6. Базар
…нравы и обычаи египтян
почти во всех отношениях противоположны
нравам и обычаям остальных народов.
Так, например, у них женщины ходят на рынок
и торгуют, а мужчины сидят дома и ткут.
Геродот. История. Евтерпа.
- Тузик! Ух, твоя сука мать! Хватит сцать на товар!
Плешивая раздутая собака потянулась, струсила блох и клочья шерсти и обиженно заковыляла прочь от разложенных на картонках яблок и помидоров. Древняя торговка, той же комплекции, что и Тузик, которая вернулась из отлучки по тому же «собачьему делу», простерилизовала плоды, обмахнув их газетой. И продолжила монотонную рекламную кампанию:
- Домашние яблочки, помидорки! Не проходите мимо!
Он прошел мимо. Не потому, что побрезговал помеченными Тузиком яблочками и неожиданно сменившими пол помидорами. Нет, просто не нужны были ему яблоки и помидоры - он знал, куда идет. Весь его «базарный анабасис» состоял из двух партий, из двух театральных актов. Первый – по заранее проложенному маршруту, по написанному сценарию, классическая хореография. Второй – вольный поиск сокровищ, актерская импровизация, контемпорари.
Плановый и вольный поиск не следовали друг за другом, а перемежались, чередовались, плавно перетекали из одного в другой, как «правильный бой» и «маневр» в трактате Сунь-цзы о военном искусстве. «Правильный бой и маневр взаимно порождают друг друга, и это подобно круговращению, у которого нет конца. Кто может их исчерпать?» - писал китайский полководец в VI веке до момента «ноль». Так и он в движении по базару – то следовал по рельсам задуманного, то отклонялся под воздействием случайного.
Главный продовольственный рынок города был всемирно знаменит. За две сотни лет рынок пережил реконструкции, погромы, пожары, кровавые битвы за власть над ним, бандитские налеты и жандармско-милицейско-полицейские облавы, санитарные и финансовые инспекции, скандальные закрытия и торжественные открытия, стихийную анархию и жесткое авторитарное руководство.
Рынок родился в 1827-м году, на окраине города (теперь это Центр), у самого вокзала. Вначале был частью Старого рынка. От него, словно Елисейские поля в Париже, устремлялся к центру города и порту великий торговый Александровский проспект, он же проспект Мира в советское время. Крестьяне и купцы пригоняли сюда телеги и торговали «с колес», за что рынок и получил свое отглагольное имя – «Привоз». Торговали артезианской водой с Фонтана, дарами местных степных полей, черноморской рыбой и теми самыми устрицами, о которых писал Поэт, упомянув заодно известного местного ресторатора – грека Отона:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры — легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.
Ах, сколько литераторов побывало здесь! И ни один из побывавших не проходил мимо этого базара. Упоминания о нем стали неизбежным общим местом для «краевых» описаний, но без «Привоза» рассказ о городе в значительной мере лишался местного колоритного шарма.
Главный рынок города был огромен, имел множество секций, отделений, «районов». Поход на рынок был мероприятием на весь день. «Базарный день» делился на две части. В первой половине дня – сам базар, поиск, выбор, торг и приобретение продуктов. Во второй – домашний разбор сумок, пакетов, авосек, кульков и ароматный, в дыму готовящихся блюд, вечер на кухне. С обязательным семейным застольем на ужин.
И в этот день в Одессе на базаре
Я заблудился в грудах помидоров,
Я средь арбузов не нашел дороги,
Черешни завели меня в тупик…
Так писал Эдуард Багрицкий. Можно, можно было заблудиться на «Привозе», что было бы даже в удовольствие, при наличии праздного времени и наличных денег (карточки здесь не принимают и теперь, в тотально-цифровую эпоху). Он же свободного времени не имел. Супруга уезжала уже сегодня поздно вечером, а сегодня днем нужно было произвести все кухонные манипуляции с приобретенными продуктами - совместно. Часть превратить в полуфабрикаты, а часть – в готовые блюда. Он и сам умел и любил готовить, но некоторые приготовления все же нужно было сделать на трезвую голову и с женской помощью.
Поэтому он пошел на другой рынок, поменьше, с топонимическим наименованием «Черемушки». Этот рынок также таил много чудес, но оставался простым, родным и понятным. В детстве, когда он семенил ногами и, чтобы не отставать от отца, не затеряться в толпе, крепко цеплялся за родительскую руку, рынок «Черемушки» казался ему неведомым бескрайним царством. Потом, когда сам стал отцом, тоже крепко сжимал ладошки своих детей, чтобы не отстали, не затерялись в толпе. Рынок субъективно стал меньше, но при этом не утратил прелести.
