понимал значение слова «чпокнуть», я был мал, – но коридоры школы, по которым мы шлялись, сквозили многими запретными, значение которых объяснить было некому. Головорезы-отличники и распятые двоечники младших и средних классов с одинаковым тщанием собирали эти. Взрослая тайна была близко, и то, что называют интуицией, работало. Иногда в ученических головах мелькали потрясающие сполохи: нам предстоит «чпокать» наших девочек, что бы это ни значило (может, именно поэтому все мальчики мечтают стать космонавтами – как бы обмануть, улететь от своей судьбы). Но счастье детства в том, что такие мысли никогда не запоминаются; паразиты откладывают в наших бестолковках запретные яйца и ждут своего часа. Как же выглядит преддверие сего часа? Малолетние незнайки уже потихоньку догадываются, что взрослые их дурят, поучая вечным ценностям, причем дурят без особой хитрости – просто пользуясь отсутствием опыта у юного мяса. Это раз. Школьное общество становится кастовым раз и навсегда – это два. Ну и три… Впрочем, двух пунктов достаточно, несложно додумать, каким именно образом детки ступают за горизонт событий, откуда нет возврата, а есть лишь неясная надежда о такой возможности.
Было мне тогда 12 лет. Я точно помню: в ту ночь  закончилось моё детство. «Он хочет чпокать мою мать» – уродливая взрослая мысль появилась во мне, но не промелькнула и забылась, а нагло устроилась на виду; раскидала вещички в моей девственности, принялась лапать мои беспамятные, зациклилась, обосновалась, разбудила ген седины. Прежняя безмятежность отступила перед этой ужасной мыслью без малейшего боя, как и полагается прежней безмятежности. «Он хочет, он хочет…» – я перебирал этот фантомный блуд - наподобие кубика Рубика или гопнико-монашеских чёток, – я воспитывал в себе обиду. Наверное, всякий воин становится таковым не иначе как пройдя через стадию обиженного мальчика. Либо… либо не становится воином, а наоборот – прекращает им быть. Снова слова – верти ими как угодно. Но как забыть о том, что «он хочет, он хочет, он хочет…»?
Мерзкий мужичонка, ухаживавший за моей матерью. Как он появился в нашей обрезанной семье? Я не помню этого, и даже не пытался выяснить. Они все приходят с улицы – оттуда, куда все школьники мечтают убежать. Как вообще можно полюбить того, кто добровольно покидает места, о которых ты мечтаешь?
 Самое ужасное в любом знакомстве – это именно первые минуты знакомства. Именно в эти минуты люди лгут друг другу особенно густо и вдохновенно. Лучше не помнить этих минут. А ещё лучше – не знать.
Мать сама его позвала – моя добрая, вертлявая мать!
Колдырь дворового типа, но ещё не в край опустившийся; уловимо похожий на актёра Александра Баширова (как и все колдыри дворового типа). Не то что бы он мне сразу не понравился, но… эти оспины на лице… когда смотришь на эти оспины, невольная жуть… что-то гнетущее… кажется, прямо сейчас этот кратерный прыщ проклюнется и оттуда извергнется червь, как в фильме «Дрожь земли». Образ был настолько навязчивым и заразным, что, когда этот дядя принёс мне кулёк карамелек, на этикетках которых подмигивали весёлые тучки с капельками дождя под собой, то я сразу представил, что это не дождь, а маленькие червячки. Переборов отвращение, я всё же отправил в рот одну карамельку, но конфета зашипела внутри, задрыгалась, как наживка на крючке, и принялась впитываться в меня, – я выплюнул мерзкое создание, прополоскал рот и впервые в жизни добровольно почистил зубы.
ОНИ сидели на кухне. Мать извинительно любезничала, будто перед высоким гостем, кокетничала как шавка, хотела удивить гостеприимством, строго вздыхала о погоде – и всё это одновременно. Баширов нечто бубнил в ответ, – я плохо слышал из своей комнаты, – он был подозрительно негромок. Бубни он чуть громче, вероятно я бы тогда успокоился, просто бы потеребонькал перед сном, а возможно даже и этой предварительности бы не случилось.
