Фото из архива Ю.А. Антонишкиса. Юра Антонишкис с мамой Анной Михайловной, сестрой Галиной и старшим братом Альфредом. Весна 1941 г.
Юрий Альфредович Антонишкис – доктор медицинских наук, старший научный сотрудник, полковник медицинской службы в отставке.
Службу начал с подводных лодок на Северном флоте. После окончания факультета усовершенствования врачей ВМедА им. С.М. Кирова по специальности «терапия» занимал должность начальника терапевтического отделения военно-морского госпиталя и внештатного главного терапевта Беломорской военно-морской базы в г. Северодвинске (Северный флот), затем начальника гастроэнтерологического отделения военно-морского госпиталя Северного флота (Североморск). С 1980 года — преподаватель кафедры военно-полевой терапии ВМедА, а затем — военно-морской и госпитальной терапии академии. С 1984 года Юрий Альфредович переключается на научно-исследовательскую работу, занимая должность заместителя начальника отдела 1 ЦНИИ МО СССР. С 1986 года — начальник клинического отдела медицинского управления 1 ЦНИИ МО СССР, внештатный главный профпатолог Военно-Морского Флота СССР.
Уволен в запас по возрасту в 1988 году в звании полковник медицинской службы. Награжден одиннадцатью медалями, в том числе «За воинскую доблесть», «В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина». Удостоен почетного звания «Заслуженный изобретатель». Имеет ученое звание старший научный сотрудник. После увольнения в запас продолжал активно работать в области науки и практики. В 2010 году успешно защитил докторскую диссертацию.
ГОДЫ ЛИХОЛЕТЬЯ
Из книги «Кто я такой. Моё жизнеописание»
Я родился 15 декабря 1936 года в г. Фергана Узбекской ССР в семье политработников: отец, Антонишкис Альфред Фрицевич, служил в армии в должности начальника политотдела-военного комиссара 21-й Горно-кавалерийской дивизии, а мать, Подлужная Анна Михайловна, заведовала женским отделом Ферганского горкома партии. 12 декабря 1937 года НКВД арестовал отца как «врага народа», как впоследствии оказалось, по делу главкома Вооружённых Сил СССР командарма 1 ранга И.И. Вацетиса (так называемое «дело латышей»), расстрелянного в 1938 году по обвинению (естественно, ложному) в шпионаже.
Как только арестовали отца, мать исключили из рядов партии, уволили с работы без права устроиться где-либо, выселили из квартиры с тремя детьми (мне только что исполнился год). Прохвостом из НКВД ей были предъявлены обвинения: руководство бандой в Самаре под кличкой «Маруська» в 1918-20 годах, ограбление продовольственных складов организации Заготзерно в Кагане, а также близорукость, поскольку не разглядела в своём муже врага народа. Это всё прозвучало на бюро горкома. Как вспоминала мама, в процессе этой речи у неё началась истерика: она стала безудержно хохотать до обморока. Заседание было скомкано, но исключение из партии утвердили. Мать была на грани самоубийства. От этого шага ее удержали беспомощные дети. Все друзья и товарищи от неё отвернулись. С большим трудом и с заболевшим ребенком она выехала к сестре в Воронеж. Заболевшим был я. Всю дорогу (несколько суток) у меня держалась высокая температура, в Воронеже было диагностировано воспаление лёгких, но грудное вскармливание спасло мне жизнь.
По прибытию в Воронеж маме требовалось через каждые две недели являться по вызову в отдел НКВД. Вызывали обычно к 22 часам, но нередко держали всю ночь в коридоре без возможности присесть. Задавали одни и те же вопросы: «Где муж? С кем встречаетесь? Что собой представляют личные знакомые сослуживцы?». Возвращаясь домой на рассвете, мама заставала всю семью на ногах в ожидании результатов визита. Время было страшное. Некоторое время маме не удавалось устроиться на работу, несмотря на все её обращения в ЦК ВКП(б), Облпрофсовет, к 18 съезду партии. В профсоюзе ей сказали, что она имеет право работать «во всех учреждениях и предприятиях Советского Союза, за исключением предприятий оборонного значения, железнодорожного транспорта, учреждений связи, педагогических учреждений». То есть дорога к работе по специальности была закрыта. В 1938 году всё-таки ей удалось встретить порядочного человека в лице секретаря Центрального райкома партии г. Воронежа, который помог ей устроиться в плановый отдел хлебной конторы Горпищеторга статистиком. И здесь ей повезло с хорошими людьми: старший экономист конторы взялась за мамино обучение, и через три месяца мама подвизалась уже в должности экономиста. В 1939 году мама получила заслуженный трудовой отпуск и, преодолев массу препятствий, прорвалась в Уральский исправительно-трудовой лагерь, где содержался отец. Её появление там вызвало всеобщее изумление, в том числе и у руководства, из-за чего начальник лагпункта даже продлил ей свидание с мужем с одних суток до трех. Мама увидела перед собой незнакомого, раздавленного, совершенно седого человека.
