Свет памяти моей. Книга вторая

 Борис Нисневич


Книга вторая  «Свет памяти моей»  журналиста Бориса Нисневича - продолжение дневника публициста в трёх тетрадях – циклах автобиографических, маринистских и портретных очерков. Это рассказ о мало кому известной стороне  зарождения и выживания свободной  экономической зоны, о тайных региональных политических играх и манипуляциях общественным мнением. Воочию предстаёт безжалостное время девяностых в гримасах дикого рынка. Примером слияния бизнеса с властью служит описываемый местный олигарх. В этом контексте отражена история старейшей газеты области «Калининградской правды».
В книгу вошли очерки о людях необычной судьбы. Среди них мужественные мореходы - капитаны дальнего плавания Владимир Касаткин, Евгений Мухин, Борис Хайретдинов, Пётр Чагин, капитан первого ранга, ветеран войны Яков Холодков, губернаторы Юрий Маточкин и Леонид Горбенко. Рядом с ними звёзды культуры: народный артист России, дирижёр Виктор Бобков, заслуженный деятель искусств, режиссер Вениамин Андреев, писатель Юрий Иванов, художники Израил Гершбург и Виктор Рябинин, известный руководитель энергосистемы области Борис Затопляев.
Все очерки – страницы истории области в лицах, То, что можно назвать духовным краеведением.

;

МОЁ ПРЕДИСЛОВИЕ
Вы когда-нибудь задумывались, как чужие судьбы входят в вашу жизнь?
Слушая, внимая, сочувствуя собеседнику, ты, подобно папке в компьютере, загружаешь в свою голову файл с его историей.  И она уже там, где хранится тобой пережитое.
Цифровые помощники памяти не омертвили моё чувство времени. Оживляя воспоминания, я продолжаю творческую жизнь свою и продлеваю жизнь замечательных людей, родных, друзей - тех, с кем проходил свой путь.
Профессия журналиста часто  делает тебя свидетелем событий, скрываемых от глаз людских. Считается, что цензуры давно нет, но внутренние цензоры продолжают копаться в мыслях, прежде чем выпустить их на свободу.
Практически вся периодическая печать, обзываемая свободной, работает с оглядкой: как бы ни куснуть там, где надо лизнуть! Традиции русской классической и советской журналистики погибли под гнётом власти. Никто не услышал предсмертного крика ведущих публицистических жанров – очерка, фельетона, памфлета. Они не пали смертью храбрых, а тихо в бозе почили. Даже, когда закручивая гайки СМИ власть срывала резьбу, журналисты не брались за руки, давая возможность съедать поодиночке своих коллег, независимые издания и телеканалы.
Но то, что сегодня не вписывается в так называемый формат современных СМИ, можно опубликовать в книгах пока ещё свободных издательств. Это позволяет мне включить  во второй том дневника очерки не газетного формата. Ничего сенсационного в них нет, только то, что, презрев внутреннего цензора, нужно донести до людей.
Впрочем, все очерки, вошедшие в дневник, исполнены под присягой Совести: «Писать правду и только правду!»
Автор

ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ
;
Шашлык от прокурора

Жизнь входит в берега. Так красиво и точно выразился поэт. А по реке жизни не каждому суждено плыть, зная к какому берегу причалишь. Но если твоей жизнью стала журналистика, ты уже не просто плывёшь по течению, наблюдая за берегами, а сам окунаешься в водоворот событий. Ты должен всё, что прочувствовал, осмыслить, выразить словами. Так моя профессия сливается с образом жизни.
Мой путь от литературного сотрудника в молодёжной газете до главного редактора самой крупной областной не отличался карьерными скачками. Все ступеньки газетной иерархии я прошел не торопясь, не претендуя на высокие должности, считая главным мерилом то, что ты представляешь на газетной полосе.
Литературных работников, обработчиков рукописей, называли литрабами. Они сидели на вёслах газетных галер и, если повезёт, выходили под парусами издательств.
С такого литературного рабства я начинал свою подработку к скудному газетному гонорару. Калининградское книжное издательство, обратив внимание на мои очерки в молодёжке, предложило за приличные деньги по договору подготовить к изданию рукопись книги прокурора области  Василия  Николаевича Петухова. Ознакомившись с ней, я понял - придётся не только править текст, но и переписывать отдельные страницы.
Автор, до подписания  договора, решил меня испытать, дав на правку первые страницы. Я вернул ему испещрённую выносками одну страницу и переписанную начисто другую. После совета с женой, известной в городе адвокатессой, он сказал - сгодится.
Рукопись вызывала интерес криминальными историями, документальностью и убедительностью, способностью автора к психологическому анализу. Очерки Петухова отличались от рассказов популярного тогда Льва Шейнина своими поворотами сюжетов. Шестидесятые годы ещё не стали временем расцвета детективной литературы, но интерес к ней уже пробуждался.
Книга прокурора могла заинтересовать калининградцев, хотя её героями были жители южных городов. Само название «Записки прокурора» говорило об описании реальных событий. А, если учесть, на какие только изощрённые преступления способны люди уголовного  мира, увиденного глазами следователя, ставшего  прокурором, то будет понятно, почему спустя полвека в интернете об авторе этой книге пишут: «профессиональные детективщики покурят рядом».
Отличался писатель-прокурор размышлениями без обвинительного уклона. В своих очерках он утверждал - и это подчеркнул названием одного из них - «Не каждый упавший – пропавший».
Когда книга состоялась, нашу кухню украсил холодильник «Ока». В нём мы смогли придерживать кое-что для неожиданных визитов друзей. На кухне, по площади почти равной главной комнате - аж девятиметровой, свои стихи читали поэты Сэм Симкин, Володя Корниенко, иногда моряки из Балтийска - друзья Марка Ратцига – офицера, блестящего рассказчика анекдотов. Хорошо помогла «Ока» от Петухова проведению в нашей маленькой квартире свадьбы переводчика латышских дайн Феликса Скудры.
Используя подоконники как стулья, мы умудрились уместить более сорока гостей и даже провести под окнами футбольный матч. Но всё было достойно: жениха не били, к невесте не приставали. Правда, скромный уют моего жилья несколько пострадал. Будущий писатель Вячеслав Карпенко сокрушил нашу мещанскую керамику на декоративной решётке и целой посуды на кухне, тоже осталось немного.
Но не буду далеко отклоняться от воспоминаний о прокуроре, вернусь туда, где меня ждал другой памятный праздник. Василий Николаевич пригласил главного редактора издательства Владимира Зуева, редактора художественной литературы Анну Михайлову и меня на шашлык в своём саду - огороде. Удостоенные столь высокой чести, мы прибыли на объект с королевской точностью. Гостеприимный хозяин угощал нас, как справных работников, водкой из гранёных стаканов. Мы интеллигентно останавливали водколея на уровне до ста граммов. Пока не захмелели, пытались расспрашивать его о делах, не попавших в книгу. Он покручивал пухлыми, круглыми пальцами шампуры, доводя мясо до румяной корочки, подбадривая угли специальным веером, отчего на нас накатывал дурманящий запах мяса и, только сняв готовые шашлыки, доброжелательной улыбкой Василий Николаевич выразил готовность к откровенной беседе.
- Что не вошло в эти записки, войдёт в другие: память моя - целый архив уголовных дел, - сказал прокурор. Вид его никак не вязался с высоким положением в правоохранительной иерархии. Он вообще от природы не был наделён ничем отличающим его от неприметных людей: невысок, круглолиц, полноват…
На лице постоянно выражение добродушия, спокойствия и готовности услышать другого человека. Но, под оболочкой простоты и доступности, скрывались черты твёрдого характера. Выделялся он своим профессионализмом.


Забегая вперёд, скажу: Петухов более двадцати лет возглавлял прокуратуру области, в отдельные годы по раскрытию умышленных убийств и посягательств на убийство занимавшую первое место в стране… Его должность – тяжёлый крест и, судя по фактам, он нёс его достойно.
- Василий Николаевич, Вам приходилось именем государства требовать смертной казни, - решился спросить я, глядя в его добродушное лицо, не позволяющее представить его выступающим в такой роли.
- Да…мне и присутствовать при приведении приговора в исполнение приходилось, - ответил он, - Вспоминать об этом больно. Я не верующий, но считаю - жить или не жить человеку - решает Бог… а не прокуратура и суд. Когда ведут человека с подкашивающимися ногами, белым, как мел лицом, ведут к стенке под выстрел, не подумаешь, чем он это заслужил, а представляешь - вот сейчас живой станет трупом. И ты сам к убийству причастен.
Тогда ещё об отмене смертной казни и речи не было.
Тему мы сменили, почувствовав настроение нашего автора.
Он ещё кое-что рассказал о себе. Оказывается, Петухов родился за год до Октябрьской революции в селе Петухово Пермской губернии в крестьянской семье. В числе молодых шахтёров из Соликамска был направлен в Свердловский юридический институт. Потом работал
 следователем и прокурором в Северной Осетии, Брянской области, Ставропольском крае и нашей области. Большие ордена, почётные звания - всё по заслугам. И пять книг, как творческий отчёт прокурора.
Так что не зря мы выпивали за будущие произведения Василия Николаевича.
Запивали «Боржоми». Из одной такой бутылки я налил себе полстакана, стал запивать большими глотками, почувствовал, что выдохнуть не могу – там оказался спирт.
Проснулся я от ощущения холода и запаха носков, лежащих на книге «Записки прокурора». Спал я, оказывается, голышом. Не сразу сообразил, где может быть одежда.
Жена с серьёзным видом сказала: - И как это Петухов не подумал вызвать тебе карету вытрезвителя? Привезли как порядочного, на чёрной «Волге».
Так, в первый и последний раз, я перепил. По случайности, не от жадности. Обычно не позволяю себе перебирать норму. Сдерживает и чувство ответственности за товарищей. Должен же кто-то оставаться в форме после дружеской попойки. 

Моё алковолонтёрство

Об этой своей роли я мог бы написать отдельную повесть.
Поскольку речь пойдёт о журналисте, воспользуюсь псевдонимом. В «Калининградском комсомольце» молодые таланты пили умеренно, перепивали редко, но с запоминающимися последствиями. Писали в сапог собкорра по селу, оставляли следы страстной любви на диване секретариата. Но никто никого не закладывал - до главного редактора эта информация не доходила. Другое дело - благополучно добраться домой после рюмки «на посошок» и «за бугром». Тут, бывало, вся надежда на меня, устоявшего, почти трезвенника.
Вот помогаю я спуститься с шестого этажа, испытывающему сильную бортовую качку Феликсу Николаеву, проходящему практику в моём отделе от Высшей партийной школы. До ВПШ он уже год у нас работал, блестящий стилист, поучал меня, как избавляться от частого употребления «что» и «чтобы».
 Задача была пройти, не обращая на себя внимания милиционеров, проспект Мира до Комсомольской. Горький опыт собкорра «Калининградки» в Советске обострял чувство осторожности. Его, бедолагу, забрали в вытрезвитель с папочкой, в которой обнаружили при составлении описи фельетон о местных выпивохах. 
Феликс держался молодцом до поворота с главной улицы. А дальше его развезло до потери остойчивости, он резко накренился на правый борт и упал на мои, вовремя подставленные плечи.
Лавочек на улице не было, для передышек я прислонял Феликса то к забору, то к стене дома. Похоже, он понял, как я выбиваюсь из сил, пропел: «И медленно поднял он друга, но сам застонал и упал». Мне же было не до юмора, хотя ассоциация с фронтовой песней и вызвала у меня улыбку, должно быть, кислую.
Наконец, тяжкий путь закончился, мы у дома, где жил Николаев. Сюда он привёз свою Риту, отбитую у офицера КГБ в Риге.
Перед домом я для передышки прислонил Феликса к столбу. Он заключил этот столб в крепкие объятия со словами: «Рита, не уходи!» Тщетно я пытался расцепить его намертво переплетённые пальцы, он держал воображаемую Риту мёртвой хваткой.
- Это столб! Холодный, железный, - кричал я ему в ухо, надеясь, что он ещё что-то соображает. Но он тупо продолжал молить жену не бросать его, - Чёрт с тобой! Совокупляйся тут со столбом! Я пошёл…
- Нет, пойдём к Рите, - сказал Феликс, вдруг протрезвевшим голосом.
Рита долго не подходила к двери, не реагировала на назойливый звонок. Но, всё же, дверь открыла. Она с укоризной посмотрела на меня: - Ты зачем его так накачал? Что я теперь с ним буду делать!
Вот мне и награда, так мне и надо алковолонтёру, пронеслась в голове трезвая мысль.
- Ну ладно, пусть тут переночует, - смягчилась Рита, - куда ты с ним потащишься!
Не понял я, почему нужно тащиться куда-то, если мы уже дотащились до квартиры Феликса. Туман семейных взаимоотношений рассеялся утром, когда в контору явился Феликс с отёками под задумчивыми глазами.
- Зря мы к ней пошли, - обратился он ко мне, как к сообщнику.
- То есть как это «мы»? Не улавливаю юмора… По моему не к ней, я тебя вёл, вернее, нёс - к тебе домой, - сказал я, едва скрывая раздражение тем, что и он, подобно Рите, ещё в чём-то пытается меня обвинить.
- Нет, старик, ты просто не в курсе. Я, когда вернулся из ВПШ, застал на спинке нашей кровати чужие штаны. Так что, там я больше не живу…
После завершения этой практики и защиты диплома, Николаев в газету не вернулся. Спустя много лет я узнал – он спился и умер в безвестности. К сожалению, это бесславный путь многих моих умных, талантливых коллег.
Чем объяснить притягательность выпивок в узких мужских компаниях? Какой-то чуть ли не романтический флёр парит над ними. Раскрепощается дух, стираются звания и заслуги, грани между чинами, ограничения в лексике. Пишу об этом не как теоретик, а практик с многолетним опытом.
Невдалеке от нашей редакции «Калининградской правды» на Авторемонтном заводе нам – пятерым любителям пара и веника - выделили банный день за доступную плату и без особого ограничения по времени. Это инженерно – гуманитарное ядро банного коллектива периодически пополнялось новыми лицами, но, как правило, новички задерживались на два – три сеанса. Подобных банных ячеек в городе много, но учёту они не подлежат.
Всем известно – пить после бани вредно, но мало кто после бани не пьёт. Хотя, люди такие есть. В нашем коллективе таких не водилось. Если человек не пьёт, говорил один из наших банщиков, к нему надо присмотреться: это или стукач, или сильно больной, которому пар вреден.
Рай районный - баня воспетая Борисом Слуцким. Русская баня - ни с чем несравнимая. Дипломат из Турции, балованный тамошними банями, под дубовым веником у нас орал в экстазе, а потом заявил, что подобного кайфа не испытывал никогда.
Мне запомнился телевизионный сюжет: вернулись два еврея из Израиля в Биробиджан, взяли бутылку водки, шмат сала, головку лука и в бане отметили возвращение на родину.
Загадочна банная душа! Что толкает нас – серьёзных мужей после пара  и жара, аромата распаренных березовых, дубовых, эвкалиптовых веников, остроумных тостов, вкусной, экологически чистой закуски из овощей, выращенных своими руками, включающей огурчики, хрустящие от хрена и закалки в колодце, устраиваться, подобно бомжам где-нибудь на лавочке в скверике, чтобы выпить по прощальной рюмке, занюхав рукавом. И кто составлял эту нашу ячейку общества? Назову не по фамилиям, а по должностям: зам. начальника областного управления, директор крупного завода, главный инженер предприятия, зав. отделом газеты, военный пенсионер.
Вот, примерно в таком составе облюбовали мы лавочку возле бюста Карла Маркса. Это была кощунственная акция для времени действия сухого закона Горбачёва. Тем более, что свершалась она близ Центрального райкома КПСС, где один из фигурантов выпивки – Борис Гроссман - считался лучшим пропагандистом. Но в том и великий смысл тоста «за бугром» - он развязывает язык, отключая внутреннего цензора. И Боря поведал нам историю, происшедшую в его бытность главным инженером Калининградского рыбоконсервного комбината.
Рассказывал сочно, красиво, с серьёзным видом, как профессиональный юморист, не обращая внимания на наш хохот. Рассказывал о секретном поручении обкома сохранить в лучшем виде, доставленный с китобойного промысла в Антарктике, где завершала последний рейс флотилия «Юрий Долгорукий», замороженный член кита, и подготовить его демонстрацию члену ЦК - первому секретарю обкома партии Коновалову. Боре не просто было оправдать высокое доверие партийной власти. Нужно было в соответствии с указанием зав. отделом рыбной промышленности обкома, организовать демонстрацию достоинства кита так, чтобы она прошла незаметно для рабочего коллектива, с которым встретится Первый. Тут, предупредили его, всё должно быть отработано до мелочей, начиная от отмашки при приближении высоких персон и включая случайный перенос этого нецензурного фрагмента кита к месту, по которому скользнёт глазом Сам. 
Гроссман – режиссёр в уме отработал мизансцены для, не знающих об этом, исполнителей. Особое беспокойство вызывали у него грузчики, которые должны были вынести гигантский фаллос из камеры и прислонить его к стене холодильника. Они обычно уже после обеда лыка не вязали, а вдруг визит придётся на вторую половину дня – тогда не избежать членовредительства, не донесут, уронят разгильдяи. Но всё прошло благополучно, по неписаному сценарию. Член ЦК познакомился с членом кита незадолго до запрета промысла на морских исполинов. Ничего не подозревающий трудовой коллектив рыбоконсервного комбината рукоплескал Коновалову, призывавшему брать всё новые и новые рубежи. А я, по следам откровения Бори написал, вернее, придал литературную форму его рассказу, под названием «Высокое достоинство кита» и опубликовал это в газете и своей книге.
Случалось и после бани сопровождать кого-то из не знающих норму, дозволенную брать на грудь. Так, однажды, завершив сеанс банного блаженства лечебной рюмкой коньяка, один наш приятель, принимавший до этого делегацию поляков, вызвал опасение: способен ли он дойти до дома? 
- Надо его подстраховать, - обратился ко мне инженер Юрий Малаховский - мой надёжный дружище, - проводим, хотя бы до рынка, а там посадим на автобус.
До автобусной остановки дошли мы в хорошем темпе. Коля Тендряков - так назову нашего опекаемого товарища - держался молодцом и мы на остановке его уже не поддерживали. И тут же были наказаны за потерю бдительности. Коля во весь рост рухнул, как будто от неожиданного толчка, ударившись головой о тротуар со звуком, похожим на удар камня о камень. Мы усадили его на лавку под навесом, ощупали голову - и даже шишки не обнаружили. А Коля, который всю дорогу молчал, вдруг замычал и после короткой паузы членораздельно проговорил: «Ребята, отведите меня домой».
Решили - прогулка по свежему воздуху Тендрякова протрезвит. Он двигался большими шагами, звучно пришлёпывая, опираясь на нас как на костыли. Мы знали, что живёт он на Александра Невского, где-то в районе психушки. После площади Василевского, Коля стал провисать, переложил руки нам на плечи, местами стал поджимать ноги, чтоб мы тащили его волоком.
- Это твой дом? - Спросил я его, когда мы оказались там, где, по моему предположению, он жил. Он в ответ замотал головой и кивком показал - надо идти вперёд.
Пошли в указанном направлении. Дошли. Здесь? 
- Нет, - говорит Коля,- вы всё путаете ребята, надо идти назад - вон к тому дому, красному… 
Но и красный дом оказался не его домом.
- А мы на какой улице? – Спросил Тендряков одуревшим голосом, видимо, поняв, что плутаем по его вине.
- На твоей - Александра Невского, господин начальник, - с язвительной раздражённостью ответил Юра.
Было уже далеко за полночь. Наш друг – руководитель областного масштаба - обычно удивлявший нас своей уникальной памятью, теперь удивлял полным отсутствием её. Сказалась дружба с ольштынскими панами, которые мало не пьют - это те славяне, способные даже русских перепить, полировочная рюмка в бане и падение на остановке.
- Коля, дай твой паспорт, - догадался я, как узнать его адрес.
- С кошельком? Не получите, - зло сверкнув глазами, сказал бережно опекаемый нами Тендряков и грязно выругался, - Кто вы такие? Ты кто такой на самом деле, - ткнул он пальцем меня в грудь.
- Твой берёзовый веник – я - Боря, - напомнил я ему о бане и о том, кто его парил, - А это твой коллега - Юра Малаховский.
- Не знаю таких веников. Я по баням и по бабам не хожу, - то ли дурил, то ли бредил Коля.
- Да он издевается над нами! Оставляем его тут на лавочке - пусть вспоминает, как нас зовут, - Юра развернулся и решительно шагнул в сторону.
Я  хватил его за рукав:
- Мы не можем Колю бросить – окоченеет!
- Не бросим,- тихо сказал Юра, - это я припугнул, чтоб дурь выбить.
Но Тендряков восседал на лавке в полном безразличии к нашей суете вокруг него.
Решили: Юра его придержит за руки, а я достану из внутреннего кармана документы, которые у него всегда были с собой.
- Помогите, грабят! Помогите! - заорал Коля, всерьёз приняв нас за бандитов. Но я успел быстро открыть страничку прописки и выяснилось: на этот раз мы оказались по искомому адресу. Благо рядом не было милиции и никого вообще. Шёл четвёртый час ночи. Наши родственники, поди решили, что мы сгорели в бане. Жене я всё изложил как в этом воспоминании. Она заметила: «Очень похоже на правду, даже сюжет прощупывается».
В следующий банный четверг Тендряков пришёл трезвым, как стёклышко, в официальном костюме, не успев после важного совещания переодеться. Живо поддерживал общий разговор. На этот раз все ломали голову над проблемой Бори Гроссмана, решившего гормолзавод освобождать от стеклянной тары и купить в Германии машину для упаковки «Тетра-пак». Но Боря от нас помощи не ждал, просто говорил о наболевшем и  нужном для города, для всех нас. Правда, Коля, вращающийся в высоких инстанциях, прикинул варианты финансирования и называл тех, кого можно заинтересовать этим прогрессивным делом.
Только на полке в парилке Коля вспомнил о прошлой бане.
- Помню, вы с Юрой довели меня до рынка, а дальше провал в памяти. Что-то смутное, мутное… Жена говорит, привели меня домой два порядочных человека, лица, говорит у них с еврейским умным выражением. Паспорт и кошелёк с зарплатой остались при мне. А был я в состоянии неважном, мог бы всего этого лишиться…
- Судя по еврейскому выражению лица, это только могли быть мы с Юрой, - пришлось мне сознаться.





… И будни праздники для нас

Заголовок этот навеян советской песней – кажется «Маршем коммунистических бригад».
А разве не праздником души была редакционная жизнь? На работу идёшь как на свидание: «Калининградка» - женского рода. Ей можно признаться в любви. Ей могу сказать: «Журналистика – моя вторая романтика».
К газете меня тянуло как в море. А всё, что со мной происходило в дальних плаваниях, всегда вызывало желание описать: груз впечатлений, накопленный в душе, рвался наружу.
Мечта работать в газете сбылась после несчастного случая на БМРТ «Чернышевский». Не сразу, а год спустя, после лечения в госпиталях Сенегала и Ганы. Тогда «Калининградский комсомолец» опубликовал мой очерк «Золотой берег». Моя Африка оказалась несчастьем, обернувшимся счастьем. В коллаже, поставленном перед очерком, я в последний раз смотрю на берег здоровыми глазами. Но в моря потом вернулся уже журналистом, прошёл школу молодёжной газеты, а затем и «взрослой», о которой сейчас пишу.
Да, газета была праздником почти всегда… Но хорошее настроение держалось, нестабильно. Строки, сроки, оперативные задания погружают с головой в котёл забот, где варится очередной номер газеты.
Кто придумал строчечную отработку для творческих сотрудников редакций? В истории советской журналистики об этом сведений нет. Понятно,  строчкогонство творчество не стимулирует. Напротив, чтобы выполнить норму, журналисты раздувают материалы, гонят на полосу всякую лабуду из читательского самотёка, а иногда сами себе в почту пишут.
Шутка ли, выдать в месяц тысячу двести своих строк и восемьсот авторских! Причём, такая отработка ещё и рублём поощряется при разметке гонорара: чем больше размер материала, тем выше заработок. За качество получаешь моральное поощрение добрым словом редактора на летучке, за количество – материальное, размеченное его рукой.
Экран строчечного соревнования по велению редактора красовался на доске объявлений. Всяк приходящий мог лицезреть первых и отстающих по строкам.  Так и мы уподоблялись стахановцам, устанавливающим рекорды в социалистическом соревновании. Традиция  такой дури продержались в газете почти до середины девяностых. Мы роптали, но своё дело делали. Говорят теперь, что цензура обостряла творческий поиск литераторов, улучшала художественность. Но и под гнётом цензуры, под формальной оценкой творчества линейкой строкомера, ощущение интересной работы не покидало нас. Люди, встречи, радости, тревоги, - всё это в те строки, за которые тебя то хвалят, то корят.
Тех, кто был со мной в одной журналистской упряжке, осталось совсем немного. Ровесницы  области, информационная колыбель янтарного края «Калининградской правды» тоже нет, обескровили редакцию 2005 году и, доведенную до формата многотиражки в 2017году, газету ограбили и убили.
Я был свидетелем начала этого процесса, На себе испытал иезуитские методы удушения независимого издания, о чём расскажу  позже.
Сейчас важно напомнить о профессиональной журналистике, вспомнить замечательных коллег. Они должны жить в мемуарах, теле - и радиоэфире, аудиозаписях.
С первыми переселенцами в изувеченный войной город прибыли и военные журналисты. Мне повезло: я успел с некоторыми из них поработать и успел написать в родной газете и в первой тетради книги «Свет памяти моей».
Ветераны держали газету в боевом строю и в те шестидесятые годы, когда  ещё смена поколений не произошла, а в политической атмосфере запахло оттепелью. В редакцию, на проспекте Мира 5, мог зайти любой с улицы, пройти по этажам, беспрепятственно зайти к корреспонденту нужного ему отдела. Но всему головой был отдел писем - таких в современных редакциях уже нет. Туда чаще всего обращались люди с жалобами, их изучали, расследовали, публиковали. Все знали: на обращение в редакцию реакция начальства последует незамедлительно, не надо беспокоить руководителя государства. А руководителям СССР и в голову не могло придти желание дать интервью всему советскому народу, всем сразу ответить, все крыши починить, унитазы заменить.
Зачем я об этом? Кому интересно, чем занимались динозавры партийной журналистики? Одни лицемерные правители государства сменяют других… И, всё же, хочется надеяться, что опыт достойного отношения к людям вспомнится, пригодится. Может, этому послужат и мои очерки. Верю, недолог век непрофессионализма. Искусственный интеллект не заменит человека.
Ещё работая в «Калининградском комсомольце», размещенном над «Калининградкой» на шестом-седьмом этаже – в 1962 году я получил себе в наставники ветеранов войны и газетного труда.
 
Фото: Редколлегия 1950-х годов.
Наши газеты верстали метранпажи, набирая заголовки вручную, а гранки статей набивались на линотипах и отливались свинцовыми строчками. Это было похоже на печать листовок в партизанском лесу.
В наборном цехе мы, журналисты «Калининградского комсомольца» пересекались с мэтрами «Калининградки». Вспоминается Яков Зарахович в коротком диалоге на выходе из цеха.
- Ты в Янтарном был. Валерию Мамонову видел? – Спросил он, сверкнув своими слегка выпученными восторженными глазами, - Кр-расивая женщина! А Аня Ярошенко!
- Очень красивые, - разделил я его восторг, но не стал развивать тему влюблённости в янтарных художниц. С коллегой Юрой Зотовым, приехав на несколько часов, мы застряли в посёлке у моря на неделю. Мы влюбились в то, что они делали из солнечного камня, и в них самих. Под впечатлением от их янтарных «скульптур», я написал новеллку «Слёзы Юрате». По мелькнувшей в глазах Зараховича хитринке я понял, что его вопрос был неслучаен…
Журналисты послевоенного времени закладывали профессиональные традиции «Калининградской правды», которые потом трансформировались в самые различные формы подачи материалов, модели самой газеты… Что-то повторялось, что-то начисто исчезало. Но не повторятся эти люди…
О них я писал в первой тетради дневника очеркиста. И, хотя всплывают новые детали, возвращаться ко всем достойным воспоминаний уже невозможно. Поэтому остановлюсь только на двух персонах.

Школа Типикина

Осознание того, что время работы под руководством редактора Евгения Петровича Типикина было школой, возвращает меня к воспоминаниям о нём. Его уроки позволили мне несколько лет продержаться на  острых шипах кресла главного редактора «КП».
Ко времени приглашения в «Калининградскую правду» я уже смирился с судьбой изгнанника из прессы, разработал и стал внедрять на траулерах колхозного флота судовые знаки безопасности и получил заказ от издательства «Пищевая промышленность» на книгу об этом.  Но победа в областном конкурсе Союза журналистов на лучший очерк порушила эти планы. Позвонил Яков Левит - первый заместитель главного редактора и сообщил: «Сам Типикин желают с тобой встречи». 
Евгений Петрович принял меня в своей комнате отдыха - это было знаком особого уважения. Мягким, спокойным, уверенным голосом рассказал о намерении газеты отдать приоритет материалам о людях интересной судьбы. И тут, в полную силу я смогу реализовать своё перо, считает он.
Типикин, конечно же, был в курсе моего активного участия в защите Королевского замка и скандального ухода из молодёжной газеты.
 Осенью шестьдесят восьмого года, в один день и один час, мы – почти все сотрудники «Комсомольца» положили на стол редактора заявления об уходе, выражая недовольство его руководством и возмущаясь сносом замка.
Но хлопнуть дверью нам не дали. По подсказке обкома партии срочно собралось бюро обкома комсомола. Не по своему собственному желанию, а по 0решению этого бюро нас должны были уволить, дав такой пинок под зад, чтоб ни в одном СМИ мы не могли приземлиться.
Пытаясь меня остановить, первый секретарь обкома комсомола предупредил: «Все шлагбаумы перед тобой теперь опустятся!»
С тех пор прошло десять лет. Но не по истечению срока давности приподнимался шлагбаум - идеологические преступления партаппаратом не забывались. Видимо Типикин уже как-то смог подготовить почву для самостоятельного решения вопроса о кадре, не входящем в номенклатуру обкома, предполагал я. Сделать это, наверное, ему было не просто. Кроме бунта в «Комсомольце», защите замка, на мне ещё висела пятая графа. При политике антисемитизма (по умолчанию), особенно в подборе и расстановке партийных кадров, когда ни в одном райкоме, горкоме и обкоме Рабиновичей и даже евреев с русскими фамилиями не было, в органах партийной печати их присутствие тоже не приветствовалось.
Как-то, раскрыв газету, первый секретарь обкома партии Коновалов обнаружил там новую неблагозвучную фамилию собкорра и с раздражением бросил Типикину: «Разводите у себя каких-то Гринбергов!» Талантливого журналиста Типикин взял из «Комсомольца». Но квота на кадры с пятой графой исчерпывалась Левитом - с тем, что он - Первый зам, в обкоме давно смирились. Как там отнесутся к моему появлению - не моя головная боль: не я прошусь, а мне предлагают штатную работу.
Типикин говорил со мной, как с коллегой, но я ощущал дистанцию: какой-то ореол номенклатурности оставался с ним всегда, не давая ему, даже при желании, быть таким, как все.
На турбазе журналистов «Журавушка», где раньше иногда доводилось его видеть, он тоже выглядел застёгнутым на все пуговицы, несмотря на то, что ходил в шортах. Как сейчас вижу его, важно вышагивающего по дорожке к дюне у залива в Морском, с прямой спиной и недвижной головой на напряжённой шее. И так же важно, повторяя размеренную походку и осанку деда, рядом с ним шагает внук.
Проницательный, дальновидный, он нисколько не сомневался, что от соблазна газетной работы мне не уйти.
- Вы, конечно, потеряете в заработке, перейдя к нам в редакцию, - сказал он, имея обо мне все нужные ему сведения, - но с вашим профессиональным журналистским образованием и неординарными способностями очеркиста, нет смысла работать не по призванию. Мы обустроим вам кабинет на седьмом этаже – рядом с комнатой художника Синчилина - вы его хорошо знаете. Оформим вас на должность специального корреспондента…
Он не дал времени на раздумья, всё проговорил, как о решённом вопросе, который и ему не нужно ни с кем согласовывать.
Позже, когда у него - пенсионера брал интервью, узнал, что незадолго до моего прихода в газету, он уже добился некоторой независимости в работе с кадрами.
Первым читателем свежего номера «КП», был Коновалов, получавший утром газету одновременно с Типикиным. Своё мнение о материалах выражал как приговор – окончательный и бесповоротный. Возражений не принимал. Замечания иной раз попадали в точку, Но выбивали Типикина  из колеи надолго.
- Это было весной семьдесят восьмого года. Перед заседанием бюро обкома ко мне направился Коновалов, размахивая газетой чуть ли не перед моим носом, стал с возмущением выговаривать, что мы своими публикациями дискредитируем партийные органы, - вспоминал Типикин.
- Тогда я не выдержал и заявил Коновалову, что далее в таком духе общаться с ним не намерен - если его не устраивает деятельность главного редактора, то можно расстаться: я готов сам написать заявление в ЦК. Готов написать о наших расхождениях в вопросах критики и самокритики, кадровой политики. После этого разговора «рецензии» Коновалова приобрели совещательную тональность. А о кадрах он уже вообще не заговаривал.
На особом положении очеркиста в редакции я продержался недолго. Выдавать один материал в неделю, хоть и в жанре высшего пилотажа– такую синекуру коллеги не потерпели бы. Тем более, при потогонной системе, когда существовала норма. И при всём этом нужно было не сдуться, сохранять в себе дух творчества, делать «вкусные» новости, интересные репортажи, корреспонденции, зарисовки. Эти обязательные тысячи строк дамокловым мечом висели над мозгами. Порой в спешке и погоне за строкой в текст залетали «блохи», стилистические огрехи. Секретариат с наслаждением помещал все ляпы на позорную доску.
Строчкогонство считали следствием системы Типикина: он наперёд планировал три - четыре номера газеты и, путём жёсткой эксплуатации журналистов, делал запас материалов. Каково же было наше удивление, когда в Гродно мы узнали, что такую же областную газету делают с колёс, почти без запаса, сдавая материалы в текущий номер.
Мы же чувствовали себя литрабами на газетной галере, пыхтели, обзывали за глаза своего капитана нехорошими словами. Но на свободу никто не рвался: всем по душе была эта выматывающая нервы работа.
С приходом в «КП» Типикина она заговорила человеческим голосом. Он презирал штампы и ценил журналистов, способных хоть на одну, но свою неповторимую фразу, бравших вершины публицистики - очерк и фельетон.
Вопреки указаниям секретаря обкома по идеологии Никитина не бередить историю Восточной Пруссии, публиковал статьи краеведов о прошлом Кёнигсберга.
Деловые материалы стали подпираться «человековедческими», на темы морали и нравственности.
Кстати, на моральный аспект материалов, готовящихся к печати, он всегда обращал особое внимание. Одну мою критическую корреспонденцию, подписанную всеми, он вернул со словами:
- Не слышу последнего слова обвиняемого. Понимаете, нельзя судить человека, не дав возможности ему раскрыть рот, а сразу пригвоздить к позорному столбу.
 
Фото: Коновалов вручает «КП» Орден трудового красного знамени. Второй слева – Типикин.
Типикин не стеснялся заимствовать рубрики у других изданий:
- Рубрика – обёртка, фантик, а главное - что там внутри. Вот в чём вопрос, - говорил он мне, вызвав на обсуждение трёх привлекших его внимание газетных рубрик: «Воскресные беседы», «Простые истины», «Знакомства и встречи».
Две первых рубрики мне показались привлекательными для женской журналистики, о чём я и сказал Евгению Петровичу. А на третью сразу подписался.
- Ты найди людей с необычной судьбой, – напутствовал он меня, в то время заведующего отделом, – а потом, включатся другие.
Так у меня появилась возможность познакомить читателей «Калининградки» с легендарным капитаном Малаксиановым, знаменитым ученым - полярником Ермолаевым, известным всему мировому рыболовству профессором Фридманом и другими замечательными земляками.
Подобно режиссёру, Типикин видел в газете не отдельный материал – не одну мизансцену и не один завтрашний номер. Валентин Головацкий - ответственный секретарь, получая от него четыре листочка с «дислокацией» материалов на полосах, чувствовал себя униженным и оскорблённым, отстранённым от сотворения образа газеты. Его роль сужалась до частностей. Типикин наперёд продумывал развитие тем, выстраивал определённые газетные линии. 
Когда я оказался с ним в недельной командировке в Киеве: он - на семинаре главных редакторов, я – очеркистов, разговор о газете не возникал, из-за общего увлечения памятниками истории Киевской Руси. Этому мы отдавали всё свободное время. Новоселье в гостинице мы отметили по-мужски – коньячком в его номере. Закусили яблоком.
- Яблоки надо есть каждый день, - назидательно сказал Евгений Петрович, высыпая из пакета в вазу крупные плоды, - полезно и для сердца, и для головы.
Здесь, в отрыве от конторы, от города, где его все знали, он вёл себя раскрепощённо, не видя уже и во мне своего подчинённого. Для меня он оказался очень знающим экскурсоводом. В Киевско - Печорской Лавре, уловив отрывки его комментариев, адресованных мне, несколько человек оторвались от экскурсии и увязались за нами. То, о чём говорил он, было интересно не только событиями прошлого времени, известными ему в деталях, как кандидату исторических наук, а их новым осмыслением.
О редакционной жизни не говорили и только перед отъездом из Киева, после своего выступления на семинаре, Типикин, рассказав о полемике с коллегами, заметил:
- Если мы пишем ежедневная газета, то это не значит, что отражает она один день и живёт одним днём. По ней можно изучать прошлое и делать будущее. Потому, что каждая опубликованная новость, это уже прошлое.
Последняя фраза прозвучала красиво, пафосно, а вот, насчёт будущего я как – то усомнился. Но, когда пришла гласность, когда идеологические оковы пали, газета стала действительно толкать время вперёд. Как это было? Надо начинать ответ с воспоминания о Левите.
Надо ли? Кому теперь интересно, как делалась газета? Журналистика сломана, задавлена пустословием и непрофессионализмом. Словом уже невозможно спасти человека, что-то изменить в стране.
Кому то мои корифеи покажутся пигмеями, а размышления о журналистике  впадением в детство, в безвозвратную историю. Но я надеюсь на подсознание тех, кто понимает простую истину – без прошлого будущего нет.
Уроки Левита

Ровесник Типикина, как и он – участник Великой Отечественной войны Яков Аронович Левит прошёл в «Калининградке» путь от литсотрудника до первого заместителя главного редактора. Он стал моим куратором, когда облечённый высоким доверием, я пришёл в отдел партийной жизни. На самом деле работать там было трудно и нудно - и это поощрение считалось ссылкой. Но Типикин, полагая, что мне любое газетное дело по плечу, закрыл мною, образовавшуюся после увольнения корреспондента этого отдела, брешь.
В отличие от Типикина, всегда сосредоточенного, с непроницаемым лицом, Левит сразу располагал к себе, глаза его излучали доброту, а морщинки сострадания усиливали ощущение сочувствия , когда он говорил с коллегами об их проколах. Так мне казалось, когда он проникновенным голосом говорил: «Придётся переделать, старик, ничего не попишешь, то есть - перепишешь».
Этой фразой он завершил свой урок мастерства в овладении партийной темой. Глядя на испещрённый вопросами лист моего отчёта с собрания коммунистов «Калининградбуммаша», он, входя в образ читателя – секретаря парткома, или райкома вопрошал:
- Вот ты пишешь прямо в начале - о конце собрания: партийцы расходились в недоумении, зачем было так долго и нудно пересказывать им решения пленума ЦК КПСС? Выходит, они так ничего не поняли о сути этих, адресованных им решений? Не высказали своего к ним отношения… Вот, возьми «Правду». Тут есть шаблон. И не мудрствуй лукаво!
Так я и сделал. Примитивно, используя штампы со словами «поддержали», «вдохновлённые», «воодушевлённые», «решительно настроенные», принёс Якову новый  вариант отчёта, написанный «левой рукой», как мне представлялось пародийно, в насмешку над его требованием переделки.
Яков немедля всё прочитал и, хитро улыбаясь, положил свою тёплую руку мне на плечо:
- Ну, вот, старик, ведь ты же можешь!
Бред какой – то! Может он разыгрывает меня? Только позже я познал всё многообразие ходов Левита, понял его игру: он не дразнил идеологических собак по мелочам и официозу, отслеживаемому ЦК, не противодействовал. В атеистической КПСС многие делали вид, что верят в коммунизм, как христианские проповедники в Бога. Левит принимал обкомовские правила игры, оставаясь себе на уме.
 Мудрый, лукавый, хитроумный, он построил отношения газеты с властью так, как не смог бы никто. Он «уважать себя заставил» за новаторство в партийной публицистике. Он чётко представлял, где поиск новых форм уместен, а где стена, о которую нет смысла испытывать твёрдость лба. Зато в серьёзных публикациях вожжи отпускал. Наставлял: бери уже, копай глубже.
Да, он толкал время вперёд, поддерживая и пропагандируя важные для экономики инициативы. Заинтересовать людей хозяйским отношением ко всему, что связано с их трудом, воспринимать «наше» , как «моё», никак не приживающее к сознанию строителей коммунизма, стимулировать должны были  новые формы парт работы в экономике. Так он стал продвигать   бригадный подряд, соревнование смежников, региональный хозрасчёт, а потом и свободную экономическую зону.
 
Фото: Коллектив редакции, конец 1970-х
Что за этими темами стояло, объяснять надо теперь долго. В результате, прогрессивные инициативы, привели нас к рыночной экономике, о которой мы тогда ещё не задумывались.
- Слушай, я тут разговорился с ректором нашего Университета Медведевым. У него есть интересные соображения о перспективах развития экономики области с учётом её особого положения. Хоть он и брат секретаря ЦК партии по идеологии, мыслит конкретно, всё - же доктор экономических наук. Я сказал, что ты ему поможешь. В каком виде - статьи или интервью, сам решишь, - озадачил меня Яков, поручая явно неподъёмную ношу.
Но есть, оказывается, инфекция увлечённости и ей все возрасты покорны. Медведев – пожилой энтузиаст, сразу обрёл во мне своего сторонника, верящего в расцвет края благодаря региональному хозрасчёту. Особенно меня привлекла мысль о возможности создания здесь, у нас, свободной экономической зоны (СЭЗ).
Левит подписал подготовленный мной материал с первого предъявления, несмотря на его непомерно большой, по газетным меркам, объём.
- Тема потребует развития, - сказал он, - Подумай, кто сможет пойти дальше, я тоже кое с кем посоветуюсь…
К тому времени, стал профессором, ещё не защитивший докторскую диссертацию, Юрий Маточкин. Мы с ним сдружились, когда я работал в  «Рыбакколхозсоюзе», а он – капитан дальнего плавания - стал председателем рыбколхоа «За Родину». Потом, уже  как ректор Института усовершенствования кадров руководящих работников рыбного хозяйства, давал мне свои статьи, написанные плотно, но требующие более популярного изложения. Я позвонил ему:
- Юра, пора обозначиться в газете новому профессору.
- Кто бы против, а я – нет! Только с темой загвоздка. Пока ничего не вызрело, - ответил он, с сожалением в голосе.
- Есть такая тема, с пафосом произнёс я, - Ты, конечно, читал размышления Медведева о региональном хозрасчёте. Эта идея для  тебя не нова - на уровне региона вести полный учёт доходов и расходов, чтобы упорядочить свои взаимоотношения с федеральным центром. Этим озабочены, ты знаешь, республики Прибалтики. Но там, у Медведева, есть упоминание о свободной экономической зоне. Так вот тебе тема: «От регионального хозрасчёта к свободной экономической зоне».
- Хорошо, спасибо, подумаю…
Думал Маточкин недолго. Через три дня принёс статью, с вынесенной в заголовок предложенной ему темой. Речь уже шла не просто об идее свободной экономической зоны в Калининградской области, а о разработке концепции возможности реализации её на практике.
После публикации председатель облисполкома Юрий Малинкин предложил Маточкину создать группу по разработке концепции СЭЗ.
- Ну, вот, нагрузили мы воз - теперь сами его потянем, - сказал мне Юрий, без особого энтузиазма восприняв  поручение облисполкома. Но тех, кто войдёт в рабочую группу сразу определил и перечислил. Они в теме и способны изложить свои соображения.
И, как пророчествовал стратег Левит, пошло развитие темы. От «воза» проблем «свободной зоны» скрипела и прогибалась газетная телега. Я заказывал разработчикам концепции статьи о финансах, инвестициях,
таможенных и налоговых льготах, резидентах зоны, с удовольствием готовил их к печати, нисколько не сомневаясь - впереди нас ждёт новая достойная экономическая жизнь.
Левит развернул тему СЭЗ как знамя. Он вложил в мозги партийных функционеров мысль о необходимости поддержать идею СЭЗ и разработку её концепции. Ещё перед первой научно-практической конференцией, которую мы с ним инициировали и подвели итоги в газете, он решил обратиться за комментариями именно к ним, в то время, как я имел дело только с учёными - разработчиками. В редакции он сумел переубедить тех, кто считал публикации о СЭЗ научной фантастикой, кто рекомендовал ограничить публикации адептов этой идеи информацией и не морочить голову читателям.
Много позже реальная «свободная зона» стала «особой» и, уже в девяносто пятом году, делегация от Калининграда «пробивала» закон о ней в Госдуме.

В политику с газетной полосы

Напоминаю себе: за окном год 2021-й. А я пребываю в конце восьмидесятых годов прошлого века. На месте дома, где живу, была автоколонна. Теперь здесь квартал многоэтажек, мимо которых по улице Гагарина непрерывным потоком с секундным интервалом несутся автомобили всех марок и цветов.
В описываемое мною время автомобили на этой окраиной улице, идущей к аэропорту Девау, появлялись с зазором в пять - десять минут.
Тот, мой Калининград был совсем небольшим городом. Даже начальство, преимущественно, ходило пешком. Некоторые маршруты их были широко известны. Например, второй секретарь обкома Кудикин двигался по улице Дмитрия Донского со стороны Парка культуры и любой горожанин спокойно мог подойти к нему с вопросом или письмом.
В то время ощущение, что в городе всё знакомо и все знакомы, не покидало меня. Тем более, в пик рыбацкого расцвета края, известного на всю страну своим мощным флотом, рыбной продукцией, исследовательскими и проектно-конструкторскими институтами, судоверфями.
Среди рыбаков всегда находились друзья, общие знакомые в инпортах, совпадения в районах промысла, где работали рядом, не зная друг друга. Отсюда и представление о многотысячном городе, как о большой деревне - заговоришь о ком – то: - ба, да это же знакомый знакомого, родственник того, друг этого, сват, брат,… гад!   
Иногда, случайно потянув одно звено темы, вытаскиваешь цепь знакомых лиц и событий. 
Вот по пути в редакцию встречаю Нину Шаповаленко - главного арбитра области, в нашей компании - просто Шапу, остроумную, озорную без советских комплексов. После лекций в институте Маточкина, она навестила Майю Синицкую. Майя - ректор заочного юридического института, лет пять назад сосватанная моим братом Гришей с Володей Данилиным, капитаном передового СРТ. У них зачался поздний ребёнок, которому в тот день исполнилось четыре года. Вова с Майей его не воспитывали, а лелеяли, откликаясь услужливо на каждый его чих.
Мы оба спешили. И Шапа, сказав, что у неё есть дело ко мне, сначала рассказала о визите к Майе.
- Представляешь, захожу, а навстречу Васька с зелёной сосулькой на носу. Я сразу носовым платком её сняла, а он в истерику: «Отдай соплю! Отдай!» Майка запричитала: «Васенька, Васенька! Сейчас сделаем другую соплю».
 Я взяла его за грудки, говорю: «Не замолчишь, я тебе нос оторву и засуну в попу!» И он замолк…
А теперь - о деле, - Нина своим привычным жестом провела ладонью по подбородку, - В институте надумали выдвинуть Юрия Семёновича в народные депутаты РСФСР. А что ему – настоящему учёному в политике делать? Ты его убеди, чтоб в это дурное дело не лез, он тебя уважает, услышит.
- Хорошо, я подумаю. Но не уверен, что стану отговаривать: я вижу в нём политика довольно перспективного и, главное, нужного нам всем.
Политика - дело грязное. Но в нём я видел политика с чистой совестью.
Казалось мне, что с Юрием Маточкиным мы шли по жизни параллельными курсами, но это было далеко не так. Его линия шла на большей высоте. Бывали в одних и тех же районах промысла, ремонтировались на одной и той же судоверфи в Гётеборге, А познакомились на СРТ рыбколхоза «За Родину» во время моей проверки судна перед отходом. Он пружинисто прошёл по сходням, со всеми на палубе поздоровался за руку и стал интересоваться готовностью  к рейсу так, будто сам собирался на промысел.
Рыбаки помнили его капитан - директором «Кронштадской славы» - не раз к плавбазе швартовались, сдавая рыбу. Только откуда он - нынешний председатель рыбколхоза - знает всё про СРТ, на которых не ходил, было загадкой. Его биография стала известна на выборном собрании. Знали, что пришёл штурманом на плавбазу из военно-морского флота, где был командиром сторожевого катера.

Первое впечатление - свой, нашенский, калининградский, морской человек, простой и, вместе с тем, многоопытный, высокообразованный. По отношению к людям, он на0поминал своего предшественника - Ивана Матвеевича Кольцова - отца родного рыбаков – колхозников. Отличался только глубокими знаниями экономики - тогда работал над кандидатской диссертацией.
Проводив судно, мы пошли по причалу, обсуждая проблемы подготовки капитанов по безопасности мореплавания. Накануне  начальник отдела «Рыбакколхозсоюза» Михаил Григорьевич Курас задержал на берегу повторными пересдачами несколько судов. Маточкин уважал бывшего капитана первого ранга Кураса за профессионализм и требовательность и, несмотря на простой одного СРТ, не стал хлопотать за оплошавшего судоводителя.
- Нужно всерьёз заняться повышением  квалификации наших командиров, - сказал он, когда мы в пути заговорили о проверке знаний, не лишённой субъективности. О том, что через несколько лет он возглавит Всесоюзный институт повышения квалификации руководящих кадров Минрыбхоза, мы тогда и подумать не могли.
Проверке знаний техники безопасности  в РКС проводил я, задавая  вопросы близкие к практике. Рассказал Маточкину о капитане только что ушедшего в рейс СРТ.
- Такая ситуация, говорю капитану: «вы в рубке наблюдаете за работами на палубе И, вдруг, видите – матрос у шпиля под током. Люди суетятся, кто-то тянет доску, чтоб его вызволить… А какие ваши действия?» Он мне отвечает: «Я обязан составить акт о несчастном случае по форме Н-1». Да, обязан, соглашаюсь. Но лучше использовать аварийный рубильник - в рубке он у вас под рукой, сразу обесточите все палубные механизмы и спасёте человека.
- Да он так бы и сделал. Сто пудов, что так, - смеясь только глазами, сказал Маточкин, - Тут, иногда, срабатывает не знание, а желание угадать чего ждёт экзаменатор. Случись травма, он же такой акт должен составить и тебе передать.
Расставались как давние знакомые, успев вспомнить общих друзей.
Быть, или не быть, депутатом?

Когда я перешёл на штатную работу в редакции, Юрий стал моим постоянным автором и особенно активно публиковал статьи о СЭЗ. И вот пришла новая тема. Юрий явился без звонка о своём визите:
- Хорошо, что застал, - сказал с порога, - Надо срочно посоветоваться.
- Соглашайся, чего советоваться: ты самый нужный нардеп от Калининграда, ошарашил я Маточкина информированностью в его делах.
- Ну, у тебя агентура везде. Не удивлюсь, если и в КГБ, - с лица его сошло напряжение: он почувствовал понимание и поддержку, на которую в глубине души рассчитывал.
- И в КГБ есть свои люди, - согласился я. Но не стал проговаривать, как из того самого Гётеборга, куда мы пришли на судоверфь вслед за «Прибоем» Маточкина, мой приятель – офицер госбезопасности - перевозил мне книги Солженицина. Об информации из его института я тайны не делал, - А о затее твоих сотрудников выдвинуть твою кандидатуру мне рассказала Нина Шаповаленко.
- Понимаешь, меня никогда не привлекала политика. Мне довелось побывать в шкуре первого помощника в море - в промежутке между работами вторым штурманом и старпомом. Сказать, что это прибавило опыта работы с людьми, не могу -  на любой командирской должности в море такого опыта выше крыши. А вот писать отчёты - по сути, доносы на экипаж – я так и не научился, слава Богу. Ещё мне понятно было моё выдвижение в председатели колхоза «За Родину». Что ни говори, а партия умеет работать с кадрами - в моём случае обо мне, о моём потенциале Коновалов мне сказал больше, чем я себе представлял по собственной оценке, считая себя равным среди таких же капитанов - директоров транспортных рефрижераторов и плавбаз.
 Управлять коллективом в тысячу двести человек было делом ответственным и интересным, тем более что это, в основном, были труженики прибрежного и океанического лова. А тут что? Что даст людям моё депутатство? За что там придётся руку тянуть? У меня в эти дни в голове всё крутится песенка из картонной тарелки старого репродуктора – ты её должен помнить: «Мы самых достойных людей выбираем в наш Сталинский мудрый Верховный Совет». Завтра меня ждут в обкоме и облисполкоме. Хоть это и первые свободные выборы, с реальным выбором кандидатов, но от их поддержки всё равно будет зависеть результат. А, следовательно, о депутатской независимости, о чём трубит пресса, думать наивно. Всё это и вызывает у меня сомнения и вопрос: быть или не быть депутатом?
- Быть, Юра, быть! На мой взгляд, все сомнения ничтожны, ведь это шанс нашей области стать той Свободной экономической зоной, концепция которой у тебя в руках и в мозгах. Тебе не надо раскачивать какой-то фактор известности – почти каждый калининградец уже знает тебя, как идеолога СЭЗ. И добиваться реализации этой идеи, как раз та политика, от которой ты не откажешься ни при каких обстоятельствах. Верно?
- Будем считать, что ты меня убедил, хотя, должен признаться, то, о чём ты сказал, крутилось у меня в голове. У меня есть ещё ночь на размышления, - сказал, как я уже не сомневался, будущий кандидат в новый, мудрый, оказавшийся впоследствии скандальным, Верховный Совет.
- Поддержка «Калининградки» в моём лице обеспечена, - бросил я последнюю гирьку на чашу весов, перетягивающую его колебания.
Первое интервью кандидата в народные депутаты РСФСР вышло под заголовком «Есть у нас шанс». Понятно о чём. Понятно и прошёл Маточкин в депутаты без особой предвыборной борьбы. Но события на съездах народных депутатов развивались так, что в пылу политических страстей уже не было дела до судьбы регионов. Однако, ему удалось заполучить поддержку Верховного Совета и Правительства идеи создания СЭЗ для нашего эксклавного региона.
В нашем городе дней ветреных и дождливых больше, чем солнечных. Часто, идя навстречу ветру, когда он бьёт в лицо - мглистый, иглистый, я чувствовал себя человеком, мужественно преодолевающим трудности. Это в море шквальный ветер вызывал у меня страх. Другое дело - ветер перемен в голове. Никакого страха, никакой тревоги - куда занесёт тебя, раздувая паруса эйфории.
Экономисты новой волны уже камня на камне не оставили от экономики социализма. Статьи и книги на эту тему стали настольными у меня. О мираже коммунизма я никогда всерьёз не думал: понимал - чем ближе он к руководителям партии, тем дальше от народа. Так что, страна моя - корабль дураков, без руля и без ветрил?
 «Гласность! Ускорение!»- кричит кормчий, не знающий ни навигационных карт, ни лоций. А я-то на палубе, среди тех, кто думает, что он знает, каким курсом идти. И я вдыхаю полной грудью озон ветра перемен, готов сесть на вёсла, если ветер стихнет и обвиснут паруса надежд.
Потому, взволнованный путчем, заявлением ГКЧП (кучки «верховных жрецов» из ЦК партии), решивших остановить колесо перемен, спешу с диктофоном на площадь Победы, где впервые не под красными знамёнами с транспарантами и портретами членов политбюро КПСС собрались калининградцы. Лица людей тревожно напряжены. У трибуны встречаю Маточкина. Звучат возмущённые речи. Мы стоим у ступеней на трибуну. Юрий нчем не выдаёт своего волнения, только лицо его бледнее обычного. Понимаю - это его час, он должен заявить о своей позиции людям. Но что он может сказать, чтобы это не было только громким звуком? Задумавшись, он застыл в нерешительности на ступеньке.
В это время выступает ветеран партии Пантелеймон Васильевич Ширяев. В глубоком волнении, срывающимся голосом, он произносит: «Пятьдесят лет я в партии, и пятьдесят лет меня обманывали!»
На последних словах, он схватился за сердце, пошатнулся, осел и упал на ступени рядом с нами. «Скорая» оказалась поблизости, но он умер мгновенно.
Юрий резко поднялся на трибуну. Позиция участников митинга, заверил он, будет им доведена до съезда народных депутатов. И, можно не сомневаться, найдёт поддержку.
Сейчас я  задаю себе трудный вопрос: не слепо ли я верил в искренность всех поступков Маточкина? Тот митинг не был волеизъявлением всех калининградцев. Его инициировали местные демократы. Может Юрий начинал уже ввязываться в политическую игру, вытягивая в тот час первую козырную карту.
Возвращаясь к событиям тех лет, я нахожу больше политической наивности в себе, чем у тех, в ком видел борцов за новое правое дело.
Сравнивать некорректно, но кое в чём начало девяностых напоминало постреволюционную ситуацию в России - самые горластые «демократы», особенно в провинции, рвались к власти, претендовали на должности, до которых ни образованием, ни опытом не доросли.
Став губернатором, а точнее - по формулировке в указе президента Ельцина - главой администрации области, Маточкин, в кадровой политике предпочтение отдал профессионалам, не игнорируя бывших номенклатурных партийных и советских работников. Но и новых политиков не обделил должностями. Только продержались они в своих креслах недолго.
Странно выглядел красный дом обкома и облисполкома в первый день работы новой администрации. Собственно - вся она и была в одном лице. Никакой охраны, никакого движения на этажах. В кабинете, где разместился Юрий - пустой стол, на нём только его коричневая папка. Юрий выглядел таким как обычно – уверенным, спокойным, готовым к разговору, ничем не показывая, что дел у него невпроворот: ведь тут он всё начинает с нуля - нет ни секретаря, ни советников. Структура администрации не определена, никто не имеет представления, какой она будет в новой ситуации.
Спрашиваю:
- Получше кабинета не нашлось? Кого в коноваловском поселишь?
- Сам поселюсь. Там ещё не освободили. И там всё предусмотрено для оперативных совещаний… Первые секретари обкома - Чернышов, Марков, Коновалов  - остаются для меня образцами руководителей  областью. Ни от кого это скрывать не собираюсь. Эти стены мне о них напоминают, - сказал он в ответ, доставая небольшой блокнот из папки.
Потом, полистав его, задал неожиданно вопрос:
 - А как ты смотришь на возможность своей работы в администрации? Организовать и возглавить пресс-службу, а, если есть амбиции, попробовать себя в другом качестве.
- Извини, Юра, никак не смотрю. Да и тебе будет полезней моя работа в газете, - сказал я и перевёл разговор на другую тему, - Ты мне лучше скажи, куда мы поедем на «Чайке»? - всю жизнь мечтал на этом «членовозе» прокатиться.
- Ездить будем на «Волге». А эта «Эх, прокачу!», скорее всего, будет возить свадьбы, если кто выкупит для этого.
- А помнишь визит руководителей Ольштынского воеводства в Калининград? Они приехали на двух лёгких «Полонезах». Потом с ответным визитом в Ольштын на «Чайке» въехал Коновалов. Мне польский журналист Лешек сказал, что ольштынцы подумали – русский генсек приехал на «кремлёвском комоде».
- Наблюдательный народ - журналисты. Но часто увлекаетесь вершками, забыв про корешки. Так, в Ольштыне столько деловых контактов тогда наладили, нам их теперь развивать и развивать. Вспомни, что вам показывали: Аграрный институт, индюшачьи фермы, мебельное производство. Наверное, мы откроем своё представительство в этом воеводстве и начнём вместе с поляками строить современный погранпереход.
- Да, планов у тебя громадьё. Дай Бог тебе сил!
Девяностые - время мутное, смутное