«Спектакль начинается с момента входа в здание театра», - так некогда писал Константин Сергеевич Станиславский в письме к цеху гардеробщиков МХАТа. Народ услышал, переосмыслил и превратил фразу во всем нам известное «театр начинается с вешалки». Пусть так, театр – с вешалки, а базар начинается с барахолки.
На рынок «Черемушки» можно было зайти с трех сторон, и все подступы были заняты стихийной торговлей. Без системы, без прилавков, с картонок, тряпок и асфальта. Чего тут только не было!
Ношенные детские колготки и ситцевые «бабушкины» халатики в розочках, хризантемах и фиалках. Сервизы на шесть, девять, двенадцать персон, некогда позабытые на антресолях, а теперь извлеченные для продажи. Мутные граненые стаканы и такие же пивные кружки, наверняка похищенные из советских пивных или из канувших в лету автоматов с газировкой.
Видеокассеты – в отсутствии проигрывающей аппаратуры совершенно бесполезный нынче раритет. Даже магнитофонные бабины имели преимущество: винтажные магнитофоны снова вошли в моду, а в крайнем случае лента годилась и для подвязки огурцов. Кто и зачем приобретал нынче видео кассеты? Но товар был представлен в немалом ассортименте.
Хит продаж – виниловые грампластинки. Граммофоны, конечно, утонули в прошлом, но современные проигрыватели легко читали полувековые хрипы и треск на тридцать третьей или сорок пятой скоростях. Кстати, проигрыватели тоже были здесь, а однажды он видел даже граммофон. Или патефон – он тогда не знал разницы, но до сих пор сожалел, что прошел мимо этого раритета. Потом выяснил, что патефон – это переносная версия граммофона, так что большой рупор у виденного аппарата свидетельствовал в пользу последнего.
Мягкие и пластмассовые игрушки – выцветшие и пошарпанные монстры, которым невозможно найти применение в современном мире. Настольные игры, правила которых уже никто не помнил, шахматы с погрызенными фигурами, шашки из разных наборов, доминошные костяшки в коробках и без и затертые колоды карт в некомплекте. Елочные украшения со сбитой эмалью и ржавыми зажимами.
Монеты советского периода с нераспознаваемым номиналом. Затертые временем, а не руками книги – при том, что их никто не читал в прошлом и тем более никто не будет читать сейчас. Бронзовые и фарфоровые статуэтки, щербленые тарелки и чайники, ордена и навесные замки, настенные календари ушедших лет, постеры с забытыми, полузабытыми и неизвестными актерами и музыкантами, шмотье и тряпки, молотки и топоры, бесхозные котята и мельхиоровые столовые приборы.
В керролловской фантасмагории «Алиса в Зазеркалье» Морж и Плотник выманивают устриц из скорлуп песенкой, в которой обещают им рассказать
…О башмаках и сургуче,
Капусте, королях,
И почему, как суп в котле,
Кипит вода в морях.
«Короли и капуста» - так новеллист О. Генри назвал свою повесть, сотканную из рассказов. Ничего, конечно, не рассказали Морж и Плотник несчастным устрицам – попросту сожрали, обманув вначале их доверие. Но атмосферу предбазарной суеты песенка отражает в полной мере. Всякая всячина: ветчина и ржавчина! Барахолка!
Ах, какие колоритные тут были продавцы! Согбенные тетушки, испитые дядюшки - люди без определенного места жительства, без определенного рода занятий, без определенного возраста, но зато с несокрушимой гражданской позицией, с ясным, как зимний прибой, жизненным кредо, с нерушимыми принципами, поступиться которыми могли разве что за чекушку, и то – на время. С глубокой природной философией: гедонисты, эпикурейцы, стоики, волюнтаристы, экзистенциальные агностики.
- Возраст – это то, что в душе, - говорил один синюшный старик другому. – Тебе всегда столько, на сколько себя чувствуешь. Вот ты какого года по паспорту?
- Мне сорок, - угрюмо отвечал собеседник.
- А мне сорок один! – торжественно объявлял первый. – Выходит, я тебя старше и мудрее. Но это по паспорту. А в душе мне двадцать пять. А тебе сколько в душе?
- Мне сорок, - отвечал собеседник.
- А в душе я тебя младше, - радостно возвещал первый и протягивал руку, чтобы нотариально зафиксировать факт биологического и душевного расхождения в возрасте.
Подержанное состояние внешней оболочки отнюдь не означало изношенность внутренних органов и критическое состояние всего человеческого механизма. Как-то его лечащий врач рассказывал, что в рамках благотворительной акции за два или три дня перемерял кровяное давление у всех местных жителей – завсегдатаев барахолки.