Удобно рассуждать о событии по прошествии многих тысяч секунд, но тогда – тогда я верил абсолютно во всё что происходит; я ужасно не хотел этого Баширова, и вслушивался в ИХ разговор, и пытался уяснить сам не знал что.
О чём же говорит этот червивый пришелец, этот бубон? Я пристально вслушивался, так, что заболело лицо, но всё было тщетно: бубнёж прятался от меня, пользуясь материной болтливостью. Наконец я встал с кровати и, изображая естественный паркетный скрип, пробрался к выходу из комнаты и приклеил своё ухо к двери. Вспомнил кино, где английские дворецкие с бакенбардами подслушивали за своими хозяевами при помощи кружек или стаканов. Они стояли за толстенной, должно быть метровой, стеной в доме и прослушивали соседнюю комнату, прикладывая стакан к уху, как раструб, и упираясь таким образом в стену. Они слышали ругань своих хозяев так отчётливо, будто и не было никакой стены. Сами хозяева не слышали себя так отчётливо. А то разве стали бы ругаться? (почти всегда хозяева ругались, либо же подстрекали друг друга к переругиванию с иными хозяевами)
Моя голова неожиданно крепко присосалась к двери, но я этому не удивился, ибо был взволнован и немного жалел, что у меня нет бакенбард. Бакенбарды представлялись мне непременным атрибутом прослушки, как деревянная нога у пирата или привычка у нуднейших и вероломнейших школьников садиться за первую парту, даже если со зрением и слухом всё в порядке. (Эти прилежные щеночки изображают ласковость, умненько смотрят на учителей и тянут руку при абсолютно любом вопросительном знаке. Приятно наблюдать их страх, когда с их разбитых носов сползает жиденькая юшка; приятно погадать, чего же больше в этой  юшке – крови или соплей)
Мать рассказывала о своей давней поездке в город Белореченск: о том, какие там хорошие люди, но вот дороги ни к чёрту, зато очень опрятные улицы, только толку мало, потому что зарабатывают там ещё меньше нашего, но всё-таки неизвестно откуда берётся приветливость, и все такие дружелюбные и очень хотят попробовать апельсинов, потому что никогда их не пробовали и не видели, а ведь несмотря на это город не так плох, все помогают друг другу, хоть и не слишком богаты, но зато вкалывают и способны к сопереживанию, больницы там в девять этажей, не то что у нас, жаль транспорт ходит неважно, да ведь и город-то небольшой, так что это простительно, и вода там такая чистая в кране, что люди нарочно загрязняют её, чтоб вода не была такой чистой, но вода всё равно остаётся чистой, и, чтобы сбалансировать светлый и тёмный Белореченски, глава города велел не чинить дороги специально, потому как вода чистая, а значит дороги должны быть как бы тоже чистые, ну, то есть в идеале отсутствовать, нет дорог – есть чистота, и раз уж не получается загрязнить воду, то придётся пожертвовать дорогами, а там и до апельсинов недалеко, хотя, если разобраться…
Почему-то я хорошо понимал эту марсианскую логику.
– Угм… бмгумгм. – отвечал Баширов. Я превосходно слышал мать, но слова Баширова долетали до меня в дырявом виде, словно изъеденные (кем?). Его бубн был одновременно хитрый и серьёзный, рассудительный, да ещё и с какой-то комичной интеллигентностью, как если бы матёрый гопарь целый год невесть для чего изучал немецкую философию, потом взгрустнул и ушёл в шестимесячный запой, но всё-таки одумался и вновь открыл недочитанного (и недооценённого, рассуждает дитя Улицы) Фихте, а после внезапно перешёл бы на Соловьёва, но не на того Соловьёва, а на совсем другого, того самого.
От такого Баширова добра не жди.
Голос матери внезапно стал приближаться – она шла в сторону моей комнаты. Я пугливо дёрнул головой, но оказалось, что ухо совсем уж намертво приклеилось к двери. От моего рывка уху и голове стало больно, и я понял, как бывает больно подорожнику, когда без особой цели отрываешь ему ухо.
