Вот и подошли к завершению самые долгожданные и всеми обожаемые новогодние праздники. Как там говориться в нашей многострадальной Матушке России – подох карась, завяли помидоры? Житель районного поселка Каратабан, бывалый шофер-дальнобойщик Женька Шаманский, основательный, сорокалетний, русский мужик, крепко надсадив за эти выходные проклятой водкой свое богатырское здоровье, принял, наверное, единственное правильное для себя и всех изрядно утомившихся от его длительного запоя домочадцев решение – сегодня же вечером истопить пожарче баньку, и как следует пропарившись березовым веничком, прямо завтра с самого раннего утра, чистым и отдохнувшим поехать в командировку.
– Уф! Все, хватит баловаться, мать. – несмотря на не выветрившийся еще до конца из организма хмель, разглядывал в зеркале свое крепкое, мускулистое тело глава семейства. – Ты слышишь меня, Люда? Говорю, в рейс собираюсь завтра, а руки все еще дрожат. О-хо-хо.
По своему волевому и, где-то отчасти уж очень упрямому характеру, бесцельное просиживание на одном месте, пусть и в стенах двухэтажного кирпичного коттеджа на берегу огромного озера с чистейшей водой, всегда было для неугомонного Евгения подобно плену, и любая, хоть даже и не слишком продолжительная по сроку командировка, каждый раз являлась для него той самой сокровенной отдушиной, когда можно было хорошенько расслабиться и ото всех отдохнуть.
– В смысле в рейс? – удивилась такому резкому, а главное совершенно неожиданному заявлению жена.
– А чего непонятного я сказал?
– Хм. Как это чего? В какой ты собрался рейс? Ты забыл, что у нормальных людей еще праздник?
– Ну, и что, что праздник?
– Так еще ведь не работает никто.
– И что, что не работают? Встану возле города на стоянку. Клюнет, кто-нибудь. А с праздниками завязывать пора. Чуть-чуть власть дала народу послабление, и понеслось. Я уже эту заразу, не только пить не хочу, я даже смотреть на нее не могу, кишки внутри воротит. Целых две недели пить, это вообще, как? Так ведь никакого здоровья не хватит, а у нас дочери с тобой растут.
– Вспомнил он про дочерей. Ну, надо же. Вы посмотрите на этого артиста. Крылышки на спине еще не растут?
– Да ладно тебе. Начинаешь.
– Нет, ты куда собрался? Ничего не понимаю я.
– А мне-то, какое до них дело? – ворчливо огрызнулся Женька в ответ. – Работают они, или нет. Кто хочет, тот работает, ну, а кто не хочет, тот пусть дальше водку жрет.
– Вы только посмотрите на него. Хм. Протрезвел.
– А чего на меня смотреть? Так и вправду щас можно прождать у моря погоды, и без грошей остаться совсем. Сколько денег-то в заначке? Не считала?
Помимо приятных моментов, все же основной и главной целью Женькиных командировок считался его приличный заработок, тем более, что в семье Шаманских, не считая самого хозяина, его жены и троих несовершеннолетних ребятишек, была еще и престарелая свекровь. Ни в коем случае, не могла нарушить планы шофера и погода. Будь то на улице раскаленное пекло, проливные дожди, или невыносимый мороз, истинному дальнобойщику, все это было, как говориться, до фени.
Женщина, отлично выучив за столько лет упертый характер своего благоверного, отговаривать его от поездки не стала и лишь закачала головой.
– Вот видишь? – обрадовавшись отсутствию весомых аргументов со стороны жены остаться дома, Евгений сразу же повеселел.
– Ну, ты меня, конечно расстроил.
– Да ладно тебе.
– Ну, и расстроил.
– Вот заладила, как попугай.
– А как же?
– Чего, это расстроил-то? Интересная ты у меня.
– Это я-то интересная?
– Ну, не я же. Чего расстроил, говорю? – вновь закрутился, как уж на сковородке Женька. – Хм. Вот еще. Расстроил, видите ли, ее.
– Ну, а как же нет? А кто за скотиной в такой холод будет ходить? Кормить, поить, убираться? У нас, сколько поросят-то в стайке? Ну, расстроил ты меня. Ну, и ну.
– Ты чего заныла-то? Чего расстроил-то? Мне что, теперь всю зиму у твоей юбки сидеть? А со скотиной, тебе девчонки подсобят, уже не маленькие.
Женщина на капризное ворчание мужа промолчала, да и что тут можно было еще сказать.
– Нашел помощников. Хм. – снова задрожал ее голосок. – Ну, ты и придумал.
– А чего?
– А ничего. Ладно, была бы еще одна свинья, ну, на худой конец три, так у нас с тобой их тридцать, Женя.
– И что, что тридцать?
– И ничего.
– Подумаешь. Хм. Глядите, какие нежные. Да некоторые и побольше скотины имеют, и ведь, как-то живут?
– Ну, раз так тебе неймется, то езжай. – устав стучаться в закрытую дверь, Людмила махнула рукой.
На доходе шести утра, когда на улице еще была кромешная темень, грузовик медленно отъехал от дома.
Чтобы окончательно разогнать остатки сна и хорошенько взбодриться, Женька включил радиоприемник, и из динамиков на спальнике тут же послышалась песня.
Некогда жить, некогда любить,
Некогда залетное счастьице ловить.
Некогда, некогда память ворошить,
Помирать нам некогда, значит, надо жить…
Уехав за три с половиной часа от родного поселка примерно на двести километров, не позавтракавший дома Женька вдруг сильно захотел есть. Мысленно прикинув, что здесь неподалеку года два тому назад открылся один неплохой придорожный комплекс, он не стал доставать на ходу из сумки, собранные женой специально в дорогу бутерброды с Докторской колбасой и сыром, а решил заскочить в то самое место, тем более там в уютной закусочной с веселым названием «Вдали от жен» всегда варили вкусный кофе и готовили домашние завтраки.
Только Евгений спрыгнул с подножки на землю и захлопнул у кабины Камаза деверь, как рядом с ним, словно черт из табакерки, откуда-то из-за соседнего рефрижератора вынырнул чуть тепленький, внешне похожий на бездомного, давно не бритый, неухоженный мужик.
– Здорово, бать. – дрожащими, толи от холода, а толи от долгого запоя, синими губами прохрипел он. – Выручи, дай сколько-нибудь денег, супчика хочу поесть.
Шаманский, наивно и совершенно искренне посочувствовав бродяге, тут же без раздумий вытащил из кармана брюк аккуратно сложенные пополам банкноты, и протянул две купюры, сотенную и пятидесятирублевую ему.
