Долги наши

 
 ***
     Только потом, месяц или даже больше спустя, я начала осознавать, что в этой палате прошла одна из самых чёрных полос моей жизни. А в первые дни     не было никаких мыслей: боль и тошнота, не ослабевавшая ни на минуту, вытеснили всё.

     Скорая помощь привезла меня сюда, в неврологическое отделение областной больницы, где для таких как я  предназначались две палаты: 63-я женская и 64-я мужская. Больные между собой называли их «мужская смертная» и «женская смертная». Однако санитарки, пока везли меня на каталке, сообщили и хорошую новость: кровать, на которую меня положат, — счастливая: сегодня утром с этой кровати своими ногами ушла домой женщина, потому что диагноз «инсульт» у неё не подтвердился.

     Пока у меня брали кровь, ставили капельницу, в плату въехала ещё одна каталка: пожилую женщину с обширным инсультом  перевели из райцентра в областную больницу. Врачи и медсёстры перешли к её постели.


     ...Когда за окном стемнело, из палаты ушли родственники и наступила тишина, я начала понимать, что мне вряд ли удастся заснуть ночью: на соседней кровати, в двадцати сантиметрах от меня, прерывисто и часто, с хрипом дышала старая женщина. А я не могла даже головы от подушки оторвать, не то чтобы перевернуться. Две ходячие больные (всего в палате было шесть коек, но все остальные — лежачие) выпросили у сестры-хозяйки несколько одеял и повесили их на спинку моей кровати, но это мало помогло. Ночь, а потом и следующую ночь я спала урывками.

    И днём мне не было покоя: меня кололи, стучали молоточками по локтям и коленям, расспрашивали, снова и снова делали кардиограммы, а под вечер вкатили в кабинет что-то похожее на небольшой танк, опутали мою несчастную голову проводами и долго вглядывались в экран странного аппарата. «Это не инфаркт», - заверил меня заведующий кардиологическим отделением. Невролог не был так оптимистичен, он был краток: «Будем наблюдать».


     По вечерам ко всем больным приходили родственники и говорили, говорили... А мне хотелось лишь одного — тишины. Но тишины в нашей «смертной женской» палате не было даже ночью: старушка, поступившая со мной в один день, часто просыпалась, что-то хрипло выкрикивала, раскачивала здоровой рукой тумбочку, срывала с себя памперсы, размазывая по простыням их содержимое, и тогда... Я закрывала голову одеялом, но под одеялом нельзя было долго дышать, а без одеяла дышать было вообще невозможно!

     Первые дни пребывания в больнице смешались у меня в памяти, но в какой-то из этих дней забрали домой умирать нестарую ещё Машу. Помню, как её муж и дочь, не поднимая глаз, молча везли каталку из палаты...

     Мой мозг тогда только фиксировал факты, происходящее не вызывало у меня никаких мыслей, никаких  эмоций. Теперь я думаю, что таким образом организм пытался сберегать силы, чтобы бросать их на борьбу с болезнью.

     Наступления третьей ночи в больнице я уже боялась. Спать хотелось нестерпимо, но даже спрятав голову под тощую больничную подушку, я слышала тяжёлое, хриплое дыхание моей соседки.  Сегодня оно казалось особенно громким, и я  понимала, что снова не смогу заснуть.

     Так и случилось: как только я начинала погружаться в дремоту, соседка громко, как бы всхлипывая, вдыхала и мой сон как рукой снимало.

     За окном уже светало, когда она начала дышать как-то по-другому, как будто делала один за другим короткие вдохи, между которыми не было выдохов.
     - Но так же не может быть, - успела я подумать и провалилась в сон.


     ...Проснулась, когда вся палата была залита солнечным светом. Значит, дожди закончились и началось бабье лето, как и обещали синоптики. На всякий случай поморгала глазами, но нет, мне ничего не померещилось: за окном действительно сияло солнце.

     - Вот и поспала, вот и хорошо! - ко мне с ласковой улыбкой шла тётя Тоня, казалось, она только и ждала моего пробуждения. - А мы с Шурой (другой ходячей старушкой) уговорили сестру обождать с капельницей, пока ты спишь. Теперь пойду позову...

     В палате было светло от солнца и желтой листвы за окном, но это было не всё, что изменилось по сравнению со вчерашним днём. Что-то ещё стало другим, но что? Пока я раздумывала над этим, в палату вошла тётя Шура, прижимая к груди согнутую в локте руку.

     - Умерла Галя, - сказала она просто и перекрестилась. - Хорошо ей сейчас, радостно перед престолом Божьим, все грехи она искупила... Царствие ей небесное!

     Я поняла, что Галей звали мою соседку, которую я никогда не видела, а  в палате  так  тихо потому,  что этой ночью она умерла...


***

     Парализованная старушка, поступившая в один день со мной, почти всё время спала, а когда просыпалась, звала кого-то, ругалась, плакала. День ото дня её речь становилась разборчивей, и мы стали понимать, что она постоянно зовёт Марину и Толика.

     Марина была её дочь, миловидная, ухоженная женщина моих примерно лет. Она приходила два раза в день: рано утром и вечером, после тихого часа, мыла, переодевала, кормила мать, негромко говорила с ней, если та не спала. С другими больными Марина не общалась, и даже тётя Тоня, добродушная, разговорчивая, подружившаяся уже с   родственниками всех женщин в палате, не решалась у неё спросить, кто же такой этот Толик.


     Впрочем, меня тогда мало что интересовало из происходящего вокруг: молчаливая, непрекращающаяся борьба с тошнотой отнимала все силы. Есть я не могла совсем, пила изредка по глоточку, чтобы пореже пользоваться  постылой «уткой».

