Нет, он не хотел быть таким, как все, полагая, что врождённых качеств вполне достаточно, чтобы его оценили и приняли по достоинству. И каково же было его удивление, когда к пятнадцати годам он вдруг окончательно осознал, что все заняты, а он гордец. Гордость не позволяла ему первым сближаться с людьми, а люди, в свою очередь, поглощенные своими заботами, не видели в нём ничего примечательного. Тогда Сашка Гуров так и решил жить до ста лет на отшибе, и пусть ни одна девушка с длинными ногами и полной грудью не пожалеет его. Будучи глупцом, учиться Сашка не мог, так что и на этом поприще продвинуться, кажется, не удастся, только работать. Внук двух профессоров - светил медицины, сын подающих надежды кандидатов наук, взращённый в спальном районе, он впитал в себя дух противоречия, витающий между ленью и свершениями. Всё больше склоняясь к лени, он получил неполное среднее образование, кажущееся ему даже избыточным, проучился один семестр в Московском топографическом политехникуме, спрятанном в одном из Колобовских переулков в здании бывшей женской тюрьмы, и никому ненужный в ожидании призыва в армию отправился на близлежащий завод.
«Центральный научно-исследовательский институт «Дельфин», выстроенный в виде рубки гигантского лайнера, это и есть ближайшее место, где шумит море, - твёрдо шагая с электрички на первую смену, убеждал себя Сашка. - Здесь я буду производить запчасти для кораблей и судов, а потом, изучив всё изнутри, и сам встану у штурвала».
Год назад они сидели в подъезде на батарее с приятелем Пашкой со второго этажа и мечтали сбежать в Киев и поступить там в мореходку, пробираться собирались на товарных поездах. Отчего именно в Киев, и есть ли там мореходка, и другие незначительные вопросы они тогда не обсуждали, нужно было просто принять решение и отправляться в дорогу. Тогда они сами начнут отвечать за собственные жизни, тогда начнётся их личная история. Было немного боязно не только от того, что они оторвутся от своих домов и матери будут плакать, но и от того, что этим летом парень из соседнего класса, Терин, по кличке Тёркин попал под медленный узкоколейный поезд «Кукушка». Все окрестные мальчишки катались на нём хотя бы раз, запрыгивая на ходу, но неудачно спрыгнул только Тёркин, теперь он снова ходит в школу, но уже с протезом. Как только Сашка вспоминал, что вместо своей родной ноги к нему может быть приставлен чужеродный протез, пыл его немного остывал. Каждый раз, когда он видел Тёркина на перемене, он во всех красках представлял его кровавое падение, раздробленные кости и с ужасом думал, как Тёркин теперь каждую ночь перед сном отстёгивает свою не свою ногу, ту, что сейчас замерла под школьными синими брюками. Так вот, сидели они и думали половину зимы, теперь уж весна и Сашка шагает на завод, где плещется море. В отсутствии внимания Сашка стал закоренелым романтиком, людей он в большей степени знал из литературы, и они казались ему вполне цельными натурами. Сам же он казался себе ни рыба ни мясо.
Сто девятый цех. Фрезерный станок к великой радости ждал Сашку у окна с видом на Мичуринский проспект, окна были мутными, в каких-то ржавых подтеках, но это были окна, иначе Сашка не протянул бы здесь и недели.
С первого дня его прикрепили к наставнику - фрезеровщику шестого разряда Владимиру Евгеньевичу, у него были кустистые брови и добрый нрав, ему доплачивали за ученика, и в целом он терпимо относился к своим наставническим обязанностям. Всё было терпимо, и потянулись тягостные дни, радость вызывало только чтение чертежей в попытке понять, в какую же часть корабля можно вставить эдакую штуковину, да ещё пирожные «Корзиночка» в заводской столовой сияли своей взбитой белизной. Очень скоро Сашкины ладони, подушечки его пальцев покрылись сетью мелких трещинок и порезов от стальной стружки. Он становился рабочим, стесняясь во дворе своих рук, говорящих за него лучше, чем любая одежда.
