Сашка Гуров выходил из подъезда ровно столько раз, сколько было нужно, чтобы исполнить предначертанное - выйти из подъезда, а там уж как пойдёт. До того как попасть в свой дом, он прожил пять детских безмятежных лет в пятом корпусе, пятом из шести. И только получив достаточно знаний о природе быта, вполне сформировавшимся человеком, он осел здесь в первом корпусе в шестом подъезде на четвертом этаже с окнами на небольшое болотце и веер свеженьких пятиэтажек. Из дверей нового подъезда он впервые шагнул в холодную тьму, чтобы пойти в садик, путь до которого стал на пять корпусов длиннее. Это было мучительное расстояние, но мама напугала Сашку пятидневкой, где детей оставляют в садике на всю рабочую неделю, и всех укрывают ровными серыми одеялами, и чешут под одну гребёнку; накрытые ровным серым дети действительно спят, а не притворяются, как в простых садах, и он ходил, ходил, чтобы не накликать беды.
Водили Сашку в садик за номером шестьсот шестьдесят шесть, там он один раз наложил в штаны, один раз сфотографировался и один раз видел Высоцкого, выходящего из дома напротив. Ещё какое-то время в садике он потратил на стыд - это если ты так и не научился сам завязывать шнурки и заправлять одеяло в пододеяльник. После всего содеянного Сашка покинул стены садика в срок и принялся готовиться к школе. В школе окружающие его ранее пятерки - пять полных лет, пятый корпус, пугающая пятидневка и даже пятёрка, расположившаяся строго между шестым подъездом и четвёртым этажом, - исчезли как-то сами по себе, и его стали преследовать двойки и тройки, что в сумме, правда, тоже складывались в магическое число.
Москва. Май 1979 года.
Так случилось, что из всех девяти подъездов мотоциклисты облюбовали именно Сашкин и особенно по выходным манили его под самым окном дорогой, грохотом, бесстрашием и пылью на кедах. Шесть мотоциклов, и среди них знаменитая «Ява». Шесть мотоциклов и дюжина наездников, гаечные ключи, запах топлива, никто не возражал, никто, все парни были порядочными непьющими технарями. Это механика! Это новый мир! И куда там бывшим сельским жителям против нового мира, остаётся только смотреть и радоваться: какие парни вышли из сараев на городские улицы. На ночь мото-герои пристёгивали все мотоциклы одной огромной цепью к дереву, наливали дворовому коту молочка и становились обычными кандидатами наук.
Наступила весна, первая, или вторая, или следующая на новом месте, переживания прошлых лет ушли, затёрлись, откатились назад. Сашка пьет кипячёное молоко с коварной пенкой, мотоциклисты валяются в пыли, птицы щебечут, и Таня бросает мяч. Держа одной рукой стакан, Сашка перевешивается через подоконник и бросает зажатую в другой руке горбушку белого хлеба, с удовлетворением попадая прямо на подъездный козырёк, такие попадания случаются не каждый день, обычно хлеб отскакивает от крыши и валится наземь, где скучно за ним наблюдать, но не в этот раз. И между всем этим наметившимся пиршеством жизни в воздухе, кажется, из ниоткуда, слегка задев пролетающую горбушку и задавая ей верную траекторию, разносится слух, что сегодня в булочной выбросят в продажу козинаки и вафельные торты, слух впитывается и проникает сквозь бетонные стены в комнаты, овладевает умами, оживляет покупательскую способность и направляет детей и старух в магазин. Поколения встретятся в очереди, им будет, что сказать друг другу. Все эти достоверные слухи единолично распускает бабка в платочке, завязанном под подбородком на деревенский манер. Она живёт в Сашкином подъезде на втором этаже и работает продавцом как раз в той самой булочной, и уж кому, как не ей, знать такие вещи. Ей лет тридцать-тридцать пять, но платок и живой детский ум делают своё дело, завершают образ.