- Не поверите, - рассказывал врач. – У всех – сто двадцать на восемьдесят. Хоть в космос посылай.
- Как такое может быть? Бухают же. Непрестанно. У меня уже на третий день творческого отпуска давление скакать начинает, - удивлялся он.
- Бухают, - соглашался врач. – Вопрос в том, что именно пьют.
- Поделитесь, возьму на вооружение. Найду в «Винной истории».
- Нет этого напитка в Вашей «Винной истории», - улыбался врач. – В аптеках есть. Элитный алкоголь: настойка боярышника. И должный эффект производит, и сердце в тонусе держит.
Иногда он бродил по барахолке в поисках раритетов. И находил. Однажды ему достался настоящий трофей: немецкая пишущая машинка времен Великой Отечественной с русским шрифтом в рабочем состоянии. На этой машинке, скорее всего, во времена ВОВ нацисты писали воззвания к красноармейцам: «Германская армия сильнее с каждым днем», «Штыки в землю и сдавайся в плен!», «Красные партизаны несут смерть вашим домам и разорение вашей стране!» и прочую пропагандистскую муть.
Он отдал за печатную машинку двадцать долларов, хотя на аукционах за нее можно было выручить не менее трехсот. Но он никогда не продавал свои приобретения. Торговля в целях наживы претила ему. Да и зачем покупать потенциально ненужное, если есть мысли о перепродаже в перспективе? Все, что счастливым образом попадало в его руки, навечно поселялось на полках коллекционных шкафов.
Особенно ценил он книги. Ценил, любил, уважал, берег. Может, потому что с книгами было связано яркое воспоминание (или, как сказал бы психолог, неизлечимая травма) детства. Вся его мальчишеская библиотека, которую с таким трудом собирал по книжечке, пропала в один момент. Он помнил каждую обложку, каждый экземпляр, что выуживал из года в год на «теннисные рубли» из омута полулегального воскресного рынка на танцплощадке «Огни маяка» в парке Шевченко. «Сковорода» - так называли танцплощадку местные, как, собственно, называли и десяток других городских «дискотек» того времени – за форму и горячие вечера с драками, уличным сексом, пьянками, сигаретами и прочими атрибутами непростой хулиганской жизни.
И пропала библиотека не по вине пожара, наводнения, эмиграции, метеоритного попадания или другого стихийного действия необоримой силы. Если, конечно, не видеть стихийное начало в служении богу Дионису.
Его отец был истовым апологетом Вакхова учения. С распадом Империи думал, что нашел себя в тренерской работе, но на самом деле потерял себя при этой смене деятельности. Отец пел свободу капиталистического рынка, но постепенно утрачивал сокровища души и мысли, накопленные в период советского товарищества. А потом отец-тренер устал бегать по корту, кто-то из бывших спарринг-партнеров предложил ему «пенсионное» доходное дело за барной стойкой в одной из популярных тогда забегаловок у того самого знаменитого «Привоза».
В окружении водок, вин и ликеров (одним из модных ликеров того времени был итальянский миндально-абрикосовый «Amaretto») отец утратил ощущение меры и понимание баланса в таком тонком деле, как служение Дионису. Могла бы помочь женщина, но мать уже давно стояла за прилавком в той же забегаловке. Семейная смена продавцов. Дионис ценит пожилых жрецов, но жестоко расправляется с пожилыми жрицами. В женщинах веселый, но суровый бог виноделия видит только юных вакханок и совершенно не терпит увлекшихся служением возрастных матрон.
Семейный «бизнес» очень скоро накрылся рюмкой. Бывшему спарринг-партнеру надоело терпеть нетрезвых сотрудников, недостачи товара и кассы, опоздания, пьяные дебоши на рабочем месте. Дружба дружбой, а прибыль прибылью. Да и репутация важна даже для забегаловки.
Лишившись работы, отец и мать по инерции продолжали тратить много. Отсутствие доходов вовсе не означало ограничение расходов. Все, что можно было вынести из квартиры, было вынесено. Детские коллекции марок, монет, бон, спичечных этикеток и даже оловянные солдатики – все легло на алтарь Бахуса. И через некоторое время дело дошло до стратегических запасов – до библиотеки.
Он тогда уже жил с супругой, пытался встать на ноги, заработать на семью, на воспитание дочери. Скромные прибыли вкладывал в дело, пытался как-то обустроить семейное гнездо. Помогал, конечно, родителям, но всех масштабов бедствия даже представить себе не мог. А когда представил и спохватился, было уже поздно: из книг остались только чудом уцелевшие самые затертые, зачитанные томики – не больше десятка. Их он вынес с тонущего корабля и положил в основу новой библиотеки.