Робко я вхожу в тему «лихих девяностых». Ничего нового не открою, ничего оригинального не найду, говорю себе. Но и оставить на полях рукописи этот кусок жизни жалко, всё же, были кое-какие особенности нашей эксклавной жизни, на территории, отжатой от России покинувшей СССР Литвой. Кажется поляки и литовцы, связанные с калининградцами многолетними узами дружбы, вместе с нами задавались вопросом классика: «Русь, куда несёшься ты?»
От газеты отвалился её орган – обком КПСС. Учредителем стал трудовой коллектив. Надо было выживать за счёт продаж газеты в розницу и по подписке, а главное - рекламы, за которую пришлось вступить в конкурентную борьбу с быстро расплодившимися таблоидами и жёлтыми газетёнками. Пишу о последних пренебрежительно - такое настало время - журналистом мог назваться  любой графоман, имеющий деньги, амбициозный невежда мог учредить газету, журнал, издать книгу своего бреда.
По одной реке с такой прессой плыть общественно - политическим изданиям было не по силам, многие областные газеты нашего формата сразу пошли на дно. Тревогу о вытеснении общественно-политической прессы  я высказал в «Известиях» на полосе, где Евгений Киселёв - обозреватель НТВ поделился прогнозом о подобной судьбе телевидения.
Чтобы выжить, газета должна была быть интересна читателям не только оперативной информацией, но и постановкой проблемных вопросов, независимой от власти позицией, отражением интересов общества. Всё это делать ещё было возможно: руки у нас были развязаны. Однако, болтались они в разные стороны. Одни журналисты стали сторонниками рыночных реформ и поддерживали демократов новой волны - к ним я могу причислить себя. Другие сразу увидели пороки приватизации и обнажали их - таким провидцем был Олег Котов, пытавшийся в тени рынка рассмотреть уродливых зародышей местной олигархии. Третьи - в лице Александра Хихли, оставались на позиции партийной принципиальности, понимая её, как продолжение служения народу. Особых разногласий это в редакционную жизнь не вносило, если не считать уколы рыночников в адрес Котова за непомерно большие публикации о приватизационном мошенничестве. Правоту его мы осознали, когда от козлика оценённого в энное количество ваучеров, остались рожки да ножки.
Между тем, несмотря на рынок, обернувшийся суетливым базаром предпринимателей, газета держалась на плаву. Мы выполняли свой профессиональный долг, Хоть клятву никому не давали. Нашим Гиппократом была совесть.
В это мутное, смутное время газета поддерживала тех «красных директоров», кто проявлял заботу о людях.
Перо - не шашка, я им лихо не размахивал. Но возможность откровенно говорить расковывала уста. Выступая в роли политического обозревателя под рубрикой «Эхо недели» я рассматривал события федерального уровня в контексте с нашими региональными делами, пытаясь определить, как они влияют на жизнь калининградцев. Перечитывая эти публикации, понимаю, что вряд ли такое сейчас могу себе позволить, да и если позволю – кто и где опубликует?
Убил российскую журналистику нынешний президент, написал в своей книге о крушении иллюзий Владимир Познер. Вот тема для коллег в будущем государстве: «Роль личности в истории журналистики». Недавно я натолкнулся на высказывание Мандельштама: «Роль личности в истории - манометр давления общества». Подумалось - может мы стрелки в этом приборе, сломанные президентом? Или лежим на нуле, поскольку давления нет?
А в то лихое время я писал о непоследовательности политики президента Ельцина по отношению к Калининградской области. В статье «Два часа обо всём и ни о чём» - о демагогии его правой руки Махарадзе на встрече с калининградской деловой элитой, где он пересказал  концепцию СЭЗ – всем в зале известную лучше, чем ему.
Главный редактор Александр Хмурчик чинопочитания от нас не требовал.
Мой репортаж о визите премьер-министра Виктора Черномырдина «Террористов среди журналистов не обнаружено» он поставил на первую полосу. Премьера встречали на военном аэродроме в Чкаловске. Служба безопасности отсекла его от группы встречающих представителей СМИ и устроила нам унизительный досмотр, проверяя одежду, карманы, диктофоны и другую технику. Кроме досмотра и черномырдинских крылатых изречений, от визита ничего не запомнилось, что я адекватно отразил в своём репортаже. Через президента «Газойла», Виктор Степанович передал мне извинения за службу безопасности.
Перемены, перемены… Кто-то их давно ждал, наполненный предпринимательским духом и подготовленный к ним не только морально. У кого-то они вызвали растерянность и отчаяние - таких было много. Оптимизм реформаторов, что каждый может стать кузнецом своего счастья, развивая предприимчивость, тоже не все могли разделить. Дальше способности неприметно унести то, что ты производишь в своём цехе, предприимчивость многих советских людей не шла. Не то, что у поляков, где после отказа от социалистической экономики бурно закипел малый бизнес.
Мне ольштынский коллега всерьёз предлагал наладить выпуск фирменного йогурта на кухне. Аппарат компактный, недорогой, поставка тары с фирменной этикеткой обеспечена.
В дизель – поезде, отправлявшемся из Мамоново, я наблюдал за нашими челноками - людьми для которых вояжи в Польшу, стали единственной возможностью прокормиться, а некоторым, на этой контрабанде сигарет и водки, собрать капитал для серьёзного бизнеса.
Почти все пассажиры были женщины – «челночницы». Они, не обращая внимания на соседей, снимали свои длинные юбки, под которыми оказывались юбки покороче, со специальными карманами - «патронташами», в каждый из которых помещался целый блок сигарет. Стоял треск разрываемых упаковок, женщины сноровисто укладывали пачки в матерчатые гнёзда и, на глазах становились толстыми. Складывали аккуратно клеёнчатые «сумки оккупантов», в которых принесли сигареты и водку, перепрятанную в другие места. На обратном пути эти сумки вздуются до гигантских размеров от польского шмотья.
Всё это происходило по ходу продвижения поезда к польской заставе.
По рядам прошла женщина - вожак этого явно спаянного общей задачей коллектива, собрала взносы на таможенный контроль. Она же, высунувшись в окно, высматривала того, кто будет проводить досмотр. Соседка по ободранному сиденью в вагоне, попросив меня провезти две бутылки водки, пояснила:
- Она смотрит нет ли там цельника Гитлера. Этот рыжий бес вытряхивает всё… Ощупывает, обыскивает, Взятку не берёт, зараза!
Поезд начинал торможение. Лица «челночниц» напряглись. Наконец, вперёдсмотрящая выкрикнула: «Гитлер капут!»  И вагон наполнился радостными возгласами.
В двухтысячные годы в Мамоново собирались соорудить памятник «челноку», но это так и осталось оригинальной идеей.
Да, тогда, в начале девяностых, мы не осуждали «челноков», а старались открыть глаза читателям на авантюры новоявленных, нечистых на руку, бизнесменов. Это было не просто и небезопасно.
После моей публикации о фирме «Зеро», вовлекавшей людей в финансовый лохотрон, мне позвонил знакомый начальник службы безопасности банка:
- Ты сегодня не задерживайся в редакции. «Зеро» затевает нехорошую игру. Но завтра всё уладим.
На этот раз подстраховали, а больше наездов не было. Да и повода не было - я ведь журналистскими расследованиями не занимался - не мой это профиль.
Акционерные звёзды ярко вспыхивали на калининградском небе. Презентация такого общества «Альянс» проходила помпезно. Все местные СМИ подчёркивали, что в числе  учредителей «Альянса» физические лица - начальник Калининградской железной дороги, начальник Калининградского морского торгового порта, директора крупнейших предприятий и местные бизнесмены. Все акции они сначала распределили между собой, а потом продавали их всем желающим по цене в три-четыре раза выше номинальной стоимости. Весь фокус состоял в том, что высокая доходность акций связывалась с видимостью участия в «Альянсе» порта, железной дороги и мощных предприятий, хотя на самом деле, участвовали только их руководители, как частные лица. Акции ушли влёт.
Говорят, процветающий московский бизнесмен Константин Боровой пришёл в восторг от масштабной провинциальной авантюры и заявил, что калининградцы переиграли даже москвичей.
Презентация «Альянса» проходила во Дворце культуры моряков. Сюда, в нарядное фойе упали московские звёзды. Грациозно прохаживались взад вперёд популярные артисты театра и кино Немоляева под руку с Лазаревым. Они в концерте не участвовали - им оплатили факт присутствия.
На сцене выступали Надежда Бабкина и Влад Листьев, публику услаждал богатый фуршет.
Вскоре оказался сей «Альянс» мыльным пузырём – большим и разноцветным.
Газета поддерживала ростки рыночной экономики, слабо отличая здоровые побеги от сорняков. Так прожектёр – инвестор, потомок композитора Мендельсона, под чей марш женятся россияне, дал интервью нашему главному редактору о своём проекте преобразования  Ленинского проспекта  в торговую улицу. Но кроме слов он ничем не располагал.
Пузырей таких было много. Особенно притягательными были акционерные общества, связанные с нефтью и газом.
Предложение президента АО «Трансойл» доктора физико-математических наук Гавина поработать в нефтяной компании и мне показалось заманчивым. Не стану лукавить - привлекала зарплата и должность вице-президента. Правда, с оговоркой - большая часть акциями общества, которые со временем превратились в пустые бумажки. Но это со временем, а тогда, пришедший в бизнес учёный, встречал меня в просторном кабинете, говорящем о процветании фирмы. После обмена ознакомительными вопросами, Гавин нарисовал мне принцип действия «Трансойла»:
- Всё просто, как «А и Б сидели на трубе». Только мы покупаем нефть там, где её добывают и закачивают и продаём на выходе из трубы. И тут уже он заговорил на языке цифр, сопровождая похожие на формулы строчки, звонким словом баррель. Суммы все имели хвостики с шестью нулями.
- Как видите, нужны большие деньги на покупку нефти: никто не продаёт малые объёмы. Поэтому надо расширять круг акционеров, У нас уже есть довольно крупные в Латвии, Белоруссии, Молдавии, Москве - они вошли в совет директоров, - вводил он меня в курс дел.
Гавин согласился, что моей основной работой остаётся редакция и уже на следующий день я с опытным известным адвокатом Маликиным приступил к разработке Устава кампании. Потом Устав утверждали на собрании акционеров, среди которых я встретил и уважаемого профессора Никиту Борисовича Севастьянова и других известных людей. Гавин выступил с гладким отчётом, вселяя акционерам надежду на хорошие перспективы кампании и высокие дивиденды.
Акционеры, понимая что из больших денег можно делать ещё большие, позволили Гавину вложить крупную сумму в закупку сахара. Он нашёл в Советске фирму «Репка» и заключил с ней договор на поставку двух вагонов. Некоторое время оттуда поступали сведения о движении груза, а позже стало ясно - нет ни сахара, ни «Репки». Тогда у меня закралось подозрение - не придумал ли президент свою сказку про «Репку»? В то время вовсю действовали волшебники от бизнеса. Бесследно исчезали вагоны янтаря, цемента, рыбы. Это сопоставимо даже с нынешними масштабами воровства. Но прогресс в мошенничестве пришёл с оффшорами, крупными госкорпорациями и расцветом великой и могучей российской коррупции. 
Когда Гавин предложил попробовать прокрутить деньги на спирте, опасаясь не вытянуть очередную «Репку», я решил сам найти этот товар. С немецким другом Гюнтером Фроменом поехал в Германию, где заключил контракт на фуру спирта «Ройяль». Спирт получили и успешно реализовали. Фромен при знакомстве с Гавиным спросил, указав на меня:
- А что получил Борис от сделки?
- Свою зарплату, - по-советски ответил Гавин.
- Немецкая сторона так не работает, - отчуждённо сказал Фромен, - спирт в Германии для вас кончился.
Вскоре выяснилось, что Гавин перекачивает деньги «Трансойла» в свою фирму. По моей инициативе созвали совет директоров и его уволили. От предложения занять его место я отказался. Спустя полгода, поработав с другим президентом, оказавшимся алкашом, я уволился, чтобы быть подальше от акционерных грехов. Но компания ещё несколько лет продержалась на плаву.
Более удачным стало вхождение в бизнес нашего главного редактора Хмурчика. Газета зарабатывала неплохие деньги, но свой бизнес с поляками он вёл не ради благополучия редакции. Никого в конторе это не смущало. Купил «Мерседес» - катай семью на здоровье. Один из друзей-банщиков под веником проболтался, что получил от редакции на сделку миллион под проценты моему шефу. Только эта информация дальше никуда не пошла. Не было во мне ни партийной, ни просто врождённой принципиальности. Может - останови я его тогда, и иначе сложилась бы судьба нашей газеты…

Кенигсберг возвращается в  Калининград

Мы очень долго - более сорока лет жили в «закрытой» области, окутанной туманом некой секретности, куда иностранцам въезд был запрещён. И вот началось двухстороннее движение: они едут к нам, мы - к ним. Смотрим, сравниваем, удивляемся. Сравнения не в нашу пользу. Наши недоумевают: почему побеждённые живут лучше победителей?
То, о чём дальше собираюсь писать, меня самого настораживает. Может я и впрямь германизированный тип человека - журналиста, каким считала меня ксенофобская газетёнка «Русь балтийская». Ещё пацаном в Могилёве я таскал хлеб военнопленным немцам, пролезая под колючей проволокой.
- Кого ты подкармливаешь, - корил меня брат мой Гриша, - они всю родню нашу в гетто замучили!
А я всматривался в лица немцев, в того, у кого слезы наворачивались на глаза, когда брал у меня дрожащими руками хлеб и передавал мне деревянный пистолетик, что сам вырезал, и другого – рыжеволосого, кудрявого, делавшего у нас электропроводку - улыбчивого, с добрым лицом и добрыми голубыми глазами. Это не те, такие не убивают, думалось мне. Что такое война я познал глубже, повзрослев и познакомившись с честной литературой о войне, начав с первой откровенности - повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда».
Понять и осмыслить войну литература художественная и документальная, конечно, помогает. Так мне открылась психология убийцы тысяч узников концлагеря в романе Робера Мерля «Смерть моё ремесло». Но глубже прочувствовать жто, что тогда происходило, можно встречаясь с людьми, пережившими ужас войны по обе стороны фронта. Могу представить линию между ними, назвать это линией сопереживания или сочувствия и встать на неё, проникнутым этим чувством.
Две вехи я вижу на этой воображаемой линии - Марион Дёнхофф и Юрия Иванова. И хочу повторить два девиза. Её - «любить, не владея». Его - «владеть, любя».
В очерке, написанном к девяностолетию Юрия, я отмечал, что он первым доказал – нельзя жить на этой земле, отвергая её историю.
Когда ворота в град Калининград со скрипом открылись и хлынули в область первые потоки ностальгических туристов, калининградцы и кёнигсбержцы стали непроизвольно выстраивать свои, похожие на родственные, отношения.
Среди калининградцев были люди, высоко ценящие духовное наследие Кёнигсберга, немецкую культуру. Один из них – мой друг Александр Гирзекорн – человек известный в деловом мире, стал первым меценатом дома-музея известного немецкого скульптора Германа Брахерта, воссозданного в посёлке Отрадном. Благодаря его поддержке существовал Немецкий народный театр на улице Красной, где мне довелось бывать на премьерах спектаклей, вызывавших восторг зрителей искренней игрой актёров и находками режиссёра Виктора Претцера.
Знаю, Саша их не только материально поддерживал, но и вдохновлял и помогал решать жизненные проблемы.
А вот факт без преувеличения исторический - Александр возродил конную Мекку Восточной Пруссии. Он провел масштабные реставрационно-восстановительные работы старинных конюшен на территории знаменитого конного завода - «Георгенбург». Здесь продолжили свою жизнь, пользующиеся мировой известностью голштинские и тракененские лошади, началась подготовка мастеров конного спорта.
Мне, как свидетелю этого возрождения, трудно сдержаться от подробного описания захватывающих азартом состязаний красавцев коней на конкурах. Свои репортажи я делал и с первых региональных и, с международных соревнований, с участием олимпийских чемпионов. Понятно, инициатором и вице-президентом оргкомитета ежегодного Международного конноспортивного турнира был Александр. При нём впервые в России турнир получил официальный статус Международной федерации конного спорта.
Но надо пришпорить коня воспоминаний и вернуться к теме. И, опять же, не обойтись без Гирзекорна как частного дарителя, имя которого указано на мраморной табличке в восстановленном из руин Кафедральном соборе - одной из главных достопримечательностей Кёнигсберга.
Возвращаясь к многосюжетному рассказу о братании, я не знаю с какого эпизода начать. Ну, пусть будет, как стало давно привычным, прибытие красочно - яркого туристского автобуса из Германии в захолустный посёлок Высокое, где я по заданию редакции расследовал жалобу читателя. Едва автобус затормозил, как тут же его облепили дети.
Немецкие старики, «божьи одуванчики», готовились к такой встрече заранее, сразу раскрыли пакеты, принялись раздавать конфеты, игрушки, жевательные резинки. А затем, навьючившись тяжёлыми сумками, коробками и чемоданами, они на подгибающихся, заплетающихся ногах стали подниматься по холму к центральной усадьбе. Они несли подарки людям, живущим в их домах.
Встречали их наши селяне с открытой душой, им не было помехой незнание языка. Кто-то даже попытался открыть дверь своего бывшего дома сохранившимся ключом. Некая фрау Герта увидела в свинарнике с кормом для хрюшки фарфоровую ладью из своего ресторана. Попросила её продать, но хозяйка, вымыв  реликвию, подарила её, наотрез отказавшись от двухсот марок щедрой немки.
Ветеран войны Виктор Иванович Анисимов с бывшим солдатом вермахта, архитектором из Касселя Герхардом Гоммером опрокинули по рюмке шнапса, запив московской водочкой, за то, чтоб и во сне кошмар войны не повторился. Такой тост предложил, хорошо владеющий немецким, Анисимов. 
Как ни старались партийные органы выковырять в городе следы старого Кёнигсберга, начиная с крышек люков с его названием и, взрыва Королевского замка, многие памятники устояли. Историческая память не подвластна временщикам-невеждам. Партийным идеологам, запугивавшим угрозой проникновения германских реваншистов в нашу область, где они станут вить свои осиные гнёзда, ножом в печень стало это братание калининградцев с кёнигсбержцами. Они остались верны своей принципиальной подозрительности в девяностые годы и далее.
Но как бы тому ортодоксы не противились, жизнь кёнигсбержцев вошла в нашу жизнь. Люки выковыряли, а дух и душа этого города к нам вернулась. И воскресло многое из того, что, казалось, утрачено навек. 
Готовя к печати материалы о гуманитарных миссиях, я приобретал друзей интересных не одним эпизодом для газетной информации. Открывались страницы живой  истории земли, по которой мы держали свой путь.
Один мой газетный очерке был озаглавлен «Мы любим одну и ту же землю». Принадлежит это умозаключение Гарри Штальцузу, одному из первых визитёров в наш город после снятия барьеров. Он произнёс эту фразу, передавая детскому дому сэкономленные его супругой Шарлоттой десять тысяч марок.
Какое-то время мы с Гарри переписывались, потом встретились в Киле, где у меня была практика в городской газете. Гарри ознакомил меня с работой его фирмы, очищающей акваторию порта от мазута и прочих загрязнений, показал аппараты, работающие в автоматическом режиме преобразуя отходы в топливо.
Свои ощущения от поездок с Штальцузом в Кильский военно-морской музей, от посещения подводной лодки, подобной той, на которой он служил, кёнигсбергские клопсы в гостях у его друга, пирог от Шарлотты - описать не хватает слов: хочется ставить одни восклицательные знаки!. Коллеги  – немецкие журналисты даже удивились, узнав что мой друг Штальцуз договорился об интервью с руководителем Кильской Ховальдтсверке дойче верфт — самой  большой верфи Германии.
Мне хотелось привлечь внимание главы верфи с мировым именем, занимающейся проектами судов будущего века, к нашему «Янтарю» - к калининградским корабелам. Всё проговорить у меня журналистской наглости хватило. Как ни странно, это было воспринято нормально - почему бы не посмотреть возможности балтийских кораблестроителей, может в изготовлении или стыковке секций больших судов?
Так, вернусь на землю, которую любят такие как Штальцуз и, в частности, ещё один мой друг - Дитрих Хорст из Висбадена.
Точнее надо сказать, из Кранца - Зеленоградска. Два города в одном живут в нём. В Кранце он родился, учился и рос. В Германии создал «Общество друзей Кранца», помогающих Зеленоградску. Сколько тонн гуманитарки он перевёз надо ещё подсчитать, потому что несколько раз таможня, придравшись к оформлению груза, разворачивала его и он оставлял в Польше сотни простыней, одеял и прочего, что вёз для детского дома.
















Фото: Журналист Евгений Дворецкий, Ингрид Хорст, директор Зеленоградского краеведческого музея Елена Позднякова и Хорст Дитрих.

Энергичный, подвижный Хорст не страдает от своего большого веса, особенно не заботится о внешнем своём виде, одежде и причёске. Если б не Ингрид - его жена и компаньон по волонтёрству, задичал бы, точно. Но они идут рука об руку, сложив две пенсии и накопления допенсионных лет на затраты в своё удовольствие.
 А в чём это удовольствие? Оказывается, в жизни для других. Все доказательства выложить места в очерке не хватит. Остановлюсь на школе в Зеленоградске, которая на радость Хорсту уцелела. Он помогает решать здесь многие проблемы и не только, связанные с обустройством, но и с воспитанием школьников. Так он предложил проводить конкурс сочинений на тему любви к своему городу. Победители конкурса получали приз - поездку на неделю в гости к бывшему ученику их школы Дитриху Хорсту. А они с Ингрид обеспечивали их приём в своей семье на уровне дорогих гостей.
Оригинальные пенсионеры Хорсты сами не путешествуют. Предпочитают активный отдых. Однажды, заглянув к ним по дороге в Майнц, где хотел посмотреть в храме мозаику Марка Шагала, я застал их в заваленной тюками квартире. Хорст разбирал эту гуманитарку, Ингрид стирала, гладила и складывала готовящиеся к поездке вещи. Из предыдущей гуманитарной акции Дитрих вернулся без своего «Мерседеса» - угнали его, пока он поднимался к переводчице Лене. Кстати вспомню их, как сеятелей добра, они сосватали Лену за надёжного своего земляка, и теперь помогают ей воспитывать детей. А потеря машины Хорста не остановила, хотя она оказалась не последней: спустя пару лет по дороге в Калининград, они остановились в польском частном отеле. «Мерс» стоял под окнами. Ингрид увидела, что он отъезжает.
- Дитрих, Ты куда? Дитрих, - закричала она, раскрыв оконные створки.
Хорст вышел из ванной комнаты: «Что случилось? Я тут».
- Ты тут, а машина уехала, - сообщила Ингрид мокрому Дитриху.
Он рассказывал мне истории угонов, как забавные байки, будто это происходило не с ним. А с ним всегда его Кранц - Зеленоградск, где жил и творил переводчик его любимых Восточно-Прусских поэтов Сэм Симкин.
Несколько лет назад Дитрих и Ингрид побывали у меня в гостях вместе с художником Виктором Рябининым. Хорст вспоминал, что тут, близ моего дома и Королевских ворот было.
Виктор старый город знает не хуже его, хотя здесь родился в послевоенное время. Но с младых ногтей он пристрастился к артефактам ушедшего города. Собирал любые свидетельства былой жизни. Теперь всё сложилось в своеобразный музей, не какой-то системный, тематический, а, как мне думается, символический для Рябинина - художника, работающего, по моему дилетантскому в искусствоведческом плане, определению, в жанре исторической памяти или того грубее сказать, ностальгической эстетики.
Приватизатор Гюнтер Фромен

Как наше случайное знакомство с Гюнтером Фроменом переросло в дружбу, я не заметил. Большой, рыжебородый, подвижный, энергичный, он сразу стал обращаться ко мне, как к единомышленнику. Возможно, поводом послужили мои оценки бестолковой приватизации в Калининграде. Так, несмотря на мой ограниченный немецкий, мы оказались на одной волне взаимопонимания.
Фромен предложил мне показать, что и как делается в Германии, присоединившей бывшую территорию ГДР. На своём комфортном БМВ проехал со мной и фотокорреспондентом Валерием Маначиным тысячи полторы километров по широким и узким дорогам, стараясь познакомить нас с особенностями своей  страны. Первый гостиничный номер, в который он нас поселил в приграничном городке, был похуже нашей районной гостиницы. А в следующем отеле номер оказался шикарным, на все пять звёзд. Валера, выйдя из ванной комнаты, сказал: «У меня, Бармалей, в такой роскоши ничего не получается…»
Пришлось переложить в ящик стола квитанцию оплаты номера во избежание у Валеры шока от суммы.














Фото: Фотокорреспондент Валерий Маначин

И вот, мы продвигаемся по Эрфурту - городу знакомому мне по поездке в ГДР с группой калининградцев. Не вижу, что он изменился в лучшую сторону. Видим корпус какого-то промышленного предприятия, заброшенный, неухоженный, будто и не немецкий. Фасады домов - то красочные сочные, то поблекшие, с высолами над цоколями. Подумалось, и у них приватизация идёт нашим путём: есть свой Чубайсман или Чубайсберг и новые немцы из Западной Германии прибирают к рукам все лакомые кусочки гэдэровской собственности на глазах у социалистических лохов.
Фромен только посмеялся над моими, коряво выраженными на его родном языке мыслями:
- Всё так …и не так, как у вас. Да, современные заводы выкупили сразу, а на предприятия с устаревшим оборудованием покупателей не нашлось. Теперь они ничейные – эти родимые пятна социализма. Но прежде, чем выставить любое предприятие на продажу, проводится качественная санация, квалифицированная оценка всего, что ему принадлежит. С частными домами и коммунальными, с земельными участками – тоже своя история. Тут – в Эрфурте и в Кобленце, каждый квадратный метр на учёте в моём бюро. Будем в офисе - покажу. Но прежде, заедем к вашим коллегам, посмотрите, как они работают в этой теме.
Редактор «Тюрингер альгемайне» Арнольд Раде выложил целую подборку материалов на тему приватизации:
- Мы начинали с того, что определённые законом уровни имущества довели до сведения наших читателей.
У нас, в краю непуганых приватизаторов, об уровнях собственности не слыхивали. Да, мы в отличие от немецких коллег, плохо плавали в тумане приватизации и совсем не были способны рассеивать этот, сотворённый будущими олигархами, туман.
Редактор рассказал о любопытном эксперименте газеты, контролирующей  действия опекунского общества популярного эрфуртского колбасного завода. Его судьба решалась в считанные дни.
Пролистав в подшивке несколько номеров, он остановился на первой полосе одного из них:
- Видите, под фирмой «портрет» салями. Каждый день мы отрезали от него по кусочку. Из номера в номер любимая читателями колбаска уменьшалась. Но в результате мы с читателями выиграли - предприятие сохранилось за трудовым коллективом.
На этом визите в редакцию кончилось время делу и настал час потехе, его Фромен предложил провести в пивном ресторане у озера. Нам принесли двухлитровые кружки и тарелки типа «лохань» - этак сантиметров шестьдесят на сорок, с горой бигоса.
- Любят немцы повеселиться, особенно пожрать, - заметил Валера.
Как ни странно, всё это, непомерно большое, в нас вместилось.
Наконец, мы в бюро приватизации Фромена. Секретарь даёт ему распечатку штрафов за нарушения правил движения - их накопилось на целый лист. Ситуация для него привычная: за последние два месяца он намотал тысяч двадцать вёрст только в Россию.
Гюнтер, не без гордости, представил свою картотеку, занимающую большую стену просторного офиса. Это бесценные сейчас материалы своеобразной инвентаризации индустриального и коммунального имущества, схемы, планы, сведения о принадлежности. Ознакомление с картой какого-либо объекта больших денег не стоит – всего двадцать марок. Большие деньги понадобились ему в начале пути, когда создавались карты на каждый участок городской земли, на здания и сооружении, на инвентаризацию множества объектов. Теперь идёт отдача от этих затрат.
Но, надо же было додуматься до всего этого! При всей немецкой педантичности в учёте предвидеть дефицит в информации, необходимость систематизировать материал, без которого сторонам приватизационного процесса не обойтись.
Вот при нас ему позвонила  с просьбой разобраться в её конфликте некая фрау. И он предложил нам при сём присутствовать. В пути наш гид - приватизатор рассказывал не о культурной ценности зданий, а истории их купли-продажи. - Вот за этот красивый дом на Фридрихштрассе адвокат выложил шестьсот тысяч марок…ещё один дорогой объект приобрели за два миллиона двое врачей, открывают в нём диагностический центр.
За разговорами не заметили, как оказались в нужном месте. Гюнтер развернул план, где выстроились четыре одинаковых участка.
-Тут ещё при социализме был построен плодоовощной комбинат, - комментирует он выкопировку, - рядом частные участки. А то, на что претендует фрау, принадлежит коммунальному ведомству.
Фрау будет это оспаривать? Фромен не сомневается - не будет. Тут доверяют специалистам, принято ценить профессионалов.
За три года Фромен приватизировал восемь крупных объектов, среди которых станкостроительный и автомобильный завод. Бюро получает три процента от каждого объекта приватизации. На вырученные деньги покупает землю, строит торговый центр или другие объекты для продажи. Такой у него бизнес - успешный и нужный ФРГ, присоединившей к себе родственников в восточной части страны.
Гюнтер согласился со мной, что его опыт надо передать приватизаторам Калининграда. Он выразил готовность не только им всё рассказать, но и на месте показать. Позже это произошло, как подтверждение однажды высказанной им мысли: общее дело - самый  короткий мост к взаимопониманию.
Правда, многие его разумные советы запоздали: наши ушлые бизнесмены быстро раскочегарили паровоз и поезд приватизации рванул, не дожидаясь свистка, не дав гудка. Спешно прибрали к рукам объекты, дающие быструю отдачу. За теми, что придерживала для своих людей государственная знать, тоже стояли интересы коррупционеров, которые до сих пор выдаивают миллионы долларов из госкорпораций.
Фромен, в отличие от меня, глядевшего на происходящее с доверием к реформаторам ельцинского разлива, видел всё происходящее у нас в естественном свете, реально оценивал настоящее, заглядывая в будущее.
- Вам надо не бояться приватизировать как можно больше, всё, что возможно.
…А я думаю, возможно всё - даже пограничный переход, - о нём он упомянул, явно вспомнив, как нас развернули от границы, не найдя заявку на её пересечение на автомобиле - по требованиям того времени - и мы на три часа застряли в Калининграде, выясняя, где затерялось «добро». Но, обращаясь ко мне по поводу процесса приватизации, Фромен не учёл - увы, повлиять на него я не мог. А он гнул свою линию, - Не будете расширять масштаб приватизации, затянете её на сто лет, отстанете ещё больше от Европы и никогда не догоните Америку.
- Разгадай загадку, как специалист в купле-продаже недвижимости и движимости. Каким образом «новые прусские», не имея большого наследственного капитала, купили дорогостоящий рыбопромысловый и транспортный флот? - задал я давно мучивший меня вопрос.
- Нет тут никакой загадки. Есть простая финансовая схема. Твой новый прусский, уже имеющий некоторое количество акций приходит к «новому русскому» в частный банк и договаривается о кредите под высокий процент, или под быстрый возврат с презентом в виде чёрного дипломата с зелёным содержанием. Одного судна достаточно, чтобы погасить такой кредит. Продать, или сдать в долгосрочную аренду - это у кого как получалось. Но, уверен, схема такая.
Наивные бывшие кёнигсбержцы надеялись выкупить свои уцелевшие дома в Калининграде. Так, в Бонне к нам подошёл пожилой человек и показал Фромену фотографию трёхэтажного дома на улице Брамса. Не сможет ли известный приватизатор решить вопрос о выкупе этого здания, вкрадчивым голосом спросил он. И, более того, есть ли надежда, что Германия вернёт к себе Восточную Пруссию? Гюнтер деликатно развеял заблуждения соотечественника. Мне сказал:
- Есть у нас ещё национал – фанаты. Многие из них переболели и успокоились, выздоровели, когда открылся Калининград.
- И нам стала доступна вся Германия, а не так как раньше, только ГДР ...

Удивительный народ эти немцы

Гюнтер открывал нам Германию, как свою душу. Возил нас по близким его сердцу местам - маленьким уютным, живописным городкам на Рейне. Казалось, жители этих городков протянули непрерывный многоцветный венок вдоль всего берега зеркального голубого Рейна. Диво - дивное: справа от тебя обрамлённая цветами набережная, слева с балконов и клумб смотрят на тебя петуньи, герань, розы - это только из тех цветов, что я могу опознать, рядом с красивыми незнакомцами. Дорога перед нами, будто аллея в гигантской оранжерее. Любуясь этим твореньем немецких рук, невольно задумываешься, кто за всем этим ухаживает, сажает, рассаживает, обихаживает? Наивно спрашивать - не пришельцы же из космоса. А ещё, на противоположном берегу, на южной стороне, тянутся к солнцу по склонам и скалам виноградники. В немецкую голову никогда бы не пришла дурь вырубать их, как это было у нас в походе за трезвостью. Впрочем, наверное, я идеализирую нацию, прошедшую одурманивание, похуже нашей борьбы за трезвость.
В Гау-Ауалгесхайме на перекуре, под табличкой «Лоренциберг 14», разглядывая рекламу вина на фасаде дома с мансардой, увитой  диким виноградом, мы услышали оклик из открытого окна: «Хеллоу!» Фрау Вейнсгут предложила нам для знакомства попробовать вино их семейной фирмы. Воздав похвалу вину, я заметил, что и фамилия хозяйки созвучна сочетанию слов «хорошее вино». Но где производится этот божественный напиток? Оказалось тут же, под домом. Нам показали большие цистерны для вин молодых и выдержанных, коллекционных, цех розлива, дипломы и медали международных конкурсов. Через несколько лет подобный винзавод мне показали в другом городе на Рейне. Там, бывшие жители нашего Зеленоградска производили вино тоже высокого качества с гербом Кранца на этикетке с золотыми медалями. А наши зеленоградцы не знают, не ведают, что в Германии пьют вино с символом их города.
Мы не устаём удивляться рациональному подходу немцев везде и во всём. Взять те же винные заводы под домом. Весь персонал - семья из трёх человек. Дополнительная рабочая сила нужна только на сбор урожая. Выходцы из Кранца приглашают пятерых поляков - для них комната в пристройке. Во дворе под шатром большая дегустационная для туристов. А закупоривать двести - триста бутылок в день - не проблема. Всё определяет спрос. Кстати, сюда за кранцевским вином приезжает постоянно их земляк, мой друг из Висбадена, Дитрих Хорст, покупает два - три ящика – тоже, исходя из чувства рациональности. Всё познавать в сравнении вредно для нервной системы. Угнетает вопрос - а почему у нас не так? Ни тогда - в начале девяностых - ни сейчас, ещё во многом, хотя разрыв несколько сократился.
Фромен удивительное нам не навязывал: оно было всегда рядом. Проезжаем в Кобленце квартал новых современных коттеджей, оказывается - эти шестьдесят домов выставочный вариант, заходи - гостем будешь. Выбирай - максимум через год в своём городе откроешь своим ключом.
Или, привозит он нас к коллегам в редакцию «Райхцайтунг Альгемайне». В вестибюле нас встречает старый друг - линотип. Здесь он символизирует прощание полиграфии со свинцом, как у нас паровоз, близ вокзала - прощание железной дороги с углём и паром. Только у нас линотипы ещё не вымерли. Главный редактор сказал, что таких газет в Германии тридцать. Работает сто тридцать редакторов, обеспечивая ежедневный выпуск. Месячный абонемент подписчику стоит тридцать марок - в сто раз дороже нашего. Газета дорожает по мере обновления оборудования, пояснил редактор. У моего коллеги - политического редактора четыре компьютера и двенадцать мониторов. Он видит сразу все полосы и может решить судьбу материалов в оперативном режиме. И в типографии мы не увидели до боли знакомых печатных форм, вёдер типографской краски, бригаду печатников. Что там творилось в чреве машины, попавшей из мира научной фантастики нам на глаза, можно было только догадаться. Не верилось, что и мы когда-нибудь будем этим обладать. Но, слава Богу, и мы дожили  до печати газеты с компьютерной вёрстки. Не дожили только до достойной оплаты журналистского труда. Лучше бы Фромен не интересовался при нас заработками коллег. У Валеры руки опустились, когда узнал, что оплата одного фотоснимка в  «Райхцайтунг» равна двум его месячным заработкам. Моя дневная норма сдачи строк вознаграждается здесь моим трёхмеячным гонораром. Глядя на наши вытянувшиеся лица, Фромен сказал:
- Завтра будем в Висбадене и там разорим казино.
Побывать в казино, где проигрался Достоевский, мы и не мечтали. Тем более сыграть там, хотя бы для пробы.
- «На игроков, конечно, мы не похожи, ни по манерам, ни по роже» - сказал Валера на входе в  казино.
Несмотря на сопровождение Фромена, которого там знали, с нас потребовали документы и задали несколько тестовых вопросов.
Немного фишек удачи мне не принесли. Крупье даже не удостоил меня сочувственным взглядом. Зато Гюнтер подвёл меня к рулетке, где Достоевский проиграл всё своё состояние.
- Ваш большой писатель оставил здесь три тысячи золотых рублей, - напомнил он, - «Гезельшафт» это старейшее в Германии казино . Здесь и наш великий Вагнер играл не ту музыку, что писал, тебе понятно, конечно.. Немного воображения - и можно представить Фёдора Михайловича, напряжённо ожидающего слов крупье: «Делайте ставки, господа!»
Не всё здесь как в 1886 году, когда он приехал лечиться от одной болезни, а заразился другой. Надо будет освежить в памяти его автобиографический роман «Игрок», где вся история этого тяжёлого заболевания души.
Да, интерьер обновлялся, но сохранял традиционный шик. Всё здесь отделано вишнёвым деревом, украшено роскошными медальонами.
За 240 лет своего существования это казино кого только не вовлекало в азартные игры, символом которых остаётся рулетка. Короли и  императоры, художники и литераторы, артисты и режиссёры с мировыми именами и малоизвестные персоны, представители богемы испытали тут, кто радость, кто горе. А кто, как мы, пришли по счастливому случаю и, скорее всего, на первую и последнюю встречу с этим знаменитым  казино.
У Фромена и здесь, в «Ггезельшафте», друзья, «стрелки» по делу, назначенные по телефону ещё в пути. Кажется, каждый шаг у него прагматичен и прагматичный у него склад ума. Но это только кажется. Иногда его умозаключения просятся в блокнот. Так, после очередного выплеска эмоций, связанного  с пересечением границы во Франкфурте на Одере за тридцать секунд, он, предваряя нашу миссию познания Германии, философски заметил:
- Не увидев своими глазами то, чего другие достигли, свою жизнь не изменишь.
И, продолжая путешествие по Рейну, мы как раз на них - других смотрим. Взгляд на любой городок на берегу реки открывает картину, которая потом надолго застревает в памяти. Конечно, жители Сан-Гаара ни от кого не получали указаний выращивать ампельную герань от балкона к балкону, чтобы улица стала изумительным венком. Но если переведёшь взгляд с зеркала воды на перила набережной и там увидишь продолжение этого венка чуть ли не до горизонта… то с удивлением и недоумением – кто же это смог сделать – не совладать.
«Сделано» же это для гостей – туристов. В «их туризме» ведь всё тонко продумано. И «Кантри – кемпинг» в Хаусбай-Фальцфельде, основанный Фроменом и его компаньоном Петером Реттау, имеет свой образ, отличающий его от сотен других. Приезжают сюда в основном автотуристы на мобилях, выбирая себе уютное местечко среди деревьев у озера. А центр кемпинга выполнен в вестерн - стиле, всё здесь «под дикий запад». Грубые дороги, бревенчатые хибары, дом шерифа, телега первых поселенцев, таверна. Многое Гюнтер и Петер сотворили здесь своими руками – от стропил в таверне из сосновых стволов, до тысячи ста саженцев, из которых за двенадцать лет вымахали прекрасные деревья. Вода, канализация, другие коммуникации, всё это потребовало от них серьёзных затрат и больших усилий. И всё с лихвой теперь окупилось.
Постоянные клиенты знают, что в августе непременно проводится «вестерн–фестиваль». И готовятся к нему. Приезжают в костюмах ковбоев, участвуют в скачках на лошадях, в ковбойских играх. Играет вестерн - джаз. Всё это мы видели, попав в разгар шестого фестиваля, собравшего две с половиной тысячи туристов. И всё это веселье, для организации которого у нас потребовался бы согласованный сценарий, массовики – затейники и, может быть, благословение министерства культуры, организует и реализует несколько человек из одной семьи. Не надо думать, что у них нет своих проблем, и своих бюрократов. Но замечу, если следовать путём сравнения, что нашим турфирмам кроме забот, где покормить и устроить ночлег, хорошо бы тоже о своих «изюминках» подумать. Они ведь здесь во всём.
Гюнтер, уважающий людей, увлеченных своим делом, обожает и такой фанатизм, от которого у каждого дома – своё лицо, у каждой фирмы свой стиль. «Только в политике опасны фанатики, - говорит он. Фанатиком был Сталин, фанатиком был Гитлер…»
В судьбе его семьи от этого фанатизма остался глубокий след. Пять лет в гитлеровских концлагерях провёл его отец. Да и после войны, рядовой бундесвера Гюнтер, которого готовили к психологической войне с СССР, судился с фанатиками холодной войны, с самим военным министром Штраусом. И выиграл этот процесс, доказав, что запрет на разговор солдата с советским военным атташе – эхо того явления, от которого уже однажды пострадала Германия.
Впрочем – фанатизм для Фромена – слово многзначное и употребляет он его, скорее для обострения понятия чего-либо. Чаще – это синоним целеустремленности и последовательности, которые ощущаются здесь, как черты характера нации. Не так ли упорно, как сам Рейн пробивал здесь себе дорогу в скалах, боролись за его чистоту «зелёные» и жители прирейнских городов и теперь в его воды возвращается лосось. А попробуйте хоть камень переставить на его берегу - с вас голову снимут радетели первозданного пейзажа. Берегут реку, сохраняют берега.
- Всё делают люди, - раздумчиво произнёс Гюнтер, - люди, занятые делами крупными и мелкими. Калининграду нужны тысячи мелких предпринимателей. Они создают микроклимат и макроклимат и хорошо было бы, чтобы они кое-чему здесь поучились… Но я утомил вас серьёзными разговорами, - в глазах у Гюнтера промелькнул озорной огонёк, - пора поиграть в куклы!
О Сан-Гаарском – единственном в Германии музее кукол             и медведей – Фромен рассказывал ещё в начале пути. Теперь он набрал номер музейного телефона – в ответ в трубке раздался медвежий рёв и автоответчик дал справку, когда откроются двери забытого нами сказочного мира… Да, да. Целый мир кукол и мишек уместился здесь на площади в шестьсот квадратных метров. Как я позже понял, этот дом подарил Фромен своей подруге Элизе, ставшей директором музея.
Куклы здесь английские, испанские, негритянские. Живут они в роскошных меблированных комнатах, спальнях, хлопочут на кухнях, принимают гостей в салонах. Три тысячи экспонатов – точнее бы сказать – отражений живых людей – населяют этот сказочный мир. Чтобы был он неповторимым Элиза не жалеет ни сил, ни средств.
Вот уникальная французская кукла – за нее заплатили семь тысяч марок. А этой куклой играла английская королева в 1932 году, когда ей было десять лет. Эта огромная кукла пришла из Вены…
В музее стремятся всё показать театрализовано. Куклы торгуют в булочных и стоят за мясным прилавком, играют на сценах домашних театров. Мы их видим в самых разнообразных игровых ситуациях - в тех, в которых их стараются представить дети, и тех, в которые привела их фантазия взрослых. Вот куклы встречают Новый год, танцуют. И…умирают, конечно, тоже. Красиво. В хрустальном гробу спящая кукла – красавица.
У медведей тоже «своя жизнь». Король – медведь, Мишка – трубач и Мишка – барабанщик. Целая группа русских медведей. Конечно же, с Мишуткой – балалаечником.
Но если вам представлялось, что кукла – предмет, игрушка, музей в этом переубедит. Кукле нужна тьма вещей – и всеми ими она здесь обладает. Вам не придумать чего-то такого, чего тут нет. Мне доказали это. Губная гармошка? Пожалуйста. Любые продукты? Любые овощи, украшения, корзинки… Вот, корзинка изящного плетения – стоит сто двадцать марок… Ну, если ваша кукла очень хочет её, почему бы и не купить?
Реставрационный отдел музея называется больницей. Здесь кукол и мишек лечат, оперируют, склеивают, обновляют.
«Что же всё это значит?» - спрашиваем себя, выходя из сказочного мира в мир суетной улицы. И перед глазами всплывает «Мишка» в берете с балалайкой, которого здесь назвали непереводимым словом «Бэрестройка» (бэр – медведь). И думаешь – наверное, не надо такие вещи воспринимать как чудачество, чтобы и в шутку символ – добрый «Мишка» получал имя, говорящее о том, что в новой деятельности мы проявляем медвежьи реакции.
Узнав, что в Бонн прибыл наш губернатор Маточкин, я попросил Фромена изменить маршрут. 
Юрия я застал в гостиничном номере во время бритья. Он обрадовался нашей встрече, сказал:
 - Очень вовремя ты подоспел. Тут, внизу, у меня пресс - конференция, но в основном это будет, как дипломаты предупредили, интервью для «Франкфуртер Альгемайне». Подстрахуешь?
- Думаю, не понадобится яйцу курицу учить. А «Франкуртер Альгемайне» газета авторитетная и за пределами Германии, её часто цитируют информационные агентства мира. Так что у тебя, как пропагандиста нашей свободной зоны есть возможность её использовать.
Коллеги мои – акулы пера - оказались хорошо информированными о свободных экономических зонах. Вопросы задавали конкретные, как бизнесмены, готовящиеся открыть своё дело в Калининграде. О таможенных и налоговых льготах, условиях для резидентов зоны, гарантиях инвесторам. Профессор Маточкин щёлкал эти орешки не без удовольствия: такие вопросы, если бы было возможно, надо было организовать, а они появились без подсказки.
Тяжелее давались политические комментарии.  Пришлось сознаться, что есть страшилки германизацией, поиск посягательств реваншистов. Но это не имеет отношения к государственной политике, а просто связано со свободой слова, которая иногда вредит общему делу. Так рассуждал наш губернатор и журналисты ему внимали.

Депутат Балтики

Теперь можно вернуться к событиям переломного времени, отражённого экс-губернатором Маточкиным в своей книге «На изломе». Его книга и мои, ранее опубликованные, очерки ограничивают меня опасностью повторения уже известного, но есть недосказанное нами и есть осмысленное позже, о чём надо рассказать.
Смысл больших политических игр в регионе до меня дошёл не сразу, хотя с обзорами политических событий я в газете выступал регулярно. Только моя аналитика была дегустацией готовой пищи. Я, конечно, разгадывал состав ингредиентов и мог иногда открыть секрет того, что «пипл хавает», заглянуть в рецепт оболванивания. Но вот, неожиданно, я попал на одну закрытую от СМИ кухню и поучаствовал сам в приготовлении «деликатесов» от кремлёвских шеф-поваров.
Это произошло, когда вице-премьер Владимир Шумейко приехал в Калининград проводить свою кампанию по выборам в Совет Федерации. Маточкин попросил меня ему помочь, открыв сверхзадачу:
- «На самом верху» решили повысить Шумейко до председателя Совета Федерации. Нужно только убедить калининградцев, что этот «депутат Балтики отстоит их интересы в Москве.
Киношной красоты политик всем знакомый по теленовостям, лёгкий в общении, с приятным уверенным голосом, сразу располагал к себе. Он был лишён московской амбициозности и явно сохранил в себе провинциальную теплоту и уважительность к людям. Это я почувствовал с первого рукопожатия и позже, в частых коротких разговорах на самые разные темы, где чувствовалась его эрудиция кандидата технических наук, интерес к экономике и социологии.
Его сопровождала команда специалистов по выборным технологиям, включавшая психолога, имиджмейкера, политолога, экономиста. Они разворачивали предвыборную кампанию по всем правилам «жанра» - имидж-схема, слоганы, медиа-план – всё, доселе мне неведомое, было задействовано. Так, неожиданно, мне приоткрылась школа выборных технологий, быстро подхватившая западный опыт - теоретический и практический.
Но завоевать доверие избирателей с первой встречи не просто – Шумейко это понимал. Перед выступлением в очередном районном центре интересовался авторитетными юдьми, градообразующими  предприятиями, отношением  народа к руководству, включая федеральное. Ему нужны были самые разнообразные детали и штрихи местной жизни чтобы расположить к себе  людей. И при выходе на сцену всё срабатывало, как на концерте столичной звезды.
Сам красивый, речь красивая, держится просто - свой среди своих, знает, что наверху творится и смело критикует, знает проблемы области и как тут поднять экономику, чтобы всем калининградцам лучше жилось, и о районе всё ему оказывается известно. Речь его строилась сюжетно, плотно пригнанными друг к другу блоками. Уже со второй встречи стало понятно - все заготовки повторяются с привлечением местных примеров.
Но, удивительное дело, при расшифровке диктофонной записи, яркая, образная речь становилась текстом с кучей логических неувязок. Подобное позже у меня повторилось после встречи с Виктором Черномырдиным. Диктофон же не передаёт мимику и жесты, которыми политики закрывают логические провалы. Приходится разгадывать эти шарады, придавать им смысл и литературную форму.
В Черняховске на встрече с кандидатом большую часть аудитории составляли военнослужащие. И Шумейко сместил акценты отработанной речи на проблемы вооружённых сил. Зал одобрил вдохновенную его речь взрывом оваций.
Затем был обед от военноначальников - в компании генералов. Стол, соответствующий чинам и званиям по выпивке и закускам, рюмки поднимались под тосты вежливости - не только для аппетита, а в честь высокого гостя.
На четвёртом тосте Шумейко встретился взглядом со своим психологом - тот отрицательно покачал головой – и он опустил рюмку. Тут был объявлен настоящий украинский борщ и официантка в национальном наряде вплыла с с тарелкой, которую то ли от смущения, то ли от волнения, опрокинула на грудь восседавшего во главе стола московского гостя. У Шумейко ни один мускул не дрогнул на лице. Он спокойно прикрыл салфеткой зону разлива борща, вышел из-за стола, помощник его быстро смотался за свежей рубашкой, и он вернулся вскоре за стол без своего дорогого пиджака и без сожаления о нём. Такому самообладанию можно было только позавидовать.
В тот год на нашу область для прямого голосования в Совет Федерации выделялось два мандата. Претендентом на один из них был Маточкин. Ему бы заниматься своей предвыборной кампанией, но он приехал на эту встречу Шумейко с избирателями в Черняховск, чтобы поддержать его. Ближе к вечеру мы с Юрием решили побродить по городу. Я спросил:
- зачем ты тратишь время на продвижение москвича, когда в своём избирательном округе конь не валялся?
– Всё дело в нашей свободной экономической зоне, – ответил он,– Шумейко обещает нам поддержку президента. Получит область Указ президента о СЭЗ - поможем ему пройти в Совет Федерации, где его Москва видит председателем.
Вот, оказывается, в какие политические шахматы уже играл экономист Маточкин, мечтавший о карьере чистого учёного. Конечно, журналистов в такие игры не посвящают, но во мне Юрий был уверен. Мне же было трудно осмыслить происходящее с точки зрения рядового избирателя, который якобы сам выбирает высшие органы власти. А на самом деле, они уже назначены в Кремле. И там решено - кто возглавит верхнюю палату высшего законодательного органа.
С другой стороны, все мы – калининградцы - выиграем от результата шахматной партии своего губернатора.
Помню, в большом зале Облдумы выступает Шумейко перед собранием депутатов, представителями партийных и общественных организаций, администраций городов и районов, и тут – «совершенно неожиданное» совпадение: из аэропорта прибывает гонец и направляется прямо к трибуне с пакетом. А в нём – Указ президента о создании в Калининградской области Свободной экономической зоны. Зал взрывается аплодисментами.
– Лучшая неожиданность – это хорошо подготовленный экспромт! – сказал я Маточкину.
Он понимающе, с лёгкой лукавинкой, улыбнулся:
– Популизм – великое искусство. Но мы своё получили. Указ он «продавил» быстро. Кто бы так сумел?
– А что твои выборы? Ведь никаких телодвижений…
– Тут или работать, или кампанию крутить. Я думаю ограничиться информацией о делах.
- Так это может быть эффективной предвыборной стратегией. Ты активно продолжаешь работать в области, именно работать, а не рассказывать о работе, как это всегда делают кандидаты. И тогда люди поймут, зачем главе администрации нужно быть в Совете Федерации. Ты к ним выйдешь с открытым письмом…
- Под твоей редакцией, - согласился со мной Юрий.
Так всё и произошло. Калининградцы поддержали его кандидатуру.
Председатель Совета Федерации Шумейко в первый год своей деятельности на высоком посту о своих избирателях не забывал. Сам предлагал мне взять у него интервью, присылал за мной во Внуково машину и проход мой через охрану внизу и на этаже, где его приёмная, напоминал движение героя «Театрального романа» Булгакова - беспрепятственного от возгласа: «Назначено!»
 Аккуратно Владимир Филиппович проговаривал, чем помогает нашему региону, учитывая его специфику и необходимость преодоления оторванности от России. Радовался росту инвестиций в нашу зону, благодаря налоговым и таможенным льготам. Последнее интервью его для газеты и телевидения завершилось вручением мне и коллеге Евгению Харлову командирских часов «Победа» с гравировкой от Совета Федерации. Этот артефакт у меня не сохранился.
Казалось, в Москве, где недругов нашей СЭЗ больше чем друзей, особенно в правительстве, депутат Балтики для нас надёжная и авторитетная опора. Оказалось не так…
Тучи всегда висели над нашей СЭЗ, но грянул гром и молния ударила неожиданно. Об отмене льгот даже губернатор Маточкин узнал из сообщений радио. Очередной Указ Ельцина  причёсывал всех под одну гребёнку.
- У него, что совсем крыша поехала? Левая рука не знает, что делает правая, - возмущался я, столкнувшись с Маточкиным в его приёмной. Он сам, обычно с лёгким юмором относился и к позитивным, и к драматическим событиям, сопровождавшим СЭЗ и ОЭЗ, к противоречивым Указам президента, «наездам» Москвы на наш закон. Но на этот раз он выглядел встревоженным.
- Не будем паниковать – будем действовать. Плохо, что не смогли тормознуть этот указ в пути: ничего не знали о его подготовке, - сказал Маточкин расстроенным голосом.
- А что Шумейко?
- Что Шумейко! С ним президент свои Указы не согласовывает. Я ему первому позвонил, рассчитывал на его прямую связь с президентом. Но он однозначно ответил, что ничем помочь не сможет.
В тот же вечер он вылетел в Москву, ночью встретился с вице-премьером Чубайсом, а на утро - с Ельциным. Естественно, отменить Указ никакой возможности не было, но Маточкин подсказал президенту выход из положения: другим нормативным документом определить особый порядок для нашей экономической зоны.
Стало понятно - жизнь по Указу президента коротка и пачкается как детская сорочка. Нужен полноценный федеральный закон, по которому региональная экономика сможет нормально развиваться.

Особенно свободная зона

Проект этого Закона готовили лучшие умы Калининграда и Москвы, учёные и политики, заинтересованные в экономической свободе эксклавного региона. Термин «Свободная экономическая зона» через юридические рогатки не проходил, в основной закон страны не вписывался. Один из мудрых московских экспертов подсказал проходной вариант - назвать законопроект не о свободной, а об Особой экономической зоне. За неё - Особую и пошла борьба в Госдуме, где всё наше лобби представлял только один калининградец - Юрий Воевода.
Юрий свой путь из военного трибунала в депутаты начинал после совета в нашей редакции. Опытный юрист, общительный и энергичный, он чувствовал в себе нереализованный потенциал. Советы по предвыборной кампании схватывал налету. Послушно, как школьник, повторял «речёвки» предлагаемые ему для представления себя на радио и телевидении. По-дружески помогать ему топать в политику было не обременительно и даже приятно, поскольку от него исходила в то время простая человеческая теплота и открытость.
Воевода, став депутатом, в силу своих возможностей, довольно ограниченных, готовил почву в Государственной думе для принятия закона об Особой экономической зоне в нашей области.
Важным этапом на этом пути были парламентские слушания по законопроекту. Право на участие в них получили два калининградских журналиста - Александр Хихля и я. 
Делегация вылетала в Москву самолётом командующего Балтийским флотом вместе с адмиралом Владимиром Григорьевичем Егоровым. Но моя поездка чуть было не сорвалась.
Жена Наталья - водитель дисциплинированный, более десяти лет не имевшая нарушений - вдруг «подрезала» медленно двигавшиеся «Жигули». И эта машина, резко рванув, перекрыла нам дорогу рядом с оказавшимся тут гаишником. Из «Жигулей» выскочил мужчина в джинсовом костюме, лицо его я не смог рассмотреть. Он встал спиной ко мне и повелительным жестом привлёк гаишника. Тот велел Наталье выйти из машины и подойти к джинсовому человеку.
Когда она вернулась, выяснилось, что «подрезала» она самого начальника областного ГАИ Казакова. Права он у неё отобрал, сказав, что завтра выходит из отпуска и лично проверит её знания Правил дорожного движения.
В Чкаловск мы ехали, опасаясь быть остановленными ещё каким-нибудь инспектором ГАИ: попроси он права - не поверит, что их отобрал его начальник, находящийся в отпуске. Но всё обошлось - к вылету самолёта я успел. Наталья на следующий день предстала пред ясные очи Казакова. Он, раскрыв её права, увидел знакомую фамилию, спросил: «Борис Афанасьевич кем вам приходится?» «Приходится мужем», - ответила.
 «Ладно, - протянул он ей права,- Будьте аккуратней в езде».
Самолёт Командующего не отличался начальственным комфортом. Холодильник стоял только для мебели. Сам Егоров расположился, как скромный пассажир. Прилетели мы на подмосковный военный аэродром в Кубинке, оттуда же и улетали обратно, задержавшись на ночь в офицерской гостинице: Калининград не принимал. В кубинкской – не кубинская же -столовой, где не пахло едой, а только веяло лёгким запахом хлорки, из сочувствия к интеллигентным гражданским лицам, среди которых был скромный, никого не строящий адмирал, нашли возможность приготовить яичницу. А потом я обнаружил пивную «бурёнку» и мы отвели душу, не омрачённую чаем в столовой. Владимир Григорьевич рассказывал о перипетиях, связанных с выводом войск из Литвы.
Что касается самих слушаний, проходивших в преддверии первого чтения законопроекта об Особой экономической зоне в нашей области, то на них, по сути, ничего не решалось. Проговаривались позиции  сторонников и противников. Депутаты других краёв и областей тоже считали себя особенными, тоже мечтали об экономической свободе - им геополитика была до лампочки, а, чтобы пережевать понятие эксклавности, нужно было заглянуть в словарь. Минфин зубами держался за доходы, которые уплывали от таможенных и налоговых льгот. Стало ясно - впереди у закона тернистый путь.
Не стану утомлять описанием нервотрёпки  и мозговых атак авторов законопроекта и сопровождающих его политиков. Калининградцы - учёные, депутаты областной думы и представители администрации, коммунисты и либеральные демократы действовали, связанные цепью одной, отбросив в сторону идеологические разногласия.
Накануне первого чтения закона в Госдуму прибыла наша делегация - председатель областной думы Валерий Устюгов, его заместитель, кандидат экономических наук Владимир Никитин - принципиальный противник концепции СЭЗ, но в сложившейся ситуации считающий закон полезным для жителей региона, депутат - коммунист Юрий Семёнов, журналисты Александр Хихля и я. Пути - дорожки во фракции и к влиятельным депутатам прокладывал нам Юрий Воевода. И каждый из нас старался, как мог, повлиять на депутатов. Любая зацепка могла послужить достижению цели: прибавить голос за наш закон. В кулуарах можно было встретиться с любой думской звездой. Но не станешь, же сразу заниматься агитацией. В перерыве между заседаниями я пошёл в фойе, надеясь встретить Зюганова. Он не удивится, если я заговорю с ним о зоне: ещё несколько лет назад мы обсуждали с ним эту тему при встрече на Форуме демократической прессы. Оказались рядом, когда Ельцин бросил реплику во время выступления Познера о том, что пресса стала продажной. Тот парировал: «Журналист деньги возьмёт, а правду, всё равно напишет».
 «В частном случае», - уточнил, обращаясь ко мне Зюганов. В перерыве, стоя у перил на площадке, расположенной над большим фойе, мы продолжили разговор, но уже о Калининграде, обозначенном на моём бейджике. Я, конечно, говорил о светлом будущем, связанном с развитием СЭЗ. Он сказал, что относится к числу тех экономистов, которые поддерживают идею свободных зон в России. На мою информацию о том, что Маточкин собирается смотаться за опытом в Китай, он отреагировал шуткой: «Это хорошо. Опыт он привезёт, а где вы возьмёте китайцев, чтобы его внедрить?»
Но Зюганова на этот раз я не встретил.
 Столкнулся неожиданно с руководителем фракции «Яблоко» Григорием Явлинским, знакомым по одной из пресс - конференций, после которой у нас был с ним непродолжительный разговор о положении «Яблока» в Калининграде. Возможно, он меня запомнил и не затруднится ответить на вопрос о своём отношении к нашему закону.
Явлинский протянул руку, как давнему знакомому, но услышав мой вопрос, доброжелательное его лицо приняло выражение задумчивости: «Понимаете, я не сторонник исключения из правил там, где сами правила надо менять. Поэтому не проголосую «за». Ну, а депутаты нашей фракции сами будут решать, кто за что». Его позиция меня не расстроила - главное, он не будет давить на фракцию, мобилизуя её на единомыслие. Тем более, что накануне его заместитель Владимир Лукин на встрече с нашей делегацией заверил, что сам и другие его товарищи по фракции настроены поддержать закон об Особой зоне в Калининградской области.
Торжественно, родственно принял нашу делегацию Артур Чилингаров:
- Земляки! По такому случаю режим дня надо нарушить, - лихо тряхнув бородой, провозгласил он как тост, сразу извлекая из шкафа бутылку «Столичной», - Задачи и цели мне ясны. Буду работать, товарищи!
Кто каламбурил - думдом – дурдом - не помню, может и сам. Только это подтверждает полнолюдная приёмная лидера фракции ЛДПР Владимира Жириновского. Кого там только не встретишь! Казаки - удалые рубаки, ста медалями увенчанные. Папахи, тюбетейки, шелест бумаг и купюр. А разговоры... Пересказывать страшно: Владимир Вольфович подаст на меня в суд, скажет - намекнул на его взяточничество.
Но вот нас пригласили в его кабинет и мы удобно расположились за его большим столом. Он, естественно в высоком кресле во главе стола, с шишкой на шее, сделавшей его голову малоподвижной. Однако он всем видом выражал своё расположение к нам и настрой на разговор по-свойски. Памятуя о своей встрече с ним в эфире нашего телевидения, когда он отказался от слов, произнесенных накануне на митинге, я спросил: «Можно записывать мудрые мысли?» Он ответил, что всегда открыт. 
О проблемах области Жириновский был хорошо информирован, вопросы его говорили о понимании региональной экономики и суждения не были поверхностными. Это был другой, деловой, грамотный и опытный Владимир Вольфович - сын юриста, унаследовавший его ген. Другой - не телевизионный - парадоксально - хамовитый.
 Мне вспомнился разговор о нём с Гайдаром, которого я сопровождал в поездке по Калининграду. Когда речь зашла  об образах и ролях, исполняемых политиками, он сказал о Жириновском, что ему в роль не надо входить, он такой и есть. Но выходит он разный, разнообразный.
В конце встречи, получив подтверждение - ЛДПР будет голосовать за наш закон, Юрий Семёнов подарил лидеру фракции янтарные шахматы. Возможно, они украсили музей подарков в приёмной.
Каждому из нас Владимир Вольфович вручил по большому сувенирному пакету с кассетами записей его выступлений, брошюрами и книгами и бутылкой водки «Жириновская». Приподняв эту бутылку, я спросил его:
- Может это, быть пропуском в «последний вагон»?
Владимир Вольфович мой намёк на свою книгу, где он недругов отправляет последним вагоном, пропустил мимо ушей и, невозмутимо ответил:
- Моё имя – пропуск повсюду!
Юрий Воевода, кстати, тогда же, знакомя со мной депутата Лахову - лидера «Женщин России», пощекотал моё самолюбие представив меня так:
- Вот человек, который сделал из меня политика.
- Это гипербола, - скромно поправил я его, явно преувеличившего мою роль в его продвижении.
- Женщины России за наш закон, - радостно произнёс Воевода, - осталось теперь только Рыбкина поймать. От спикера Рыбкина тоже зависело прохождение закона: важна была его личная позиция и мастерство ведения заседания, процесса голосования - не в меньшей мере. Он выкроил для нас время, достаточное для подробной информации о ранее неведомом ему Янтарном крае. Семёнов, Никитин, Устюгов говорили на понятном ему языке цифр, за которыми стояли дела, необходимые людям. Не фантазии реформаторов, а конкретные суммы, на развитие экономики региона. Слушая  их, я и для себя открывал некоторые особенности пробиваемого закона.
Обсуждение закона проходило без особой полемики и не предвещало беды. Но, когда с замиранием сердца, я взглянул на табло голосования, то увидел перевес тех, кто «против». Незначительный, но перевес. Всё кончено? Нет. Депутат от КПРФ Опарина просит провести поимённое голосование и Рыбкин поддерживает её. В результате первое чтение закон проходит. Прошёл он второе и третье, на которые я выезжал, о которых писал свои отчёты в газету.

