С детства Гуров не любил стричься. Но стиль есть стиль. И этим субботним утром, когда птички ещё не решили, чем бы им заняться, петь или так, промолчать, Сашка Гуров, расцвеченный в блёклые тона конца семидесятых, шёл с мамой в парикмахерскую. И даже более того, Сашка влачился, пытаясь отыскать хоть какое-то оправдание совершенно ничем неоправданному ритуалу. В целом всегда выходило хуже, чем прежде. Ровненькая чёлка, и потерянный день. День, правда, и не жаль. Дней вагон. А вот чёлка после такого дня разрезала лоб ровно горизонтально и напополам. И только спустя сезон, красиво и косо сползала Гурову на правый глаз. Но как только это случалось, Гурова вновь вели в парикмахерскую в третий корпус из шести одинаковых корпусов. И он влачился туда, подчинённый древней воле отцов, а уж если быть совсем щепетильным в этом вопросе, подчиняясь воле матерей. Перед тем, как войти в парикмахерскую, Сашка с мамой неизбежно проходили мимо огромной стеклянной витрины, за которой располагались два разделённых перегородкой зала, женский и мужской. Всегда интересно одновременно наблюдать два несвязанных между собой замкнутых мира. И Гуров здесь не был исключением, хоть и был он редкий тип. Женский зал - запретный, там творится черт знает что, там бигуди, щипцы, и завивки, и даже краска. Химия! Проходим, как бы не глядя и ужасаясь. Но всё же, ужасаясь, замедляя шаг. Дальше зал мужской, минуя который, можно легко подсмотреть своё будущее, пока не свернёшь в зал ожидания и не застрянешь там, а это уж непременно, так заведено. В этом месте Гуров всегда чуть притормаживал и смотрел с улицы на крутящееся кресло, представляя, что он уже сидит там и смотрит на себя самого, ещё не стриженного, прошлого, проходящего по улице и наоборот. Всё это он успевал представить и запомнить до поворота за угол. Теперь пришли. Располагаемся в зале ожидания. Необходимо провести часа полтора в очереди. Час - это хорошо, это удачно. Впереди всегда много людей. На вид им совсем не нужна стрижка, они вполне себе ничего, но, что у них в головах, для Гурова загадка. Сейчас все сидят рядком, все ждут вызова.
Каждый вновь прибывший считает своим долгом под неодобрительные взгляды очереди просунуть голову в щель двери рабочего зала и сосчитать мастеров, пытаясь соотнести их количество с очередью и скоростью работ. Но не у всех математический склад ума. Под окрики: «Закройте дверь! Не мешайте работать! Вас вызовут!» - вновь пришедшие занимали своё место в ряду, расслаблялись и затихали в ожидании. Мама курила, мама много курила, выходя на улицу каждые пятнадцать минут. В это время Гуров сидел, ждал, томился, разглядывая посетителей, какими они входят и какими получаются на выходе, и есть ли во всём этом смысл. Когда же Сашку и стрижку разделял всего один человек, мама обязательно снова выходила курить. А Сашка нервничал, боясь, что она не успеет вернуться и наступит его очередь, а ему всего четыре года, и как он войдёт туда один, в этот длинный зал с шестью креслами и упавшими волосами, и как ему будет неуютно там одному. Но мама всегда успевала. И они шли к окну-витрине, где Гурова всегда стриг один и тот же сизый парикмахер в белом халате и с тонкими усиками. Усики висели на гладком, до синевы выбритом сухом лице, от того и сизый, голова чёрно-седая. Здесь всегда происходило одно и то же. Усики оценивали рост клиента и удалялись за кулисы. Там громыхали, но возвращались, громоздили деревянный затёртый ящик на кожаное красное кресло и театральным жестом приглашали молодого человека, то есть Гурова, присесть. Сашка взбирался на эту высоту, как клоун Енгибаров, и обречённо устаканивался там. Усики взмахивали белоснежным покрывалом, словно тореро перед быком, и опутывали им шею Гурова. «Удобно, молодой человек? Не жмёт?» Мама уходила курить. Стрижка начиналась. Большие зеркала в зале тянулись от стены к стене и располагались друг напротив друга так, что можно было безнаказанно рассматривать тех, кто за спиной, как они превращаются, и лучше всего в радикально лысых. Сизый же парикмахер тем временем тихонько подпевал включённому в зале радио и, приближаясь к Сашкиному лицу с расческой и ножницами, неизменно пахнул алкоголем. Время тянулось бесконечно, и Гурову казалось, что вся его предыдущая жизнь туманна и важно только не ёрзать на протёртом ящике. И нужно сделать косые виски. Не прогадать бы момент и успеть сказать об этом парикмахеру. И вот тогда, когда время совсем замирало, Сашка Гуров тягуче смотрел в окно на улицу, где он не так давно шёл с мамой, и разглядывал себя, окутанного белым покрывалом и с дурацкой прямой чёлкой, разрезающей лоб напополам. Будущее наступило, а он всё ещё стоял там перед витриной, но вот-вот уже собирался уходить. Догонять.
Я видел Гурова, проходящего мимо той же стеклянной витрины, вот только вчера. Теперь вместо парикмахерской там продуктовый магазин. Я взял пачку овсяной каши с полки и в открывшемся просвете между другими упаковками я увидел его. Нисколько не торопясь, он шёл куда-то с беззаботным выражением лица. Дней-то вагон. Голова его была коротко пострижена машинкой. Ничто не мешало. И, кажется, он говорил сам с собой.
Март 2019