- …Ха. А знаешь, что самое смешное? Что они полностью оплатили дорогу назад. Вот прям оплатили! – хохотнула мать с противной хрипью, видимо, направляясь в уборную. В другое время я бы подивился, что же такого смешного, что они оплатили дорогу назад, – это вовсе не смешно, а, напротив, похвально, – но теперь моё инкогнито грозилось навсегда отречься от бакенбард, и я здорово боялся, что мать сейчас зайдёт и скажет: «ага, подслушиваешь! А может, ты еще и теребонькаешь перед сном? А? Уж если родной сын способен подслушивать за матерью, то наверняка он и одной ночи не пропустит, чтобы не потеребонькать. Да уж, ай-яй-яй»
А потом ещё и похихикает, прикрываясь ладошкой и всячески паясничая. Вот чего я боялся – паясничающей матери и её наполовину правдивых упрёков.
Уборная была аккурат напротив моей комнаты. Я внимал застольной возне на кухне, работе крана с водой, быстрому запаху вышедшей матери, – и к моему облегчению, не к сыну в комнату она пошла, но к малознакомому червивому мужику на кухню. Моя длинноязыкая и смешная мать, моя скрюченная одинокая родина.
Теперь говорил Баширов. Но, несмотря на мою позу английского дворецкого, слова пришельца было всё так же не разобрать. Видимо, мне не хватало стакана; будь у меня стакан или кружка, моё ухо, возможно бы не приклеилось к двери, и я бы расслышал Баширова, а не одну только мать, и я бы понял каковы ИХ намерения, и вздохнул бы свободно и отправился теребонькать на свою железную кровать, а потом бы лежал на спине и мои конечности свешивались бы с разных концов кровати, как обезвоженные осьминожьи щупальца, и мне бы снились веселые ночные облака, шуршащие конфектными обёртками, и я бы стоял под фольгой облачного небца и слушал этот оглушительный шорох, и, открыв рот, уставился бы вверх; но вместо тянучек и леденцов облака извергли бы целое ведро разносортных червяков, но это не испугало бы меня, нисколько, разве только чуть-чуть, самую малость, до расслабления кишечника, до побелевших вытаращенных глаз, до удушья в забитом тянучками горле, до уставшего плясать сердца, до сердца, которое вдруг утомилось и решило присесть на лавочку и подремать, ведь и ему охота посмотреть на эти весёлые хитроватые тучки, как эти облачка дразнятся карамельками и игги-попсами, в смысле, чупа-чупсами, сердцу тоже хочется распластаться на лавочке, забыть про своё собственное малюсенькое сердце, и, засыпая, беззубо и уже бессердечно улыбаться этим облакам и этим червям.
Но ничего этого не случилось – потому что, видите ли, из моего уха выполз моллюск и присосал мою голову к двери подобно морской раковине, именно в то время, как я, трепеща, пытался подслушать кухонный разговор. Какое-то тайное, щенячье знание подсказывало мне, что бояться нечего, что моя голова отклеится от двери сама по себе, – но я боялся другого: я боялся, что в комнату зайдёт мать и неизбежно уличит меня в прослушке и ещё кое в чём. Боялся её аяяйканья и хихиканья.
– Умб гтыгытк, умбмум – убмбмбм? – заинтересованно промямлил Баширов на том конце вселенной. Мать не медлила с ответом.
– Даже не знаю с чего начать, Сань. Сперва ту квартиру хотели сдать, но ОНИ не разрешили. А вещей осталось вагон и тележка: холодильник, машинка, мебель.. чешская… А посуду и телевизор удалось забрать, постель там, ковры, в общем, барахло всякое. Сестра тогда в школе работала, ну в Москве, ездила до Ждановской на электричке, а там ещё 20 минут автобусом, а можно из Электростали до Бирюлёво, уже не помню.. Устроилась благополучно, 30 августа ровно в 15 часов, а ведь могла бы устроиться двумя неделями раньше, но что-то у неё с документами было… ик!.. с Федота на Якова, с Якова на всякого… не в порядке, обсасывали документы две недели… Не, мне совсем чутка..
– Ааа! Гмбубмбуг, быа-быа… – кажется, я расслышал, как Баширов смеётся. Нет, этот тип явно что-то затевает. Так глупо но вкрадчиво умеют смеяться только кольчатые и подземные люди.