Этот опыт оказался бесценным. Он видел результат неумелого служения богу и сумел перестроить собственную судьбу так, чтобы, заручившись поддержкой Диониса, сделать олимпийского весельчака другом и помощником, а не тираном и губителем. Так родились на свет и обрели философско-эмпирическое обоснование «холостые» недели и «творческие отпуска». В эти периоды он становился самоотверженным жрецом, предоставляя богу Дионису неограниченную власть над собой. За гранью этих дней служение прекращалось, Дионис менял палудамент императора на рубаху друга.
К служению нужно было готовится со всем тщанием. До старта оставались уже не часы – минуты, поскольку начнется служение не с отъездом жены, а уже здесь, на черемушенском базаре.
Миновав барахолку, он погрузился в суету торговых рядов. Он знал, что ему нужно, но не лишал себя удовольствия прогулки вдоль продуктовых экспозиций – что-то неожиданное могло позвать с прилавка, запроситься в гости на «холостой» стол, возжелать составить компанию любимому алкоголю. Всегда нужно оставлять место для непредвиденной радости, для счастливого случая.
Первое утро после отъезда жены – это всегда легкое похмелье, самое безобидное, а потому самое трогательное из всех похмелий, так как излечить его не составляет труда. Есть проверенные средства, столь же полезные для души, сколь и милые сердцу.
Пиво с бугельной пробкой, терпко соленые раки, сухая тарань – вот она, птица-тройка похмельного утра. Так и хочется воскликнуть вслед за Николаем Васильевичем: «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?». И все тут есть: и «пока не зарябит тебе в очи», и «привстал, да замахнулся, да затянул песню», и «понеслась, понеслась, понеслась!».
А как пробудится холостая хмельная душа, как начнется Драконий полет над миром, так сразу обмельчает, высохнет болото суетных тревог. И взамен дразнящей, гнетущей мошкары каждого дня одна мысль, одна тревога, один вопрос зовет и манит, вопрос о своем, о родном, о дорогом, о милом: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?».
И с каждым съеденным раком, с каждым глотком из запотевшего бокала все четче видишь этот гоголевский дым, которым дымится дорога, все четче слышишь, как гремят мосты, и все явственнее осознаешь, что «все отстает и остается позади». «Эх, кони, кони, что за кони!» И так же, как в известном отрывке из «Мертвых душ», Русь не дает ответа, лишь «чудным звоном заливается колокольчик» нового дня.
Основу похмельной триады он заложил еще неделю назад. Пивом был полон дом. Раков нужно брать в день пивного пира. И не здесь. Всему свое время, всему свое место. Здесь он возьмет тарань.
С детства отец пытался объяснить ему разницу между воблой и таранью. Но дети (да и взрослые тоже) все познают в сравнении, а тарани в его детстве не было. Была астраханская вобла, и не с чем было ее сравнивать.
Приходила раз в две недели тетя Рая. Из дальних пределов одной большой страны, с неведомого Каспия, из дельты великой Волги, «дороги волов» в переводе с санскрита, из тех краев, где сейчас граница с Казахстаном, который тоже когда-то был частью этой большой страны, везли тете Рае на перекладных да на попутных холщовые мешки с ароматным продуктом – астраханской воблой.
А нам говорят, что Волга впадает в Каспийское море,
А я говорю, что долго не вынесу этого горя…
В дороге сушено-вяленая рыба обретала зайцев-попутчиков – маленьких ленивых жучков, так называемых кожеедов Фриша. Блестящая чешуя тускнела, на боках и брюхе рыбы появлялись коричневые проплешины. Но все недочеты при транспортировке и хранении с лихвой компенсировал этот невообразимый запах, который вмиг заполнял все три комнаты хрущевской квартиры на первом этаже пятиэтажки.
Такая торговля рыбой была за рамками закона. Так что тетя Рая на полном основании могла считать себя преступницей, входящей в систему советского «черного рынка». «Черный рынок» разрушал плановую социалистическую экономику, а потому участие в теневой торговле каралось чуть ли не наравне с чеканкой фальшивых монет. Дабы избежать уголовной ответственности, тетя Рая жестко ограничивала круг покупателей – их было не более десятка. Его отец был первым в списке доверенных лиц, потому что брал много, практически оптом, чтобы хватило на следующие две недели, до новой внутригосударственной контрабандной передачи.
