Горбатый чифирил второй раз. Он понимал, что для его сердца это излишняя нагрузка. Но тяга к чифиру, привычная здесь и отходящая на воле, снова вернулась. Подсел он по мелочовке, и, оказавшись вновь в этой камере, где собирали арестованных перед тем, как распределить по следственным камерам, он даже с интересом оглядывал этот скудный страшный мирок. Казалось, ничего в нем не изменилось с тех пор, как несколько лет назад он был в подобных условиях. Все повторялось, как будто время пошло вспять. Те же люди, в наколках, те же резкие жесты, ухмылки, подхалимство. Какая то особая порода людей была здесь – так, вдруг, показалось Горбатому. Он и сам принадлежал к ней…
На воле у него была дочь. С женой он давно был в разводе. Но с дочерью поддерживал отношения. В последнее время беспокойство за ее судьбу становилось для Горбатого все сильнее и сильнее. Он вдруг понял, что она единственный человек, который по настоящему ему дорог. Она уже взрослая. Сама разберется, как жить. Так думал Горбатый. Со стороны, это был мрачный старик, а может и не старик, а просто испытания так сгорбили его, со зловещей ухмылкой на худом лице, с выпученными глазами, которыми он иногда обводил камеру, – взгляд у него был жесток и тяжел. Попадающие под него люди сразу же становились, как провинившиеся школьники перед учителем. Но сейчас он не думал ни о своем авторитете, ни об этих людях, ни даже о море, откуда его забрали. Думал о дочери, тоскливо, как старик.
Клацнула открываемая дверь. Вошли новые этапники. Вокруг них закрутился худощавый Вьюн. Он все норовил что то урвать, изловчиться, обмануть. Пристал к пацану, явно напуганному, бледному, с синяком под глазом. Все выспрашивал его о сале, о деревне…
Горбатый привстал с нар и негромко, но отчетливо приказал:
– Вьюн, ты тряпок найди. Чайку пусть мне заварят. Возьми индюшки у меня.
Горбатый хотел отвлечь Вьюна от паренька, которого ему стало просто жалко. Это необычное в себе сострадание к другим, беззащитным людям Горбатый стал замечать только сейчас, попав снова в клетку, в этот закрытый мир, где правили жестокость и подлость.
Вьюн был послушен. Он быстро сообразил, что недовольство Горбатого связано с его настроением, и занялся чифиром.
Отпивая горький, крепко заваренный индийский чай, Горбатый повеселел, он уже балагурил с теми, кто находился рядом, и даже Вьюн, этот подлый подлиза, готовый на любую гадость, чтобы угодить более сильному, не казался Горбатому в эту минуту таким ничтожным. Хотелось как то почувствовать себя человеком, которому было просто хорошо.
Взгляд Горбатого уперся в самодельный календарь, оставленный кем то на нарах. Выделенное карандашом сегодняшнее число, вдруг, точно обухом топора по голове оглушило его. А как же! Ведь он забыл, что сегодня день рождения его дочери!!! И не говоря ни слова, Горбатый думал сейчас об этом, улыбался, мысленно он был сейчас далеко от этой грязной камеры, называемой зэками отстойником.
Только божественный лучик солнца коснулся старой души Горбатого, умирающего в этом душном мире боли и несчастья.