Человек безо всяких эмоций, как будто бы, наконец, получил назад долг, взял деньги и пошел прочь.
– Спасибо тебе. – все же погладил он на прощанье рукой теплый железный капот. – От всего сердца, спасибо.
Покрутившись метрах в двадцати от длинномера, попрошайка еще раз, контрольно пересчитал заветные бумажки и живо вернулся назад.
– Слушай, бать, а в какой стороне находиться Сибирь-то? – не успел Женька зайти в помещение, как его вновь окрикнул незнакомец. – Мне в Читу так-то надо. Освободился только из тюряги, денег, сука, ни рубля.
– В ту. – спокойно показал ему направление шофер.
– Слушай, бать, а не займешь мне еще?
– Чего-чего? – опешил от такой наглости Евгений.
– Я у тебя еще в кармане видел косарь.
– Я тебе уже и так дал. А то, что ты видел, это не тебе.
– Извини, хороший человек. Еще раз, спасибо.
И бездомный стремительной походкой направился в сторону вымершей, безлюдной трассы.
2
В просторном, пропахшем жареной картошкой с луком обеденном зале было, как всегда чистенько и тепло, на невысоком, застекленном прилавке мигала разноцветными огоньками искусственная елочка, и напоминала посетителям, что вот и наступил Новый год. Когда Женька вошел в заведение, то его недовольный взор сразу же уперся в стол, что стоял недалеко от двери, за которым, судя по нескромной сервировке и запотевшему графинчику, опохмелялись двое старых знакомых.
– Ух, ты! Вот это да. – чуть аж не подавился куском мяса упитанный, одетый в теплые штаны и темно-зеленый свитер, старый шофер по фамилии Рябов, когда увидел на пороге закусочной Шаманского. – И ты здесь?
Женька изумленными глазами посмотрел на разрумяненных людей и прямиком прошел к их столику.
– Здорово, мужики. – с силой пожал он обоим руки.
– Здравствуй, дорогой. – показал пальцем на свободный стул Рябов. – Ты, какими здесь судьбами?
– Ну, вы и даете. Хм. Вы то сами, как оказались тут?
– Мы-то? А у нас всегда, все никак у людей. Нет, чтобы щас дома тихо-тихо похмеляться, поехали приключения искать. Сидим вот, завтракаем. – и Рябов пощелкал двумя пальцами по еще почти полному графинчику с водкой. – И праздник отмечаем. Новый год ведь.
– Ааа. Тогда понятно. С Новым годом вас.
И Евгений бросил свою потертую, дерматиновую сумочку с документами и ключами на стул, а сам пошел в туалет мыть руки.
– Ну, так вот. Это самое. Кхе-кхе. На чем я остановился-то? – когда Женька скрылся за дверью, тут же продолжил рассказывать Рябову, какую-то байку его собрат по баранке Серега Ежов. – Довелось мне побывать недавно на Алтае, кухонные гарнитуры с Поволжья отвозил.
– На Алтае? Далеко. И как тебе?
– Ничего. Мне не привыкать.
– А я не был там.
– Ну, и зря. Мне понравились места. Едешь по дороге с горки в горку, а кругом поля, поля, поля. Житница России, как-никак. И ведь именно Алтайский край снабжал хлебом нашу страну во время войны, когда были в оккупации Украина и Кубань.
– Наверно. – без особого интереса поддакнул Рябов.
Женька ополоснув руки, проследовал через весь зал к прилавку и стал выбирать из меню, чего бы такого поесть.
– Так вот, пока ехал я из Новосибирска в Барнаул, подобрал по дороге попутчика. – монотонно бубнил приятелю под ухо Ежов о своей поездке. – Коренной сибиряк.
– Попутчика? Не боишься их садить?
– А че мне их бояться? Хм.
– Ну, мало ли? Всякое может быть.
– Я в этой жизни, ничего не боюсь.
– А вот это зря. Тут на кого нарвешься.
– Да ладно тебе. Короче, пошел у нас с этим сибиряком разговор. О чем, спросишь, говорили таком? Да все о том же, о жизни простого человека, а если поточнее, то, как ему приходится в современных условиях выживать.
– Ну, об этом можно бесконечно толковать.
– Вот, к примеру, его знакомый, обыкновенный русский парень, работает на экскаваторе. Ну, самая рядовая профессия. Спрашиваю, сколько получает? Восемь тысяч в месяц, говорит. Можешь себе представить? Восемь! А ведь у него в деревне семья. Даа, говорю попутчику, как же на восемь тысяч можно жить? Посмотрел он на меня, как баран на новые ворота. Это, отвечает мне мужик, ему еще несказанно повезло. Для местного населения, и восемь тысяч большая удача.
– Да уж. Точно деньги некуда девать.
– Представляешь, какая нищета. Хм. В таком-то крае.
– Ты думаешь, что где-то по другому? Поживешь вот так, и с голодухи хлеб пойдешь у голубей воровать.
Выбрав на скорую руку из предложенного ассортимента витаминный салат, куриный бульон и крепкий кофе, Евгений вернулся к товарищам.
– Заказал? – по-деловому спросил у него Рябов.
Женька весело улыбнулся и мельком посмотрел на прозрачный, с круглой матовой пробкой графин.
– Налить, что ли? – заметив в глазах Шаманского шальную искорку, живо поинтересовался у него Ежов.
Евгений снова жадно взглянул на графин и вздохнул.
– Никак, болеешь еще? – посочувствовал ему Рябов.
– Есть чуть-чуть. Но уже получше.
– Выпить бы тебе сейчас.
– Выпить? Я бы, если честно, с удовольствием. Только мне нельзя. – сразу же категорически запротестовал Женька, опасаясь, что после первой рюмки, его сложно будет остановить. – И тем более, я за рулем.
– Это за каким, ты интересно, рулем? Ты не за рулем, а за столом. – звонко засмеялся Серега.
– Не доводите до греха, мужики. – продолжал сопротивляться Евгений. – Я только отходить начал вчера.
– Ты так с организмом не шути. Двадцать грамм не повредит. – все настаивал на своем Рябов. – Давай, не пьянства ради, а здоровья для. Всего пол рюмочки. Да?
– Да не могу я. Не-мо-гу.
– Для аппетита. Только двадцать грамм.
И Рябов налил Евгению в свой стакан половину.
– Ладно. Черт с вами. Уговорили. Но, только вот это щас выпью, и все. А пока ем, протрезвею.
И Шаманский одним глотком употребил содержимое.
– А я вот щас грешным делом вспомнил, как мы с напарником были в Киеве в командировке. – снова окунулся в былые воспоминания Ежов. – Киев, я вам скажу, пожалуй будет краше Ленинграда в десять раз.