– … А она чего-то психовала, всё ей чего-то не нравилось. Только устроилась, и сразу намылилась увольняться. Говорит, ухожу, не могу. А ведь голая же ж. Ох, ладно. Игорь учился в школе около нас, ну, то есть, по дороге – как идти к Шурке Убмгановой…
– Убм, убм?
– Ну да. Может, апельсинку порезать? Ничего был хлопец, но барчук страшный. Ничего, перевоспитали. А сперва он даже горох отказывался есть. Время непростое было. Матушка, в смысле его бабушка, внушала: ты рыло-то не вороти! Вон, иные детки о гнилой картохе мечтают по ночам, а у тебя – и кровать железная есть, и горох каждое утро, и до школы лыжня проложена.  А ну ешь!
(Баширов смеётся, а я одновременно прослушиваю и пытаюсь отковырнуть ухо от двери – но моллюск крепок и поддаётся с неохотой)
– А потом он уже и свиней сам чистил, и в ГУМ его возили на фонтан посмотреть, помогал выносить труп своей маменьки из уборной.. 9 лет отроду – а уже ругался с грузчиками из морга, те хотели на водку, потому как 9-й этаж, а лифт не работает, а Игорёк ручки в бочки, грит, а ну, нехристи, один за ноги, другой за руки! Водки им! А ты тоже! (к Людке) Стоит тут, мямлит, а маманя… Водки им, чертям… Два здоровых мужика – не могут одну бабу из дома вынести. Вот как надо, вот! И ты знаешь, а ведь получилось так, что свой первый труп он вынес из квартиры раньше, чем первый мусор…
Мать и Баширов (Саня, ****ь) горько ржут, но не забывая о приличиях: звук работающего в кухне телевизора стал громче, хотя в этой маскировке не было смысла, поскольку в ящике тоже говорилось о трупах. Тревожная музыка, вооружённые мусора вламываются в чьё-то жилище, плачущая девочка, визгливая мать… Теперь, по прошествии стольких, стольких секундо-лет я твёрдо знаю, что дорога к поиску трупа прокладывается новыми трупами, не иначе, – но в тот вечер кто бы смог объяснить это запутавшемуся в собственном ухе мальчику, мальчику, который хотел знать правду и трепетал!
– … А Людка хотела Игорька перевести учиться в Электросталь – опять-таки – зачем? Та хэзэ. Но так и не дошло. Снюхалась с этим… ик!.. Николаем, чи как его, и до перевода не дошло… Ушлый мужик был, добрый, но ушлый – ****а. Игорьку сразу понравился – ну, ещё бы: Коля покупал этому зассыхе всё, чего тот ни попросит. Опарышей на рыбалку – пожалуйста. Сладких тянучек и резиновых ужей для тайных детских игрищ – получай. А то говорит: купи пять кэгэ жирного чернозёму мне на днюху – Коля берёт и покупает, да ещё сверху два кэгэ суглинка на всякий случай. Игорь в нём души не чаял, а вот на Людмилу, на тётку-то, которая себя мамкой возомнила, сука такая, посматривал ядовито, и в детскую к себе уже не звал перед сном. Последний пункт… да ты яблочком, яблочком-то… Последний пункт особенно ранил её самолюбие. И меня, ну то есть мать, ну, не ту мать, которую выносили… короче, потом объясню… Короче, меня она вспоминала в письмах последними ***ми, а про между прочим, когда её попускало, жаловалась на чёрствость Игоря. На мужа своего не жаловалась, но давала понять, что и он ей тоже насолил. Меня же поливала грязью чаще всех. Кукушка, говорит. Ты, говорит, по своим Белореченскам мотаешься, а мы тут ****ся не проебёмся, одна беда на другой. Гороха, грит, не жалко – а жалко, что сын без матери растёт! Кукушка. Хуюшка, блять. Но Игорька не бросала всё-таки, что меня до сих пор удивляет..
Чпок! Моё ухо наконец отклеилось от двери. Горячий звон в голове и щекотание невидимых щупалец. Я почувствовал негодование на мою теребонькающую мать. Вот про резиновых ужей ты зачем вспомнила? А про тайные детские игрища? Они на то и тайные, что тайные! Будь на мне сейчас тельняшка и татуировка с якорем, я бы засучил рукава пижамы и вышел на кухню, я бы поставил на место эту обильную и вздорную женщину! Вот что бы тогда проубмгумкал Баширов?
