Как «стирают» умерших, я сначала увидел на примере Олега Храпова, а спустя полгода мне продемонстрировал «выход из матрицы» и мой близкий товарищ.
В «домовой» книге колонии, сшитой в мастерской лагеря из больших прочерченных листов толстой бумаги были записаны ФИО зеков, их год и место рождения, даты прибытия и убытия, город, откуда его привезли и, карандашом, номер отряда, в котором они отбывали свой срок, если находились в колонии. Когда зек освобождался, его аккуратно вычеркивали и красной ручкой вписывали дату освобождения. Если на этап – вычеркивали карандашом и тоже ставили дату.
Сантиметров в пятнадцать толщиной книга была порезана сбоку, как блокнот с буквами. И по алфавиту её можно было сразу открыть на нужной букве, чтобы искать необходимые фамилии. Конечно же, первым делом я нашёл себя. Город рождения указали верно – Норильск. Но статья первоначально была замазана корректором и уже потом написана правильно. Коллега пояснил мне, что самой распространённой статьёй в лагере была народная - «228», наркоманская, а с экстремистской «282» попался я один такой. Вот и перепутали по привычке.
В «домовой» книге я нашёл и статистов – все они были местными, и завхоза своего отряда, тоже местный из бывших блатных «бродяг», и вообще в лагере 99% были из Кемеровской или Новосибирской областей. Немного зеков из Бурятии – и всё. Когда я открыл талмуд на букве «Х», то фамилий там оказалось всего десятка полтора. На «С» или, например, «К» - фамилий было несколько сотен, одних Кузнецовых штук двадцать. А на «Х» - мало. И Храпова там не было. Я присматривался, может его стёрли или так же замазали корректором, но нет, не было и намёка на то, что он когда-то был сюда записан.
Кладезью информации о спецконтенгенте были и карточки заключённых. Их было два вида: ламинированные, что официально хранились в дежурной части, и самодельные, вырезанные из толстого ватмана квадратные пролинованные карточки, на которых были те же данные, что и в «домовой» книге. Лежали они в строго отсортированном порядке в ящике стола «Нарядной». На обратной стороне этих картонок описывалось всё «путешествие» зека по отрядам, с момента его списания из карантина до нынешнего дня – и в этом была их основная ценность. С этими карточками у статистов была власть. Думаешь, что за зек постоянно смотрит на тебя в отряде или задаёт крайне странные вопросы, посмотришь его карточку, а он после карантина уехал в СДП, где провёл почти год. И всё с ним ясно – прошёл спецподготовку.
Ячейку с буквой «Х» я просмотрел сразу. Перерыл карточки уехавших на этап. Следом недавно освободившихся. Через какое-то время наткнулся на архив давно вышедших на волю, но и там Олега Храпова не было. А был ли он вообще?
Тот блондин, что в карантине сообщил мне имя погибшего, теперь работал в моём отряде дневальным. Звали его Игорь Каторин и после карантина, где он страдал из-за отказа доносить на нарушителей установленного порядка очень расстраивался из-за своей новой должности. Он жаловался мне на обязанность вести какие-то тетради и записывать туда фамилии зеков, что пошли в штаб, на свидание, уехали в ШИЗО или нарушали в отряде режим содержания. Игорь считал это стукачеством, к которому его принуждали, но не принудили в карантине, а теперь он был обязан заниматься этим по должности.
Я посоветовал Игорю написать заявление о смене работы и не делать то, от чего болит совесть. И переспросил его, не ошибся ли он тогда с фамилией убитого перед Новым Годом. Но нет, Игорь подтвердил, что приехал с ним одним этапом и не раз слышал фамилию на перекличке.
Я так и не понял, куда делся Олег Храпов, пока в десятке метров от меня не повесился уже сам Игорёк. Как-то после утренней проверки в штабе засуетились дневальные с сотрудниками, через пять минут по громкой связи лагеря объявили, что всем отрядам необходимо оставаться в местах расположения, а передвижение по колонии запрещено. Чуть позже к штабу подъехала скорая помощь с воли, и дневальные протащили на выход чёрный мешок.
Спустя час я уже знал, что уроженец города Новокузнецк Игорь Каторин 1985 г.р. во время развода отрядов по рабочим местам прошёл мимо меня в штаб, заперся в мужском туалете и подвесил себя за горло к трубе. Сколько раз я потом в этот туалет ни ходил, всё никак не мог представить, как же можно было повеситься на трубе, что проходила чуть выше пояса. Но Игорёк вышел из матрицы успешно.
На следующий день в штабе заседали вольные следователи. Они по одному вызывали в кабинет дневальных штаба, статистов и зеков из отряда Игорька. На момент трагедии он уже был в Секции Дисциплины и Порядка.