– Преувеличиваешь. – закусив принесенным салатом, смачно прокряхтел Евгений на весь зал. – Не может быть.
– А че мне преувеличивать-то? Какой смысл? Ты, будет время, сам съезди, да посмотри. Хм. Чудак. Пошли мы, значит, с корешем на Бессарабский рынок, он у них там вначале Крещатика, чтобы жрачки взять.
– Сала, поди, захотели? – Женьке стало так хорошо, что он чинно развалился на стуле и сразу разомлел.
– Ну, так это, само собой. – согласно закивал головой Рябов. – Побывать на Украине, и сала не пожрать?
– Я не про сало щас хотел сказать-то, мужики. Кхе-кхе. – попросил не перебивать Ежов. – Я про фрукты. Приспичило мне, значит, попробовать полтавских яблок. Ни жить, ни быть. Слышали о таких?
Мужики в недоумении пожали плечами и одновременно переглянулись между собой.
– Какие-то особенные яблоки? – спросил Женька.
– Да я-то, откуда знаю, особенные, или нет.
– А че ж приспичило тогда?
– Просто слышал, где-то, что яблоки такие существуют, якобы самые вкусные они. Вот и решил найти их.
– Вот когда коту делать нечего. И как успехи? Нашел яблоки свои? – ехидно спросил у товарища Рябов.
– Кто ищет, тот всегда находит. Ничего особенного. Яблоки, как яблоки. Не вкуснее, чем наш белый налив.
Мужики снова выпили.
– А сало-то, как? – вновь прокряхтел Женька.
– Сойдет. – от водки у Ежова покраснело лицо. – У нас в России так не делают. Ихнее сало, ум отъешь.
Не прошло и трех минут, как Рябов снова наполнил стаканы.
– Про фрукты щас заговорили. А ведь у меня на них, на этих фруктах, прошлый год выдался уж больно золотым. – Евгений тоже решил немного похвастаться.
– Я рад за тебя. – с ехидцей промолвил толстяк. – И что за золото такое интересно?
– Любопытно? Арбузы с юга землякам таскал.
– Арбузы? Астраханские, небось? – зажевав спиртное холодным беляшом, громко прокряхтел Ежов.
– Ближе. С Оренбурга.
– И как торговля? Говоришь, хорошо?
– А причем здесь торговля-то? – возразил приятелю Шаманский. – Я не продавал их.
– А смысл тогда в чем?
– Эх, мужики-мужики. Странные вы люди. Откуда у нашего народа деньги?
– Еще скажи, что забесплатно раздавал.
– Ага. Бесплатно. Хм. Бесплатно может только чирей на причинном месте соскочить. Бартер. Сечешь своим котелком? На картошку, полосатых я менял.
– На картошку? – удивленно переспросил Ежов.
– На ее самую. Один к десяти. То есть, за десять килограмм отборной картошки, выдавал один арбуз.
– Ничего себе арифметика. Тебе не жирно было?
– С чего бы это? Хм. Можно подумать, им картошки жалко. А тут целый сахарный арбуз. Купить, они его, хоть как не купят, денег нет, а на картошку обменять всегда, пожалуйста. Потом ее вез на юга, и вот уже там продавал.
– Хитро придумано.
С того момента, как Женька встретил товарищей, прошло два часа. Мужики, разморенные духотой и водкой, все сидели за столом и продолжали пить.
– Ты в кого, такой ушлый? – внимательно глядя Шаманскому в глаза, весело спросил у него Рябов.
– Ушлый, говоришь? В отца, наверно. Не в мать же. Вот у меня папаша был орел. – вдруг от души постучал кулаком по своей груди Евгений. – Земля ему лебяжьим пухом. Кхе-кхе-кхе. Да даже не орел, куда там, лев. Царь зверей. Не боялся никого на свете. Он даже женушку свою, ну, то есть родную мать мою, и ту отбил у местного хмыря без разговора.
– Отбил? Это, как же так, отбил? – протяжно промычал толстяк, и чтобы смочить во рту, сделал из стакана пару глотков воды. – Стервятник недобитый. Хм.
– Сам ты стервятник. Вот весь он был таким. Понимаешь? Весь. – распалился Женька. – Пришел, как-то к своему сопернику на работу в райпотребсоюз, и этому очкастому бухгалтеру с порога заявил, что у тебя, дескать, гражданин хороший, в этой жизни есть только два пути, или твоя Тонька будет жить со мной, или я тебя, петух, как бешеного пса, щас на ремни порежу, сука! Понял?
– Прям так и сказал?
– Дословно. А чего миндальничать-то с ним?
– Так ведь это явный беспредел. – неловко заерзал на стуле Ежов. – Как можно вот так вот запросто на чужую бабу покуситься? А?
– А ему-то, что? Хм. Тоже мне нашел преграду.
– Все равно, как-то не по-людски.
– Один раз живем. Он у меня вообще мог запросто уделать одной левой, хоть кого. Да для моего отца, авторитетов никаких не существовало. Еще бы. Хм. Кого ему бояться, когда к хозяину пять ходок, и стажу в лагерях почти пятнадцать строгача. Он еще ГУЛАГ застал.
– Ну, тогда не спорю. Это, как говориться, зима-лето, год долой, четыре пасхи и домой. Так говоришь, сидел?
– Было дело. Но, кого уж он любил до самозабвения, так это мою любимую Наташку, старшенькую дочь. Он ей прямо так и говорил, что за нее он свою жизнь вообще бы не задумываясь отдал. А прямо перед самой-самой смертью, с крестом цепочку золотую девке подарил.
– Ты смотри. – мило улыбнулся толстяк.
– Видавший был старик, лихой. Вот, какой он был. Ух! Кремень! А щас разве мужики пошли? Хм. Так, пуговички на ширинке. Хуже баб худых. Умеют только воздух сотрясать. А когда коснется дела, бегом в кусты чесать.
– Подкаблучники, одним словом. В самом натуральном виде. – согласился с Евгением Ежов.
– Точно говоришь. – бодро поддакнул другу толстяк.
– И знаешь, особенно эти люди получаются из маменькиных сынков. Слушай на эту тему анекдот. Муж крепко сидит под каблуком у жены, друзья ему советуют, поставить ее на место. Он по их рекомендации приходит домой и говорит жене: – Я пойду с друзьями отдыхать. Приду домой поздно, пьяный и с любовницей. И знаешь, кто мне будет туфли снимать? Жена, помахивая сковородкой: – Знаю. Патологоанатом.
И вся дружная троица, принялась неистово хохотать.