Начавшаяся война принесла семье много горя и испытаний. В декабре 1941 года немецкие войска приблизились к Воронежу. Мама, забрав детей, эвакуировалась со своей организацией в Казахстан, в г. Джамбул, работала завмагом в одном из магазинов Военторга. Работала, не имея опыта, в окружении жуликов, маялась со страшной силой. У меня снова началось воспаление лёгких. Врач сказала, что ребёнка может спасти только сульфидин, который можно было достать только на рынке. Продав большой афганский ковёр, маме удалось приобрести сульфидин, 18 порошков которого вернули мне жизнь.
В это время наши войска потеснили немцев под Воронежем, и мама в мае 1942 года вернулась с детьми в Воронеж. Начала работать экономистом в Военторге. Однако немцы развернули новое наступление на город. В один из налетов немецких самолётов мама не успела спрятаться в бомбоубежище и осталась стоять у дома с двумя детьми. Так немец прицельно стрелял по ней из пулемёта, сделав несколько заходов. Земля вокруг группы была взрыта пулями, но мама осталась невредимой. Думаю, что это было Божье чудо. Семья в полном составе начала новую эвакуацию, но уже в худших условиях, на пути отступающей армии, без средств передвижения.
В семье было трое детей: моя сестра Галина 1922 г. рождения, брат Альфред (Алик) 1928 г. рождения и я. Из Воронежа летом 1942 года (в июне или в июле) мама выехала с нами тремя вместе с другими семьями на грузовой машине Военторга с движением в сторону городка Рамонь. При этом моя родная тётя Тамара Михайловна оставалась в городе Воронеже, чтобы, дождавшись моего дядю Леонида Михайловича, отправиться вслед за нами. Однако, нашу машину конфисковала отступавшая воинская часть, а нас ссадили на обочину в каком-то лесу, в котором мы просидели двое суток без воды и пищи. На третий день маме удалось затормозить полупустую военную полуторку с просьбой подбросить детей до ближайшей деревни. Когда мой брат увидел, что мы уезжаем, а мать остаётся, он на ходу соскочил с машины, а мы с сестрой Галей и двумя чемоданами уехали. Где-то посреди степи нас высадили, и мы слились с ещё какой-то группой беженцев, состоявшей из женщин с детьми. Всем табором мы двинулись по степи, идти было далеко и трудно. Видимо поэтому Галина один из чемоданов, где были какие-то семейные реликвии и документы, а также вещи тёти Тамары, выбросила. И тут появился немецкий самолёт… Толпа беженцев залегла в каком-то овраге, а немец летел очень низко на бреющем полете, и я видел лицо летчика в кабине. Правда, он не стал нас расстреливать из пулемета, а улетел, разглядев лишь женщин и детей (перст Божий, ни больше, ни меньше!)
В конце концов мы добрались до деревни Малиновка, люди которой нас встретили теплом и лаской. Галя оставила меня в какой-то гостеприимной семье, а сама ударилась в гулянку. Хозяйка угощала меня медом (я впервые ел мед прямо ложкой из миски). Ее сыновья захватили меня с собой на полевые работы. Такие приветливые ребята! В поле за обедом я впервые познакомился с пшенным кулешом на молоке, который оказался очень вкусным. В общем, пока нас с Божьей помощью не разыскали в деревне мама с Тамарой, приехавшие с дядей Леонидом на подводе, я свою сестрицу не видел. С сестрой был крупный разговор, но стойкая комсомолка, махнув рукой на семью, записалась в сельсовете добровольцем на фронт и ушла от нас вместе с проходившей мимо воинской частью. На фронте она с лихвой хватила горя, перенесла несколько ранений, а после госпиталя, побывав на курсах, стала политруком батальона, дойдя с ним с боями до Будапешта.