Сашкина бабушка Ёлочка - самая настоящая, ей точно больше семидесяти и она помнит всё, что было в войну и до революции, она шлёт его в хлебный, оставляя под коридорным зеркалом деньги. Сашка торопится, глотает молоко, не избегает пенки, хватает с крючка чистую матерчатую сумку, впрыгивает в ботинки, слышит бабушкин окрик: "И картошку на обратном пути не забудь!" Крутится на каблуках, срывает с того же крюка сумку погрязнее – овощную, и снова из комнаты слышится бабушкин голос: "И деньги не забудь, они под зеркалом, растяпа!" Он прячет в карман деньги и успевает небрежно и без особого любопытства поглядеться в фамильное зеркало, где сквозь старое серебро с изнанки проступает надпись: 1883 год, и месяц, и день. Он выходит вон.
Все окна между этажами распахнуты, в них так же врывается захлёбывающийся клёкот мотоцикла, как и во весь застоявшийся за зиму проветриваемый дом. Сашка бежит через две ступеньки вниз ко второму этажу, мотоцикл на улице жалобно глохнет, звякнув на прощание промасленным железом, слышны голоса, и голуби на подъездной крыше машут крыльями, толкаются. Между первым и вторым этажом, где развешаны почтовые ящики, Сашка подтягивается на руках к окну, чтобы получше разглядеть голубиную битву, но надолго его не хватает, и очень скоро он начинает сучить ногами по стене и вытягивать подбородок, пока голуби совсем не исчезают из виду. В щёлочке почтового ящика он успевает рассмотреть пришедшие письма, газеты и открытки. Это бабушке со всех концов страны. Накануне Первомая он сам бегает на почту к ящику и опускает туда пачки таких же писем и открыток, на них адреса далёких незнакомых городов, вся география, теперь к бабушке возвращаются ответы.
Дверь в подъезд так же раскрыта настежь, Сашку вышвыривает на поверхность, где внизу, сразу у ступенек, начинаются расчерченные мелом классики, Сашка прыгает на одной ноге, пиная воображаемую шайбу - железную коробочку из-под гуталина, наполненную песком, нарочно заступает за все линии и напоследок совершает «тройной тулуп», хорошо известный ему по фигурному катанию. По вечерам он смотрит его с бабушкой, так что и сам пристрастился. В полёте Сашка старается заглянуть на козырёк подъезда, как там его горбушка, растерзана, и если растерзана, то как именно, но козырёк слишком высоко, видны только крайние толпящиеся крылья, ему тоже предстоит сейчас толпиться в булочной среди птиц. Хлебный магазин накрепко вбит в пятый корпус, который Сашка так безвозвратно покинул. Он всё и всех там знает. И галок, и ворон, и воробьёв, трясогузок.
В первом корпусе, где он теперь живёт, почта и телеграф, там запах сургуча, перья с чернильницами, бланки телеграмм, там междугородний телефон. Это такая игра: какой город услышишь с порога первым, дождавшись голоса, к примеру: «Пятая кабинка - Ленинград. Пройдите в пятую кабинку», и загадываешь, кто же из ожидающих откликнется, вскочит и помчится говорить с дворцами, Балтикой, портами, вокзалами. Потом, угадав или нет, всё равно сесть за большой круглый стол, взять перо и, макнув в чернильницу, заполнить бланк телеграммы: «Выезжаю тчк Ждите тчк» и не отправить.
Второй корпус скучный, «Сберкасса», Сашка проходит его, не замедляя шаг. Третий – парикмахерская, здесь нужно бывать только по крайней необходимости, когда уже маме невтерпёж. Проходя мимо, Сашка успевает разглядеть сквозь витрину своего парикмахера с тонкими усиками, но тот мигом исчезает, захваченный солнечными бликами, и блеск стальной расчёски смешивается с отражением сирени. Корпус четвёртый – овощной, тут никаких радостей не жди, на обратном пути всё одно заходить за картошкой. И вот он, пятый родной корпус, не доходя аптеки, что в шестом.