     От слабости, наверное, я засыпала днём по три-четыре раза. И вот однажды от такого краткого сна меня разбудил резкий, неприятный голос. Оказалось, что это Марина кричала на санитарку. Та как-то лениво огрызалась: «Подошли бы, попросили, я бы и сделала...»

     - Почему это я буду просить вас делать то, что вы делать должны?! - негодовала Марина.

     - Должна была, да рассчиталась! - злорадно ответила санитарка и вышла из палаты.

     Марина сама сходила к сестре-хозяйке за чистым бельём и с помощью тёти Тони перестелила матери постель.

     Вечером, когда тётя Шура, чувствовавшая себя уже гораздо лучше, ушла гулять в парк с сыном и невесткой, тётя Тоня шёпотом поведала мне  кое-какие местные тайны.

     Она уже не первый раз лежала в этом отделении и знала, что слово «попросить» имело среди санитарок своё, особенное значение. Попросить — значило дать санитарке 100 рублей, чтобы она переменила «памперсы» обездвиженному, беспомощному больному. «Памперсы» покупали родственники и оставляли в тумбочке.

     О Марине некоторые из санитарок отзывались плохо: она взяла отпуск и сама ухаживала за матерью, ни о чём их не «просила», но могла на них и пожаловаться. Зато сына покойной Гали, Валеру, они хвалили на все лады: негордый, хоть и бизнесмен, подойдёт, поговорит, попросит. Понятно: Валера давал им деньги.


***

     Наступила вторая неделя моего пребывания в больнице и принесла облегчение обитателям нашей многострадальной палаты. Тётя Шура уже считала дни до выписки и планировала домашние дела. Меня, наконец, отпустила тошнота, и я пыталась по несколько минут сидеть на кровати, вцепившись руками в спинку. Правда, пока с закрытыми глазами, как посоветовал врач. Стоило их открыть, и всё вокруг: стены, кровати, окно, светильники — начинало вращаться вокруг меня в бешеном хороводе, тогда я теряла равновесие и падала головой на подушку. Парализованная старуха реже просыпалась по ночам. Но однажды она разбушевалась днём: сбросила на пол одеяло, толкала здоровой рукой тумбочку, с которой со звоном сыпались бутылки, кружки, ложки.

     - Ты, баба, не воевала бы так, - обратилась к ней прибежавшая молодая санитарка. - Людям больным отдыхать не даёшь.

     - Я вам не баба, - хрипло, но разборчиво ответила старуха. - Меня зовут Анна Гавриловна.

     - Вот и познакомились, вот и слава Богу, - подвела итог тётя Тоня.


     На следующий день Анна Гавриловна уже беседовала с тётей Шурой, рассказывала о своём деревенском доме, огороде. Правда, посреди разговора она неожиданно захрапела, а проснувшись, никак не могла вспомнить, о чём же шла речь, но всё равно это было уже заметное улучшение.


     Где-то в середине второй недели я сделала первые несколько шагов. С двух сторон меня крепко поддерживали родственники, и таким вот образом мы преодолели дорогу до окна.

     Потом у меня страшно закружилась голова: всё вокруг не просто вращалось, а сплелось в какой-то невообразимый клубок, в котором вспыхивали никелированные спинки  кроватей, ярко освещённые солнцем. Ноги ниже колен как будто растворились, и сестра с мужем буквально отнесли меня на кровать.

     Полежав с полчаса без движений, с закрытыми глазами, я поняла, что всё равно сегодня одержала маленькую победу:  успела  несколько раз вдохнуть горьковатого осеннего воздуха (окно в палате было приоткрыто) и разглядеть, что дерево, озарявшее нашу палату золотой листвой, - клён.

     Перед сном я уже строила  планы на завтрашнее утро: встану, держась руками за спинку кровати, потом перехвачусь за спинку соседней кровати, а за ней — умывальник и рядом стул. (Малосильные обитательницы нашей палаты умывались, сидя на стуле). Очень хотелось ощутить прикосновение струй воды, освежить лицо, шею. Влажные салфетки, большой запас которых хранился у меня под матрацем, наверное, хорошо очищали кожу, но надолго оставляли приторные, фальшивые запахи клубники, персика или чего-нибудь подобного, и я уже тихо их ненавидела. Мечтала просто о чистой, тёплой воде.


     Но утром моим планам не суждено было сбыться: четыре раза я пыталась встать на ноги и четыре раза шлёпалась обратно на кровать. Решив больше не искушать судьбу,  тихо улеглась и нащупала пакет с салфетками: новый день надо было начинать с гигиенических процедур.

     Зато после обеда я совершила свой первый выход из палаты: тётя Тоня и тётя Шура повели меня в туалет.  В коридоре меня ждал сюрприз: по всему его периметру примерно в метре от пола были прибиты перила — никелированные трубы.  Доходяги вроде меня, цепляясь за них, заново учились ходить.

     Так, скользя одной рукой по блестящей трубе, с другой стороны поддерживаемая рослой и плотной тётей Тоней, я отправилась в путь. Сзади семенила маленькая, сухонькая тётя Шура, приговаривая: «Ну с Богом, с Богом! Ты иди, иди и не бойся. Если что, я тебя сзади подхвачу».

    - А тебя кто подхватит, горе ты моё луковое? - смеялась тётя Тоня, через плечо сверху вниз поглядывая на щупленькую подругу.
 