После этого решили эвакуироваться опять в Среднюю Азию. Приехали в Джизак Самаркандской области, где дядя Леонид устроился инженером в МТС. Но условия там были очень плохими, население недружелюбное, есть было нечего, и мама, забрав меня и Алика, выехала в Самарканд, где с помощью старых друзей, сестёр Донецких Марии Митрофановны и Зои Митрофановны, устроилась экономистом планового отдела хлопкоочистительного завода номер 66. Алика взяли на этот же завод учеником электрика, это давало рабочую норму хлеба 600 г и питание в заводской столовой. Меня определили в детский сад. Маломальское пропитание было обеспечено. Маме от завода дали комнату. Я совершенно не помню общего вида дома, но комната представляла собой клетушку, примерно 2х4 метра, в которой стояла у одной стены кровать, на которой мы спали с мамой, у другой стены стоял топчан для Алика, окно заменяла застекленная дверь, которая выходила прямо на улицу. И весь дом состоял из таких клетушек. Ни отопления, ни канализации в доме не было. Очевидно, «удобства» находились во дворе. Ничего не могу сказать о наличии стола и стульев, по-моему, ничего из этих предметов не было.
Если я не находился в детском саду, то оставался один дома. С этим связан один жуткий случай. Когда я был дома один, ко мне зашла какая-то тетя (дверь не запиралась) и сказала, что она пришла по просьбе мамы забрать для нее хромовые сапоги (бывшие папины), которые почему-то стояли в комнате на виду. Я их, конечно, с готовностью отдал. Как потом оказалось, мама готовила эти сапоги на продажу, за них можно было выручить немало хлеба на базаре. Боже мой, какая была истерика у мамы, когда она обнаружила эту пропажу!
Еще я запомнил видение: темной ночью (а ночи в Средней Азии просто черные) я видел яркую дугу радуги. С научной точки зрения это видение я объяснить не могу, и почему оно засело у меня в голове – тоже. Про питание ничего конкретного сказать не могу, но вспоминаю, что аппетита у меня не было никакого. Мама ужасно мучилась со мной, а в заводской столовой давали варёный на воде рис с морковкой, который есть я никак не соглашался: он был очень невкусный. В ту пору книг у нас с собой никаких не было, за исключением сказки Аксакова «Аленький цветочек», которую мама мне неоднократно читала.
Про детский сад мало чего помню. Один факт врезался в мою память накрепко. В группе были детишки примерно моего возраста (мне было пять лет). Но осенью 1942 года в группу пришла девочка явно старше нас, на вид ей было лет 7-8. И она вела себя с нами как маленькая воспитательница. Мы, шибздики, за ней гуськом ходили, любили и слушались ее беспрекословно. Не помню ни имени ее, ни фамилии. Как будто бы звали ее Надей, и не исключено, что приехала она в Самарканд из Ленинграда. Во всяком случае она оказалась очень развитой девочкой: организовывала с нами игры и, в том числе, пела песни. Не знаю, почему, но запомнилась на всю жизнь именно одна песня «Письмо маме». Совсем недавно я выяснил, что слова этой песни из стихотворения А.Т. Твардовского «Письмо», написанного в 1940 году.
Здравствуй, милая мама! Шлю тебе я привет –
Самый ласковый, самый, самый… – слов даже нет!
Тихо, тихо в землянке. Чуть почувствуешь тут,
Как тяжелые танки по дороге пройдут.
Столик – ящик на ящик, тут и бинт под рукой, –
Вот и весь, на образчик, мой приемный покой.
На печурке железной круглосуточный чай.
Все обычно, привычно и – живи, не скучай.
Нынче – все ничего мне, а бывало – нет сил.
Первый раненый, помню, мне воды подносил.
Отдыхать избегаю, – это можно потом:
Я ведь врач, дорогая, и военный притом.
А когда перевязка затяжная идет,
Тут и ласка, и сказка, тут и присказка в ход.
Он ведь вылечит руку, возвращается в бой.
Как с товарищем, другом, говорит он с тобой.
И своею рукою руку жмет человек…
Ты спасибо такое не забудешь вовек!
Выпей чашечку чая, я уж выпила тут.
И кончаю, кончаю, – вот больного несут…
И над стопкой тетрадей, как из школы придешь,
Мама, плакать не надо, будет сон нехорош!