– Угм, угм, угм.
– Малой не спит, что ли… Слышал шлепок сейчас? Как будто что-то чпокнуло.
– Угу, гугу.
– Как будто из той комнаты малой только что вёл прослушку, но потом из его активного уха выполз моллюск и приклеил его голову к двери. Я, когда поссать ходила, слышала там какую-то возню… А потом моллюск внезапно отклеился.
– У-гуа-гуа! У-гва-гуа!
Я действительно оказался в затруднительном положении. Хоть тело моё и обрело свободу, но я оставался на том же месте, сидя на полу и прислонившись плечом к двери. Затей я малейшее движение к моей железной кровати, скрипящий паркет тотчас меня выдаст, и материна дьявольски точная догадка станет окончательной реальностью. Выйти тоже нельзя было, по той же причине. Я решил окаменеть и надеяться на лучшее. В конце концов, за окном уже темно, а Баширов вполне может и уйти.
Отчего-то в это не верилось. За окном разбухал ветер, ритмично ломясь в комнату своими ивовыми кисточками. Ночь нагнеталась неравномерно, рывками – как будто она и была этим ветром. Я не видел, а скорее угадывал…
не знаю, что я там угадывал, но было мне тревожно, неуютно и… восторженно.
Однако мать не стала идти в мою комнату, а вместо этого продолжила раскрывать никому не нужные секреты. Я тем временем потихоньку отползал от двери в сторону кровати, щупая каждую паркетинку, стараясь быть бесшумным как призрак ужа на Марсе.
– … А потом Людка приболела. Онкология. Типа, рак. Врач сказал – третьей степени. Настаивали горох на спирту, делали примочки, но не помогло. Коля унывал, но всё же, когда она уже слегла, не забывал ей чернозём под подушку подкладывать, а Игорьку запрещал посыпать её песком перед сном, говорит, иди на *** со своим песком, тут только чернозём поможет, и то – вряд ли. Хе – Игорь, ссыкун малой, обижался сильно, говорил, угробите Людмилу, не надо ей чернозём под подушку, а надо речным песочком просеянным, и врачей этих ****ых слушать не надо, им лишь бы озарить предсмертного человека блеском стетоскопа, так и сказал, а потом поцокать языком и делово заявить, что я ж, мол, предупреждал, тут надо веки глиной подмазывать,  а грудки – свежим болотным илом, и уберите вы уже этот горох! Не видите – человек перед смертью проверяет контрольные работы своих учеников!
Баширов заржал как остограмившийся дятел Вуди. Вот что здесь смешного?
– … Возили её и к другому онкологу. Он предлагал применить новый, ещё неизученный метод – лечить героином. Говорит, это не обычный героин, а лечебный, настоянный на альпийских травах, с витаминами и аминокислотами – такой дают космонавтам перед полётом и политикам перед всякими там заседаниями ООН. Спрашивает, вы чернозём уже под подушку ей подкладывали? Да, в пятый раз отвечаю, подкладывали, и суглинком подмышки мазали и пещерным мумиём давали подышать... Ну, а врач махнул рукой: мол, тут только героин поможет.
– Бубгм?
– Да уж какой там героин.. Сперва хотели – а потом знакомая отсоветовала. Да и по деньгам – сам понимаешь. Говорит, у неё на работе у одной девочки тётя умерла, тоже по этой теме. Так этой тёте тоже делали уколы этим… лечебным героином. Рак внатуре вылечили, прикинь, а крякнула тётя уже на отходах, врач сказал – передоз витаминов.
– Багм! Бубагагабмб! – Баширов сочувствующе хихикнул, мразь.
– … А тут и я из Белореченска приехала. Классный город, а всё-таки по Москве соскучилась тогда: люди здесь злые – зато дороги хорошие, апельсины здесь никак не редкость – зато вода в кране совиной мочой пахнет, замечал? Ну, то лирика. Приехала я, конечно, за Игорьком, типа, за сыном, ****ь. Ну, не за тем сыном, который мёртвую маменьку из уборной выволакивал... высволачи… выволочил… как правильно… ик! Короче, вытаскивал… А за другим Игорьком… Нет, Игорёк тот же самый… Я имела в виду, что всё это уже как бы другая история… И мы, типа, как бы… эээ… другие…
– ?