     И всё же наша странная процессия благополучно добралась до туалета и благополучно вернулась в палату. Проходившие мимо не обращали на нас никакого внимания: тут привыкли и к более странным процессиям.


     Позже я стала встречать в коридоре высокого худого мужчину, облачённого в какой-то металлический каркас (мне сказали, что это — ходунки). Мужчина пытался передвигаться, опираясь на этот каркас, а слева и справа от него неизменно шли две женщины: пожилая и молодая - с лицами, обращёнными к нему, готовые поддержать его, если  он  вдруг покачнётся.

     А из палаты напротив по нескольку раз в день две или три ходячие больные вывозили на кресле свою парализованную соседку. В коридоре они помогали ей сойти с кресла, поворачивали его спинкой, опираясь о которую, женщина пыталась идти Она была очень полная и через несколько шагов выдыхалась: капли пота со лба заливали ей глаза, искажённое параличом лицо страдальчески морщилось, и она останавливалась. Тогда подруги усаживали её обратно в кресло и везли отдыхать в палату или катали по коридору, что-то рассказывая и пытаясь развеселить. Женщина в кресле, шумно дыша, обливаясь потом, постепенно приходила в себя.

***

     Прошёл ещё один день, я самостоятельно добралась до туалета и, чтобы закрепить успех, решила убрать постылую «утку» из-под  кровати. (В  туалете я обнаружила полку, уставленную подобными предметами). Мне бы полежать, отдохнуть немного после первого похода, а я сразу отправилась во второй. Взгромоздив свою бывшую посудину на полку и вымыв руки (мыльница была предусмотрительно положена в карман халата),  почувствовала, что силы уже почти оставили меня.

     Кое-как выбравшись за дверь,  свалилась в кресло на колёсах (их в отделении было несколько и стояли они в разных концах коридора). Голова опять кружилась, в груди что-то мелко и противно дрожало, воздуха не хватало...

     В кресле меня и обнаружила тётя Шура, обеспокоенная  долгим отсутствием и отправившаяся на поиски. Она катила кресло в палату и строго отчитывала меня: «Зачем «утку» отнесла? Пойдёшь вот так-то ночью, силёнок нет, упадёшь и пролежишь на холодном полу час или два, пока хватятся. Тебе только воспаления лёгких и не хватает!»

     После этого случая я дала себе слово съедать по пять фруктов в день. Аппетита совершенно не было, но я упорно жевала яблоко за яблоком, банан за бананом...


     Тёте Тоне, самой общительной в  нашей палате, стало хуже: по вечерам   сильно  поднималось  давление, она замолкала и отворачивалась к стенке. А без её низкого, уверенного голоса  у нас  становилось тихо и даже как-то жутковато.

     Правда, на кровати умершей Гали лежала теперь другая больная, переведённая из кардиологии, и за ней, оставаясь иногда и на ночь, ухаживала младшая сестра. Но обе старушки были глухонемые. Санитарки,  ухитрявшиеся всё знать, сообщили, что дочь больной старухи живёт в Канаде, но скоро приедет и перевезёт мать в Москву, в платную клинику.

     В первый вечер, когда у тёти Тони поднялось давление, позвали медсестру. Пришла какая-то незнакомая, молодая, молча сделала укол и молча ушла.
 
     - Ну, получше тебе, Тонь? - с надеждой спросила тётя Шура минут через двадцать.

     - Плохо! - выдохнула тётя Тоня. - Огнём горю вся...

      Потом она достала из своей сумки  какие-то таблетки, разжевала одну и снова отвернулась к стене.

      На следующий вечер, часам к десяти, давление у  неё поднялось снова. Я измерила (тонометр  у тёти Тони был свой) и ужаснулась: верхнее перевалило за 220. За медсестрой мы отправились с тётей Шурой вместе.

      К счастью, дежурила Нина Даниловна, немолодая уже, выдержанная, знающая, её поначалу все больные принимали за врача. Она вошла в палату вслед за нами, но без шприца, подошла к тёте Тоне.  Глядя в пол,  сказала, что  есть только одно лекарство от давления, но малоэффективное и устаревшее, а пожилым  оно и вовсе не рекомендуется. Конечно, она может сделать укол, но...

       - Дибазол! - догадалась тётя Тоня.

       Нина Даниловна  кивнула головой.

       - Так это с него я  вся огнём горела, - качала головой тётя Тоня.

       - Это одно из его побочных действий, - подтвердила медсестра.

       - Спасибо Вам, спасибо, что сказали. Мы уж никому, никому  ни слова!

       Нина Даниловна наклонила голову и вышла из палаты.

       - А что же делать-то, Тонь? - жалобно спросила тётя Шура.

       - Что делать, что делать?  Клофелин глотать!

       - Так его же должны были снять с производства, -  вспомнила я.

       - А то б тебе! Подай-ка лучше  сумку.

      Тётя Тоня разжевала полторы таблетки (одна уже не берёт) и сказала нам:    «Ну, если не проснусь утром, не поминайте лихом! - а потом добавила тихо: Полюбила я вас, бабоньки...»

       Мы с тётей Шурой молча смотрели на неё, сидя на своих кроватях.


 ***

     Наступило новое утро, и тётя Тоня немного ожила. Она умылась, съела несколько ложек овсянки,  а после процедур разговорилась с Анной Гавриловной, которая сообщила, что и ей сегодня с утра  получше.

     Обычно Анна Гавриловна рассказывала о том, как хорошо жилось ей до перестройки (она работала в канцелярии обкома партии). Я много слышала об этом от людей, когда-то близких к государственной кормушке, и не разделяла их восторгов: в моём холодильнике тогда было пусто и вопрос: чем накормить детей  - был самым больным для меня. Но сегодня речь зашла о Толике.