Порулил батяня регионом

Что происходило с газетой, от кого она уходила, к кому приходила, маневрируя акциями, неведомо нам было. Въедливые в сборе фактов для своих материалов, мы совсем не интересовались тем, что под носом. Только сейчас, дойдя до описания калининградской жизни в девяностых годах, мне понадобилась история акционирования газеты.
 Единственный свидетель – последний секретарь совета директоров Владимир Никонович Толстокоров вспомнил, что первым посторонним акционером в нашем обществе закрытого типа стал предприниматель Валентин Овчинников, внёсший миллион рублей на подорожавшую бумагу. Но, со временем убедившись в малой доходности газеты, истребовал деньги обратно. Тогда, наваренный на акциях «Альянс», легко вошёл в общество собственников газеты. А, когда «Альянс» сдулся, пришла пора оформить с ним развод. Толстокоров умудрился найти человечка, знающего какой-то заброшенный подвал, где сохранилась печать бесследно исчезнувшей фирмы. Так оформили погашение миллиона за долги по рекламе и смогли получить свои акции ЗАО «Калининградская правда». Но ненадолго. Вскоре их скупил, редактор, провёл эмиссию и продал «ЛУКОйлу» в лице Юрия Каджояна и «Рефтрансфлоту» представляемого Валерием Атамановым. Что стояло за кадром в этой сделке, никто не узнает никогда. Мёртвые сраму не имут. А Никонович лучше журналистов знает, что для печати, а что надо оставить под грифом «ХВ» - хранить вечно.
Напоминание о рекламе «Альянса» вызывает во мне чувство позднего прозрения и раскаяния. Газета вольно или невольно участвовала в оболванивании людей. Ладно, прямая реклама – ей читатель может верить или не верить. А вот скрытая реклама, когда журналист убеждает , что всё, о чём речь, чистая правда? Что это? Не продажа ли под обман газетной  площади? Люди несли, может и последние деньги, надеясь вырваться из финансового недомогания. Кем же мы тогда были, не задумываясь над тем, что творим? И, что теперь, бить челом о клавиатуру компьютера…
Не были, наверное, мы такими умными, как себе казались. А вот циничными были - и даже бравировали этим. Среди рекламных кампаний особое место занимали выборные. О них говорили: «пора сенокосная». Они кормили газету. Облизбирком следил, чтобы во время предвыборных кампаний мы всем представляли равные условия, обеспечивая честность борьбы кандидатов. Но уже на первых губернаторских выборах всё пошло не так.
Конкурентом действующего главы администрации Юрия Маточкина выступил начальник Калининградского морского рыбного порта Леонид Горбенко. Его предвыборную кампанию вёл в газете сам главный редактор, мобилизовав некоторых ведущих журналистов. Они готовили агитационные материалы в поддержку своего кандидата.
На стороне Маточкина оставались только я и Наталья Боровская. Подготовленные мною материалы до выхода на полосу могли читать те, кто работал на его соперника и, так случалось - на одной полосе в той или иной форме перекрещивались противоположные мнения. Газета делала в те дни своё, жёлтого цвета, дело.
На место профессора, доктора экономических наук рвался явно не тот, кто способен продолжить и развить достигнутое им и его командой. Для Леонида Горбенко слишком высок был такой капитанский мостик. Незадолго до выборов мы случайно встретились с ним на площади Победы.
- Лёня, с твоей хозяйственной жилкой в мэры бы пойти, - сказал я, кивнув на дом номер один.
- Не, я хочу порулить регионом, - ответил он, задрав голову, как знак, что он птица высокого полёта.
Позже мне стало известно, что вложив немалые средства в предвыборную кампанию, он избегал уголовной ответственности - рыбному порту. Раскручивал его дело полковник УВД Сыроватко, и в те дни он обнаружил в своём автомобиле взрывное устройство. Надо полагать, уход Горбенко в губернаторы прервал детективный сюжет со многими действующими лицами, готовыми, как мне говорили, «делать ноги за границу».
УБОП поставил Горбенко перед выбором: кресло губернатора или СИЗО?
Отношения мои с Горбенко можно было  назвать приятельскими. Не так давно вместе ездили на экономический  форум в Сопот. Вечером в гостинице долго говорили за бутылочкой. Наутро я зашёл за ним - он протянул стакан опохмелиться и, в ответ на мой отказ, сказал, что с такими чудаком на букву «м» больше не дружит.
Уходя, я услышал за дверью его голос свою: «Комбат - батяня, батяня - комбат, ты сердце не прятал за спины ребят».
По возвращению он очень сильно выручил меня и художника Игоря Пащенко. От «Калининградской правды» мы проводили Международный конкурс карикатуры и на выставке в картинной галерее должны были вручать премии победителям, а спонсор первого места - «Кёнигавто» - подвёл. Я позвонил:
- Петрович, такое дело: у нас выставка, талантливые известные в мире карикатуристы, такие как Златковский из США, итальянец…
- Боря, скажи сразу, что от меня требуется, - прервал он мою вступительную часть, - Если деньги, то сколько?
- На первую премию две тысячи долларов.
- Приезжай завтра с письмом, всё сделаем по науке.
В порту у него было много интересного, связанного с его ролью смекалистого и требовательного хозяина. И экзотика - козлы и павлины. Говорили о его широкой натуре, умении дружить, морской закалке. Но знающие его политики не представляли Горбенко в роли губернатора.
Когда при встрече «Крузенштерна» мы в каюте капитана завели разговор о выборах, спикер Облдумы Валерий Устюгов сказал:
- можно сделать такую структуру - губернатор и председатель правительства…
- Не, два медведя в одной берлоге не живут, - отмёл эту идею Петрович.
После победы на выборах он чувствовал себя окрылённым. По проспекту Мира шагал на работу, излучая важность, доброжелательность. Плащ на нём развевалсяя как булгаковского у Понтия Пилата. Улыбался и здоровался с каждым встречным.
Во время предвыборной кампании он часто бравировал: «Не политик я, а человек дела». Знал, многие относятся к политикам, как к болтунам. Теперь, став губернатором, надо было проявлять себя политиком, грамотным, умным, дипломатичным. А это не покупается и к должности не прилагается. На одном из форумов в Копенгагене он «пошутил», что на эту маленькую страну одной нашей ракеты хватит. После визита на Борнхольм, принимая губернатора Борнхольма уже в Калининграде, в ресторане «Валенсия», Петрович налил ему и себе по стакану водки и предложил выпить на брудершафт. Представителю МИДа, объяснявшему, что гость вообще не пьёт, заявил: «Если уважает Россию, выпьет до дна!» Такой была формула горбенковской дипломатии. Датского губернатора еле спасли от его гостеприимства.
После восшествия Леонида Петровича на престол - таким ему представлялось губернаторское кресло, судя по его упоению этой должностью, я старался реже попадаться ему на глаза. Тем более, после того, как мне передали его предложение редактору уволить «маточников» - меня и Боровскую.
Пересеклись в Георгенбурге на Международном конкуре - эти соревнования я постоянно освещал в газете. Александр Гирзекорн, в то время совладелец конезавода пригласил меня на обед, устроенный им для губернатора и его иностранных гостей.
Леонид поприветствовал меня формально, без какого либо намёка на давнее знакомство: сидела в нём заноза, что не его я поддерживал на выборах. За обедом, пропустив несколько рюмок, он вдруг заговорил о современных журналистах, которые везде ищут недостатки, недочёты. Говорил, поглядывая то на меня, то на гостей, недоумевающих, откуда тема монолога? Видно рюмка упала на старые дрожжи и Остапа понесло…
В последний год губернаторского срока «Батяня», а он любил своё прозвище, стал и на публичных мероприятиях появляться под хмельком. На вечер в представительстве МИДа, посвящённый Литве, он явился расслабленным и, отбросив подготовленную ему памятку, стал поздравлять братьев - поляков. Конфуз пережил легко : «У нас тут все рядом, Литва и Польша область обнимают».
Рулил Горбенко регионом так, что и его сторонников в газете затошнило.
На очередных выборах губернатора газета уже приняла сторону его соперника - Егорова. Адмирал, экс командующий Балтийским Военно - морским флотом Владимир Григорьевич Егоров стал достойным губернатором.
Газета- жизнь моя

Даже сейчас, вспоминая свои публикации в «Калининградской правде», я не испытываю стыда: кое-что и самому нравится, хотя обычно, возвращаясь к опубликованному, хочется править. Думаешь: что-то бы переписал, а о чём-то лучше бы вообще не писал. Но не попросишь: «мамочка, роди меня обратно»!
Испытывал я себя во всех газетных жанрах. Отсюда и смелость вести в Калининградском госуниверситете параллельно с работой в редакции, спецкурс «Газетные жанры». Правда, в самой газете уже стал появляться жанровый коктейль, оправдываемый его носителями приходом визуальной журналистики - что не расскажу, то покажу снимком или крупным кеглем. 
Но мы старались придерживаться классики жанров, проще говоря, профессиональной журналистики. Газета в море рыночной экономики остойчивости не теряла. Многие областные ежедневные газеты канули в Лету. Мы держались, хотя общественно-политические издания власти были до лампочки. Власть только рада была, что  такие информационные светильники гаснут. Блеф о гражданском обществе ещё не созрел. О том, что демократическому государству нужна обратная связь с людьми , при которой в многоголосии каждый голос слышен, наверху не задумывались- не до того было.
 Во время первого визита Бориса Ельцина в Калининград, когда я сопровождал его в прогулке у моря, у нас зашёл разговор на эту тему. В то время, о всяческих свободах, он мыслил широко и раздольно. Не припомню точно, какими словами он выразил мысль о неограниченной свободе слова и своей готовности помогать прессе ею пользоваться. Помню только резюме: «Не хотел бы я дирижировать хором с кляпами во рту». И, действительно, годы его правления отличались свободой критики. Он рванул на себе рубаху и ядовитые стрелы СМИ вонзились в его больное сердце.
Меня тоже вдохновила бесцензурная вольница, в «Эхе недели» - своём политическом обзоре - повёл Ельцина «сквозь ельник колючий», где иголками были его противоречивые указы о нашей Свободной экономической зоне.
Как испепеляли сердце Бориса Николаевича политическая борьба, критика слева и справа, алкоголь, стало известно после его ухода из жизни. А на близком расстоянии чувствовалось его простота и доверчивость. Недолгое общение оставило во мне ощущение тёплого, душевного человека.
Время свободного слова в газете и её независимости сокращалось с каждым новым месяцем. Дорожала бумага, печать и доставка. Стало очевидно, что Тираж «КП» – сто шестьдесят тысяч экземпляров в начале девяностых, уже не повторится никогда.
Со временем изменился и язык вещания в эфире. Появились журналисты – пропагандисты, наследники геббельсовской школы. В их руках птица - истина, они поглаживают её перышки, показывают её прекрасный окрас, рассказывают, как высоко она летает. Да как рассказывают! Грамотно, убедительно, подкрепляя мнениями авторитетных экспертов. И люди верят, что чучело летает, а, главное, верят, что её вырастил действующий президент, владеющий истиной во всех отраслях и науках, знающий кому и что нужно делать. Будто Бог утвердил его в должности оракула.
Трудно сдерживаться  от сравнения происходящего сейчас с прогнозами прозорливых писателей.
В Варшаве встретился я с приехавшим из Парижа писателем Владимиром Максимовым. Его диссидентская позиция, журнал «Континент», повести и романы вдохновляли интеллигенцию шестидесятых годов. Моё интервью с ним оказалось последним для российских СМИ.
На мой  вопрос: «Могут ли повлиять на ход событий в России известные, авторитетные  интеллектуалы?», Он отвечал так:
– Я уже старый человек, буду честен. Весь мой личный и человеческий, профессиональный опыт говорит, что литература и, вообще, интеллектуальная среда не могут уже повлиять ни на что. Тем более – на общество, находящееся в состоянии апатии, где рухнула сама иерархия ценностей. Вы присмотритесь: сейчас никто никого не слушает и не слышит. Казалось бы, раньше, даже в первые годы перестройки, при появлении острых фельетонов, проблемных статей сразу возникал резонанс. Теперь сенсации следуют одна за другой. В каждой газете – чуть не каждый день по пять. Однако они остаются незамеченными. Проходят мимо внимания публики прекрасные книги, замечательные спектакли. И я вам должен сказать, при всём моём глубочайшем уважении к Александру Исаевичу Солженицыну, что, к сожалению, даже его слово уже не может ни на что повлиять. Видимо, нас теперь может спасти только какое-то чудо, способен встряхнуть только шок. Должно произойти потрясение, чтобы мы осознали переживаемую нами трагедию… А то, что с нами происходит, – это практически конец нашей истории… Когда мы опомнимся, поймём, что уже находимся не просто на краю пропасти, а внутри неё, хватит ли у нас сил преодолеть её притяжение? Часто слышишь умные речи экономистов, политиков, писателей. Они предлагают разумные вещи. Но они предлагают обустраивать дом, который горит. А нам надо сначала погасить пожар. Или скажем так: мы похожи на людей, которые летят со 101-го этажа и где-то на уровне сорокового обсуждают варианты приземления, вместо того чтобы раскрыть  парашют. И если мы этого не осознаём – конец один. Законы земного притяжения для всех одинаковы. Надо, наконец, испугаться своего положения – может, тогда придём в чувство…
Полное интервью с Максимовым было напечатано в «Калининградской правде» под заголовком «Рухнула иерархия ценностей». Оно должно было прозвучать тревожным колоколом. Цитировал я его и в очерках о газете: очень хотелось, чтобы люди услышали Максимова, дошла до них его нетленная провидческая мысль.
Да, рухнула иерархия ценностей – везде и повсюду. Журналистика в этом процессе не исключение, а, скорее, яркий пример. Включите телевизор и вслушайтесь в речь ведущих: вы поймёте, как не надо произносить русские слова. ТВ стало обходиться без профессиональных дикторов, зато приобрело случайных ведущих. Дилетантство попёрло изо всех щелей. Оно пронизывает общество снизу доверху. От детского садика, где вдруг обнаруживается воспитатель педофил, до Белого дома с министрами, нечистыми на руку... И тут уже никто ничему не удивляется - народ нищает и безмолвствует. Вспоминает Бориса - не Годунова, а другого…
Кто кого делает: мы время, или время нас? Вопрос о печати - ответ не для печати: получается порнографическая картинка.
Внешне всё выглядит демократически пристойно. Многие газеты облачились в модную «одёжку». Запестрели крупным шрифтом выделяемые сенсационные заголовки, под которыми, зачастую, скрывались информационные пустышки. Дилетанты, пришедшие в СМИ, учредившие свои издания, прощупывали свои пути-дороги к читателям на уровне интуитивных маркетологов, смотрели на газеты, как на бумажные деньги.
Уже обозначились очевидные запросы на оперативную информацию и эксклюзивные интервью. Более реальное представление читательских интересов могли дать только конкретные социологические исследования, к которым мы вскоре пришли.
Такие исследования Калининградского городского социологического центра Сергея Цыплёнкова мне очень помогли, когда я стал главным редактором «Калининградской правды».
Как стал? Нежданно - негаданно, в шестьдесят пять лет. Никогда, ни о какой карьере в газете я не думал. Как-то молодой, талантливый и ершистый журналист Влад Ржевский, с которым работали в одном кабинете, негодуя над очередным номером газеты, вопросил:
- Ну, почему не вы наш редактор?
- Оно мне надо? - отшутился я.
- Оно нам надо, - поддержал Влада его сверстник Андрей Забелкин.
В час принятия решения, размышляя, готов ли подняться на капитанский мостик и как воспримет меня экипаж, я вспомнил слова Влада.
 
Фото Е. Чепинога: Борис Нисневич и Влад Ржевский
Я жил газетой, газета жила во мне и прорастала мыслями о её продвижении, опережении других изданий. И потому, невольно возникали советы, а иногда претензии к редактору. Получалось по афоризму: мнил себя стратегом, глядя бой со стороны. Тому, что делал я сам, Александр Хмурчик не препятствовал, но в остальном довольствовался прежним багажом. Причиной его смещения стало не это, а, назову так, чтобы не обижать близких, личное поведение.
Тяжела шапка редактора

Константин Паустовский шесть своих книг назвал «Повесть о жизни». Я, слушая их в аудиозаписи, открывая новые миры документальной прозы, думаю о своих очерках, не доросших до сравнения. Как можно было читать его книги наспех? Теперь становится понятно почему повесть названа «О жизни», а не «Повесть о моей жизни»… И это расковывает мой дневник очеркиста и подталкивает посягнуть на роль зеркала своего времени…
Но приторможу излияние восторга на том, что повесть гениального писателя стала маяком  в моём подсознании при написании очерков.
Хочется вспомнить героя одного из них - профессора Архангородского - друга  Паустовского, подарившего ему несколько интересных сюжетов времён Гражданской войны.
Такое далёкое становилось  близким и мне, благодаря живым свидетелям  исторических событий.
А кое в чём я могу выдержать сравнение с Паустовским: в признании своих слабостей, ошибок, излишней доверчивости, влюблённости  в талантливых Художников. Написал с большой буквы, имея в виду журналистов, живописцев, поэтов, прозаиков, режиссёров и артистов. Это не значит, что люблю только людей искусства – и другим я выразил свои чувства портретными очерками. А любовь к талантам связана с разумным эгоизмом. Погружаясь в творение Художника, ты будто становишься вровень с ним. Не правда ли?
Своих редакционных мастеров пера, литературно - одарённых коллег, любил я любовью  брата …Но тогда было не до осмысления чувств. Зато появилась возможность их выражать профессиональной, моральной и материальной поддержкой.
Учредителям, решившим назначить меня главным  редактором, я предложил вместо себя кандидатуру своего единомышленника по видению образа газеты, зрелого журналиста Александра Хихлю. Но они остановились на мне - перезрелом. Что сказалось? Наверное, личное расположение Юрия Каджояна и, сохранившееся к тому времени, уважение ко мне бывшего комсомольского вожака Валерия Атаманова.
Хихлю я обнаружил в материалах, приходящих в редакцию самотёком, ешё при Типикине. Его статья на партийную тему не потребовала правки, отличалась отточенностью стиля, логикой и грамотностью. Сдав её в набор, я предложил редактору взять автора в свой отдел.
С тех пор мы стали неразлучны, хотя он отлучался после «Калининградки» на редакторство «Вечёрки», на руководство пресс-службой Облдумы. А, придя ко мне первым заместителем, стал надёжным плечом и, главное, установил такую планку литературного уровня газеты, которая и после нашего ухода ещё держалась несколько лет.
В редакторское кресло я сел без робости, не почувствовав наполнения гордостью и ощущения власти. К новому рабочему месту надо было поудобнее пристроить компьютер и лист еженедельника на полстола. В образ главного редактора и генерального директора в одном лице мне не надо было вживаться. Репортёр номер один Юрий Шебалкин, войдя в кабинет, сразу меня акклиматизировал:               Фото: Александр Хихля
- Старик, ну ты, как будто тут всегда и сидел!
О Юре я писал раньше, но, припоминая новые детали, возвращаюсь к нему. Я назвал его «репортёром №1» и от него вёл бы отсчёт нового витка развития этого жанра в «КП». В горячие точки на море и на суше он , можно сказать, сам себя направлял. Пробивался на учения Балтфлота, в походы кораблей…
 
Фото: Юрий Шебалкин на учениях
Редактору оставалось только ставить подпись на подготовленных им письмах. Вот и меня, на первых же шагах, он озадачил визитом на подшефный эсминец «Беспокойный».
-Не делай из меня свадебного адмирала, - сказал я, не желая, как выражался Левит, «обозначать присутствие».
-Да нет же, там тебе предстоит почётная работа - поздравлять и вручать подарки отличникам боевой и политической подготовки. Что - кому мы с командиром решили, список у Толстокорова. От тебя только указание бухгалтерии!
Втроём едем в Балтийск. Владимир Никонович Толстокоров закупил фотоаппараты, электробритвы и прочие подарки, которые я вручил ещё не обветренным морячкам - юным, худеньким. Потом в кают-компании собрались командиры, стоящих в гавани кораблей. И пошёл разговор о походах, заходах, визитах высоких персон, включая английскую королеву. Шебалкин тут свой среди своих. То и дело слышалось: «А, помнишь Юра?» Чему удивляться? Офицеры, капитаны от третьего до первого ранга, контр-адмирал - почти все они- персонажи его книги о Балтийском флоте.
Он был из тех немногих журналистов, кому редактор не режиссёр. Он никогда не ожидал» приносил задания и тему. Сам находил или организовывал событие, «в клювике» приносил эксклюзив.
Его способность располагать к себе шла от души, друзей у него было немерено. Он познакомил меня с капитаном дальнего плавания Владимиром Касаткиным, озабоченным увековечением памяти погибших в море рыбаков.
Первым тему забвения трагедий в море, умолчания о гибели СРТ в пятидесятые годы поднял в печати в девяносто восьмом году Юрий Шебалкин. И чего он только не раскапывал - хоть пиши очерк об очеркисте.
Он спешил опередить время, свои материалы не шлифовал, синтаксических блох не вылавливал. Всё прощалось за своеобразие стиля, отличающегося романтическим флёром и, местами, художественностью. Реальной фактуры у него всегда было выше крыши, а уж каким он был мастером домысла!
Наш главный литературный редактор Леонид Окунь испещрял страницы Юриных репортажей, написанных в спешке, своими правками. Жирные, крупные - они смотрелись  выразительным укором.
Окунь был превосходным чистильщиком - после него корректорам оставалось только ловить опечатки «набивашек» правленого текста. Надо отметить его талант редактирования газетных материалов.
Часто он подсказывал корреспондентам новый интересный поворот темы, вытягивал безнадежные материалы. Отличный публицист, он зарыл свой талант в наши корреспонденции, репортажи и информации- в повседневную газетную работу.
Пишу о своих коллегах – братьях по перу, чтобы представить редакцию двухтысячных, как неповторимый, живой творческий организм.
До прихода ответственным секретарём Галины Бойко на этой должности никто не задерживался: мужские плечи и мозги подолгу сей груз не держали. Авторитетные профессионалы превращали секретариат в высокомерное
Фото Е. Чепинога: Леонид Окунь

учреждение внутри конторы. Они могли затомить материал ожиданием, за ставить резать по живому сокращением текста. Помню, как сказал мне однажды важный ответсек, заставляя сократить пятьдесят строк, в ответ на моё замечание, что от такого обрезания газета станет кастратом: «Это тебе не гигиеническое мусульманское обрезание, а конструктивная операция, от которой газета становится здоровой и читабельной.
Галина продержалась ответственным секретарём не один десяток лет - до последнего вздоха газеты.
Ещё до перехода на компьютерную вёрстку, мне не случалось резать свои материалы по её велению. Её «выкройки» были точны в подгонке, полосы шились как модная одёжка.
При моём редакторстве в две тысячи третьем году, она занималась версткой четырнадцатиполосной газеты большого формата, обостряя у дизайнеров художественный вкус. Кругозор, литературная одарённость, журналистский опыт, - всё сказывалось на образе газеты ею сотворённой. У неё особое чутьё на новое, ей доступны глубины психологии творчества. Она стала проводить в редакции ролевые игры, внедрять элементы визуальной журналистики. Её талант педагога высоко ценят в БФУ  имени Канта. Правда, не в материальном выражении.
В арсенале секретариата мощным оружием всегда был фотокорреспондент Валерий Маначин. Его выразительные снимки порой говорили больше, чем текст. С его выставкой мы ездили в Новосонческое воеводство Польши. О ней писали: «Лучше гор может быть только море». Фотохудожник неповторимый!
Не могу отказать в высоком мастерстве и оперативности очень важной для фотокорра Елене Чепиноге. Для её характеристики хочется перефразировать строчки песни: «Трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких снимков в газете …» Чаще всего она работала с Наташей Горбачёвой. Это был альянс художника и поэта для газеты.
Фото: Галина Бойко

Оперативней любого информагентства узнавал о событиях в области заместитель главного редактора Геннадий Левандровский. До планёрки он успевал всем, кто был в конторе, выдать оперативные задания. Его способность организовать работу журналиста так, чтобы он оказался первым у источника эксклюзивной информации, удивительна, дана далеко не каждому редактору. Кроме того ,он вычитывал  газетные полосы, закреплённые за ним, нередко оберегая журналистов от «проколов». Ошибки в
Фото: Елена Чепинога
спортивных репортажах, неверные термины в научно-технических цитатах, именах литературных героев – вылавливал уже после корректоров. Энциклопедичность его знаний поражала. В календарь знаменательных дат он не заглядывал: они были у него в голове.
Иногда от перегрузки у Геннадия поднималось давление, но всегда стоило больших усилий заставить его покинуть вахту.
Среди тех, кто сам находил интересные темы для газеты, надо выделить Влада Ржевского, он вёл в газете историческую полосу «Через года, через века».
По медали «За отвагу», обнаруженной в останках погибшего бойца, сложным путём Влад выясняет его имя - Молдабек Молдашев. Влад узнал в каком жестоком бою пал солдат           Фото: Геннадий Левандровский
и настоял на поиске других участников сражения на восточно-прусской земле – там, где теперь село Корнево Багратионовского района. Поисковики обнаружили захоронение тридцати одного воина Красной армии, к которому уже подбирались «чёрные копатели». Останки из братской могилы перезахоронили с почестями в курган Славы в посёлке Медведевка Гурьевского района.
Нашлись родственники отважного бойца, решившие перевезти его останки на родину - в Казахстан. Приехал внук Алишер Еликбаев. Влад договорился в Высшем Военно-морском училище провести церемонию передачи останков героя. Меня он пригласил участвовать в этой торжественной и скорбной миссии.







Фото Валерия Маначина. Передача останков Молдабека Молдашева.
В мае того же 2005 года он организовал в редакции презентацию книги «Увидеть Пруссию и … умереть». Почти год Влад работал над записями участника легендарной разведгруппы «Джек» Сергея Юткевича, живущего в Минске, чтобы получилась книга воспоминаний.
В тот день, конечно, главным гостем нашей редакции был Юшкевич.
– Для меня эта книга – как дитя. Не верится, что я всё-таки держу её в руках, – сказал он, и на глазах бывшего разведчика появились слёзы.
Книга быстро стала раритетом. Её теперь скачивают в интернете, цитируют в сочинениях и рефератах.
Непосредственно участвуя в событиях, подобно сыщику, проводил свои журналистские расследования Андрей Горбунов. Меня он сразу посвятил в очередную свою слежку за гаишниками, создающими новую кормушку на откатах от станций, занимающихся техосмотром. После публикации критической  корреспонденции Андрея о работе районного отдела внутренних дел мне устроил скандал милицейский генерал.
Живой, творческий организм газеты был гармонично связан с жизнью калининградцев. Мои талантливые коллеги правдиво отражали её в разножанровых материалах. Все старались отличиться литературной отделкой своих опусов. Наталья Горбачёва меня восхищала заметками в жанре «газетныйшедевр». Такой поэтичной публицистики я нигде не встречал. Жаль, что в газетной топке сгорают вместе с сухими публикациями и сочные литературные, художественные тексты. О её поэзии говорить не приходится – её стихи надо читать и запоминать…
Последний сборник Наташи - «Окружающий четверг» - вышел спустя четыре месяца после её ухода из жизни. И о таком горьком совпадении в судьбах моих незабвенных друзей отмечу: Наташа написала некролог о замечательном прозаике, моём друге по газете - Валерии Голубеве - за неделю до прощания с ней, а книги их вышли одновременно. У Валерия с многозначным названием «Добавленное время». Но Господь им времени не добавил.
Фото Елены Чепинога -  Наталья Горбачева
Другая поэтесса - Татьяна Изотова, тоже разделила свой талант с газетной прозой, профессионально делая качественные материалы. И тоже, занимаясь преимущественно темами здравоохранения, реально помогала людям.
Областную думу приводили в тонус далеко не лестными обзорами Вадим Смирнов и Владимир Сазонов. Вадим даже боднул «священную корову» - депутата Сергея Козлова, что тоже аукнулось, когда тучи над газетой сгустились.
В редакции, которую мы всегда меж собой называли конторой, никогда не витал дух казёнщины. В ней царило вдохновение – людям далёким от журналистики не понятное: что может испытывать человек от творческого напряжённого труда, когда пишешь в номер, вылетающий бабочкой однодневкой, а выкладываешься, так, будто это последняя страница в твоем собрании сочинений.
Голову журналиста нельзя сравнивать с головой обычного человека - она всегда занята перевариванием фактов, событий, речей, конструированием текстов. Её не отключишь кнопкой или рубильником, как станок. Потому озабоченное выражение лица журналиста надо воспринимать свидетельством полноценного профессионального здоровья.
Какими словами передать редакционную атмосферу, - среду, где идёт поиск справедливости, собирается и обрабатывается информация о делах на этажах власти? Среда эта не имеет ни вкуса, ни запаха, она питает душу. Лучше всего её представить в лицах журналистов, не только талантливо описывающих события, но и реально участвующих в происходящем.
Возвращаюсь в 2003-й год. Хихля разрабатывает новую структуру номеров. Газета, оставаясь в большом формате А-2, выходит на двенадцати - четырнадцати полосах пять раз в неделю с приложением «Пятницы» - толстушки. Анализ финансов позволяет поднять зарплату сотрудников почти вдвое, вернуть ушедших в «Комсомольскую правду» двух талантливых журналистов.
Выполняя взятые на себя функции генерального директора, общаюсь с рекламодателями, готовлю почву долгосрочного сотрудничества с наиболее крупными. Въедливый Хихля проанализировал все договоры, давая уроки работающему с ними отделу. Пришлось отказаться от услуг адвокатского бюро из-за обнаруженной им юридической недоработки документов.
Высокая работоспособность Хихли напрягала контору. Застонали корректоры, от выявляемых Сашей проколов, зароптали журналисты, допускающие в спешке стилистические небрежности. Оживилась сотрудница мастерица интриг, подбила коллегу, наказанную за грубейшую ошибку, подать заявление в суд. Она же распространяла слухи о первом заме, как о сером кардинале, имеющем на меня неограниченное влияние. Но в дыме этом огонь был: разумные, новаторские советы зама я принимал - они шли на пользу газете. Сказывалось и личное доверие, дружеское расположение.
Так сложилось, я обращался к нему на «ты» - Саня, а он на «вы», по имени-отчеству, чаще называя «шеф».
Убеждённый коммунист, он единственный в редакции не сдал свой партбилет. Как-то в пасху я решил поиздеваться над его атеизмом, позвонил:
- Саня, Христос воскрес!
Помолчав несколько секунд, он ответил:
- Да, шеф, я вам верю…
Говорят, у министров всю работу тянут первые заместители. Саня, как первый зам, сам грузился проблемами, связанными с интересами газеты, и ещё меня ими грузил. Так мы стали работать над поправками в закон о рекламе, которые передали нашему депутату Государственной думы Владимиру Петровичу Никитину, возбудили дело в антимонопольном комитете о «Почте России», разработали проект перехода газеты на цветную печать и реализовали его, сделав пробный выпуск в типографии «Стража Балтики».
Не стану тянуть на себя одеяло – редакция, как творческий коллектив сложилась давно, но, всё же, лучшей региональной газетой России «Калининградскую правду» признали при нас. «Золотой гонг», учреждённый Ассоциацией региональных СМИ,) мне вручали на Смоленской площади в зале Открытого общества, одновременно с награждением Иосифа Кобзона – лучшего в номинации «Ньюсмейкер года». Раскованный, привыкший к общению с публикой, артист, принимая статуэтку, с лёгкой лукавинкой сказал:
- Ну, спасибо, дорогие друзья, теперь я хоть буду знать, что такое ньюсмейкер.
После победы в конкурсе возрос авторитет газеты в Москве. Вместе с гнгдиректором ТАСС и редакторами нескольких российских периодических изданий меня пригласили представлять свою «КП» на Всемирных конгрессах русскоязычной прессы в Баку и Варне. Эти мероприятия интересны встречами со звёздами сцены и экрана, президентами и политиками, но для газеты я мало чего мог почерпнуть: русские издания за рубежом напоминали районные газеты. Исключение составляли израильские, особенно юмористический «Беседер». Русские евреи оказались самыми продвинутыми на конгрессах. Выступали они в подаренных мной майках «Калининградской правды».
А за парадной стороной редакторской миссии стояла борьба за выживание газеты. Почта увеличила плату за доставку. Поползла вверх цена бумаги. Органы местной власти через Атаманова стали посягать на редакционную политику. Как мы всё это преодолевали, подробно описывать не стану: скучно, нервно, в любой работе люди подобное испытывают.
Вижу только несколько ситуаций, о которых есть смысл вспомнить. Первая связана с законодательной властью. Когда областная дума решила на свой юбилей выделить из бюджета миллион рублей, Вадим Смирнов написал об этом в почти сверстанный номер. Он заметил - такой суммы хватило бы на выплату задерживаемых отпускных учителям целого района. Напрашивался вопрос: так ли велики заслуги депутатов, что их надо поощрять, ущемляя неотложные расходы? Ответ очевиден.
Эту информацию поставили  на первую полосу.
Мне позвонил спикер Владимир Никитин и, в лучших традициях старой школы, заявил: «Вы подрываете устои власти», приказным тоном «посоветовал» материал немедленно снять.
-Нет! Это технически и морально невозможно, - твёрдо ответил я.
Поняв, что начал не с того захода, он заговорил со мной, как с давним знакомым. И действительно, он считался человеком прогрессивно мыслящим, раньше был председателем Областной коллегии адвокатов, в которую входила и моя жена, участвовавшая вместе с ним в серьёзных уголовных процессах. Ещё с тех пор, когда я сам обозревал заседания думы, у нас с ним сложились дружеские отношения.
-Это моя личная просьба, - мягким, чуть дрогнувшим голосом проговорил он, - я очень прошу – не надо ставить этот материал в номер.
- Он уже в полосе, подписанной к печати. Я не могу его снять, ссылаясь на личную просьбу уважаемого мной человека, а другой веской причины нет, - попытался я объяснить свою позицию, зависящую от тех, с кем вместе делаю газету, - эта заметка прошла шесть инстанций - от «набивашки» до корректора. Если я её левой рукой сниму, то правой должен написать заявление.
-Понятно, но заметку придётся снять. На этом настоит и губернатор, - снова с угрожающей твёрдостью заявил спикер.
В это время, как нельзя, кстати, пришли друзья – журналисты Владимир Широков и Стас Чекалин и предложили поехать на шашлык к армянскому товарищу. Рабочий день истекал. Я отключил мобильник. Друзья моё решение закрыть связь до выхода в свет тиража «КП» одобрили, заметив, что залить стресс, одной бутылки не хватит.
Друг Стаса Армен уже помахивал веером над углями, шипящими от жирных  капель с мяса, нанизанного на шампуры. Армен презрительно посмотрел на водку и выставил правильное красное вино:
-Это чтобы шашлык не обиделся, - заметил он.
Широков отреагировал достойно, по-русски: «Водка вину не помеха!».
Я набрал свой домашний номер с телефона Стаса, сказал жене:
- Будут звонки - ты не знаешь где я.
-А где ты?
-За городом, на шашлыке, а где, конкретно, ты не знаешь.
-Хорошо, теперь точно знаю, что не знаю. Но звонки были. Из приёмной губернатора. Я ответила, что должен быть на работе. Там передразнили: «Должен быть, а нет!», объяснила, что рабочий день закончился и ты не обязан там быть, хотя обычно работаешь допоздна. Чем ты их всех переполошил?
- Потом расскажу.
Друзья произнесли несколько пафосных тостов - за честь и достоинство журналистов. Это как офицерская честь, уточнил Володя – собкор «Красной звезды».
После шашлыка в двадцать один час я включил телефон. Посыпались звонки - от депутата Соломона Гинзбурга, вице-губернатора Михаила Цикеля, понятно о чём. Позвонил и губернатор Владимир Григорьевич Егоров:
-Борис, надо с Думой этот вопрос о юбилее как-то иначе решить. Мы подумаем, не спешите их в газете…
-Поздно, газета уже вышла, - сказал я, воспользовавшись заминкой втрубке, видимо связанной с формулировкой совета газете.
-Но до тебя невозможно было дозвониться.
-Тут за городом плохая связь, - соврал я.
Конечно же, Егоров понял бы, что иначе я не мог поступить. Но это не для телефонного разговора. При встрече всё объясню.
То, что будут прессовать учредителей не вызывало сомнений. Каджоян, никогда не вмешивался в газетную политику, как человек порядочный и учредитель здравомыслящий. Наверное, он облегчённо вздохнул в тот вечер, когда мог сказать, что редактор недоступен, а без него уже ничего невозможно сделать с подписанным в печать номером. Он позвонил мне утром, прочитав газету:
- Где ты там вчера скрывался? - спросил и, не дожидаясь ответа, сказал, - всё правильно. Зачем эти слуги народа  полезли в карман народный. Попросили бы у «ЛУКойла», дали бы…
Спикер после этой публикации перестал со мной здороваться.

Кто заказал генерала, кто - мэра?
 
Прежде чем перейти к рассказу о других ВИП-персонах, я должен изложить свои опасения по поводу действующих лиц в очерках. Мне и самому больно резать по живому. Иногда закрываю героев псевдонимами. Но они всё равно себя узнают и обидятся. Когда мои мысли продвигаются по волнам памяти , чувствую, отдельные эпизоды могли стать сюжетами рассказов. Тогда можно было бы выложить всё до донышка. Документальность стыдлива и осторожна, между прочим. А, если начну выкладывать всё мне известное, то кто-то пожалеет, что дал мне состариться.
С сильными мира регионального связывал меня жёлтый телефон короткого набора. Три цифры - и голос высокого  начальника в трубке. Связь, минуя секретаря. Красная книжица с такими номерами от обкома КПСС перекочевала в администрацию области, разумеется, с новыми именами и должностями. Там значилась и моя фамилия, что доставляло только одни неприятности. По утрам после взгляда на этот телефон, гадко становилось на душе.
Мне довелось работать с руководителем старой школы, который под номенклатурный звонок выскакивал из кресла. Ему представлялось, что вместе с голосом сам Коновалов входит в его кабинет.
Я же при таком звонке настраивал себя на спокойную реакцию, заранее полагая - этот гадский телефон будет брать меня на испуг. И звук звонка аппарата пронзительно-тревожный.
Поднимаю трубку. Голос знакомый по недавно дружелюбной интонации, звучит холодно, разъярённо:
- Кто приказал меня мочить? – заговорил вдруг зэковским языком милицейский генерал.
- Извините, не понял юмора.
- Вот и я вас не понимаю. Вы берёте  самый запущенный РОВД и показываете тем самым, что наше управление со всем этим мирится. Спрашивается, кто вас надоумил компрометировать правоохранительные органы? Разве у нас нет достойных людей, настоящих героев среди участковых и следователей, оперативных  работников?
Такой реакции на журналистское расследование противозаконных действий районного отделения внутренних дел Андреем Горбуновым я от областного УВД не ожидал. Генерал, фамилию которого я замалчиваю, казался мне современным, здравомыслящим руководителем. В его кабинете мы окунали полученную мною юбилейную медаль МВД в коньячный бокал. И нате - здрасьте!
- Если мы в опубликованном материале допустили какие-то ошибки, привели факты ничем не подтверждённые, то вы можете их опровергнуть. Мы опубликуем, не понадобится и суда, - заверил я, зная, какими достоверными фактами располагает Горбунов. От него, бывшего таможенника, при расследованиях  ни одна деталь не ускользала, - а для отражения положительного в деятельности органов внутренних дел у вас есть своя пресс-служба. Мы охотно воспользуемся её материалами и информацией об интересных событиях.
Услышал ли он меня, или перешёл в стан недругов? Позже я понял, руководители таких органов живут по своим законам, у них свои генералы в законе, свои ходы и выходы в СМИ, используемые как холодное, так и огнестрельное оружия.
Как-то, проходя по улице Дмитрия Донского, у поликлиники МВД невдалеке от меня резко притормозил чёрный крутой «Мерседес». Дверцы его с двух сторон распахнулись, вышли два телохранителя - короткостриженых крупноголовых амбала, один из них открыл правую дверцу человеку в чёрном костюме. Это оказался не какой-то мафиози, а милицейский генерал. Он приветливо поздоровался со мной. Наверное, убедился, что никакого заказа его мочить не было.
Редакцию тех, быстро пролетевших лет вспоминаю как редкие солнечные дни  на Балтике. Светло было на душе от взаимопонимания профессионалов – творцов. У каждого в редакционном комсоставе были свои способности объять необъятное.
Журналистов такого уровня сейчас нет. Не потому ли, что нет самой журналистики?
Коллеги, простите великодушно, дальше речь пойдёт не о вас. В частности о тех, кто давил на нас, то есть на газету.
Послушаем, в чём нас в очередной раз обвиняют.
Голос в трубке ВИП - аппарата:
- Кто меня заказал? - во гневе, вопрошает баритон мэра града Калининграда. Где они с генералом научились «по фене ботать»? Может мэру приснилась камера, где зэки его на кон в картах поставили? Он даёт мне короткую паузу вспомнить «заказчика» и снисходит до мотивировки вопроса:
- Вот уже несколько месяцев подряд почти в каждом номере у вас идёт негатив о городе. Более того, вы завели эту мерзкую рубрику «Путеводитель для мэра» и тыкаете меня в те гадости, что наделали другие, нерадивые  чиновники муниципальных структур. Как это всё прикажете понимать?
- Приказать не могу, - пытаюсь я смягчить его напор, - могу только пояснить позицию газеты. По каждой конкретной ситуации должен быть вразумительный ответ о принимаемых мерах. Это ваш отчёт перед жителями - мы тут только передаточное звено. Путеводитель - это тоже для вас - средство коммуникации. К сожалению, мэрия оперативно не реагирует на публикации и наши читатели не успокаиваются, продолжают нам писать о недостатках в городском хозяйстве. Не в этом ли надо видеть ответ на вопрос о заказе?
Убедительным я казался только сам себе. Мне позвонил учредитель Атаманов. С ним всегда была односторонняя связь. Когда нужно было поговорить о  проблемах газеты, он был недоступен. Как в анекдоте моего болгарского друга писателя Ивана Янчева о Живкове, у которого для разговора с Брежневым был телефон без микрофона, чтобы мог только слушать. Атаманов дал обязательный для исполнения совет - встретиться вечером с мэром. Выглядело это вызовом на ковёр. Чем обязан он мэру - одна из тайн его бизнеса.
Ему ничего не стоило отдать редактора на заклание. И мэр ставил меня на место, употребляя выражения конкурентные с палубным матом. Этим подчёркивал свою близость к простому народу. Главное, следовало понять, передо мной человек обладающий властью гораздо большей, чем я наивный гуманитарий представляю. Доверяю нормативным актам о местном самоуправлении, а жизнь идёт по неписаным законам.
Лицо мэра озарилось властным светом от, видно ещё до встречи продуманной страшилки. Он заявил:
- Скажем, завтра я поговорю с вашими рекламодателями, посоветую от вас уйти - и вы загнётесь. Без вас бизнес обойдётся - есть другие СМИ, а без нас - не выживет, не разовьётся.
Насладившись своим красноречием и сочтя задачу давления на газету выполненной, мэр соизволил выслушать меня. Конструктивные предложения по договорной полосе, оплачиваемой мэрией, принял, компромиссное решение обсуждать отдельные публикации до выхода в свет, предоставляя возможность его стороне высказаться, принял, не заподозрив ловушки. В жилищно-коммунальном хозяйстве словами не отобьёшся.
Разошлись рукопожатными, но тяжёлый осадок остался.

Прощание с газетой
Между тем, в верхах накапливалась критическая масса недовольства газетой. На обращение руководства региональным отделением партии «Единая Россия» о регулярной публикации материалов, Александр Хихля ответил, что это возможно только на правах платной рекламы. Там обиделись, глубоко и надолго… По справке представительства президента в регионе наша газета значилась самой негативно настроенной к «Его величеству». Мне показал копию этого документа, так назову, «свой человек» во власти.
Ещё в период разногласий с мэром Хихле позвонил Атаманов:
- Всё, снимаем редактора! Принимай дела!
- Снять редактора легко, а что будет с газетой, вы подумали? - ответил Александр.
Атаманов бросил трубку.
После этой страшилки прошло несколько месяцев. В журналистских кругах появились слухи, что Атаманов ищет мне замену. Но я к этому отнёсся равнодушно, не воспринимая его очередную браваду всерьёз. От природы он был остроумен, в финансовых делах хитроумен - смог же завладеть «Рефтрансфлотом», не будучи наследником Рокфеллера.
Акции газеты он купил, чтобы зубры «Калининградки» не полезли выяснять судьбу экипажей и дорогостоящих судов.
А вопросов к нему - председателю совета директоров судоходной компании – было много. Зачем увели из российской юрисдикции суда под флаги Либерии, Латвии и Кипра, обрекая моряков на потерю стажа работы, ущерб в пенсиях и неприятности за неуплату налогов, страховых отчислений своему государству.
Акционерам не начислялись дивиденды от продажи судов и других доходов компании. Некоторые капитаны утверждали, что суда продавались за четыре-пять миллионов долларов. Другие шли на иголки.
Так капитан Юрий Пивоваров, приведя в порт приписки Калининград транспортный рефрижератор «Уральские горы», получил указание после разгрузки снять современное оборудование и следовать в Индию, где судно порежут на металлолом. Красавец транспортный рефрижератор водоизмещением пятнадцать тысяч тонн, длиною сто пятьдесят метров, которому ещё бы ходить и ходить в моря, обрекли на самоубийство из коммерческих соображений хитрого руководителя судоходной компании. Пивоваров от этой миссии наотрез отказался.
Атаманов пудрил мозги акционерам перспективами обновления флота двадцатью судами в течение пяти лет. И в газете инициировал публикацию ««Рефтрансфлот» на плаву». Тогда я тоже ему поверил, что под низкие проценты в зарубежных банках, закладывается новострой на судоверфях Европы. Но годы шли, а ни дивидендами, ни новыми судами не пахло.
Акционеры - капитаны обращались  в прокуратуру по поводу привлечения Атаманова к ответственности за мошенничество в особо крупных размерах. Но там мошеннических действий не обнаружили. То ли смотрели широко закрытыми глазами, то ли просто Атаманову повезло, как в комсомольской молодости.
Рассказывал бывший прокурор Балтийского района Валерий Устюгов - после ревизии в комитете комсомола выяснилось, что присвоил секретарь Атаманов крупную сумму взносов. Но в следственном изоляторе надолго он не задержался, бросили ему спасательный круг из обкома партии.
Однако ветераны не оставляли судовладельца в покое. Они добились созыва собрания акционеров. «Где наши суда?» - спрашивали капитаны.
-Я их пропил, - издевательски пошутил Атаманов,- Кому теперь нужен ржавый металл?
Эти моряки сами приводили в иностранные порты живые суда, по указанию руководства компании, переносили с одних на другие более новое оборудование - уж им-то лапшу вешать на уши незачем. Только господин олигарх прикидывался руководителем обнищавшей судоходной конторы. «Рефтрансфлот», как акционерное общество, по отчётам работающее с убытками, впору было объявлять банкротом.
 Да только кто указ непотопляемому бизнесмену? Не для него писаны законы об акционерных обществах. Тысячи сломанных судеб моряков стоят за обломками рухнувшей базы, приносившей государству ежегодно сотни миллионов долларов прибыли.
Несколько лет назад неприкасаемого для местной прессы олигарха переехали «Новые колёса». Газета, обречённая на убиение за разоблачения сильных региона сего, успела раздеть Атаманова, не только обнажив его сущность в делах морских, но и показав нечистоплотные береговые дела и делишки. Публикация об Атаманове появилась в «Новых колёсах» когда нас с ним уже не связывали служебные отношения.
У меня в памяти картина: в окружении светских дам, глубоко довольный собой, движется Атаманов. Высокий, холёный, в летней морской форме. На погонах широкий золотой галун и несколько поуже - знаки высшего командного состава. Никто из знакомых мне легендарных капитанов до такого статуса не дорос. Какие же моря - океаны покорил этот новый рыбацкий адмирал? Насколько мне известно, море он нюхал с променада в Светлогорске - и вся грудь, должно быть, у него в пляжных ракушках.
Юрий Матвеев – управляющий «Инвестбанком», на юбилее которого это явление высокого гостя проходило, представил его бывшему главе Центробанка Виктору Геращенко:
- Знакомьтесь, это наш рыбный олигарх.
Геращенко безразлично кивнул головой и продолжил рассказывать нам анекдотические истории с известными министрами и политиками. Атаманов поблизости создал альтернативную компанию. В светском обществе «новых прусских» он - ведущий краснобай и баламут, вокруг которого тусуются подобострастные лица.
Но я недооценил его интриганские способности в кадровых пасьянсах в связанных с ним фирмах. Не вызвало у меня беспокойства его предупреждение о том, что направляет в редакцию аудиторскую проверку. Подумалось даже о его повороте лицом к газете. Правда, проверяющий Игорь Никонов меня несколько насторожил.
 Первый раз я увидел его у директора ВГТРК «Янтарь» Ситникова - теперешнего Костромского губернатора. Он представил его успешным менеджером телекомпании. Правда, сменивший Ситникова, Владимир Шаронов, увидев в Никонове не менеджера, а воришку, немедля избавился от него.
Никонов и при первом знакомстве не произвёл на меня впечатления человека из журналистской среды. Чем-то жуликоватым отдавало от его бахвальства рекламными успехами на ТВ.
Видимо авантюрное дарование и сроднило его с Атамановым, он помог ему учредить какую-то фирмочку, связанную со СМИ и использовал её при организации форума ностальгирующих по ВЛКСМ бывших молодёжных лидеров.
Когда Никонов пришёл ко мне в редакцию, его харя лучилась доброжелательством. Выражаюсь так, исходя из запоздалого презрения. Лицо - то на самом деле у него было приятно - уважительным и голос был мягко-доверительным, с тёплыми интонациями, подтверждающими благие намерения его обладателя. Не сразу до меня дошла реальная задача этого аудитора, получившего задание накопать компромат. Я снисходительно отнёсся к его вопросам, выдающим дилетанта в нашем деле. Спокойно передал ему запрошенные подшивки газет.
С этого дня он стал ходить в редакцию, как в читальный зал, делая какие-то выписки в свой толстый блокнот, а затем, требуя у заведующей отделом рекламы Юлии Пащенко документы об оплате материалов. Часто это были публикации, не имеющие к рекламе никакого отношения. Юлия еле сдерживала себя от желания послать горе-аудитора на хутор бабочек ловить. Ей, отлично разбирающейся в газетной рекламе и требованиях закона противен был ревизор, тупо выискивающий к чему бы привязаться.
Параллельно по команде своего шефа: «Фас!» бухгалтер компании  «Рефтрансфлот» проверяла финансовую деятельность нашего ЗАО. Наша главбух, хоть и не ловила в финансовой тактике звёзд с неба, раздражая меня перестраховкой, в рутинном учёте была дотошна - под её надзором блоха не проскочит. Тут аудитору было впору писать благодарственное письмо от учредителя.
Никонов разворачивает письмо Атаманова о назначении аудиторской проверки.
- Это внутренний аудит, - говорит он, поглаживая бумагу сарделечными пальцами, поэтому можете спокойно открыть мне вторую бухгалтерию.
- Для явки с повинной в налоговую, я бумаг не завожу, - я спокойно ответил на явно провокационное предложение, - нет у нас второй бухгалтерии.
В моём сейфе, стоявшем за круглой спиной Никонова, лежали ведомости персональных добавок к зарплатам ведущих журналистов, только они не были предназначены для посторонних глаз. Доверить их я смог лишь порядочному учредителю - Каджояну.
Ни тому человеку с улицы, сидевшему тогда напротив, ни тому, кто его уполномочил меня зарыть, я не собирался открывать откуда приходят и куда уходят неучтённые деньги. Делалось это так, чтобы и более компетентные особи не подкопались.
Свои «раскопки», изложенные письменно и даже в виде таблиц с примечаниями, ссылками на номера газет, даты, страницы, Никонов передал учредителям. Каджоян показал мне этот акт абсурда, отдельные позиции которого, ещё в процессе работы, Юлия Пащенко точно определила - «по жанру - полная хрень».
Каджояну, умеющему слушать профессионалов, я смог показать насколько всё изложенное нелепо. Подумалось, хорошо бы было над этим порезвиться в суде, когда Атаманов отстранит меня от должности - он всё это затеял, чтобы заставить меня уйти по собственному желанию - причин для законного увольнения не было. А теперь и прессинг не сложился, не так пошла шахматная игра интригана, зашёл в цейтнот, хоть предлагай ничью.
И вот звонит мне, как хозяин, купивший меня вместе с акциями у предыдущего редактора, предлагает для общего благополучия уйти по собственному желанию. Зная, что вопрос о замене руководства редакцией уже согласован с Каджояном, противодействовать которому я ни при какой погоде не стану, но, чтобы напрячь Атаманова, оговариваю условием ухода предъявление мне акта аудита. На следующий день он присылает своего помощника с текстом моего заявления. Прячу его в стол, заявляя - без акта не подпишу. Чувствую, что-то торопит хозяина. Он, конечно, гнус, но не дурак. Видно нутром чувствует, что эта невежественная компра может бумерангом прилететь, если я заведусь на борьбу. А это для него лишний напряг: придётся тратиться на подкуп новых персон - не всех же он «окучил».
В те дни не знал я, не ведал о манёврах, идущих за моей спиной. Прервавший связь со мной, Сергей Козлов, затеял какую-то политическую игру. Может некий «гамбит Никонова»? Во всяком случае, через московского политика Вячеслава Никонова вышел  на мою журналистскую «крестницу» Тамару Замятину с предложением моей должности, с гораздо большей, чем моя зарплатой и хорошей квартирой в элитном секционном доме.
Она согласилась, не спросив меня, с чем связано увольнение, хотя незадолго до этого принимала нас с редактором Ставропольской правды» у себя, как родных. Ей уже дали отмашку сниматься с якоря, а я вот, как бы закапризничал.
Атаманов взвился истеричным матом, требуя от меня заявление. Да, талант актёра в нём явно пропадал. Но мой садизм был кратковременным. Бороться за должность, пришедшую по воле обстоятельств, не было моральных сил и реальных возможностей. Вся система выстроилась для атамановщины. Писать против ветра я ещё мог – и до сих пор пишу, но делать это с ударением на первый слог на порывы ветра власти не в силах - мочи не хватает, уже с ударением на слог второй. 
В редакторский просторный кабинет, не знавший косметического ремонта с времён Типикина, сотрудники заходили со скорбными лицами, как в ритуальный зал: повод сбора многие узнали только несколько минут назад. Впору было повесить чёрную ленточку на знамя в голове стола под стеклом рядом с орденом Трудового Красного знамени. И, на самом деле, как подтвердила судьба газеты, это было начало её движения к концу.
Убийца «Калининградской правды» сидел близ завоёванного самоотверженными журналистами, ветеранами войны и труда Красного знамени с орденом, который прикарманил себе потом рыбный олигарх. Убийцей я называю горе-аудитора Никонова, представленного на этом собрании новым генеральным директором. Он то и доведёт газету до банкротства во имя своего благополучия. Как это происходило, рассказал калининградцам в интернете Влад Ржевский, искренне переживавший утрату газеты,.
Коллективу редакции Никонов был представлен успешным менеджером. Главному редактору совмещение должностей обременительно и финансовая сторона его деятельности от этого страдает. Усилит газету и известная московская журналистка Тамара Замятина…
- А чем вас наш редактор не устроил? - прорвался к златоусту Атаманову с вопросом Андрей Горбунов.
- Он меня с днём рождения не поздравил, - отшутился тот. А доля правды в той шутке была. Одна малоформатная газета на целую полосу разместила его портрет, прогнувшись в поздравлении. Мне он после события позвонил по поводу «провала в памяти», выговорил: «Ты ещё пожалеешь, что великие даты не помнишь!». Глубока мелочность души богатея, родившегося в День Победы!
Тамара рассказала собранию о себе и обо мне. О работе в ТАСС после «Калининградки», командировке в Югославию, закончившейся наградой – Орденом Мужества. И сейчас она принимает эстафету у меня - её учителя.
Внешне всё выглядело естественно, как при кадровой политике советского времени, когда компетентность имела решающее значение. Вроде и не было подковёрной игры. Тамара не чувствовала никакого угрызения совести - не её, так кого-то другого нашли бы, раз решили от меня избавиться. Не подсиживала она меня, подобно Никонову. Коллегам в ТАСС цитировала меня: «Если ты первой фразой откроешь читателю рот, то сможешь затолкать в него весь текст». Когда-то я проговорил это не всерьёз, потом с трудом вспомнил при встрече с ней в агентстве. Там она успешно работала, но это был опыт не базовый для главного редактора. Так получилось, пришла она в режиссеры из театра одного актёра.
Дебют её показывал  читателям - смотрите, кто пришёл!
Появились большие интервью с известными политиками, не каждому столичному корреспонденту доступными. На вопросы Тамары отвечали Министр иностранных дел Сергей Лавров, политолог Георгий Сатаров и другие политические тяжеловесы.
Интересно, содержательно, кто такое может в провинции? Пишу об этом без иронии, но досады скрыть не могу. Весь созданный профессионалами образ газеты стал разрушаться под тяжестью глыб, сминающих сложившиеся модули, рубрики, традиционные новостные блоки. Делать газету, видя только один свой материал - верх дилетантизма, если не сказать что-то погрубее. Смотреть на это было больно.
Но эти изменения в лице газеты не заметили учредители, не сразу ощутили читатели. Хотя в литературе, как и в медицине, разбираются все, но исчезновение многих изданий, связано с нахальством дилетантов. Я к ним Замятину не отношу. Тут  другая история… Где перегнула Тамара политическую линию, вызвав раздражение губернатора Бооса, не знаю, не отследил из-за нежелания читать газету. В результате, как она мне рассказала, пришёл к ней Атаманов, бледный, с трясущимися губами Предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию. Это избавит его от крупных неприятностей, о которых он даже сказать боится. Драматическая мизансцена сработала. На самом деле, Атаманов артистично прикрыл свою трусость перед влиятельными московскими персонами – друзьями Замятиной.
Своё «прощай» я сказал газете в 2005 году очерком «Нетипичный Типикин», написанным на его восьмидесятилетие. К дальнейшей судьбе «КП» я не был причастен в течении десяти лет. Вернулся на газетные полосы за два года до её кончины, о чём ещё скажу.
Без света и цвета

Предложение должности главного редактора делового журнала «Балтийский статус» было престижнее, ожидавшего меня в палисаднике плетёного кресла. Согласился без особых условий, хотя заинтересованность учредителей была очевидна. Журнал своего лица ещё не обрёл, тяготел к глянцевым рекламным изданиям.
Пришлось продумать и предложить свою концепцию издания, убедить генерального директора Елену Хакимову в увеличении содержательной части, ввести обязательные и сменные рубрики, всё структурировать в журнале так, чтобы он был необходим  деловым людям. Надо было отстаивать их интересы публикациями под рубрикой «Бизнес и власть», к обзорам рынков жилья, финансов, услуг и прочего подвёрстывать рекламу, а рекламным агентам привлекать клиентов не просто в журнал, а на целевые страницы, показывая им, как эффективно работает такой способ  подачи имиджевых материалов.
Не стану дальше погружаться в «Балтийский статус», как в профессиональный омут. Наверное, любая журналистская работа может быть творческой, если тратишься, не боясь потерять накопленное, не экономишь находки.
Какое-то время при Типикине, я работал в отделе культуры «Калининградки», писал рецензии, стал своим в труппе облдрамтеатра. Помню, привезли вахтанговцы спектакль о Казанове по пьесе Цветаевой. Казанову играл Лановой, а последнюю любовь его молодая, малоизвестная актриса. Он, понятно - высокий уровень мастерства являл спокойно, даже величественно. А актриса, припавшая к его ногам, в одной из мизансцен особенно потрясла зал.
- Ты посмотри, как она тратится! - сказал оказавшийся рядом со мной наш ведущий артист Тахир Матеулин. Как он сам тратился, калининградским театралам  напоминать не надо
К сожалению, я не собрал материал о нём для портретного очерка. О людях искусства стал писать много лет спустя, после ухода Тахира из жизни.
Работа в журнале не съедала всё время. По дороге в офис на улице Дмитрия Донского  проходя мимо «АтлантНИРО», «Запрыбпромразведки», МаринПО, я встречал своих друзей по морям, многих действующих лиц своих очерков. Решение собрать опубликованные ранее морские очерки в книгу, переработав их в более художественный текст, пришло неожиданно. Не пойму, что послужило толчком, но в «Солёные мили» - так назвал книгу –ушёл с головой . Через год она вышла в свет, Тогда и я ещё видел свет.
Травмированная астигматичная, по-русски говоря, неровная, кривая роговица глаза служила мне верой и правдой сорок восемь лет после ожога аммиаком в Африке. С ней, дающей с коррекцией почти пятьдесят процентов нормального зрения, я защитил диплом, как студент, разработал спецкурс, как доцент, написал две книги и вагон газетных материалов.
Но не сберёг зеницу ока, не берёг её, поскольку возомнил себя полноценным зрячим, два года спустя после травмы презрев инвалидную группу.
И вот инфекция, роговица оплавляется - и я во мраке.
История болезни не газетный жанр, в очерк не вписывается: интересна только офтальмологам. Упомяну лишь несколько штрихов во славу нашей медицины. После пяти операций в Московском институте микрохирургии имени Фёдорова, где я из слабовидящего превратился в слепого, я поинтересовался у заведующей отделением, почему у нас не используют бостоновские кератопротезы, заменяющие роговицу в таких сложных случаях. Она ответила - Минздрав лицензию не покупает, потому что таких больных немного. Не доживу я до той поры, когда любой человек в нашей стране станет бесценным, самым дорогим достоянием, для которого ничего не жалко. Извините за пессимизм - думаю, никто не доживёт.
Ничего оригинального в моём попадании в иной мир без света, в жизнь во мгле, нет. Слепых много. Труден переход от надежды на прозрение до осознания безнадёжности своего положения. Не помню, в какой частушке услышал:
Вот в кукурузе раздался крик,
Там задушился слепой старик ...
Так фольклор намекает: слепота ведёт к суициду.
Ещё в Московском глазном институте имени Гельмгольца, где лечился после госпиталя в Африке, я получил урок от соседа по палате. Его близким легче было бы самим ослепнуть, чем выдерживать его претензии и подозрительность. Да, слепота ломает. Спроси здорового человека, чтобы он предпочёл в выборе наказания:  убить или выколоть глаза? Полагаю, большинство выберет первое. В молодости я точно выбрал бы смерть, а сейчас - нет. К этому выводу меня привёл тяжкий путь познания – жизнь на звук - по содержанию, на ощупь - по форме оказывается не менее интересной, чем другая, в красках и солнечном свете. Но для тех, кто пришёл во тьму, как я, много лет побывав в живом мире, свет и цвет приходят в сновидениях.
Мысленно, к сожалению, я представить цветовые гаммы не могу. Девять лет надежд держали меня травой под чёрной плёнкой - вот её снимут, и я воспряну духом. 
Свою растительную инвалидную жизнь тех лет я разнообразил ролью радио и телеслушателя, выбирая каналы и станции от которых нет тошноты из-за политической отравы раболепных коллег. Когда же из любопытства заглядывал ухом в федеральный эфир, раздражали не только мысли, но и язык.
Истинное наслаждение доставляла классическая советская и русская литература, музыка, радиоспектакли. 
В институте имени Фёдорова, дожидаясь операции с такими же слепыми и слабовидящими, коротая томительные вечера соседям по палате, я извлекал из библиотеки своей памяти наиболее полно сохранившееся, иногда удивляясь своим находкам. Читал им озорную сказку Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей», которая стимулировала новых друзей на выдачу каскада анекдотов.
Стараясь находить что-то лёгкое, вспоминал стихи Бёрнса в замечательных переводах Маршака. До меня поздно дошла суть поэтического перевода. Только когда я написал подстрочник песни своего дяди Берла, исполняемой сёстрами Бери в Америке, я понял - то что на идиш рифмуется, на русском по рифме и значению слов абсурдно. И поэму Бёрнса «Королева Элионор» я читал, как стихи Маршака.
 Мои слушатели оказались благодарными и понимающими поэзию. Среди них были доктор физико-математических наук и пограничный полковник, буровой мастер-нефтяник и рабочий-металлург. Учёный сам когда-то посещал курсы декламации и его одобрение моего чтения, грело и звало продолжать поэтические вечера.
Тем более вдохновила заявка на Маяковского от Паши-металлурга. Пришлось напрячь нервы слушателей поэмой «Облако в штанах» Читать её я никогда не мог без волнения, даже для себя, с листа. Некоторые его метафоры мне видятся модернистской живописью серебряного века. Всё это, разумеется, субъективно. Но сердце у меня сбивается с ритма, когда произношу: «Слышу, медленно, как больной с кровати, спрыгнул нерв…» И через несколько строк: «Нервы - большие, малые, многие, пляшут бешено и вот уже, у нервов подкашиваются ноги».
С друзьями по несчастью какое-то время была связь, а потом заглохла беспричинно. Так много в жизни было встреч и знакомств, но надолго остаются немногие.
Отрадно было почувствовать, что в журналистском сообществе меня не забыли. Пять лет - до 2007 года, избранный собранием журналистов области, возглавлял я региональную организацию Союза журналистов России. О своей деятельности в роли председателя Союза, объединявшего около четырёхсот членов, я не упоминал ранее, хотя она интересна своими творческими конкурсами, балами прессы, профессиональной учёбой. Теперь Союз журналистов по итогам очередного конкурса меня чествует как лучшего в номинации «Верность профессии». Понимаю символический смысл этого признания прежних заслуг. В то время я и подумать не мог о продолжении работы по профессии. Возвращение в журналистику мне представлялось таким же невозможным, как возвращение зрения.
Красный и деревянный крест

С внутренней дрожью и неуверенностью в решении описывать эти события вхожу в этот очерк. Кто не страдает от своих болезней и болезней близких? В пожилом возрасте опасно при встрече знакомых интересоваться здоровьем: вдруг остановятся и начнут рассказывать.
Но от этой темы, как от самой жизни невозможно отказаться, когда пишешь о реальном…И никто меня за руку от клавиатуры не оторвёт: долг совести держит.
В «Свете памяти моей» ушла в тень жена Наталья, пятьдесят пять лет терпевшая мою журналистскую работу. Вижу её на фоне золотых песков черноморского побережья Болгарии, где у меня от восторга её красивой, искрящейся под солнцем в бриллиантовых каплях воды фигурой, выпал из рук фотоаппарат. Теперь, приближаясь к описанию драматических событий, упущенные ранее фрагменты, находят во мне более острый отзвук от чувства вины.
Мы познакомились, когда она училась в КТИ – нашем рыбном институте, а я после аварии и лечения бичевал на инвалидной пенсии. Нас притягивали чем-то загадочным старые немецкие кладбища и руины Кёнигсберга, дичающие парки и озёра. Я открывал ей поэтов, не включённых в школьные программы и того Маяковского, что проходили однобоко. Так мы догулялись до ситуации, ведущей в ЗАГС.
Отец Наташи на её уведомление: «Мы решили…» отреагировал спокойно, спросил:
- А кто он, чем занимается - работает, учится?
- Пока ничем - он молодой пенсионер … моряк.
- Ну, раз вы решили, что обсуждать? Надо расписывать свадебный стол.
Идея толкнуться в молодёжную газету, пришла Наталье в голову после прочтения моего рассказа  «Дубок» в газете «Полесская правда» и публикаций в минской - «Знамя юности».
 
Протекцию составила её сестра Надежда - ответственный партийный работник, дружившая с главным редактором «Комсомольца» Иваном Хрусталёвым.
Наташа поддерживала меня во всём, плечом была надёжным, иногда сравнимым с мужским. Помнится, в Каунасе на Аллее Лайсвес нам навстречу, слегка покачиваясь, шёл пьяный милиционер и, поравнявшись, злобно сверкнув на меня глазами, прошипел: Ж-ж-идас!». Наташа резко повернулась, взяла его за грудки:
- Что ты сказал, фашист недобитый? - она сорвала с его головы фуражку и забросила её на клумбу, - Тебе не положено носить советский герб! Онемевший от неожиданности офицер испуганно заморгал и полез искать фуражку.
- Сволочь! – не могла успокоиться Наташа, - Он, наверное, из того литовского отряда, который расстреливал евреев Борисовского гетто.
- По возрасту не подходит. А вот отец его мог, - предположил я.
Как она решилась поднять руку на милиционера? Может быть, для неё, как для адвоката, иллюзия, что перед законом все равны, по тому советскому времени, представлялась явью. Не случайно, она, бросив рыбный институт, пошла в юридический и адвокатская служба оказалась призванием.
Правда, ощущать, как чужие страдания входят в твою семью - не лучшая доля. Но тут у нас издержки профессий совпадали, и мы понимали друг друга. Я не ревновал её к подзащитным мужчинам. Так к нам на год «поселился» полковник, проходивший по делу командования авиацией Балтийского флота. Фамилия его, к сожалению, за несколько десятков лет у меня из головы выветрилась. Разговор о порядочном офицере возникал всякий раз при выявлении новых доказательств его невиновности. Так обнаружились факты генеральского давления, когда ему приходилось дарить инспектирующим товарищам лётные кожаные куртки.
Однако отстоять его перед трибуналом не удалось – он получил большой срок. Оставалась одна инстанция - военная коллегия Верховного суда. Там приняли во внимание доказательства отсутствия вины командира части в деле, которое адвокаты назвали генеральским.
С аэродрома она сразу поехала в СИЗО.
- Вы свободны, - сказала, побледневшему от предчувствия этой вести подзащитному, - осталось потерпеть несколько дней. Вашей жене я дала телеграмму.
- Я верил в вас, верил! Как только увидел, - сказал полковник и, уронив голову на руки, зарыдал.
О её адвокатской практике можно писать детективы. Криминальный мир богат сюжетами, фантастически закрученными. Такое захочешь - не придумаешь. А ей подопечные откровенно рассказывали свои истории. Меня так и подмывает пересказать что-то, но тогда этот очерк не закончится в одной тетради.
На свою долю жены моряка и журналиста она не роптала, ждала из долгих рейсов и частых командировок. Не скандалила, если узнавала о моих увлечениях, что-то выяснять у меня считала ниже своего достоинства. С её поддержкой готовились к изданию мои книги «Фарватеры одержимых» и «Солёные мили».
Но, говорят об имени Наталья - мученица. Смолоду спортсменка, выступала за областную баскетбольную сборную. Как я болел за неё – «девяточку»! А на ней народное поверье сбывалось. Болезни постоянно сваливались на неё, особенно в последние годы.
Первым тревожным сигналом стал инсульт, но по счастливой случайности, он не закончился худо, она смогла восстановиться в течение года.
Ещё в дни её пребывания в больнице, я, лишённый её подстраховки, должен был забыть о слепоте, ограничивающей в действиях, доступных только зрячим. Вспомнил, как мама готовила борщ. Оказалось, что всё, необходимое у нас есть: мясо, овощи, специи. Обработка и подготовка всего этого на ощупь оказалась не сложной. Труднее было поначалу с определением момента закипания и времени для каждого этапа. Но маленькие хитрости приходили по мере возникновения проблем, изобретались на ходу и совершенствовались в последующих кулинарных изысках.
Когда озабоченные моим питанием, дочь Лена и зять Андрей приехали меня подкормить, я угостил их наваристым украинским борщом, чем привёл в неописуемый восторг. Слух о моём подвиге прошёл по родственникам и порадовал Наташу. На самом деле, как отметил я для себя, всё было примитивно, просто, доступно каждому. Кулинария потом меня увлекла. За рецептами заходил на «Кухню ТВ», наработал, на основе услышанных, несколько своих блюд. Всё это оказалось своевременным и необходимым, когда Наташа слегла в тяжелом состоянии.
Непоправимое произошло среди ночи. Она упала на ровном месте и закатилась в крике от дикой боли. Приехали дети и треклятая машина с красным крестом. В БСМП сделали рентгеновский снимок, на котором хирург не увидел перелом шейки бедра. Мысль о других способах диагностики не обременила его голову, не усомнился он и в верности своего прочтения снимка.
Так БСМП поставила свой первый красный крест на моей Наталье. До такого века непрофессионализма, «времени вопреки», по стиху Светлова, «доползли по планете мы - советские старики». Повезёт на настоящего врача - выживешь.
Пошли дни мучительных болей от неопознанного источника. Наталью кололи обезболивающими, я регулярно кормил её горстями таблеток, отличая по форме все назначенные препараты. Но незаживающий перелом шейки бедра выматывал её, всегда стойко терпевшую боль. Моя боль, от того, что не могу облегчить её страдания, тоже становилась нестерпимой и, к мраку в глазах добавляла туман в голове.
Это иногда сказывалось на удержании равновесия при движении с завтраком, от кухни к спальне. Собрать опрокинутое блюдо было проблемно, но возможно, имея опыт ориентации во тьме. Приготовление обеда из заранее заказанных ингредиентов даже увлекало. Наташа с удовольствием ела мой овощной итальянский суп, картофельное пюре, взбитое блендером, с курицей, приготовленной по рецепту Рэчел Рэй, с которой я познакомился на телекухне.
Единственная досада – опрокидываемый, при неосторожном движении больной, суп. Она не могла есть сидя и только слегка приподнималась над тарелкой. Но основная нагрузка выпадала на ночь. Вставать приходилось через каждые два часа, менять памперсы, тягать отяжелевшее от расслабленных мышц тело, мне, с обострившимся радикулитом, было сложно.
Месяц бесполезного лечения привёл, наконец, к тому, что грамотные врачи должны были сделать сразу - МРТ и компьютерную томограмму. Стал очевидным перелом шейки бедра.
Внук Никита, спасая любимую бабушку, из Польши Польши, мобилизовав своих калининградских друзей, добился помещения Наташи в центр высокотехнологической помощи, где ей заменили сустав. Появилась надежда на выздоровление. Однако организм её был сильно ослаблен, мышцы от долгой неподвижности атрофировались - слишком много времени было потеряно из-за непрофессионализма врача. Она, по-прежнему, не вставала. Попытка подняться закончилась снова операционной с раздражённым хирургом, вынужденным вставлять на место сустав.
Но, закалённые в борьбе за маму, дети не сдавались. Андрей носил и возил свою Наталью Яковлевну по этажам больниц, Лена вечерами лечила её пролежни, я безропотно нёс свою вахту, не допуская срывов и раздражения, даже, когда слышал упрёк, что двигаюсь, как в замедленной съёмке.
Казалось, жизнь наладится. Из подобного положения, после эндопротезирования многие больные встают. Андрей уже стал пытаться приспособить к делу ходунки и первые шаги были сделаны. Но всё неожиданно оборвалось в тот декабрьский вечер, когда при высоком давлении у Наташи я вызвал «скорую» - тот самый красный крест, с которым второй раз не повезло. От укола, резко понижающего давление, она сразу отключилась. Её увезли в БСМП, где на следующий день она умерла.
О том, что нельзя резко снижать давление, только утюг не говорит. Но иногда под красным крестом едут к гипертоникам глухонемые врачи.
На могиле Наташи, подхороненной к моему брату Грише, установили временно деревянный крест.
В холодный декабрьский день похорон на ощупь этот крест был тёплым. Странное дело, когда мысли о Наташе ко мне приходят, я не представляю её лица, а ощущаю грани деревянного креста. 