Через неделю Владимир Евгеньевич ни с того ни с сего дал Сашке почитать Солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», и он читал, в перерывах или в ожидании нужных болванок, фрез, нарядов на работу. Читать было скучно и страшно. Пробираясь сквозь тяжеловесные абзацы, Сашка совершал работу, вокруг же царила привычная заводская безысходность, а он читал. Дома Сашку ждали полки книг, от пола до потолка - книги, книги, он привык, что там он всегда находит себе что-нибудь по душе, начиная от хранящего в себе тайны времён популярного в СССР двухсоттомника в суперобложках до О’Генри, Джека Лондона, Гашека, Джерома Клапки Джерома, Тура Хейердала. Но всё это нельзя было брать в цех, с книгами профессорский внук обречён обращаться бережно, и цех для них не подходящее место, а значит, и все приключения, поэзия европейских стран, всё оставалось в переполненном доме, здесь же только тяжелые страницы «Архипелага» да бесконечные дни.
И всё же когда-нибудь наступает зарплата, и этот день настал, и Сашка, как и все, с полным правом подошёл к кассе впервые в жизни получить на руки эквивалент своих мучений: пятёрки, десятки, рубли. В конце рабочей смены он особенно тщательно помылся в душе, надел свою синюю джинсовку и сразу, не заезжая домой, отправился на Киевский вокзал к будке звукозаписи. В нагрудном кармане сложенные пополам лежали его первые заработанные деньги, лежали застёгнутые на крепкую металлическую пуговицу.
Добраться с безнадежной железнодорожной станции «Очаково» на Киевский вокзал всего ничего, полтора десятка минут. Там часы на башне, окружённые горгульями, там поезда дальнего следования заходят в огромную арку, там люди прибывают и убывают, а не остаются на месте.
«Я хоть сейчас могу купить билет на поезд, - думал Сашка, - и уехать в Киев или к морю в Крым». Но будка звукозаписи уже замаячила из-за спин прошлых и будущих пассажиров. За стеклом висели длинные списки музыкальных групп и исполнителей, всё, что есть в наличии. Он долго читал, скакал глазами по строчкам, то наподобие какой-то системы - сверху вниз, то случайно фокусируя взгляд на незнакомых англоязычных названиях. Он купил две пустые кассеты Sony, на одну к завтрашнему дню запишут новый альбом «Кино» «Группа крови», все песни из которого он уже слышал у приятелей, на другую неслыханный им раньше альбом Битлов «Abbey road». Теперь всё сделано, пора домой показать маме, что он тоже может работать и приносить деньги, что он не никчемный подросток. Сашка вышел из здания вокзала в большой стеклянный купол с поездами, закурил. Курить он начал не так давно, ещё не совсем понятно, хорошо ли это, какое-то лёгкое головокружение от дыма и тошнота, но дворовый статус - надо курить. Вокруг него привычно сновали цыганки, их было в изобилии, они давно облюбовали вокзал, но, что они здесь делают, Сашка особо не вдумывался: побираются, воруют или гадают, наверное, судьбу говорят. Его они никогда не касались. Он взволновано курил под стеклянным куполом и смотрел на поезд Киев-Москва. В будке ждали, готовились к завтрашнему дню две новые кассеты, мама уже дома, пришла после операций с работы, она не знает, что именно сегодня у него первая зарплата, это должен быть сюрприз.