    Марина и Толик были близнецы. Толик учился хорошо и поступил в железнодорожный техникум, а Марина никуда не поступила и пошла в парикмахерскую ученицей, рано вышла замуж.

     Восемь лет назад умер муж Анны Гавриловны. Через несколько дней погиб зять: нарушил правила техники безопасности, упал с пятнадцатиметровой высоты и разбился насмерть.

    Анна Гавриловна распорядилась недвижимостью по своему усмотрению: переписала трёхкомнатную квартиру, в которой они вместе жили, на дочь (у Марины было двое детей: девочка и мальчик), а сама переехала  в деревню, в дом своих родителей, чтобы, пока в силах, обрабатывать огород, помогать детям, чтобы внукам было где отдохнуть летом.

     Деревенский дом (хороший, кирпичный, двадцать соток земли, большой сад) она решила завещать сыну. Он жил очень обеспеченно, работал машинистом на железной дороге, жена вместе с тестем и тёщей занимались бизнесом: у них было несколько киосков с сантехникой, а потом и вовсе открыли магазин, кроме того, у Толика был один ребёнок — Глебочка.

     Однако сына не устроил такой раздел наследства, он сказал, что мать и сестра должны ему миллион сто пятьдесят тысяч (половина рыночной стоимости трёхкомнатной квартиры в то время) и пока не отдадут, он их знать не хочет.

      Анна Гавриловна, плача, заканчивала свой рассказ: «Уж как я уговаривала его: «Сынок, не поровну надо делить, а по совести! Марина  осталась одна с двумя детьми, а ты мужчина, живёшь — дай Бог всякому, уступи: сестре помогать надо, а не последнее у неё отбирать... Он ни в какую. Знать нас не хочет. Восемь лет уж я ни его не видела, ни Глебочку... Только невестка втайне от  Толика изредка звонит...»

       Когда мать заболела, Марина несколько раз пыталась поговорить с братом, но он отвечал, что, пока ему не отдадут долг, ни сестры, ни матери  знать не хочет.

      Анны Гавриловны закончила свой рассказ, и тётя Шура не скрывала слёз. Тётя Тоня, отвернувшись к стенке, бурчала: «Ишь, ненасытный какой, мать родную в должницы записал, ишь, ненасытный...» А я размышляла над словами о том, что делить надо не поровну, а по совести. Золотые слова! Но как поделить что-либо с тем, у кого этой самой совести и в помине нет?


***
     В этот же день, вечером, я в первый раз за две недели почти полного равнодушия к окружающей жизни испытала сильное чувство.   И это было чувство страха.

     Брат, приехавший из командировки, привёз мне большой пакет конфет, килограмма полтора. Они, конечно, были замечательные, но куда же мне столько?

    Проводив  гостя, я зашла на пост и насыпала горку конфет на стол медсёстрам. Дежурила Нина Даниловна, и мы с ней немного поговорили. После того, как выяснилось, что  мои старые друзья — её дальние родственники, она часто давала  мне  хорошие советы, рассказывала о препаратах, которыми  здесь лечили. Вообще-то медсёстры на подобные вопросы никогда не отвечали, но для Нины Даниловны я теперь была своя.

     Я вернулась в палату, когда новая санитарка домывала  полы. Со словами: это вам к чаю — я опустила   в карман её халата горсть конфет: руки-то у неё были грязные. Санитарка бросила на меня какой-то странный  злобно-недоумевающий взгляд, прижала локтем карман халата, в котором были конфеты,  и выскочила из палаты... Ну что я не так сделала?!

      - Ишь ты, как зыркнула, зверь зверем! - не выдержала тётя Тоня. Тётя Шура только в недоумении пожала плечами.

    Когда  просох пол, я стала угощать моих соседок конфетами. Анне Гавриловне  конфету развернула,  напоила её соком. Потом подошла к немой старушке.   Её сестра, улыбаясь, стала что-то объяснять ей, показывая на меня, на конфеты. Я, тоже улыбаясь, склонилась над  кроватью больной.

     Так близко я видела её первый раз: морщинистое лицо цвета высохшей лимонной корки, мутный, ничего не выражающий глаз (второй глаз полуприкрыт неподвижным веком), губы —  тонкие фиолетовые полоски, а между ними — два ряда  неуместно и страшно сверкающих золотых зубов.

     На мгновение мне стало жутко, так жутко, будто я увидела лицо самой смерти («Она недолго проживёт», - промелькнуло в голове). Больная старуха еле заметно повернула голову в одну сторону, потом в другую: она не хотела конфет. Изо всех сил стараясь скрыть охватившее меня чувство и растягивая губы в  улыбку, я отошла от её кровати.


     На следующее утро выписали тётю Шуру. Наша больница сегодня дежурила, и новых соседок пришлось ждать недолго. Часов в десять появилась первая больная: высокая, полная женщина лет под шестьдесят, её под руки вели двое: молодая женщина, сразу видно, что дочь, и крупный мужчина, муж, наверное. Последним в палату вошёл невзрачный молодой человек, нагруженный сумками и пакетами. «Зять», - тихонько прокомментировала тётя Тоня. Она уже не дремала,  села поближе ко мне и с интересом наблюдала за происходящим.
       А между тем от вошедших женщин повеяло такими шикарными духами! Я с наслаждением вдыхала запах, после двух недель больничного существования казавшийся божественным. Новая больная была с красивой причёской, в сиреневом атласном кимоно до пола, и тётя Тоня, оглядев её и всех вошедших с ней, шепнула мне разочарованно: «Богатые...»
 