Выход из тьмы, или жизнь в свете звука

Мог ли я когда-нибудь  подумать о звуке как о свете? Не в физике, а в собственной жизни меня ожидало это открытие.
Страдания и депрессия ещё никого не вернули из потустороннего мира. Светлая память - лучший способ общения с ушедшими, с которыми ты неизбежно встретишься. А, если они тебе при жизни желали добра, то их не огорчит твоё не угнетённое существование.
Не стану прибегать к высказываниям великих философов, труды которых меня привлекали в юности - теперь вместе с моей библиотекой перекочевали к дочке и внучке. Сошлюсь на слова умной парикмахерши Наташи в Обществе слепых. Она сказала:
- Если Бог что-то отнимает, то прибавляет больше. Дал же он вам красивую, умную Елену!
Она, конечно, имела в виду - отнимает зрение, но для меня это прозвучало многозначнее. 
Бог свёл нас на вечере памяти  Юрия Шебалкина, подтолкнул Лену подойти ко мне и напомнить о соседстве в садовом  обществе. Память её сразу восстановила. Залитые солнцем молодые сады сотрудников «Калининградки». И, она, как в популярной тогда песне Максима Леонидова, прошла каравеллой по зелёным волнам, покачивая крутыми бёдрами.
Когда вокруг ничего не видишь, чаще заглядываешь в себя. А там столько всякого обнаруживаешь - на многотомник потянет. Только поздно я на книги настроился, ну уж сколько смогу.
А разговор с Леной, давно овдовевшей, хотелось продолжить. Телефон её в редакции знали и, на мой звонок, она отреагировала тепло и доверчиво. Она была женой коллеги Юрия Кочкурова - талантливого литератора, не слишком много успевшего написать в стихах и прозе.
Лена прошла школу духовной ленинградской жизни, с красным дипломом окончила Гидрометеорологический институт. Образно представить её сейчас не получается. То, что написал - формальные штрихи. Передать её естественность, глубину ума и тёплое отношение к людям примитивными словами - мало. Но, когда она будет вычитывать текст, всё равно, буду настаивать сохранить эти прямолинейные строки.
Лене я обязан своим возвращением в журналистику - и от этого утверждения ей не уклониться.
Она настаивает, что главную роль в этом  сыграл  Сергей Кислицкий, обучавший  меня работе на компьютере в голосовой программе «Джос», общаясь со мной, как зрячий со слепым. Сам он потерял зрение лет десять назад, но слепоте не поддался. Ему доступно всё: спорт и рыбалка, любая техника, помогающая незрячим достижениями современной науки. Он консультирует, как юрист: хватает знаний, полученных в Калининградском госуниверситете и в институте Всероссийского общества слепых, участвует в играх «Что, где, когда?» и «Двенадцать стульев» и прочей общественной работе
Серёжа будто видел мои пальцы и поправлял иногда их при нажатии не той клавиши.
Мне казалось, что никогда не смогу запомнить множество сочетаний клавишей, заменяющих «мышку». Но Лена не давала развиваться моим сомнениям, упорно водила меня на уроки к Сергею, конспектировала его наставления, повторяла со мной всё пройденное и вдохновляла восхищением моими успехами, на мой взгляд, весьма скромными. Освоив относительно доступные электронную почту и интернет, я начал набирать и редактировать собственные тексты.
Первым опытом стала заметка в «Калининградскую правду» о библиотеке для слепых «Свет жизни от звука». Надо было открыть глаза тем, кто сопровождает незрячих. Многие слепые, получив по реабилитационной карте флеш-плейер, ищут, кто бы помог скачать в интернете книгу. А удивительное рядом - в красном доме близ Королевских ворот. Тут, не только огромный выбор книг в любом виде, но и возможность с помощью методиста Сергея Кислицкого – необыкновенного учителя, по способностям превосходящего иных зрячих - овладеть компьютером, выходить в интернет, зарегистрироваться в библиотеке ВОС, получив доступ ко всем новинкам литературы.
Итак, вернусь к своему открытию света в звуке. Сказать об этом надо, потому что не каждому дана возможность выйти на отзвук собственной жизни и переосмыслить её, терзая свою память. Нет, не мертва синтезированная речь, доносящаяся до меня из динамика компьютера. Когда я возвращаюсь к набранному тексту и начинаю разговор с самим собой – правда, со стороны компьютера, женским голосом - свершается то самое чудо превращения звука в свет, я получаю отзвук жизни, в данном случае своей, описываемой в этих  очерках.
И, кажется мне, работа над такой рукописью в виде звукописи имеет даже преимущество перед творческим процессом, когда видишь, что пишешь. Лучше, когда слышишь, что пишешь. Глубже оцениваешь эмоционально-экспрессивную окраску каждого слова, переслушивая абзац или страницу, можешь почувствовать - есть ли какое-то созвучие в фразах, услышать свою интонацию, если она тебе от природы дана.
Первая нига «Свет памяти моей» создавалась при выходе из тьмы на основе некоторых ранее написанных газетных очерков, ставших  только черновиками. Их герои мои замечательные земляки – легендарные мореходы, учёные - корабелы, врачи, писатели. Мне повезло быть с ними рядом, обмениваться мыслями, встречаться в неформальной обстановке. Люди неповторимые, незаменимые в памяти тех, кто их знал и в моём желании сделать их немеркнущими звёздами.
Техника слепой печати и редактирования приходила медленнее, чем желание полноценного творчества. Лена терпеливо прочищала тексты, вылавливая не только опечатки, но и издержки торопливого письма. Мне только оставалось благодарить Бога за подаренное счастье с красным дипломом инженера и редакторским чутьём. Хоть к Богу я непосредственно не имею отношения - не верующий и не атеист – всё равно, спасибо тебе, Господи!
Почти год, практически каждую пятницу, «Калининградская правда» печатала мои очерки - те, что я писал для книги. Тираж у газеты дошёл до восьми тысяч, она работала почти без штатных журналистов на грани банкротства, до которого её довёл Никонов в 2018 году.               

Фото: Борис Нисневич и Елена Кочкурова
на юбилейном торжестве

Три очерка - об антарктическом рейсе, писателях-маринистах и поэте Сэме Симкине прошли в журнале «Балтика» в том же году.
Возможность писать открыла во мне второе журналистское дыхание.
Это в восемьдесят лет, как ни забавно, оказалось не поздно. Рукопись книги очерков победила в конкурсе правительства области и получила грант на издание. Выиграть состязание с профессиональными писателями я не рассчитывал. На моём участии в конкурсе настоял Олег Глушкин после прочтения очерков в газете – ему, замечательному прозаику - было видней. Ко дню моего юбилея книга «Свет памяти моей» увидела свет. В том же году
меня ожидали победы во Всероссийском конкурсе имени Константина Бадигина и региональном, имени Юрия Иванова, городском «Патриот земли российской» имени Александра Невского, международных «Балтийский гамаюн», «Русский Гофман».
Замолчать это моей скромности не хватает, да и повод есть подтвердить, что в восемьдесят лет возрождаться из пепла не поздно - можно, на всякий случай, дырочку для ордена проковырять.
Ещё до того как войти в эту книгу я  написал цикл новых очерков, продолжая свой поиск немеркнущих звёзд. Среди них тот, кого я назвал дважды капитаном, Пётр Чагин. Пехотным капитаном он штурмовал Кёнигсберг, а потом, капитаном дальнего плавания, покорял штормовую Атлантику. Только половину очерка о нём успела опубликовать «Калининградка» до своей кончины. Другой звездой, стал мой давний друг, Энергетик с большой буквы Борис Затопляев - доктор электротехники.
В журнале «Балтика» вышли очерки о звёздах культуры: дирижёре, Народном артисте России, Викторе Бобкове, режиссёре, Заслуженном деятеле искусств, Вениамине Андрееве, писателе Юрии Иванове, художнике Викторе Рябинине.
Итак, очерки тех замечательных людях из одного со мной времени и о себе вошли в эту  книгу. Но писать-то я не бросаю, потому, что пока пишу, живу.
Попробуем жить дальше

А в этом очерке, хочу развеять миф о моём мужестве, иногда проскальзывающий в разговорах друзей, коллег и читателей. Дело дошло до сравнения меня с символом железной воли Николаем Островским.
На самом деле, хоть я на презентации своей книги пошутил: «Быть знаменитым некрасиво, но приятно», похвала за мужество перепутала адрес. Никакой я не образец мужества, а, скорее, его потребитель. Не рисуюсь, искренне говорю, мужественны те, кто со мной рядом - половины моего существа, ставшие моими глазами, мои супруги Наталья и Лена, дочь, зять, внуки, друзья и коллеги.
Мужественны многие люди, сохраняющие в этом жестоком мире, душевное тепло. эЭто тепло чувствую повсюду. Не упади на меня ночь, не узнал , бы сколько отзывчивых людей в, говоря словами Платонова, «прекрасном и яростном мире». Они поддерживают меня бережно и трогательно на входе в автобус или трамвай, подкатывая кресло в аэропорту и передвигая на нём меня по просторам аэровокзалов Храброво, Внуково, Шереметьево. Я не нуждаюсь в сочувствии, но отзывчивость людей, человеческая доброта греет душу. Чувствую её даже в воздухе литературных вечеров областной научной библиотеки, где слушают меня и читает мои творения Лена. Особенно
памятен вечер презентации здесь моей книги, когда большой зал и все проходы переполнили друзья, журналисты, писатели, читатели и очень важные для меня гости - родственники и коллеги героев очерков.
Живыми голосами заговорили страницы моей книги благодаря тем, кто был рядом с замечательными, выдающимися земляками, кто продолжает их в науке, дальних плаваниях, передает светлую память о них потомкам.
Будто пришли сюда сами корифеи отечественного кораблестроения Никита Севастьянов и Александр Архангородский. По-прежнему разыгрываются штормы в опытовом бассейне, испытывая модели новых судов на остойчивость методами Никиты Борисовича, а новое поколение учёных и студентов знает ответ на вопрос «делать жизнь с кого».
Как не хватало в этом зале седой головы Никиты Борисовича с его тяжёлой курительной трубкой, колышущейся над окладистой бородой, как чёлн над волной!
Пришли ученики Архана - так в студенчестве звали они Архангородского, о ком написал я очерк «Звёздные часы корабела», успев при жизни разговорить его о себе в первый и последний раз. Никому он даже интервью не давал и теперь, я ещё раз убедился, как важно было открыть калининградцам его выдающийся вклад в отечественное судостроение.
Вот звучат слова благодарности за  светлый образ отца – профессора Льва Шора от сына Александра, его достойного наследника, не уступившего отцу в таланте и науке. Очерк отразил судьбу обоих Шоров. Старший спас мою Наташу своей уникальной по тому времени операцией на желчных протоках, а младший, спустя тридцать пять лет повторил её, второй раз отведя от неё смерть. При первой операции он ассистировал отцу.
Многие события в моей жизни связаны с действующими лицами, а точнее сказать, с личностями, представленными в очерках в меру моих способностей. И поэтому я испытываю теплые чувства к их близким.
Меня обрадовало появление на презентации Татьяны – дочери Николая Ивановича Студенецкого - всеми признанного «рыбаком номер один», названного у меня в очерке рыбацким адмиралом. Он и в этой повести провожает меня в рейс, напутствуя экипаж содействовать журналисту. А Татьяна помогала мне иллюстрировать книгу «Солёные мили», доставая из семейного архива редкие фотографии капитанов СРТ. В День рыбака она самый желанный гость у старых капитанов в парке Студенецкого, где мы тоже встретились однажды.
Ещё одним подарком стала встреча с дочерью легендарного капитана Михаила Малаксианова - Натальей. О подвиге её отца я рассказывал в газете и книге.
С потомками немеркнущих рыбацких звёзд меня связывают узы особой родственности - они продолжение рода дорогих мне людей. Так мы со всей
семьёй моего первого капитана Героя социалистического труда Григория Носаля - с женой, дочерью, внуками и правнуками, - в библиотеке имени Соболева отмечали его юбилейный день рождения. И, опять же, оживали страницы моего очерка о нём. В тот вечер о покорении Атлантики говорили сами бесстрашные СРТэшники – его друзья капитаны, вспоминая первые походы в полярные широты.
Ещё одна дочь капитана СРТ значится в незафиксированном на бумаге списке моей родни. Это дочь Василия Нагаева, погибшего вместе с экипажем СРТ «Гонг» в 1952 году на промысле во время жестокого урагана. Трагедию десятилетиями скрывали от калининградцев, а когда Юрий Шебалкин и я вслед за ним, предали гласности историю гибели рыбаков «Гонга» и другого траулера «Ракеты», документальные подтверждения которой нам помогла найти Анна Васильевна Нагаева, встал вопрос об увековечивании памяти рыбаков, не вернувшихся с морей. Более десяти лет билась за мемориальную память об отце и его экипаже дочь капитана. О её мытарствах и той трагедии в океане я написал очерк «В роковом просторе моря». Год спустя после публикации в газете мы встретились с Анной Нагаевой на открытии мемориала погибшим в морях.
Журналист Александр Вин в последнее время часто меня беспокоит вопросами, на которые я ему охотно отвечаю, поскольку занялся он благородным делом: собирает воспоминания детей моряков.
На презентации моей книги экс - губернатор области, бывший командующий Балтийским флотом Владимир Григорьевич Егоров речь закончил шутливым резюме: «Борис, ты прав!» В контексте с тем, что сказал он обо мне, это прозвучало логично и всерьёз, несмотря на ассоциацию с известной репликой Горбачёва в адрес Ельцина: «Борис, ты неправ!»
При тёплом мужском рукопожатии мне сразу привиделось лицо Егорова: так много было ситуаций, когда оно было близко-близко. Какая из них возникла тогда в моём возбуждённом чествованием мозгу - не вспомню. Только сейчас, подумав об этом, они кинолентой прокручиваются в памяти:
- Балтийск. День Военно-морского флота, Командующий дважды Краснознамённым Балтийским флотом принимает парад кораблей. Меня он определил на катер с космонавтом Алексеем Архиповичем Леоновым: «Вам будет о чём поговорить»;
- Калининград. Картинная галерея. Фуршет. С бокалами вина ведём неторопливый разговор с Владимиром Григорьевичем. Меня отзывает Светлана Сивкова: «Познакомь с адмиралом. Надо поговорить о списанной подводной лодке для нашего музея», 
- Музей Мирового океана не только рыбакам, а и военным морякам очень важен, - сразу определяет суть проблемы Егоров, - решим этот вопрос оперативно, не сомневайтесь;
- Татарстан. Делегация Калининградской области во главе с губернатором Егоровым направляется на КамАЗ. Время расписано по минутам – протокол не терпит отклонений. И, всё же с пресс-секретарём Корецким мы предлагаем Владимиру Григорьевичу отклониться от маршрута, заехать в Елабугу к дому, где жила Марина Цветаева. «Спасибо, что напомнили. Конечно, сначала туда. Как я сам не подумал? »- живо откликнулся он, и кортеж свернул с главной дороги;
- Калининград. Администрация области. Комната отдыха губернатора. В ней, как в самолёте командующего, ничего лишнего. Владимир Григорьевич не обременяет секретаршу чаем гостю, сам заваривает: «Попробуешь мой - флотский. Он покрепче правильных…» Предлагает разговор не сковывать вопросами для интервью, а побеседовать по-человечески, можно и под диктофон: он уверен, что я не злоупотреблю доверием.












Фото: Владимир Григорьевич Егоров

В предыдущей книге о Егорове я не успел написать, а в этом очерке ограничился несколькими штрихами. Между тем его поддержка газеты и моей журналистской работы неоценима. Чтобы помочь газете решить проблему с бумагой, во время своего визита в Карелию он из Петрозаводска поехал со мной к директору Кондопожского комбината. Со мной о таком мизерном  заказе директор и говорить бы не стал, да и дальше отдела сбыта мне дороги бы не было.
Егорову я обязан своими эксклюзивными интервью с губернатором Санкт-Петербурга Владимиром Яковлевым, президентами: Татарстана - Минтимером Шаймиевым, Белоруссии - Александром Лукашенко. В конце личной встречи с каждым из них, он договаривался об интервью для областной газеты по свежим следам переговоров. В отличие от других руководителей, о которых я писал ранее, мне, в то время главному редактору, он не предъявлял претензии, а помогал. До сих пор я чувствую его надёжное плечо и физически его ощущаю, когда при наших встречах он, обволакивая своей аурой добра, дружески обнимает меня.
Так, я же писал о мужестве и, похоже, отклонился от темы. Но не далеко ушёл: мужество рядом со мной шагает в тех, о ком веду речь.
На презентацию пришли ветераны рыбной промышленности и, среди них, самый матёрый морской волк - капитан дальнего плавания Николай Митрофанович Старченко. Действительно, как в песне, он «ходил три раза кругом света и всё на свете испытал». Покорял Атлантику на СРТ, перегонял суда рыболовного флота всех типов за три океана и пятнадцать морей.
Зная, что не так давно он вышел из больницы, а тут ещё почти винтовая немецкая лестница на четвёртый этаж, я сказал ему:
- Ну, зачем же вы на эту гору поднимались? Я хотел передать вам книгу через капитана Бориса Хайретдинова.
- Боря, мне уже стукнул девяносто первый год. Я пришёл тебе сказать: «Догоняй!» - ответил отважный капитан.
Что ж, как говорит мой сверстник Боря Затопляев: «Попробуем жить дальше!» И писать…
;













ЧЕТВЁРТАЯ ТЕТРАДЬ ;
Сказка о морских волках

Время выветрило из моего Калининграда дух порта приписки рыбацких сердец. В нём уже не ощутимо дыхание далёких морей.
Деловой город только в летние дни вспоминает о своей принадлежности Балтике, устилая бледными и загорелыми телами её песчаный берег.
Близкое море под солнцем меняет тона подобно сливающемуся с ним небу, а в непогоду вздымает седогривые волны, напоминая старым рыбакам дальние штормовые широты. Но в этой морской курортной благодати не почувствуешь того отзвука  в душе, что вызывает холодная океанская безбрежность. Не подумаешь, что моря больше, чем земли.
Здесь, глядя с берега на линию горизонта, можешь легко вообразить явление другого  берега - шведского или польского. Это потому что смотришь на море с земли - и мысли у тебя приземлённые. Другое дело в море. Когда первый раз с верхней палубы своего парохода я увидел безбрежную даль вокруг, вся планета мне представилась голубым водяным шаром.
В те, шестидесятые годы город глубоко вдыхал запахи  рыбного промысла. Океаны и моря кормили область и страну. Три порта – рыбный, торговый и речной - переваливали миллионы тонн грузов. Сотни судов извещали берег о своём приходе и отходе.
Помню Калининград своей молодости, когда моё романтическое желание уйти в дальнее плавание обострилось знакомством с рыбаками - бесстрашными мореходами. Выглядели они такими, как все, но все были не такими, как они - одухотворённые морем люди. Очень хотелось быть своим среди них. 
Прошли года, более полвека прошло. В стае старых морских волков признали меня своим.
Так сложилась моя одиссея – самыми интересными приключениями в романтических и драматических рейсах оказались те, где героями были первые покорители Атлантики, чьи имена высечены на Памятном знаке, установленном на берегу Преголи. Рядом приткнулся к причалу музея Мирового океана, став экспонатом, старенький потрёпанный штормами СРТ. 
После возведения этого бетонного паруса, стало традицией у ветеранов в День рыбака собираться здесь. Есть что вспомнить, о чём поговорить. Город поддерживал тут атмосферу праздника - устраивались  концерты, ярмарки, гуляния. 
Для морских волков этот праздник как гудок парохода, зовущий в рейс, повод одеть форму, придав блеск орденам, галунам и знакам, взбодриться, встряхнуться, повидаться с друзьями.
Пишу, представляя эту повторяющуюся из года в год картину сбора ветеранов у Памятного знака. Вижу, идут члены Ассоциации морских капитанов во главе с президентом Петром Чагиным - дважды капитаном - рыбацким и пехотным, первым комендантом одного из районов взятого штурмом Кёнигсберга.
Фото: Капитаны дальнего плавания, слева направо: Мухин, Белозерцев, Козлов, Румянцев, Гешкелюк, Хайретдинов, Мезенцев

Улыбчивые лица, глаза светятся радостью встречи, солнце разглаживает морщины  на не утративших черты мужества лицах. Капитан Евгений Мухин фотографирует всю стаю морских волков с вожаком в центре. Потом становится рядом с Чагиным и я их фотографирую… Такие снимки на память делались каждый год. И с каждым годом ряды редеют. Отмирает род морской. Нет уже Чагина и, сменившего его на посту президента Ассоциации, Мухина, нет.
Всё чаще встречаются ветераны на поминках.
Короток век капитанов. Многие рано ушли от перебора стрессов. Из тех легендарных, кому Бог даровал долгожительство, был Евгений  Мухин. Он ушёл из жизни  на девяносто первом году. Ушёл тихо, город даже не встрепенулся, не вспомнил о своём Почётном гражданине, о капитане, прославившем область своим новаторством на всю страну. Но кому это теперь интересно? Те, кого я называю «новые прусские» считают, наверное, что того, что они не пережили, не было.
На прощании с  Евгением Мухиным его сверстник кавалер ордена Ленина стармех Иван Зеленов читал свои стихи о море, полюбившиеся при жизни его другу.
Капитан Мухин не подавлял в себе романтика, написал «Морские рассказы» - книгу замечательную, профессиональным маринистам на зависть. По ней бы будущим мореходам жизненный курс прокладывать. Но тираж был мизерным, на пенсию далеко не разгонишься.
Спохватиться бы: «Алло! Кто ищет таланты? Вот жемчужина, подберите!» Никому ничего не надо…
«Идёт охота на волков, идёт охота…кровь на снегу и пятна красные флажков», - пульсируют у меня в голове слова песни Высоцкого вслед за написанной строкой.  Кто в девяностых годах выступал в роли охотников, лишая опытных мореходов возможности нести свою вахту в рубках и  машинных отделениях - отдельная история в гнусных лицах.  Конечно, не те это охотники, что имеют дело с живой кровью. Но красные флажки для морских волков они расставили.
День рыбака 14 июля 2019 год. Традиционно тянется  к Памятному знаку покорителям Атлантики поредевшая стая морских волков. Кругом тихо и  скорбно. Не слышно над Преголей песен. Только радуют глаз флаги рсцвечивания, поднятые моряком-смотрителм на музейном СРТ. На этом  память о празднике рыбаков кончается. Первый раз город о нём начисто забыл.
Музей Мирового океана обычно устраивал в этот день праздничные мероприятия, но на этот раз, устами одного из руководителей заявил ветеранам: «Вам надо - сами и проводите». Что же, видимо интереснее здесь проводить коммерческие праздники, к примеру, День  селёдки, или День длинной колбасы.
На День рыбака стараются приехать в родной город моряки, которых судьба разбросала по свету. Позвонил из Нью-Йорка о своём прилёте капитан Володя Касаткин. В этом году своё возвращение в Калининград он связывает с решением проблемы увековечивание памяти о своих товарищах, погибших на промысле в Атлантике. 
Наконец, спустя шестьдесят шесть лет после катастрофы, унесшей на дно морское восемь рыбаков СРТ «Ракета», где он нёс вахту в роковой день и чудом уцелел, появилась мемориальная доска с их именами и именами всех ста восьмидесяти трёх рыбаков, оставшихся на дне морском в разные годы.
Кому только не пришлось напоминать о святом долге живых перед безвременно ушедшими, о рыбаках - жертвах рыбного промысла.
Отговорки чиновников иногда отдавали иезуитской парадоксальностью. К примеру: «А разве пчеловоды не рискуют? Так что, им тоже бронзовый монумент?» Или, первая реакция на предложение сделать мемориал в районе музея Мирового океана: «Тут не кладбище!»
После публикации моего очерка « В роковом просторе моря» о гибели СРТ «Гонг» и «Ракета» с обращением к губернатору помочь решить проблему памятника, я получил ответ на двух страницах рассказывающий, что требуется, чтобы памятник соорудить и установить, полный перечень нормативных документов. Интересно, прошёл ли подобные инстанции памятник шпротам в Мамоново или сому на берегу Преголи?
А может, готовивший мне ответ не осмелился дать газету самому губернатору? Зачем расстраивать высокопоставленное лицо описанием трагедии в море – вдруг и его пробьёт на слезу, как это было с некоторыми читателями «Калининградской правды».
 Но, всё же, год спустя после публикации, усилиями Ассоциации морских капитанов мемориальную доску у Памятного знака установили. Президент ассоциации Валерий Мезенцев нашёл деньги, те самые внебюджетные, с которыми чиновники легче решили вопросы соответствия проекта мемориала замысловатым требованиям нормативных актов.
Тихий солнечный день – день забытого праздника. Как обычно, в летней форме, сверкая золотом галунов, искря орденами и звеня медалями, идут морские волки знакомой тропой к бетонному парусу. Вот и Володя Касаткин в форме, соответствующей своей последней должности капитана-директора, пришёл сюда, перелетев через много раз перепаханную им Атлантику. Подошёл к мемориалу, опустился на колени, поцеловал доску с именами его друзей, его первого капитана.
Не сомневаюсь, в эту минуту он вспомнил, как они тонули, как сам случайно спасся, выловленный полуживым из пучины рыбаками, пришедшего на помощь траулера. Мысленно, наверное, возвращается в пятьдесят второй год - идёт во вторую сельдяную экспедицию в Северную Атлантику. Он – семнадцатилетний курсант средней мореходки – вышел в этот рейс матросом на СРТ 103 «Ракета».
В те роковые дни - с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа - с большим палубным грузом они подходили к плавбазе «Тунгус». С утра лежали в дрейфе, ожидая очереди на сдачу рыбы. После вахты Володя направился в свой носовой кубрик. Но тут подул свежий ветер, быстро набирая силу. Объявили аврал и он кинулся крепить на юте всё, что могло сорваться.
Траулер оказался в центре урагана. Ветер усиливался. Боцман Лёша Крюков крикнул ему: «Уходи!» А сам остался закреплять последнюю бочку. И тут судно накрыла громадная волна. Володя открыл дверь в рубку - увидел там окровавленного капитана. Оглянулся – боцман уже за бортом, держится за буй невдалеке от судна. Но его уносит. Буй выскочил, Лёша руки раскинул, как чайка на волне раскачивается, ещё несколько раз руками взмахнул в отчаянии… и исчез.
А вода уже залила трюм, радиостанция порушена, как-то ещё обеспечивает приём, но возможности откликнуться нет. Надежда – только на ракеты: может, кто увидит сигнал бедствия…
А ураган всё крушит. Даже если кто и заметил – рискованно к ним подойти. Все уже наверху. Спасательные круги посрывало, кто успел – в поясе. У Володи - ничего. А судно уже уходит под воду. И тут ещё одна громадная волна накрыла тонущих . Когда он вынырнул, рядом оказался его дружище Юра с кругом. Он дал ему за круг зацепиться. Они стали кричать, звать на помощь, завидев, что совсем близко от них какое-то судно. Спасителем оказался СРТ 468 капитана Юрия Климовича.
Володя Касаткин говорил мне, когда я записывал его воспоминания об этой роковой экспедиции:

- Конечно, уникальный случай, просто везенье, что услышали и увидели нас тогда. Днём в штиль брось за борт кочан капусты – не увидишь. Что говорить о штормовой погоде. Мы продержались минут тридцать в ледяной воде. На мне была только тельняшка и проолифенка. Поначалу оказались мы у форштевня, нас отбросило, траулер работнул назад, нам кинули круги на концах, пока подняли, ещё несколько раз макнули. У меня ещё сил хватило крикнуть: «Тащите за ногу!» А робу с меня снимали, когда уже сознание потерял.
Удивительное дело, адскую работу на СРТ Володя вспоминает, если не сказать в романтическом, то точно, в оптимистическом свете. Душный, вонючий кубрик, солёное мясо, пресная вода по мизерной норме, километры сетей, сотни тяжёлых бочек, изнуряющая болтанка. Впрочем, есть достоверные, без прикрас описания хождений за полярный круг самих капитанов. Например, книга «Уэловцы» Винера Опекунова.
- Мы считали, что иначе и быть не может. Затем в моря и ходили, - говорил мне Володя в одном нашем долгом диалоге по скайпу, выйдя на связь из Нью-Йорка, - Интересная у нас была жизнь. Есть о чём вспомнить, - и после нескольких эпизодов, рассказанных в связи с упомянутыми в разговоре калининградскими мореходами, как всегда заключил, - Боря, держись, нас мало, но мы в тельняшках!
Мне подумалось, неслучайно после встречи с капитаном Касаткиным Пахмутова и Добронравов написали песню «Звезда рыбака».
Полвека Касаткин не вылезал из морей. Исходил  все промысловые районы калининградских рыбаков, а это, считай, весь Мировой океан. Где только наши не тралили, какие шельфы, открывая, не облавливали ради рыбного разнообразия стола советского человека.
И отовсюду доставляли рыбную продукцию в российские порты транспортные рефрижераторы капитана Володи Касаткина. Их имена теперь мало кому говорят о красоте и мощи рыбного флота. Но мне хочется произнести вслух: «Днестровский лиман», «Солнечный берег», «Золотые дюны», «Сырве», «Прибой», «Лазурный берег».
Особой главой в описании его хождений по морям могла быть капитанская вахта на научно-исследовательском судне «Академик Курчатов» - флагмане флота Академии наук СССР.
Этот научно-исследовательский институт на плаву, где около тысячи квадратных метров занимали лаборатории учёных, водоизмещением девять тысяч восемьсот тонн, с мощными антеннами, семнадцатью лебёдками и уникальным оборудованием был порезан на иголки в индийском порту Мумбай. Якорь своего судна Володя мог увидеть в Москве на перекрёстке Нахимовского проспекта и Ново-Черёмушкинской улицы. Якорь этот, как крест на морском академическом флоте России.
Касаткин, получив за многолетнюю работу в море издевательскую пенсию, принял предложение переехать к родственникам в Америку.
Он говорит, старики там живут , как при коммунизме. Но сам вот живёт – не приживается, чувствует себя в длительном рейсе.
- Так и отмечаю дни, когда вернусь в родной порт Калининград. Каждый год…После долгой стоянки в Нью-Йорке возвращаюсь домой, - говорит на встрече с друзьями в День рыбака.
Его друзья-капитаны давно борются за достойную оценку своего трудового подвига. По отношению к рыбакам, эта фраза о подвиге не преувеличение. И, прежде чем писать о их пенсионной эпопее, надо сказать, чем они – ветераны плавсостава заслужили особое к себе отношение.
Надо представить, что за плечами у калининградских морских   
волков, какая неповторимая
история покорения океанов
и морей.
Фото: Встреча в День рыбака. Семьи Касаткина и  Хайретдинова,  ветераны Алексанян и Зеленов.

Мне попадались газетные публикации, о том, как осваивался рыбный промысел в первые послевоенные годы. Зимой сорок восьмого два месяца Балтика безумствовала. Постоянные штормы со снежными зарядами парализовали рыбаков.
Капитан МРТ-50 Петр Ермолаев, устав ждать у моря погоды, бросил вызов стихии. Как в опасную операцию на войне, в рейс он взял только добровольцев. Кто видел МРТ, может представить это судёнышко щепкой на гребне большой балтийской волны.
Но представить «мартышку» в работе с тралом по мачту накрытым волной и опытным мореманам сейчас трудно. А им удалось поднять полный трал. Когда, по возвращению в порт, улов взвесили, то оказалось, что он потянул на целых пять тонн. Даже в штиль редко кому так везло. Только у везенья Ермолаева была своя цена -отчаянный риск. Вслед за ним, тем же фарватером пошли в очередной рейс уже восемь траулеров.
 В «Реквиеме рыболовным судам Калининградского района…», написанном специалистами Балтийской государственной академии Российской Федерации, откровенно говорится, что в те годы, восхваляя подобный героизм, никто не думал о безопасности мореплавания. Начальство поощряло трудовые подвиги. Главное для них была рыба. Чем больше, тем лучше.   
Оценить труд капитанов – промысловиков, особенно в экспедициях, когда впервые осваивались новые районы Атлантики, ранее считавшиеся непригодными не только для рыболовства, но и для мореплавания вообще, тем более просчитать риск, которому они подвергались на промысле, никто не мог. Не было таких служб и специалистов было недостаточно.
Знаю, каждая промысловая операция – это риск, а в шторм этот риск удваивался, утраивался.
Плановый вылов каждого судна не подлежал корректировке ни на какие виды простоев, ни из-за штормов, ни по причине ожидания выгрузки, топлива и масла, или других обстоятельств. Колоссальная нагрузка падала на капитана, вынужденного рисковать, работая, невзирая на погоду, что порой приводило к трагедиям.
Наши суда вели промысел в семнадцати районах мирового океана. И надо вспомнить, где и в каких условиях.
Далеко не везде мне удалось побывать, но всё же, меридиан моих морских дорог пролёг от арктических широт до антарктических. Некоторые картины рыбацких трудов в отдельных районах помню хорошо. Помню остров Ньюфаундленд, полуостров Лабрадор, Лабрадорский пролив - весь во льдах, затуманенный, холодный. Тогда, в пятьдесят девятом году сюда мы пришли на БМРТ «Чернышевский» под командованием капитана Григория Носаля. Работали, рассекая льды, продвигаясь какими-то толчками - рывками. Кажется, судно всем корпусом чувствовало напряжение капитана, сутками не покидавшего рубку. Толстыми змеями лежали на слипе ваера и вот встрепенулись - пошёл за корму трал. Погода здесь не балует - от минус семи до минус семнадцати. Но надо покидать тёплые каюты, идти на палубу, в ледяную воду, стекающую с трала, чтобы выбрать улов.
Не легче выглядела работа поближе - на банке Джорджес (Северо – Западный район.). Постоянные туманы, висящие над морем все три месяца рейса. Подход к плавбазам возможен только по локаторам. Судоводителей выматывала  постоянная  работа по приборам.
Может легче было в южных морях? Рассказывали рыбаки, промышлявшие в Тихом океане, осваивая чилийский район. Там рыбные косяки перемещались из квадрата в квадрат очень быстро, постоянно меняя глубину. Из-за частых изнуряющих штормов здесь могли вести промысел только самые большие рыболовные траулеры, способные изготовлять продукцию на ходу.
А в другом тёплом районе, на Патагонском  шельфе под боком у Аргентины, обкатывались сдвоенные рейсы, где экипажи по году находились в море.
Кто ходил в такие рейсы, знает, что организм моряка работал на пределе человеческих возможностей. После требовалась длительная адаптация к берегу.
Суровый антарктический район осваивали маленькие китобойные суда в девятимесячных рейсах. Мне довелось испытать коварство роковых сороковых и пятидесятых неистовых широт на научно - поисковом «Атланте» но это был большой траулер, достаточно комфортный. А экипажам китобойцев  работать приходилось среди айсбергов в штормовую погоду, не имея возможности отдохнуть из-за стеснённых условий в кубриках, вибрации, шума, резкой постоянной качки. Кстати, постоянная вибрация на китобойцах, превышала норму  в 2 – 3 раза, что, по утверждению врачей наносит самый большой вред нервной системе.
Нелегко было и тем, кто на китобазе «Юрий Долгорукий» занимался разделкой  китов и вытапливанием жира. В цехах плавбазы температура доходила до плюс пятидесяти градусов.
В антарктических широтах вели промысел ледовых рыб наши БМРТ но и для них у Антарктики не было хорошей погоды.
Назвать работу промысловиков – рыбаков трудной, всё равно, что обозначить пустым звуком. Но надо представлять её специфику. Начинать можно с оторванности от берега, долгой разлуки с семьей. Продолжить - облучением от локаторов в дозах, превышающих нормы,  постоянной качкой, сменой  часовых поясов и времен года, частыми  перемещениями во времени, длинными  рейсами, употреблением опресненной воды. Всё это сказывалось на экипажах судов к концу рейсов терявших бдительность от усталости. По данным Инспекции безопасности мореплавания Калининградского района за период 1949-2007 год погибло  в морской пучине, на скалах рифов и у островов в разных частях Мирового океана тридцать девять судов, более двухсот моряков.
Всемирной организацией здравоохранения научно доказано, что моряки-рыбаки дальнего плавания, находясь по полгода и более в море испытывают большие физические и психологические перегрузки, в результате чего в организме наступают изменения психо–физиологических функций, что часто вызывает нарушение деятельности прежде всего сердечно-сосудистой и центральной нервной систем. Труд рыбака по экстремальности и нервно-психическому воздействию на организм человека может быть сравним с такими профессиями, как шахтер, летчик и даже космонавт. Статистика свидетельствует - только единицам капитанов, механиков и других специалистов рыбопромыслового флота здоровье позволяет работать в море до пятидесяти пяти лет. Остальные вынуждены раньше переходить на береговую работу по состоянию здоровья.
Всё это и относится к специфике работы рыбаков, забытой при назначении им пенсий.
Не захотели мириться с этим морские волки, отдавшие лучшие годы жизни адскому рыбацкому промыслу.
Одним из организаторов первых митингов стал капитан дальнего плавания Борис Хайретдинов.  Он поставил у трибуны на площади Победы раскладной стул,  положив на него фуражку с крабом.
- Мне стыдно стоять здесь в морской форме, - заявил известный рыбацкому флоту вице президент Ассоциации морских капитанов корреспонденту «Калининградской правды» Саше Иволгину. Кстати, сам Борис писал в газете о проблемах социального неравенства, защищая интересы ветеранов рыбной промышленности. Он призывал последовать примеру Москвы и Санкт-Петербурга – решить вопрос о надбавках к пенсиям из средств регионального бюджета. Будоражил безмолвствующих коллег: «Пора, господа мореходы, вставать с колен! Положение обязывает, ситуация вынуждает».
Он-то всегда крепко стоял на ногах, отличался тем, что называли активной жизненной позицией. С красным дипломом окончил Одесское мореходное училище. В Калининграде прошёл путь в капитаны на СРТ, испытал в морях первый катамаран из двух таких средних траулеров, ходил на больших научно-поисковых судах, обучал коллег – капитанов на впервые появившемся у нас японском тренажёре. И, как все морские волки, получил в награду нищенскую пенсию.
Митинги, протестное движение, понимал он, это полдела. На второй такой сбор униженных и оскорблённых рыбаков, Борис достал мощную технику. Но и усиленный динамиками голос плавсостава власть не услышала. Напомню, это происходило в ноябре 1999 года. Тогда же один из плакатов на митинге гласил: «Губернатору капитанскую пенсию»!
Напрасно ожидал Хайретдинов отклика на протестные акции ветеранов флота губернатора Леонида Горбенко, с которым вместе ходил в море. Бывший гидроакустик, видно, недолго помнил о своей рыбацкой практике. Не подумал он и о том, что нищенская пенсия унижает тех его бывших коллег, что добывали и изготавливали десять процентов всей рыбной продукции страны. И страна - в лице губернатора - должна бы о своём долге вспомнить.
Ассоциация капитанов по предложению своего вице-президента создала комиссию, которая разработала проект областного закона и экономическое обоснование доплат к пенсиям рыбакам, имеющим большой стаж работы в море. Профессионально, грамотно подготовил документы ветеран рыбного флота, кандидат экономических наук Рудольф Алексанян. Затраты оказались посильными для регионального бюджета, источники финансирования были определены такими, что никому не причиняли ущерба.
Лидер регионального отделения Партии пенсионеров Владимир Вуколов - в то время заместитель председателя областной Думы, возглавил рабочую группу по подготовке проекта Закона Калининградской области о ветеранах флота рыбной промышленности.
18 августа 2006 года состоялось заседание совместной рабочей группы. В нее вошли вместе с представителями Думы и Правительства от Законодательной гражданской инициативы  член правления Союза ветеранов рыбной промышленности Алексанян, Председатель КРОО  Союз ветеранов рыбной промышленности Шевченко, председатель КРОО «Ветеран флота» Соловьев.
Проект Закона предусматривал не огульную поддержку всех, кто работал на предприятиях рыбной промышленности, а только плавсостава, имеющего двенадцать с половиной лет для мужчин и десять лет для женщин, доплату к пенсиям две тысячи рублей и внеочередной прием в дома-интернаты для престарелых и инвалидов. Все расходы, исходя из численности в три тысячи человек, имеющих право на доплату, укладывались в сумму 72 миллиона рублей в год.
Дума была готова принять закон, но губернатор Боос подошёл к законопроекту с высокой меркой гуманизма:
- Пенсию надо увеличивать всем, - сказал он, отклоняя подготовленный документ.
Всем, в этой ситуации, означало - никому.
Президент Ассоциации морских капитанов попытался при личной встрече с Путиным получить его поддержку. Понимание, вроде, получил, но решения не последовало.
В одной из публикаций Борис Хайретдинов написал по поводу пенсий рыбакам: «Нам надо сейчас и сразу - потом нам уже ничего не надо будет». Написал он это двадцать лет назад. И что изменилось? Почти вдвое меньше стало морских волков. Многих из них за флажки загнала государственная неблагодарность. Тихая, без выстрелов охота на волков продолжается, пули равнодушия добивают последних из некогда большой стаи.
-Да, нет же, нет никаких морских волков, - объясняет учительница  первокласснику, введенному в заблуждение бабушкиным рассказом о прадедушке китобое, - есть морские львы, с большими ластами, гривами. Они рычат, как те львы, что в нашем зоопарке. Бабушка, наверное, хотела рассказать сказку о рыбаке и рыбке: «Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу».
Действительно, нет сказки о морских волках. Всем известно, сказки хорошо заканчиваются. В советской молодости, будущие морские волки пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Сказку про коммунизм сделать былью им не удалось, а вот дикий капитализм придумал для них свою страшную сказку, и она оказалась былью…
Теперь надбавкой к пенсии для морских волков может быть только память о их подвигах.
Капитан Евгений Мухин

Попасть на ремонт за границу у моряков считалось «большой шарой». Для меня эта «шара» обернулась счастливым случаем оказаться в составе экипажа транспортного рефрижератора «Финский залив»,  возглавляемого одним из лучших капитанов флота рыбной промышленности страны Евгением Ильичём Мухиным. Знакомство с ним и возможность неформального общения долгими вечерами оказалось, пожалуй, важнее познания вольного порта Гамбурга.
Родом Мухин был из отважного племени эсэртэшников - первых покорителей Атлантики. Свои хождения в полярные широты, падения траулера в штормовую пасть океана, описал в книге «Морские рассказы». Описал талантливо и по-морскому точно, умно и образно - писатели маринисты покурят.
Глянув на него, сразу понимаешь - перед тобой бывалый моряк. Красивый, пятидесятилетний, с приснеженной сединой головой - он обладал такой, видимо, врождённой способностью выражать лицом уважение к человеку, независимо от его служебного положения. Форму с золотыми шевронами носил только в необходимых ситуациях, а вот в спортивной форме пребывал всегда. Отличался атлетическим треугольником, не уступая стройностью  молодым членам экипажа.
Моря отметились на его лице чертами мужества и воли. А красив он был смолоду. Лариса, став его женой, забыла, зачем училась во ВГИКе, перестала сниматься в кино, подарила ему сына и дочь, всегда встречала  с детьми где-нибудь на безлюдном причале в Светлом, когда он возвращался в порт по каналу.
 
Фото: Лариса Мартыновна и Евгений Ильич Мухины

Лариса - компас его земной, сказочно-обворожительная, верная, надёжная жена рыбака. Как-то во время стоянки в Калининградском порту на борту «Финского залива» был устроен приём царственной особы - дочери Генерального секретаря ЦК КПСС. Партком Калининградской базы рефрижераторного флота стоял на ушах, стараясь произвести незабываемое впечатление на Галину Леонидовну - её глазами на флот посмотрит сам Брежнев. Но все были уверены - не подведёт Евгений Мухин. 
До визита в порт дочь генсека принимал Янтарный комбинат. Мне рассказывали, знающая толк в бриллиантах, Галина Леонидовна проявила хороший вкус и к уникальным янтарным изделиям. В музее предприятия пальчиком указала: «Мне это, это и это». Потом руководители комбината ломали голову, как и на что утраченные экспонаты списать.
Другое дело морской подарок - подарить карибскую ракушку - сущий пустяк. И уху заделать по рыбацки – не проблема. А вот увидеть мужские искорки живого интереса в глазах невозмутимого интеллигентного капитана любвеобильная гостья не смогла: партком такой сервис обеспечить был не в состоянии. Она в разговоре, который он воодушевлённо поддерживал, обращаясь к нему, постоянно касалась его руки, опускала свою нежную ладонь на его пальцы. Улучив паузу, бросила на него обволакивающий взгляд, тихо, чувственным голосом сказала: - Я такая же женщина, как все…
Он сделал вид, что намёк на её доступность, адресованный ему, не понял. Хотел сказать: все, такие как все - ему не нужны, нужны такие, как Лариса, но она одна.
Так я представляю ту ситуацию, восстановив её по скупым штрихам, вытянутым из Мухина, неохотно говорившего на эту тему.
Вот о море и рыбаках говорил он романтически - приподнято, не скрывая свою влюблённость в штурманскую профессию, в своё мореходное призвание. Я понял: в ходовой рубке он чувствовал судно частью самого себя, был слит с ним. И не только на СРТ, но и на гигантском транспортном рефрижераторе. Один интересный эпизод – спасение затерявшихся в океане английских моряков - мне для пересказа не хватает знаний судоводительского мастерства. Как нужно было неповоротливое огромное судно подчинить себе, заставить выполнять такие маневры, чтобы догнать, выйти на беспомощный надувной плот - кроху на гребне гигантской волны. Кажется, в рубке штурвал вспотел, телеграф разогрелся, и у вахтенного штурмана челюсть от удивления отвалилась, но к шлюпке подошли с ювелирной точностью.
После нашей командировки он дал мне дневники, что вёл на своих штурманских вахтах. Там преобладали романтические страницы, среди которых одна отдавала холодом смертельной опасности. Такая тревожная ночь выпала на его рыбацкую долю. Когда заштормило оказался он на шлюпке в конце сетевого трёхкилометрового порядка,. Вернуться на судно никакой возможности не было… Только к утру, когда распогодилось, он смог подняться н борт своего судна. Так познавал особенности дрифтерного лова.
-В море вся работа у рыбаков на всегда на грани риска, - размышлял Мухин , вспомнив этот случай, - А вот у капитана задача - не переступить эту грань и даже не приблизиться к ней. Предвидеть и избежать опасности для моряков и судов - в этом его искусство и мастерство… Тут голова должна работать как компьютер, мгновенно перерабатывать всю мореходную информацию, которой обладаешь, выдавать ответы на все вопросы, касающиеся безопасности мореплавания.
Есть у него знак, подкрепляющий эти слова – награда за 30 лет безаварийной  работы в море.
Он ходил на промысел с прославленными капитанами «первой волны», чьи имена увековечены на Памятном знаке покорителям Атлантики и другими, не менее заслуженными, матросами, мотористами, рыбмастерами и мастерами добычи в составе экипажей под его командованием, прошли трудный путь от рядовых до комсостава. Они зажигали свои рыбацкие звёзды над Балтикой и Атлантическим океаном…
Какими они были наши первопроходцы? Мы с Евгением Ильичём вспоминали Михаила Николаевича Малаксианова – основателя Калининградской инспекции безопасности мореплавания – капитана всех капитанов. 
Мухин хорошо знал Малаксианова по промыслу, швартовался к его плавбазе «Тунгус», видел в нём отважного морехода, спасавшего терпящие бедствие траулеры.
Моё знакомство с ним было береговым. Инспекция, которую возглавлял моряк - легенда, находилась в здании Рыбакколхозсоюза, где я работал в семидесятые годы. Моё интервью с ним в «Калининградской правде» под заголовком «Море - всегда испытание на мужество» передавали с судна на судно. Коротко напомню об описанном страшном кораблекрушении.
Во время Великой Отечественной войны, на беззащитных транспортных кораблях Дальневосточного пароходства Малаксианов ходил сквозь огонь с воздуха и из глубин в порты США за необходимыми фронту боеприпасами. В районе Алеутских островов, на пути из Ванкувера во Владивосток, мощный взрыв потряс его пароход «Павлин Виноградов».
В шлюпке с 29 моряками он боролся в Тихом океане со стихией, голодом и холодом. Их девятерых выживших, полуживых, подобрали случайно на шестой день…
На пароходе «Ола» с распухшего тела старпома Малаксианова срезали одежду и обувь. Была угроза гангрены и ампутации ног – они потеряли чувствительность. Потом он заново учился ходить по земле, чтобы снова уйти в море.
Направление в Калининград он воспринял словно боевое задание. В 1949 году на СРТ-109 «Румб» Малаксианов вышел в Атлантику капитан-флагманом группы промысловых судов. Рассказывал мне о том промысле, как о «первобытной» работе на палубе. В первых исландских экспедициях ещё не было ни сететрясных, ни посолочных машин. Вручную, рывками, встав друг против друга, вытряхивали рыбаки улов из сетей. Работали на пронизывающем насквозь ветру под солёным душем от перескакивающих  через низкий борт СРТ волн. Вручную тянули из воды набухшие поводцы. Зюзьгой – своеобразным сачком из мелкой дели часами накидывали на посолочный стол сельдь, руками перемешивали её с солью. Впрочем, Мухину о работе на СРТ рассказывать не надо - лучше слушать его воспоминания. Хотя сам он охотнее говорит о других. Один из вечеров мы с ним посвятили былому на промыслах. Он вспомнил известного капитана СРТ «Гарпун» - героя  Социалистического труда Авенира Сухондяевского, как на Балтику выходил он без промысловых карт и опытных рыбаков. Квадрат, где отдать трал определял «по слухам», зацепился за грунт и на дне морском оставил траловую доску. А после, раздобыв в Клайпеде доски и промысловую карту, вытралил в своём первом рейсе шестьдесят восемь тонн рыбы. Это был по тому времени самый большой улов на Балтике. Рассказывал Мухину Авенир Павлович об особенностях плавания в новых районах: на севере, у Шпицбергена, чтобы пройти в бухту, не оборудованную навигационными знаками, они спускали шлюпку, отвозили на берег бочки с мазутом и, установив их на самых высоких горах, поджигали, затем другие суда шли на свет ими созданных маяков. Сам Мухин пришёл в экспедиционный флот, когда калининградские «эсэртэшки» после Балтики освоили Северное море и Норвежское. - СРТ на хорошей волне – скорлупки Ты это знаешь,- говорил мне Евгений Ильич, - Но наши настырные промысловики первыми доказали, что там - в Северной Атлантике - ловить рыбу можно не только летом, но и штормовой зимой. Вот это были моряки! Сильные, отчаянные! Они подстроились к штормам, приспособились сельдь ловить урывками. Только утихнет море – мечут сети. Так началась круглогодичная калининградская работа на морской ниве. Урожай с гектара моря, говорят, больше, чем с земли. И глубина «пахоты» больше…
Там, в Гамбурге за чаем, несколько вечеров Евгений Ильич рассказывал мне о новаторстве экипажа «Финского залива» в эффективном использовании производственных мощностей. Рассказывал увлечённо, так, будто речь шла о необычном морском приключении. И на самом деле, тут была новая для рыбаков романтика труда, открытая экипажу капитаном. Транспортный рефрижератор первым в рыбной промышленности страны механизировал процессы и успешно освоил пакетные перевозки мороженой рыбы, передав опыт всему флоту.
А всё начиналось с привычки Мухина вникать во все судовые дела досконально, пропускать через себя, испытывать на себе. Самый современный в восьмидесятые годы его красавец «Финский залив» был ему люб и дорог, всем был хорош, кроме одного… Когда, при напряжённой разгрузке БМРТ, капитан устроил себе подвахту и рядом с матросами в холодном трюме потаскал «на брюхе» короба мороженой рыбы – двадцать тонн за четыре часа - он уже не смог смириться с существованием этого каторжного труда на таком классном судне. И, изучив в порту работу докеров на электропогрузчиках с захватами на доставке коробов рыбы, разработал свои схемы  для механизации работ в трюмах. В его экипаже появились обладатели новой профессии – матроса-механизатора, которые имели три свидетельства: матроса, лебёдчика, водителя электропогрузчика.
 
Фото : электропогрузчик в трюме

- О соревновании звеньев в трюме на электропогрузчиках, можно было писать репортажи, как с хоккея, - говорил мне Мухин, - Кстати, было у нас звено Мальцева. И он, подобно знаменитому однофамильцу, постоянно лидировал.
Очерки о «Финском заливе» и его капитане заняли несколько полос газеты «Калининградская правда» и были приложены к ходатайству Ассоциации морских капитанов о присвоении  Мухину звания Почётного гражданина Калининграда.
На девяносто первом году своей долгой активной жизни его приковала к постели болезнь позвоночника. Но сдаваться без боя он не хотел, нашёл комплекс нужных упражнений и пошёл в наступление на свой недуг. Последний наш разговор с ним по телефону меня обрадовал.
- Боря, докладываю: дошёл до окна, которое у меня выходит на Преголю. Вижу Памятный наш знак. Хорошо смотрится. Прямо таки золотится парус в солнечном луче, - сказал он, как всегда молодо звучащим, приятным голосом.
В дурные годы, когда нависла угроза над этим Памятным знаком покорителям Атлантики, когда этот обветшалый монумент решено было снести, Мухин поднял тревогу. На торжественном собрании общественности города в Доме культуры рыбаков накануне профессионального праздника тружеников моря он первым выступил, высказал всё, что на душе у всех ветеранов рыбаков  наболело.
Взволнованная речь о драматической судьбе рыбацкого флота, развале некогда мощной рыбной индустрии, а теперь о покушении на память тех, кто своим героическим трудом вырастил этот город, прошибла чиновничью  совесть. Представители городской власти пообещали поддержать Ассоциацию морских капитанов. По горячим следам её тогдашний президент Пётр Чагин  и Евгений Мухин проложили свой курс по кабинетам мэрии, решая главный вопрос - финансирование реконструкции памятника. На этот раз дело правое победило.
Кстати, став президентом Ассоциации морских капитанов после Чагина, Евгений Ильич упорно отстаивал интересы рыбаков, выступал, где только возможно, бомбил письмами правительство области и страны.
Ассоциация капитанов - его последняя морская вахта. До неё он тринадцать лет оставался на службе капитаном – наставником в Институте океанологии имени Ширшова. Только в восемьдесят три года позволил себе заслуженный отдых. И то не надолго: его ждало море общественной работы…
Иногда разговор со мной он заканчивал словами: « Ну, пока, до связи!» Но в последний раз просто дал отбой. 
Через несколько дней капитан Мухин навсегда покинул порт приписки своей души.
А я вижу Евгения Ильича на мостике  «Финского  залива», рассекающего Балтику. Мощная была кильватерная струя, бурлила и пенилась вода за кормой. Но потом смыкались воды  и след корабельный исчезал. Не так ли по жизни проходит моряк? И в этом земная судьба легендарных мореходов ...
Дважды капитан Пётр Чагин
В морях наши пути не пересекались. С капитаном дальнего плавания Петром Афанасьевичем Чагиным я познакомился, когда морские волки выбрали его своим вожаком - президентом Калининградской ассоциации морских капитанов.
Вот тогда мы и сделали несколько рейсов в необозначенное на картах море Бюрократии, покачиваясь на волнах чиновничьей демагогии. Но об этом ниже. А до горе - моря было у Чагина сорок три года хождения в реальных штормовых морях, из них тридцать семь - капитанских.
Сибиряк Петр Чагин в юности не мечтал о морях. Штормовать в далёкой Атлантике его привела послевоенная судьба. Пацаном он мечтал служить в Красной армии. По комсомольской путёвке попал в военное училище и, закончив его, в июле 1941 года командиром роты оказался на передовой. После ранений младший лейтенант Чагин прошёл курсы усовершенствования кадров командного состава. Его батальон одним из первых штурмовал Кёнигсберг. Он так вспоминал об этом в одном газетном интервью:
-  Шестого апреля сорок пятого года, после бомбёжки и артобстрела города-крепости, была пущена ракета. Пошли танки, а за ними мы - пехота. Мы вошли в Кёнигсберг с юга, со стороны Прейсиш-Эйлау. Нам противостояли многочисленные фольксштурмовцы всех возрастов, и гитлерюгенд был – их вооружили фаустпатронами. А это устройство простое: заложил фаустпатрон – гранату с хвостовиком и только нажимай. Погибали танки наши и бойцы. Эпизоды уличных боёв, снятые фронтовыми корреспондентами, можно увидеть в областном архиве. 
Тем, кто имеет хоть какое-то представление о войне, не нужно пояснять, что делает пехота при штурме фортов, бастионов и дотов, и где в бою место командира стрелкового батальона. По фрагментам воспоминаний Чагина можно представить его - двадцатипятилетнего комбата - в уличных  боях при штурме Кёнигсберга.
Советский проспект (у немцев Генерал Лицманштрассе) и все другие улицы были так перекрыты, чтобы танк не смог пройти. Город надёжно защищали три пояса оборонительных сооружений – валы, крепости, форты. Все перекрёстки главных улиц были оборудованы дотами и дзотами. В каждом угловом здании первый этаж закрывали  железобетонные балки, кладкой кирпича, мешки песка – там стояли пушки и пулемёты.
А чем был он сам защищён? Выцветшей гимнастёркой? Не там ли комбат Чагин, на той самой «штрассе», что упомянул в своём воспоминании о штурме, получил несколько ранений…Те пулемёты, о которых он сказал «стояли», стреляли, поливали огнём пехоту, рвущуюся к центру города. И по тем самым улицам, где не могли пройти танки, он шёл со своими бойцами.
И, более шестидесяти лет спустя, он, к слову, может воссоздать эпизод боя, будто всё происходит здесь и сейчас.
-Вот, - стоя у окна мэрии, он рукой указывает мне на Северный вокзал, - Там была тяжёлая перестрелка уже после подписания Ляшем «Акта о безоговорочной капитуляции». А там, где сейчас штаб Балтийского флота, обречённо оборонялись власовцы…
Не назову Петра Афанасьевича человеком словоохотливым или умелым рассказчиком. О таких людях говорят: «Он знает жизнь!» И, когда он говорил о пережитом, это звучало текстом за кадром документальной ленты:
-Девятого апреля Кёнигсберг пал, А десятого в 11 часов утра я направился к бункеру Ляша и  в это время со стороны университета открылась стрельба. Ко мне подбежал полковник, крикнул: «Нагнись, нагнись! У них фаустпатроны и пулемёты!» Мы укрылись за руинами, полковник вызвал по рации танк. Подошла самоходная установка и армейская радиостанция. Среди наших сидел немец-антифашист. На груду развалин вынесли динамик и немец зачитал обороняющимся листовку. В заключение он сказал, что если через три минуты не прекратится обстрел, здание будет разрушено, все погибнут. Мы подождали немного… Команда поступила такая: «Если не сдаются – уничтожить!» Самоходка выстрелила по первому этажу. Фашисты решили сдаться – появилось белое полотнище, привязанное к карабину. Им приказали выходить с поднятыми руками, всё оружие оставить на месте. Мы пересчитали сдавшихся в плен, их было шестьдесят. Под конвоем пленных отправили в лагерь на нынешней улице Александра Невского.
Пётр Афанасьевич – очевидец первых мирных дней Кёнигсберга  .
 - Когда мы поднимались в гору к королевскому замку, навстречу выбегали из подвалов молодые люди, размахивая руками – белорусские, смоленские, украинские девчата и женщины с детишками. Они рассказывали, как  привезли их сюда и на Южном вокзале продавали. Каждый немец мог приобрести себе раба, при этом щупали бицепсы, в зубы заглядывали, осматривали как  животных. Какие слова они нам говорили! Родненькие, спасители… Повторять – расплачешься…
В те дни, встречая бывших узников концлагерей, сталкивясь с потерявшими кров и дом мирными кёнигсбержцами, он уже знал, что на его плечи ляжет ответственность за них. Еще в конце марта получил приказ маршала Василевского с заданием открыть четвертую  военную  комендатуру (в нынешнем  Московском  районе).
Капитан Чагин приступил к своим обязанностям в Управлении Военного коменданта города и крепости Кёнигсберг после выписки из госпиталя. Штурм оставил глубокие следы на его теле.
Память его надолго сохранила облик места работы - разрушенной цитадели. Во время прогулок по городу с друзьями он рассказывал:
- вот здесь, где сейчас завод «Электросварка» немцы производили корабельные пушки и шестиствольные минометы, а напротив Кафедрального собора близ могилы Канта, был разрушенный танковый завод, рядом – в здании биржи – изготавливались патроны и другие боеприпасы. Я уж не говорю о подземных военных заводах на окраинах. Тут все нацеливалось на производство смертоносного оружия. Поскольку мужское население мобилизовал вермахт, работали повсюду люди из оккупированных фашистами районов.
В городе начал командовать первый комендант – генерал Михаил Васильевич Смирнов, в подчинении которого находился Чагин. Поручений и забот - невпроворот: надо засыпать окопы, воронки, собирать брошенные боеприпасы, оружие, военную технику, взять на учет местное население и обеспечивать питанием…
Этот мертвый после штурма Кёнигсберг поручено оживить - запустить пекарни, наладить электроснабжение, водопровод, канализацию… Эта мирная работа проходила не без риска для жизни.
Местное население было настроено на встречу с победителями- мстителями за варварство фашистов. Офицеры военной комендатуры первыми ломали этот психологический барьер, решая проблемы кёнигсбержцев. 
В большой жизни Чагина прошлое часто сталкивалось с настоящим, особенно когда защищал права рыбаков-ветеранов, сменивших шинели на робы.
О его рыбацком прошлом надо рассказать несколько подробней.
После демобилизации армейский капитан, естественно, не мог сразу попасть на флотскую, рыбацкую работу. Проще было другим офицерам, с которыми его потом свели морские пути-дороги, подводнику Дмитрию Камкину и командиру военных тральщиков Лазарю Шухгалтеру - им быстро доверили капитанский мостик. А ему, пехотинцу, сначала пришлось поработать на берегу в отделе кадров управления экспедиционного лова.
Капитан, в то время, среднего рыболовного траулера Евгений Ильич Мухин, рассказывал мне о первой встрече с Чагиным:
- Перед очередным рейсом в Северную Атлантику мне надо было решить вопрос в кадрах о комплектации экипажа. Инспектор, к которому направили, стоял у небольшого стола. Представился просто, на вопрос об имени отчестве ответил – Пётр.  Я заметил , как смотрел он с завистью на шумную братию в полуболотниках и грубых свитерах… Недолго завидовал Чагин нашим уэловским морякам. Он заочно закончил «мореходку» и ходил штурманом на СРТ.
Что знал о рыбном промысле и о рыбе в те первые послевоенные годы пехотный капитан Чагин? Что сельдь, по расхожей морской подначке, водится в воде, преимущественно подсоленной.
В Калининграде он впервые увидел салаку, кильку, рыбца, снетка и угря. С последним у него связан прямо-таки комический случай. Он рассказывал: - Однажды принесли мне свежевыловленных угрей. Я их завернул в бумагу и положил в кухонный шкаф. Когда вечером собрались друзья, пришли девушки - медсестры из госпиталя, я похвалился, что есть свежая рыба. Одна бойкая подружка тут же изъявила желание показать свое кулинарное мастерство, пошла на кухню. И тут мы услышали истошный крик. Поспешили на помощь. Девушка в обмороке лежала на полу, а рядом из развернутого ею бумажного свертка расползались извивающиеся угри. Видно она приняла их за змей. Мы быстро привели ее в чувство, но угрей она так никогда и не попробовала.
Сам же он в море познакомился с деликатесами из всем известной  сельди. Селёдочка, жирная норвежская, слабосоленая под рюмочку и на берегу хороша! Но не каждому дано испытать высшее блаженство от неё - свежайшей, запечённой в судовой духовке. Только моряки, ходившие на СРТ, могли полакомиться такими «жучками» из отборной самой крупной сельди. Они получали это в награду за изнурительный труд. И штурман Чагин намаявшись с сетями и бочками после тяжёлой подвахты, получал её тоже. 
В первом же рейсе на СРТ «Гвардейск» у Банки Джорджеса он попал в жестокий шторм.
-Мне этот шторм показался страшнее штурма Кёнигсберга, - сказал Чагин.
О покорении Атлантики, работе СРТ за полярным кругом ему нередко приходилось вспоминать, а, точнее, напоминать тем, кто промысел сравнивал с береговой работой. Что сказать о мясе, подвешеном на вантах, просоленном морской водой, о сетях, что выбирали вручную, когда сетный порядок растягивался на километры. С чем сравнишь образ жизни на СРТ?
Но так по жизни сложилось - приходилось напоминать чиновникам, «имеющим ванную и тёплый клозет», об  адском промысле  рыбацком,  которому отдал шесть лет хождений на СРТ. Он писал в газетных статьях и говорил на различных собраниях и совещаниях по проблемам рыбаков убедительно, опираясь на собственный опыт.
О капитанской карьере Петра Афанасьевича мне известно немного.
В официальной биографии перечислены такие, известные калининградским рыбакам суда: - производственные рефрижераторы «Светлый», «Альбатрос», транспортный рефрижератор «Финский залив», плавбазы «Ленинские горы», «Уральские горы», «Крымские горы», «Фриц Геккерт», «Остров Атласова», танкеры «Люберцы», «Калининградский нефтяник». Своего постоянного судна у него не было, и приходилось в короткие сроки овладевать тонкостями управления современными крупнотоннажными судами, командовать новыми незнакомыми экипажами.
 