Тетя Рая щедрой россыпью вываливала содержимое двух мешков прямо на покрытый линолеумом пол, под ноги людям и двум маленьким наглым и очень вредным (характером – в его мать) домашним собачкам. Отец и сын, как римские патриции на застолье – с опорой на локоть, ложились рядом с этой благоухающей горой. Отец учил сына выбирать рыбу правильно.
- Некоторые считают, - говорил отец, - что вобла живет в Каспийском море, а тарань – в Азовском. Что в этом, собственно, и есть вся разница. Другие вообще не видят разницы и говорят, что вобла – это блюдо, а тарань – это рыба. И наоборот. Кто-то говорит, что вобла крупнее, кто-то считает, что крупнее тарань. Вот тут – видишь? - черная окантовка по плавникам. Говорят, что это отличает каспийскую рыбу. Но азовская тоже с окантовкой, как-нибудь покажу (так, кстати, и не показал). По сути, и тарань, и вобла – это плотва. А таранькой называют любую вяленую рыбу. Теперь давай отделим больную рыбу от здоровой. Себе берем только с икрой. Будем смотреть на пятна, на чешую, на ржавчину, на дырки в шкуре от жучка, на вот эту труху, что сыплется из брюха…
Пока происходила привередливая селекция товара, тетя Рая говорила без умолку о своем. Женщиной она была пожилой, одинокой и практически слепой. Его отец работал конструктором на предприятии с загадочным названием УПО УТОС. Уже в зрелом возрасте сын расшифровал аббревиатуры. Получилась странная помесь из русских и украинских сокращений: «Учебно-производственное объединение українського товариства сліпих». Вербальный гибрид советский эпохи. На этом самом УПО УТОСе отец и познакомился с тетей Раей.
Было у тети Раи одно сокровище, одна прелесть – книга, напечатанная шрифтом Брайля. Редкость редкостная. Алексей Николаевич Толстой, «Хождение по мукам».
- Такая книга! Такая книга! – причитала тетя Рая. – Читаю и плачу. Слезы так и текут. А как дочитаю, закрою обложку, подержу книгу вот так. На коленях, переворачиваю, открываю первую страницу и начинаю с самого начала читать…
И так из недели в неделю пересказывала тетя Рая душевные метания и жизненные скитания сестер Булавиных от холодного питерского 1914-го до восторженного московского 1920-го. Так что он, не читая книгу, уже лет в семь пережил две революции, гражданскую и Первую мировую вместе с Катей, Дашей, Иваном Телегиным и Вадимом Рощиным.
После тщательного отбора рыбы начинался нещадный торг. Цены у тети Раи были фиксированные, цену она определяла быстро – наощупь. Отец передавал по одной отобранной астраханке, хозяйка товара, в мгновение оценив размер, вес и качество каждой рыбы, называла стоимость. Ценовых категорий было шесть: от пятидесяти копеек до трех рублей с аукционным шагом в полтинник. Задача покупателя была изменить ценовую категорию на один-два шага, задача продавца – удержать заявленный номинал.
- Какая трешка? – возмущенно вопрошал отец. – У нее все брюхо в трухе, вся икра жуком побита. Гляди, дыры в ребрах – палец заходит. Не можешь глядеть? Так ты суй, суй палец. Видишь? Чувствуешь? Максимум рупь!
- За рупь я ее лучше выкину, - невозмутимо говорила Рая. – Три!
- Ты ж крестик носишь! – давил отец на больное и полулегальное в Союзе правоверие. – Бога побойся! Рупь с полтиною – максимум.
- Вот эти по рупь с полтиною, - ловко подсовывала Рая рыбин поменьше. – А это ж кит, а не вобла. Зеленую давай! Или не бери. Я после тебя к партийному иду, он не торгуется.
Даже маленьким он удивлялся: откуда почти слепая тетя Рая может знать, что три рубля зеленого цвета. А меж продавщицей и покупателем тем временем дело доходило до ругани, до крику. Невинная рыба страдала и после смерти: ею стучали об стол, ее бросали на пол, ей отрывали брюшные плавники, ей показательно отрывали голову, ее ломали и выкручивали до треску. Расставались почти врагами.
- Да подавись ты! – клокотала тетя Рая, собирая россыпь некупленных рыб в мешки. – Не приду к тебе больше.
- Придешь, - не верил отец. – Я тебе еще четвертной должен.
- И в долг больше не дам, - более смирно бурчала Рая.
- Дашь, - снова не верил отец. – Я ж по полмешка беру.