Прощай, милая мама! Шлю тебе я привет –
Самый ласковый, самый, самый… – слов даже нет!
После работы, Мама иногда выпускала меня во двор погулять. Похоже, ребят там было мало. Я водился с какой-то противной девчонкой, которая, видимо, была дочерью какой-то заводской шишки. Во всяком случае, девочка была капризной и могла завопить по любому поводу. Уж не знаю, был у меня с нею какой-то конфликт, но я её пальцем не тронул, когда она стала верещать. На шум выскочила моя мама и отлупила меня не за что, не про что. Это было настолько несправедливо, что я в обиде «ушёл из дома». Уже стемнело, я шёл по узкой улочке старого Самарканда вдоль глиняного дувала, куда глаза глядят. Тут меня догнала мама и вернула домой с указаньем никогда больше не подходить к этой девочке.
Ещё вспоминается моё летнее пребывание с детским садом на «оздоровительной площадке» за городом. Располагалась она на территории большого фруктового сада, обнесенного изгородью. Я был патологически привязан к маме, разлука с ней была для меня трагедией. Бедная мамочка, её сердце тоже разрывалось на части, когда она приезжала навестить меня. Расставание всегда завершалось бурными рыданиями, после чего я часами простаивал у ворот лагеря, заливаясь слезами. Кроме этих траурных моментов, запомнилось то, что абрикосы приелись моментально, я на них смотреть не мог. Слоняясь по саду, мы подбирали яблоки, среди которых были и сладкие. Но главное, что всем детским садом мы безбожно поносили, присаживаясь на корточки прямо в саду. Думаю, это было проявлением дизентерии, которую диагностировать было некому. А медсестра нам всем давала пить слабый раствор марганцовки. Там же на площадке ко мне в гости (к забору) стал приходить узбекский мальчик. По-русски он не говорил, и мы просто стояли подолгу друг против друга. А иногда он приносил мне гроздь винограда, который я с удовольствием уплетал.
Дядя Леонид был болен открытой формой туберкулеза, работать не смог, и в феврале 1942 года тётя Тамара выехала с ним в Борисоглебск Воронежской области, где и похоронила его. В октябре 1943 года мы вернулись в освобождённый Воронеж опять под крыло тёти Тамары. По рассказу мамы, дорога была очень трудной, пришлось ехать за мзду в холодном тамбуре. В Воронеже все было разрушено. Тащились пешком. У мамы через плечо были перекинуты швейная машинка и чемодан, и я на руках. Было холодно, уже выпал снег. Бедная мама едва стояла на ногах. Она сначала переносила вещи на несколько метров, потом переносила меня. Хорошо, что нам навстречу вышла Тамара. В этот период времени мама весила 40 кг.
Поселились в одном из уцелевших кирпичных домов на Бауманском переулке, где Тамаре от горсовета выделили две комнаты на третьем этаже после ремонта дома. В конце 1944 года одну комнату отобрали для вернувшегося с фронта богатого интенданта. Наш дом стоял на высоком правом берегу древнего русла реки Воронеж. Я вскоре подружился с дворовым ребячьим коллективом, в основном, моего возраста. Город лежал в руинах, и нашим любимым занятием было рыскать по развалинам. Ничего путного мы там не находили, все ценное и так было унесено. Но летом в разрушенных домах обильно произрастала бузина, как мы ее называли, со сладкими черными ягодами (паслен). Слава Богу, отравлений не было. Я был весьма спокойным и недрачливым мальчиком, но почему-то взрослые обитатели дома называли меня коноводом. Возможно, я организовывал эти ребячьи походы по развалинам. Еще помню, что зимой мы катались на санках с гористого склона. Кроме того, одним из развлечений у нас было катать колесико в проволочной обойме. Я спокойно оставался один дома и часами играл сам с собою в войну. Мои мамы приучали меня складывать монетки в копилку. Эти накопленные монеты служили мне солдатами, а пересеченную местность я формировал с помощью меховой душегрейки.