     Минут через сорок молодой и пожилой мужчина привезли на каталке ещё одну больную. Когда они помогли ей сойти, мы увидели, что левая  рука женщины висит как пустой рукав, а левая нога, неестественно вывернутая наружу, бессильно волочится по полу.

     Молодой сложил что-то в тумбочку и быстро ушёл: это был сын женщины, и он торопился на работу. Пожилой подошёл к нам с тётей Тоней и стал рассказывать, что его жену Люсю парализовало восемь лет назад, да так и не отпустило. У них двое сыновей, но у тех семьи, работа, так что ухаживает за женой он один. Посидев ещё немного с женой, он ушёл, попросив, чтобы мы не обижали его Люсю.

     Скоро мы поняли, что она почти не говорит, произносит всего несколько коротких слов: «это», «туда», «тогда» - и помогает себе здоровой рукой, рисуя пальцем в воздухе.

     После капельницы первая больная молча отвернулась к стенке. Люся же начала деятельно готовиться к обеду: достала из тумбочки тарелки, чашку, ложки. Вот по коридору знакомо заскрипела  тележка: нам везли еду.

      Раздатчица Маша  всегда огорчалась, что в нашей палате почти ничего не едят: выздоровление в её понимании было связано в основном с хорошим аппетитом.  Сегодня она начала уговаривать меня, чтобы я взяла кусочек масла (я не ем сливочное масло из-за больной печени): «Ну хоть не каждый день, ну хоть через день по кусочку-то можно!» - жалостливо выговаривала она. Потом,  вдруг  замолчав, стала подавать мне знаки, чтобы я оглянулась. Повернувшись назад, я увидела, что Люся машет  здоровой рукой.

     - Хочет, чтобы ты ей масло своё отдала, - догадалась раздатчица. Я подошла к Люсе с  хлебом, на котором лежало масло, она ложкой ловко сняла кусочек, положила его в гречку и, довольная, закивала головой.

     После обеда Люся стала показывать мне на свою посуду, повторяя «Это! Это!»  Конечно, я догадалась и помыла её тарелки. Тётя Тоня  кормила Анну Гавриловну (Марина сегодня ушла рано), та капризничала, но понемногу ела.

***
     А вечером у меня были гости: сначала подруга забежала на полчаса между уроками и репетиторством, следом за ней пришёл младший сын. У него заканчивалась преддипломная практика, и мы уселись  в углу вестибюля на диванчик под пальмой сочинять отчет.

     В семь часов Миша ушёл, а я отправилась в палату, чувствуя такую усталость, как будто весь день копала огород или колола дрова. Перед самой палатой меня остановила санитарка Оксана. (Ей уже за тридцать, но выражение лица постоянно удивлённое, детское какое-то).

     - А это вы зря  сделали, что тарелки за Люсей после обеда помыли! - выпалила она.

       От удивления я не  нашлась, что  ответить.

      - Кто ей раз что сделает, тот уж  всегда потом делать будет! - торопливо продолжала Оксана. - Муж её по два, по три раза в год в больницу привозит, чтобы самому от неё отдохнуть. Будет два часа  сидеть, а из судна не выльет, хоть оно и под  носом  у него воняет. А он как будто и не замечает!

       - Ну этого-то он и не должен делать, - наконец вступила я в разговор.

     - Не должен-то не должен, а ведь другие родственники делают, - возразила Оксана.

      Да, тут она права совершенно: моя сестра почти две недели работала без обеденного перерыва, чтобы пораньше успевать ко мне в больницу,  сама всё выносила, убирала, мыла. Санитарка только два раза в тихий час, думая, что мы  спим, выплеснула содержимое «утки» в раковину прямо в палате и, даже не ополоснув, поставила  её  под кровать.

       - Оксана, ты опять! - послышался укоризненный голос сестры-хозяйки.

    Моя навязчивая собеседница повернулась и нехотя пошла к оставленной посреди коридора швабре, бросив  на ходу: «Будет время — я вам про них ещё   порасскажу. Я об их семье   много чего знаю!»

     Медленно-медленно, скользя рукой по поручню, я дошла до палаты. Наши лежачие бабушки лежали, муж  Люси уже ушёл, а она сидела на кровати, и у неё  нашлась работа для меня: ряженку, стоящую  на тумбочке, надо было поставить в холодильник, а яблоки помыть и сложить в тарелку.

    Наконец-то можно лечь и закрыть глаза! Подташнивало, голова сильно кружилась, казалось, что и кровать подо мной как-то странно подрагивает. Ведь говорили же: вставать на полчаса. А я почти три часа провела на ногах...

     Вскоре пришла тётя Тоня, передала мне от тёти Шуры привет. Они только что разговаривали по телефону.

     Через несколько минут в палату вошла и наша новая соседка, «богатая» с несколькими пакетами, долго что-то выкладывала  в тумбочку. Потом улеглась и начала обзванивать подруг. (Впрочем, говорила она тихо, никому не мешая). Все разговоры были, конечно, на одну тему: о её болезни. И тут я поняла, что наша новая соседка болеть не привыкла: сообщения о давлении  160 на 90 сопровождались  такими охами и ахами!

      Так я  и заснула под  её негромкий голос.


      А ночью у нас в палате случилось чрезвычайное происшествие.