Я буквально почувствовал этот башировский вопросительный знак.
Моя чешуйчатая мать!
– Я имела в виду, что Игорёк родился как бы от двух матерей.
– ??
Тут уже они вдвоём заржали: Баширов как и прежде ржал бубнисто, а мать же – квохча и как бы с горькой иронией и табачной хрипью.
Что-то упало и разбилось. Кажется, ОНИ уже начинают баловаться.
– Бля, вот так и знала, что этому графину сегодня ****а придёт! Мне снилась черепаха. – Всё ещё смеясь и ещё более подчёркивая иронию, заявила мать.
– Бум-бгумб-бгумб-бмгум. – Баширов, кажется, извинялся, но ИМ всем было ясно, что вечерок-то удаётся на славу. Я тем временем дополз до кровати, до спасительного места на полу, где паркет совершенно не скрипел. Бедная же Людмила продолжала воскресать на языке моей бесстыжей матери!
– … Приехать приехала, а Людку сперва не хотела навещать. Как представлю, как она на меня зыркает.. И Николая этого наверняка же подговорила, настроила против меня. Да и вообще как-то ***васто было, если честно, после Белореченска и его сраной чистой воды. Но всё-таки приехала, забрала Игоря к себе, на Полежаевскую, не без боя, да, Коля этот не хотел его отпускать. Дрыщ поганый. Поехала в больницу. Людка задыхается, температурит, похудела – ****ец. Врачи её землёй обложили, что аж только циферблат один и видать, и продолжают накладывать – в день по две лопаты. А сверху прелой кисловодской хвоей. Но результата не видно. Наоборот: кашель, низкий гемоглобин, в палате грязюка – полтонны чернозёма навезли! Я ей: «Ну привет, Людмила. Как ты?» А она мне: «Да заебись – а что, не видно что ли?» И с хрипом, с хрипом отвечает. Противно слушать было. Плохо, когда тебя гниющий человек молчаливо упрекает… Ик!.. Это, по-ходу, закон жанра такой: уж если ты начал гнить, а от близких людей ни героина не дождёшься, ни хотя бы искреннего сочувствия, – то надо непременно молчаливо поупрекать… Посверкать глазками там… ик!.. потеребить в руках тетрадку с непроверенной контрольной работой ученика… Нет бы благородно здохнуть, отвернуться к стенке, а очнуться уже где-нибудь на Марсе... Так ведь нет – эти пижонистые сучки молчаливо упрекают, и при этом как бы подшучивают над своим хуёвым здоровьем, хотя всем ясно, что им очень жалко себя!
– А бы-гуа, а бы-гуа! – подзуживал червь.
Я уже лежал на кровати, чувствуя железную сетку сквозь матрас. Теребонькать не хотелось. Хотелось же плакать. Игорёк не то что бы как-то особенно любил Людмилу, но было чрезвычайно обидно, что мать выворачивает внутренности нашей призрачной семьи напоказ этому… не пойми кому. И ладно бы чего-то хорошего сказала… А то – одни гадости, притом несправедливые. Самая подлость таилась в том, что эти россказни были не совсем несправедливы. Только наполовину.
«Игорёк родился от двух матерей». Этого я не мог понять, и сквозь обиду дивился материным заявлением. Как такое может быть? От двух отцов – это ещё понятно, но от двух матерей – совершенно немыслимо.
Всё тем же марсиански-щенячьим чутьём я всё-таки понимал, что такое возможно. И даже более – только так и может быть. Людмила была моей матерью гороха, неумолимой лыжни к школе, прекрасного именинного чернозёма, безмятежного сна и крепкой веры в бессмертность зимних ботинок. Моя другая мать, лживо любившая Белореченск – она мать тревог, сонных мятежей, червивых пришельцев, болезненной заботы не о том и не тогда, мать бесконечных переездов, уродливых любовей, неприкрытых последующих соитий с теми, кто приходит с улицы, мать моего мяса и мать моей смерти.
Но какого хрена нужно делиться этой двуматериной метафоричностью с умбгумкающим приветливым колдырём, который хочет тебя чпокнуть и ради этого дарит твоему половинчатому сыну кулёк живых хищных карамелек?