Жили очень трудно, как большинство населения в тот период. Мама не работала, питались продуктами, которые получала на паек Тамара. В 1944 году Алика отправили учиться в Ленинград и подошел срок моему обучению в школе. Не могу понять, какая была конъюнктурная необходимость в усыновлении меня тетушкой Тамарой (я никогда этим не интересовался), но факт остается фактом: перед поступлением в школу мне присвоили фамилию Гольдштейн с тем, чтобы через два года, после возвращения отца из лагеря, я снова стал Антонишкисом. Но Тамара на этой почве неоднократно заявляла, шутя, конечно, что может у мамки своего сына отобрать. В школе, естественно, меня стали звать Голькой. По рассказу мамы и Тамары, на первом же уроке, послушав вводную речь учительницы, я взял свой портфельчик и пошел к дверям. На вопрос учительницы, куда я собрался, я искренне ответил: «Домой». В школу мы ходили вместе с девочкой Ритой, которая мне нравилась и с которой мы неоднократно играли в «классики» на куске сохранившегося асфальта.
Ещё со школой у меня связан трагический случай: на перемене я стоял у стены, а передо мной группа ребят раскручивала круг в хороводе; неожиданно один мальчик вылетел из этого круга и головой ударился о моё лицо. В результате удара у меня обломились два постоянных передних зуба на верхней челюсти. Учительница, посмотрев мне в рот, сказала: «Ничего страшного, у тебя зубы еще растут!». Но дома у меня поднялась температура, один из зубов начал сильно болеть (оголился нерв), пришлось вести меня к зубному врачу и этот зубик удалять (между прочим, обезболивания ту пору не было). В итоге у меня образовалась постоянная щербина во рту («Бог шельму метит!»), доставлявшая много печали сначала моим родителям, а позднее и мне. В отроческие годы мне из последних денег у частников родители сварганили золотой мост (литой зуб и две коронки): мало того, что я оказался с «фиксой», так этот мост пришлось раз пять переделывать, держался он плохо. Разор необычайный!
Читать я научился около семи лет, перед школой. Читал все, что находил дома. Поэтому до девяти лет я прочитал все крупные произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова (правда, стихотворения я пропускал, их смысл до меня не доходил), Гоголя (за исключением «Мертвых душ»), Лескова, Леонида Андреева, Пришвина, Аксакова, очень любил стихи Маршака, Сергея Михалкова, «Приключения Тома Сойера» и «Принц и нищий» Марка Твена, «Приключения Буратино», «Витязь в тигровой шкуре». Была в Тамариной библиотеке потрепанная книжка с несколькими сказками из «Тысячи и одной ночи» старого издания. Любил листать подшивки старой «Нивы». Казалось бы – неплохой багаж. Но из-за ужасного свойства моей памяти в голове почти ничего не осталось. Книги, прочитанные в школе, сейчас я беру в руки как бы впервые. Так было и в дальнейшем: все пройденное быстро из памяти улетучивалось. Слава Богу, короткая память в учебе спасала, стихотворения я выучивал быстро. Но вот впечатления о первых двух классах школы не сохранились. Единственное, что вспоминается, это то, что в темное время года уроки приходилось делать при коптилке, а тетради мне делали из газет.
Еще помню, что очень любил всякие передачи по радио, садился под репродуктор и слушал. Особенно любил «Клуб знаменитых капитанов». Помимо общеобразовательной школы, мама определила меня в первый класс музыкальной школы для обучения игре на скрипке (почему-то она считала своим долгом обучать своих детей музыке). Сейчас-то я знаю, что обучение музыке даже бесталанных детей полезно не только для обнаружения музыкальных наклонностей, но и для развития интеллекта и образования в организме определенного «жизненного ритма» (да, на самом деле, клетки организма резонансно настраиваются на определенный музыкальный ритм, чем и объясняется лечебное действие музыки). Но у нашей мамы таких познаний не было, и она действовала чисто интуитивно.
Надо сразу сказать, что в тот период времени мои таланты глубоко спали, и бедный пожилой мой преподаватель просто мучился со мной, пытаясь привить мне хотя бы малейшие навыки игры на этом замечательном инструменте. Я никак не мог осилить его требования, а также и претензии ко мне, дома же я своими гаммами только терзал инструмент и душу моих близких. Естественно, после переезда в Латвию всякая возможность музыкальных занятий пропала. Но достойно удивления то, что в 13 лет у меня появилась немыслимая тяга к инструменту. С некоторой помощью брата, владевшего скрипкой, я пытался заниматься самостоятельно. Конечно, результат был нулевой, но какой-то навык обращения с нотами у меня сохранился.