      Во сне мне показалось, что кто-то старается выдернуть из-под меня кровать. Я пыталась проснуться, но это получилось не сразу. Когда открыла глаза, в палате горел свет и толпились все дежурные сёстры и санитарки. Виновницей переполоха была Люся. Ночью она проснулась и увидела, что Анна Гавриловна сбросила на пол одеяло. Наклониться  и поднять Люся не могла, поэтому взяла свой костыль и отправилась в коридор за помощью. В темноте наткнулась на тумбочку, костыль выронила (он с грохотом полетел под кровать тёти Тони), пыталась ухватиться за спинку моей кровати, но не удержалась и упала прямо перед дверью.

     Люсю отвели на кровать, костыль нашли, Анну Гавриловну укрыли... Вторая новая соседка, натянув до подбородка одеяло,  наблюдала за всем происходящим широко раскрытыми глазами.


***
     На следующий день мы с раннего утра начали ждать обхода. Должен был приехать Леонид Абрамович — врач, ведущий нашу палату. Три дня он был на конференции в Москве, потом    выходные. Тётя Тоня буквально боготворила его и часто о нём рассказывала. Леониду Абрамовичу  уже под семьдесят, и он после инфаркта отказался от заведования отделением, ведёт только две палаты, но самые тяжёлые: нашу  и 64-ую. Он кандидат наук, и тётя Тоня абсолютно уверена, что в Москву он ездит учить молодых врачей.

     Сразу после завтрака вошёл Леонид Абрамович, как всегда пропустив вперёд медсестру. Моя койка стоит у двери, и обход обычно начинается с меня. Наконец я услышала хоть что-то конкретное: тяжелейшего гипертонического криза не выдержал вестибулярный аппарат (это моё самое уязвимое место), реабилитация будет долгой, и надо набраться терпения. Да за одно слово «реабилитация»   следовало бы расцеловать  мудрую лысину Леонида Абрамовича! Реабилитация — это возвращение к жизни!

      Дальше стояла койка тёти Тони, и Леонид Абрамович перешёл к ней. В эту самую минуту дверь палаты распахнулась и быстро вошла заведующая отделением. Не задерживаясь, она сразу прошла к окну, к нашей новой «богатой» соседке, с которой вдруг приключилась прямо-таки истерика. Ни с сего ни с того она стала кричать, что не может находиться здесь больше ни минуты, требовать, чтобы её перевели в другую, «нормальную» палату. Но ещё удивительней было другое:  заведующая,   почти никогда не снисходившая до разговоров с больными, вдруг засуетилась, стала её успокаивать, то и дело повторяя: «Алла Владиславовна! Алла Владиславовна!»

       Я взглянула на тётю Тоню, которая, как только Леонид Абрамович подошёл к Анне Гавриловне, за его спиной стала делать мне большие глаза, качать   головой и  растирать себе  грудь рукой. Я поняла: у неё в душе всё  кипело  и ей надо было срочно выговориться.

       Едва врачи вышли, тётя Тоня, несколько раз громко зевнув,  сказала каким-то неестественно высоким голосом: «Вера! Что-то в сон не ко времени клонит. Пойдём-ка погуляем по коридору, сон разгоним». - Потом подошла ко мне и подмигнула, довольная своей хитростью.

     Мы прошли из палаты в вестибюль и уселись на дальний диванчик  под пальмой.

      - И сколько же они этой вороне носатой  на лапу дали? - оглянувшись по сторонам, запричитала тётя Тоня шёпотом. (Вороной носатой  она называла заведующую отделением: та была уже немолодая, красила волосы в иссиня-чёрный цвет, и нос у неё, честно говоря, был великоват). - И как же эта ворона носатая вьётся-то над ней! И по отечеству её, по отечеству!

      - Да может, они и не платили, может, свои: знакомые или родня, - пыталась я вставить своё слово.

  - У этой носатой нету своих! Она никого не пропустит! Сама за родственниками по коридору бегает, деньги выпрашивает! - возвышала голос тётя Тоня. Потом оглянулась,  снова перешла на шёпот и рассказала, как она  оказалась в больнице в этот раз.

     Утром она с трудом встала с постели: кружилась голова, давление было очень высоким. К обеду  стало совсем плохо, решила позвонить дочери. До сотового телефона дотянулась, номер  набрала,  да  уронила телефон. Хотела поднять, но тут же упала и больше не могла встать.

      Дочь стала перезванивать ей, телефон не умолкал ни на минуту. Скоро в замке повернулся ключ. Это дочь отпросилась с работы и примчалась на такси. Она вызвала «скорую», потом позвонила мужу. «Скорая» приехала быстро, сразу за ней зять. Повезли тётю Тоню в больницу.

    Встать с каталки в приёмном отделении она уже не смогла. На приёме дежурила заведующая. Она осмотрела тётю Тоню и сказала: «Таких пожилых мы не кладём. Ну если только в порядке исключения».

     Голос у тёти Тони задрожал: «Галя моя губы поджала, достаёт кошелёк, отсчитывает тысячи: одна, две, три, четыре, пять. (Я глаза вроде бы закрыла, а одним-то глазом потихонечку и подглядываю). На тебе исключение! Носатая молча деньги берёт. А Галя и спрашивает: «В какую нам палату?» « В шестьдесят третью»  - и ушла.

     Галя с Геной завезли каталку в лифт, дверь закрылась,  я и спрашиваю: «Дочка, сколько ты ей дала?» «Три», - отвечает, а я же своими глазами видела, что она пять отсчитывала. Тут Геночка наклонился, поцеловал меня и говорит: «Деньги — дело наживное, мы их ещё заработаем. А вот ты, мать, одна у нас, лечись и ни о чём не думай!»