– У нас у одного, такого подкаблучника на автобазе жена, как-то пришла к начальнику в контору, и такой ему устроила разнос. – продолжал с запалом Женька.
– Разнос? – не расслышал толстый.
– А знаешь, за что?
– Откуда мне знать.
– Не думай. Все равно не догадаешься. Да за то, что муж ее за прошлый месяц, чуть-чуть аванса недополучил.
– А он-то сам, глухонемой?
– А что он? Пока она начальника в кабинете трепала, тот спрятался у кладовщиц в подсобке, и даже не дышал.
– Слабохарактерный выходит?
– Хуже. Тряпка.
– Да уж.
– Как-то так.
– Даа. Вот тебе и мужики пошли. Одно только слово. Хм. Тоже мне, наполеоны бонапарты. Еще рубаху они рвут у себя на груди.
– Вот и я о том же толкую. Да настоящего мужика сейчас надо заносить к красную книгу, как редкий, вымирающий вид. Мямли все какие-то пошли.
– Точно сказал. – сурово пропыхтел себе под нос Женька. – Даже не мямли, а амебы. Хм. Инфузории туфельки, шнурки. Зато мне моя баба всю плешь проела, дескать, уж больно пьющий и гулящий я.
– Это она не права. Ты ж мужик?
– Конечно мужик.
– Ну, вот.
– Вот и я, также подумал, что она пургу несет. Ведь главное мужское предназначение, наша особая миссия заключается в чем?
– Ну, и? – настороженно спросил Ежов.
– Хотя, это опять же по моему личному мнению, так сказать, чтобы мимо девчат оголодавших не проехать, согреть своим мужским теплом и хорошенько приласкать.
– Ты мне щас одного моего приятеля собой напомнил. – усмехнулся Ежов. – Тоже такой же неуемный был.
– Что за приятель, кто такой?
– Напарник у меня был, Ленька. Лет десять назад не вернулся из рейса, погиб.
– В аварию попал?
– Да если бы в аварию, еще бы ладно, для шофера это естественно, нормально. Так этот кадр, пока ждал очередь на погрузку, на стоянке запил. Неделю, живоглот, один на спальнике сифонил. Проснется, сбегает в кафе, возьмет водяры с пирожками, и до посинения, один в кабине эту погань жрет. Тут сердце и не выдержало, сдохло.
– Опасно без присмотра пить.
– Еще, как.
– Я в основном, только дома это дело уважаю. – подперев голову руками, пробормотал Евгений. – А так, ни-ни. Но, ничего, завтра еще попью денек в машине, и закругляться буду. Сначала в рейс мотну, а потом до хаты. Папку дома детки ждут.
– Ждут, говоришь?
– Еще, как ждут.
– Хорошо тебе.
– Как Бога ждут.
– Я говорю, хорошо, когда тебя в этой жизни, кто-нибудь ждет. Одиночество очень плохо. Не так страшна болезнь и смерть, как одиночество.
– Нет. Ждут меня, ждут. – заулыбался в мечтаниях Шаманский. – Я вот щас им денег привезу немного, и снова можно месяц не жужжать.
Взяв очередные поллитра, пирожков с ливером и лимонада «Дюшес», мужики вышли на улицу покурить.
– Хозяйство-то большое дома? – поинтересовался на крыльце у Женьки толстяк.
– Не маленькое. Старуха-мать, жена, две дочки, пасынок, и, не поверишь, целых тридцать поросят.
– Тридцать? Ух ты! – в один голос удивились мужики.
– А то. Вот вам и ух ты.
– Вот это размах.
– А вы, как думали-то?
– Слушай, а ведь это и вправду дохрена. – представив такое немалое количество, замотал головой Ежов. – А кто за свиньями-то ходит, пока тебя-то дома нет?
– Не беда. Для этого есть жена и девки. Не останутся ушастые без пропитания.
– И зачем вам столько хрюшек?
– Как это зачем? Странный ты человек. На продажу.
– Понятно, что самим столько не съесть. И выгодно? Я чего спрашиваю-то, может и мне тоже взять?
– Было бы невыгодно, я бы не держал. А так, листы всегда шуршат на ляжке.
– Хорошо тебе, ей Богу. – тоже закачал мокрой лысиной Рябов. – Ты, значит, тут с нами праздник отмечаешь, водку хлещешь, а семья твоя приумножает капитал? Не бережешь жену-то? А не боишься, что уйдет?
Лицо у Шаманского напряглось и покраснело.
– Вот еще.
– Чего? Скажешь не уйдет?
– А ты думаешь, не уходила? – живо встрепенулся Женька. – Щас же. Хм. В соседней деревне, у нее запасной аэродром. Купила втайне от меня землянку.
– Это что же за землянку купила она?
– Обыкновенную землянку. Ну, это я так называю ее, типа, дом. Я помню, как-то прогудел неделю, так она украдкой от меня недорого хибару взяла. Я как пропировался, гляжу, а ни бабы, ни детишек рядом нет.
– Ушла?
– Убежала, а не ушла. Ха-ха-ха! Потом приехал к ним, она немного поломалась, и как подумала куриными мозгами, кому она с двумя девчонками и пацаном нужна, сдалась. Капитулировала подчистую. Ха-ха-ха!
– Вот ты, какой хитрый. Все рассчитал.
– Это я-то хитрый?
– Получается, собственную семью в заложники взял?
– Да ладно тебе, в заложники. У нас все добровольно.
– Ну, а как?
– Да куда они, родные, без меня. Это я пьяный неловкий, а когда в завязке, то почти святой.
Ближе к обеду на улице было по-прежнему морозно, поэтому покидать натопленную, гостеприимную закусочную, и топать в свою тесную кабину, пока никто не хотел.
– Щас всем на все до фонаря. – расстегнув пуговицы на рубахе почти до пупка, продолжал Женька.
– Точно. – втыкал глазами в скатерть толстяк.
– Ну, а как же? Махновщина, вольница, какая-то повсюду. Щас у кого ружье, у того и власть. – и Евгений рыкнул так, что все присутствующие в зале на него обернулись. – И как с ума все посходили. Хрустит последний четвертак в кармане, не вздумай даже экономить, все до копейки ты пропей. А то, что дома хлеба нет, нестрашно. Семья уже давно привыкла обходиться без него. Вот он, алкаш бессовестный, и пьет. Это раньше, попробуй на работу с бодуна приди, из цеха вытурят, как шелудивую собаку сразу. А щас, ни че, ползут с похмелья, как ужи. Обидно. Эх. Я говорю, обидно, что наши доблестные предки, самую жестокую войну прошли и выиграли, а мы благополучно просираем все. Гнилое государство, гнилой народ, гнилые нравы. Трясина. Нет ни духовности, ни стремления, ни даже, элементарно, уважения к себе. Мы превратились, в до такой степени эгоистичный скот, что и не знаем, кто у нас по соседству живет. Ну, как неандертальцы, честно слово. А раньше, при прежнем, при советском режиме, все люди жили, как брат и сестра, и до краев делили радости и горе только вместе, только сообща. А сейчас превратили людей в стадо баранов, и шерсть с нас стригут без конца. И я вот думаю, а если закончится вся шерсть, они тогда на мясо перейдут, или побояться?