Из детства, скорее всего, и брала начало его тяга к оптовым закупкам. «Гигантомания», как говорила супруга. И его нетерпимость к долгам. Никогда за всю сознательную рабочую жизнь не брал он в долг, отвергал любые виды кредитования, предпочитая неторопливо рассчитывать на собственные силы и возможности, чем привыкать к финансовым костылям. Отсутствие кредитной истории стало его жизненным кредо. Лучше взять три рыбы по рублю, но на свои, чем пять рыб по три, но в долг.
Жители базара всегда казались ему отдельной изолированной кастой. Как танцовщики балета. Как актеры цирка. Или как работники кладбища. Словно выйдут они за пределы своей «святой земли» и рассеются без следа с хлопком пробки из бутылки игристого.
Когда хоронил отца, а спустя восемь лет хоронил вслед за отцом и мать, он успел познакомиться с этими эндемичными, автохтонными туземцами со Второго городского христианского. Все, от первого до последнего, в перманентном подпитии, с оплывшими синими лицами, но при этом в энергичном деловом сознании. Духами-хранителями носились они по узким тропам между могилами на своих внедорожных мопедах. Совок, топорик, метелка, лопатка, ведерко, известка для подкраски, кисточка, ветошь – все с собой. Трудно было представить себе такие колоритные образы снаружи, за коваными воротами, за каменным забором кладбища, будто бы они рождались тут, среди могил, и сюда же, в могилы, уходили, как исполнят свою таинственную миссию.
Они с радостью пили с тобой за упокой родственников, готовы были за немалую мзду следить за порядком на могилке, рвать плющ, рубить сирень да орешник, они брали тебя и твоих ушедших в мир иной близких под свое земное покровительство со словами: «Ни для кого бы этого не делал, только для Вас. А знаете почему? Потому что Вы человек очень хороший. Уж я-то людей знаю…». С этими словами «дух места» обводил рукой надгробия, под которыми спали поколения и поколения людей.
И ты постепенно проникался душевным теплом к этим людям, к этому месту, и смерть уже не казалась такой страшной, и в неизбежном исходе ты уже видел не кару, а пикантное приключение. И ты уходил, напевая про себя строки, которые часто приписывают Владимиру Высоцкому, хотя их автором является Михаил Ножкин, тот самый, что написал «Я в осеннем лесу пил березовый сок» и «Последнюю электричку»:
Там, на кладбище, так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать,
Все культурненько, все пристойненько –
Исключительная благодать.
А на кладбище так спокойненько
Среди верб, тополей да берез,
Все культурненько, все пристойненько,
И решен там квартирный вопрос.
Танцовщики балета говорят про себя «балетные», циркачи говорят «цирковые», а здесь, на рынке «Черемушки», обитали самые настоящие «базарные», не в значении «скандальные», а именно базарные – принадлежащие базару, нераздельно связанные с ним.
Некогда судьба и его могла связать с базаром навсегда. По большому блату, через бывших маминых любовников, то ли партийных, то ли бандитов, его могли взять помощником рубщика в мясной сектор. Конечно же, с перспективой дальнейшего роста. Высшее образование получать было не нужно, жизнь обещали сытую, «жирную» во всех смыслах.
Не пошел он в рубщики. Попробовал да понял, что не сгодился. Поток говяжьих, свиных, бараньих туш, полутуш, четвертин – все железным крюком на спину, а потом под нож да топор. Все быстро, без передышек, без перекуров. Притащил, нарубил, обвалял, притащил, нарубил, обвалял. За полтора часа работы он на физическом уровне почувствовал, как жизнь его превращается в конвейер мистера Форда, как тает мир за горами мяса, отделяемого от костей обвалочным ножом. И едва почувствовал это, как выждал момент, повесил кровавый фартук на гвоздь и сбежал, по-английски, не прощаясь.
И эта производственная трусость спасла его в тот момент от одной судьбы и подарила другую. Как стрелка на железнодорожных рельсах. И может, та судьба была бы счастливой, насыщенной своими простыми радостями, но он точно знал, что ждал от жизни иного.
И, вроде бы, получил желаемое. Уж лучше периодически появляться по эту сторону прилавка, чем всю свою жизнь провести по ту. С огромным уважением относился он к «базарным», но понимал, что не избранный, что, как и девяносто девять процентов смертных, нашел свое место в зрительном зале, а не на балетной сцене Оперного театра.
По ту сторону рыбного прилавка жила семья, муж и жена. Он не знал их имен, но встречались и прощались всегда, как добрые друзья: с радостными улыбками, с разговорами «за жизнь», с искренними пожеланиями здравствовать и не хворать. Свежей рыбой торговали на других лотках, а здесь же предлагали иной товар: мелких креветок, которых принято называть рачками; маленьких, но бойких черных раков; сельдь дунайскую проходную («дунайку») и сельдь иваси – оба вида безумно вкусные и ароматные; потрошенных просоленных лещей, сушеную «в камень» щуку и тарань из разных водоемов нынешней малой и былой большой Родин.