     Тётя Тоня уже вытирала слёзы: её зять -  сирота, с трёх лет в детдоме воспитывался, и она его любит и жалеет ничуть не меньше, чем родных сына и дочь.

     - А почему же вы не хотите, чтобы вечером вам врача звали? - спросила наконец я.

      - Не любят они, когда их беспокоят. А мне, старой, что лишний раз глаза мозолить.  Уж семьдесят четвёртый годок пошёл, пора и честь знать. Положили, лечат. Чем лечат,  на том и спасибо. Шура вон помоложе меня будет, ей семидесяти ещё нет, а тоже платят... И тётя Тоня рассказала мне ещё одну больничную историю.

     Год назад у тёти Шуры был микроинсульт, но отвезли её тогда в другую больницу.  Её невестка — медсестра, через знакомых врачей она вышла на заведующую нашим отделением, и уже второй раз тётя Шура отлежала здесь. В тот день, когда заведующая дежурила на приёме, тёте Шуре вызывали «скорую», врачу которой надо было заплатить, чтобы «скорая» забрала её    (чувствует-то она себя неплохо). А заведующая уже ждала. Ей платили, и она оставляла тётю Шуру в больнице.  Теперь невестка должна выйти на работу после декрета, а подлеченная тётя Шура будет сидеть с маленькой внучкой.

     Тоже мне, бином Ньютона! Да это же  совсем простая схема! Тётка моей подруги разработала схемку посерьёзнее. Она  уже пенсионерка, но очень хочет, чтобы у неё была вторая группа инвалидности: подсчитала все льготы, и получилось, что быть инвалидом почти на полторы тысячи в месяц выгоднее, чем просто пенсионером.

      Раз в год она перестаёт пить лекарства (у неё больные почки), потом съедает много селёдки или солёных огурцов,  пьёт много  воды, отекает и в конце концов вызывает «скорую». Платит врачу «скорой», потом  дежурящему в приёмном отделении, потом  врачу, ведущему палату, и, наконец, заведующему отделением (чтобы в выписке  стояли плохие анализы, серьёзный диагноз). Ещё она платит в поликлинике лечащему врачу и в конверте несёт деньги председателю ВТЭКа.

     Наконец,  она может облегчённо вздохнуть:  на год инвалидность продлили.

   Вообще-то  все эти взятки отнимают добрую половину прибыли, если не больше, но ведь что-то и ей остаётся.

***
     После обеда я как-то сразу захотела спать, а когда проснулась, за окном уже  темнело. Тётя Тоня рассказала, что Алла Владиславовна больше не появлялась в палате, приходила её дочь, собрала вещи в пакеты и унесла. А глухонемую старушку во время тихого часа увезли на каталке санитарки: из Канады приехали её родственники и теперь повезут её в Москву, в дорогую клинику.

     - Да только зря всё это! -  горько вздохнула тётя Тоня. - Умрёт она скоро. По всем признакам: скоро умрёт.
     - По каким признакам? - насторожилась я.
    - А тебе про них пока и знать не надо, тебе  ещё  жить да жить, -  отрезала тётя Тоня.

    Перед сном я решила зайти к Нине Даниловне, которая сегодня дежурила.   Проходя мимо поста, я видела, что она сильно расстроена, и мне показалось, что в глазах её блеснули слёзы.

     Увидев меня, Нина Даниловна попыталась улыбнуться, да только улыбки у неё не получилось.

      - А я вот закончила и к вам пойти собралась, - сказала она, закрывая какую-то большую тетрадь.
      - Вас сегодня обидел кто-то? - осторожно спросила я.
     - Вера Алексеевна! Я и сама не знаю: обидели меня, не обидели. А может, я  какая-то дурочка ущербная... Оглянулась вокруг, а поговорить-то, кроме Вас, и не  с кем...
     И она рассказала мне о том, что произошло.

   Во время тихого часа  глухонемую старушку забирали родственники. Дочь сначала зашла в ординаторскую, после к заведующей, а потом тут же в коридоре стала раздавать деньги медсёстрам и санитаркам (словно барыня прислуге, по словам Нины Даниловны). А Нина Даниловна убежала в душевую(«от стыда спряталась»), закрылась  и сидела там, пока они не ушли.

     Произошедшее взволновало её до крайности: «У кого  берут! Да к  таким деньгам и  прикасаться-то  грех!»
     - Трудно Вам здесь приходится, - искренне посочувствовала я. - Всё знаете, всё видите , всё понимаете...
      - И самое удивительное, что я сама не заметила, как стала чужой почти всем, - продолжала моя собеседница. - И мне все чужие. Но как можно поститься, в церковь ходить куличи святить... и брать деньги с умирающих? Я этого никогда не пойму. У меня мама старенькая, восемьдесят три года, у мужа тяжёлая форма диабета, дочери рожать через месяц — как же я грех буду брать на душу...

- Как хорошо, что мне встретилась здесь Нина Даниловна, - думала я, засыпая.



     Прошёл день,  потом ещё один день. Тёте Тоне добавили новое лекарство, и ей стало немного лучше. Но вездесущая санитарка  Оксана донесла, что Галя заходила в кабинет заведующей отделением, и тётя Тоня очень расстроилась, у неё повысилось давление, заболело сердце.

     - Ишь,  ворона носатая  тянет и тянет денежки! Ты смотри  не давай ни копейки, - поучала она меня, - ты работаешь, налоги платишь — заслужила себе лечение!
      Можно подумать, что у меня было что давать...

     Анне Гавриловне стали делать массаж больной руки, а по вечерам  Марина со своей дочерью пытались сажать старушку (врачи уже разрешили), но просидеть она могла пока минут десять, да и то, когда её с двух сторон поддерживали дочь и внучка.