– Не сомневайся даже, не успеешь маму крикнуть, как перейдут. – кивнул взъерошенной головой Ежов. – Кто их остановит? У них же, как ты сказал, ружье.
Рябов покосился на товарищей и заулыбался.
– Че ты злишься? – вдруг показательно строго спросил у Женьки толстяк. – Ну, че ты злишься-то?
– А я разве злюсь? В чем это выражено?
– Завелся, и сидишь, бурчишь, как старый дед. Давай я тебе щас на чистоту скажу, только чур, без обид. Я вот, как тебя не послушаю, все тебе в этой жизни не так. Все абсолютно не ладно. И люди не те, и воздух другой, и все-то у тебя плохо. За что ты так не любишь родину свою? Что в ней для тебя плохого?
– Ты чего несешь?
– Нет, ты ответь мне.
– Прямо так сразу ответить? – оживился Евгений.
– А че вокруг, да около ходить-то? Я ведь задал самый обыкновенный, не требующий умственного напряжения вопрос. Или я, открыл тебе Америку, какую?
– Да я не о том. Я не то имел ввиду. Так, как ты сказал, родину я не люблю свою? Родину?
– А че, любишь, что ли? Тоже мне. Хм. Послушаешь вот так тебя.
– А это смотря, какую родину.
– То есть, как какую? В смысле? Можно подумать, у тебя их много.
– Как бы тебе попонятней сказать? – задумался на секунду Женька.
– Желательно попроще. А то я с этой водки, уже плохо соображать стал.
– Попроще? Эх-хе-хе. Все бы тебе, чижик, попроще. Да тут одним предложением, так сразу с ходу и не объяснишь.
– А ты все же, будь добр, постарайся. Что значит, смотря какую? Что ты имеешь ввиду?
– А то и значит, что у меня их, родины-то, на самом деле, две.
– Как это две? Мудришь? Ох, и мудришь. Две, это одна большая, а вторая малая?
– Нет, не угадал. Я на большую и малую их не сортирую. Не в этом дело.
– Тогда, в чем?
– Я эти вещи, по другому принципу делю. Тут я тебе, вот что хочу сказать, дорогой. Одна родина, это все самое плохое. В первую очередь, это наши гребаные власти, и принимаемые ими антинародные законы. Я эту самую родину, о чем только что сказал, как гидру, до изжоги ненавижу. А вторая родина, вот уж действительно, где Родина, с заглавной буквы. Это, перво-наперво, кормилица-земля, основа нашей жизни, это святые могилы предков, добрая память о них, это все близкие мои. Вот эту Родину, я как родную мать люблю. Для нее я готов на любые жертвы. Это для меня все.
– Ишь, куда ты повернул-то. – погрозил своим кривым пальцем Ежов.
– Жалко только, что мало доводиться мне общаться с настоящей Родиной своей. – Женька обессилено замотал головой. – Как-то не сходятся в последнее время наши пути-дорожки. А если я ее и вижу, так чаще всего во сне. Все больше с сучьим властным племенем приходится мне дело иметь, с разной, понимаешь, мразью.
– Вот заладил. Ты, как тот поп на проповеди. Че тебя не устраивает в этой власти? Ты в тридцать седьмом году не жил. Там бы быстренько тебе приклеили ярлык врага народа, и потом зеленкой смазали твой лоб.
– Причем здесь тридцать седьмой год? Ты бы еще татаро-монгольское иго вспомнил. – Женька нахмурил свои черные, густые брови и показал злобный оскал. – А какая мне польза от этой власти? Нет, честно. Вот скажи. Какая мне от ней выгода? Один очень умный человек сказал, чтобы изменить ситуацию в нашей стране, надо расстрелять всю власть, а затем расстрелять тех, кто придет на их могилы. Только я-то не такой. Ну, какой я враг? Вот скажи? Я соблюдаю все законы, исправно налоги плачу. Только не отстегиваю, наверное, за воздух и за солнце. А дальше, что? Что кроме обдираловки я вижу? Хочу, чтобы отстали от меня. Мне помощи от них не надо. Лучшая помощь от этих дармоедов крючкотворцев, мне не мешать. Но, ни че. Народный бунт расставит все по своим местам. Не за горами та пора, когда тупым серпом кромсать их будем. Справедливость заберет свое.
– Ох, и злой ты. – напыжился Рябов. – Расправиться с неправдой невтерпеж?
– Я не злой. – стоял на своем Евгений. – Я справедливый. На таких, как я, должно держаться все.
– Значит, ты не против власти?
– Много чести им. Сдалась мне эта их тряхомудия. Я не против конкретно ее, ты пойми. Я против того вонючего дерьма, которым из ее зубастой пасти пахнет. Именно так. Я против повсеместного их произвола, что в отношении простых смертных, таких же, как мы с вами, наши ненасытные верхи творят. Вот против чего я протестую. Понял? Против дебилизации страны.
Тут в заведение вошли два окоченевших, молоденьких инспектора ГАИ. Не обращая внимания на посетителей, сержанты внимательно проштудировали на прилавке замызганную папку с меню, и попросили продать им несколько беляшей с мясом и два стакана крепкого кофе. После этого, они молча покинули обеденный зал.
– Ты, Женек, в наших современных реалиях, нормальный, настоящий мужик. – проводив настороженным взглядом гаишников, сказал Рябов. – Ты живешь, как нравиться тебе, не оглядываешься, на какие-то придуманные общественные устои. Ты по праву свободный человек. Хочешь, пьешь, хочешь, гуляешь, если хочешь подраться, дерешься, захочешь под гармошку спеть, споешь. Ты живешь, ничего, ни у кого, не прося и рассчитываешь только на себя. Ты живешь настоящей и полной мужской жизнью, так как должен жить нормальный человек. Конечно, с точки зрения любой бабы, ты ничто, так как неуправляем и полностью лишен тормозов. Но тут все дело в том, что таких баб у тебя может быть столько, сколько ты захочешь, и ты не ставишь бабу во главу угла. Баба для тебя, это небольшая часть твоей жизни, это человек для продолжения рода твоего. Только женщина этого не понимает, она мечтает, чтобы ты ей тапки приносил, и ездил по выходным к ее маме. Да, что там говорить. Настоящему мужчине, никогда не объяснить этим упрямым индюшкам, что такое полноценная и свободная мужская жизнь. Но, у наших баб, главное, чтобы не пил. Короче, все бабы дуры.