В праздники за столом собиралась наша семья, и приходил дядя Анатолий с женой. Мама очень не любила своего брата, но Тамара сохраняла с ним отношения, она была хозяйкой дома, и мама вынуждена была с этим мириться. Всегда употребляли вино и всегда пели хором русские народные и застольные песни, и я тоже подпевал. И мама, и Тамара были хорошие певуньи. В 1944 году мама записалась в хор дома культуры железнодорожников и таскала меня с собой на репетиции и концерты. Естественно, я знал назубок весь репертуар хора, в котором встречались и старые песни, но чаще пели свежие патриотические песни про войну.
Тетушка Тамара болела туберкулезом легких, и я в таком близком контакте не мог остаться неинфицированным: у меня обнаружили туберкулёзный бронхоаденит и поставили на учёт в тубдиспансере. Основной рекомендацией врачей было усиленное питание, и мои бедные матери из кожи вылезали, чтобы мне его обеспечить. Да не в коня корм! Я отказывался есть сливочное масло и гоголь-моголь, пить рыбий жир и вообще нормально кушать. Любил суп-рассольник, жареную картошку и маринованные грибы, которые Тамара получала по карточкам. Был бледным и худущим. Чтобы улучшить мой аппетит, мне давали по ложке пить кагор или портвейн. К вину-то я быстро привык, только аппетит не улучшался.
Помню, пределом моих вожделений были мороженое и ситро. Мороженое продавали за 20 копеек в виде кругляша с вафельными донцами. Его надо было лизать, держа за вафельные пластинки. А ситро или морс с газировкой изредка удавалось выклянчить у мамы в период летних прогулок по городу (мы жили близко от центра). Помню, что любил ходить на демонстрации 1 Мая. Однажды (я уже был школьником) 1 мая после демонстрации и возвращения домой у нас с приятелем осталось ощущение незавершенности действия, душа требовала продолжения праздника, и мы без колебаний приняли решение самостоятельно отправиться в парк культуры и отдыха «Динамо». Для организованного отдыха нужны были деньги, и я без разговоров (и без спроса) опорожнил свою домашнюю копилку. Мы по своей улице Карла Маркса вышли на центральный проспект Революции, сели в трамвай (тогда по проспекту ходили трамваи) и поехали в СХИ (Сельскохозяйственный институт, который находился рядом с парком культуры и отдыха). Там мы покупали мороженое, посетили несколько аттракционов, посидели на травке, потом с чувством выполненного долга опять же на трамвае отправились домой. Естественно, дома меня быстро хватились, организовали поиски в окрестностях, уже собирались идти в милицию подавать заявление о пропаже ребенка. Как раз в этот момент мы на улице столкнулись с идущей навстречу Тамарой. Только тут я осознал степень своей вины и был уверен, что получу взбучку. Но обошлось без битья, потому что женщины были ошарашены моей пропажей, а теперь и возвращением блудного сына. Но все-таки мои самовольные действия были сурово осуждены, и больше они не повторялись.
В апреле 1945 года вернулась с фронта беременная Галина в чине младшего лейтенанта. Поселилась в нашей (Тамариной) комнатке. В отличие от других фронтовиков, никаких трофеев и барахла она с собой не привезла. Помню только несколько заграничных красочных новогодних открыток. Галя очень гордилась своими погонами и довольно долго носила гимнастерку. Но потом на ее животе военное обмундирование уже не смотрелось.
Помню еще народное ликование по поводу окончания войны в день 9 мая 1945 года. Ранним утром все начали просыпаться от криков и шума на улице, потом прибежал кто-то из соседей с известием о победе. Мы всей семьей тоже побежали на улицу. Чужие люди обнимались и плакали от радости. Проспект Революции заполнили толпы народа. Погода была замечательная, ярко светило солнце, было по-весеннему тепло, это был настоящий праздник.
Мне было уже девять лет, когда в апреле 1946 года был освобождён из лагеря отец без права проживания в областных городах. Мы с мамой встречали его на вокзале. Встреча не была бурной: мы же все отвыкли от отца. Он взял меня на руки, поцеловал, а я отнесся к нему, как к чужому дяде. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Совершенно не помню последующих перепетий с его устройством и нашей совместной жизни в одной комнате.
Летом отец списался со своими родителями, получил разрешение на приезд, и в июле 1946 года мы всей семьёй, включая Галю с дочерью, оставив в одиночестве больную Тамару, выехали в Латвию на хутор Ансиши.