Традиционно брал он «дунайку», раритетную, вилковской засолки, - сразу штук пять. Нигде боле, кроме одесской области, не осталось «дунайки» на рыбных прилавках.
- Нет «дунайки»? – огорчился он, оглядев прилавок.
- Так не сезон, - извинился продавец (сегодня он был один, без жены). – Берите раков. Ранние осенние – самые вкусные. Уже нагулялись. Сентябрьские – самое то.
- А «дунайка»?
- С марта по июль, - в который раз напоминал продавец.
Все равно не запомнит. А зачем? В голове достаточно иной информации. Так что будет весна – будет и «дунайка».
- С раками повременю, - пришла его очередь извиняться. – А дайте мне тарань. Вижу, есть из Астрахани?
Действительно: на этом прилавке иногда попадалась астраханка. Правда, все реже и все дороже, за что нужно сказать огромное спасибо нынешней противоестественно-фанатичной политике евроинтеграции. И еще была на прилавке знаменитая сельдь иваси, которая и не сельдь-то вовсе, а самая что ни на есть настоящая сардина. Похожа просто на селедку. Собственно, «иваси» по-японски именно об этом и повествует: «тихоокеанская сардина».
В молодости, еще до рождения дочери, посещали они с супругой театральную студию ушедшего ныне Миши Гольденфарба. Студия носила жизнелюбивое название «Оптимист». За полтора года студийного бытия успели они поставить один спектакль – «Про Федота-стрельца, удалого молодца» по Леониду Филатову. Он играл в спектакле того самого «гишпанского посла», гранда:
Что у гранда не спроси –
Он, как попка, «си» да «си»,
Ну, а сам все налегает
На селедку иваси!
Правда, играл он в запасном составе, но текст знал наизусть. Когда-то он многое знал наизусть, но с возрастом память стала очищать полки, и теперь, чтобы запомнить терруар, легенду очередного полюбившегося вина, ему нужно было забыть пару-тройку стихотворений. Как однажды сказала его секретарь: «Вы за день можете забыть столько, сколько другие не узнают и за всю свою жизнь».
Взял он пяток иваси (парочка все равно сегодня уплывет на прощальный ужин перед отъездом супруги), взял он два десятка тарани. Рыба была крупная, лоснящаяся, еще влажная, так что придется разложить ее на холодильнике поверх картона – пусть сохнет, наполняя кухню ароматом праздника. Сколько их еще будет впереди – пивных дней.
Да, пивных дней впереди неопределенное множество – как пойдет, как подскажут жена, настроение и здоровье, поэтому он решил подстраховаться и взял еще два десятка рыб попроще – черкасской тараньки. Эту плотву ловят совсем рядом – в Кременчугском водохранилище, в реках Днепр, Рось и в их притоках. А солят ее простейшим способом, по правилу «золотой тройки»: три дня выдержать в холодильнике, три дня - в соли, три промыва прохладной водой, три дня сушки на леске в обдуваемом месте без мух.
В его родном городе жили люди добрые, веселые, душевные. Этот южный многонациональный характер находил грамматическое выражение в любви к диминутивам – уменьшительно-ласкательным формам слов. Ах, сколько же раз он, всего лишь родившийся в этом городе, не потомственный, а потому, по мнению супруги, «приезжий», просил свою вторую половинку избегать этой липкой патоки, этого засилья суффиксов -к-, -ок-, -ик-, -чик-, -ичк-, -очк-, -оньк-, -еньк- и прочих: песенка, дружок, столик, огурчик, водичка, курочка, березонька, тепленький…
Но супруга от диминутивов избавляться не могла и не хотела. Иногда появлялись совсем уж гибридные формы, типа «помидорка» вместо «помидорчик», «фрукточка» вместо «фрукты», «бурячок» вместо «свекла» и даже «синенький» вместо «баклажан». Да и разве мог он, «приезжий», быть судиею ей, «чистокровке» от потемкинского колена? Как тут не вспомнить забавного Веню Д'ркина с его песней:
Я ковылем по полю рос.
У вас потемкинская кровь.
Вам оставалось про любовь,
Подушки, мокрые от слез…
И пусть всемирно прославленный диалект родного города и был верхом лингвистической безграмотности, но вот в фонетическом чутье местным жителям, поднаторевшим в укрощении иностранных слов, опытным в смешении лексем и словоформ, мастерам в ассимиляции ста языков и превращении их в один, отказать было нельзя. Ни один местный житель, желая изъясниться нежно, не назовет рыбу тарань «таранкой». Всегда только «таранька», никак иначе.