После того, как Игорь сходил к операм в штаб и попросил снять его с должности дневального отряда, его перевели на должность дневального медсанчасти. Возможно, там ему надо было лишь сортировать таблетки или записывать пришедших на приём осуждённых, но и на «крестах» Игорёк не задержался даже трёх дней. Завхозом медсанчасти был плотно сбитый зек с десятилетним сроком за тяжкие телесные со смертельным исходом. Его прозвище соответствовало его увлечениям – «Бокс». Он был тихий и спокойный, почти стопроцентный флегматик, но своих подопечных он поучал апперкотами. Что у него стряслось с Каториным, он так мне и не рассказал, хотя мы с ним часто общались, и я ненароком задавал ему вопросы. Но Игорька быстро списали к «эсдэпурикам» на перевоспитание и уже через несколько дней он стоял на углу штаба с группой опытных наблюдателей за порядком, что должны были натаскивать новичка на новые обязанности, в частности различать сотрудников издалека по их фигуре и походке. Игорёк смотрел на всё стеклянным взглядом, а после пошёл и повесился.
У нас в этот же день оперативники истребовали все бумаги, что так или иначе касались Игоря Каторина: его заявления о переводе из отряда в отряд, карточки, как картонные, так и официальные из дежурной части, а также «домовую» книгу. И так как фамилия у него была на самую распространённую букву, то вырвать из книги страницу в этот раз не получилось. Об этом посетовал дневальный штаба, что вернул мне её из кабинета оперативников. В журналах и «домовой книге» Игорь Каторин оказался вычеркнут, как уехавший на этап.
В двухэтажном кирпичном ДПНК за длинным пультом, словно из старых фильмов о космических полётах заседал дежурный по смене и следил за мониторами, что-то объявлял по громкой связи, отвечал на телефонные звонки и переругивался с активистами, что с утра до вечера донимали его просьбами отзвониться. За его спиной был стенд с фотографиями профучётников, среди которых красовалось и моя, а также стояли два больших ящика с рассортированными по ячейкам карточками. Именно по ним на общелагерных проверках сотрудники сверяли наличие зеков.
Задачей статистов было несколько раз в день приходить в ДПНК и делать за сотрудников администрации его работу: распределять карточки в зависимости от движения спецконтингента, попутно меняя на них номера отрядов и бригад, добавлять в ячейку карантинного отряда новые или забирать из ящика карточки тех, кто освободился или уехал на этап. Оперативник распорядился принести ему карточку Каторина, что я и сделал. Но картотек было две: рабочая и контрольная, они дублировали друг друга, обеспечивая защиту от случайного просчёта. Вторую карточку принести я «забыл», а мне не напомнили.
Месяц после штабного ЧП я тасовал эту карточку по ячейкам, прятал её то в санчасти, то на длительном свидании, пока один из статистов не обнаружил её и не принёс на уничтожение фотографу.
Это была ещё одна неофициальная должность, на которой пусть и штабной, но всё же зек имел нелегальный доступ к таким «мегазапретам», как к фотоаппарату и даже компьютеру. В сравнении с этим, наши калькуляторы и цветные ручки казались детскими игрушками. Подружиться с фотографом я даже не рассчитывал – косой и хромой зек с фамилией Лебедев не вылазил из кабинета сотрудников безопасности и кто его знает, что именно он им там рассказывал. Однако я рискнул и попросил его вернуть мне карточку Игоря, якобы для завершения одному мне известных работ. Он посмотрел, как будто мимо меня и молча отдал потёртый пластик.
Последующие месяцы я всё время перепрятывал карточку, боялся, что её найдут на внеплановом обыске. Они случались в колонии не реже двух раз в неделю, а это был бы крупный залёт с тяжёлыми последствиями. Не меньше я опасался и фотографа, парень он может и не плохой, но если проболтается даже не сотрудникам, а какому-нибудь дневальному штаба, то тот гарантированно донесёт своему куратору. Но шли дни, а карточка была у меня.
Следователи с воли помогали местной администрации подчищать следы ЧП не менее рьяно. В штаб они прибыли с уже распечатанными протоколами наших опросов: Игорь Каторин был обнаружен во столько то, вызвана скорая помощь, причина смерти – асфикция. Оставалось только подписать, но тут следователь спросил, не слышал ли я того, что Игорь Каторин был гомосексуалистом. Нет, ответил я, он им не был, его на воле ждала девушка и мне о ней он часто рассказывал. «А почему вы задаёте такой вопрос?» —спросил уже я. «Потому что в заднем проходе у него обнаружены следы спермы. Ты уверен, что он не был гомосексуалистом?»
Вышел я из кабинета оперативников в полной прострации. Вопросов в голове была масса, но задать их было некому. И больше всего меня интересовало, кто именно в отряде СДП таким образом «наказывал» и как много тех, кто после подобной «вербовки» стал вынужденным агентом оперативного отдела, не решившись на крайний шаг.
Вскоре первый список активистов лагеря с их полными данными покинул лагерь в одном из неравнодушных «освобожденцев». В том самом «заднем проходе» вышла на волю и карточка Игоря Каторина.