Фото: Пётр Афанасьевич Чагин

Не стану лакировать своего героя. В его морской жизни всякое бывало. На ПР «Рудный» при швартовке к ТР«Финский залив» он сделал новенькому транспортному красавцу вмятину, ставшую, как выразился капитан Мухин, отметиной на всю оставшуюся жизнь.
Можно понять, с каким чувством, встретил Евгений Ильич Мухин подменного капитана Петра Афанасьевича Чагина, когда тот пришел принимать «Финский залив» на время его отпуска… Мухин боготворил свое судно, он принимал его с колыбели на судоверфи во Франции, в те годы не было равного «Финскому заливу» современного рыбного транспорта. И, хотя он не упрекал Чагина за первый «поцелуй», но хорошо о нем помнил. Скрепя сердце передал свое судно на рейс в юго-восточную Атлантику.
 Беспокойство оказалось напрасным, более того, проходя Бискайским заливом «Финский залив» спас семнадцать иностранных моряков. И прошло это без шума и пыли, без звона в СМИ. Участники спасательной операции были награждены именными часами. А сам Пётр Афанасьевич будто и не помнил об этом ярком эпизоде. О том, как спасал Чагин испанских рыбаков, мне рассказал капитан дальнего плавания Сергей Дмитриевич Тараращенко. Он передал мне пожелтевшую станицу газеты «Маяк» где опубликован рисунок с натуры рефмеханика Браканова. В свете судового прожектора – спасательный плотик и катер с испанскими рыбаками.
В ту ночь «Финский залив» спешил за грузом рыбы в Анголу. Погода была свежей, над Бискайским заливом висел туман, но сквозь пелену тумана примерно в два часа ночи вахтенный штурман заметил вспышки ракет. Капитан Чагин без промедления изменил курс и, как только выяснилось, что на спасательных плотиках и катере люди, приступил к операции по их спасению. Надо было зайти с наветренной стороны к пляшущим на гребнях волн плотикам, чтобы они могли безопасно приблизиться к высокому борту рефрижератора. Только капитанам таких крупных судов понятно, чего стоит это маневрирование гиганта близ крошечных плавсредств. Чагину удалось поставить судно так, что с плотиков рыбаки смогли уцепиться за штормтрап и подняться на борт «Финского залива». По распоряжению капитана каждого спасённого сопровождали матросы палубной команды. Боцман выдал всем сухую одежду, судовые врачи оказали необходимую помощь, в кают-компании накормили горячей пищей.
Как заметил Сергей Дмитриевич, Чагин организовал все так четко, как будто наше судно только и занималось спасением моряков. Капитан затонувшего испанского сейнера рассказал: - они лежали в дрейфе с тралом. В тумане их огни не заметил танкер. Этот английский танкер разрезал их сейнер пополам и, как ни в чём не бывало, отправился дальше. Корма с тралом сразу ушла на дно, а носовые помещения, где находился экипаж, еще продержались какое-то время на плаву. Кто в чем был, кинулся к спасательным плотикам и катеру. Рыбаки уже потеряли надежду на спасение, когда заметили «Финский залив», стали палить последними ракетами.
На выходе из Бискайского залива на внешнем рейде порта Виго за испанскими рыбаками пришли два буксира. Прощание было трогательным. Спасённые не сдерживали слез...
Когда я однажды Чагина спросил, было ли что-то экстремальное в его хождениях по морям, он ответил:- Всё как у всех. Морская стихия не поименно пытает - тут все равны.
Когда он сошёл на берег, навсегда покидая капитанский мостик, весь рыбный флот уже раскачивали ветры приватизации. Ещё живые крупнотоннажные суда резали на металлолом, продавали за гроши, официально, конечно, представляя, что они своё отработали и ничего не стоят. Морякам только оставалось вспоминать слова большевистской песни: «Творили мы работы – богатство для других…» Наши траулеры, плавбазы, транспортные и производственные рефрижераторы перешли в  собственность бизнес-адмиралов. Край мощной рыбной индустрии прощался со своей былой славой кормильца области и страны.

В эти годы Пётр Афансьевич Чагин вынужден был ходить по морям Бюрократии, защищая права ветеранов, тех легендарных покорителей Атлантики, за чей счёт восстанавливался Калининград. Они имели право на прибавку к пенсии, даже по той простой причине, что работали постоянно за Полярным кругом. Эти хождения далеко не всегда заканчивалось причалом Успеха.
Чагин поддержал организатора митингов ветеранов плавсостава вице-президента Ассоциации морских капитанов Хайретдинова, создал комиссию из профессионалов, чтобы требования подкрепить пакетом документов. К сожалению, отстоять права рыбаков им не удалось.
Пытался Чагин убедить губернатора в необходимости сохранить медсанчасть рыбаков. Приведу цитату из его письма Боосу: «Для нас, коренных жителей, живущих здесь с апреля 1945 и с 1947 годов, многих поколений наших наследников, вошедших в многочисленную семью рыбаков славного города Калининграда, стоявших у истоков создания рыбной промышленности, всё это не безразлично, огорчительно, воспринимается с душевной болью. Поэтому мы не можем быть безучастны к судьбе того, что создано за счёт нашего многолетнего труда в суровых условиях стихии океанов.
И этот крик души утонул в море Беспамятства. Медсанчасть так и не сохранили. А позже нависла угроза над Памятным знаком покорителям Атлантики. Этот обветшавший монумент решено было снести. Тревогу поднял капитан Мухин. На собрании посвящённом Дню рыбака, Чагин первым пригласил его на трибуну, зная что Евгений Ильич выскажет всё, что наболело на душе у всех капитанов.
Так и получилось: взволнованная речь о драматической судьбе рыбацкого флота, развале некогда мощной рыбной индустрии, а теперь о покушении на память тех, кто своим героическим трудом вырастил этот город, прошибла чиновничью совесть. Представители городской власти пообещали поддержать Ассоциациию морских капитанов. По горячим следам её президент и проложил свой курс по кабинетам мэрии, решая главный вопрос - финансирования реставрации памятника. Удалось осуществить и другой проект – Музей рыбацкой славы.
Не успел Пётр Афанасьевич при жизни решить одну проблему, тяжёлым камнем лежавшую на его сердце: увековечить память рыбаков, не вернувшихся с морей. Не было  ни камня, ни плиты с именами. Такая мемориальная доска появилась только в 2018 году.
А мемориальная доска Петру Афанасьевичу Чагину была установлена на стене дома №72 на Аллее Смелых раньше. Там, в утлой комнатёнке за журнальным столиком писали мы одно из обращений от имени ассоциации, когда Петру Афанасьевичу нужно было помочь.
Его сухощавую невысокую фигуру, доброжелательное выражение открытого лица, ещё помнят многие калининградцы. В таких лицах – личностях – история нашего города.
Рамок очерка не хватит на описание деятельности Чагина в ветеранских организациях. Не случайно на соискание звания «Почетный гражданин
города Калининграда» кроме Калининградской ассоциации морских капитанов, его кандидатуру выдвинули Калининградский совет ветеранов, общественный комитет ветеранов военных комендатур города и крепости Кенигсберг, а также Калининградский областной Совет ветеранов войны, труда, вооруженных сил и правоохранительных органов. Звание Почётного гражданина было присвоено Петру Афанасьевичу Чагину в двухтысячном году.

От чего каменеет сердце

По улице Красной шёл человек. С ним шёл его век. Уходил отмеренный ему отрезок пути после трёх лет от начала столетия.
С каждым шагом, предназначенный ему, неведомо кем и где, путь, сокращался. Мысленно он оглядывался на пройденное: дорога могла оборваться в любой момент.
Шёл по улице Красной пожилой человек, с виду обыкновенный. В сером костюме, подчёркивающем офицерскую выправку, белой рубашке с синий галстуком украшенным позолоченным якорем - зажимом. Седая голова местами отливала желтизной, схожей с цветом лица - красивого, мужественного с голубыми, добрыми глазами.
Шёл человек не спеша, тяжело дыша, чёткими шагами, не допуская старческого шарканья. Когда тупая боль в сердце заставляла остановиться, он делал вид, что что-то разглядывает - цветы, фасады старых домов. Поднимая тяжёлые веки, смотрел на запылённые окна, ожидающие желания жильцов навести чистоту.
Дойдя до поворота на Тупиковую улочку - к своему дому – он прислонялся к ограде немецкого коттеджа. С угла открывался вид на балкон, где появлялись, то дочка, то внук - продолжение его жизни. Она могла быть иной, не подведи здоровье. Уже оформлялись документы на присвоение ему – капитану первого ранга – адмиральского  звания, как предательски выстрелил в грудь инфаркт.
Представлял я его в образе героя своего рассказа. Образ, прообраз, живший со мною рядом, склонял меня – журналиста к художественной прозе. Но по мере осмысливания его жизненного пути, я ощущал беспомощность своего воображения. Такое уже со мной было при попытке сделать брата прототипом героя рассказа, и это вылилось в автобиографическую повесть. Теперь всё повторяется с другой родственной душой, с моим обожаемым тестем: он взорвал мою память своей неповторимой судьбой, своей войной… Зачем придумывать ему другое имя, дарить его судьбу выдуманному персонажу?
Мысленно давно я хожу рядом с ним по улице Красной – серой в дожди, под солнцем прекрасной. Длиннющая, она тянется от центра города – проспекта Мира и выползает на окраину, где ещё до семидесятых годов обитали городские коровы.
Сколько раз промерял он эту улицу своими шагами – быстрыми, в первые годы прихода на Балтийский флот с Северного, и, более тяжёлой поступью - после выписки из госпиталя. По моим подсчётам получается более пяти тысяч дней. Но ему было не до счёта шагов и дней: хватало повседневных забот и переживаний.
Красная улица, по сути, вся его жизнь. Она, как заголовок к биографии Якова Холодкова - красногвардейца, краснофлотца, насквозь красного большевика, шестнадцатилетним ушедшего  на войну с белыми. Это в честь таких, как он названы красными улицы по всей стране.
Если бы не такие как он, фанаты революции, не было бы пропитанной красной символикой страны. Может быть и хорошо было бы, подумает иной читатель, без увековечивания победы большевиков цветом крови, но что свершилось, то свершилось. Улица за историю не в ответе. Она не ведает кому обязана именем своим, не помнит своих пешеходов, не хранит их следы. Но мы-то её, беспамятную оживляем своими мыслями. Нам часто приходит в голову то, что могло быть там, где держим свой путь. Кто тут жил, ходил? Может по этой Красной, когда она была Шрёттерштрассе, вышагивал подводник, торпедировавший тральщик Холодкова? Всё могло быть из того, что можно предположить. А вот то, что точно произошло на Красной у небольшого озера обрамлённого высоким кустарником. Из-за этих зарослей ночью стреляли в Якова Ефремовича, прострелили шинель. Он назвал это пропиской во взятом штурмом городе. Кто стрелял? Прицельно или наугад? Никто не знает. Пуля - дура могла убить умного человека, но ему повезло.
Не ради красивого захода в тему пишу я о Красной улице, дыша в спину Якова Ефремовича Холодкова, своей судьбой связанного с её именем. Эту связь высвечивает моё воображение, вдохновлённое его биографии. По этой улице он нёс на своих плечах историю страны, своей семьи, песчинки истории, так и не свершившейся мировой революции.
Седой больной человек. Задумывался ли, что всю жизнь идёт по одной Красной улице? Вряд ли. Это мне приходит в голову, когда думаю о нём. Приходит строкой из Багрицкого «Чей путь мы собою теперь устилаем?» В конце улицы, где бродили городские коровы, теперь хоромы новых богатеев. На той его, протянувшейся через всю жизнь, Красной улице не было для него никакой роскоши - всё вершилось во имя коммунистического будущего, классовой борьбой, гражданской войной, лишениями, испытаниями.
Далеко – далёко в Кустанае начинался его революционный путь. По документам семейного архива с помощью его скупых комментариев стало возможным описать этапы этого пути. Позже, благодаря некоторым дневниковым записям, я смог представить его в том времени и в тех условиях.
Октябрьская революция с опозданием докатилась до Кустанайского уезда, где четырнадцатилетний Яков вместе с отцом Ефремом Никитовичем занимался малярными и живописными работами. Тогда он ещё не осознавал, что с питерскими матросами сюда пришла его судьба. По семейной линии предначертана была совсем другая дорога, им был унаследован талант, нуждающийся в развитии. Уже с девяти лет отец-художник взял его в подмастерья. Заказов у Ефрема Никитовича всегда было много: кустанайцы считали его талантливым живописцем. Каждое лето они расписывали одну из сельских церквей.
Отец был талантлив и беспечен, свои работы щедро раздаривал, на деньги, полученные от удачно проданных картин, кутил, дурил, удивляя чудачествами народ. Как-то, чтобы нарисовать один арбуз, купил целую телегу, выбрал нужный, остальные раздал. Лошадь купил, нарисовал, а потом выгнал её кнутом за ворота - пусть на свободе гуляет...
Сыну Якову он дал свои практические уроки живописи, привлекая к росписи церквей и мечетей, оставляя работать за себя, когда запивал.
Дед Якова Ефремовича стал художником благодаря счастливому случаю. Приметил его на самарской станции проезжий генерал, восхитился рисунками, забрал с собой в Петербург. Там устроил Никиту в художественную академию. В горнице дома Холодковых красовался автопортрет деда Никиты. По воспоминаниям внука, это был портрет маслом: седая коротко стриженая голова, строгий взгляд тяжёлых глаз, на лбу несколько глубоких морщин, бледно-жёлтое суровое лицо с серебристыми усами.
По воспоминаниям Якова Ефремовича вторая жена деда появилась в Кустанае в чёрном платье с красивыми кружевами вокруг шеи и на рукавах. Она полюбила внука и, кто знает, может повела бы его по стопам деда, увезла в Петербург. Но оттуда пришли революционные матросы и зажгли в нём совсем другие страсти. Линию Холодковых - художников продолжили уже внук Якова, его любимец внук Вовчик и правнучка Танечка. А от дореволюционного времени остался у него похвальный лист с красивыми цветными портретами императора Николая Второго и императрицы.
В декабре семнадцатого года в Кустанае ещё действовали органы временного правительства - слишком далёк этот город был от центра переворота. Только к исходу года солдаты 246-гопехотного полка, поднятые прибывшими сюда пятьюдесятью питерскими матросами, заняли все уездные учреждения, телеграф, почту, свергли временное правительство, образовав военно-революционные комитеты.
Яков был на площади среди тех, кто с восторгом встретил сообщение о смене власти. Ему надолго врезался в память звенящий голос командовавшего моряками Чекмарёва, его выброшенная вперёд рука, как продолжение пулемётной ленты, слова о победе народа над угнетателями, душителями свободы, эксплуататорами. Он внимал, понимал о чём речь. Ещё бы! Он ждал этого часа. Его старший брат Дмитрий уже два года в большевиках, назначен комиссаром почты.
Брат присоединился к матросам. Под командованием Чекмарёва они разоружали офицеров полка, а затем занимались реквизированием хлеба. Сто тысяч пудов загрузили в состав и отбыли к себе - в колыбель революции.
Без особой радости провожали кустанайцы тяжеловесный хлебный состав.
Юный Яков не разделял возмущение своих земляков действиями новой власти. Не всё надо отбирать, не всё делить, считали несогласные с большевиками.
 Но красная власть держалась недолго. Изгнал её Колчак, наказав всех не успевших скрыться её представителей, жестокими пытками, убийствами, изнасилованиями… Скрывался в деревнях Яков, зарабатывая на жизнь малярными работами. Брата Дмитрия арестовали, бросили в тюрьму. Но час белых тоже был недолог. Взбунтовалось местное население, вооружилось, оборудовали свой бронепоезд пулемётной платформой, к ним подоспели бойцы Тухачевского, колчаковцы еле ноги унесли.
Яков был среди красноармейцев освобождавших брата из тюрьмы. Тогда он оказался рядом и познакомился с первым военным комиссаром Кустаная Никитой Фроловым, с которым судьба его сведёт через сорок лет в Калининграде.
Но это оказался не последний арест Дмитрия. Кустанай переходил из рук в руки. Сегодня красные - завтра белые. «Свои» белые и бело-чехи, шедшие в бой во весь рост, стреляя на ходу, вызвав страх у красноармейцев выбили их из города.
Тогда, летом восемнадцатого года вновь был арестован Дмитрий. Его не поставили к расстрельной стене вместе с другими большевиками и им сочувствующими, а бросили в тюремную одиночную камеру. Управлять Кустанайским уездом взялось Временное сибирское правительство. Людям стали демонстрировать возвращение государства и правосудия. Измученного допросами и пытками Дмитрия предали суду. У Якова Ефремовича сохранился приговор, который гласит о том, что «мая второго дня 1919 года, по указу Всероссийского правительства Кустанайский военно-полевой суд в составе председателя штабс-капитана Ясакова, членов суда: подпоручика Крылова, прапорщиков Глухова, Арапова и Тюлюлейкина при делопроизводителе прапорщике Чернышёве, выслушал дело о  Николае Горихине и Дмитрии Холодкове, обвиняемых по 102-й статье Уголовного уложения о наказаниях нашёл, что показаниями опрошенных на суде под присягою свидетелей, установлено, что по занятию города Кустаная мятежниками с пятого по восьмое апреля с целью уничтожения существующего государственного строя, означенные подсудимые приняли предложения мятежников исполнять должности Холодков - комиссара почтово-телеграфной конторы, Горюхин – его помощника. Что подсудимый Холодков явился в штаб Красной армии, подчинившись не силе, а требованию, переданному через его бывших сослуживцев по почтово –телеграфной конторе, что Холодков и ранее, при существовании советской власти назначался комиссаром почтово-телеграфной конторы. На основании вышеизложенных данных, суд приходит к убеждению в виновности Холодкова и Горюхина в преступлении, предусмотренном статьёй 102-й Уголовного уложения»…
Суд приговори двадцатишестилетнего Дмитрия Холодкова к пятнадцати годам ссылки на каторжные работы.
И вновь Красная армия освободила Дмитрия. Но наказание белых оказалось страшнее каторги: пытки лишили его разума. Младший брат Яков привёл домой Дмитрия, не узнающего родных, говорящего с самим собой, что-то выкрикивающего то плача, то смеясь. Глядя на него, Яков чувствовал, как в нём нарастает ненависть к белогвардейцам. Поэтому, с приходом в Кустанай регулярных частей Красной армии он сразу же записался в добровольцы. Шёл ему в ту пору семнадцатый год. В своей автобиографии он напишет: «В то время я понял, что такое есть власть, каких видов и красок она бывает».
Осенью девятнадцатого года он подал заявление о вступлении в ВКП(б), получив рекомендации сослуживцев - большевиков. А в начале двадцатого года стал членом  партии.
Вихри гражданской войны бросают его с Западного фронта на Северный. Как и в чём он проявил себя на этих фронтах, мне не рассказывал, но тот факт, что его семнадцатилетнего избрали секретарём коллектива коммунистов батальона, говорит за него.
Куда его только гражданская война не забрасывала? Вот получив назначение в стрелковую дивизию, прибывает в Петрозаводск и отправляется на фронтовую линию политкомом. Через несколько месяцев приходит вызов в партшколу Петрограда. Там же, после курсов, работает в военно-окружной продовольственной комиссии. Потом возвращение в родные кустанайские края на ответственную работу в губкоме ВКП(б). И тут его ждало продолжение войны, на этот раз с бандитизмом в Урицком, Денисовском, Фёдоровском районах. Что это было? Почему бунтовал народ? Как понять тех, кто в борьбе за народное счастье убивает народ?
Мне хотелось услышать от Якова Ефремовича какую-нибудь яркую историю из его гражданской войны, его красных дней. Каким-то образом у него оказались целые папки его личных дел, с анкетами под сотню пунктов. Когда мы их паковали, из одной вылетела тряпочка с текстом, написанным несмываемой краской, о том, что Холодков Я. Е. сотрудник ЧК. Тут я уши навострил в ожидании комментария. Он понимающе улыбнулся, уловив заинтересованность в моих глазах:
- Ничего интересного за этим нет, - сказал, повертев в руках тряпочку, - что сегодня скажешь о шпионе-самоучке, внедрённом к «белякам»? Святая наивность! Кто из наших придумал в сапог под подмётку запрятать эту тряпицу, не вспомню. Это на случай, чтобы свои в расход не пустили. Да вовремя передумали… А я на память оставил.
На мои наживки-намёки память тестя не клевала. Как внедрялся в Белую гвардию, где, ходил ли в атаку против своих? Нет, не цепляли его такие вопросы, не вызывали желания припомнить яркий эпизод, развернуть какую либо картинку. Один штрих он обозначил, отвечая на мой прямой вопрос, после того как уклонился от предыдущих: было ли страшно?
- Страшно было всегда. Каждый трусит по-своему. У меня всё внутри колотится, а тело не дрожит, не выдаёт. Сейчас я пожинаю плоды страхов, разрушавших меня изнутри, плоды переживаний, сомнений, укоров совести.
- Но, когда ты - сила, когда не ты боишься, а боятся тебя, чувствуешь себя смелым: смело в бой идёшь за власть советов… Вы же командовали продотрядом, - продолжал я провоцировать тестя на хоть что-то детальное, дающее возможность мне написать о его гражданской войне, участии в раскулачивании.
Он посмотрел на меня с сочувствием. «Рад бы помочь, да ничем не могу», - говорил его взгляд.
- Я не уверен, что поступал правильно. Более того, казню себя за это, - горестно произнёс он слова приговора собственной совести.
Наверное, у него было о чём рассказать. Будь он прообразом героя художественного рассказа, я бы додумал полные драматизма сцены выгребания до зёрнышка хлеба у крестьян. Но мой герой что говорит, то говорит. Совсем не то, что я ожидал услышать, напичканный знаниями из истории КПСС и запрещенной литературы. От его живого участия в истории нас отделяет тридцать пять лет разницы в возрасте. И, всё же, даже по одному пронзительному рассказу Бабеля «Колывушка», потрясшему меня, не могу представить его в подобном действии.
В тот день, когда мы говорили о его участии в коллективизации, ему больно было вспоминать о том реальном раскулачивании, когда кулаком в кровь выбивали из трудолюбивых крестьян всё нажитое, потом добытое. Вспоминать слёзы тех, кто виноват был в том, что лучше других пахал и сеял. Он и в своих дневниках ничего об этом не написал. И вот черта под невысказанным – пережитым: «Я не уверен, что поступал правильно. Более того, казню себя за это»
- Тогда я впервые почувствовал, как болит сердце. Раньше я и не знал где оно, не чувствовал его, - добавил только один новый штрих к той ситуации Яков Ефремович.
На тёмно-красной «Истории ВКП(б)» лежала стопка его лечебных карточек и рентгеновских снимков. Наверное, они врачам нужны, раз он их хранит. Анализы, анамнезы, симптомы, диагнозы. Вот они –  дневники жизнедеятельности его организма. Глядя на них, мне подумалось, не в этой ли книжке, что под ними, источник многих хвороб, доведших его до сегодняшнего состояния и кислородной подушки минувшей ночью?
Мы разбирали этажерку, связывали книги и папки, стирая пыль с толстых фолиантов партийной литературы.
Яков Ефремович не хотел расставаться с постановлениями и решениями конференций и  съездов партии. Когда он мог заглядывать в эту чуть ли тысячестраничную томину «ВКПб в резолюциях и решениях»? Может ещё до войны, когда преподавал в Военно-морской академии…
Он горестно прищуривает глаза. Синеватые круги под ними сегодня обозначились ярче обычного, выделяя гармошки страдальческих морщинок. Так дают о себе знать почки. Поздновато вспомнили о заслуженном партработнике, живущем в коммуналке. Нет у него сил на переезд.
- Куда мне всё это? Ничего с собой не возьмёшь, - говорит, стряхивая пыль с колен своих коричневых лыжных штанов.
 Накануне была тяжёлая ночь - одна из многих  в минувшем году. Дочь бегала в аптеку за кислородной подушкой. Дело шло к очередной госпитализации в обкомовскую больницу, что рядом - на Комсомольской улице. Там он иногда сменяет своего коллегу по парткомисссии обкома - Кузнецова. Они только рады, что не совпадают в сроках лечения в стационаре.
,Другое дело, когда в палате вместе с ним оказывается его земляк и тоже один из кустанайских большевиков первый военный комиссар - Никита Степанович Фролов. Правда, он хоть и постарше, но покрепче. У него «мотор» не барахлит, попадает в больницу, как сам говорит, не на капремонт, а на профилактику.
Им есть что вспомнить. Когда Фролов приходит к Холодкову, они в разговоре не забывают кустанайцев. Яков Ефремович достаёт свою коллекцию фотографий - десяток больших снимков с партийных форумов казахских, кустанайских, московских с участием их делегаций. Колоритные люди - и по одежде и выражению лиц. Видно любили фотографироваться партийные провинциальные активисты. Добрую половину снимков они с Фроловым вместе со своими воспоминаниями отправили в исторический музей Кустаная. Но не всё, конечно. Кроме книг да архивных бумаг не было у Якова Ефремовича никаких семейных реликвий. Даже от отца - художника ни одной картинки не осталось.
- Тебе надо побеседовать с Фроловым. Вот у него были истории… И рассказать красиво он сможет, - посоветовал  мне Яков Ефремович.
 Фролов охотно откликнулся на моё предложение «тряхнуть стариной» он рассказывал, как писал. И начиналась публикация его словами: «Майский день догорал за степью…» Из своей ясной памяти он извлёк интересную историю о казахском Гавроше, воровавшем патроны у белогвардейцев. Его звали Петька, а на могиле написали - Пётр Великий. Погиб он от выстрела часового оружейного склада. Очерк о мальчишке даже не имевшем фамилии, я так и назвал «Пётр Великий».
Когда они с тестем уходили на веранду, оттуда было слышно, как ворошат степняки кустанайскую историю, доносились реплики: «Помнишь Яша!», «Знаешь, Никита…» Хотелось бы всё слышать, да неприлично прислушиваться. Но чаше всего дверь на веранду - кабинет была открытой, да и моё присутствие их не смущало. Напротив, иногда их  интересовало, что думает молодёжь о прошлом и современной политике.
Особую дискуссию у них вызвал своим разоблачением культа личности Сталина тёзка Фролова - Хрущёв. В дыму от «Примы», раскуриваемой в янтарном мундштуке, лицо Якова Ефремовича становилось бледнее обычного.
Казалось, ему бы аплодировать Никите Сергеевичу, а он материт его каким-то малоэтажным, совсем невыразительным в его устах, матерком. Я даже не предполагал, что он знает такое о чьей-то маме, что может себе позволить выругаться. Но ему было известно о Хрущёве нечто не всем доступное, что позволило ему сказать:
- Нет у него морального права выступать от имени людей с чистой совестью…
Среди жертв культа личности были его близкие родственники, командиры, высокие флотские чины. Он слышал грохот чекистских копыт за своей дверью, когда арестовывали его соседей сослуживцев. В те годы, в те дни моряки приходили домой на короткий отдых, после которого не все потом возвращались на борт корабля. У Якова Ефремовича чемоданчик, с необходимыми на случай ареста вещами, тоже стоял наготове.
Тревога за семью постоянно ходила с ним в дальние плавания. До тридцать седьмого года их было четверо – жена, две дочери и сын. А к началу войны прибавился ещё один сын и дочь.
Как их воспитывала жена, он не очень-то представлял, поскольку на берегу подолгу не задерживался. Надеялся, что она - Александра Васильевна Суворова - действует в духе своего полного тёзки-полководца.
Второй сын родился в чёрном тридцать восьмом году, когда напротив детскй кроватки стоял зловещий фанерный чемодан. Был у него и хороший кожаный - от деда, но он бы понравился НКВДэшникам: тогда останешься без вещей. О «чистоплотности» этих товарищей он имел представление. Он не знал, в чём провинились его командиры, каким вредительством занимались, в каких заговорах участвовали. Только понимал, что его могут забрать уже за то, что их знал и за то, о чём не знал, не донёс. Однажды, коснувшись этой темы, заметил:
- Парадокс - друг гения и палача.
Казалось, ему, прошедшему без замечаний партчистку двадцать девятого и тридцать третьего годов, выпускнику морского отделения Военно-политической академии имени Ленина, ещё курсантом входившим в комиссию по чистке партии, чего было остерегаться. С тридцать пятого года в течение двух лет он - военком дивизиона торпедных катеров, в тридцать восьмом году начальник политотдела учебного отряда ТОФ. Годы его службы совпали с временем разгула репрессий на Тихоокеанском флоте.
В первые месяцы тридцать седьмого года репрессии встретили скрытое сопротивление в партъячейках, где ещё сохранялся дух внутрипартийной демократии. Поддерживать этот дух старался и военком дивизиона Холодков. Но вскоре флотских коммунистов стали мобилизовывать на борьбу с подрывающим изнутри боевую мощь страны вражеским элементом. После громкого суда над «врагами народа» Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими на ТОФ поступила команда по проведению массовых оперативных мероприятий по изъятию противников советской власти, шпионов и диверсантов. В кратчайший срок таковых было изъято шестьдесят шесть, о чём в Москву полетел победный рапорт о разоблачённых предателях, контрреволюционерах, агентах иностранных разведок. Среди них оказывались опытные подводники, высококлассные специалисты по военному оборудованию, кадровые офицеры, прошедшие горнило гражданской войны, высшее командование флота. Знакомые имена, сослуживцы, те, кого знал военком Холодков лично, как людей с безупречной репутацией. С вопросами к сотрудникам НКВД идти было напрасно и опасно - в лучшем случае они ссылались на тайну следствия, обычно же интерес к судьбе «врага народа» вызывал подозрение. Можно было ненароком попасть в число участников очередного заговора, находящегося в разработке. 
Нет, он не знал, каким путём добываются признательные показания о завербованности японской разведкой, передаче секретных данных, заговорах и подготовке диверсий, участии в военно-фашистских шпионско-диверсионных троцкистских организациях.
Ему и в голову не приходила мысль о самоубийственной политике НКВД «очищающего» армию и флот от лучших кадров - потенциала защиты Отечества. Он полагал, что те, за кого он мог поручиться, арестованы по ошибке, по недоразумению. Тогда, в тридцать восьмом году, он начальник политотдела, решился выйти на командующего флотом флагмана второго ранга Николая Герасимовича Кузнецова с ходатайством за офицеров, в невиновности которых не сомневался. Кузнецов в то время сам пребывал в недоумении от происходящего: командиров арестовывали, даже не ставя его в известность. По этому поводу он обратился с письмом в ЦК, о чём доверительно сообщил Холодкову, объясняя, почему не может повлиять на Наркомат внутренних дел.
 Читаю в Интернете материалы о репрессиях тех лет на Тихоокеанском флоте. Трагические судьбы, уложенные в скупые справки, вызывают тяжесть на душе. Командиры, офицеры, цвет флота, изгаженные ложными доносами, оговорившие под пытками себя и других, приговорённые к высшей мере, напоминают теперь о себе только фамилиями и местами службы. Командующий Кузнецов в своих воспоминаниях писал, как однажды, усомнившись в  предательстве офицера, своего однофамильца, которого хорошо знал по службе на Черноморском флоте, потребовал доказательства его вины.  Это происходило после того, как он добился оповещения командования об арестах на флоте. И ему предоставили собственноручное покаяние. Знакомый почерк, написанные уверенной рукой чёткие слова: «Я признаю себя «врагом народа»…
Шёл роковой тридцать восьмой год. Вскоре и нарком Смирнов, представивший это «неопровержимое» доказательство, сам оказался «врагом народа», как и член Военного совета Волков, убеждавший молодого тридцатитрехлетнего командующего в том, что арестованные офицеры только маскировались под преданных партии коммунистов. Оба были расстреляны.
Там - во Владивостоке - на краю России, партия руками НКВД очищала от внутренних врагов Тихоокеанский флот. Начальник политотдела Холодков не был сторонним наблюдателем. Давая положительные, объективные отзывы об арестованных коммунистах, онсам рисковал разделить судьбу кого-либо из них. Однако, кривить душой он не умел и громкие фразы о военно-фашистских заговорах не заглушили в нём голос собственной совести. Несмотря на сомнения в виновности тех, кого он лично знал, в целом троцкистско-бухаринский процесс воспринимал по-партийному, доверяя верховному суду и ЦК. И чему тут удивляться? В дурмане пропаганды не такие головы «плыли». Понять это помогла мне книга Лиона Фейхтвангера «Москва, 1937 год», унаследованная от Якова Ефремовича. Великий писатель, постигший тайны истории христианства, исследовавший многие глубины веков, поверил в справедливость советского правосудия. Писатель открыл в лице Бухарина и других большевистских лидеров образ необыкновенного человека-коммуниста, раскаяние которого потрясает своей искренностью и мужеством, когда он публично признаёт себя врагом народа и советской власти. Не мог же Фейхтвангер описать такие изощрённые пытки, когда человек признаёт себя врагом самого господа Бога.
Наверное, можно то время назвать смутным. Невозможно представить себя в нём: никому не дано предугадать по какую сторону могилы, вырытой для человека, мог бы ты стоять. То ли со стороны, с которой расстреливают, то ли среди тех, кто на её краю ждёт выстрела. На такую мысль настраивает Солженицин «В круге первом». Парадокс то в том, что и те, и другие были за Россию. И тут надо вспомнить высказывание Якова Ефремовича, что пародокс - друг палача. Оно возникло из пережитого.
Не знаю, задумывался ли он над своей ролью в происходящем тогда. Судя по известным мне фактам, действовал он по совести. Помню, как пришёл к нему на Тупиковую бледный, усталый старик в выцветшем синем плаще. Он долго искал по городу, где живёт Холодков, с трудом нашёл. Очень хотел встретиться после реабилитации ещё пять лет назад. В своём деле он нашёл единственный положительный отзыв о себе начальника политотдела учебного отряда Холодкова.
Могу только предположить, что никуда он не мог уйти от мысли о власти, на которую уже невозможно повлиять снизу. Не мог человек под её лемехами не чувствовать, как глубоко его зарывают перепахивая всё общество, ставшее благодатной почвой для нового государства. Стальные лемеха, закреплённые однажды железным Феликсом, пропахивают одну за другой борозды, запахивают зёрна демократии так, чтобы никогда они не пробились наружу.
Уверен, его огорчали частности, а в целом он верил коммунистическим программам, решениям съездов, верил в таких, как сам, честных, преданных людям большевиков, способных влиять на чиновников, бюрократов. Эта вера не позволяла ему сомневаться в линии партии: верным ли путём она ведёт товарищей? Да, он писал в своей автобиографии, что рано стал разбираться в цветах власти, но в зрелом возрасте не смог разобраться в её мозгах. Так мне думается. А как он сам мыслил в тридцать четыре года, наблюдая водоворот репрессий на флоте, нам доподлинно не дано узнать. Можно лишь опять выдвинуть фанерный чемоданчик, представить вживую грохот чекистских копыт за дверью, его побледневшее лицо, руку на груди, где усиленно заколотилось сердце. Домысел мой в этом фрагменте подтверждает диагноз «аритмия», датированный тридцать седьмым годом. Как-то он невзначай заметил: «Пошаливало у меня сердце и в тридцать восьмом». Какие стрессы были тому причиной, история его болезни умалчивает. О них я мог прочитать в «Истории ВКП(б)» издании тридцать девятого года. Понятно, речь там не персонально о нём, а об им пережитом.
Есть рай воспоминаний, есть боль. Ему досталось боли с избытком. Делился он ею неохотно, да и самому рассказывать – всё заново переживать. Мне тоже история его и таких как он людей с чистой совестью, сердца которых искалечивало красное время, отяжеляли душу. Нельзя было их  носить в себе, но отражая в очерке, невольно сострадаешь, переживая всё заново. Так я понимаю профессиональный долг.
Самые тяжёлые испытания выпали на его долю с назначением в сорок третьем году на действующий Северный флот. Первые полгода – заместителем командира по политической части отдельного Краснознамённого дивизиона тральщиков, затем вплоть до сорок восьмого года на ответственной должности политработника в эскадре кораблей Северного флота. О политработе на кораблях в условиях войны он говорил так:
 - Тут приходилось нам – атеистам - руководствоваться библейской аксиомой: «вера без дел мертва». Офицер на корабле должен стрелять не словами. Не болтать мы приходили на флот, а воевать.
Что за этим суждением мне ответила скупыми словами его анкета. «Принимал личное участие на кораблях в боевом тралении, в конвоировании транспортов с оружием и боеприпасами - своих и союзников, в поисках и затоплении подводных  лодок противника, отражении воздушных атак фашистской авиации. Участвовал в пятидесяти боевых операциях, прошёл на тральщиках шестнадцать тысяч боевых миль». Много это или мало? Ответ могла дать торпеда или бомба, которой всё равно, сколько за тобой операций и миль. Лучший, реальный ответ дают награды – ордена: «Отечественной войны» первой степени, «Боевого Красного знамени» и «Красной звезды», медали: «За боевые заслуги», «За оборону советского Заполярья» и другие... диагноз «грудная жаба».
В его боевых операциях особое место занимает участие в Антарктических конвоях - эти его шестнадцать тысяч миль, включающие маршруты караванов в две тысячи миль из Англии в Мурманск с военной техникой, боеприпасами, продовольствием - всем, что нужно фронту, чтоб устоять и победить вермахт. Те арктические конвои Черчилль называл самым страшным плаванием в мире. На долю Северного флота выпала самая опасная часть маршрута караванов, сопровождая которые нужно было держаться ближе к кромке льдов, подальше от аэродромов люфтваффе. Моряки в борьбе с полярной стихией получили испытания, сравнимые с теми, что были у первых покорителей полюсов. Они едва успевали обкалывать лёд, как нарастали на корпусе новые глыбы, угрожая кораблю потерей остойчивости. Кожа оставалась на металле, если слетала рукавица. Штормы, волны высотой в гору, на которые корабли взбирались, как на американские горки, ледяные волны, захлёстывающие палубу, всё это в равной мере испытывали английские и русские экипажи. Я об этом  пишу со слов английского ветерана, видя в той ситуации моего капитана третьего ранга Холодкова. Несмотря на то, что от северной стихии тоже погибали суда, он арктическую погоду не считал самым трудным в сопровождении каравана, несравненно больше было потерь от фашистской авиации, надводного и подводного флота. Жестокие, внезапные атаки противника были опасней стихии, особенно в белые ночи. Его тральщикам доставалась нелёгкая борьба с волчьими стаями немецких подводных лодок.
На его глазах вспыхивали факелами танкеры, уходили на дно грузовые суда с бесценным грузом, разыгрывались жуткие сцены гибели моряков. Но по горящим и штормовым туманным милям до мая сорок пятого года семьдесят восемь конвоев доставили более четырёх миллионов тонн грузов, в том числе семь тысяч самолётов, пять тысяч танков и машин, а также медикаменты, топливо и сырьё. Память его хранит те цифры, не доверяя бумаге. О них не принято было напоминать в годы последовавшей холодной войны, как и о потерянных союзниками ста одном корабле и более трёх тысячах моряков торгового флота и военно-морских сил погибших от взрывов, пожаров, потонувших в  ледяной воде. Живыми были для него эти цифры, лицами искажёнными от ужаса, сотнями лиц больших экипажей военных кораблей – своих и союзников.
Но самое страшное в плаваниях конвоев, из того, что он называл «страшнее смерти», было в невозможности прийти на помощь в трагических ситуациях. Если один корабль подрывался, другому нельзя было останавливаться. Кроме опасности взорваться самому, действовал строгий запрет отклоняться от курса
До конца дней своих он не мог отойти от потрясения, пережитого в сорок четвёртом году от гибели транспортного судна «Марина Раскова». Как выяснилось позже, на борту было триста восемьдесят пассажиров: зимовщики, их жёны и дети, военные моряки Северного флота. Судно быстро ушло под воду, но те, кто ещё мог рассчитывать на чудо спасения не могли получить его от сопровождавшего конвой североморского военного корабля. Обычно спокойный, уверенный голос с какими-то свойственными ему уважительными к собеседнику интонациями, в те минуты, когда он рассказывал об этой душераздирающей картине, начинал дрожать, между словами появлялись долгие паузы. Ему хотелось, чтобы люди моего поколения узнали и о таком трагическом лике. Он доверил мне приоткрыть ужасную страницу войны, когда у человека есть возможность спасти от смерти других, а он не имеет права её реализовать. Парализованный, он стоит на ходовом мостике, чувствуя себя соучастником преступной расправы над теми, кто с последним глотком воздуха  уходит под воду. Видит  широко раскрытые в ужасе глаза женщин, детей, слышит крик и стон самого ледяного моря, не желающего принимать невинные жертвы. Говорил мне, вспоминая тот кошмар, что не мог закрыть глаза, замороженные ужасом происходящего. Не мог отвернуться от моряков, отчаянно цеплявшихся за плоты и шлюпки, раненых, окровавленных, беспомощно соскальзывающих с обледенелых бортов переполняющихся водой искорёженных шлюпок. Вид ада потряс моряков его экипажа так сильно, до такого помутнения сознания, что двое матросов бросились за борт с безумной мыслью доплыть до тонущих и сами погибли в ледяной воде.

Он вернулся домой совершенно седым. В сорок один год от прежнего цвета волос следа не осталось. «Не потеряв голову, что по волосам плакать», сказал жене, горько пошутив, перефразируя известную пословицу.
Несопоставимо, но так это было. Самой большой трагедией в своей жизни отметил он в дневнике провал в партийно-политической биографии. В том же сорок четвёртом году на двадцать четвёртом году безупречной службы партии ему вынесли выговор за упущения в работе возглавляемой им парткомиссии эскадры Северного флота. Видно военные партократы забыли, чем отличается работа в боевых условиях в районе острова Медвежий, Карском море, на арктическом просторе, как «удобно» собирать комиссию с кораблей, каждый из которых выполняет свою задачу. Теперь те качества, что раньше в нём ценили наверху - скрупулёзность, неторопливость, рассудительность и справедливость при рассмотрении персональных дел коммунистов, стали мотивацией его наказания. Его, в то время председателя суда чести высшего офицерского состава. В этом и была трагичность момента, когда он сам себе ничем не мог помочь. Да, представляется мне, та, личная партийная трагедия, поспособствовала окаменению сердца, стала обостряться в нём боль. Сорок восьмой год он встретил на четвёртом военно-морском флоте в Балтийске, продолжая всё ту же политическую работу. Взыскание, разумеется, сняли, тяжесть только из грудной клетки никуда не ушла, напротив со временем усилилась:
- Это квакает моя грудная жаба, - говорил он, болезненно улыбаясь дочке Наташе.
Он пытался нарисовать маслом её школьный портрет. При настроении и в дни хорошего самочувствия, Яков Ефремович натягивал холст на подрамник, рисовал корабли и цветочные натюрморты. Видно, талант отца на нём не отдыхал, но проклёвываться стал поздновато. На военной службе было не до кистей и красок. Нарисованные по памяти корабли больше походили на фотографии, ему самому не нравились, говорил, что не может их поместить в штормовое море и оттого они как мёртвые модели. 
А большая часть «досуга» выпадала на больничную койку. Можно было почитать упущенную русскую классику, обменяться впечатлением с душевным кардиологом Викторией Мино. К этому больному у неё не простое уважение. Его интеллигентность, умные суждения о литературе и жизни, мужество, с которым он держался при сердечных приступах вызывали у неё, возможно, более глубокое чувство. Так видно было дочери со стороны. Когда ему бывало совсем худо, она оставалась ночами в его палате. Так он и умер на её руках.
Катафалк ехал по улице Красной. В последний путь уходила одна из строчек истории её имени. Во флотском автобусе с карабинами сидели матросы почётного караула, едущие выстрелами проводить на небеса капитана первого ранга. Нема была Красная улица, не заметившая потери бойца.
Со слов Виктории Мино. Скальпель зазвенел, коснувшись сердца Якова Ефремовича. Оно оказалось произвесткованным, каменным, практически не сжималось…

  Под парусами мечты

Сказать - парус символ романтики, всё равно, что заявить – море - это вода. Но те, кому повезло видеть парусный барк «Крузенштерн» или «Седов» под парусами, почувствовали всем существом очарование романтикой и не сочтут эту символику банальной.
С паруса начинались быстрые хождения по морям, его появление подобно неведомо кем открытому колесу. Прогресс насыщает гигантские пассажирские лайнеры, супертанкеры, контейнеровозы и прочие мощные суда такой автоматикой и компьютерной техникой, что скоро и на кнопки давить не придётся – зрачок глаза будет команды отдавать. Но кто помнит имена судов многочисленного современного флота? А названия барков Калининградского технического университета и Балтийской государственной академии (БГА) всемирно известны по победам в международных парусных регатах, кругосветным плаваниям, визитам в порты всех континентов.
Каждый заход «Крузенштерна» и «Седова» становится событием для города, в центре которого, как правило, барк торжественно принимают. И не только потому, что это раритет парусного флота, а и полпред культурной морской России.
В портовых городах отношение к морякам парусного флота особо уважительное. Считается у нас и за рубежом, чтобы стать настоящим моряком нужно пройти школу морской жизни под парусами. Именно там, как нигде, живое море с каждым разговаривает на «ты». Даже при небольших волнах и силе ветра власть стихии даёт остро почувствовать крен корабля, напряжение рангоута и такелажа, трепет парусов.
Что происходит в настоящий шторм, как ветер терзает паруса и как моряки действуют при парусном аврале, можно представить только, имея опыт дальних плаваний в высоких широтах. Нелегко в штормовом море пассажирским и производственным судам, кораблям военно-морского флота тоже, но сравнения с парусными кораблями они не выдерживают. Есть страны, где без парусной практики невозможно расти в звании и должности.
В Калининграде такой морской школой под парусами с 1991 года стал барк «Крузенштерн», позднее, два года назад, появилось второе учебно-парусное судно – барк «Седов», переданное из Мурманского технического университета.
 
Фото: «Седов»и «Крузенштерн»
Экипажи этих парусников связывают многие международные регаты и соревнования по гребле на спасательных шлюпках в иностранных портах в ходе этих парусных регат, футбольные матчи, культурные мероприятия. За рубежом они давно встречаются, как родственные души, забывая о соперничестве в парусной гонке.
В этом году судьба их свела в Калининградском порту и на судоремонтном заводе в Светлом. Особую радость эта встреча доставила боцманам барков - «Седова» Константину Дмитриевичу Попову и его коллеге с «Крузенштерна» - Александру Викторовичу Лесникову.
И мне повезло попасть на встречу и беседу с ними в кают-компании Историко-культурного центра морского образования БГАРФ. Они и по внешнему виду настоящие морские волки, Константина Попова, с его ниспадающими на мощные плечи седыми кудрями, присутствовавшая при нашей беседе заведующая Центром, Елена Антипина, назвала Нептуном. Не исключено, что при переходах экватора он и выступал в этой роли на празднике крещения моряков. Не уступает ему в морской солидности и Александр Лесников.
 
Фото: Беседа Б. Нисневича с боцманами К. Поповым и А. Лесниковым

Курсанты академии, проходившие у него практику, зовут его «дядя Саша». Каждый рейс расширяет его родню более чем на сотню таких «племянников». Впрочем, Попова за глаза курсанты называют тоже «дядей» - «дядя Костя». Эти дяди для них боги – педагоги в школе морской жизни.
Профессорско-преподавательский состав БГА дает курсантам глубокие теоретические знания их будущей профессии, а боцманы преподают то, что предметом не называется - науку любви к морю. Сами они её постигали в академии необузданной стихии десятилетиями дальних плаваний.
Будто неразрывными швартовами связаны судьбы двух боцманов, однажды оказавшихся вместе на пати, устроенном впервые за всю историю регат, исключительно для боцманов. Их собралось более двухсот на праздник командующих парусами кораблей разных стран и континентов. И было в этом, запомнившимся Попову и Лесникову празднике, признание мировым парусным сообществом высокого статуса боцмана на флоте.
Можно сказать, обобщая многократные встречи в портах и на соревнованиях в море, что курсы их пересекались на самых разных широтах. Они познакомились, когда Константин ходил ещё на фрегате «Мир». Этому, самому быстроходному в мире паруснику, он отдал двадцать пять лет. Там было всё на что способен лёгкий российский фрегат: рекорды, занесенные в книгу Гиннеса, неоднократные победы в самых престижных регатах, шторма и ураганы, набитые ветром - упругие и обессиленные - рваные паруса.
И, всё же, прославленный на весь мир фрегат «Мир» боцман Попов сменил на барк «Седов». Сменил не в силу случайных обстоятельств, а ,как он рассказывает, осуществляя свою давнюю мечту.
- Попасть на «Седов» я мечтал с детства. Мой старший брат после мореходного училища ходил на нём матросом и прошёл путь до капитана. А морская романтика, можно сказать, была моей колыбелью. Родился и жил я на Канонерском острове в Петербурге, в те времена закрытом морском объекте, где главные люди - моряки, самая красивая одежда - морская форма: китель, бушлат, бескозырка.
Главная достопримечательность - судоремонтный завод, корабли у его причалов… Мальчишками мы что-то плели, вязали узлы, мечтали ходить под парусами. Я – конкретно на «Седове», где мой брат. Надеялся осуществить свою мечту сразу после демобилизации, но специфика моей службы была связана с ограничениями захода в инпорты и, только, когда их сняли, я смог попасть на парусное судно. Им стал фрегат «Мир», на котором отходил четверть века. И, всё же, пять лет назад в Петербурге я на «Седов» перешёл, догнал свою детскую мечту о парусах этого барка. Брата я уже не застал: он перешёл на преподавательскую работу, но мечта моя сбылась.
Второй мой собеседник - бывалый боцман с сорокалетним морским стажем - пришёл под паруса до встречи с «Крузенштерном», ничего не зная и не мечтая о них.
- В роду моём какие-то моряки были, в Одессе и Херсоне, но я шёл другим путём,  - говорит Александр Лесников, - при переходе на курс Киевского медицинского института взял академический отпуск - так сложились личные обстоятельства - и тут же меня призвали в армию. Служил в Москве с парнем из Владивостока, ходившим до этого в моря. Его рассказы о дальних плаваниях в Индию, Австралию и ближних - в Японию, заходах в иностранные порты, вызвали во мне желание стать моряком. Закончив службу, я вместе с ним уехал во Владивосток. Но первый рейс на сухогрузе «Капитан Любченко» в Магадан с обледенением судна не похож был на тёплый приём в каком-нибудь японском порту. Пришлось не любоваться экзотикой, а обкалывать лёд.
Но, спустя месяц после открытия визы, пошёл в долгожданную Японию, потом были интересные с заходами в иностранные порты. Через три года я закончил курсы боцманов и оказался одним из трёх самых молодых боцманов Дальневосточного морского пароходства. Остальные были, как я сейчас. Потом морская судьба забросила меня на другой край страны - в Калининград. В Пионерской базе «Океанрыбфлота» ходил на траулерах всех типов, что там были, пока не пришёл под паруса «Крузенштерна» надолго… Пришёл со своим опытом работы на торговом и рыбном флоте.
Там у меня всё было - и спасал, и горел, и тонул.   
А бывает ли что-то подобное на их барках? Боцманы убеждены: не бывало и быть не могло. Аргументируют так. У экипажа парусника очень высокая ответственность, потому что работает он с курсантами, по сути детьми, которых тут воспитывают и учат. И вот, когда научили своему делу, они уже действуют, как одна команда: ставят и убирают паруса, а в шторм или ураган - в экстремальной обстановке - уже проявляется профессионализм и сплочённость бывалых моряков и новичков. Каждый понимает, что делает, какую верёвочку тянет, какую травит. Все друг за друга отвечают при постановке или уборке парусов. Поэтому, считают боцманы, на парусном флоте меньше аварий и трагедий в море, чем на рыбацких и торговых судах.
Когда я попросил вспомнить что-то экстремальное из пережитого в море, Александр Лесников стал рассказывать о случае, происшедшем в рейсе на сухогрузе «Капитан Любченко».
- Мы шли из Владивостока на Канаду с грузом. Шли по большой дуге и по пути получили «SОS» от корейского парохода «Деерин». Там произошёл пожар в трюмах, горела гофротара, картон. Шторм в это время достиг одиннадцати баллов и продолжал усиливаться. Они зачем-то открыли крышки трюмов, их тут же сорвало набежавшей волной и судно стало захлёстывать водой, оно начало тонуть. Откликнувшись на «SОS», мы приступили к спасению. Подошли. как можно ближе, чтоб прикрыть…
Прошу уточнить:
- Стали лагом?
- Да, так и заходили.
Он не останавливается на деталях мало понятных на берегу. Например, что в такой шторм с ветром ураганной силы, таким образом развернуть судно, став под волну бортом - всё равно, что приблизиться к скале, рискуя разлететься в щепки. В такой ситуации спасение связанос возможностью вместе погибнуть. Ведь беспомощное горящее корейское судно гигантские волны бросали из стороны в сторону. И дальнейший краткий рассказ Лесникова эту опасность подтвердил.
- Когда мы подошли к терпящему бедствие «корейцу», он разорвал нам фальшборт, вырвал бульбом каюту из надстройки. Удачно, что всё это выше ватерлинии… Но мы продолжали свои попытки прикрыть его, стать лагом к волне. Надо было спасать людей. Радист сообщил - в экипаже двадцать шесть моряков. Прикрыв аварийное судно от волны, выбросив за борт шторм-трапы, сетки, привязали круги и, встав у борта с подручными средствами наготове, мы ждали первую шлюпку с корейским боцманом, которую спустили, видно, для разведки возможности спасения экипажа. Боцман зацепился за сетку, его подняли на борт. Рассказывали нам потом спасённые: увидев благополучный исход операции с первой открытой шлюпкой, капитан всех оставшихся на судне, включая шестерых раненых и обожжённых, разместил в одной шлюпке - больше не было- и спустил её на воду. Мы стали прикрывать шлюпку от волны, давая ей возможность подойти к нам. Закрыли её правым бортом, но очень большая волна шла, подойти к нам они не могли - беспомощную шлюпку просто бросало, поэтому мы сами продвигались к ней. Громадная волна поднялась со стороны корейского судна. В панике, или от страха удариться о наше судно, все двадцать четыре моряка дружно качнулись, навалились на противоположный борт и шлюпка сделала оверкиль. Кто-то оказался внутри перевернувшейся шлюпки, кто рядом, кто наверху. Спастись удалось только пятерым, включая боцмана. Тем, кто успел схватиться за сетки у борта и одному - стармеху, у которого выброска, кинутая с борта, запуталась в руке. Его вытащили случайно. Люди тонули на наших глазах в доли секунд, в ситуации, когда никакая, даже сверхъестественная сила не могла уже им помочь. Когда шлюпка шла вдоль нашего борта у тех, кто попадал между нашим и её бортом, головы отлетали, как арбузы. Щёлк! И кровавое пятно! Щёлк! И кровавое пятно! Страшнее картины я даже в фильмах ужасов не видел… На следующий день шторам утих, прилетел с американской базы вертолёт за спасёнными моряками. А через трое суток это, не затонувшее судно, выбросило на камни. Не случайно говорят: самое надёжное спасательное средство само судно, не всегда надо его покидать.
Сделав паузу после тяжёлого воспоминания, боцман заключил:
- Вот что делает море.
Конечно же, эта история не для его «племянников». Они - боцманы не пугают курсантов морем, а прививают любовь к нему. С ними курсанты выходят на первую морскую плавательскую практику, когда они открывают для себя море и море помогает им открыть себя. Только под парусами, считают боцманы, возможно полноценно познакомиться с морем, ощутить его во всей красе и коварстве, понять нужны ли они друг другу, начинающий взрослую жизнь человек и древнее, как мир, суровое море.
Когда мы заговорили о новом племени курсантов, боцманы не стали предъявлять к ним какие-то претензии. Константин Попов заметил:
- Мы их учим и сами у них кое-чему учимся. У них же теперь больше знаний хранится в гаджетах. Спросишь об устройстве судна что либо, тут же переспросит у «Гугла». А рулевой на вопрос: «Какой курс?» Отвечает: «Второй». «А курс судна?» Понятно, шутим. Но иногда ограниченность некоторых ребят огорчает. Спросил как-то курсанта, что знает о Юрии Гагарине, услышал : «Это отец Полины Гагариной».
Интересно было узнать, чем курсанты нового времени боцманов радуют, чем огорчают. Боцманы в общем нашем разговоре сознались – по
компьютерам мы в прошлом веке, иногда с помощью курсантов какие-то программы одолеваем. Но их беспокоит то, что разбираются и живут ребята в виртуальном мире больше, чем в реальном. В судовых условиях неприспособленность к выполнению простых бытовых  дел становится очевидной. Тут ни мамы, ни домработницы. Правда, находятся мамаши, умудряющиеся передать смену белья в порту, даже в заграничном. И адаптация к судовой жизни тоже становится задачей для боцманов. «Что вы с моим сыном сделали?- вспомнил один из них диалог с родителями курсанта после рейса,- Он сам по утрам после себя постель заправляет, вещи укладывает чуть ли не по линеечке!»
А для решения самой главной задачи - обучить работе с парусами - даётся боцману и практикантам десять дней. Сначала лекции, потом полученные знания реализуются на палубе, где определяется место каждого у своих мачт. Тут и происходит первое испытание высотой, подъём до марсовой площадки, потом до салинга и выше, и по всей палубе идёт живое знакомство, где находится какой конец, для чего он служит, как называется.
Вскоре оморяченные юноши, преодолевшие боязнь высоты не без помощи боцманов, уже не путают названия парусов и становятся надёжными членами команды при их штормовой постановке.
Боцманы помогают им преодолеть боязнь высоты, сменить её на, мало кому доступное, ощущение морской красоты.
С приходом на флот девушек прибавилось беспокойства у боцманов при обучении курсантов к работе на высоте.
-Девчонки, вообще, бесшабашные! Пацаны не лезут, а они уже там, - говорит «дядя Саша».
Если что поручил девчонкам, знаешь - точно будет выполнено, - подхватывает тему «дядя Костя», - Только следи, чтобы пристегнулись. Проходит месяц, совсем теряют страх девушки! Поручил залезть на самый топ –залезут. С одной стороны - хорошо…
- А с другой - сердце ёкает, - замечает боцман Лесников, - Особенно, когда начинают наверх самостоятельно подниматься…Смотришь, нога дёрнулась. А вдруг ветерок! Нет у них, как у мужчин, продумывающих свои действия, чувства страха.
Но после школы у боцманов все девчонки и мальчишки становятся одной сплочённой командой, руками управляющими парусами барков. Без них уже кажется и невозможно развернуть тысячи квадратных метров парусов «Крузенштерна» и «Седова» и разогнаться до восемнадцати узлов.
Эта школа незабываема. Прошедшие её моряки приветствуют своих боцманов на море и на суше. Капитаны, старпомы и стармехи, встречаясь с ними в родном порту, а ещё чаще - в иностранных портах, где одни заходят под флагами разных стран, другие бросили якоря надолго, вспоминают свои
 первые шаги в море, испытывая к своим бывшим наставникам чувство родственности, сравнимое с уважением родителей своих. Зазывают в гости, пишут письма. Если вспомнить, что на одну практику приходит сто тридцать курсантов, то можно представить, что стоит за фразой боцмана Попова: «Много таких встреч».  Лесников назвал только последнюю: «В Светлом ко мне подошёл капитан второго ранга - командир подводной лодки. Было что вспомнить о нашем кругосветном плавании». 
Есть что вспомнить всем, кто ходил под парусами барков БГА. Это те впечатления от хождений в моря, что запоминаются на всю жизнь. И для тех, кто встречает парусники в портах, их заход - праздник. Рассказывал боцман Лесников, как в конце Черноморской регаты зашёл «Крузенштерн» в Севастополь:
-Это был первый заход российского судна, после того, как Крым стал «наш». Снялись с регаты на два дня раньше из-за меня, потерявшего сознание от острого приступа аппендицита. Ночью меня прооперировали, а на следующий день уже пол-Севастополя привалило к больнице с подарками - цветами, вином и прочим. При встрече с нашими курсантами, севастопольцы говорили: «передайте вашему боцману «спасибо» за возможность всем побывать на паруснике и пожелание здоровья.»
О встречах в иностранных портах надо бы писать отдельно. Как заметил боцман Константин Попов: «Иногда к нам в гости приходит целая эпоха». И рассказал историю первого министра энергетики России, услышанную из уст сына. А, с другой стороны, боцманы - бывалые моряки- представляют Россию новой эпохи. По этому поводу он высказался так:
- Во всех портах, по всему миру мы показываем,что русские люди достойны уважения, нормальные люди. Не в ушанках со звездой и медведем на цепи. Рассказываем о своей стране, показываем выставки на борту своих судов и многим открываем глаза на нашу жизнь.
И в этой миссии боцманов тоже продолжение их школы, не вписанное в учебную программу курсантов. Но, несомненно, и в этом они находят то, чему стоит подражать.
Скоро выйдут «Крузенштерн» и «Седов» на большую морскую дорогу. Надолго расстанутся боцманы. Встретятся они только в районе Антарктики у острова Южная Георгия. Туда приведёт «Седов» кругосветное плавание, а «Крузенштерн» - Трансатлантический рейс. Как пройдёт эта встреча, они расскажут по приходу в родной порт. Одно очевидно - они пойдут под парусами мечты, как неистребимые романтики.

О Гамбурге и графине Дёнхоф

Журналист всегда искатель приключений. Мне казалось – приключения сами ищут меня, но, желая куда-то попасть, я каждый раз сомневался, что получится… А положительный результат воспринимал как везенье.
На этот раз мне повезло устроиться в ремонтную команду транспортного рефрижератора «Финский залив», идущего в док на судоверфь Гамбурга.
Чего только не услышишь от моряков, заходивших в этот порт - один из самых больших в мире. Длина его причальной линии сопоставима - и даже превышает расстояние от Калининграда до Нестерова.
Немцы называют свой Гамбург воротами Германии в мир. Через него переваливается половина всей экспортной продукции, производимой в стране.
Познать, узнать, увидеть порт и город, принимающий чуть ли не весь мировой флот - это больше чем удача. И вот, «Финский залив» поднимается вверх по течению от устья Эльбы к тем самым воротам Германии в мир. Смутно всплывают в памяти кадры фильма «Встреча на Эльбе», но не река, на фоне которой конфликтуют наши офицеры с нехорошими американскими, а знакомые руины Кёнигсберга, служившие живой натурой. Там, в кино, Эльба разъединяла… А здесь?
Та же река миролюбиво и ласково, как мне хочется думать, обнимает борта нашего судна и ведёт нас на «Райхерстигверк» – верфь, известную ещё парусному флоту.
Гамбург только обозначался силуэтами зданий в рассветном мареве. С высокого борта «Финского залива» едва были различимы зеленоватые шпили кирх и контур телебашни. Из полусонной гавани выходили шаланды, яхты, пассажирские лайнеры. Они держали путь к устью Эльбы и дальше – в Северное море.
Но вот мы сбавляем ход и замолкает главный двигатель. Кругом водная гладь, навигационные огни, горизонт в разноцветном мерцании. Меня охватывает приятное волнение от ожидания не виденного никогда. Вот – вот начнутся эти чудеса: вода, окружающая наше судно, начнёт уходить, проваливаться куда-то, обнажая борта, и мы окажемся в стенах гигантского дока, как голенькие со всеми прилипшими к телу ракушками и прочими существами морской фауны. 
Всё так и происходило в процессе докования. Технично, чётко, красиво, сказочно. 
Шустро сновала у борта юркая резиновая лодчонка с рабочими в оранжевых спасательных жилетах. Буксиры без остановок и перешвартовок осторожно затолкали наше судно в затопленный док и вскоре мы уже стояли на сухом киле. После непрерывного движения сделать первую остановку и оказаться всем корпусом над водой – ощущение редкое…
Представитель судоверфи, с кем пришлось говорить в машинном отделении «Финского залива», не первый раз имел дело с винтами регулируемого шага и сразу же определил объём предстоящих работ. Когда в машину спустился второй механик и указал на «больной» валопровод, он заметил: «Это недостаток конструкции». Так оно и было. «Финский залив» не первый год мучился с винтом. Собственно, эта история и привела нас в док. Теперь мы почувствовали: всё будет в порядке.
Моя работа в Гамбурге по режиму совпадала с Гётеборгской. Ремонтная вахта в машине, встречи, сбор материала в городе для путевых очерков. Цикл гамбургских очерков я опубликовал в «Калининградской правде» по возвращению. Здесь пишу преимущественно о том, что в них не вошло.
 В Гамбурге потом бывал я довольно часто. Приплывал, прилетал, приезжал… Впечатления от неувядаемой красоты города, от замечательных гамбуржцев, ложились на газетные страницы только частично: многое оставалось в блокнотах и диктофонных записях. Журналисту всегда приходиться мучительно искать для читателя нечто ему неведомое, освобождать зёрна мысли от плевел банальных слов. И я писал не столько о самом городе и его особенностях описанных и переписанных вдоль и поперёк, а больше о восприятии его моряками и мною самим. Приверженность к очерковой достоверности вызывала у меня желание добиться осязаемости описываемого у читателей, сделать журналистскую работу литературной, не заменяя реальную правду художественной. Но, работая над очерками, я об этом не думал. Сформулировать свою сверхзадачу пришло мне в голову только сейчас, оглядываясь на перечитываемые страницы этой рукописи.
С Гамбургом у меня связаны яркие воспоминания о встречах с великой женщиной Германии, причисленной в книге о знаменитых кёнигсбержцах и калининградцах к легендам нашего янтарного края - графиней Марион Дёнхоф. Вспомнить именно сейчас, рассказывая о первом своём визите в город, ставшим её второй родиной.