      Зато рассказывала целыми днями, и всё об одном и том же: как хорошо ей жилось при советской власти. От таких разговоров мы с тётей  Тоней уходили в  коридор, коротали время на диванчике под пальмой, предоставляя  почти безмолвной Люсе быть единственной слушательницей.

     А Люся в больнице чувствовала себя как дома. Мы с тётей Тоней приносили  ей из столовой своё масло и котлеты (точно такие же хлебные котлеты, какими нас кормили когда-то в школе), мыли её посуду, ходили за санитарками, когда она воспользуется «уткой». Каждый вечер к ней приходил  муж и какой-либо из сыновей, но убирали тумбочку, мыли фрукты и выполняли множество её маленьких поручений только мы с тётей Тоней. Не очень приятно было в этом сознаваться, но слова санитарки Оксаны сбывались на все сто процентов.


***
     Прошёл еще день, и Леонид Абрамович сказал, что скоро меня выпишут с открытым больничным, то есть я буду ходить в поликлинику и продолжать лечение.

     - Дома вам будет лучше, - добавил он, пристально глядя мне в глаза.

     - Да, да, конечно, - я со всем соглашалась. Нина Даниловна уже посоветовала мне выписываться, потому что препараты, которыми нас здесь лечат, самые дешёвые и эффект от них  невелик. Да я и сама понимала, что дело не в капельнице, не в пузырьке с трубкой, а в том, что в этот самый пузырёк налито. Леонид Абрамович, конечно, не мог прямо  сказать об этом.

     В тихий час мне не спалось. Мысль о том, что скоро я смогу понежиться в родной ванночке, в душистой пене, потом выпить хорошего зелёного чаю и улечься на родной домашний диванчик смотреть «Вести» или «Время», эта мысль раз за разом проплывала в моей голове, и отогнать её никак не получалось.

     Вдруг в коридоре раздался громкий уверенный стук каблуков. Я много раз слышала этот стук и знала, что во всём отделении высокие каблуки носит только заведующая, но раньше это не вызывало у меня никаких эмоций. В этот раз, услышав привычный стук, я почувствовала нарастающее раздражение.

    Все врачи, медсёстры, санитарки  ходят в мягкой обуви без каблуков, бесшумно, говорят негромко. Так и должно быть: здесь лежат тяжёлые больные. А эта «ворона носатая» так беспардонно выстукивает по плитке, как гвозди заколачивает! Стали почему-то вспоминаться её туфли: чёрные, синие, ещё одни -  рыжеватые (оказывается, я и её туфли запомнила) — все они  какие-то вульгарные: на платформах и тонких, карикатурно высоких каблуках. Здесь, в больнице, где страдают и умирают люди, такие туфли  казались мне теперь просто верхом цинизма!

     Я понимала, что совершенно напрасно злюсь и порчу себе нервы, но ничего не могла с собой поделать. Невидимая стена, вот уже три недели отделявшая меня от остального мира, очевидно, дала трещину, и  в эту трещину устремилась окружающая действительность.  Это было очень плохо! Ведь завтра  надо будет сдать множество анализов, потом кардиограмма, энцефалограмма... Выпишут меня, скорее всего, только послезавтра. А до послезавтра надо ещё дожить...




     На следующее утро, сдав кровь в трёх кабинетах, я поспешила в палату, и вовремя: пожилая медсестра Галина Яковлевна уже принесла две стойки с капельницами  и пошла ещё за двумя. Хорошо, что сегодня Галина Яковлевна, мы всегда радуемся, когда её дежурство: у неё золотые руки. Я улеглась на свою кровать, закатала рукав. Тётя Тоня  тоже устраивалась поудобнее. Марина укладывала Анну Гавриловну.

     Вошла Галина Яковлевна и сразу направилась ко мне. Я на всякий случай зажмурилась...Ну вот и всё, теперь можно открыть глаза. Минут сорок надо будет полежать неподвижно,  можно помечтать о доме... Неужели я и правда завтра буду дома? Нет, лучше не загадывать...

     Анна Гавриловна тоже заговорила о доме, жаловалась медсестре, как это тяжело — так долго лежать в больнице.

      - Тяжело, тяжело, - соглашалась Галина Яковлевна, - но теперь уже недолго осталось, скоро выпишут, а лечение  будете продолжать дома.

     - Дома, конечно, ухаживать удобнее, но лекарства такие дорогие, где брать деньги? - сокрушённо качала головой Марина.

     - Ну, мама ваша уже скоро два месяца как в больницах на всём готовом. А пенсия её  цела вся, вот и пойдёт на лекарства, - возразила медсестра.

      - Как вся?! Как вся?! - неожиданно громко и резко выкрикнула Марина. - А «памперсы»? А дорога? - в голосе её слышались слёзы. Она махнула рукой и отвернулась к окну.

      Медсестра неслышно перешла к другой кровати.

   Я пристально смотрела на жидкость во флаконе капельницы, стараясь заметить, как будет понижаться её уровень. Но моя попытка сосредоточиться на этом оказалась совершенно напрасной. Было очевидно, что невидимая стена, разделявшая меня и окружающий мир, только что окончательно рухнула.

     В голове молниями вспыхивали вопросы: Как случилось, что мы разминулись с собственной совестью? Когда прошли мы точку невозврата, после которой дочь может выставлять больной матери счёт за   «памперсы» и трамвайные билеты? И  почему слово «долг» утратило для нас своё главное значение и стало обозначать просто «деньги»?