– Чего-то я тебя не понял. – пробормотал Евгений и открыл ложкой бутылку Жигулевского пива.
В это время, пока мужики смачно уничтожали очередную поллитровку водки, за соседним столиком, уже как с полчаса сидели и обедали два пожилых, уставших за дорогу путника, и между делом вели такой разговор.
– Я знаешь, о чем подумал щас, Русланыч? Едешь, иной раз мимо разрушенных церквушек, и ненароком думаешь, а откуда будет хорошо-то, когда Бога серной кислотою выжигали из наших зомбированных головешек столько лет? – делился своими откровениями с собеседником мужик. – Сначала храмы, понимаешь, всюду возводили, все люди, от мала до велика, чтили Боженьку, молились, а когда большевики царя в семнадцатом турнули с его трона, то коммуняки сразу эти церкви в щепки разнесли. А тем попам, церковникам там всяким разным, и всей семье миропомазанника Николашки, чекисты-сатанисты бошки из наганов продырявили, скоты. Именно в те дьявольские годы, залили кровью нашу землю, лютари. Вот и невольно думаешь сейчас, как после всего того бесовского шабаша и красного террора, после всех этих издевательств над Христовой верой, Господь-то будет милостивым к нам? С какого перепугу?
– Зато щас снова в каждой захудалой деревушке, есть обязательно, какой-нибудь, да храм. – соглашался с ним приятель. – Ну, храм не храм, а молельная изба имеется точно. Вот вроде и народу-то живет там, ты, да я, да мы с тобой, но церковь выстроена обязательно на самом видном месте. Ну, так ведь? А?
– Наверно.
– О чем это говорит?
– ???
– Да о том, что потихоньку исправляется народ-то, слава Богу. Видно снова начинает верить в него. Иначе, как это можно объяснить?
– Нихрена он не исправиться, даже не жди. Нет. Исправишь его, как же. Хм. До второго пришествия будешь ждать. Когда прижмет хвост, тогда еще несутся в церковь. Как только все наладилось, тю-тю.
– Тогда церкви в таком количестве строят зачем? Ты видел их щас сколько?
– А за тем. Как бы тебе объяснить? Эээ. Ну, скажем, опять же на мой собственный взгляд, некоторые зажиточные господа, строят церкви из меркантильных соображений – хотят, таким образом, свои грешки замолить. Это, во-первых. Ну, а кто-то хочет просто выпендрится перед другими, как-то отличиться. Дескать, глядите, я какой воздвиг собор. Хм. Это, во-вторых. Все эти шошки-ерошки, богатеи-меценаты, мать их, шибко уж надеются, что им за эти восстановленные храмы многое зачтется, и когда они свои концы отбросят, поблажка будет ихним черным, нехорошим душам пред Самим.
– Ты вот про разрушенную церковь щас заговорил, и я, знаешь, че сейчас подумал? Я вот сколько езжу по стране-то, и ведь ни разу разрушенных мечетей не видал. Странно, да? Церкви, это, к сожалению, привычно. От них руин, действительно везде полно. А вот мечети. Где же мечети? Не уж то стороной их варварское разграбленье обошло?
– Да, как обошло-то? Громко сказано, обошло. Хм. Им, потомкам Магомета, не меньше досталось, чем православным нам. У меня бабушка, на половину татарка была. Так вот я от нее однажды слышал, что у них в соседней деревне, старинную мечеть, к примеру, переделали в читальный зал.
– В библиотеку, значит? Хотя это не худший, я тебе скажу, вариант. У нас во многих православных храмах вовсе открывали клубы.
– Ага. Я к чему это тебе говорю-то? Да все к тому, что мусульманам, чтобы отбить охоту своему Мухаммеду молиться, было велено вместо священного Корана, Карла Маркса с Энгельсом читать.
– Ну, так. Если религией Ленин сделал проклятый коммунизм.
– Как, опять же бабка говорила, приехал к ним тогда уполномоченный из области, и приказал в добавок ко всему, еще и минарет снести.
– А он-то читальне, чем помешал?
– А чем помешала мечеть?
– Вот-вот.
– Кому стала неугодна вера? Ну, так вот, пошел этот приезжий по домам, чтобы найти того, кто эту башню уничтожит. Даже денег за работу посулил. Искал-искал, и понял, что таких безбожников, христопродавцев, в этой деревушке нет.
– Выходит, Иуды не нашлось в селе?
– Да нет. Как не нашлось-то? Нашлась одна паршивая овца. Отыскался неприкаянный. Навернул он тут же ковшик браги, и в одиночку этот деревянный минарет гвоздодером и топором разнес.
– Вот же идиот. Вот дубина. И как же он жил-то после этого всего?
– А как он жил? Да никак он не жил. Через неделю, этот ухарь от инфаркта помер. Как говориться, Аллах не фраер, взял и отомстил.
– Даа. Не надо было трогать минарет. Глядишь, еще б дурак, на белом свете-то пожил.
– Чего-то на религию потянуло тебя?
– На религию? Да разрушенную церковь я сегодня по дороге встретил.
– Церковь? Хех.
– Ага. Живешь вот так, и думаешь, а может и вправду к лучшему, если скорее, да хоть в эту самую сию минуту, закончатся эти наши мирские скитания, вся эта бессмысленная, лишенная истинного смысла, пустая жизнь?
– Да ладно тебе.
– А чего ладно-то?
– Хватит причитать.
– Знаешь, почему в войну мы победили?
– И, по-твоему, почему?
– Люди нравственные были. А сейчас у нашего народа, нравственность подевалась куда-то. А ведь сила любого государства в культуре его.
– Совершенно верно говоришь.
– Ты знаешь, есть на эту тему один очень показательный факт.
– Это какой, такой факт?
– В самый разгар войны, фашистский доктор, обследовавший советских девчонок в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет, угнанных на работы в Германию, был вынужден, обратится к самому Фюреру с призывом немедленно прекратить войну и начать с нами мирные переговоры.
– Прекратить войну?
– А знаешь почему?
– Говори, раз уж начал.
– Его тогда сильно удивило, что почти девяносто процентов тех самых девушек, были девственницами. Понял? И врач сразу же написал Гитлеру соответствующее письмо, что невозможно победить народ с такой высокой нравственностью. Понимаешь?