Во время той стоянки в Гамбурге, проходя мимо редакции газеты «Ди Цайт» я не мог и подумать, что там, на втором этаже, кабинет главного редактора, журналистки с мировым именем, связанной своей судьбой с нашей областью.
Первая встреча с Марион Дёнхофф у меня произошла в калининградском Немецко-Русском доме во время приёма, устроенного одним из членов Правительства Германии. Ей было уже за восемьдесят, но она сохраняла аристократическую осанку и лицо её было открытым, располагающим к общению. Мне уже многое было известно о её жизни и увлечениях: о её журналистской карьере от истоков «Ди Цайт», когда газету покупали лавочники на обёртку, до превращения еженедельника в издание с мировой популярностью, где она стала соиздателем и главным редактором. Кстати, Марион Дёнхоф ратовала за сближение с «восточными» немцами, за контакты с Советским Союзом и вообще требовала «сделать капитализм цивилизованным».
Знал я и о том, что Дёнхоф со страшной скоростью гоняла на автомобиле, брала верхом на лошади высокие барьеры, стреляла в парке из охотничьего ружья по тарелочкам.
Мне посчастливилось сидеть с ней рядом на банкете. На мои извинения о слабом знании немецкого, она мягко заметила, что люди понимают друг друга, обходясь совсем небольшим количеством слов. Из нашего недолгого разговора мне в память впечаталась её фраза, произнесенная с какой-то особой, как мне показалось искренностью в интонации:
- Я люблю этот старый новый город.
Старый город она покинула в январе 1945 года, не дожидаясь его взятия советскими войсками. Ускакала из родового загородного имения за тысячу двести километров на своём любимом коне Аларихе. Казалось бы, ей Красной графине, антифашистке, участнице подготовки покушения на Гитлера, чего было бояться? Когда, по ходу интервью, которое повезло мне взять у неё уже в Гамбурге, прозвучал этот вопрос, старшая коллега не упрекнула меня в наивности: она познала жестокость войны в сожжённом в сорок четвёртом англичанами городе. В её архиве были ужасающие фотографии горящего Кёнигсберга.
- Представьте себе меня - тогда ещё молодую, и, разгорячённого боем красноармейца… Будет он интересоваться моими политическими взглядами? Всё могло быть… Не исключаю: могло быть и что - то благополучное. Но по жизни я не играю в непредсказуемое.
Помню, какой неожиданностью стал для читателей «Калининградской правды» перевод её очерка «Путешествие в закрытую область», опубликованного в «Ди Цайт».
Графиня описывала свои мытарства, связанные с получением советской визы, и долгую дорогу из Берлина в Калининград. Вместо шестисот километров ей пришлось проехать тысячу шестьсот, добираясь к нам через Варшаву, Брест и Вильнюс. Это был единственный путь, доступный для тех, кому удавалось получить «добро» на свидание с нашей «зоной».
Во время нашей встречи у неё в редакции «Ди Цайт», она вспомнила эту поездку. «Пассажиром» её автомобиля был… Кант – бронзовый бюст, отливку которого она заказала для Калининграда на премию имени Гейне. Рассказала, как нашла гипсовую форму этого бюста работы Христиана Давида Рауха – того, кто создал известную статую Канта в полный рост. Её в последний год войны графиня спасала от бомбёжки под сенью парковых деревьев своего родового имения. После войны, узнав, что статуя исчезла, она нарисовала и передала в Калининград схему с указанием места, где можно искать.
 – Я полагала, что какой-нибудь сознательный комсомолец, принимая фигуру мыслителя за прусского помещика, мог закопать памятник там. Кто только не пытался отыскать эту статую. Схему, переданную Дёнхофф, мне показывал поэт Рудольф Жакмьен. Запомнилось - на ней, в парковой зоне имения, между дренажными канавами было обозначено место, где на временном постаменте стоял памятник и, возможно, был закопан.
И мы с полковником милиции Николаем Сапрыкиным, по «наводке» экстрасенсов, совпадающей со схемой графини, поддались соблазну. Полковник подогнал туда экскаватор. Но наши раскопки ни к чему не привели… Я почему-то постеснялся рассказать графине, что хотел стать тем, другим «сознательным комсомольцем». Впрочем, эта история – только небольшой побег от древа темы. В том селении, примитивно названном Каменкой, ни одного камня от графского дворца я не нашёл. 
Полковник в отставке, краевед Авенир Овсянов рассказывал мне, как в 1957 году, их, тогда курсантов военного инженерного училища, обучали взрывному делу на разрушении пустующего величественного дворца в той самой Каменке - имении Дёнхофф. Практика получилась всеобъемлющая: взрывали всё - от, как называл офицер-наставник «фашистских мраморных Венер до бронзовых оленей» и, разумеется, разнесли в клочья стены центрального трёхэтажного здания. Кирпича от разборки его руин хватило на квартал жилья для военных. Графиня – журналистка, побывав в своём имении впервые после войны, недоумевала: дворец, как под землю провалился. Позже она узнала, как убивали её родовое гнездо.
- Ну, понятно, из-за ошибки в переводе приняли объект за имение Геринга. Но, при чём тут шедевры архитектуры и скульптуры? За что сносить голову Венере, взрывать бронзового оленя, всегда встречавшего меня у входа… Не могу это осмыслить, списать на войну не могу, - сказала Дёнхофф, когда в интервью мы вышли на тему сохранения исторических памятников Кёнигсберга.
Казалось бы, обида, раздражение тупостью и варварством, проявленным к ней лично, должны были остановить её благородные порывы. Но её поступки обывательским аршином не измерить, неоценим и личный вклад в восстановление исторической памяти города. Она вспоминала:
- Тогда в восьмидесятые – девяностые годы граждане Западной Германии, бывшие кёнигсбержцы, стали проявлять инициативу в восстановлении разрушенных памятников, я поддержала земляков и для сбора средств на эти цели открыла специальный счёт «Культурфронт Кёнигсберг-Калининград». Юрий Иванов в то время возглавлял Калининградское отделение Советского фонда культуры, образованного Академиком Лихачевым и Раисой Горбачевой. Я передавала Юрию письма с предложениями моих соотечественников о восстановлении Кафедрального собора, домика Канта.
О многом из того, что Дёнхофф мне говорила, я знал от самого Юрия Иванова. Но в устах проницательной журналистки известное мне приобретало новое звучание и оценку.
… Но сейчас придётся оборвать монолог графини, поскольку фрагмент её интервью о нём приводится в следующем очерке.
;















ПЯТАЯ ТЕТРАДЬ
;

Владеть любя
В духовной жизни Калининграда писатель Юрий Иванов занимает особое место и по-особенному напоминает о себе.
«Край наш полон отпечатками деятельности Юрия Иванова. И когда идешь по городу – они, как вехи, на твоем пути» - написал о нем в эссе «Опережавший время» Олег Глушкин.


















Всё так, спустя двадцать лет после эссе на семидесятилетие писателя, «Видишь памятник великому философу Канту и вспоминаешь, скольких усилий стоило Юрию Николаевичу добиться его установки, видишь шпиль Кафедрального собора и знаешь, что в шар, который венчает шпиль, заложено послание к потомкам, сочиненное им, и знаешь – в том, что собор сохранен, мы в немалой степени обязаны ему. На Преголе стоит легендарный «Витязь», создан на базе его Музей Мирового океана – и в этом тоже немалая лепта Юрия Иванова».
Каждый из этих «отпечатков» мог стать отдельной главой, займись он  мемуарами.
Кажется, какие сложности могли быть при установке памятника гениальному Канту? А этот «след» имеет свою историю, связанную с известной журналисткой - графиней Марион Дёнхофф.
- Он открыл мне окно культуры в вашу  герметически закрытую область, - сказала она мне в интервью, которое дала у себя в редакции «Ди Цайт», - Я должна сказать - идея вернуть Канта в том же виде, каким он был до войны не только моя, но и Юрия. Он зажёгся ею, как только увидел, привезенную
мной модель скульптуры. А может, думал об этом и до нашей встречи. С первых дней знакомства я почувствовала в нем родственную душу. Почти три года мы занимались «воскрешением» Канта. Постоянно переписывались. Я сообщала о своих поисках скульптора, способного повторить оригинал. Когда завершалась работа над бронзовой статуей, в Германию приехал Иванов. Мы обсудили, как будем доставлять скульптуру в Калининград. Где-то на задворках он отыскал уцелевший постамент. Потом, в девяносто втором году, принял бронзового Канта на границе и всё организовал, чтобы Кант стал на своё место напротив университетского корпуса. В 1992 году началась реставрация Кафедрального собора, в основном, за счет средств, собранных в Германии. И тогда же мы открывали памятник Канту. Я часто вспоминаю эту счастливую минуту открытия памятника, когда, 27 июня 1992 года, стояли мы рядом с Юрием, уже не молодые люди, я, конечно, имею в виду себя, и думали, тешили себя такой мыслью, что созидаем будущее города высокой интернациональной культуры.
В этом созидании теперь уже мы видим его
Его «памятник нерукотворный» - большое литературное наследие.
Как в нём сосуществовали реальная жизнь и художественная? Ответ легко найти в его книгах.
Первые литературные опыты у него начинались с камчатских очерков. Что его потянуло с Востока на Запад – в океанские просторы? То же, что из Ленинграда к вулканам полуострова - романтика.
Проглотил он в послевоенном Калининграде икринку – и выросла в нём золотая рыбка, сказала: «Приговорён ты, Юра, к синему морю на четырнадцать лет». Но стало море не наказанием, а призванием. Начинал матросом на низкобортных траулерах - щепках в океане. Прошёл путь от научного сотрудника АтлантНИРО до первого помощника капитана. Когда появилась возможность выбирать рейсы, наиболее интересные для творческих отчётов книгами, совершил необычный морской поход - буксировку дока во Владивосток, и ещё кругосветное плавание на паруснике.
Знакомство с прозой Юрия Иванова у меня совпало с первым рейсом в Северную Атлантику. Эту, его первую книгу, очерки «Путь в тропики» взял с собой: следующий рейс был туда - в южные широты, прочитал, что меня там ждёт. Рассказал он мне обо всём, как моряк моряку. Такая у него манера письма, говорит, представляя читателя закалённым и просвещённым морем, членом одного с ним экипажа.
В судовых библиотеках всегда были его книги. В антарктическом рейсе на научно-поисковом «Атланте», я на полке рядом с «Фрегатом «Паллада» Гончарова, обнаружил «Атлантический рейс» Иванова и, тут же, его «Карибский сувенир», «Курс на Гавану», повести «Золотая Корифена», рассказы «Тайна красного камня». Всё это было написано до семидесятого
года, всё пропитано духом романтики и ветром века. В «Атлантическом рейсе» я встретился со своими соседями по «рыбацкой слободе» - так мы называли улицу Радистов. Мои друзья - научники оказались в книге гораздо интереснее, чем в жизни на берегу. Юрий знал, как раскрывается человек в море, понимал морскую душу. Сравнивать с Гончаровым его не стану. «Палладу» я тоже перечитал с интересом. Но, всё же, читая книги о дальних плаваниях, всегда чувствуешь, где автор сначала писатель, а потом моряк, а где моряк, а потом писатель. Иванов мог бы о себе сказать гордо по-флотски: «Нас мало, но мы в тельняшках!»
«Атлантический рейс» побудил меня дать на суд Иванова свою рукопись об арктическом рейсе. Вспомнил: в то плавание он ходил ихтиологом в научной группе, собирал диковинных рыбок для музея, основанного им в институте. Схожая роль, овладеть профессией ихтиолога досталась и мне, необычные рыбки тоже попадались. Подобно Иванову, я не изменял фамилии действующих лиц, не обделял вниманием рыбок и других обитателей морей.
Несмотря на занятость делами писательской организации, которую он в тот год возглавил (и эту лямку тянул четырнадцать лет) Юрий взял мою очерковую книгу на ста восьмидесяти страницах, прочитал с карандашом, внимательно и, судя по пометкам, доброжелательно. 
- Всё интересно, - сказал, возвращая рукопись. Анестезирует, перед тем, как огорчить, подумал я. Уловив мою тревогу, он продолжил,- Каждый выносит из морской жизни что-то своё. Мне ты открыл историю антарктических нототений: росси мармората, скотти, ледяную шеклтони. В английском определителе Нормана, где ты их нарыл, они пишутся, насколько я помню, с маленькой буквы. А имена тех, кто в прошлом веке их открыл - с большой: море Росса, экспедиция к полюсу Скотта, полярные исследования Шеклтона! Эту главку надо бы тебе расширить. Не стесняйся писать о рыбе. Земля немыслима без людей, океаны и моря – без рыб и других морских существ. Ты обратил внимание, сколько аналогов человеческих органов у рыбы, сколько схожих болезней? Видел, как плачут черепахи? В этом живом мире у нас много родственников. А родственников нельзя забывать…
Сам же он таких «родственников» не забывал, а воспевал. Мне запомнилась картинка в «Атлантическом рейсе», где золотая корифена меняет окрас под солнцем. Эта рыбина обернулась потом новой повестью «Золотая корифена». Передать словами живописность обитателей морской фауны и океанских просторов далеко не каждому дано. Таким даром Юрий был наделён. Ему не мешали функции исследователя на борту СРТР (среднего рыболовного траулера-рефрижератора), обязанности делать биологические анализы рыб, заниматься метками, чтобы определить пути их миграции, определять размерный ряд и всё, что важно для выводов о
промысловом значении изучаемых рыб и районов. В одном научно-поисковом рейс он вместе с другими «научниками» экспедиции обследовал громадную площадь Гвинейского залива, сделал около трехсот гидрологических станций, провел анализ почти двух тысяч тунцов и парусников, участвовал в составлении подробных карт, схем, в постановке более четырехсот ярусов протяженностью почти семь тысяч километров. Да ещё, кроме научной програмы, надо было набить трюмы рыбой, этак тонн четыреста, повкалывать в режиме рыбообработчиков - тоже по полной программе, под тропическим солнцем, на крутой волне. Такая работа называется изнурительной. А Иванов её даже тяжёлой не называет. Таких экспедиций у него не один десяток. И никогда, даже после десятка изданных книг, читательского признания, не позволял себе пойти в такой научный рейс пассажиром, в творческую командировку.
Проза моря не выхолащивала из него дух неисправимого романтика. Сам он писал о себе: «В детстве и юности начитавшись книг Майн Рида, Жюль Верна и Фенимора Купера, я грезил путешествиями. Мечта о далеких, неведомых странах, о Южной Америке и Африке, как маленький огонек, теплилась в душе долгие годы; он согревал меня и в Ленинграде, в суровые, голодные дни блокады; мечтал я об Африке и в пылающем Кенигсберге и в снегах Камчатки. Мечта моя не была бесплодной. Мечтая, я стремился к встрече с «Черным континентом» – и встреча состоялась: я побывал в Гвинее, Сенегале, Гане».
Где побывал, что повидал, что в море испытал, он умело передал сюжетами интереснейших историй. Он познал жизнь в море, как трижды моряк (моряк, рыбак, гидролог) и постиг тайны литературного мастерства ещё до учёбы на Высших литературных курсах. Поэтому в книгах, изданных после документальных очерков, нет «швов» между пережитым, увиденным и услышанным - всё органично, всё захватывает и завораживает. В его маринистскую повесть можно вписаться, как в судовую роль, читая совершить далёкое плавание, физически ощутить качку, пообщаться не с образами, а с живыми моряками и кое - что узнать о испытаниях на мужество. Конечно же, не в каждом рейсе ураганы, обледенения, столкновения, пробоины от айсбергов, рифов, скал. Наверное, все маринисты не обходились без описаний борьбы со стихией. Океаны и моря щедро им дарили разнообразие своего буйства. Иванов не избег этого романтического искушения, хотя у него был свой взгляд на маринистскую литературу. - Море,- сказал он, вспомнив высказывание Ричарда Кэррингтона, - это только фон, на котором разворачивается величественнейшая драма, именуемая «жизнь».
Его палитре в описаниях этого фона могли бы позавидовать живописцы. Всякий раз, когда кто-то из его героев с палубы или мостика
смотрел на море, оно отвечало своей цветомузыкой, обостряя испытываемые моряком чувства. И тут происходит то, что западая в душу, делает её морской душой. Читателю открывается неведомая ему магия морского притяжения. Такой, оказывается, у моря живой фон. На этом фоне портреты калининградских моряков интересны, самобытны и любопытны. Среди них искатели приключений, романтики и трудяги, привлеченные большим заработком. Моряку Иванова ничто земное не чуждо. И, между тем, его моряк, существо не береговое, чтоб не сказать неземное. В море его тянет на берег, на берегу – в море.
Почему? Писатель, взяв вас в «Рейс туда и обратно», расскажет, как длительные походы в океан преображают человека, влияют на его психику, вплоть до того , что «крыша едет», честно расскажет. Уж он - то знает, что творится в голове моряка после долгих месяцев разлуки. Никакого домысла не надо - открывай автор себя! В его прозе есть поэзия обнажённой души. Неисправимый романтик! И, слава Богу, никто его не исправил.
В своих хождениях в океан, я не встречал моряков, незнакомых с его прозой: почти каждый находил что-то своё, иногда себя или отзвук своих мыслей. Исключение - те, кто вообще не читают - ни в море, ни на суше.
Исходя из дружеских отношений с Юрием, запавших в память бесед, мне казалось всё в нём понятным - истоки его деятельности шли от интеллекта, творческого склада ума, образованности. Всё это в нём было.
Его военные книги появились в восьмидесятых годах.
Исследователи его творчества задаются вопросом: почему он начинал свой путь в литературе не с тем блокады и войны? Ответ мне открылся в одной из наших бесед. Говорили о промысле сардины в Гвинейском заливе, где в одном квадрате работали  наши траулеры.
- Я всё хотел расспросить тебя о той аварии на «Чернышевском». Ребята, доставлявшие тебя в Гану, говорили, что ожог был смертельным. Но решил: когда тебе будет не больно вспоминать это, ты сам обо всём напишешь, - сказал Юрий.
Стало понятно – он судит по себе - писать, заново переживать, не сразу решишься, надо, чтобы притупилась боль.
Он «вернулся» на войну, обратившись к теме, к которой испытывал особый трепет и выстрадал повести «Мы шли под грохот канонады», «Огненные каникулы», роман «На краю пропасти» (о боях в Восточной Пруссии). А роман «Танцы в крематории» он написал ещё позже…
Душа, управлявшая всеми его действиями и поступками, открылась мне в  этом романе его последней книге, не успевшей увидеть свет при жизни автора. Впрочем, никто не спешил опубликовать это, как теперь очевидно, выдающееся произведение. Только в 2006 году, спустя двенадцать лет после ухода из жизни Юрия Николаевича, книга вышла ограниченным тиражом, в основном для библиотек.
Более доступным читателям стал роман при втором издании - спустя ещё девять лет. Жаль, конечно, отодвинутого от нас более чем на двадцать лет знакомства с книгой, которую, без сомнения, нужно отнести к высоким духовным ценностям. Но, слава Богу, книга к нам пришла. И, хочется думать, с божьего благословения, писался-то роман в монастыре…
Не верующий, не атеист, а по-христиански глубокий гуманист, покой которого охраняли чуткие, душевные монахи, в своей келье предавался воспоминаниям о юности, осмысливал их, выделяя самые сильные впечатления: последствия штурма Кёнигсберга и первые послевоенные месяцы жизни шокированных уличными боями горожан.
Эти уникальные воспоминания, юношеские переживания острым осколком застряли у него близ сердца. И, став литератором, он несколько десятилетий не осмеливался эту рану потревожить. 
Только став зрелым мастером, овладев искусством художественно передавать пережитое в очерках и повестях, он решился пером, как скальпелем, извлечь тот окровавленный осколок в, ставшей операционной, монастырской келье - тихой, стерильной, защищённой толстыми стенами от мирской суеты. Предшествовавшие роману книги, а их было более сорока, теперь можно воспринимать как удачные высокохудожественные опыты в творческой литературной лаборатории. Хотя, понятно, сам писатель так не считал, творил с полной самоотдачей, отражая свой, насыщенный яркими событиями жизненный путь.
Но так сложилось, что предыдущее творчество стало прологом к описанию танцующей над смертью жизни.
Очень долго болело в нём пережитое во время войны, в блокаду. Оно прорывалось из кровоточащих ран души эпизодами в маринистских книгах. Так у старпома танкера «Пассат» в повести «Рейс туда и обратно» блокадное детство во многих деталях списано с судьбы автора. Леденящий душу диалог старпома с капитаном, после прочтения долго не выходит из головы. Замерзающие на «Дороге жизни» женщины с детьми, отползающие на обочину умирать, чтобы не мешать двигаться тем, кто ещё жив. Только он мог рассказать об этом в деталях, пропущенных через себя и не доступных художественному воображению.
В многокнижном прологе к «Танцам…» преобладают автобиографические произведения. В основном это очерки и повести о морских приключениях, принесшие ему известность писателя-мариниста. Они пришли к нам под парусами романтики. Даже названиями своими об этом говорят: «Атлантический рейс», «Карибский сувенир», «Кассиопея», «История пропавшего корабля», «Сестра морского льва», «Торнадо», «Вечное возвращение», «Острова на горизонте». И это далеко не полный перечень книг, отражающих его морские походы.
Не счесть числа юношей, мечтавших под впечатлением от его книг о дальних плаваниях, подобно герою романа Володе Волкову.
В принципе, почти всё, что написал Юрий Иванов, литературная, художественная биография его жизни, - пережитое, отражённое сюжетно, раздаренное образам, наделённым своими мыслями, переживаниями, болью своей. Он так и выстраивал свою жизнь, выбирая дороги приключений. Его называли «неисправимым романтиком». Даже в том, не остывшем от боёв Кёнигсберге, он мечтал о морских странствиях, дальних странах. Мечты воплотились в жизнь спустя много лет и об этих событиях в «Танцах…» тоже идёт речь. Волков стал моряком и писателем. А разве не видно по образу Волкова, как формируется мировоззрение будущего писателя - лирика, романтика, гуманиста, интернационалиста?
В жизнь Юрий Иванов шёл от увлеченности приключенческой литературой. В литературу - от жизни. Томик Джек Лондона долгое время возил с собой. Читая и перечитывая эту «библию», он понял - писатель разговаривает с ним изнутри события.
Вроде, простая истина: писать о том, что сам пережил. Но много «но» в этой аксиоме. Далеко не каждая автобиография может стать романом подобным «Танцам…» ему выпало пережить в детстве трагедию блокады, столько пройти в юношестве.
А, став на литературную стезю он сам творил свою судьбу - основу творчества своего. После института им. Лесгафта, на полуострове Камчатка становится своим среди оленеводов, охотников, рыбаков - всё хотел познать изнутри, во всём участвовать. Охотился, рыбачил, спускался в кратер вулкана. И уже в первых очерках проявилась способность увидеть то, что не каждый заметит, найти детали, скрытые от других, несущие новую информацию, вызывающую интерес читателей.
Может быть, этот опыт отбора фактов, отражения наблюдений и впечатлений в слове, сказался на романе, на анатомии чувств, переживаемых его автобиографическим героем Володей Волковым. Будущий прозаик и общественный деятель, а тогда, в войну – мальчишка из уличной шайки блокадного Ленинграда, попав в войска, дошёл до Кёнигсберга дорогой страданий.


Фото предоставлено издательством «Калининградскпя книга»: Ю. Иванов в  Восточной Пруссии.


Страдания всегда вызывают особое отношение и осмысливание жизни. На его долю их выпало предостаточно: Жестокий голод, в осаждённом городе познание смерти, бредущей рядом в омертвевшем Кёнигсберге.
Автор - герой романа вошёл в Кёнигсберг в составе фронтовой похоронной роты. Как только заканчивался очередной бой, собирал и хоронил убитых, а потом брал в руки барабан, играл траурные марши на могилах бойцов.

Фото предоставлено издательством «Калининградскпя книга»: Ю. Иванов (крайний справа) в похоронной команде в Восточной Пруссии.
Эти и другие события в ещё не отошедшем от страха смерти городе, по мнению литературных критиков, актуализируют центральный лейтмотив романа - метафору дороги, как жизненного пути человека и основную морально-философскую идею -дилемму романа - трагическую судьбу человека, выбирающего собственную дорогу в жизни через преодоление смерти жизнью. Критики обращают внимание на применение автором в поэтике романа такого художественного приема, как уплотнение сюжета и идеи в форму двух символических метафор: танцы в крематории и зоопарк, показывающих возрождение и торжество жизни в трагедийном пространстве разрушенного войной Кёнигсберга.
Яркая, запоминающаяся, имеющая большое значение для романа «деталь» — зоопарк. Бегемот, которого доктор Полонский долго лечил от ран и истощения, а потом учил открывать пасть по команде. Штрихи о животных очень важны для понимания того, что происходило в войну и в послевоенное время. Зоопарк — как символ влияния человека на все, к чему он прикасается, символ возвращения к мирной жизни.
Роман об этом возвращении к жизни на пропитанной русской и немецкой кровью земле – и в этом мне видится его идеологическая особенность. Надо было быть настоящим гуманистом, впитавшим с молоком матери доброе отношение к людям, чтобы на такой земле находить корешки и ростки примирения.
Мёртвый город стал братской могилой не только советским воинам. Смерть примирила участников штурма и защитников Кёнигсберга. Проблема была в примирении живых – наших воинов и мирных жителей.
О человеческих отношениях меж ними Юрий Иванов пишет с искренним сочувствием к победителям и побежденным.
Русские, пришедшие на чужую землю и не представляющие, как строить жизнь на ней дальше, пытаются построить что-то новое на руинах города.
Немцы, потерявшие свою среду, но оставшиеся на родной земле, просто стараются выжить.
Русские - «недочеловеки»- по нацистской пропаганде. Немцы – «подлое фашистское зверьё» - по коммунистической, - но так ли это? Автор, ставя этот вопрос, сам поясняет в предисловии к роману, что там и надо на него искать ответ, что его книга о том, как русские и немцы, столкнувшись лицом к лицу не в бою, а уже в мирной обстановке, узнают друг друга, как, вынужденные жить рядом, пытаются отыскивать контакты и как, отвергая чувство жгучей ненависти друг к другу, их находят.
Ничего подобного о войне я раньше не читал. Такой пронзительной исповедальности никакими литературными приёмами не достичь. Читая «Танцы в крематории», я будто побывал в городе весной сорок пятого - на изломе судьбы Кенигсберга. И, кажется, коснулся истоков чувств, которые вывели автора романа на путь глубокого сострадания чужому горю и вызвали мысли о примирении.
Многолетние дружеские отношения с Юрием, позволяют мне утверждать, что тема примирения и взаимопонимания народов России и Германии волновала его всю жизнь. Ещё в годы расцвета контрпропаганды, раскручивающей миф о гнёздах реваншистов в Калининграде, Иванов одним из первых осознал и публично заявил, что нельзя жить на этой земле, отвергая прошлое и его культурное наследие.
Будучи председателем Калининградского отделения Советского фонда культуры, он первым стал налаживать контакты с немецкими общественными деятелями, журналистами, писателями, художниками.
Юрий Николаевич не только был ходатаем по инстанциям, пробивая идеологические щиты для осуществления этих контактов. Как народный депутат, он умел добиваться своего. И ещё - сам многое сделал своими руками, находил время, чтобы участвовать в поисковых экспедициях и ставить кресты в местах былых сражений в знак примирения.
На эту, неоднозначно воспринимаемую властью тему, выступал на собраниях и диспутах, публиковал полемические статьи в «Известиях» и «Калининградской правде». По сути, Юрий Иванов своим публицистическим пером первым прорубил окно из нашей закрытой области в Европу и постоянно расширял культурные контакты с регионами ФРГ.
Помню, как однажды его вывела из себя очередная публикация в газетёнке «Русь балтийская», где его - писателя и меня – журналиста, обвинили в предательстве, выставляя сторонниками онемечивания советского города.
- Разве такую Русь на Балтике представляет наша область, - возмущался Юрий, - Разве мы пришли сюда, чтобы поставить крест на культурном прошлом этой земли? Я не могу себе позволить тратить время, тратить себя, занимаясь борьбой с невеждами. Я ставлю другие кресты – на захоронениях погибших… Не может быть созидания на отрицании прошлого. Я стараюсь сделать всё, что возможно, чтобы мы не прорастали сорняками на этой земле.
В далёком шестьдесят восьмом году меня «прорабатывали» на бюро обкома комсомола за «немецкий след» в публикациях «Калининградского комсомольца» и письма в защиту Королевского замка. Узнав об этом, Юрий сказал: «У Пушкина есть определение таких персонажей – «уму супостаты». Всё изменится, и они перелицуют подкладки своих идейных синих пиджаков».
Вся эта борьба с призраками милитаризма и реваншизма сейчас воспринимается нелепостью. Сплелись в объятиях старый и новый город. Большим подарочным фолиантом изданы очерки о выдающихся кёнигсбержцах и калининградцах. Местные газеты описывают прошлое улиц, посёлков, городов. Краеведы издали добрый десяток книг об истории фортов, замков, кирх, памятников прусских и русских… Сохранить памятники культуры удалось благодаря активной деятельности, опережавшего время  писателя, депутата местных советов, Юрия Иванова.
В литературе, да и в обычном общении, он хорошо владел словом. Но ещё лучше способностью воплощать слова в дела. Писатель Вольф Долгий рассказывал историю газеты «Кёнигсбергский курьер»:
- Концепция издания, придуманная Ивановым, мне сразу пришлась по душе. Да легко слово сказывается… А как эту идею сделать былью? Иванов привлёк в качестве учредителя международный фонд соотечественников, нашёл помещение и помог с подписчиками. В общем, смог основать газету.
О его участии в формировании Кантовской и Гофмановской программ, надо бы писать отдельно, как и о создании Общества почитателей Пушкина, о действиях по поддержке создаваемых национально-культурных обществ, содействии открытию музея скульптора Брахерта.

Он был убеждён, что город наш станет надёжным мостом культуры, соединяющим Европу и Россию. Ведь со временем те самые ростки примирения, оберегаемые Володей Волковым в сорок пятом - сорок шестом годах, стали набирать силу, превратились  в молодые деревца. Юрий Иванов, как общественный деятель растил их, шаг за шагом укрепляя человеческие и культурные связи с немцами.
Книга «Танцы в крематории» очередной шаг на этом пути. Очередной и, к сожалению, последний.
Как отстаивал, пропагандировал и развивал это культурное наследие, полученное героем романа Володей Волковым, ставший писателем, Иванов не описывал, скромно умолчал. А если бы не настойчивость Юрия Николаевича и помощь графини Марион Дёнхофф, его ближайшей сподвижницы, вряд ли бы к нам возвратился бронзовый Кант, уцелел  и возродился собор, появились музей и газета…
Вспоминала Дёнхофф:
- Юрий рассказывал мне о своих способах переубеждения противников возрождения памятников немецкой культуры. Он доверял мне, верил в мою журналистскую порядочность, но имена их не называл: не хотел с помощью моего пера придавать им мировую известность. Зато охотно и подробно рассказывал о замечательном градоначальнике Викторе Денисове, учёном Леонарде Калинникове, поэте Сэме Симкине, увлечённом переводами Восточно-Прусских поэтов, о краеведах, по крупицам собирающим всё, что касается истории Кёнигсберга. Рассказывал о протесте калининградской интеллигенции против сноса Королевского замка. Очень жаль, что его не сохранили. Было тогда и намерение снести уцелевшие стены Кафедрального собора, но его удалось отстоять…
Я знаю: ему пытались приклеить ярлык космополита, идеолога германизации советской области, но из этого ничего не вышло. Он был признанным, авторитетным писателем. Его нельзя было раздавить без звука. И душа у него была писательская, переполненная своими и чужими переживаниями. Я, как журналист, это сразу поняла, а потом в общении еще больше в этом убедилась. На его глазах разворачивалась драма расплаты мирного населения Кёнигсберга за войну. Он рассказывал, что сам пережил в блокадном Ленинграде и что испытал, столкнувшись с такими же детьми – голодными, полуживыми - в мёртвом городе Кнайпхофе - на острове. Как помогал им сам, будучи сыном полка. Там - в Ленинграде, и здесь - в Кёнигсберге - за что дети страдали?» - задавал он вопрос, на который он, как писатель и я, как журналист, должны были ответить… То, чем мы занимались с Юрием, сближало нас – немцев и русских, наши культуры.
Известна крылатая фраза Марион Дёнхофф: «Любить, не владея». Она выбита на монете и цитируется в статьях о благотворительных акциях графини, проведенных в нашей области. Юрию Иванову подошёл бы схожий девиз «Владеть, любя».

СОТВОРИ ЛЮДЯМ ПРАЗДНИК

Если бы я писал о нём легенду, то начал бы её так: «Когда в учительской семье Андреевых из крылатого города Орёл появился сын, голос свыше ему повелел: «Сотвори людям праздник!» и, вот уже шестьдесят пять лет творит большие и малые праздники, волнует души зрителей талантливыми театрализованными представлениями Заслуженный работник культуры и Заслуженный деятель искусств России - Вениамин Олегович Андреев, режиссер «Театра масс», драматург, поэт, лауреат многих престижных премий - государственных и международных. Ими подтверждается официальное и профессиональное признание его: то лучшим режиссёром,                Фото: Вениамин Андреев
то - драматургом, то - поэтом года...
Его - от Бога наделённого даром творчества, рука судьбы вела очень верным для редкой профессии режиссёра «Театра масс» путём.
Сейчас, когда я пытаюсь осмыслить его творческий путь, всё мне видится закономерным и, воистину, будто предначертанным свыше. После школы и краткосрочных курсов культпросветработников, его – пятнадцатилетнего паренька, отличающегося от сверстников зрелостью суждений и способностями - направляют заведовать Богородицким сельским клубом на Орловщине. Получилось так: где родился, там и пригодился. Руководитель без подчинённых. Сам и киномеханик, и организатор репертуара, сам же хореограф (поставил «Барыню», «Семеновну», с ними прошел даже на областной конкурс).
 Это были первые уроки в школе жизни, первое прикосновение к профессии, дающей людям радость. Лица селян, измотанных тяжелой работой и домашними заботами, светлели, когда на клубной сцене играл баян, звучали народные и советские песни - те, что «строить и жить помогали». И, хотя не на долгие годы затянулась его работа здесь, в душе она не прошла бесследно - многое потом отозвалось художественно в его
творчестве. Не уточнял я, но, думается, его поступление в Орловский педагогический институт связано с решением пойти по стопам родителей. Физико-технический факультет расширял кругозор лирика, коим,
несомненно, он был в душе. Но более всего пригодились знания в области педагогики, особенно, когда, спустя много лет, разработал  с соавторами программу эстетического воспитания школьников «Музыкальные ступени», которая стала ноу-хау Калининградской филармонии, получив областную премию «Признание». По этим ступеням прошло более десяти тысяч учеников. Кстати вспомнить, что к этой программе вели его и свои музыкальные ступени. После четвертого курса пединститута параллельно поступил в музыкальное училище, совмещая учебу с работой в четырех местах. Музыкальное училище открыло в нем способность усиливать воздействие театрализованных представлений привлечением хоров и оркестров, гармонично вписывающихся музыкальных произведений.
Он поступил в ГИТИС уже практически состоявшимся профессионалом и закончил его, получив диплом с отличием Государственного института театрального искусства им. Луначарского. Это был единственный выпуск режиссёров массовых представлений. Ни до, ни после, ГИТИС этим не занимался. Видно, на единый могучий Советский союз хватило и двенадцати апостолов режиссуры народных праздников, фестивалей, массовых представлений.
Впрочем, сам он не считает, что именно ГИТИС сделал его режиссёром «Театра масс». Не припомнит, приходилось ли когда-нибудь показывать этот диплом. По его разумению всё решает опыт и школа мастеров, с которыми работал в ВТО (Всероссийском театральном обществе - теперь Союз театральных деятелей). Там, в совете по театрализованным массовым представлениям сначала сам учился у профессионалов редкого дарования, потом учил коллег. А опыт?
К красному диплому надо приложить серую трудовую книжку, где отражена карьера, параллельная учёбе: работа художественным руководителем  в школе, на трикотажной фабрике, во Дворцах культуры Железнодорожников в Орле и Брянске, режиссёром - постановщиком народного театра песни, в областных филармониях Орла и Кургана… Понятно, всё перечислять будет скучно, но сколько событий стоит за каждой такой формальной записью!
Взять, к примеру, службу в ДК железнодорожников, точнее - на рельсах, в вагонах, с агитбригадами, с эстрадными артистами…Успел с ними исколесить всю матушку - Россию. Уже во время работы в ДК железнодорожников Орла его творческое парение отметила газета «Орловская правда» очерком  «Синяя птица». Потом пригласили в Брянск, где он создал эстрадный театр песни «Красная гвоздика». Но всё это стало началом дела жизни, прологом и первой главой замечательной книги бытия режиссёра «Театра масс». Недавно он получил письмо от одного из своих учеников - Юрия Коршунова. Вспомнив те времена, коллега отметил: «Молодежь живет своим будущим, а те, кто постарше - своими воспоминаниями. Но дай бог молодежи такое будущее, каким у нас было прошлое».
Агитбригады - «синеблузники», как их в ту пору называли, являли жанр способный соединить волнующий отзвук газетной новости с магией театра, оперативную фактографию с фантазией эстрады, острой публицистикой.
Уверен, для Андреева агитбригада была не упрощённым тренажёром театральных инсценировок, мизансцен «два притопа - три прихлопа». Каждое представление - с чистого листа: сценарий свой, стихи свои и песни. За спиной - ни Шекспира, ни Чехова, классика не для театров на колёсах.
Каждую программу он строит по законам драматургии, стремясь наиболее удачно сочетать многообразие выразительных средств, когда ты и режиссёр, и сценарист, и хореограф, и хормейстер. Профессиональные драматурги на такие представления не работали. Так что творчество Андреева, художественные достоинства его сценариев не могли быть незамеченными.
Ещё в восьмидесятом году он возглавляет секцию эстрадных авторских театров и агитационно-художественных бригад России в качестве председателя. Тогда он сам написал и поставил более ста пятидесяти программ.
В праздновании восьмидесятилетия Российского дома Народного творчества, которое проходило в Москве, в зале им. Чайковского, Вениамину Андрееву доверили выступить в качестве сценариста и главного режиссёра юбилея.
Его сценарии печатались в различных изданиях и вошли в репертуар многих коллективов и исполнителей. Для театра в то время им было создано несколько, ставших популярными, инсценировок: «Гори, гори, моя звезда», «Дорога домой», «Сказание об Искремасе».
Режиссерская деятельность в Курганской областной  филармонии продлилась двадцать лет. Это время отмечено постановкой оперы «Царская невеста» Римского - Корсакова и «Кармен» Бизе, работой «Студии Одного Спектакля» (СОС), проведением фестивалей «Мастера искусств - мастерам труда»… В таких, неординарных для филармоний работах, Андреев завоевал известность, как профессиональный и талантливый постановщик театрализованных массовых зрелищ.
Открываю его репертуарный лист - и тону в десятистраничном перечислении им сотворённого. А это - только калининградский период. Только названия в одну две строчки работ сценариста и режиссёра, чаще главного, в постановке массовых театрализованных зрелищ на городских улицах, площадях и стадионах. Но, надо понимать, Калининград - не остановка в творческом пути, хотя и стал Вениамину и его жене Ирине – музыковеду, Заслуженной артистке России - причалом навсегда. Отсюда они «дотягивались» до Москвы и других городов России, до Парижа, Вильнюса, Клайпеды и польских городов, где востребован режиссёр Андреев. И тут мне видится некая неслучайность.
В Кенигсберге закончил войну старший сержант Олег Андреев - отец Вениамина.  Влюбилась в этот город с первого взгляда Ирина. А была альтернатива - недалеко от Москвы - Тверь, с трёхкомнатной квартирой. Переезд им дался нелегко. «Мешал» характер Вениамина Олеговича. «Не мог он сорваться с места, не отработав квартиру. Такой он – старомодный и настоящий: порядочность впитал с молоком матери»,- говорила мне Ирина Андреева. Она не просто его спутница по жизни - бытовая половина. Она - скажу высокопарно - вдохновитель его побед. И первый читатель его сценариев, и самый пристрастный зритель, и постоянная ведущая наиболее значимых представлений.
В чём-то, подозреваю, соавтор, местами, конечно. А в книге его стихов - автор тёплого, пронизанного искренним чувством, предисловия. Не припомню другого поэта, чьи стихи читателю, представляла его Муза, сознаваясь, что сначала полюбила его, а потом его лирику.
«Я не знаю точной даты, когда он впервые написал свои стихи. Профессия сценариста и режиссера требовала иной раз сочинения стихотворных текстов. Но складная рифма – это не всегда стихи. Рискну предположить, что судьбоносным творческим поворотом стал переезд в Калининград», - писала она на этой своей странице его книги «Господин издатель».
 


Вжившись в город, ощущая его своим обретённым причалом, Андреев напишет:

Этот Кёниг, этот Кёниг,
Черепичкой наряженный,,
И фонтанами каштанов ,
И брусчаткой заодно.

Хоть готические шпили
В витражах свинцовой пыли,
Но притягивают, словно
Иностранное кино.
Этот Кёниг, этот Кёниг,
С добрым утром! Гутен морген!
Ты бульварно-кафедральный,
Все смешалось, сплетено.

Но считают сын и дочка,
Кёниг – часть России. Точка.
И рисуют между строчек
Своё новое кино.

Получив приглашение на работу в Калининградскую филармонию, он становится режиссёром-постановщиком всех социально значимых праздничных мероприятий проводимых в области, успешно совмещая их с большой работой в масштабе России.
Он главный  режиссёр традиционных Российских фестивалей и конкурсов: «Поющая Россия», «Поющее мужское братство», «Поёт село родное», «Заиграй, моя игрушка», «Фестиваль поэзии и музыки». Невозможно перечислить все регионы России, в которых он работал, назову только те, в которых он осуществлял свои постановки неоднократно: Москва, Санкт-Петербург, Свердловск, Саратов, Челябинск, Красноярск, Ростов, Смоленск, Брянск, Владимир … Он Лауреат Всероссийской профессиональной премии «Грани театра масс» в номинации «Лучшая режиссура» 2008 и 2015 года, Дипломант Национальной премии «Театр масс» в номинации имени Маяковского «Лучший драматург Театра масс» 2018».
 Понятно, что такая его работа связана с постоянно новыми артистами, а те, с кем ему приходилось работать, отмечают в нем дипломатичность, душевную щедрость, умение быть благодарным за понимание. Режиссер –  всегда диктатор. Формула диктатуры Андреева - Я люблю людей, с которыми работаю и доверяю им.
Вениамин Олегович Андреев с 1993 года возглавляет Калининградское отделение Союза концертных деятелей России. Он принимал активное участие в съездах СКД России, неоднократно предлагая своё видение его развития.
Многие работы Андреева стали событиями российского масштаба:
- в Москве - «Дельфийские игры», «Братство студентов». «Мастера Москвы»;
- Смоленске – 400-летие крепостной стены, 200-летие Глинки, кинофестиваль «Новое кино, 21 век», дни города «Веков смоленских отраженье»;
- Брянске – «Свенская ярмарка», «Монумент Дружбы» - праздник народов России, Белоруссии и Украины, 80-летие образования Брянской области;
- Владимире – фестивали «Богатырские игры» и «Бабье лето»;
- Париже - «Встреча русского Нового Года;
- Таллинне – фестиваль «Славянский венок»;
- Сыктывкаре - 80-летие Республики Коми.
 Сыктывкару он подарил на праздник слона – очень занятного…

Шел по городу веселый слон,
Колокольчиков на шее перезвон.
Белый хобот, позади красный хвост,
Голубые уши и клыки в полный рост.
А вокруг над ним смеется народ:
«Это кто такой по улице идет?»
Даже ворон у вороны спросит «Кар-р-р!
Это кто же посетил Сыктывкар?»

Впечатляет уже само перечисление этих сотворённых праздников, подаренных людям. В рамках очерка скажу только о нескольких.
То, что предшествовало его постановкам, когда театром становились стадионы, площади, улицы городов, невозможно систематизировать, тем более стандартизировать. Напротив, коллеги его называют разрушителем стандартов.
Как и у других известных талантливых художников, истоки его находок, неожиданных сюжетных поворотов, ярких символических сцен не поддаются популярному толкованию. Нет смысла выковыривать в его сценариях какое-то авторское «я»: тайны творчества необъяснимы часто и самому творцу. Но от собственного пережитого никуда не уйдёшь – оно в чём-нибудь, да найдёт своё отражение. Тем более, в его профессии, где он прокладывает путь от сердца к сердцам. Сам режиссер между тем полагает: - есть правила ремесла, пренебрежение которыми недопустимо для профессионала. Но каждая работа должна содержать в себе пять (а лучше десять) процентов новизны, дерзости и «нарушения границ». «Есть уровень, ниже которого не опущусь никогда. Словами это трудно… Не допускать «клюквы, «самодеятельности». Стать своим среди тех, для кого работаешь. И всегда иметь собственное, постоянно новое лицо».
Как это происходит?
Пример - традиционный Международный конкур в бывшем Георгенбурге под Черняховском. Андрееву всё здесь знакомо: луг, где пасутся  голштинские и тракененские кони, манеж, где проводится выводка самых породистых лошадей.
 Он вдохновенно готовит сценарий, превращающий конно - спортивные соревнования в запоминающийся праздник. Каждый конкур отличается не только новыми именитыми всадниками и красавцами лошадьми, театрализованное сопровождение тут тоже имеет высокую планку, сравнимую с самым трудным препятствием «Жокей».
Андреев написал к открытию конкура стихи о соперничестве за право быть вожаком. Они должны были прозвучать перед первым туром преодоления препятствий:

Как птицы степные взлетают пугливо.
Как песни шальные не знают границ.
Несутся галопом летящие гривы.
Буланый вожак и табун кобылиц.

А конкур проходил в начале сентября 2004 года, спустя всего несколько дней после трагедии в Беслане, когда вся Россия содрогнулась от беспрецедентного по жестокости и цинизму террористического акта чеченских боевиков, в результате которого погибли триста тридцать три мирных жителя, в том числе, сто восемьдесят шесть детей.
Так не открывался ни один конкур, и, дай Бог, никогда не повторить такой пролог к празднику. По краю конкурного поля шла лошадь, покрытая чёрной попоной, рядом медленно двигался маленький мальчик - худенький, тонконогий, за ними плёлся жеребёнок. Динамики разносили слова поэмы о конях. Другие слова не нужны были. Люди на трибунах вытирали слёзы.
Андреев и сам не мог скрыть охватившего его волнения: он это не придумал, он так передал, так выразил душевную свою боль и сострадание бесланским матерям.
Может, глядя на этого мальчонку, перебирающего ножками покров поля, на фоне символа беды, он вспомнил себя - такого же малыша - в чёрном сорок первом году. Мать рассказывала ему, как пристроившись к уходившей на фронт роте, он только ещё познавая смысл слов, на ходу выкрикивал: Солдат! Солдат! Пойдём бить войну!»

В цикле стихов «Отзвуки войны» он воссоздал эту картину

В строю идти хотел на самом деле
Солдатом и, конечно, на войну.
С сержантом рядом в уходящей роте,
Правофланговым защищать страну.
Я босоногий шел до поворота,
Под марш сапог, что рвали тишину.
Солдаты шли, скрываясь за домами,

На жизнь, иль смерть, в чужую сторону.
Сказал сержант:  «Беги детеныш к маме.
Расти, сынок, успеешь на войну!»

Тема войны проходит во многих его работах.  Пишу «тема» и «работа», чувствуя, что о его войне надо сказать, как о некоем духовном самоистязании, связанном с затратой нервов и душевных сил.
Он родом из войны, вскормлен её страхом и горем. Вот идёт по разрушенной снарядами станции Елец горбатенькая, худющая после перенесенного тифа, старушка. За руку ведёт трёхлетнего мальчонку. Ведёт в никуда: в Тамбов, где в госпитале работает его мама, они уже не доедут - рельсы выворочены бомбами. А фашисты уже на подходе. К счастью, проезжавший мимо начальник того госпиталя, узнав сына сотрудницы, привёз их в Тамбов. Мама Вени, десять дней не имевшая о нём никакой весточки, услышав, что их привезли, заметалась в поиске по лестничным маршам, и, сразу, не обнаружив никого во дворе госпиталя, в секунду поседела. А в это время бабушка с внуком поднимались на пятый этаж по другой лестнице.
Потом была эвакуация в Челябинскую область, еда из картофельных очисток, когда их случалось добыть маме-учительнице. И уж совсем незабываемое пиршество - мелкие пескари, выловленные его мамой в речке. Их поджарили на комбижире - хуже маргарина, но, всё же - жир. А война была далеко и рядом. Стреляла в тыл похоронками с фронта, вестями о зверствах фашистов в оккупированных родных местах. Там, где смерть косила миллионы, был и его отец - учитель, ушедший рядовым на войну.
Несомненно, отзвук его войны нашёл своё отражение в грандиозной пантомиме, поставленной им на Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве. Самые известные мимы не решились воссоздать такую массовую картину в лицах, раскрывая тему: «Мир победит войну!» Думаю, Андреев нашёл тот нерв образности, когда слов не нужно, а весь мир слышит тебя. Девять тысяч студентов на целых сорок минут стали мимами, многолико выражая борьбу миролюбивых людей с чёрной агрессией. Эмоциональное восприятие этого зрелища усиливала электронная музыка композитора из Литвы… Благодаря трансляции фестиваля  по интервидению миллионы людей ощутили вместе с режиссёром Андреевым, что такое война. 
Пародоксально, но, оказывается, можно напомнить о войне грандиозным праздником. И так, чтобы люди почувствовали сквозь века атмосферу старины далёкой и прониклись гордостью за подвиг предков. Выбор Калининграда для празднования двухсотлетия народной войны 1812 года Вениамин Андреев считал исторически мотивированным.
В те далекие дни, отсюда, с территории Восточной Пруссии армия Наполеона начала наступление на Москву. И через полгода уже русские войска вошли в Кенигсберг победителями. Как рассказать и показать калининградцам в театрализованном представлении «Недаром помнит вся Россия...» о той Отечественной войне, которую великолепно отразил Лев Толстой в прозе, гениальные композиторы в музыке, известные кинорежиссёры в фильмах? Андреев всех их «пригласил» в большой спектакль для всего города. 
На площади Победы, прямо перед храмом Христа Спасителя который является храмом - памятником погибшим русским воинам, была развернута сцена и установлены три экрана, поднятые вверх. Их было видно еще на подходе к площади. На них демонстрировались фрагменты из фильма «Гусарская баллада». На сценической площадке разместились симфонический оркестр «Новой оперы», оркестр Министерства обороны, оркестр Балтийского флота. Мощно и проникновенно  звучала музыка великих русских композиторов Михаила Глинки, Петра Чайковского и Тихона Хренникова.
Призывом встать всем миром на защиту Родины звучит кантата из оперы Чайковского «Мазепа». На глазах у публики сменяют друг друга знаковые события той войны. Стройно промаршировали девочки в гусарских мундирах.  В продолжении темы – лихая пляска казаков, вновь литавры, колокольный перезвон.
На сцену вышла живая легенда отечественной культуры, звезда театра и кино, народный артист РФ Василий Лановой. Свой (вернее, Льва Толстого) рассказ о «тогдашних» войне и мире актёр начал с самых светлых «предвоенных воспоминаний». Наташа Ростова оказалась на первом в её жизни большом балу, где и произошла встреча маленькой графинюшки с князем Андреем. Это о мире. А война?
Андреев всё выстраивает так, чтобы и при современном осмысливании стало понятно, что это была, в высшей степени, народная война. Ему очень важно сегодня напомнить об этом.
Когда литавры исполнили сигнал к бою, Лановой перешёл собственно к военной теме: текст Льва Николаевича гремел высоким пафосом. Когда русские воины и ополченцы  уходили сражаться, благословляемые женщиной с иконой, духовой оркестр исполнил «Вставайте, люди русские!» Прокофьева.  В спектакль был «введён» Центральный военный оркестр Минобороны РФ под руководством главного военного дирижёра Вооружённых сил, заслуженного деятеля искусств Валерия Халилова - с попурри на темы Мусоргского. К ним добавились старинный русский марш, пьесы для волынки с оркестром, русская плясовая. Артисты «Новой оперы» «вспомнили» словами Лермонтова о Бородинском сражении, почтили светлейшего князя Кутузова. А Толстой устами легендарного актёра подтвердил и добавил: «Велик Кутузов, полководец мудрый, - говорит история и вместе с именем его пишет на золотых скрижалях своих 1812 год»…
Вновь грянула звонница. Апофеозом праздника стали увертюра Чайковского «1812 год» и финал оперы Глинки «Жизнь за царя».
Такие театрализованные представления называют зрелищами. Красивы исторические реконструкции, восхищают танцевальные номера, будоражат память кадры киноэпопеи. Но Вениамин Андреев свой путь к сердцам зрителей прокладывает музыкой. Затем ему и понадобились три оркестра, их совместная игра, аранжировка маршей под старину двухвековую. В одном из газетных репортажей с этого праздника меня, поначалу, смутила фраза о том, что, когда грянул оркестр «воздух наполнился патриотизмом». Но вспомнил, что сам чувствую, когда звучит «Вставай страна огромная…»
Вот так, искренне, душевно он и своё чувство патриотизма передаёт музыкой. Так в ежегодных Днях славянской письменности и культуры в Калининградской области (последний именовался «Волны балтийские – песни российские»)  всегда доминируют большие хоры. Тысячи голосов выражают, делая буквально физически ощутимым, дух патриотизма. И убедительнее всего, о том, что музыка обостряет это чувство, сказал Андреев-поэт:

Музыка России – песня соловья
Песня соловья в просторах синих.
Если песню эту вам поют друзья,
Значит, вам поет сама Росссия.
Музыка России – это ты и я,
Это ты и я, с любовью вечной.
Светлая Россия, девушка моя,
В белоснежном платье подвенечном.

Моя коллега, журналистка и поэтесса, незабвенная Наталья Горбачева, написала в «Калининградской правде» о нем «Главное дело жизни Вениамина Андреева – гармонизация стихии. Его стихия – большие праздники. Он пишет сценарии, ставит, режиссирует, «гармонизирует». Когда работы невпроворот, чувствует себя совершенно счастливым».
В  стихии ему чего только не пришлось гармонизировать, какие художественные и технические проблемы решать. На праздновании юбилея Саратова горожанам и гостям города нужно было проиллюстрировать историю губернии. По сценарию на идущий «Шёлковым путём» караван навьюченных верблюдов нападают кочевники – ногайцы. Но кони боятся верблюдов, а надо, чтобы верблюды убегали. Репетиции невозможны. Лошадям надели шоры, когда появилась конница с обнажёнными по пояс ногайцами, в сторону верблюдов пальнули пушки - и только их копыта засверкали…
 В том, саратовском представлении, проходила и тема войны - гражданской. По разные стороны поля стадиона двигались, истерзанные в бою, красноармейцы и белогвардейцы. И те, и другие в потрепанном обмундировании, израненные, утомлённые. Публика разделилась в выражении сострадания. Режиссёр ничем не обозначил чью-то правоту. И те, и другие считали себя патриотами. Смотрите, вспоминайте, думайте - всё для вас - масс. Всё так и выражается на языке театра Андреев - просто и понятно для тех, кто умеет читать и не ленится думать.
В творческой деятельности Вениамина Андреева был и один космический полёт вместе с небесной сестрой Юрия Гагарина  Валентиной Терешковой. Посвящённый сорокалетию её полёта в космос свой сценарий «Легенда века» он осуществил в Концертном зале «Россия».
Мне представляется его сверхзадача такой: зрители должны ощутить безмерность космоса, наполниться гордостью за свою соотечественницу - первую в мире женщину-космонавта, преодолевшую земное притяжение.
Образам Человека и Вселенной, звёздных, космических путей и трасс, по замыслу Андреева, должно было служить и особое сценическое пространство, центром которого  стала тарелка космического радара. От него вспыхивали разноцветные лучи лазеров, на тарелке возникали фотографии, даты, имена. Вокруг радара - звёздный космический мир и два экрана – иллюминатора. Кульминацией вечера было решение о присуждении безымянной звезде имени Валентины Терешковой и церемония вручения мэром Москвы награды «Легенда века». При этом звёздное небо превратилось в яркий ковёр цветов, а над  зрительным залом повисли цветные парашютики, сопровождаемые яркими созвездьями пневмофейерверка. Всё, происходящее в театрализованном космосе, режиссёр-сценарист представил в семи легендах, с поэтическими эпиграфами – строфами его же стихов. Неповторимый голос Алексея Баталова, читавшего за кадром стихи к легендам, сделал их душевным камертоном - на что, явно, рассчитывал Андреев. Интересными сложились все легенды - были: о братстве, космических парусах, звёздах. Их не пересказать: надо бы издать, как хрестоматию для режиссёров.
Отмечу только, что легенду о звёздах завершили земные звёзды: Елена Образцова, Иосиф Кобзон, Нани Брегвадзе, Людмила Гурченко, Игорь Лученок, Карел Готт.
Валентина Терешкова после празднования сорокалетия полета сказала: «Мне очень близка Ваша искренность». И это резюме очень точно выразило стержень творчества режиссера Вениамина Андреева.
Надо сказать и о его недавней работе - комедийно-детективном хит-мюзикле «Русская фантазия о немецком мастере», где он уже не режиссер «Театра масс», хотя, как драматург и постановщик использовал основные составляющие своих больших театрализованных представлений. В его спектакле были задействованы два оркестра, хореография, вокалисты, комедийные и драматические артисты… Все жанры в гости и ошеломительный успех премьеры!
Журналист «Радио Балтик плюс» Ирина Бородулина, напомнив о реплике Петра Первого в пьесе : «Счастье - это талант», сказала «Вы, своим талантом делаете нас счастливыми!»
А вот что писал исполнитель роли царя Вячеслав Киселёв: «В этом захватывающем литературном произведении рассказывается, как по приглашению Петра Первого немецкий органный мастер Арп Шнитгер приехал строить первый орган в Россию и какие приключения с ним случились. Благодаря неожиданному целевому финансированию от Министерства культуры России мы сыграли этот музыкальный спектакль - а по сути, мюзикл - три раза!!! На разных сценах - в Калининграде, Светлогорске, и Черняховске!!! Я вам скажу, даже по московским меркам, - Это было круто!
 Вот они, Мастера: наш Гросс Мастер -  Вениамин Андреев и его литературный и музыкальный редактор Ирина Андреева, композитор Борис Вишнёвкин из Нью-Йорка с его замечательными мелодиями для каждого персонажа, удивительный московский органист Константин Волостнов, живые оркестры и вокальные ансамбли с дирижерами Романом Ивановым и Андреем Степаненко, яркий хореограф Полина Переверзева, художник Алексей Чебыкин…
Этот проект и для меня был огромным вызовом - сыграть три полноценных мюзикла в разных городах на разных сценах - и все это на языке петровской эпохи и в точном сюжете!!! В моей невероятно насыщенной творческой жизни Калининградский проект - это «Янтаринка в ожерелье!»
Как и в «Театре масс» в этом спектакле Андреев свой замысел стремился выразить музыкой, в чем ему и помог американский композитор Борис Вишнёвкин.
После премьеры он так отозвался о результатах творческого сотрудничества:
- «Получилось просто здо-ро-во! Не хуже, чем на Бродвее! Сказали своё русское слово! Вся работа над этим проектом с моей стороны была настоящим новым вызовом в жизни - я всегда мечтал написать музыку к кино или к постановке и у меня это свершилось. Все сложилось, закрутилось, завертелось  и получился отличный проект. Не скрою, что во многих моментах подкатывал ком… Когда твоя музыка звучит в исполнении такого большого числа артистов, то это конечно берет за душу. Ну и конечно – такие песни, как «Шабат-Шалом», «Иваси», «Посошок», «Гармошка» – они будут жить дольше нас и это, в конечном счете, радует.

С вечерних гор спускается туман
И фонари зажег Иерусалим,
Пойдем в кабак, в наш русский ресторан,
Пойдем и по душам поговорим.

Половой  - родной, графин водочки
Ты холодненькой неси.
С черным хлебушком, да с картошечкой,
Да с селедочкой «Иваси».

Не знаю, рассчитывал ли Андреев на бурные овации и поток комплиментов, взорвавший Интернет, но поздравляли его от души и особенно те, чьим мнением он очень дорожит.
Приведу несколько таких:
- Евгений Вандалковский, Семён Андрачников – режиссёры, Москва
«Веня, ты режиссёр и интеллигент от профессии! С успешной, интересной премьерой!»
- Владимир Баскин композитор Санкт-Петербург
«Вениамин Олегович! С блестящей премьерой!! Очень рад за Вас и Ваш искрометный талант!!»
- Анатолий Махлов, издатель, Рига
«О тебе и тебе можно много писать, говорить, радоваться твоему успеху в проявлении таланта дарованного свыше! Веня, Калининград ликует! Мы тебя любим!!!2

Свои же чувства режиссер так выразил в постлюдии к спектаклю:

Аплодисменты! Я так устал…
И спел все песни, и всё сказал.
Аплодисменты! Но «Браво», «Бис»
Щекочут нервы, ведь я артист.
Аплодисменты! В крови огонь.
А ну все вместе! Ладонь в ладонь!
Аплодисменты! Цветов букет!
Признанье песен кордебалет!
Аплодисменты! Кричи, кричи!
Ведь мои песни – мои врачи!
Аплодисменты! Удар в висок
Уколет сердце наискосок…
Аплодисменты! Играют роль.
Артист иль зритель, ну, кто король?
Аплодисменты! Наш карнавал!
А нашей встречи прощальный бал!
А-пло-ди-сменты!!! Я не устал.
А-пло-ди-сменты!!! Я всё … сказал!

Эти «Аплодисменты»  вошли в сборник его стихов и песен. О поэте Андрееве надо писать отдельный очерк, или эссе, типа «Поэт, рождённый в режиссёре».

А пока, ограничиваюсь цитатой из его стихотворения десятилетней давности, посвящённого автору этих строк, но говорящей и о нем самом:

Что говорил я, то говорил,
Слово любя, как лекарство от блуда.
Что сотворил я, то сотворил,
Веря в себя, в ожидании чуда.

А сотворил он и натворил чудес столько, что и с библейскими поспорят. И слышу я  голос свыше: «Он сотворит людям еще не один праздник».
………………………………………………..