«Дорогой, золотенький мой! - неожиданно раздался голос из-за плеча. - Дай две копейки, позвонить нужно, ты же не жадный». Сашка повернулся, с ним говорила и одновременно подёргивала рукав его куртки некрасивая молодая цыганка небольшого роста и, конечно, беременная, Сашка давно подметил, что почти все цыганки беременные, это только в кино они красивые стройные дьявольские танцовщицы и в том, чтобы извести тебя, похуже русалок будут. Здесь же он всегда встречал некрасивых, его даже досада брала, но наблюдал он всегда со стороны, отрешённо, и они никогда до этой минуты не замечали его, будто он для них пустое место. Но вот сейчас: «Дай, дай две копейки. Я вижу, ты добрый, я всё вижу», - теребила его цыганка, заглядывая в глаза. Сашка колебался, но, в конце концов, две копейки у него были, и сегодня такой день, что даже цыганки замечают и подходят к нему, он пошарил в кармане и, достав двухкопеечную монету, протянул ей. Она ловко взяла монетку, и Сашка хотел уже было пойти, объявили его электричку, но цыганка удержала. «Постой ты добрый, я вижу, я погадаю тебе за доброту. Мне ничего не надо, клянусь ребёнком», - и она погладила свой округлившийся живот под пестрым платьем. «Но я спешу», - снова попытался уйти Сашка. «Не бойся, золотенький мой, ты же такой парень, я быстро, всё тебе расскажу, какая тебя судьба ждёт, сколько женщин встретишь, сколько детей будет у тебя, будешь ли счастлив». Посадка на электричку началась, всё в Сашке боролось, вставало на дыбы, хотело уйти и всё же желало остаться и узнать судьбу в такой подходящий для этого день. Деньги, цыгане, музыка, поезда с возможностью в них уехать вскружили ему голову. «Говори, говори, только быстро», - немного грубовато от волнения бросил он. И цыганка начала говорить, в её руках появилось маленькое зеркальце, вдруг защипало у виска, это она выдернула несколько волос из его головы. Платок, зеркальце, волосы, судьба - всё начало мешаться, поезд скоро уйдёт, через двенадцать минут. «Всю правду тебе говорю, ты добрый, чтобы сбылось, дай какую-нибудь денежку, рубль или трёшку, чтобы сбылось, мне ничего ненужно, клянусь своим нерожденным ребёнком». Бастионы сдавались один за другим. Как? Зачем? Этого делать не стоит, совсем не стоит! Он достал купюру из нагрудного кармана, и она стремительно оказалась лежащей на зеркальце с волосами, сначала рубль потом и все остальные. На его глазах цыганка завернула всё в платок, завязала узлы и отдала ему. «Всё сбудется, - сказала она, - бери, езжай, прощай, дорогой». Сашка как в тумане повернулся и пошёл к поезду. «Только не открывай, пока не приедешь домой, иначе не сбудется, - услышал он вдогонку. - Ни за что не открывай, иначе не случится. Прощай, золотенький мой!» Сашка прошёл несколько шагов, оглянулся через плечо, но цыганки уже не было.
Сашка вышел из-под купола и закурил ещё раз, та сигарета истлела за время гадания впустую. Закурил и повернул за угол, его электричка отбывала с восьмого пути, и, чтобы попасть туда, нужно было обогнуть купол. Сделав пару затяжек, он всё же сумел совладать с собой, всем существом чувствуя обман, морок рассеивался, но ведь не сбудется, думал он, на моих глазах она положила деньги в платок, вот же платок в руках, приеду домой и посмотрю, в чём же дело, что же так нехорошо. Он остановился, отбросил бычок и судорожно развернул платок. Там были газетные обрезки, и зеркальце, и его волосы, денег не было.
Здесь нужно сказать, что у Гуровых есть одна яркая черта, кроме упрямства, - от несправедливости они легко приходят в состояние берсерков, и Сашка тому не исключение. Если бы всё это случилось с ним в преклонном возрасте, то его непременно бы хватил удар, инсульт, инфаркт, но органы и мышцы его были молоды и полны сил, и потому, тараща глаза и негодуя, что тоже свойственно большинству Гуровских предков, забыв про уходящую электричку и обреченность, он ринулся назад. Той цыганки и след простыл. Он дёргал за рукава других её товарок, наивно полагая, что они были тому свидетелями. «Где она, где?!» - восклицал он. Но цыганки огрызались или делали вид, что он полоумный, что было вполне похоже, а кто и угрожал ему, шипя проклятья.