Очередь уже немного выпирает из дверей. Сашка встает за двумя бабками, слушать их завянут уши, ведь говорят они об аптеке, и он отключается, разбивая длиннющий час на отрезки. Попасть внутрь - уже хорошо, теперь ты не сбоку припёку. Внутри очередь вьётся и изгибается бесконечной восьмеркой. Когда показывается плакат со стихами, уже, считай, полпути, это первые стихи в жизни, что Сашка разучил: "Хлеб не только дар природы, хлеб - наш труд, не забывай, береги ты наш народный драгоценный каравай". Он этим немного гордится, ведь это то малое, что ему вообще удалось запомнить наизусть, кроме «Мир! Труд! Май!», стихотворный арсенал, им можно оперировать. Вот уже близко промелькнула подъездная бабка в неизменном платочке, она резво выдаёт покупателям булки, хлеб и тортики, но торты иссякают, последний экземпляр снимают с витрины и отдают страждущему, Сашка раздосадован, но козинаки ещё могут спасти положение и спасают. Подъездная бабка, делая вид, что не узнаёт Гурова, выдаёт ему сочные засахаренные пластинки.
Возвращаться домой легко, ты уже везде был и, переполненный впечатлениями, несёшься сначала на кухню, потом в комнату, потом на балкон, где можно грезить. Про картошку Сашка в тот день забыл, а ведь как славно она сыплется по жёлобу, продавец набирает её в ведёрко, сам он стоит недоступный, возвышается в грязном синем халате в будочке за стеклом, ему плохо видно, да и не хочет он смотреть, подставил ли ты сумку или нет: это не его забота, нужно быть расторопнее, он ухает ведро в чёрный провал перед собой, и картошка, глухо ударяясь о деревянные стенки, катится вниз, в расправившую крылья матерчатую сумку, если же зазевался, картофелины раскатываются по полу, бьются о ноги покупателей, кто бесславно клянёт, кто клеймит, кто усмехается в усы, всё как всегда.
Москва. Май 2020 года. Пандемия.
Распахнуты окна, и неизвестно, что дальше, впрочем, как всегда. Из Сашкиного подъезда выходит бабка, всё та же неизменная бабка в платочке на деревенский манер, она ничуть не изменилась, только медицинская маска в пол-лица, бабка наконец догнала свой возраст и работает теперь в детской поликлинике через дорогу уборщицей. Она всё так же делает вид, что не узнаёт Гурова.
«Вирус меня не убьёт, меня убьёт печень», - заявляет Лёха-алкоголик, парень на пару лет младше Гурова, он развалился на скамеечке у подъезда. Гуров помнит Лёху, ещё когда тот маленьким бегал по двору семидесятых, теперь Лёха бродит по окрестностям в поисках спасения, лицо его покраснело и сползло вниз, он носит футболку с надписью «Iron Maiden», бейсболку, джинсовую засаленную куртку, и имеет нетвёрдую походку, и манеру внезапно появляться в любом уголке района. Он часто засыпает у подъезда на скамеечке, пьяный до последней возможности, и зимой, и летом, печень, холод или вирус - ему всё равно. Они молчат, людей на улице почти нет, карантин. Мимо них с рёвом проносится мотоцикл, так громко, что срабатывает сигнализация нервной машины «KIA», безымянный беглец от вируса оставляет звук. Гуров опускает глаза, внизу под ногами нарисованные розовым мелом классики, одна нога поднимается медленно вверх, он прыгает, заступает, снова прыгает. На лице Лёхи появляется какое-то подобие удивления-улыбки, он помнит. Из открытого окна набирает силу регулятором мощности Высоцкий:
В сон мне — жёлтые огни,
И хриплю во сне я:
«Повремени, повремени —
Утро мудренее!»...
Семидесятые рвутся из динамиков, прыгают в классики, проносятся мимо на мотоциклах. Они ещё здесь.
Май 2020