Есть в человеке музыка души

Он в музыке, или музыка в нём? Для образа жизни Виктора Бобкова это неделимо: музыка в нём с младых ногтей, а он в музыке известен как дирижёр, блестящий аранжировщик. Заслуженный и Народный артист России. Когда я решил очерком о нём пополнить галерею выдающихся калининградцев  - героев своих публикаций, мне и в голову не могло прийти какая лавина им содеянного на меня обрушится. Его дирижирование военными оркестрами наверное можно «по-окуджавски» обозначить «под управлением любви», любви к музыке, музыкантам, композиторам, музыкальным инструментам - их чарующим голосам. А выпало ему ещё управлять необычайным оркестром, именуемым «филармония», где каждый артист играет своё и ему – директору - надо дирижировать, забыв о белых перчатках и палочке. Но и тут он своими творческими проектами объединил артистов разнообразных жанров в оркестр. И они стали играть в его «произведениях» - фестивалях в России и за рубежом. Но об этом позже…

А начать очерк о нём мне хочется со знакомой многим калининградцам картинки.
Праздничный город. По главной улице впереди оркестра Балтийского флота, играющего на ходу марш, в белом кителе с аксельбантами легко вздымая тамбуршток,  пружинисто, элегантно, красиво, шагает дирижёр – высокий, бравый, статный офицер. Слышу рядом восхищённый голос: «Смотрите, как идёт! Так кремлёвские часовые шаг чеканят!» Как приходит эта лёгкость, как даётся чеканный шаг - об этом я узнал позже. Сейчас надо только заметить, что начиналась отработка этого, вызывающего восхищение шага, ещё в шестидесятые годы, когда его - двенадцатилетнего мальца отец- офицер, ветеран войны и мать продавец, с болью оторвали от сердца, в заботе о будущем музыкально одарённого сына, отправили его в Москву, в единственное в мире Военно - музыкальное Суворовское училище.
Пишу об этом, вспоминая другую картинку на телевизионном экране: Красная площадь, звучат фанфары, открывается парад… дробь барабанов, в чётком строю красиво, синхронно взмахивая палочками, шагают строем суворовцы. Лица их светятся вдохновением, мальчишечью гордость излучают глаза. На трибуне умилённо улыбается Генсек и маршалы Советского Союза.
Теперь я знаю, из его рассказа о своем детстве, что стояло за парадным - нарядным образом суворовцев: в казарме училища царили суровые нравы, обстановка была такой же безрадостно-печальной, как в повести Куприна «На переломе (Кадеты)».
Детдомовцы и те, кто старше и крепче, издевались над беззащитными младшими. Но жаловаться, заниматься доносительством, обращаться к офицерам, уважаемым фронтовикам, никто не смел. Не принято было, расценивалось на уровне предательства. И так всё это было далеко от иллюзий юного кларнетиста Бобкова. Понятие о военной службе он впитал с запахом отцовской портупеи и золотом его погон. А музыка вскружила ему голову ещё с четырёх лет, когда впервые увидел на параде военный духовой оркестр. Военные музыканты и дирижер произвели на него неизгладимое впечатление. Особенно дирижёр. Каждый день  он, нахлобучив на голову отцовскую военную фуражку, становился на стул и размахивал палочкой, а потом изобрел рояль: раскладывал на столе вилки и ложки, Нажимал на зубчики вилок - они  поднимались и стучали по столу.
Что это было? Послание свыше о призвании? Или совпадение, объяснимое теорией вероятности? И то, и другое возможно. Но вот что безусловно: таким Дирижёром – с большой буквы и в многозначном смысле этого слова - он сам себя создавал. Сознательный путь начинался там - в Суворовском училище. Тоску по дому, обиды, горечь от несправедливости он выплакивал ночами в подушку.
А родителям писал только о хорошем, о существенном в своём музыкальном образовании, о богах – педагогах - а это были прекраснейшие музыканты из первых составов ансамблей Александрова и Моисеева, оркестра Большого театра, таких как Александр Клементьевич Сущевский, выступавшим ещё с Шаляпиным и Неждановой. Талантливые, знаменитые музыканты - педагоги фальши и вранья не переносили. Чтобы к занятиям подготовиться получше, Виктор вставал до подъема - в пять тридцать. Много лет спустя он скажет: «Я не вижу смысла в том, чтобы жаловаться, ныть, страдать. Лучше пойти и что-нибудь сделать». Где исток этой его житейской мудрости, теперь мне понятно. Известно многое из того, что стоит за его самовнушительной, обращённой к себе поговоркой: «Терпи, казак, атаманом будешь!» 
Но о том, что терпит «казак» не для ушей и не для глаз мамы - пусть любуется сыном в киножурнале «Новости дня». Может там покажут суворовцев во Дворце съездов, там, где они сначала в своей форме, а потом в пионерской, приветствуют съезд партии. Лицом к лицу с Ильичём… Леонидом, разумеется. Правда, мало кто знает, что в перерыве между переодеванием суворовцы успевают попользоваться дворцовой горячей водой - постирать свои перчаточки и носочки.
Свою учёбу в училище он называет школой мужества. Там готовили не только музыкантов, но и полноценных военных. Наряды, хозработы… Муштра была для музыкантов специфичная: то что сложно в парадной  коробке, где каждый чувствует плечо соседа, для музыкантов сложней в разы, просвещал меня Бобков. Сосед от тебя на расстоянии руки с палочкой. И ты вышагиваешь вальс бостон: раз-два-три. Он показал, как это делается - гражданским не повторить. На плацу в училище они отрабатывали такой «бостон» по полтора часа непрерывно, зато ходили лучше всех.
Виктор и его друзья, повзрослев, стали внедрять в этой «школе мужества» свои гуманные принципы: традиции – «тебя били и ты теперь можешь бить», они противопоставили опеку младших, не давая их обижать своим сверстникам.
Его друзья по Суворовскому военно-музыкальному училищу стали играть, кто в оркестре Большого театра, кто у Спивакова и Пугачёвой. Один из наиболее близких - Валера Халилов вырос до генерал – лейтенанта, стал членом Союза композиторов России, заслуженным деятелем  искусств РФ, Главным военным дирижером  страны. Два года назад он трагически погиб в небе над Сочи вместе со своим коллективом  Академического ансамбля песни и пляски Российской армии им. Александрова.
Как-то в одном интервью, вспоминая детство, Бобков скажет: «Это сейчас смешно, как Валерка, я, Вова Юматов – теперь известный артист театра и кино - рыдали по ночам в двенадцатилетнем возрасте в военном училище. Так хотелось домой, к маме».
Все двадцать шесть его сверстников - выпускников разошлись по разным путям – дорогам, все вышли в люди. Виктор не стоял на каком-то перекрёстке дорог: он  видел для себя один путь – военный. И поступил на военно-дирижерский факультет Московской консерватории имени Чайковского. Здесь тоже учёба продолжалась с  упором на военную подготовку: будущий дирижёр до управления оркестром, должен уметь командовать ротой, с полной выкладкой преодолевать десяток километров, вырыть окоп себе по росту и тому подобное - нужное и ненужное в будущей службе.
С другой стороны - назвал бы я её по граждански – лицевой и главной - музыкальные дисциплины, среди которых особо Бобков выделяет аранжировку. О ней он всегда говорит вдохновенно. А в консерватории, как он выражается, «всё было по-взрослому»: индивидуальные занятия у профессоров, задания по «высшей математике» - так именовал он инструментовку. Когда все отправлялись в увольнение, он оставался работать над своими партитурами. А ещё надо было успеть сходить в Большой зал Московской консерватории на симфонические концерты, или в Большой театр - на оперу, периодически посещать библиотеки музыкальной литературы с возможностью прослушать произведения гениев, нотные прилавки, у которых часами листал творения любимых композиторов, причём нужно было успеть вернуться в казарму до вечерней поверки. Но жажда познания музыкальных шедевров несла его поверх барьеров на этом пути. Не стыдился упрашивать билетёрш пропустить на концерт: стипендии и на один билет не хватало. Да и добраться до театра, минуя военные патрули, тоже было непросто. Виктор отлично понимал: нигде, кроме как в Москве, не будет такой возможности расширить свой кругозор. Это всё было продолжением его жизни в музыкальном мире. На такую жизнь он был обречён: родился с таким диагнозом.
Чем больше я узнаю о вехах творческого пути Виктора Бобкова, тем сильнее убеждаюсь в том, что по воле волн он не плывёт - ничего случайного, всё закономерно, всё, практически, по его воле.
Неслучайным мне представляется его направление после консерватории на крейсер Балтийского флота. Уж очень это совпало с его мечтаниями о море, увлечением Жюль Верном и Станюковичем.
Выпускники его факультета боялись попасть на флот: окажешься на боевом корабле, тогда уж будет не до музыкальных занятий. И какого уровня там может быть оркестр, если музыканты месяцами не репетируют? Сокурсники мечтали служить за границей – тогда группы советских войск стояли в Восточной Германии, Чехословакии, Польше. Или попасть в военное училище в большом городе, где есть консерватория или музыкальное училище, и можно было бы укомплектовать оркестр. Молодым, начинающим дирижёрам представлялось направление на флот равным службе где-нибудь в лесу, в забытом богом гарнизоне.
Бобков понимал: не голубое штилевое море ждёт его, а суровая военная служба. Гармонично сочетать военную службу с музыкой он с детства
привык. Но для гармонии корабли были плохо приспособлены, как и многие командиры. Реальность оказалась жёстче того, к чему он морально себя готовил. Почти, как у Бодлера: «Мы всходим на корабль, и происходит встреча безмерности мечты с предельностью морей».
На крейсере «Свердлов», с которого началась его служба, оркестранты в экипаже были равными среди равных. Занимались боевой подготовкой, а не музыкальной.
Через несколько дней после его прибытия на крейсер, выгрузив боезапас, корабль направился в Лиепаю - в док. Оркестр и дирижёр звучно сбивали с корпуса «Свердлова» ракушки. Нет, не на эти звуки настраивала консерватория.
Оркестр, состоявший из двадцати матросов, временем для репетиций не располагал. Выкроить его, при занятости учениями, различными тренировками и нарядами не просто. Помещения для репетиций, естественно не было. Конструкции боевых кораблей не предусматривали. Единственную возможность для репетиций давал матросский кубрик. В таком, с отдающей звоном акустикой, лейтенант - дирижёр начал свою работу с оркестром. Соскучившиеся по профессиональному руководителю музыканты, восприняли его сразу, по духу своим.
- Вдали от берегов, крейсер становился своеобразным государством,- говорил Бобков, вспоминая первый год службы на Балтийском флоте, - Старшие, не по званию, а по сроку службы, следили, чтобы салаги выполняли свои боевые задачи, не филонили. К музыкантам у членов личного состава было особое уважение. Каждый из оркестрантов знал свой пост, нёс свою вахту. Моя вахта иногда длилась сутками, пистолет не снимал неделями: бывали и такие особые ситуации. Хорошее тоже было. Например, каюта на двоих офицеров: бронированная, без иллюминатора, но ведь отдельная, не казарма. Душу грело красивое сочетание в одном лице - музыканта, артиста и офицера военно-морского флота. А главное - возможность уединения: написать письмо, заняться композицией, аранжировкой.
Правдами и неправдами, он умудрялся почти регулярно заниматься с оркестром. Начинал с несложных программ. Музыканты, стараясь с ними справиться, находили возможность для самоподготовки. Пошли концерты на своём и других кораблях.
- Года через два я заматерел и понял, что ничего не надо бояться: если корабль стоял у стенки, я самовольно сводил оркестр на берег, мы занимались в матросском клубе,- говорил, вспоминая свой путь, Виктор Бобков.
Как-то вовремя такой репетиции ему передали депешу: срочно вернуть оркестр на корабль, на приборку… Он репетицию не прервал. С командирами, не понимающими роль оркестра на флоте и в духовной жизни моряков, он - по природе человек не конфликтный - сражался за своих оркестрантов отчаянно. Имеющим представление, как надувать шарики, пояснял, что значит «два часа дуть в трубу» и губами при этом извлекать нужные ноты. Когда слышал: «А нам зачем это нужно?» Объяснял доступно - людям нужно, стране. С особо упёртыми был ультимативен: не будет возможности работать с оркестром - переводите в другую часть. Знал - дальше крейсера не сошлют. 
Он не называл мне фамилии и звания тех командиров: они, конечно, в памяти, но не для злопамятства. Зато уважительно, называя мудрыми, высокообразованными, настоящими морскими офицерами произносил имена и отчества других, незнакомых мне его командиров. Среди них особо выделил капитана второго ранга, в те восьмидесятые годы командира бригады кораблей, Владимира Григорьевича Егорова, чью поддержку и понимание он чувствовал всегда - и, тогда, когда Егоров стал командующим Балтийским флотом, и когда его избрали губернатором области.
После «Свердлова» был крейсер «Октябрьская Революция». Дирижёр, работая с оркестром, развивал и свои композиторские способности. Рождался, если можно так назвать, композитор-маринист. Мне неведомы тайны композиторского творчества. Понять, как душа воплощается в звук, как становится мелодией, всё равно, что познать тайну сотворения мира. Бобков сочинение музыки не связывает с неким озарением, говорит: - её надо выносить, выстрадать. На фоне великих композиторов он свою фигуру не видит. Считает: мало кому дано чем то свежим, новым обогатить музыку. Композиторы - это Бетховен, Моцарт,…другие гении, которых можно так, по его разумению, величать. «У нас как? Выдал три аккорда и ты - композитор» - с досадой закрывает тему Бобков. В лучшем случае я себя могу назвать автором музыки».
Но флот его песни поёт. Мелодию моря, свою музыку выразить словами ему помогала поэзия и близкий по духу поэт – лейтенант Юрий Шевченко. Сотрудничество, а вернее сказать, единодушие, выплеснулось волнами «Балтийского вальса»:
За кормой берега
растворяются в сини
Мечет брызги в лицо
штормовая волна.
Здесь кончается Родина,
наша Россия,
И начало берет здесь она.
Скромно оценивая своё композиторское творчество, Бобков замечает: «Я только рядом с Музыкой стою». Произносит «Музыка» так, что понятно - это слово с большой буквы. Более свободно и увлечёно говорит о себе, как об аранжировщике. Ему, конечно известно, что на Западе профессия аранжировщика ценится очень высоко – на уровне с композиторской работой. Тут к месту привести его собственные размышления на эту тему:
-Аранжировка – это как перевод с одного языка на другой. Если сделать подстрочник – получится ерунда. Помимо собственно перевода, надо не исказить замысел автора и при этом добавить что-то свое. Композитор, который не владеет техникой аранжировки, делает только контуры картины, а аранжировщик ее раскрашивает. Аранжировка – довольно хлопотный процесс. Иногда добавляешь что-то свое – и становится лучше, чем у композитора. Аранжировщик - это болезнь, потому что ты постоянно должен что-то делать. Я не могу без этого. Ты выходишь на один уровень с композитором и начинаешь с ним диалог, пытаешься разгадать, почему он сделал именно так. Иногда при этом находишь у композитора какие-то гармонические огрехи. Например, у Россини есть очень смелые ходы, у Мусоргского. Россини писал очень много музыки, огрех может быть небрежностью, которая звучит столько лет и стала привычной, но в своей партитуре ты этот огрех вычищаешь. Бывает и так: то, что хорошо звучит в симфоническом оркестре, недопустимо в духовом. Аранжировка – процесс очень занимательный, требующий много времени.
Трудно ему доставалось это время, но зато оркестры, которыми он руководил, умножали славу Балтийского флота. Это особенно ощущалось во время визитов советских кораблей в иностранные порты. Так, на крейсере «Октябрьская революция» во время визита отряда кораблей Балтфлота в порт Гдыня, духовой оркестр старшего лейтенанта Бобкова ежедневно давал по нескольку концертов. Популярные эстрадные песни в аранжировке молодого дирижера восхищали публику. Уже после нескольких тактов на причальной стенке было не протолкнуться. Оркестр часто играл по заявкам зрителей. Однажды, во время исполнения «Синего платочка», музыканты обратили внимание на плачущего пожилого невысокого человека.  После концерта он подошел к дирижеру, поблагодарил оркестр и сказал - Я – Ежи Петербургский, автор «Синего платочка, в таком великолепном исполнении свою песню я никогда не слышал». Трудно было себе представить, что автор  - иностранец, что ему принадлежит знаменитое танго «Милонго» и «Утомленное солнце». Бобков вспомнил, что в репертуарных сборниках имя композитора не указывалось. Пан Ежи вместе с женой пришел через пару дней, чтобы проводить корабль. Вызвал Бобкова, подарил ему свою пластинку. На конверте написал «Для чудного, милого пана дирижера Виктора Бобкова». И сказал: «У меня было три друга в России - Исаак Дунаевский, Цфасман, Блантер, я бы хотел Вас считать четвертым».
Впрочем, флотская служба преподнесла ему своеобразный – рижский музыкальный подарок. Он сказал об этом так:
- После шести лет морской службы судьба надо мной сжалилась – я попал в Ригу, в береговой оркестр. Вы не представляете себе, что значит после «галер» на крейсере оказаться в столице Советской Латвии – когда тебе тридцать лет, шпоры звенят, ты полон творческих замыслов и надежд. В Риге были оперный театр, театр оперетты, филармония. И попал я в близкую и интересную мне среду. Семь лет в Риге – великолепное время, когда я занимался исключительно музыкой.
В моём представлении - Виктор Бобков - идеальный образ военного музыканта. По - суворовски воспитанный воин, по - консерваторски образованный музыкант. Всё переживаемое, трудности службы и нервные издержки не видны постороннему взгляду: людям он демонстрирует отрадную, парадную сторону своей жизни.
О военном музыканте никто не скажет точнее, чем сам Бобков:
- Не скрою, иной раз приходится сталкиваться с попытками коллег снисходительно похлопать по плечу: - мол, какие из вас, музыкантов военные (или наоборот, какие из военных музыканты)? Уверен, если провести строевой смотр в нашем оркестре и любой другой части, то мы сможем на равных соперничать даже с самыми вымуштрованными военнослужащими. Ведь военный оркестр – «лицо флота». Поэтому выправка, строевая подготовка - всё тут образцовое. Попробуйте маршировать, играя на ходу! Тщательно подогнанная форма, аккуратность, дисциплина - тоже отличительные особенности профессионализма флотских оркестрантов. Человек, внутренне и внешне расхлябанный, просто не сможет играть ту музыку, которую исполняет военный оркестр.
О военном оркестре он может рассуждать с позиции  музыканта, способного играть наравне с профессионалами, дирижёра, который сам - человек-оркестр, да и музыковеда, глубоко знакомого с творчеством великих композиторов. За всем этим стоит его опыт работы с оркестрами в море, репетиции в кубриках - в морском просторе. Сам я знаю о работе в море не понаслышке. Но не могу представить как в штормовых условиях, в шуме и грохоте вообразить какую-то музыку, представить звуки инструментов и, более того,  заниматься  изложением музыки для исполнения её всем составом оркестра. А подготовка нотного материала?  Надо же использовать наиболее выразительные возможности отдельных инструментов. Непросто было отразить этот творческий процесс инструментовки на бумаге, не обычной, а специально размеченной. Тем и отличаются моряки - то чего в море нет, сами делают. Бобков для изготовления нотной бумаги привлёк корабельную типографию, приспособил нестандартную бумагу к музыкальной задаче. Результаты своих инструментовок и аранжировок, сочиненные новые партии, новые акценты, темп, динамику и прочие «украшения» музыки, проверял ночами на рояле в кают-компании...
Здесь мне хочется привести монолог Бобкова о военном оркестре:
- Военный оркестр должен уметь играть все. Лучшая похвала для духового оркестра – то, что он звучит как симфонический. Моя задача так переложить музыку, чтобы это состоялось. Тогда можно сказать себе, что как дирижер и аранжировщик ты не зря творил.
- Мы каждый раз играем, как последний. Иногда с ощущением, что идем с войсками в бой. Наполеон как-то заметил: три четверти победы зависит от морального духа войск. Вовремя сыгранный, даже самый непритязательный, военный марш сможет заменить десяток красноречивых ораторов. Потому, что в военной музыке есть и грусть расставания, и мощный гражданственный накал. У нашей военной музыки вообще удивительная история. На Западе не было, скажем Римского-Корсакова, который будучи инспектором всех военных оркестров России, заставлял их играть симфонический репертуар. У нас великолепная исполнительская школа, традиции, отсюда и общий уровень значительно выше, чем у аналогичных западных коллективов. Вот итальянцы, например. Форма - загляденье, инструменты – мы о таких и мечтать не смеем. Но когда они заиграли! Я бы их всех поубивал – таким гадким звуком.
- Когда иностранный корабль заходит в чужой порт, то мало кто из горожан может оценить его военные качества – мощь, калибры, вооружение и прочее. У людей остается в памяти не то, что они на верхней палубе потолкались, а то, как там играл оркестр. И тут все очень тонкие ценители. И этому нужно придавать колоссальное значение. Мы побеждаем на этом фронте без единого выстрела.
Приведу несколько отрывков из публикаций, которые можно назвать эхом музыкальных побед.
Июнь 1990 года, первый в истории визит кораблей Балтийского флота в главную военную базу Западной Германии – город и порт Киль. На эсминце «Быстрый» и СКР «Неукротимый» прибыли оркестр Балтфлота и ансамбль песни и пляски ДКБФ. Вспоминает командир отряда вице-адмирал Виктор Литвинов:
«В Олимпийском зале города девять тысяч зрителей. На сцене два оркестра – Бобкова и Образцовый военный оркестр Западной Германии. Немецкий дирижер управляет нашим оркестром, а Бобков – немецким. Гремит советская музыка, мелодии Шостаковича, Хренникова, Мокроусова, Дунаевского в исполнении Образцового военного оркестра бундесвера, вслед за этим – музыка Бетховена, Баха, немецкие народные мелодии в исполнении нашего оркестра под управлением немецкого дирижера. Зал казалось, оцепенел, а затем овации, овации, овации. Это был апогей нашего визита, сотрудничества и дружбы! Это была вершина творчества непревзойденного музыканта и патриота Виктора Васильевича Бобкова!»
Апрель 1994 года. Фестиваль во Франции, город Мец. За высокое исполнительское мастерство оркестру был вручен кубок, как неофициальному победителю фестиваля.
Август 1994 года. Праздник в Руане. От корреспондента газеты «Страж Балтики» Валентина Егорова:
 «Настойчивый» в составе «Эскадры свободы» - огромный праздник, посвященный пятидесятилетию открытия второго фронта. В празднике принимало участие около ста двадцати вымпелов со всего мира – американцы, бразильцы, южноафриканцы, итальянцы, поляки, мексиканцы. Стояла жуткая жара, спадавшая только к вечеру, и тысячи людей в этой знойной полутьме окружали наш оркестр, как только раздавались его первые аккорды. Марш из мюзикла Лоу «Моя прекрасная леди», «Неаполитанский танец» Чайковского, канкан из «Орфея в аду» Оффенбаха, «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого, - каждая из пьес заставляла зрителей подпевать, пританцовывать, отбивать ритм ладонями, то чего не было во время выступления других оркестров. Завершающим этапом торжества стало прохождение всей армады кораблей 120-километровым маршрутом по Сене от Руана до Гавра. Сорок семь городов и городков с интересом ждали этого события. Оркестр под управлением  Виктора Бобкова почти все время перехода услаждал слух зрителей маршами, польками, мелодиями популярных песен под бурные аплодисменты обоих берегов. Играл на ходу корабля только оркестр Бобкова, на других кораблях музыканты отдыхали.
Валентин Вегин, публикация в газете «VIP-Калининград»
Октябрь 1996 года. Французский порт Шербур. На центральной площади города идет совместное выступление двух оркестров – нашего и оркестра французских ВМС под управлением майора Ги Менюта. Оркестры играют по очереди, а арбитром служит публика, прикрывшаяся от моросящего дождя знаменитыми шербурскими зонтиками. Французский оркестр – чуть ли не вдвое больше нашего. Инструменты – словно воплощенный в серебро иллюстрированный каталог лучшего музыкального магазина, форма – специально разработанная именитыми модельерами.
Они начинают с национальных гимнов (оркестр Бобкова играет гимны всех стран без нот, наизусть. К тому же, «Марсельеза» специально им оркестрована). Затем переходят к классике, затем к популярной музыке… И что же происходит? К концу первого часа игры публика реагирует только на наш оркестр, добивающий соперника непревзойденной «Катюшей» Блантера. После игры Менют подходит к Бобкову, что-то говорит по-французски, переводчика, как всегда нет, и, пользуясь этим Виктор Васильевич озорует – широко улыбаясь говорит по-русски «Сделали мы тебя, милок, сделали»… Тот не понимая, кивает головой к радости стоящих поблизости музыкантов. 
Декабрь 1998 г. – Кейптаун  ЮАР – Из интервью Виктора Бобкова Марку Кабакову, газета «Страж Балтики»:
- Мне казалось, что там другой воздух, другое солнце, цвет воды. Всё настолько яркое, будто во сне. Когда выступал наш оркестр,  многотысячная аудитория после каждого номера вставала и скандировала: Россия! Россия! Это была победа на Конкурсе военных оркестров. Танец с саблями исполняли на бис шесть раз, концерт продолжался вместо запланированных сорока пяти минут около полутора часов.
Таких триумфов и побед у Бобкова и его оркестра было немало. В его послужном списке – более тридцати визитов в порты и города иностранных  государств. Он выступал перед тысячами зрителей. Его оркестр играл в посольствах и консульствах. Ему жали руку президенты и главкомы. Жена французского президента Ширака по – русски говорила ему «Спасибо». За великолепную игру оркестра его благодарила Великая княгиня Леонида Георгиевна. Он обошел на кораблях и объехал с гастролями полмира. А вместе с тем, его с коллективом можно было встретить в самом отдаленном гарнизоне, по полной схеме отрабатывающим программу лучших произведений. Всё это надо бы объединить понятием службы, служения флоту и Музыке…
А последние семнадцать лет военной карьеры Виктор Бобков был начальником военно-оркестровой службы Балтийского флота и дирижером тридцать третьего военного оркестра штаба Балтийского флота. Уволился из Вооруженных Сил в 2004 году.

Бобков вспоминает:
- У тогдашнего губернатора области Владимира Григорьевича Егорова возникли проблемы с филармонией. Как губернатор, он понимал, что филармония – это центр музыкальной культуры самого западного региона. А в филармонии в то время – какая-то жуткая текучка директорских кадров: Алиев, Полосин, Макеев, даже Казарновская.
- Я как раз дослуживал, Егоров меня к себе пригласил, говорит: дослужишь – иди на филармонию. Я в ответ: упаси Боже, не мое это. Все-таки уговорил. И с тех пор боремся за живучесть, как на корабле.
- На Западе директором филармонии считается ее художественный руководитель, а в нашем случае директору приходится решать абсолютно все вопросы: финансы, тепло, свет, гараж, дворники, ремонт, кадры, артисты, творчество, написание концепций, взаимоотношение с властями, контакты со зрителями, работа с гастролерами. С одной стороны, художественная и творческая работа, с другой – разборки со строителями, которые «накосячили» при ремонте. Руководить филармонией – это сплошная головная боль.
- Для меня лично нет большего спасения от директорской нервотрепки, чем творчество, но когда я работаю с партитурой, делаю аранжировку, или сам что-то сочиняю, вторым планом все равно думаю о текущих нетворческих проблемах. Абсолютно отрешиться невозможно. Творчество здесь – как перемена деятельности, поэтому и спасение. Музыка спасает любого человека, а профессионального музыканта – тем более. Творчество вообще спасает, отвлекает от негатива, делает жизнь красивой. Слушатель тоже ведь приходит на концерт не для того, чтобы за партитурой следить, а чтобы через музыку избавить себя от скверны, стать лучше или найти себя. Я имею в виду хорошую академическую музыку.
Для Бобкова – человека, наделенного даром творчества, в голове которого навек поселилась музыка, управление филармонией становилось продолжением активной жизни в искусстве. Вещественным выражением этого было возрождение камерного и духового оркестров, поддержка традиционных ежегодных конкурсов органистов имени Микаэла Таривердиева и «Бахослужение».
В осуществлении творческих проектов надежной опорой ему стала музыковед, заслуженная артистка России Ирина Андреева. На сцене «в кадре» она Ирина Андреева представляет вершину музыкально-художественной работы коллектива филармонии, в которой сама активно участвует. «За кадром» - Людмила Кожемякина, не имеющий аналогов в официальной номенклатуре профессий, талантливый специалист по привлечению звезд из вселенной искусства.
Тогда, в первый год его новой службы, был организован и проведен первый фестиваль «Джаз в филармонии» с участием музыкантов и вокалистов  мирового уровня. Это было пробой сил в деле возрождения былой славы Калининграда, как города, где джаз любят и понимают. Особенностью фестиваля явилось то, что он – филармонический, в программе его приветствуются  творческие поиски в направлении «перекрестка жанров»: оригинальные аранжировки  классических произведений джазовыми исполнителями,  исполнение  джазовых композиций академическими музыкантами - органистами, камерными оркестрами. Такие ежегодные фестивали имеют большой международный резонанс. Участие в них приняли замечательные музыканты: Даниил Крамер, Сергей Гурбелошвили, Алексей Козлов, Сергей Жилин и джаз-квартет «Фонограф,  Государственный камерный оркестр джазовой музыки имени Олега Лундстрема, легендарный Игорь Бутман и другие музыканты и певцы.
Другой традиционный фестиваль «Бахослужение» Бобков воспринял как музыкальный подарок на своей новой службе. У истоков этого фестиваля стоял один из лучших в нашей стране знатоков и пропагандистов творчества Баха, корифей отечественного органного исполнительского искусства - Гарри Гродберг, который был «крестным отцом» органа Калининградской филармонии. Гарри Гродберг воспринимался коллективом филармонии как один из близких родственников. Помню, однажды после его концерта мы задержались в пустом зале. Когда заговорили о фестивале, он сказал, что Калининградской филармонии очень повезло: «это просто счастье, что ею руководит музыкант, талантливый дирижер». Гродберг особо подчеркнул – именно при Бобкове расширился диапазон «Бахослужения». Несмотря на то, что в афишах фестиваля большое место отводится органу, только органной музыкой его программа не ограничивается. Более того, наряду с музыкальной, в программе фестиваля присутствует даже сценическое воплощение темы «БАХ». Так на «Бахослужении-2006» калининградцы познакомились со спектаклем «Встреча», где в ролях Баха и Генделя выступили выдающиеся литовские артисты Донатас Банионис и Регимантас Адомайтис. Спектаклем Литературного театра Калининграда «И.С. Бах. Судьба. Переложение на музыку» открылся фестиваль 2007 года.
Откуда пришла Бобкову идея фестиваля «Русская музыка на Балтике», я не стал у него уточнять. Миссия, которую выполняет этот фестиваль – похожа на визиты кораблей Балтфлота с оркестром Бобкова в страны Балтийского моря. «Русская музыка на Балтике» своего рода духовное миссионерство, если угодно, культурная экспансия российских музыкальных шедевров в другие страны, что, несомненно, служит созданию и укреплению цивилизованного и уважаемого имиджа нашего региона и государства в целом.
Фестиваль предлагает знакомство с творчеством только российских композиторов, академический вокал также звучит только по - русски, противопоставляя попсовому океану, затопившему общество, образцы настоящего искусства. Бобков подчеркивает: фестиваль значим на федеральном уровне, поскольку знакомит иностранцев с культурой нашей страны. Первый фестиваль пришелся на год столетия Шостаковича и был ему посвящен. В его рамках прошел творческий вечер Евгения Евтушенко, выступили Михаил Крутиков и другие звёзды.
Второй фестиваль «Русская музыка на Балтике» открылся оперой «Евгений Онегин», в постановке Андриса Лиепы, дирижер - Заслуженный Деятель Искусств России Илмар Лапиньш, - солисты Центра оперного пения Галины Вишневской (Москва), оркестр Музыкального театра г. Клайпеды. Уникальным событие делает то, что столичный Центр оперного пения Галины Вишневской гастролирует нечасто, да и уговорить Вишневскую на участие в фестивале, мало кому удается. Бобкову – удалось.
Он пришел к Вишневской в ее Московский Центр оперного пения после первого акта оперы «Евгений Онегин» со своим другом, дирижером Илмаром Лапиньшем. В артистической среде была известна ее разборчивость в новых знакомствах. Бобков сразу почувствовал этот своеобразный фэйс-контроль в ее взгляде. Представился строго, почти по-военному:
-Директор Калининградской областной филармонии, Народный артист России, Виктор Васильевич Бобков.
Его друг добавил: «Он полковник».
- Не поняла? - в недоумении вскинула брови Галина Павловна. Возникла неловкая пауза, - Теперь уже полковников назначают руководить филармониями?
Позвольте уточнить, сказал Бобков – я флотский полковник, музыкальный. Служил начальником военно-оркестровой службы Балтийского флота.
- Балтийский флот... Я была в Кенигсберге в 1945 году вместе с фронтовой бригадой Балтийского флота приезжала с концертом сразу после штурма Кенигсберга. Тогда повсюду были руины..
Бобков, уловив искорку интереса в ее взгляде, рассказал о предстоящем фестивале «Русская музыка на Балтике», престиж которого значительно усилит ее присутствие в жюри, а современная постановка оперы «Евгений Онегин» привлечет молодых зрителей и  украсит программу.
Неожиданно для всех, она внимательно, не прерывая, выслушала его и распорядилась:- «Отменить назначенный на двадцать второе апреля спектакль и подготовиться к вылету в Калининград».
В Калининграде солисты ее Центра оперного пения, выступавшие в рамках фестиваля, имели грандиозный успех, а молодые солисты нашей филармонии – счастье получить мастер - класс великой  Вишневской. Бобкову же представилась незабываемая возможность постоянного общения с ней, которое его – человека из мира музыкального искусства, естественно, обогатило.
 Свои дни рождения на флоте Бобков встречал, как правило, ударным музыкальным трудом. Не изменил он этой традиции и в филармонии, встречая своё шестидесятилетие на сцене. Десятого октября 2011 года в областном Драмтеатре прошёл  вечер «Когда мне будет 60.» Солисты филармонии, мастера искусств Москвы, Польши, Литвы, США. Один из лучших басов мировой оперы солист Нью-Йоркской «Метрополитен оперы» Михаил Светлов. Одним из самых приятных стало поздравление мэра Клайпеды Витаутаса Грубляускаса. Он, профессиональный джазовый музыкант, не стал много говорить, а спел песню Луи Армстронга. Зал наполнился возгласами восторга и топал ногами. Такого от него в этот вечер не ждали.
Калининградская филармония не ограничивается организацией концертов и фестивалей, поставлен концертный вариант оперы «Евгений Онегин». Солисты филармонии, камерный и духовой оркестры заняты и в других филармонических постановках – таких, как «Алеко», «Давным – давно» и в «Севастопольском вальсе».
Музыкальный спектакль «Севастопольский вальс» стал одним  из самых успешных творческих проектов филармонии. Этот спектакль был поставлен к семидесятилетию Победы в Великой Отечественной войне.
Действие оперетты начинается в суровом 1942 году - в дни обороны Севастополя, в дни огромнейшей трагедии. А затем, в мирное время фронтовые друзья встречаются вновь… В историко-музыкальном спектакле прослеживаются две темы - военная и лирическая.
В постановке этой оперетты Вячеславом Леонидовым, Бобков был наилучшим консультантом, поскольку флотскую жизнь знал досконально. Теперь он, шутя, замечает: - С артистами пришлось проводить чуть ли не строевые занятия, а чтобы одеть их в морскую форму 1942 года, директор филармонии вынужден был уточнить все детали костюмов.
Корректировал он и манеру исполнения, убрал устаревшие опереточные штампы, добавил любимые песни военных лет, прекрасные музыкальные вставки.
Спектакль триумфально прошел в концертном зале филармонии в рамках программы «Храни Отечество» фестиваля «Янтарное ожерелье». На премьере после первого акта, артисты говорили режиссеру: «Мы не можем петь, зрители плачут»… Спектакль был показан на сцене областного драматического театра, объездил всю область и был приглашен на традиционное выступление при проведении  «Дней России» в Клайпеде. Поскольку в это время в Литве кипели страсти по поводу присоединения Крыма к России, «Севастопольский вальс» мог стать «красной тряпкой» для негативно настроенных людей. Когда появилась информация о предстоящем спектакле во Дворце культуры моряков, местная пресса заговорила, чуть ли не о ползучей контрреволюции. Тем не менее, зал на тысячу мест был полон, приехало телевидение из Вильнюса. Во время спектакля ушла только одна литовская пара. В финале на сцену выходят два моряка – один в современной форме, с Андреевским флагом, второй израненный, забинтованный – в окровавленной тельняшке, с флагом ВМФ СССР, звучит песня «Легендарный Севастополь»… зал встает и скандирует «Россия! Россия! Россия»!
Зайдем туда, где рождается успех таких, западающих в душу спектаклей. Раньше мне приходилось довольно часто бывать в этой, я бы назвал, келье – где обсуждаются творческие проекты филармонии. Кабинет совсем не директорский. В нем отражается многообразие интересов хозяина, которого мне хочется назвать Художником, хотя говорил он мне, что музыка неосязаема, ее не нарисуешь, как картину на холсте. Его рабочий кабинет как будто разделен на две зоны. Первая – официальный директорский офис, отличающийся от любых других офисов руководящих персон фотографиями знаменитостей, с которыми довелось встречаться и нотами, разложенными на всех свободных поверхностях. И, пространство творчества - маленький кабинетик, упрятанный от посторонних глаз: полки с дисками, книгами, альбомами, CD-проигрыватель, на мониторе компьютера – очередная партитура в работе.
Мне вспомнилось, с какой гордостью показывал мне свой богатый кабинет один из калининградских «олигархов». Стол из Италии за десять тысяч евро, ни у кого в области такого нет. Мне, после этой встречи, кроме стола, ничего не запомнилось, стол оказался интереснее своего хозяина. А вот какой стол у Бобкова, я не знаю, его личность затмила всю скромную обстановку.
Когда же он занимается собой? Надо понимать – своей музой – музыкой. Вот и нашу беседу, несмотря на предупреждение, что он дает интервью журналисту, периодически прерывают неотложные звонки, но, как выясняется, свою возлюбленную – Музыку он не бросал и не бросит «до дней последних донца».
Тут нужно воспроизвести запись его мыслей о музыкантах, музыке и проблемах национальной культуры:
- Труд музыканта не регламентирован, но любой серьезный музыкант очень много трудится и думает нотами. Когда у меня с кем-то особенно неприятный, конфликтный разговор, я автоматически начинаю в уме сочинять мелодию или аранжировать. Потом главное – не забыть записать.
- У нас в филармонии выступал как-то выдающийся пианист Наум Штаркман: он считался в свое время одним из лучших исполнителей Шопена в нашей стране, был профессором Московской консерватории. Одна девушка берет у него интервью и спрашивает: из чего складывается ваш день? Он отвечает: часов по шесть каждый день занимаюсь. Она искреннее удивляется: зачем, вы ведь уже консерваторию окончили? Похоже на анекдот, но с таким восприятием часто приходится сталкиваться, когда имеешь дело с неподготовленными людьми.
Потому и мой рабочий день безразмерен, а в отпуске не могу себе позволить больше пяти дней. Ведь столько великолепной музыки – и жаль, что не все можно переложить, но очень хочется. Иногда появляется желание сделать редко исполняемую музыку. У меня давно была одна мечта, и мне удалось достать ноты, пока я на духовой оркестр это не переложил, но, надеюсь, получится, – это «Варшавский концерт» Ричарда Эддинселла. Мне удалось найти ноты в Соединенных Штатах. Мы тогда сделали первое исполнение с Калининградским симфоническим оркестром, я дирижировал, Владимир Слободян играл партию фортепиано. И вторая вещь, которую я несколько лет искал, мне удалось найти партитуру во Франции и переложить для духового, - это испанский композитор Херонимо Хименес, антракт ко второму акту оперы «Свадьба Луиса Алонсо». Музыка очень сложная технически, мы ее поиграли, а сейчас отложили на полгодика – пусть отлежится, потом совсем иначе зазвучит.
Как только я попадаю в Москву, в первую свободную минуту мчусь на Горбушку за какой-нибудь классической новинкой, или раритетом. У меня
только балетов «Дон Кихот» на музыку Минкуса вариантов пятнадцать. Вивальди со мной всегда по жизни. А что касается Бизе, то, как сказал Ницше «Насколько бы наш мир был беднее, если б не было «Кармен». А Россини – это вообще шампанское!
- На концерт серьезной музыки публику заманить гораздо сложнее, чем на попсу. Нам приходится отстаивать свои позиции в неравной борьбе. В качестве иллюстрации приведу классический пример. Великий греческий философ ведет своих учеников по афинской улице, делится с ними своими знаниями, говорит о вечном. Ученики слушают и записывают. Навстречу им – уличная девка. Говорит философу: это пока, они с тобой, а стоит мне только поманить пальцем – они побегут за мной и забудут все твое учение. Философ отвечает: я веду людей вверх, а ты вниз, подъем всегда тяжелее, чем спуск.
-К сожалению, у государства нет внятной культурной политики. Финансировать культуру по остаточному принципу – это в корне неправильно, потому что культура – это духовная основа развития любой страны. И экономика тянется за ней, а не наоборот. Созидать может только образованный, культурный человек, а люмпены, способны только разрушать. Люмпенизированное государство может жить лишь за счет продажи природных богатств. А ведь Россия – страна с глубочайшими традициями культуры, в том числе и музыкальными. Сейчас мы теряем свои позиции в мире, разрушаются педагогические школы, которые складывались веками. Если что-то держится, то только на энтузиазме. Это все грустно очень
Но грустные мысли отступили, как только он заговорил об энтузиастах - молодых артистах филармонии. «Не та молодёжь!» - не его сетование. По поводу своих молодых дарований он выдаёт каскад восторженных эпитетов. Его поражает их бескорыстная самоотдача, трепетное, бережное отношение друг к другу, верность филармонии, невзирая на скудный заработок. Он относится к ним по-отечески бережно, но взыскательно, по высоким критериям музыкального искусства. В разговоре со мной, зная, что диалог для печати, никого не выделяет. Не тот случай: другое дело похвалить после спектакля или концерта. Кстати, в молодом филармоническом поколении и его, скажу, играя словами, музыкальная победа - Виктория Бобкова. У меня комок подступал к горлу, когда слушал в её исполнении песни военных лет. Как и другие солисты филармонии, она поёт оперные партии и эстрадные песни. По одарённости она совсем недалеко упала от яблони сорта Бобков.
У футболистов нередко бывает играющий тренер. Играющий директор в филармониях -редкость. Тем более дирижёр. Бобков дирижирует то духовым оркестром филармонии, то оркестрами ближнего зарубежья и известными московскими. Последний концерт -  в любимом им Большом зале Московской консерватории, Бобков дирижировал Московским симфоническим оркестром для детей и юношества. Играли «Метель» Свиридова.
Впрочем «играющий директор» постоянно в работе с партитурами, инструментовками, аранжировками. В день нашей встречи ему предстояло еще заняться инструментовкой для духового оркестра, который будет сопровождать выступление Методие Бужора.
«Если бы можно было, я бы ночевал на работе» - как то заметил Бобков, наверное, имея в виду подобный рабочий день.
Перечитывая все, что я написал выше – эту «мини монографию» о жизни и творчестве нашего выдающегося земляка, я подумал: - только любовь к музыке помогает ему преодолевать все трудности на жизненном пути. И потому он дирижирует оркестрами, о которых поэтично и точно сказал Евгений Винокуров:
Но и сейчас, когда оркестр играет
Свою неимоверную игру,
Как нож с березы, он с людей сдирает
Рассудочности твердую кору.
Есть в человеке музыка души. И есть человек, который ее открывает. Его имя вы знаете…
Израил Гершбург неизвестный и знаменитый

Израил Гершбург создал барельеф моего погибшего брата и мемориал на его могиле. Работать над барельефом ему было нелегко. Натуры не было. При жизни Гриши он особенно не присматривался к его лицу: они редко где пересекались. Знай он его больше, работалось бы легче. Фотографии все были в фас. Моя схожесть с братом ограничивалась раздвоенным подбородком и тембром голоса при разговоре по телефону. И, всё же, Изя меня несколько раз заставил позировать, уловив нечто, только ему понятное в, по-моему убеждению, совершенно неподходящей натуре.
Но скульптор знал своё дело лучше, чем я мог себе представить. Говорят: дураку нельзя показывать работу незаконченной. Да и законченную работу художника не всегда и не все понимают. Несколько лет спустя, Изя написал мой портрет на чёрном фоне с красными всполохами. Не сразу мне пришло в голову, что Изя наделил меня мыслями о войне в Афганистане. Коллега - журналист Анатолий Лунин, увидев мой портрет на выставке Гершбурга в Доме художника, сказал:
- Ты у него похож на моджахеда, но только без бороды.
С годами я догнал свой образ. Изя разглядел в моём лице те черты, что потом в нём появились.
А тогда, в его мастерской, среди скульптур и портретов калининградских непризнанных тогда гениев Сэма Симкина, Володи Сухова, Альберта Михайлова, Валерия Пиганова идёт работа над барельефом брата.
Гриша им не ровня и лепит его Изя не по вдохновению, а из сочувствия. Понимая, что отрываю его от творческой работы и от заработка на хлеб насущный, я тщетно ищу способ компенсировать чем-то затраченное на барельеф время и ничего не могу пока придумать.
Скульптор поглядывает то на фотографии, то на меня. Разговор не мешает его делу. Мы вспоминаем наше знакомство в КГУ на улице Чернышевского. Там проходила встреча молодого художника, выпускника Вильнюсского художественного института Израила Гершбурга со студентами, это был. диспут на тему: «Абстрактная живопись – это искусство, или дань моде?» Мне поручили в «Калининградском комсомольце» написать отчёт об этом событии на воскресную полосу.
Изя, в сером свитере с растянутым воротом, ненамного отличался от студентов, хотя после окончания им института прошло уже лет пять. А до института было отделение скульптуры Ташкентского художественного училища. Но он своим превосходством в знаниях оппонентов не давил. Не заводился от резких реплик со словами «мазня», «буржуазное бешенство». Спокойно говорил о тернистом пути гениальных художников, непонятых современниками. Искренний, не по годам степенный, он призывал не рубить сплеча по тому, что не понимаешь. 
Отчёт о диспуте подали красиво, играя шрифтами. Текст нареканий не вызвал.
- Но меня больше в университет не приглашали, - вспомнил те годы Изя, - сказали в правлении Союза художников: не тому тебя учили, и ты не тому учишь. Как будто не существует социалистического реализма!
Реализм тогда живописцы - коммунисты из ядра правления союза художников понимали как отражение замечательной жизни при советской власти. Гершбург, по их разумению, заблуждался, в скульптуре и в живописи, стремясь отразить жизнь такой, как есть.
Не диссидент, не абстракционист, но, всё равно - не наш, неправильный художник. Вот рядом Михаил Пясковский - профессионал, мастер портрета - Репину под стать. Его сельские труженицы прекрасны, пышут здоровьем и прямо-таки излучают веру в светлое будущее. А у Гершбурга на первой же выставке человек труда не мог расправить плечи, даже в небольшой композиции «Мой столяр Коля».
Но как не гнобили его партийные иезуиты - идеологи, выбить из него дух творца настоящего искусства им не удалось. Более того, без него не могли обойтись при создании мемориалов, памятников воинам, павшим в боях на территории Восточной Пруссии. Такие мемориалы есть в Калининграде и почти во всех районных центрах области. Они отражают его и наше сострадание погибшим, многим таким молодым, как его отец.
Его картина «Здравствуй отец, мы твои дети», где вся, пережившая его на сорок лет семья рядом с молодым отцом, пришедшим с фронтовой фотографии, остро, больно проникает в душу каждого, для кого война не история, а трагедия своей семьи.

Изя, иногда добродушно - ворчливый, приглушенным своим баском выдавал нам всегда утешительные резюме по поводу политической дури, вызывающей у нас большие пузыри эмоций и громкое возмущение.
- Ну, и хорошо, что они лаяли на Пастернака, подписываясь своими именами под гнусными письмами. Так сразу понятно, кто у нас в искусстве, а кто - в паскудстве, - говорил он по поводу шума вокруг «Доктора Живаго» и присвоения Нобелевской премии Борису Леонидовичу.
При нашей последней случайной встрече на улице Александра Невского, близ Университета, где он в то время преподавал, он спросил дежурно: «Как дела?» Я ответил:
 - Видишь- ничего не вижу…Хожу с поводырём.
- Ну и хорошо! Не видишь, в каком бардаке мы теперь живём, - как всегда нашёл утешительный от худшего к лучшему поворот мой старый друг.
Он не был оптимистом, но и не позволял себе пребывать в состоянии угнетённости, уныния и безразличия. Насколько я помню выражение его глаз, они смотрели в жизнь с поволокой печали, выражая, вместе с тем, живой интерес и готовность удивляться всему необычному в жизни, изобразительном искусстве, литературе и музыке. Все мы, кто был с ним рядом в разное время, чувствовали его глубинную мудрость, дорожили его оценками. 
Он не говорил: творца спасает творчество, поскольку сам был тому примером. Творил из любого положения, в любом состоянии - радостном или грустном, неважно. Казалось мне, глядя на его руки, зверски мнущие глину, что в этот момент он вымещает гнев на выставком, отвергший его работы. Семь лет его продержали кандидатом в члены Союза художников, не признавая в нём профессионала, не обращая внимания на высшее художественное образование и творческие достижения в скульптуре.
Причины мне видятся теперь, с большого расстояния - доносы стукачей, антисемитизм, существовавший тогда по умолчанию. Изя не скрывал своей антипатии к партийной власти и марксистко-ленинской эстетике.
На всё это, он известный предмет положил… и творил, и творил, и творил. Когда он приютил в своей мастерской разведенного Валеру Пиганова, тот, глядя на несгибаемого Изю – невыездного, невыставляемого в тот год, стряхнул с себя депрессию, продолжил сочинять симфоническую музыку. Правда, на фоне пережитых стрессов, у него забарахлило сердце и Изя попросил меня договориться о его лечении с профессором Моисеем Дрибинским, а сам убедил Валеру в необходимости лечь в больницу. Главным аргументом было то, что в больнице есть рояль.
Но я должен остановиться и вернуться по спирали своих воспоминаний выше, где говорил о своём желании чем-то компенсировать труд Изи над мемориалом моему брату.
Такая возможность возникла неожиданно, когда он пригласил меня в тёщин сад собирать смородину. Смородины этой оказалось немерено. Кусты её у сгнившего забора были доступны любому прохожему. Мы доили ветки, наполняя вёдра крупной чёрной ягодой, работали по стахановски, теша себя мыслью, что благодаря нашему самоотверженному труду, добро не пропадёт. Ягода то вот-вот и осыпалась бы. А теперь её путь в рот, в варенье и компот – каламбурил я под одобрительный смешок Изи.
Но главное мероприятие, на которое я его подвиг, было в ограждении открытых сторон садового участка. Вместо разрушенного забора, я предложил установить сетчатое ограждение на бетонных столбиках.
- Ну, это дорогое удовольствие, - на корню подрубил мою идею Изя, - Да и где такую сетку и столбы возьмёшь?
- Сетки у меня целых три рулона от ограды своего участка в «Чайке» осталось, - соврал я, зная, что если скажу, что куплю, он воспротивится. И добавил уже правдивую историю, - А столбики у приятеля на заводе возьму, как бракованные, за копейки.
Такой гешефт был одобрен. Обманываться ни тогда, ни сейчас люди не хотели, а вот по мелочам обманывать государство было для многих нормой жизни. Пословица ходила: «На работе ты не гость – унеси хотя бы гвоздь». Так что, без зазрения совести я вывез отличные столбики с пометкой «брак». Сетку купил по-честному, за личные наличные.
Нанимать кого-то нам и в голову не пришло. Вырядившись в старую одёжку - рабочей спецодежды у нас не было - мы приступили к первому этапу: земляным работам, рытью ям под опоры сетчатого ограждения. Наши лопаты и лом крошили останки Кёнигсберга. Кирпичи, камни, черепки посуды - чего только не было на небольшой глубине под почвой нового города.
А мы оказались сообразительными разнорабочими: выбирали и раскладывали камни по величине, чтобы более крупные использовать для фиксации столбиков на глубине, а мелочью утрамбовывать сверху.
- Хорошо бы наши стойки для сетки зацементировать, - размечтался я, утрамбовывая последний слой у основания столбика чушкой, которую мы приспособили для этого, прибив к ней ручки, - Можно договориться насчёт раствора с Кривом.
Ну, ты что! Совесть надо знать, - возмутился мой напарник – землекоп, долбавший в это время здоровый валун, обнажившийся на дне ямы. Он знал, какую неоценимую помощь оказал Криворуцкий при сооружении мемориала брату моему, - И потом, эту ограду мы делаем не на века. Всё равно поотнимают сады - огороды в городе, всё застроят - перестроят. И будет, как в песне «людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика».
Наша работа растянулась на несколько дней. На ночь мы маскировали рулоны сетки ветками и травой, хотя потенциальный похититель мог быть рядом.
Там, в моей «Чайке» одно сетчатое ограждение у соседей демонтировали ночью лунною вместе со столбиками. Но нам с Изей и его тёщей повезло. Успешно завершив работу, мы отметили свой трудовой подвиг, как настоящие работяги, на объекте, закусив дарами природы.
В девяносто втором году Израил уехал в страну его имени с мягким знаком на конце. Некоторые скульптуры, которые не мог увезти, оставил друзьям и во дворе Дома художника. Казалось, покидает он неблагодарный город навсегда. Но, четыре года спустя, он неожиданно вернулся. Израиль оказался для него интересным пленером, но не той обетованной родиной, видевшейся издалека. Всё же, за тридцать лет он врос в Калининград, где на берегу Преголи стоит его памятник покорителям Атлантики, где у вечного огня на Комсомольской улице им изваянные бойцы, встают из братской могилы.
По возвращению неразрешимой проблемой оказалось получение в аренду прежней мастерской. Изя никогда с матёрыми бюрократами дела не имел, в бумажной волоките был слепым котёнком. Он призвал меня на помощь – сочинить письмо мэру Юрию Савенко. Я решил сначала поговорить с мэром: мы с ним должны были пересечься в думе. В перерыве между заседаниями я доходчиво до него донёс суть проблемы и важность для города поддержать Гершбурга. Савенко пообещал завтра же решить вопрос. И решил. Реакцию Изи не описываю, чтобы сохранить свою скромность, дефицит которой я уже ощутил, вспомнив эту ситуацию.
А потом была триумфальная выставка Гершбурга - его скульптура и живопись: портреты, картины, балтийские, узбекские, израильские мотивы. Наконец-то масштабно, грандиозно, без оглядки на идеологов - ортодоксов советской школы соцреализма развернул Изя экспозицию сотворённого за многие годы.
На его восемьдесят пятый день рождения Альберт Михайлов опубликовал в журнале «Балтика» очерк «Изя, который Гершбург». Первый и последний прижизненный публицистический материал о нём. Талантливым пером о талантливом художнике только и возможно высказать мысли, достойные его личности. Это и был тот случай.
К такому выводу мы пришли с художником Виктором Рябининым, вспомнив об Изе, в последнее время не появлявшемся на людях. Договорились на следующий день звонить ему. А на следующий день Виктор мне позвонил и сказал - Гершбург умер.
Поминали Изю без трагического фона, без акцента на горечь утраты, а следуя его принципу: в худшем находить лучшее. И это лучшее выпукло, ярко отражалось в речах, вызывая ощущение юбилейного вечера, заменившего традиционные поминки. И все - художники, артисты, музыканты, литераторы - называли себя его учениками, говорили, чему в искусстве и жизни он их научил.
От такого света памяти освобождались от выражения страдания лица. Я почувствовал, как тяжесть с души спадает и тоже поднялся, чтоб рассказать об Изином мемориале моему брату.
Уместно, не кощунственно, а напротив - органично, вписалась в эти проводы Изи песня Альберта Михайлова, которую спели артисты Литературного театра. Начиналась она так:
За бугор бегут поэты,
За бугор бегут атлеты,
Композиторы, танцоры,
За бугор бегут с позором,
Только Гершбург, как на грех,
Задержался на бугре.

Подумалось мне: будь реальная возможность услышать Изю в тот день, он точно так бы сказал:
- Ну и хорошо, что я ушёл неожиданно. Зато не мучился сам и не мучил других.
Светить всегда

Юбилей народной артистки России Киры Ивановой-Головко в МХТ имени Чехова отмечали традиционно - после спектакля. Все свои, известные звёзды театра и кино. Только одна малоизвестная в этом мире личность оказалась среди гостей - сын подруги Киры Николаевны по Калининградскому драмтеатру Лидии Пинегиной, в те пятидесятые годы -театральный юноша, а теперь, более чем взрослый, близкий ей человек.
Художественный руководитель театра Олег Табаков и в застолье оставался руководителем, только более мягким, чем на репетициях. Напоминал: «Кира Николаевна - моя мама!» И это возвращало к фильмографии актрисы: в «Войне и мире» Сергея Бондарчука она играла графиню Ростову, а Табаков её сына Николая. «Сын», как всегда помогал актёрам тонкими остроумными репликами. Ведь Кира Николаевна - не только его «киношная мама», но и мама нового поколения МХТ.
В комплиментарном потоке речей, в контексте с перечислением регалий юбилярши, прозвучало и такое сожаление: сезоны в провинции, в Калининграде, были для неё потерянным временем. И тут, проницательный Олег Табаков, уловив на лице гостя из провинции недоумение и готовую сорваться с уст реплику, дал ему слово. Кира Головко представила своего гостя – генерального директора «Янтарьэнерго», доктора электротехники Бориса Семёновича Затопляева. Ему не надо было подбирать слова: они шли от души.
«Уровень исполнительского мастерства Киры Николаевны, - сказал он,- стал той планкой, на которую уже ориентировалась вся труппа многие сезоны. А это никак не назовёшь потерянным временем». Его экскурс в историю родного театра пятидесятых годов уложился в несколько минут. Он, в принципе, не позволял себе велеречивости. Считал, и сотрудникам своим внушал: прежде, чем говорить, хорошо бы в голове прокрутить, как из ста слов сделать десять. Не поэтому ли его слышали и слушали высокие чины в России и во многих странах.
О калининградском театре, конечно же, хотелось сказать намного больше. Одиннадцатилетним пацаном он осваивал его чердак в 1948 году в здании на территории воинской части в конце Советского проспекта. Там начиналась жизнь театра и семьи Затопляевых в Калининграде. Казалось бы, какие могут быть спектакли для людей, живущих среди руин, занятых расчисткой завалов. Но для артистов послевоенной задачей было восстановление души и духа переживших войну переселенцев.

Фото мамы – Лидии Филипповны Пинегиной





Фото папы -  Семёна Павловича Затопляева
 


На фото: Кира Николаевна Головко и Борис Семёнович

Площадками театра становились клубы, цеха предприятий, корабли Балтийского флота, воинские части. Осенью 1950 года театр обрёл более удобное помещение на улице Бассейной, с залом около пятисот мест. Это был большой дом и для Бори Затопляева. Он рано познал, что друзья могут быть ближе родственников по крови. Вот и у родителей Борис семьёй Головко сложилась такая дружба, с встречами, готовностью в любую трудную минуту быть рядом. Эта родственность душ, не знающая регалий, (в то время прославленный флотоводец адмирал Арсений Головко был командующим Балтийским флотом) привила младшему Затопляеву очень важное понятие о человеческих ценностях: никогда потом в жизни он не бравировал своими званиями и заслугами. Никогда не искал полезных для собственного благополучия знакомств.
Напротив, оказывался рядом с теми, кому нужна его поддержка. Заслуженную артистку России Тамару Крыман, после сложных ходов, устроил в Московский дом ветеранов сцены. Не забывал и о друге семьи и, несмотря на разницу в возрасте, его друге - Евгении Ельцове, Заслуженном артисте России, участнике штурма Кёнигсберга. Ленинградский Дом ветеранов сцены, где жил Ельцов с женой актрисой Валентиной Соколовой и для Бориса Затопляева был родным домом.
Ничто из той театральной жизни не прошло бесследно. Я это понял, когда решил писать о нём очерк. Всё, что мне было известно по давней нашей дружбе, было связано с его новаторской и, я бы уточнил, провидческой деятельностью в энергетике. Для меня он - гуманитарный доктор технических наук. И теперь, вникая в его биографию, понимаю: театр - та благодатная почва, на которой формировалась его личность. Образы, создаваемые его матерью – любимицей калининградской публики Лидией Пинегиной, её партнёрами, такими, например, как гордость театра Евгений
Ельцов, проникали глубоко в юношескую душу. Закулисье открывало ему те стороны творчества, что не видны публике. Что значит тратиться не щадя себя, чего стоит самоотдача, зачем это нужно - рвать душу…Театр ему дал ответ на вопрос: как живя для других, чувствовать себя полноценным человеком.
И в быту его родители были такими же. Во время войны в свою тринадцатиметровую комнату в Рыбинске после снятия блокады Ленинграда приютили жену Ельцова, ее сестру с сыном - увеличили её население до шести человек. А, когда в Калининград приехал новый главный режиссёр Зиновий Корогодский, разделили с ним свою единственную комнату на улице Офицерской.
Отец Бориса помогал Корогодскому обустроить свой быт: тот, погружённый в режиссёрские замыслы и гвоздя вбить не умел. Поставил в нашем театре «Виллу Эдит» и после Калининграда, как он говорил, «слух о нём прошёл по всей Руси великой». Был признан выдающимся режиссёром страны, стал лауреатом международной премии имени Станиславского, академиком, профессором…
А для юноши Затопляева он тогда, в 1953-м году, стал партнёром по шахматам во время рейса на военном корабле, который доставлял труппу в Даугавпилс на гастроли. Кому тогда в голову могло прийти, что за доской будущий академик Корогодский и член-корреспондент академии электротехнических наук Затопляев. Одно, несомненно - умение продумать ходы партнёра у каждого из них отразилось в творческой деятельности. У Корогодского - в спектаклях Ленинградского ТЮЗа, имевших невероятный успех. У Затопляева, с шахматной точностью просчитавшего ходы Литвы перед отделением от Союза, в теме докторской диссертации: «Обеспечение энергетической безопасности Калининградской области». 
Та энергетика, в которую пришёл Борис Затопляев, не чета хозяйству его отца, именовавшемуся поначалу главным электриком, а позже - художником по свету. Но отцовская профессия с детства привлекала неким волшебством света и цвета. Он пристраивался к нему близ суфлёрской будки, там, где сходились все «бразды» управления прожекторами, софитами, рампой и всем прочим, что светится, поражался, как можно этим управиться, мгновенно передвигая ручки реостатов, помогая процессу ногами? И просил дать ему «порулить». Иногда слышал, как артисты после спектакля говорят: «Семён, ты нам помог!». Понимал: эта похвала художнику за что-то очень важное в раскрытии образа. Нет, не случайно в театре электрика переименовали в художника: свет в сценическом действии, как и в живописи, многое решает. 
Романтикой овеяны разные профессии. Но к энергетикам мы относимся потребительски - вспоминаем, когда погаснет свет, и то - нехорошими словами. И эта идиома: «Всё до лампочки»  - не о нашем ли безразличии к электричеству? А Борис с детства, подобно пацанам, мечтающим о море, был романтиком этой прозаической профессии, навсегда связав себя с ней. В день, когда ему присвоили звание Почётного гражданина Калининграда, на моё телефонное поздравление он ответил искренне, тихим голосом: «Боря, дело не в моей персоне. Это впервые признание значимости энергетики и энергетиков!» Что тут добавить?
Надо вспомнить начало этого пути. В 1955 году по окончании школы он поступал в Ленинградский политехнический институт на электроэнергетический факультет. Но… с первого же экзамена, это было сочинение, его увезли в больницу скорой помощи, где тут же сделали операцию. Аппендицит, гнойный. Выписавшись из больницы, ещё не окрепнув, он в течение недели сдал остальные четыре экзамена на пятерки, но за сочинение ему поставили тройку. В результате, не пройдя по конкурсу, вернулся домой, где с этими оценками был принят в Калининградский энерготехникум.
В 1958 году, после техникума, он – краснодипломник - не стал искать подходящую должность, а по совету старшего друга - ветерана войны Муравьева Юрия Михайловича, начал службу в энергетике с рядовых, электромонтёром-кабельщиком.
-Нередко приходилось при ремонтах рыть котлован в центре города, а мимо проходили знакомые девушки, - вспоминал он, - но я никакого стыда не испытывал, никогда не сожалел, что начал с низов в Городских кабельных сетях. Продолжил учебу, поступив в Ленинградский Северо-Западный заочный политехнический институт, продолжал заниматься спортом - это приучало во всём выкладываться на полную катушку». 
Когда журналисты у него допытываются, из чего складывалась его карьера, что испытывал, что в себе воспитывал, он, как бы глядя в себя, откровенно сознаётся:
-На веру мало что беру, во многом сам до всего хочу докопаться.
Такой характер отражал и его повседневный труд. Но главная пружина новаций, продвигающих вверх по служебным ступеням, не укладывалась в простой ответ интервьюеру. Можно отшутиться по Жванецкому: не в штанах мозги. А всерьёз задуматься - какая тайна в умах тех, кто всегда мыслит, заглядывая в будущее? Разгадка такой «тайны» почти всегда в «опытах быстротекущей жизни». Не мог быть незамеченным инженерно мыслящий электромонтёр. Сначала в Городских кабельных сетях его переводят на инженерную должность, затем на предприятие «Высоковольтные воздушные сети», преобразованное впоследствии в «Западные электросети», а оттуда в Энергоуправление Калининградэнерго старшим инженером электротехнической службы. Все эти годы он продолжает учиться и принимает активное и непосредственное участие в работе по переводу восточной части энергосистемы с напряжения шестьдесят киловольт на сто десять. Потому и тема его дипломного проекта в институте называлась «Техническая возможность и экономическая целесообразность перевода участка сетей Калининградской энергосистемы с напряжения 60 киловольт на 110 между Правдинском и Калининградом», а сам проект был защищен на «отлично».
Путь из подчинённого в руководители начался у него после завершения учебы с назначения начальником района кабельной сети. Потом стало очевидным - уровень его компетентности гораздо выше, по силам должность главного инженера всей городской сети.
В то время область напряжённо, без особой поддержки центра, поднималась из руин. После войны прошло двадцать лет. Восстановленная энергосистема обеспечивала жизнеспособность и развитие региона.
-Эта система, - рассказывал Затопляев, - была создана в основном на базе энергообъектов генерации и сетевого хозяйства Восточной Пруссии героическим трудом наших предшественников, многие из которых прошли войну. В городских кабельных сетях мы одними из первых в стране, которая тогда именовалась СССР, начали перевод сети с напряжения шесть киловольт на десять.
Популярно это выглядело следующим образом. Существующая сеть уже не могла брать на себя дополнительные нагрузки. Новые объекты подключить к сети по этой причине было невозможно. Чтобы снять эту проблему надо перекапывать город, рыть траншеи рядом с существующими действующими кабелями и укладывать в них новые, такого же, или большего сечения. А в стране - жесточайший дефицит кабельной продукции. Перевод сети на десять киловольт - сложная инженерная и технологическая задача.
Её решили, затратив минимальные средства, не перекапывая город и без укладки дополнительного кабеля. Пропускная способность сети увеличилась при этом почти вдвое, городу открылись новые возможности развития.
Затопляев - энергетик, несомненно, обладал и особой энергией мысли. Это высоко ценилось в те годы, которые в новой истории, зачастую, брезгливо называют совковыми. Но, не идеализируя то время, замечу: судьбу самой западной области решали профессионалы, преданные своему делу, люди с чистой совестью. Закономерно было его продвижение на должность главного инженера энергосистемы «Калининградэнерго», затем – назначение управляющим ею, а после переименования - генеральным директором «Янтарьэнерго». Кстати, это название возникло по его предложению. А чтобы стать руководителем всей энергосистемы области он прошел модные тогда выборы в трудовом коллективе, утверждение в обкоме партии и назначение приказом Министра энергетики СССР. Вахта у руля энергосистемы продлилась почти двадцать лет (из них шесть - главным инженером и тринадцать - генеральным директором).
В отличие от тех, чарующих театрального мальчика огней рампы, ему выпала доля «рулить» морем городских огней и, более того, создавать их источники.
По словам Шекспира, весь мир – театр, все люди в нём актёры. Его театром стала Энергетика, где он и режиссер, и ведущий актёр.
В энергетике он видел кровеносную систему страны, обеспечивающую её жизнедеятельность.
 - По тому времени, - заметит он в одном из своих интервью,- энергетика у нас надежно поддерживала функционирование народного хозяйства региона и не препятствовала развитию ее экономики. В восьмидесятые - девяностые годы была значительно увеличена мощность основных системообразующих подстанций, Повышена надежность электроснабжения Калининграда созданием вокруг него электрического кольца напряжением сто десять киловольт. Тогда же провели реконструкцию подстанции в Советске, построили вторую линию электропередачи триста тридцать киловольт до Калининграда, где вошла в строй подстанция «Северная».
В те годы в стране уже ощущались центробежные процессы. Затопляев - «технарь» особо не вникал в политические разборки, политику отдавал на откуп профессионалам, но её реальное воздействие на дело, которым он занимался, ощущал в постоянных контактах с коллегами Литвы и Польши. Даже при обсуждении текущих технических вопросов некоторые литовские специалисты стали называть нашу область Малой Литвой, Калининград – Караляучюсом, а польские друзья заговаривали о будущем своей страны в Евросоюзе и перспективах входа в единую энергетическую сеть Европы. На этом фоне всё резче обозначалась проблема обеспечения энергетической безопасности региона. Её мог разрешить лишь собственный мощный источник и Затопляев занялся реализацией идеи создания ТЭЦ-2. С тем, чтобы увеличить свой «вес» в продвижении этой идеи, он принимает решение участвовать выборах, становится депутатом, председателем самой крупной комиссии областного Совета народных депутатов и входит в состав его президиума.
Руководители области оказывали серьезную поддержку в этом. В начальный период, когда требовались особые усилия, чтобы сдвинуть проблему с мертвой точки, неоценимую помощь оказал тогдашний председатель облисполкома Юрий Малинкин. Но для реализации идеи строительства ей нужно было «приделать ноги» и не только ноги, но и голову. Какие только препоны на этом пути не возникали, чего только не пришлось преодолевать! В начале пути идею создания ТЭЦ-2 Затопляеву пришлось отстаивать и в кабинете Министра энергетики СССР Семенова Юрия Кузьмича, и с трибуны Колонного зала Дома Советов во время Второго и последнего Съезда энергетиков Советского Союза.
Одно дело – идея, сам проект, другое - отвод земли под станцию, подбор коллектива строителей и обеспечение его жильем, получение технических условий на поставку газа, без которых нельзя было начинать не только строительство станции, но и ее проектирование. И самое важное – решение проблемы финансирования в условиях тотальных неплатежей.
Когда, по ходу упомянутого интервью, журналистка спросила Бориса Семеновича, как удалось построить ТЭЦ-2, он ответил, что это тема отдельного, долгого разговора. Мне тоже пришлось бы об этом писать отдельный очерк.
Упомяну лишь один эпизод. По проекту станция была в два раза меньшей мощности и должна была работать на мазуте. Газ рассматривался в качестве резервного топлива. Затем стало очевидно: в новой геополитической ситуации области нужна более мощная станция на газе - современная, экономичная. Для этого необходим другой проект. Затопляев едет на встречу с тогдашним  руководителем РАО «ЕЭС России» Анатолием Дьяковым, который, выслушав доводы Борис Семёновича поддержал его позицию. Дьяков принимает решение об использовании проекта недавно построенной ТЭЦ в Санкт-Петербурге с двумя блоками по четыреста пятьдесят мегаватт, состоящими из газотурбинных и паросиловых установок. Более того, он тут же позвонил главе Газпрома Рэму Вяхиреву, договорился с ним о встрече.
Через час Дьяков и  Затопляев были в Газпроме. При встрече, Вяхирев, казалось, внял их доводам, подтвердив геополитическую особенность Калининградского региона и заверив о своей поддержке. Однако, эта поддержка проявилась далеко не сразу. В недрах Газпрома появляется альтернатива – зачем строить в Калининграде ТЭЦ. Лучше поставлять газ Литве в объеме, достаточном для выработки на литовских электростанциях необходимой для калининградской области электроэнергии. Ведь газ газпромовский, а доходы - у энергетиков. С этого момента газовый вопрос стал самым проблемным. Решить его удалось много позже…
А тогда Затопляеву нужно было убедить в необходимости станции нового руководителя РАО ЕЭС Анатолия Чубайса, некоторые из подчиненных которого придерживались другой точки зрения. Рассказывать, как ему это удалось, долго. В министерствах и ведомствах никто не ждал его с раскрытыми объятиями.
Кадровая чехарда в верхах вынуждала ходить по кругу: там, где в прошлый приезд удалось найти поддержку, через короткое время всё приходилось начинать сначала. Наконец, подготовив и направив обстоятельное письмо заместителю руководителя РАО ЕС (он в то время возглавлял совет директоров Янтарьэнерго) - явно не сторонника проекта - Затопляев попросил Чубайса ознакомиться с этим, глубоко продуманным текстом, и собрать всех экспертов вместе, чтобы прийти к единому решению.
-Что бы ни говорили о Чубайсе, - резюмировал Борис Семёнович, - но именно благодаря ему у нас есть ТЭЦ-2. Это мало кому известно. С появлением станции Калининградская область – стратегический форпост России стала энергетически независимой.
Когда ТЭЦ-2 поставили перед фактом, что обещанный газ она не получит, Чубайс смог убедить президента Путина надавить на Газпром. Неоценима была его помощь в решении вопросов финансирования. За кадром остаётся, естественно, роль самого Затопляева. Кому было дело до линий напряжения его нервов? ТЭЦ-2 с парогазовыми установками и с самым высоким КПД стала основой энергетической безопасности нашего региона.
Затем возникла необходимость обновления и модернизации существующих электрических сетей, создания новых. А впереди был развал Союза, самые драматичные периоды новейшей истории: неплатежи, попытки банкротств, дефолт. И это в энергосистеме, связанной с ЕЭС России через электрические сети Литвы, Латвии, Эстонии, Белоруссии.
Под угрозу банкротства первыми попадали энергетики. Им, так почти все считали, сам бог велел не платить. Будто электроэнергия падает с неба. Да и сами потребители электроэнергии были в долгах, как в шелках, почти все бюджетники, включая объекты Министерства обороны. Затопляев не давал покоя должникам, встречался с руководителями всех рангов, но дамоклов меч закона о банкротстве так и висел в готовности зарубить «Янтарьэнерго». Тогда он решил добиться внесения поправок в очевидно несовершенный закон.
 Его коллеги в других регионах страны смирились с несовершенным законодательством и с тревогой ожидали банкротства. А Затопляев, привыкший во всём докапываться до истины, решил посягнуть на изменение закона о банкротстве. Не время было передавать энергетику в частные руки: тарифы бы взлетели так, что все потребители бы тоже рухнули. Он нашёл депутатов в Государственной Думе родом из энергетики, убедил их в необходимости поправки и агитации за них других.
Суть поправок, популярно объяснял он мне, такова: если тебе должны больше, чем должен ты, то тебя нельзя банкротить. Так он добился появления в законе этих нескольких спасительных строчек. Спасительных, не только для энергетики области, но и для энергетики страны и всего её хозяйства, которое на тот момент ещё можно было назвать народным. Его нисколько не беспокоила публичная оценка им свершённого: он только для себя внёс это в перечень важного из того, что удалось в жизни.
Есть ещё несколько таких строк высокого значения. Речь идет об участии его в разработке Соглашения между РСФСР и Литовской Республикой. По его предложению появилось обязательство Литвы обеспечивать беспрепятственное прохождение электроэнергии в Калининградскую область в необходимых объемах. Как удалось пробиться на высший уровень с этими строчками - отдельная история. В Москве на церемонии подписания Соглашения присутствовала делегация области в составе её руководителей Юрия Семенова, Юрия Малинкина и генерального директора Калининградэнерго Бориса Затопляева. Позже стало известно, что его литовский коллега был отстранен от должности. Видно, хотелось взять в заложники соседей, но не получилось. Надо было найти виноватого.
В девяностые годы продолжались работы по переводу сети с напряжения шестьдесят киловольт на сто десять от Калининграда до Светлого. Эта задача уникальна и похожа на ту, что была в кабельных сетях Калининграда, но несоизмеримо сложнее. Не надо было строить рядом с существующими линиями новые! Такую задачу в СССР решали только у нас, - напряжения шестьдесят киловольт в стране больше нигде не было. Экономический эффект был на порядки выше. Перевод оставшейся части сети между Светлым и Янтарным с ответвлением на Балтийск завершило уже нынешнее поколение специалистов «Янтарьэнерго». В эти годы построено множество стодесятикиловольтных подстанций, среди них - Зеленоградская, давшая возможность развивать сегодня Куршскую косу, и Светлогорская, с вводом которой в курортном городе началось активное строительство. К числу важных дел, достойных упоминания, он относит уникальную реконструкцию двухцепной линии электропередачи сто десять киловольт на переходе через реку Преголя, которая открыла ворота в город барку «Крузенштерн» и другим парусным судам. При заходе их в Калининград к причалу музея Мирового океана у молодежи появилась возможность бывать на них и влюбляться в морскую профессию.
- Когда я смотрю в прошлое, горжусь тем, что нашей команде удалось выстоять, - говорит Борис Семёнович, преодолевая обычно сдержанное отношение к результатам своей работы, - Народное хозяйство и население всегдабыло обеспечено теплом и электроэнергией, текучести персонала в коллективах энергосистемы не допустили, практически сняли жилищную проблему, имели весомое подсобное хозяйство, заработная  плата выдавалась вовремя.
Это в условиях, когда за электроэнергию все бюджетные ведомства: министерство обороны, жилищно-коммунальная сфера, здравоохранение и многие промышленные предприятия,- все практически не платили. Денег на счетах хватало лишь на подготовку оборудования к зиме и зарплату. Остальные платежи делали взаимозачетами, бартером. А налоги надо было платить. Но из чего? Что делать? Либо оставить город без тепла, либо персонал  без зарплаты, либо платить государству, (основному дебитору) по остаточному принципу. Другого выхода не было. Брать кредиты и залезать в еще большие долги – прямой путь к банкротству. К тому же, это дополнительная нагрузка на тарифы, ухудшение платежеспособности потребителей. Выжили именно за счет этого.
Тут к месту вспомнить о грузе ответственности за три тысячи двести работников энергосистемы, лежащем на его плечах. Он понимал - за уход от налогов придётся ответить, но другого выхода не видел, не мог думать о собственной шкуре. И, конечно же, угрозы возбуждения уголовного дела не избежал. Сам об этом не любит говорить: было и прошло. Только понимать надо, что пережил он, пусть и в короткое время, но достаточное, чтобы представить себя обвиняемым. Какое наказание он мог получить за заботу о людях? За всё, что сделал для энергетики региона? Как, при худшем исходе, это перенесёт семья - жена, сын, внучка? Аукнулось позже, когда, оценивая проделанное в кризисные годы, коллектив «Янтарьэнерго», мэрия Калининграда, Губернатор области, полномочный представитель Президента России на Северо-Западе представили его к правительственной награде. В Москве от налоговиков поступила «чёрная метка». Вопрос о награждении был снят.
Обидно? Даже у не тщеславного человека это оставило бы горький осадок. Но такой он, Затопляев, не с трибуны, а в обычном разговоре, тихим голосом произносит эти пафосные для любого другого человека слова: «Так мы же спасли город, область, и это главное! Это главная награда!»
И, хотя не увешан он большими орденами, без преувеличения могу причислить его к выдающимся землякам, чей вклад в становление области неоценим. Б
Да только ли области? Надо вспомнить о его непосредственном  участии в преобразованиях энергетики СССР и России. Он возглавлял  Совет объединенной энергосистемы Северо-Запада, включавший страны Прибалтики, Белоруссию и десяти энергосистем этой части России.
А работа в международных Комитетах по проектам «Балтийское энергетическое кольцо» и «Энергомост Восток-Запад», доверие возглавить ревизионную комиссию РАО ЕЭС.
Член межправительственных Комиссий по энергетике, участник и автор докладов на международных форумах и симпозиумах в России и за рубежом - Дании, США, Германии, Польше, Литве и других странах… Это о нём штрихами, без подробностей.
Но на международном авторитете калининградских энергетиков это сказалось. На пятидесятилетний юбилей, уже в постсоветское время в 1995 году, к ним приехали делегации из Литвы, Латвии, Эстонии, Польши, Дании, Норвегии, Германии и даже США. И, конечно же, коллеги из Белоруссии, регионов Северо-Запада России, руководство РАО ЕЭС. Кстати, Затопляевым в Беловежской Пуще, за тем же столом, за которым был подписан документ о развале Советского Союза, было подписано Соглашение о тесном сотрудничестве между белорусскими и калининградскими энергетиками.
В годы работы Затопляева в «Янтарьэнерго» была разработана программа по восстановлению малых ГЭС и начата ее реализация. Это был шаг к возобновляемым источникам энергии, обозначаемым аббревиатурой ВИЭ. Последовало восстановление первой  очереди Правдинской ГЭС, Озерской  и Заозерной. Для российской энергетики такого рода проекты были в то время исключениями.