«Ладно, это у вас не получится, это у вас не пройдёт! - в полыхающем гневе кричал Сашка, - ждите, я сейчас, ждите!» Он бросился в вокзал в поисках милиционера, метался зверем по залам, сбился с ног и наконец наткнулся на старшего сержанта, мирно идущего по своим одному ему известным делам. Яростно жестикулируя и одновременно робея, Сашка всё ему объяснил. Но вопреки его ожиданиям сержант не бросился в погоню незамедлительно. «Скорее всего, - сказал сержант, - её уже нет на вокзале. Гиблое твоё дело, парень. Что ж ты цыганкам деньги раздариваешь?» Говоря это, он всё же поднёс рацию ко рту и вызвал кого-то. «Второй, второй, я первый, проверь Апрелевскую электричку, - сказал он второму на том конце, - цыганка, молодая», - глазами ища подтверждения, кивнул он Сашке. «Да, да, молодая и беременная», - подтвердил тот. «Молодая и беременная, - добавил сержант в рацию, - в общем, тащи с Апрелевской всех, конец связи». Раздав необходимые указания, старший сержант, не торопясь, прихватив взбаламученного Сашку, отправился под купол, наверняка чтобы осмотреть место преступления, по дороге он очень убедительно рассуждал на тему того, что Сашкины шансы на нуле или где-то около того. И вот снова треклятый купол. Увидев милицию, многие цыганки сменили курс, и в их кажущемся хаосе вдруг появилось что-то осмысленное, они исчезали. Сашка и сержант не торопясь подошли к остаткам, но, как бы ни взывал Сашка к справедливости, справедливости не ожидалось на этом пятачке земли, ожидалось только отбытие поезда. Сашка размахивал руками, сержант его успокаивал, цыганки открещивались, и среди всего этого гвалта он увидел её. Среди всей недоказуемой круговерти, случившейся с ним за последние полчаса, он увидел её, ту самую цыганку, её крепко придерживал под локоть другой патрульный с позывным «второй», она вяло брыкалась, но шла в их направлении так же неотвратимо, как справедливый суд. «Вон она! Это она!» - закричал Сашка. Он еле устоял на месте, сержанту пришлось его придержать. «Стой, стой, парень», - они подойдут к нам сами. И они подошли. Цыганка, будто скучая, смотрела в сторону. Тогда вступил Сашка: «Это она, товарищ сержант, украла деньги. Ты, ты украла, ты клялась ребёнком, ты воровка!» Цыганке заметно стало ещё скучнее, и она ответила почему-то не Сашке, а напрямую сержанту: «Я его впервые вижу. Кто этот парень? Не знаю, что он хочет». «Пошли, - лукаво улыбаясь, сказал сержант, - сейчас будем разбираться». «Я его не знаю», - ещё раз, но уже менее уверенно, сдаваясь, прошипела цыганка. Всем, кроме вступающего в жизнь Сашки, были известны свои роли и следующие шаги. Вся компания под неодобрительный гомон других цыганок отправилась в отделение.
Первое, что бросилось в глаза в отделении, на стене над столом сержанта в ряд, словно скальпы, висел с десяток маленьких зеркал, что само собой недвусмысленно указывало на системность таких преступлений и вопреки утверждениям сержанта вселяло надежду. Цыганку бросили в обезьянник. Всё было непривычно Сашке в этой картине, решётки, зеркальца, спокойствие сержанта и молчаливое сидение цыганки, газетная кукла на столе как улика, нелепые выдранные волоски с его головы, и он посреди всего, как же это случилось. Минутное помутнение. Неготовность к жизни. На плаву его держала только злость от несправедливости. Первая зарплата, такой день и мама, что он ей скажет, как объяснит.
В течение последующего часа приходили и уходили цыганские товарки, приносили деньги частями, клялись, что больше у них с собой нет, что все деньги уехали уже на электричках. Сержант беззлобно, с блуждающей улыбкой на лице отправлял их искать лучше. И они возвращались, извлекая из пёстрых юбок ещё одну часть суммы, пока не собрали почти всё, не хватало только двадцати рублей, это были хорошие деньги, но сержант сказал, что Сашке и так повезло, как никому на его долгой памяти, и большего Сашка не дождётся, с остальным же сержант разберётся сам. Заявление можно не писать.
Измученный, Сашка вышел на свежий воздух, закурил, в восьмидесятых все курили, выходя из одного места в другое, чтобы перейдя в третье, опять с удовольствием закурить, и Сашка, как и все молодые люди, прилежно осваивал эту науку.
Горгульи на вокзальной башне с часами, как и прежде, целеустремлённо смотрели мимо Гурова, решив не заострять внимания на этом рядовом в общем-то инциденте. Сашку грели только музыка в недрах вокзала, книжные полки и мама, которая порадуется сегодняшнему дню. Неумолимо наступала Советская армия, впереди маячили девяностые. Он докурил тошнотворную сигарету, щелчком отбросил бычок и пошёл им навстречу.
Май 2020