Однажды в телепередаче некая известная актриса советской эпохи «мемуарила», раздавая истории («байки от звезд» называлась рубрика) со съемочных площадок. Рассказывала, как потчевали ее как-то наивкуснейшей таранью. Раз десять повторила она слово «таранка», с нажимом, не стесняясь утерянного мягкого «н». Словарь выдает обе нормы в качестве верных, но – поди расскажи об этом на «Привозе» или здесь, на рынке «Черемушки». Нет, что за «звер» такой эта «таранка», продавец, конечно, поймет, но с первого же такого произношения начнет относиться к вам с явным снисхождением, как к человеку болящему, а может, и юродивому.
Рыба куплена. Теперь за мясом. И здесь, между рыбой и мясом, в овощных рядах, его ждала полезная находка: острые перцы. Маленькие цветные стручки радовали глаз – не пройти мимо. Желтые, оранжевые, красные, зеленые и бурые, почти черные, они послужат восхитительным украшением к мясным блюдам. И в бутылках самогона будут плавать призывным декором. И приправой в маринады к шашлыку, чалогачам, каре ягненка. И в мясные фарши к бризолям и рубленым бифштексам. Так что взял сразу по кульку каждого цвета – высушит на подоконнике, найдет применение. В труху превратиться не успеют.
Вспомнил про украшение мясных блюд и свернул к прилавку с зеленью. Здесь взял пару пучков салатных листьев, два пучка яркого пурпурного редиса («редисочки» сказала бы жена), розмарин, тимьян, рукколу, кинзу. Все это ляжет на тарелку зеленой подушкой под большой сочный, кровавый кусок мяса на кости.
Взял много зеленого лука, тонкого и свежего. Лук лишним не бывает. Мелко шинкованный, он изумрудной горстью рассыпается на желтые купола яичницы, на пышущий жаром стейк. Укроп и петрушку брать не стал – незачем. Использовал их к первым блюдам. Жена, наверное, сварит борщ или бульон, но вспомнит ли он в дыму и угаре «холостых» дней про суп в кастрюле – это большой вопрос. Зато взял неожиданно оказавшийся на прилавке тархун – это если повезет найти хорошую баранину.
А вот целый ряд солений – капуста, огурцы, помидоры, яблоки, кабачки – все, что только можно засолить с грядки. И всяческие «хозяйкины» изыски: баклажаны («синенькие»), фаршированные острыми специями, морковью и томатами; баклажанные же «языки» с уксусом, хреном, чесноком, жгучим и болгарским перцами – так называемые «огоньки»; чернослив в пряном соусе с корицей, кориандром и чесноком; грибы разных видов в желейном соку с белым луком…
У каждой хозяйки свой рецепт. Капуста с яблоком, с морковью, с изюмом, с барбарисом. Огурцы с кетчупом, с аджикой, с водкой. Помидоры зеленые, помидоры красные, помидоры фаршированные. Смеси всего и вся: капусты, свеклы, яблок, моркови – домашние готовые салаты.
Но главное: малосольные арбузы. Сентябрь на дворе, свежие арбузы только отошли, хотя попадаются еще где-нигде отчаянные продавцы с переспевшим товаром. А вот соленые арбузы только появились – небольшие, чуть примятые, с ярко-красной сладко-соленой серединой. Нет ничего лучше под водку с перцем. Если, конечно, ягода не пересолена. Даже пригожий с виду арбуз может под ножом оказаться сосудом из кожуры, что наполнен кашей и рапой. Бывало и такое. Лотерея.
Он взял два малосольных арбуза и понял, что пора идти к мясу, потому что приятная тяжесть в руках не должна перерастать в неподъемную обузу. А делать две ходки от машины к прилавкам он не любил. Иногда на базаре помогал водитель. Но в этот раз он выбрал «путь одинокого воина». Вот какие метафоры приходили после «Книги пяти колец» Миямото Мусаси.
Мимо корейских прелестей он прошел равнодушно. Раньше любил, брал в ассортименте: маринованных кальмаров, грибы, хрустящий сельдерей, чищеные мидии, спаржу и стручковую фасоль, даже морскую капусту. Но однажды получил острое пищевое отравление. Неделя, проведенная в кишечно-желудочных мучениях, напрочь избавила его от любви к закускам по корейским рецептам. Так что – прошел мимо. Но потом подумал, вернулся и взял моркови, средней остроты. Морковью не отравишься, пока она не прокиснет.
Путь одинокого воина лежал в мясной корпус. Не отвлекаться.