 
Фото: Подписание соглашения в Беловежской пуще

Область развивалась, электрические нагрузки росли, возможности пропуска электроэнергии из России сокращались, до ввода ТЭЦ-2 еще далеко. А тут, как на грех, вышло правительственное решение о выводе из эксплуатации ряда неэкономичных электростанций, в число которых вошла Светловская ГРЭС-2 -  по сути, единственный в области источник генерации. Остановить её тогда, значит не иметь собственного источника на случай форс-мажорных обстоятельств. Затопляев в Москве в кабинете Анатолия Дьякова поднимает эту проблему. Дьяков с группой сотрудников аппарата РАО «ЕЭС России» вылетает в Калининград, на месте знакомится с ситуацией и добивается исключения ГРЭС-2 из упомянутого решения.
И все же кардинальное решение - энергосбережение и повышение энергоэффективности. В командировке в США вместе с мэром города Кожемякиным после изучения опыта деятельности Ассоциации энергосбережения США, которую курировал тогдашний вице-президент США Гор, возникла идея создания аналогичной ассоциации в Калининграде. По возвращению домой по их инициативе эта идея была реализована. Была создана Ассоциация энергосбережения Калининградской области.
После посещения Дании по решению этих же проблем в его деятельность вошла и ветроэнергетика. С первыми ветроустановками он познакомился в Копенгагене. Сотрудничество с датчанами и вылилось в создание первого в России ветропарка. 26 июля 2002 года у поселка Куликово Зеленоградского района вошел в строй ветропарк суммарной мощностью 5,1 мегаватт.
Далее, в рамках международного сотрудничества возникает проект технико – экономического обоснования оффшорного ветропарка в Балтийском море. Дания предлагает работать над ним на паритетных началах, закладывая свою часть средств в бюджет страны. Вопрос российского участия обсуждают руководители РАО ЕС на            Фото: Около ВЭУ в Куликово
«фоне» ветропарка Куликово. Авторитетное совещание с участием видных фигур в области энергетики вёл Чубайс. Его замов смущали крупные затраты, большинство участников было против - дыр много в отрасли, зачем на ветер деньги пускать?
-Я согласен с ним,- поддержал Затопляева председатель РАО ЕЭС.
Тернистым оказался путь этого проекта. В ходе его реализации неоднократно возникали кризисные ситуации, которые удавалось преодолевать во многом благодаря участию в проекте Затопляева. Такую оценку в обращении к Чубайсу дал глава Департамента партнера с датской стороны, отметив перед этим его - Затопляева компетенцию и целеустремленность в развитии российской ветроэнергетики.
Один эпизод. Когда у Балтийска определилась акватория для вышки ветроизмерения, установить её можно было только с помощью вертолета и классного пилота. Однако, был сильный ветер. Для завершения работы в срок оставался один день, 31 декабря. После настойчивых обращений Затопляева к губернатору и командующему Балтфлотом, вертолёт завершил установку вышки. Борис Семёнович в поздравлении с Новым годом датских коллег отметил, что российская сторона свои обязательства выполнила.
Его опыт работы с датчанами по созданию ветропарка в Куликово был известен коллегам за рубежом.
Поэтому он был приглашен участвовать в новом международном проекте. Одним из соисполнителей его стал Институт океанологии имени Ширшова. Совместно с Польшей и Литвой он приступил к работе, посвященной перспективе создания ветропарков трех стран в их акваториях Балтийского моря. В большой Балтике отыскать место морскому базированию ветроустановок оказалось трудно. Мешало - то судоходство, то рыбоводство, то затопленные в войну опасные останки кораблей и боеприпасы. Усилиями учёных эти места были определены. Однако до создания ветростанций дело не дошло. Пока.
Оффшорные же ветропарки сегодня шагают по всему миру.
Для Затопляева возобновляемая энергетика связана не только с повышением энергоэффективности в регионе, но и с серьезным подспорьем в обеспечении энергетической безопасности самого западного региона, отделенного от России границами двух независимых государств.
Он говорил: на многие годы вперед пока нет альтернативы традиционной энергетике. Но будущее за возобновляемой энергетикой. Ведь это и инновационные технологии, и рабочие места, и экология, и сохранение топливно-энергетических ресурсов для будущих поколений, и пополнение бюджета страны, наконец!
По сути, системная работа в области возобновляемой энергии в России началась с ветростанции в Куликово. Он, конечно, за этой строкой предложил бы мне выстроить страницу фамилий, но факты говорят о его лидерстве в этой теме. Это и первый в стране ветропарк, и первая программа развития возобновляемой энергетики в России, и создание в «РАО ЕС» комитета по реализации этой программы. Собственно, все эти новации состоялись во время его работы советником председателя Правления РАО ЕС. Тогда в «Калининградской правде» об этом назначении я писал «Рука Чубайса в регионе». А надо было писать «рука Затопляева в РАО ЕС». С его подачи, благодаря его организаторской работе в стране получила развитие возобновляемая экологичная энергетика.
Между прочим, у наших соседей в Польше и Литве первые ветростанции появились позже Куликовской ВЭС.
Не случайно профессор, член сейма Литвы Казимира Прунскене в письме председателю РАО ЕС просила направить его советника Затопляева представителем России в межправительственную комиссию по топливо-энергетическому комплексу. «Янтарная леди», как её называли журналисты, отмечала его опыт конструктивной работы с энергетиками её страны. Более того, она подчеркнула, что Затопляев глубоко разбирается в проблематике российско-литовских отношений.
Высоко оценивают профессионалы Литвы своего коллегу-энергетика. Так, уже в 2007 году он получил поздравление с юбилеем, подписанное всей «энергетической элитой» республики – руководителями Литовэнерго, крупнейших электростанций, среди которых Герой социалистического труда Пранас Норейко и другие известные в отрасли деятели. И это в не лучшую пору наших взаимоотношений - поверх политических барьеров. Понятно, почему в тексте наряду со всеми достоинствами юбиляра был особо отмечен его вклад в развитие энергетики СССР, Российской Федерации и Калининградской области и подчёркнута способность при этом всегда оставаться человеком.
«Калининградская правда», выдвигая его кандидатуру на звание «Человек года» отмечала его заслуги в области возобновляемых источников энергии. Он поначалу недоумевал: почему именно за это? Понятно было бы, если в заслугу поставили обеспечение энергетической безопасности области, или внесение поправок в закон о банкротстве, спасшее отрасль от разрушения. А потом согласился: «Газета ваша смотрела в будущее – оно в возобновляемой энергии!»
Отрадно, что начатое в Куликово дело развивается. В России зародилось отечественное ветроэнергомашиностроение. Строятся мощные ветростанции по всей стране. Обобщён богатый опыт работы в учебнике «Развитие ВИЭ в России». В автографе подаренной Чубайсом книги, вышедшей под его редакцией, он написал, что вручает её первопроходцу ВИЭ в России, без которого этого учебника не было бы.
В связи с противоречивой репутацией Чубайса, замечу, что пользу в области энергобезопасности нашего региона  и ветроэнергетики страны, он, несомненно, принёс.
Кто знает, может в далёком будущем, все ветростанции стран Балтийского моря, стран Скандинавии и других стран закольцуются в единую сеть, и не будут зависеть от направления и скорости ветра: если у одних затишье, работают другие. А может всё так изменится, что протянутся электросети от Лиссабона до Владивостока. К сожалению, лопасти ветроустановок стран Балтики крутятся в зависимости не только от ветра с моря, но и от политической погоды.
По практике Затопляева - мечтать полезно.
Свидетельств высокой оценки его достижений в энергетике профессиональным сообществом более чем достаточно.
Всё, о чём говорилось выше, он так же сочетал с научной деятельностью - наука и производство взаимодействовали в нём гармонично. При его непосредственном участии в Калининградском техническом университете была организована подготовка специалистов-энергетиков по специальностям – «Электрические станции» и «Тепловые электрические станции», где он преподавал, являясь профессором кафедры электротехники. Его - доктора электротехники - избрали член-корреспондентом Академии электротехнических наук. Он был удостоен званий Почетного энергетика СССР, Заслуженного энергетика России, СНГ, Заслуженного работника Минтопэнерго России… Плюс почетный член Российской ассоциации ветроиндустрии, член Комитета по проблемам использования возобновляемых источников энергии Российского Союза научных и инженерных общественных организаций. К этому неполному перечню свидетельств признания надо добавить доверие возглавлять Ассоциацию энергосбережения Калининградской области с 1997 по 2014 год.
Что стоит за перечисленным уже, должно быть, понятно.
Что говорили на чествовании Бориса Семёновича в дни юбилее - не знаю. К примеру, в Москве гостями семидесятилетнего юбиляра были последний Министр энергетики СССР Юрий Кузьмич Семенов, первый Министр энергетики России, он же первый Председатель Правления «РАО ЕЭС» Анатолий Федорович Дьяков и вся энергетическая элита. В Калининграде юбилей отмечался на Калининградской ТЭЦ-2.
Уверен, не могло и быть его сожаления о том, что всю сознательную жизнь отдал провинции, отказался от карьеры в Москве. А вот, подобно тому, как он сказал о Народной артистке России – об установленной ею планке - другими словами, точно говорили. Конечно, звучало это прозаически – а суть состояла в том, что за годы его работы руководителем «Янтарьэнерго» был заложен фундамент, обеспечивающий и по настоящее время энергетическую безопасность, надежность, стабильное функционирование и развитие Калининграда и Калининградской области.
Вся жизнь его – это служба энергетике. Служба нам - калининградцам. Поэтому и признан Борис Семенович Затопляев нашим Почётным гражданином.
Его девизом могут послужить, соответствующие линии его жизни, слова Маяковского:
«Светить всегда, светить везде – до дней последних донца. Светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца».


Художник, у которого ангелы говорят

Витя – дитя руин

В размышлениях о жизни, задавая себе вопрос, зачем пришёл я в этот мир, иногда останавливаешься на мысли, что тебя могло и не быть. Только для художника ответ на этот вопрос прост - творить. А быть или не быть человеку в этом мире решается другим - Творцом, этот мир сотворившим.
Художника Виктора Рябинина могло не быть по другой причине: уже после появления на свет в первый год жизни его пребывание в этом мире могло завершиться по вине эпидемии в Кёнигсберге, косившей сотни детей - немецких и русских. Вызванные к ребёнку военные врачи огорчили его родителей своим заключением - помочь не чем, день, другой и придётся хоронить. И тогда его няня вспомнила, что в городе остался врач - эпидемиолог, считавшийся светилом ещё до войны. Его нашли.
- Wasser! Nur Wasser trinken! - сказал он, осмотрев и ощупав мальчика.
Витю отпоили водой и болезнь отступила. Став взрослым и известным художником Рябинин одну из своих выставок назовёт: «Я родом из Кёнигсберга». Тот Кёнигсберг, в котором он родился, был городом страданий, руин и пепелищ. Оружие и боеприпасы, доступные всем, становились причиной неожиданных взрывов, перестрелок на улицах, убийства патрулей. После штурма павшая крепость нет-нет да ещё огрызалась стрельбой припрятавшихся единичных защитников. Но мирные немцы и русские уже начинали преодолевать жгучую ненависть друг к другу, давая место состраданию. Как это происходило, Виктору было известно по своей семье. Отец – кадровый офицер - штурмовал этот город и считал его тем трофеем, который надо вернуть к мирной жизни. Мать, познавшая подневольный труд в Германии, имела своё представление о немцах, разных и, далеко не все из них были безобразно жестоки.
Мне, представляя детство Рябинина на фоне разрушенного города, хочется назвать его дитём руин, а кёнигсбергские руины - его воспитателями. Но, думается, родителям Виктора это бы не понравилось. Они его растили на российских корнях семейного древа.
Отец - собственным примером службы в Красной армии. Его военные будни начинались на Дальнем Востоке, откуда в начале войны он попал на Калининский фронт в жестокие бои. Витя слышал об этом в застольных разговорах отца в компании однополчан.
Мать - рассказывала ему о деде, которого он не видел при жизни - бойце бригады батьки Богуна, входившей в дивизию героя Гражданской войны Щорса. От родителей к нему приходила война картинами фронтовой и тыловой жизни, где проходили драматичные дни выживания матери, угнанной в 1942 году на принудительные работы в Германию. Сначала это была «Tahometr Fabrick», затем типография в Дюссельдорфе.
А сам Виктор этот период детства назвал «двойным воспитанием» и сформулировал это так:
- В том, что я вырос весёлым пессимистом, виновато моё двойное воспитание - русские народные сказки и готическая архитектура.
В прусский город входил русский образ жизни с его традициями и проявлениями, иногда не лучших черт культуры и быта. Появилась настоящая советская школа. И появилось желание рисовать. С бумагой было сложно. Рисовал на кусках фанеры, обрывках обоев, кафеле печки, где долгое время сохранялся его рисунок самолёта химическим карандашом. В школе среди других предметов довелось изучать немецкий язык. Не было ничего удивительного, что ему было интересно всё немецкое. Он напишет об этом сам, назвав дневниковую страницу так: «Десять вещей, которые потрясли меня на протяжении первых лет жизни в Кёнигсберге»:
- Ароматный запах бензина американского автомобиля «Виллис» и тупорылый «Додж», с его низкими бортами, в кузов которого мы могли без труда заглядывать;
- Вид румяного яблока, выкатившегося из сада, окружавшего руины разбомблённого дома;
- Находки при раскопках жилых домов: детские игрушки, посуда, боеприпасы и оружие. Ура! Я обладатель настоящего пистолета «Вальтер»!
- Немецкий гараж из гофрированного железа, продырявленный пулями и осколками снарядов. И в нём - о, какая радость - чёрный «Мерседес», почти целый, только в лобовом стекле несколько дыр от пуль, да спущенные шины, мы по очереди крутим руль;
- Поездка с ветерком в открытом кузове «Студебеккера» по разрушенному Кёнигсбергу в район Трагхайм мимо здания правительства Пруссии, облицованного красивой жёлтой плиткой; 
- Прогулки по кёнигсбергским ещё не разорённым кладбищам с их мраморными скульптурами и надгробиями, коваными ажурными решётками, словно в музее под открытым небом;
- Набеги за яблоками в общественный сад на Каштановой аллее. Рискованное мероприятие, так как сад охранял сторож с ружьём, заряжённым солью;
- Походы в солдатский клуб в кино на недетские фильмы.
Но, как и у всех детей войны, вызывали у него особое уважение военные, их ордена, погоны, блестящие сапоги.
- С тех пор у меня привычка драить обувь, - говорил мне Виктор - Тем более, что мне сделали настоящие сапожки – лет шесть-семь мне тогда было. Сапожки не хромовые, простые, детские, солдатские. Я любил щеголять ими.

 Но вернёмся к Кёнигсбергским руинам, по которым особенно не пощеголяешь в детских сапожках.
Партийная власть предполагала, что на месте прусской твердыни возникнет новый советский город, история которого будет начинаться с 1945 года. Реально же, Калининград – Кёнигсберг долгие годы оставался царством руин из ужасной сказки. Таким город оставался и после того, как все остальные европейские города были восстановлены. По таким, как он назовёт «готическим полуруинам» держал свой путь художник из детства во взрослость, удовлетворяя врождённую способность всем интересоваться и многому удивляться. Между тем ещё оставались живые и полуразрушенные памятники истории и культуры одного из красивейших европейских ганзейских городов. Только с Европой его уже ничего не связывало: от Германии и Польши город отделил строжайший кордон. Даже для соотечественников, жителей братских республик, Калининград долгое время оставался изолированным, малодоступным. О реставрации и восстановлении уцелевшего от старого Кёнигсберга и речи до семидесятых - восьмидесятых годов не могло быть. Напротив, добивались оставшиеся памятники былого культурного величия. Неприкосновенным свидетелем прошлого оставалась могила Канта в портике разрушенного собора. Виктор помнит: кто-то на ней оставил надпись: «Теперь ты знаешь, что мир материален».
В отличие от ровесников - детей переселенцев, Виктор не знал других городов и другой культуры. О величии прежнего города напоминали уцелевшие улицы с красивыми домами под черепичной крышей, кирхами, мощными стенами Королевского замка и красным фасадом Кафедрального собора. Но большую часть города занимали холмы руин, вызывающие, после первых попыток понять жизнь детским умом, мысли о том, что здесь было до разрухи - о тех, кто ходил по ступеням, от которых остались куски мрамора, кто пил из чашек, ставших черепками фарфора. По мере взросления его разговор с руинами переходил на язык образов. Одухотворялись находки – уличные таблички, и он быстро усвоил все старые названия улиц, бронзовые почтовые таблички, черепки самых различных предметов быта и искусства, оплавленные стеклянные фигурки. Однажды, взяв в руку такую оплавленную стекляшку, его гость спросил: «А где ты взял такой лунный камень?» Виктору пришлось рассказать, какая трагедия стоит за этой неожиданно возникшей красотой. Стекло оплавилось от напалма. Тогда – в августе сорок четвёртого года при бомбёжке Кёнигсберга англичане впервые применили напалм. Огненный смерч сжигал на своём пути всё - от людей оставались только гвозди ботинок, говорил Виктор, знавший эту историю со слов очевидцев. Спасаясь от него, люди прыгали в Прегель, но река, покрытая слоем горючего от взорванных нефтехранилищ, тоже горела.
- Не в переносном смысле, а в прямом, по пословице: «из огня - да в полымя», резюмировал эту жуть Виктор.
Есть в Германии маленький городок с названием Кёнигсберг, где ежегодно собираются бывшие жители Восточной Пруссии, а в последнее время, в большинстве - их дети. На одном таком собрании мне довелось побывать, когда там были выставлены фотографии горящей во время этой бомбардировки столицы Восточной Пруссии. Кто–то нашёл в себе мужество, вместо того, чтобы спасаться, вести фотосъёмку. Страх источали эти снимки. И было ощущение, что от стены, где они развешены, несёт гарью. Нет смысла пересказывать изображённое…
Если бы заговорил «лунный камень» Рябинина, он бы выразил всё, как было. Но Виктор не простой коллекционер артефактов, не рядовой собиратель неодушевленных предметов. Осмелюсь предположить, пытаясь вторгнуться в тайну его творчества, они - черепки, обломки статуэток, таблички и прочий лом разрушенного быта и культуры людей живших в этом городе до него, разговаривают с ним на немецком, который он знает не хуже родного русского.
В одном интервью, отвечая на вопрос, что оказывает влияние на его творчество, Виктор сказал:
- Город, место накладывает свой отпечаток. Я рос в послевоенной атмосфере. Причём, меня, тогда ещё мальчика, шокировали существовавшие контрасты: кругом руины разрушенных домов и тут же - цветущие палисадники и сады, полные фруктов. Особое влияние на меня оказали немецкая посуда, предметы быта . Потом пришло понимание того, что всё это оттуда - из другой жизни. И музыка, и звуки. Бой старинных часов в красивом резном футляре, бравурные марши из репродуктора. Порой возникают слуховые галлюцинации и я слышу немецкую речь. Одно время, моей нянькой была немка, беженка из Тильзита - может это отзвуки её слов. Помню запахи сырых подвалов, в которых мы находили игрушки, посуду, разные предметы быта людей, живших в домах от которых наверху ничего не осталось. Всё, что попадало в руки, напоминало - это осталось от живых людей, может быть заваленных останками зданий. В последствии через много лет, картины детства бумерангом вернулись ко мне в страшных снах.
И, чтобы снять нарастающее отрицательное напряжение, я решил направить эту энергию в написание картин. Таким образом, волшебство звуков, запахи и картины детства определили основное направление в моём творчестве.

Он выражал душу Кёнигсберга

Помню, как дохнула на меня старым городом мастерская Рябинина, когда я вошёл в неё с шумного Ленинского проспекта. Поднялись мы к нему с нашим общим знакомым Герхардом Липфертом из Баварии, занимающимся обездоленными детьми в обществе «Салем». Герхард сразу связал картину руин на мольберте и артефакты на стенах и спросил меня: «Он здесь родился?»
- Да, здесь, в сорок шестом году, - ответил я, - его выставка в Любеке не случайно получила название: «Я родом из Кёнигсберга.
На той выставке были представлены картины из серии «Кёнигсбергские руины», среди которых особый интерес вызывала фантазия памяти Эрнста Теодора Амадея Гофмана, написанная в 1989 году.
Слова – не краски, живопись делается кистью, а не пером. Можно, сказать, что изображено, только глядя на картину, как на фотографию.
В слабом лунном свете над тёмными водами Прегеля, мёртвые здания, частично разрушенные остовы домов без крыш с пустыми глазницами окон, доминирует над этим израненным кварталом ещё сохранивший мощь вековых стен, Королевский замок. Чёрным облаком нависла над этими руинами фигура лежащего кота Мурра. Жёлтыми грустными глазами взирает он на труп города.
В восемнадцатом веке детство Гофмана проходило в этом сказочном для него крае Восточной Пруссии, в её столице - Кёнигсберге, где он родился.
Волею судьбы было дано здесь появиться на свет и Рябинину. С отрочества его духовный мир насыщался творениями гениальных земляков – Канта, Шиллера, Кольвиц, Мигель. Ему был особенно близок Гофман, талантливый в прозе, стихах и музыке.
Рябинин в своей картине-фантазии памяти кумира, как бы продолжил «житейские воззрения» его кота Мурра.
- Фантазия Гофмана мне представлялась безграничной, - говорил мне Виктор, когда я поинтересовался замыслом картин о руинах, - но мне кажется, ни в каком страшном сне он не мог бы увидеть такой Кёнигсберг. 
Стало понятно, отчего в картине явление кота Мурра и почему она названа «фантазия памяти». Не было у меня вопроса к художнику, почему преобладает в его творчестве тема руин? Ответ лежал на поверхности, вместе с грудами красного кирпича, черепицы, обломков и осколков, изуродованных барельефов и железных кованых узоров на кусках оград. Руины, как фон для снимавших фильмы о войне кинематографистов, могли и художнику стать интересной натурой. А о романтике руин даже думать цинично. Они вызывают мысли грустные: о конечности жизни, разрушении, созданного умом и трудом. Откровение же Виктора о том, как он пришёл к руинам с холстом и кистью, не было для меня неожиданным – он и раньше рассказывал об истории своей болезни городом.
- Люди жили среди руин. На улице Коммунальной мне запомнился полуразрушенный дом. В большом проёме с рваными краями болтается кровать под свисающими над ней обоями и кирпичами, а в глубине светится окно: кто – то живёт в уцелевшей комнате. Но руины стали преследовать меня и по ночам. Один и тот же навязчивый сон. Я брожу среди развалин и спускаюсь в большой подвал, из которого есть несколько выходов. Но стоит мне приблизиться к какому либо из них, как тут же всё начинает осыпаться - кирпичи, камни, куски штукатурки закрывают проход. Я мечусь от выхода к выходу - всё повторяется. И повторяются эти сны. Я решил, что меня, как художника, может вывести из этого наваждения живописание руин, которые загоняют меня в эту безысходность. Стал рисовать их - и эта тяжесть, давившая на меня, ушла в картины.
Вот с чем связан живописный сериал Рябинина «Кёнигсбергские руины». Мне понятно, что сны стали катализатором накопившихся в нём впечатлений и чувств. Как и многие известные художники, он меньше всего расположен к популярному разъяснению, что хотел сказать своей картиной. Художнику интереснее знать, что вы в ней смогли понять, включив своё воображение и соображение. В одном интервью Пикассо заметил, что иногда и себе не может объяснить, что хотел выразить. Виктор в разговоре о изображении руин, обронил формулу замысла - вспомнить и напомнить. Ещё одним комментарием к его творчеству может быть наставление его учителя Валентина Григорьева в художественной школе, ставшей первым этапом его профессионального образования, о творческих действиях  живописца: «Сначала по уму. Затем по существу. А потом, как Бог на душу положит!»
Что ему Бог на душу положил, понятно. К этим камням надо прибавить атмосферу семидесятых - восьмидесятых годов, пропитанную партийным презрением к немецкому прошлому города, охотой за тенями реваншизма, недоброжелательный взгляд из Конторы Глубокого Бурения - КГБ. Неровен час, кёнигсбергские артефакты могли стать вещдоками. Но время изменялось в пользу художника, невежество отступало, испуская зловоние, которое до сих пор можно почувствовать даже в радиоэфире из уст «патриотов», борющихся с призраком германизации области.
Впрочем, Виктор на таком мракобесии не зацикливается.
В одном Виктор уверен, что надо восстанавливать историческое название города. Он не называет себя калининградцем. Ему неприятно называться именем горожанина, происшедшим от фамилии похотливого дедушки, руки которого, не исключено, могли быть замараны кровью репрессированных людей. Он знает другие имена, стоящие за названием города Кёнигсберг, принадлежащие духовному миру всей земли. Не случайно в Литве его назвали «художник Витя Кёнигсбергский.»
 Свою позицию о возвращении имени городу Виктор отстаивает публично на собраниях общественности, в диспутах, в областной печати.
- Мне абсолютно чуждо название города Калининград, - говорил он, - Переименование Кёнигсберга считаю не только актом политического возмездия победившей державы, но историческим нонсенсом. И, заметьте, ранее переименованным в имена советских политических деятелей городам сегодня возвращены их исторические названия – Петербург, Тверь, Нижний Новгород, Екатеринбург. Остался только Калининград. А ведь даже в период семилетней войны никому в голову не приходило давать здешним городам русские имена. Когда я слышу, что возвращение городу старого имени это неметчина, мне хочется спросить: « А при слове бутерброд вы не подавитесь?» И хочется напомнить, что Восточная Пруссия всегда считалась самым толерантным краем, здесь всем находился приют - бежавшим из Франции гугенотам, вечно гонимым евреям. Понимали ли это те, в чьи руки попала эта земля? Даже, если бы эти море, леса, реки, янтарь, просто упали бы нам с небес в качестве подарка, то так нельзя было обращаться с этой землёй. А ведь за неё ещё и море крови пролито!
Раньше партийные руководители области хотели, чтобы ничего не напоминало о немецком прошлом.
- Тогда это ещё можно было понять. А сейчас что заставляет нас сознательно делать город и жизнь в нём хуже? Какого чёрта ломать булыжные мостовые? Это же дорогой материал, специально привезённый из Швеции. Асфальт - дешёвка, через год развалится. Причём, сам слышал, городские чиновники говорят: мы, мол, булыжник потому разбираем, что ремонтировать его не умеем. Глупейший аргумент!
Если говорить об архитектуре, то впечатление, что власти никак не регулируют застройку в центре. Вспомните, напротив СК «Юность» археологи разрыли старый город и часть крепостной стены. Интереснейший объект! Можно было сохранить это всё под стеклом и показывать людям. Но на его месте построили очередной «чемодан». Чиновники ведут себя, как временщики.
В одной газете его назвали «калининградец высшей пробы».
Вернее было бы сказать «гражданин высшей пробы» - и по позиции, и по знанию, что и как с городом делать Он ведь ровесник нового города и прямой наследник старого. Знает, что где тут было, имена всех улиц помнит - ему легче назвать улицу прежним именем, чем вспомнить чудаковато придуманное в советское время.
О Рябинине писали, что он один из немногих местных жителей, кто о любом месте в городе, может сказать: «Это моё, родное!» Во время учёбы в Иваново он, по привычке, церкви называл кирхами. Традиционная культовая русская архитектура была ему непонятна. Для него на всю жизнь доминантой города остался Королевский замок, все подвалы которого он исследовал ещё мальчишкой, кирхи, ещё не разорённые кладбища - настоящие исторические музеи. В его памяти запечатлелось многое, уцелевшее от того города, что оставался лишь на фотографиях и открытках.
- Я вам скажу, что зелёный Кёнигсберг, это миф. Альтштадт, Кнайпхоф – это был город с узкими уличками зеленью не избалованный. Другое дело, так называемые новые районы - Амалиенау, Росгартен, Ратсхоф, которые благодаря усилиям главного садовника Эрнста Шнайдера были превращены в зелёный пояс Кёнигсберга. Что касается нынешнего состояния парков и скверов, то они нуждаются в обновлении. И скульптуры, которые прячутся в зарослях на Кнайпхофе могли бы их украсить.
На вопрос одного газетчика, может ли отдельно взятый человек повлиять на судьбу этого края, он ответил:
- Надо пытаться. Я тоже подписывал самые разные петиции в адрес властей и РПЦ. Но самым важным для каждого считаю делать что-то полезное на своём месте. К примеру, провожу историческую практику со своими студентами, вожу их по городу, показываю и рассказываю о старых зданиях и кварталах. Мы работаем по схеме - как было, как есть и, как должно быть. От каких современных наслоений нужно освободить ландшафт, что добавить…
Кажется, сам Господь его уполномочил быть проводником духа культуры и искусства старого ганзейского города к людям, природнившимся к чужой земле. И осуществляет он эту миссию не только как художник. В Немецко - русском доме юбилейный вечер, посвящённый Гофману сопровождался его участием в художественно-литературных композициях исполнением им роли кота Мура и с выставкой его работ.

Но особым прорывом в девяностые годы стало создании книги «Поэзия Восточной Пруссии», для которой он сделал не только иллюстрации, но и стал автором значительного количества подстрочных переводов, которые использовал поэт Сэм Симкин, виртуозно превращая их в стихи.
-Да, это было воскрешением из небытия большой поэзии, - вспоминал Виктор,- открывалась бездна культуры Восточной Пруссии. Вот он бренд области!
Как они работали с Сэмом над этой книгой мне было понятно и без расспросов. Глубокое понимание Виктором поэзии не могло не сказаться на его оценке переводов стихов немецких поэтов, которые он воспринимал на уровне, равном носителю языка. Поэтому он мог многое подсказать Симкину, чтобы тот далеко не уплывал в своём поэтическом воображении от первоисточника, точнее мог приблизиться к метафорам чужого языка.
Эта книга - «Свет ты мой единственный» - обогатила художника музыкой новой для него поэзии и выразилось в оформлении обложки репродукцией картины «Лодка с цветами» - художественная фантазия по одноименному стихотворению Роберта Фроста. На фоне Куршской косы маяк посёлка Лесное и лодка, которая была сделана на пленере в старой Ладоге.
Всё соединяется в этой композиции - Рябинин символизировал приплытие восточно-пруссских поэтов  в русскую литературу лодкой с цветами. Прохудившаяся, отслужившая своё, лодка стала цветочной клумбой - она продолжает жить, но другой жизнью. Эта лодка дарит надежду, говорит Виктор. И напоминает о стихе американского поэта:

Плывёт над солнечной травой,
По самые борта полна цветами
Как некогда, гонимая ветрами
Вдоль отмели шла к берегу с треской.
Разным, разнообразным наследством гордятся первые жители нашего города. Мне показывали хрустальные вазы необычайной красоты, тарелки из ресторана Королевского замка, картины и скульптуры, ставшие личным имуществом. Случайное наследство Виктора – черепки, не имеющие материальной ценности, закономерно - другое, доступное ему богатство. Он так о нём сказал:
-Кёнигсберг, сам по себе, знак высокого качества для мировой культуры. По концентрации живших здесь великих людей, ему нет равных нигде. А ведь это не Крым и не Ривьера, но чем-то он их к себе притянул, как примагнитил и меня. Какими словами объяснить его магию, я не знаю. Знаю - это мой город.
И, между тем, он смог словами выразить свои чувства к городу, вспомнив своё детство:
- Помню молочниц, оставлявших у дверей молоко, точильщиков и стекольщиков, их зычные в растяжку слова: « Точу ножи, ножницы! Точу ножи, ножницы! Стёкла! Вставляем стёкла!» Кто-то ещё мыл вымощенные улицы. Помню магическую притягательность готических полуруин. Всё это впитано с младенческих лет, это и есть Родина. Ни какая-то малая или большая, а просто моя Родина – настоящая… Сегодня меня спрашивают немецкие друзья, смог бы я жить в Германии? Я отвечаю – ни в Германии, ни в центральной России я жить не могу. Уроженец Иваново прекрасно себя чувствует в Ярославле или Вологде, где такие же небо и церкви, житель Гамбурга отлично устроится в Берлине и Любеке, а у нас ситуация особенная - мы располовиненные. И в нашей душе живут две культуры, проникая друг в друга.
Первым примером такого проникновения является он сам. И я считаю, на этой, называемой калининградской земле, нет ему равных. Но для него мало этого ощущения в себе и в своём творчестве. Он внедряет, прививает чувство восприятия чужой культуры, как своей тем, кого учит в университетах. Когда, однажды, его спросили: «Будущие дизайнеры и художники, как они видят себя на этой земле? Что могут предложить?» он  ответил:
- Вот у них, как раз, много интересных идей. И свои проекты они уже начинают делать. К примеру проект реконструкции Макс Ашманн парка, оборонительных сооружений, в частности, Литовского вала. Это ещё, конечно, предработы, часть виртуальная Это и студенческая практика, исторические реконструкции, приведение в порядок того, что сохранилось. Есть ещё практика обмерная, когда ребята делают фотографии, допустим побитой лепнины и с помощью компьютерной программы восстанавливают объект, а потом пытаются его выполнить в камне.
Знаете, ещё Толстой сказал: «Искусство - это не то что есть, а то, что должно быть.»  Своим ученикам он разъясняет наставление его собственного педагога:
- Что значит сначала по уму? Это то, что ты сам из себя представляешь. Потом по существу - за что ты взялся, что можешь. А потом, что бог на душу положит, на что способен в свободном полёте

Да, он учил летать, приветствовал полёт кисти и мысли. Говорил мне, что всегда его удивляли отсутствием шор западные художники. Как они умудряются избежать этого – для него загадка.
- Могу сам только прихвастнуть, что унаследовал от Валентина Григорьева свободную манеру и так своих учеников в этой же детской художественной школе наставлял. Ты Ваня. Юра и Оля. Вы внешне совсем не похожи друг на друга. Почему же вы рисуете похоже? Так не может быть! Так не должно быть! – возмущается он, - Вижу это в школе. Значит где-то зажимают, не дают развернуться индивидуальности. Укладывают в прокрустовы рамки какие то…
С таким подходом Рябинин растит единомышленников, активных творческих наследников. Рядом с ним не соскучишься.
- Что такое скука, я  могу только догадываться, - говорит он,-

Дневники в рисунках – хранилище памяти

Невысокий, с виду хрупкий, бесконфликтный, никогда не выражающий своего превосходства над другими художниками, доступный каждому, кто желает с ним общаться, Рябинин и о творчестве своём говорит без прикрас и акцентов на оригинальности, самобытности, находках гибкого ума.
- Как-то само собой получилось, что под рисунками стал делать свои заметки, выдержки из стихов, это незаметно перешло в дневники, которые я веду уже почти сорок лет. Они называются «Дневники в рисунках». Отдельные листы из этих дневников я показываю на выставках, в соответствии с определённой тематикой. Например, «Женщины и поэзия». Дневники - мои своеобразные хранилища памяти. Я могу вернуться в любой год и день, вспомнить, что было и даже погоду. На моей персональной выставке в областном архиве дневники вызвали интерес… С дневниками я чаще всего работаю по ночам. То, что формируется за день, воплощается в коллажи, рисунки, заметки Это своеобразная кухня, а дальше начинается та невидимая работа над созданием образа, работа, скрытая от постороннего глаза, о которой знает только сам художник. 
Рябинин дарит надежду каждому предмету, попавшему в его руки, любой клочок бумаги, старая обложка книги, вырезка из газеты, конверты, открытки и многое другое перевоплощаются и обретают новый смысл на страницах дневника, где интересные рисунки и стихи, написанные каллиграфическим почерком, иногда на немецком языке, передают жизненное восприятие художника и его отношение к культурному наследию нашего края. Дневник его постоянно с ним. Это и альбом по искусству, и учебник по философии. Искусствоведы поражаются удивительной наблюдательности Рябинина для которого всё становится источником творчества. И, судя по дневникам, литературного тоже. Подписи под листами зачастую, становятся афоризмами, крылатыми  краткими изречениями. По моей просьбе, он выписал на отдельный листок некоторые из «разбросанных мыслей». Время их процитировать:
- Грош цена тому храму, по дороге к которому люди ломают ноги;
- Лучше быть хорошим для всех, чем плохим для одной;
- В нашем маленьким курятнике не так уж громко нужно прокукарекать, чтобы прослыть самым голосистым;
Виктор поясняет: «Это намёк на некоторых наших художников.»
- Патриотизм, плавно переходящий в идиотизм; идиотизм, возведённый в ранг патриотизма;
- Тому, кто не имеет царя в голове, бесполезно искать его на стороне;
- Кёнигсберг - моя гордость, моя боль и моя надежда;
- Чем громче свадьба, тем быстрее развод;
- Тот, кто способен посмеяться над собой, имеет преимущество смеяться над другими;
- Говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями. А чем вымощена дорога в коммунистический рай? (Под рисунком в дневнике);
- Утренние тени говорят нам о том, что всё ещё впереди;
Спустя несколько лет:
 – Вечерние тени говорят нам о том, что многое уже позади;
В людях, к которым я тянусь, я нахожу те достоинства, которых мне не достаёт.
Переписывая эти его изречения, я думаю о выраженной в них мудрости, ироничности и наблюдательности Виктора. И, кажется, понимаю, что ему иногда хочется не зашифровывая, а напрямую высказать свои мысли. Займись он литературным трудом, несомненно обогатил бы современную прозу или поэзию. А сейчас это попутные вкрапления в главное дело его творческой жизни.
– Вот ещё могу тебе прочитать кое-что из моего «Пересмешника», - хрустнул Виктор другим листом бумаги:
- Много шума из ничего – свадебный кортеж;
- По улице слона водили - двое пьяных тянут третьего
- И за борт её бросает в набежавшую волну - браконьер, завидев инспектора рыбнадзора, избавляется от богатого улова;
- Нас утро встречает прохладой - пробуждение в медвытрезвителе;
Двенадцать подвигов Геракла – вереница преступлений, богатый материал для криминальной хроники.
Самое ценное качество художника, по мнению Рябинина, способность мобилизовать себя на пустом месте. В этом он видит и умение любого человека чувствовать жизнь, ощущать взаимодействие всего и вся, проживать и переживать осознанно каждый миг.
Искуствоведы подчёркивают, что работы Рябинина символичны. Особенно говоря о гравюре «Афродита и другие». Рыцарские доспехи, огромные крылья за спиной, органные трубы, занимающие весь центр композиции, и лишь внизу листа мы замечаем изображение Афродиты. Мастер расшифровывает: «Любое искусство строится на контрастах. Доспехи атрибуты Марса – тбога войны. Война, к сожалению, в жизни человечества занимает больший период, чем мир. На этом фоне тем сильнее и ярче любовь Афродиты».
Может ли художник существовать без участия в происходящих вокруг него событиях? Независимым от всех, обособленным? Для Виктора ответ однозначен: «Конечно, художник организм не простой, со своими особенностями. включая проблемы профессионального характера. Своим студентам я говорю, что можно взять с улицы любого прохожего и научить рисовать по правилам, и он будет рисовать. Но, чтобы стать художником, требуется нечто большее, чем просто умение рисовать. Нужна потребность высказаться, должен быть внутренний колокольчик, который не позволяет душе успокаиваться. Это, наверное, и есть то самое вдохновение, о котором много говорят. Но на самом деле, если много не работать, то откуда оно возьмётся?»
Когда Владимир Соллогуб пожаловался Гоголю, что ему что-то не пишется, Гоголь ответил: «А вы возьмите чистый лист бумаги и пишите фразу: «Мне сегодня не пишется, мне сегодня не пишется» до тех пор, пока не надоест, глядишь и запишется.
Виктор всегда прост и открыт, как популярная книга, доступная всем для чтения. Он делится своими мыслями о тайнах творчества, не придавая никакого значения глубине собственных высказываний, не подчёркивая их необычность, а, напротив. Говорил о своём особом предчувствии:
- Сижу ночью - и мне как будто сигнал сверху, я будучи радистом, понимаю это. Художник - предвестник событий. Это дано ему свыше. Особое предчувствие, интуиция - его награды, его наказание.
За месяц до того, как над Смоленском разбился польский самолёт, я нарисовал работу, предчувствуя катастрофу. За сутки до трагедии в Америке я сделал коллаж с гибнущими небоскрёбами, самолётами… Ёлки-палки, я сказал, и выругался.
Никакой экстрасенсорики, никаких предсказаний и не о даре предвидения он говорит. Откровенно говорит о том, что чувствует и предчувствует, о чём звонит его колокольчик, призывая выразить свои мысли в образах…
Вот работа в жанре предчувствия.
Рябинин представил Адама и Еву в двадцатом веке, по мотивам гравюры Дюрера,1504 года, изобразив персонажи в противогазах.
Он поясняет:
- Это мои размышления о назревании глобальных перемен в природе и обществе, изменений социальных и политических. Год создания 1977. В руке Адама табличка с автографами: Дюрер, Рябинин.
Был ли Дюрер любимым художником? Виктор говорит:
- Не могу сказать, что кто-то конкретно вдохновляет меня. Я учусь у каждого. Все художники связаны между собой, один продолжает другого.  Всё взаимосвязано - на пустом месте художника не возникает.
Недавно он мне открылся до такой глубины, о которой мне не думалось, не мечталось. Более того, он и сам об этом не знает - узнает, лишь прочитав этот очерк.
Получилось это так. Виктор листал журнал «Запад России», отыскивая свою иллюстрацию к стихотворению Иосифа Бродского о Кёнигсберге.
- Как! Ты не знаешь этот шедевр? - воскликнул он в удивлении, когда я сказал, что не могу вспомнить, что у Бродского связано с Калининградом,
- В журнале моя иллюстрация к этим поэтическим страницам - разбитая карета катится по руинам, разбросанные розы…
И в предисловии – приводится восторженный отзыв друга юности поэта, переводчика, литературоведа Анатолия Наймана, автора интереснейшей книги об Анне Ахматовой. Так вот, он утверждает: «Ничего лучшего, чем Кёнигсберг, я у Бродского не знаю». Эта музыка во мне с его голоса всю жизнь живёт».
Виктор перелистал три страницы стихотворения, озвучив его название по-немецки «Einem alten Architekten in Rom» и перевод - «Старому зодчему в Рим».
- Перевод неверный - не старый, а древний зодчий, - заметил он, - Бродский видит себя призрачным гостем в мёртвом городе. Кёнигсберг для него похож на Рим, разрушенный варварским нашествием. Даже калининградская коза напоминает ему тех коз, что паслись на римских развалинах. В этих стихах Бродский старается отвлечься от советского Калининграда и приходит к могиле немецкого философа Канта в портике разрушенного Кафедрального собора.
В конце стихотворения коляска с призрачными седоками под дождём распадается на ходу и выезжает из города к морю.
Виктор предложил:
- Хочешь, я прочту тебе это стихотворение? Не так музыкально тягуче, как Бродский…так, по-своему.
И он стал читать душевно - мелодично, голосом передавая глубокое проникновение в него впечатлений поэта о городе, в котором живёт и, которым живёт:
В коляску — если только тень
действительно способна сесть в коляску
(особенно в такой дождливый день),
и если призрак переносит тряску,
и если лошадь упряжи не рвет —
в коляску, под зонтом, без верха,
мы молча взгромоздимся и вперед
покатим по кварталам Кенигсберга.
Кёнигсберг Бродского не представляется поэтическим отражением живописи Рябинина. Они одинаково чувствуют город, где поэт слышит, как деревья шепчутся по-немецки и видит, и ярко, образно передаёт впечатление от поверженного наследия зодчества.
Эти стихи меня вернули в Калининград тех лет – я таким тоже видел город, но так, как поэт и художник, его не ощущал, не проникался им так глубоко. Виктор действительно читал Бродского по-своему, окрашивая стихи тембром искреннего их восприятия, идущего из своего сердца. Да, это не было подражанием музыкальной тягучести авторского чтения. В рябининском исполнении Кёнигсберг звучал для меня музыкой, в которой слышался стон веков.
Звучали строки, будто непосредственно обращённые к Рябинину:
Но если ты не призрак, если ты
живая плоть, возьми урок с натуры.
И, срисовав такой пейзаж в листы,
своей душе ищи другой структуры!
Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит,
разбитый в прах — и кем? — винтом крылатым,
на первый раз придав ей тот же вид,
каким сейчас ты помнишь школьный атом.
Ещё не будучи знакомым с этими стихами, Виктор так и творил, таким и писал город. Свою иллюстрацию к стихам Бродского в журнале «Запад России» Виктор решил переписать на полотно. Картина должна стать ещё одним выразительным прочтением Бродского.
Надо вспомнить, эти стихи нобелевский лауреат написал в 1964 году. Это был знаковый для Виктора год - он стал одним из первых выпускников Калининградской художественной школы. Позже он окончил Ивановское художественное училище. А в тот год - девятого мая - его обожгло эхо войны. Не образно, а живым огнём эрзац - пороха вспыхнувшего под одеждой по дикой случайности. Детали этого происшествия можно опустить, а о последствиях сказать надо. Ожог ноги был страшен, сопровождался нестерпимой болью. Сорок четыре дня провёл Виктор в госпитале. Пять лет боли напоминали ему о Дне Победы шестьдесят четвёртого, во время службы в армии товарищи слышали его стоны по ночам.
Что это было? Кто-то сверху решил ему напомнить физической болью, что такое война? 
Война всегда отдавалась у него болью в душе - от встреч с ветеранами, нашими и немецкими детьми войны, от трагических историй, пережитых людьми не по своей воле попавших в кровавую бойню. Нередко, при встречах с немецкими друзьями, они мне говорили, что знают калининградского интересного художника и просто замечательного человека Виктора Рябинина. Где только не находились общие знакомые: - на судоверфи в Гамбурге, в редакции эрфуртской газеты, в интернациональном полицейском обществе. Чаще это были инициаторы гуманитарных акций. Так, с его друзьями Дитером Штеппутатом и Дитмаром Враге я участвовал в, так называемом, «полицейском конвое», везущем гуманитарную помощь из Германии в Калининград. А прошлым летом позвонил мне старый дружище Дитрих Хорст, приехавший из Висбадена, сказал, что нам поможет в общении отличный переводчик, его давний приятель Рябинин.
Среди тех, кто любит одну и ту же землю, кто соединяет старый Кёнигсберг с новым Калининградом преемственностью высокой духовной культуры, гуманной родственности людей, Рябинин занимает особое место. У Рябинина - художника, работающего, по моему дилетантскому определению, в жанре исторической памяти или того грубее сказать, ностальгической эстетики это чувство обострено творчеством.      



Это называется ассамбляж

В его личных контактах с немцами всегда уходит настороженность, тает лёд отчуждения.
В 1995 году к нему в мастерскую пришёл художник из Любека Ханс Райхерт. Хмурый, напряжённый, отчуждённый, он начал разговор, как бы через силу, вынужденно. Виктор всё это заметил и отметил, но не замкнулся и повёл общение в обычной своей доверительной манере, поверх напряга коллеги по кисти. И коллега раскрепостился, открылся.
- Ещё мальчишкой в Кенигсберге я дал себе слово - никогда, ни за что не разговаривать с русскими, - сказал он и поведал о том, что стало причиной этой лютой ненависти, позднее перешедшей в устойчивую неприязнь.
Рассказывал не в красках - не тот случай - и без подробностей - он не стал их свидетелем. Услышав крик матери и увидев, как русские солдаты тащат её в кровать, он бросился защищать её. Но ударом приклада по голове был надолго вырублен. Пришёл в себя, когда изнасилованную мать увозили в госпиталь
С тех пор, он ни под каким предлогом не шёл на контакты с русскими. И, когда в 1993 году в Любеке проходила выставка Рябинина, он пропустил мимо ушей совет матери обязательно пойти на неё. Она сохранила для него газету с информацией о художнике и его работах и снимками картин из серии «Кёнигсбергские руины». Среди них особый интерес у Ханса вызвала фантазия памяти Гофмана.
Ханс вспомнил слова матери:
- Тебе надо пойти, он такой же, как ты, художник - учитель и переживает трагедию нашего города, как свою. Тебе надо познакомиться с ним.
После её ухода из жизни, Ханс решил при первой же возможности выполнить этот наказ. И, приехав в Калининград, он сразу нашёл Рябинина. С Виктором они подружились, как братья по профессии и дети войны, хлебнувшие от неё немало горя.
Ханс стал приезжать в Калининград, нашёл свой дом и школу на улице Нансена, бункер на Берлинерштрассе (ул. Суворова), из бойниц которого они - мальчишки, защищая город, бросали камни в русских солдат, тащивших за собой пулемёты. Недоумевали, куда пропали солдаты вермахта, где они? От нахлынувших воспоминаний по его щекам катились слёзы.
Он пригласил Рябинина на свою красивую дачу в Италии на озере Гарда. Немецкий художник - учитель мог себе позволить такую «малость» роскоши из стекла, дерева и металла на живописном солнечном берегу зеркального водоёма. Привёз туда Виктора наш общий друг полицейский Дитмар Враге.
Более того, Ханс организовал выставку картин своего русского друга здесь в Италии.
Живописная местность, окружавшая Рябинина, там, куда привёл серпантин дорог с забирающимися на скалы виноградниками, зелень субтропиков, неба синь, просилась на холст. Но в тысячелетнем храме, где были выставлены его работы, ждали встречи с итальянскими и немецкими художниками, рисующими эту экзотику, и жителями самого уникального места в пятистах метрах на уровне красивейшего озера. Многие из них говорили на немецком: сюда во время войны вермахт направлял на лечение раненых. Мать Ханса именно в этом месте Италии советовала ему построить дом - он глубоко сожалел, что не сделал это при её жизни. Её бы порадовала реализация этого совета и особенно то, что в доме сына гостит русский художник, родом из Кёнигсберга.
Ничто в жизни художника не проходит бесследно. На то у него дневник в рисунках, где есть место собственным афоризмам и, может быть, той считалочке, которую сочинил, глядя на итальянскую детвору. Забавную, на трёх языках - за строчкой немецкой - итальянская и русская.
Но символом единения духа двух художников стали их совместные выставки в Германии. Когда открывалась выставка в городе Райхерта - Зальцгиттере, о ней говорили: «здесь представлены работы одного художника, родившегося Кёнигсберге до войны, и другого - после». Думаю, о многозначности этого события излишне говорить. О своей дружбе с калининградским коллегой Райхерт написал в автобиографической книге, названной «Я ни за что бы не хотел говорить с русскими». На обложке рисунок: крыша снесена, чёрное дерево с отбитыми ветками - снаряд попал прямой наводкой. Сквозь крышу виден вдалеке Королевский замок. Внизу на улице лежат за «Максимом» двое - сам пулемётчик и подающий ленту. И вставочка - улыбающийся мальчик четырёх-пяти лет. Акварельный рисунок, сделанный Райхертом по памяти .
Виктор переводил мне страницы из книги Райхерта, где, вспоминая его и других калининградских друзей, Ханс резюмировал: «А я ведь говорил, что никогда не заговорю с русскими». Закрыв книгу, Виктор произнес цитату из Фридриха Логау:
«Война - всегда война, ей трудно быть иною.
Куда опасней мир, коль он чреват войною».
-Кстати, в Кафедральном соборе есть подаренное Райхертом оригинальное произведение, - вспомнил Виктор, - Такая композиция - две кованые розы, крест… Это то, что Ханс называл «материальбильд». Хорошая память о нём и его Кёнигсберге.
В последнее время и сам Рябинин увлечённо занялся подобным творчеством. Он сказал мне, что это так его захватило, что не может сказать, когда вернётся к живописи и вернётся ли вообще. Прошла уже выставка таких работ, названная, так же, как одна из них: «Если бы ангелы заговорили»…
Обычному человеку не дано видеть в окружающих его вещах то, что доступно только художнику.
Меня нисколько не удивило занятие Виктора этой своеобразной инсталляцией - должны же были заговорить артефакты его Кёнигсберга на понятном и нам языке искусства. Но моё определение его нового направления, как инсталляция оказалось примитивным. Он сам искал этому название и нашёл. Оно звучит по – французски: ассамбляж. 
Черепки. Осколки зеркал, железки и деревянные элементы - предметная выразительность отвлекла его от живописи.
Его коллекционные артефакты получили новую жизнь, новое осмысление. Каждый отдельный предмет, что мог потеряться среди прочих, сам по себе ничего не знача, в композиции становится штрихом образа, оттеняя другие детали. Не это ли придаёт его работам, отмечаемый искусствоведами, еле уловимый восточно-прусский флёр.
Мастерская Рябинина сама по себе инсталляция, посвящённая Кёнигсбергу. Здесь город оживает фрагментами скульптур, пузырьками из под духов, бытовыми мелочами, ставшими мозаичным собранием, позволяющим представить образ ушедшего города. И всё это подтверждает выражение Виктора: «Чужой культуры не бывает!»
После ангелов появились «Монстры, обитающие среди нас». Пригодились навыки в работе с деревом, которые он приобрёл в строительном училище, что окончил до художественного.
- Я всегда любил работать с деревом. Пластическими решениями, объёмными, сочетанием дерева со старым металлом, стеклом, артефактами в единой композиции можно выразить очень много, - говорил Виктор,- А я собираюсь создать серию «Прусские мотивы»...
Те, кто «читал» его ассамбляжи, говорили мне о своих ощущениях. Коллега - журналистка, отталкиваясь от детали – куколки, в композиции вернувшей её в детство, испытала потрясение прочитанным драматическим сюжетом. Позже, по поводу замысла серии «Прусских мотивов», он мне сказал кратко: «Я обязан это сделать.»
Задумавшись над названием его выставки, я пришёл к выводу - ангелы говорят у него везде, и там, где их не видно. Одно эссе о Рябинине заканчивалось фразой, которая для меня теперь звучит пронзительно и отдается болью в сердце:
Если бы ангелы Рябинина заговорили, какие бы откровения они нам передали, смогла бы это всё вынести душа человеческая? А душа художника?
Предчувствия Рябинина охватывали целый мир - мир духа, но не касались его плоти. Что-то болело, где-то кололо. Только заметив большую потерю веса решил обратиться к врачам. Мы в это время обсуждали с ним каждый штрих этого очерка. Без рецензии героя я портретные очерки не публикую. Витя оказался очень щепетильным, вдумчивым и наделённым литературно – художественным чутьём редактором. Первые три страницы мы проходили пять часов, доводя биографическую часть до идеальной достоверности.
Ему бы самому писать автобиографическую повесть - у него за одной строчкой моего очерка целая глава интереснейшего материала. Останавливаемся на строчке об отце:
- О войне отец рассказывал своё, как впервые их обстрелял германский лётчик. Они в него пальнули из винтовок, а он сделал круг и показал им, где раки зимуют, очередью из пулемёта, снизился и погрозил кулаком из кабины. Они – бойцы молодые, службу он начинал в тридцать девятом - в Благовещенске в Дальневосточной армии. Там мощную группировку держали, ждали, что японцы нападут. Это была кадровая армия и, в случае войны с Германией, Сталин полагал, что она пойдёт первой. Так по документам значится. Когда их перебросили под Москву, отец говорил, они ещё особой ненависти не испытывали, опасности сразу не почувствовали. И вот эта, как в шутку, стрельба по самолёту, а потом его снижение, разворот…и кровавый фунт лиха – раненные, первые погибшие. Так я от отца узнал о буднях войны. Можешь написать: «От отца он узнал о буднях войны».
За строкой о матери тоже свой сюжет.
- О матери верно - угнана на принудительные работы в Дюссельдорф. Немецкий тыл. Не стоит уточнять – по городу ясно. И тяжёлые, драматичные дни. В Дюссельдорфе мама работала на «Тахометрфабрик». Там делали приборы для самолётов, автомашин. А потом её перебросили на «Друкерай Багеля». И вот тут возник скандал: она ни за что не хотела уходить с «Тахометрфабрик». Там оставалась подруга - их разъединяли. Она слёзно умоляла оставить их вместе, но это никого не тронуло: «Мария пойдёт на друкерай!» То есть в типографию. И на следующую ночь «Тахометрфабрик» разбомбили. Подруга погибла. Маму спас случай. Ничего бы не было, и меня бы не было.
Но были ангелы-хранители семьи Рябининых и, став художником, он с ними заговорил.
При новой встрече проанализировали ранее опубликованные интервью с ним местных журналистов - и там он нашёл неточности. Он же не просто отражал как художник кёнигсбергскую тему, он осмысливал историю края и публицистично публично её выражал. Думается, ещё не однажды всплывут цитаты из его размышлений о судьбе города.
Страницы недочитанной рукописи Виктор после последней встречи взял с собой, отправляясь на несколько дней к морю. Вернувшись, позвонил: «Покажусь врачам, приеду». 
Но врачам он показался поздно и быстро, очень быстро сгорел в огне онкологии.
О чём он разговаривает с ангелами? Он ещё на земле им собирался очень о многом сказать. Но, если вы поймёте его работы, то сможете услышать, о чём говорит Витя Рябинин с ангелами и что они ему говорят.