Собеседник утвердительно кивнул головой.
– Основа сохранения любой нации, фундамент любого государства, лежит исключительно в восстановлении нравственных норм.
3
Ночью в доме Шаманских раздался тревожный телефонный звонок – звонила их дальняя родственница. Еще вечером, они с сыном возвращались из гостей домой, и случайно заметили на крыльце закусочной пьяную троицу. Зная, что Евгению совсем нельзя пить, она посчитала своим долгом сообщить об этом Людмиле.
Прослушав в трубку столь неприятную информацию, женщина впопыхах предупредила старшую дочь, что их отец, возможно снова загулял, и наказав ей присмотреть за домом, побежала к соседям за помощью.
– Че же он запил-то, так не во время-то, а? – отъехав от дома с пару километров, поинтересовался сосед.
– А кто его знает.
– К чему тогда вообще, куда-то надо было уезжать, раз точно знал, что может запросто вот так сорваться?
– А ты, Коля, у него спроси. Зачем всегда вы поступаете так с нами? Зачем вы жрете, где-то там на стороне?
– Ладно бы щас было лето, еще, куда ни шло. Летом на улице тепло, летом не замерзнешь. Да хоть возьми в канаве, или на полянке отоспись. А щас? В такую холодину на дороге лопать. Ай-яй-яй.
– Вас, когда останавливал холод? Тоже мне.
– У меня у дяди Феди, по молодости конь был, помню, звали Баязет. Настоящий орловский рысак, красавец, такой вороной. Так вот, бывало, напьется дядька, где в гостях, так этот мерин, в любое время года, самостоятельно его домой бездыханным везет. Однажды, как-то тоже, вот также зимой, дядька напился в соседней деревне шибко, и Баязет его в двенадцать ночи, в санях к воротам приволок. Ладно, тетка в окно увидала, что у дома, че-то черное маячит, а так бы точно в две секунды околел мужик. Нет, пить в такой мороз опасно. Тут даже, никакой тулуп с овчины не спасет.
– Ты вот своему другу об этом скажи. Че ты мне-то говоришь сейчас.
– Замучилась, Люда?
– Замучаешься с вами. – не со злобой, а скорее даже с какой-то безысходностью, с какой-то болью в сердце вымолвила женщина, и сжав губы отвернулась в окно. – Вы, когда заливаете в себя, о нас разве вспомните, замучались мы, или нет. Вам наше внутреннее состояние разве интересно? Вот не поверю, ни в жизнь.
– Зря ты наговариваешь. Нам все интересно. Просто мы виду не показываем, а так-то, куда мы без вас?
– Ой, не говори ерунду. Было б интересно, вы бы себя по-другому вели. Ты-то сам, какой день не употребляешь?
Завязавший, буквально только позавчера водитель, не стал отвечать на этот провокационный вопрос.
– Исправился?
– Ага. – громко хохотнул он. – Исправился, как же. Хм. Горбатого могила исправит.
– Вот видишь. Тебе смешно. Верка-то, тоже с тобой, ох и нахлебалась горя. Эх-хе-хе, мужики. Че ж вы все до одного неугомонные такие? Будто она мед.
– Ладно, Люда, не переживай. Доставим мужа в лучшем виде. Не первый раз ведь он попадает в этот переплет. Все уладим, все решим. Вот, как только выйдет из запоя, я с ним обязательно по-дружески поговорю.
– Вы уладите. Хм. Кто бы сомневался. Только я с его командировками проклятыми, когда-нибудь точно тронусь умом. Он еще не успел выехать за ворота, а я уже себе мысленно представляю, как откуда-нибудь поступит звонок. Эх-хе-хе. Девчонок жалко. Они же уже большие у меня. Видят, что я места себе не нахожу, и сами, знаешь, как переживают?
– При детях выяснять отношения нельзя. – поучительным тоном сказал шофер, слывший в деревне большим любителем устраивать по пьяному делу разборки в семье. – Еще заиками останутся. Хе-хе.
– Я в последнее время, даже сны стала видеть плохие.
– Плохие?
– Нехорошие. Ой, нехорошие. Вон, позавчера приснилось, будто сижу я дома за столом, и чую, что на меня через тюлевую занавеску, кто-то смотрит. Да нагло так, настырно. Я, значит, пригляделась повнимательнее, а это бык с рогами. Хи-хи-хи.
– Да ты, что?
– Да страшный, какой. Ужас. Вроде на морде и глазницы есть, а самих глазищ не видно. Я тут же икону со стены сняла, да к окошку подлетела. Тычу образом через стекло ему в мурло, да ору, как дура: – Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя.
– Ты подумай. Всех святых перебрала.
– Переберешь тут. Проснулась вся в поту, гляжу по сторонам, а комбинация промокшая до нитки.
– А ты, Людок, попробуй спать ложиться позже, и жирного на ночь меньше ешь.
– С вами с кобелями ляжешь. Мне, когда родственница позвонила, я не знала, куда мне себя девать.
– Че же он до дома-то не дотерпел? Поставил бы машину на прикол, и гуляй, сколько твоей душе угодно. Я не люблю, вот так скитаться. Мне дома пить намного веселей. Да и на душе спокойней, если честно.
– Ты вот такой, он другой. Ты думаешь, я с ним бесед не проводила? Ой, Коля, бесполезно. Ему на нас с девчонками плевать.
– Прям уж и плевать? Не говори так.
– Знаешь, чего хочу?
– ???
– Сбежать от него подальше. Чтобы он приехал вот так однажды, а нас и дома нет.
– Ладно, с этим делом не торопись. Как у меня старики покойные говорили: – Все перемелиться, мука будет.
– Ох.
– Ты, Люда, правда, со своим уходом не спеши.
Тут из хрипящих динамиков старенького, заезженного радиоприемника вырвалась модная песня.
Давайте выпьем, Наташа, сухого вина,
За то, чтоб жизнь стала краше, ведь жизнь одна.
Давайте выпьем, Наташа, за взгляды без слов,
Давайте выпьем за нашу любовь…
Увлеченные серьезной беседой люди, от неожиданности одновременно вздрогнули.
– Да выключи ты свою балалайку. – попросила женщина шофера. – Не до твоих мне песенок сейчас.
– Ладно-ладно, Люда, не ругайся. – вздрогнул мужик, и быстро сделал звук потише.
– Ты знаешь, как устала?
– Знаю.
– Нет, не знаешь.
– Чего бы это? Еще, как знаю. Вот ты говоришь, что от него уйдешь. Так?
– Ну.