Не стоит приходить с улицы. К кому бы то ни было. Наоборот, нужно бежать, бежать изо всех сил на улицу, и никогда и ни к кому не возвращаться. Иначе ты будешь прозябать день за днём, даря и получая ненастоящие подарки, а в какой-то из дней очнёшься дай Бог если на больничной койке, весь засыпанный плотоядным чернозёмом, и над тобой будет стоять твоя небывалая сестра и спрашивать тебя: ну что, как дела? А ты будешь смотреть на неё с молчаливым упрёком и теребить в руках тетрадку своего ученика, который если и вспомнит о тебе, то всё равно не придёт, ибо нехорошо же вот так лежать и неблагодарно упрекать свою сестру, которая спрашивает тебя КАК ДЕЛА, хотя и так видно, что ты гниёшь, и никто не принесёт тебе лечебного героина, и никто уже больше не отвезёт тебя в ГУМ посмотреть на фонтан, и никогда ты уже не проверишь ничьих контрольных работ.
Впрочем, даже если ты и убежишь на улицу, то и там тебя ждёт нечто похожее. Вся суть выбора сводится к скорости твоей смерти: быстрая, медленная.
(Но даже смерть тебя не спасёт от этого тупого вопроса: КАК ДЕЛА?)
Нормально у меня дела. У меня всё просто замечательно. Игорёк кушает хорошо, а Николаю вчера приснился хлеб. На Беговой открыли новый морг, рядом со школой, помнишь нашу школу? Туда меня и отвезут, моя лапушка. Там акция: первые два дня скидка 50%, вывоз тела из больницы бесплатно, а если из дома – то первые 3 этажа со скидкой, а если лифт рабочий,  то вынос тела непосредственно из квартиры – опять же бесплатно! Сияй, сестричка. Знакомые говорят, там и грузчики порядочные – не дерут на водку и умеют работать с грустным видом. А правда, что в Белореченске приветливые люди, но апельсинов никогда не пробовали? Как такое может быть? Ох, сердце ноет, плохо мне, сестричка. Умираю. А что это у тебя с глазами? Что это ты так блестяще на меня смотришь? Ты что, хихикаешь? Если да, то хихикай грустно.
– … и после этого она ещё больше месяца протянула. Коля пропал куда-то, за трупом не явился, и даже на похороны не соизволил. Впрочем, на похороны я сама не попала. Не люблю всё это, не могу видеть – нервы уже не те. Забрала Игорька и неизвестно из каких соображений съебнула из проклятой Москвы сюда. Может, сходишь, пока открыто?
Облака, живые облака, сестра. И никогда не поймёшь, кого они на самом деле изображают – глянь, а котёнок уже и не котёнок, а какой-то похмельный грузчик из морга; глянь, а он уже как будто длинный пушистый червячок. А потом и вовсе словно исчез, превратился в мысль или стал тенью от каких-то других облаков, которые только что были им самим.  Помнишь, сестра, как мы прекрасно ладили когда-то? В облаках есть и такое. Там вообще всё есть, но нет чего-то самого главного. Ведь ты уже не слушаешь меня, ты уже ушла. Ты ведь тоже облако – сейчас была моей сестрой, а теперь – кто ты? Просто воздух, сквозняк спешащей закрыться двери. Но ветер снова нагонит облаков – одно из них хоть ненадолго, хоть на минутку…А если нет, то и я жалеть не стану. Отмаялась я, милая. Если облако по имени Игорёк есть ещё, если он до сих пор боится червей и ветров, то пусть вспомнит обо мне. Верней, не обо мне, ведь меня, если разобраться, никогда и не было… Пусть он смотрит на облака почаще…
Звуки переместились в прихожую. Видимо, мать отправляла своего червя за водкой. Непогода за окном усилилась, но ивовые веточки отчего-то перестали биться о стекло – наверное, разоблачились. Также и мне вдруг стало совершенно безразлично, что мою мать хотят «чпокнуть». Тоже мне трагедия. Я лежал на железной кровати, благоразумно не теребонькая – ведь черви за дверью могут услышать. ОНИ были недалеко:
– Сань, погодь. Как у тебя с сигами? … Возьми тогда тоже.

2021