– Чего ну? – ухмыльнулся водитель. – Ну, уйдешь. А ты уверена, что мужика лучше найдешь?
– А кто здесь собирается искать? Одни будем жить. Нам больше алкаша домой не надо.
– Дело, конечно, твое. Но я бы все же, с разводом не спешил. Он без тебя совсем сопьется.
Когда стрелки на панели показывали три часа ночи, на улице стало заметно холодней. Чтобы не затягивало в машине окна, Николай на полную мощность включил печку, и направил теплый воздух в салон.
– Он ведь у тебя, Людочек, такой мужик-то, шибко расторопный. А уж, какой он компанейский. Ой-ой-ой. У него в каждом мухосранске, в самой-самой захудалой дыре, на любой автостоянке, или забегаловке на трассе, сроду отыщутся друзья. Даже завистно, как-то. В какую сторону твой Женя не поедет, всюду знакомых непонятных встретит. Откуда только, что берет?
– Да уж, куда друзья. Хм. Друзья. Скажешь тоже. Одно название. Скорее собутыльники, а не друзья. Настоящие друзья, такими не бывают.
– Такими, это, какими?
– Продуманными. У Жениных товарищей, ведь только одна корысть на уме, выгода сплошная. Когда деньжата водятся после очередной командировки, все, как ты говоришь, в друзья стараются замазаться, все перед ним и так, и эдак лебезят. Но когда он на мели, без денег, то близко никого рядом нет. Вот тебе и все друзья. Так себе. Оторви, да выбрось. Хм. Друзья. Ну, ты сказал.
– Даже не буду спорить щас с тобой. Это, как, кто-то из умных людей у нас в техникуме сказал, что все друзья до первого попавшегося перекрестка.
– Видишь, ты сам все понимаешь. А по мне, так друзья бывают только в детстве, когда еще не понимают в жизни интерес. А потом окончишь школу, женишься, пойдут детишки, и тебе будет не до друзей, тебе физически будет вовсе не до них. Согласен?
Сосед осудительно кивнул головой, и оставшееся время, почти до самого пункта назначения, в машине была тишина. Людмила даже несколько минут подремала.
4
– А че в кемпинге не остановился? – поспав несколько часов на спальнике, вновь сидел Евгений за столом.
– Денег жалко на него. – пробубнил Ежов.
– Любая ведь комната, все не кабина, и если еще отдельный туалет есть в номере с душем, то тут вообще все шик, да благодать. И в качестве бонуса, горячая вода из крана, чтоб по нормальному побриться, и кое-какую одежонку постирать.
– Да ну, их, эти грязные клоповники на трассе. Вот еще. Во-первых, когда ночую на спальнике, я таким образом семейные деньги экономлю, а во-вторых, не шибко-то и доверяю я этим заразным, напичканным вшами номерам. Нет, кемпинги, это не мое. Пусть в них молодняк, если хочет, ночует.
– Чего это так радикально? Ты с виду вроде не купец, не барин. С каких это ты пор, брезгливым стал?
– Да ладно тебе.
– Говорить не удобно? Что-то серьезное?
– Да пустяки. Это разве серьезное. Просто меня, лет пять назад, как-то заселили в двухместный номер с одним командировочным пропойцей, так утром я своих вещей не досчитал. С тех самых пор, и стал в машине ночевать. В ней я сам себе хозяин. И опять же, гроши сберегу.
– Ну, может ты и прав. – ехидно заулыбался Шаманский. – Я тоже, как-то было дело, в одной захудалой дыре в гостинице, чуть было жестко не прилип. Хотя, наверное, сам виноват. Жрать надо было накануне меньше.
– Меньше наш брат пить не умеет. Нам только губы помочи. Это ведь большое искусство, меру знать.
– Ну, так вот. – продолжил Женька рассказ. – Просыпаюсь рано утром с бодуна, гляжу, прямо при мне в апартаментах бабенка убирает номер. Зашла на цыпочках, пока без задних ног я спал, и, как мышонок делает свои делишки. Смотрю я на ее шикарную корму одним глазком, вот тебе, думаю, сюрприз. Да ладная такая девка. Ну, и завалил ее, грудастую, в свою кровать. Только пуговицы от халата полетели по углам.
– Дерзкий ты.
– А что делать? А кому сейчас легко? Как я в процессе понял, что она и сама не сильно-то против была.
– Ну, и что тут тогда такого?
– Как это, что?
– А от чего, как ты сказал, весь сыр-бор?
– А то, что она сильно мужа своего перепугалась. Побоялась, что он может обо всем узнать. Ну, и чтобы от себя любые подозрения-то отвести, меня ментам решила заложить, что я насильник.
– Ну, ничего себе, попал ты. Это они умеют, бабы. Хм. Тут им с их больными фантазиями, равных точно нет. Сначала нас сами спровоцируют, а потом бегут защиты просить. И как ты с ней решил-то? Как выпутался-то ты из всего?
– Как решил? Хм. А как я решил? Очень просто. Денег отстегнул техничке, да быстро из гостиницы свалил. Потом месяц ходил по улицам оглядывался, и дома плохо спал, все ждал, когда придут за мною эти.
– Ну, и кого теперь винишь ты? Раз уж так вышло, то теперь вини самого себя. Перед тем, как в следующий раз захочешь, куда-нибудь нырнуть, сперва подумай хорошенько головой. Хотя, с пьяна, можно и не таких наворотить делов.
Когда мужики закончили беседовать, в закусочную вошел Рябов. Увидев своими заспанными, еще пьяными глазами товарищей, он прямиком подошел к ним.
– А я однажды примерно в похожую историю вляпался. – не обращая внимания на толстяка, вновь заговорил Ежов. – Со своей бабой, как-то после работы поругался, и чтобы не смотреть на ее недовольную рожу, вечером решил из дома уйти. Ходил по улице туда-сюда, курил, и думаю, на улице же ночевать не будешь, и я возле вокзала, на сутки комнатенку в коммуналке снял. А хозяйка-то оказалась баба годов сорока. Да интересная такая. Пришли мы, значит, на адрес, и пока показывала она хату, сама видать запала на меня.
– И как? Как она в постели? Ураган?
– Да погоди ты с постелью. Слушай дальше. Сходил я, значит, тут же рядом с домом в продуктовый, купил выпить, закусить, и мы с хозяйкой хорошенько посидели.
– Ну, а в чем прикол-то? Ну, посидели и посидели, а дальше-то, что?
– Вот же невтерпеж. Ты можешь спокойно послушать? Я глаза с похмелья утром продираю, а рядом с моей койкой, какая-то толстая бабка сидит. И смотрит на меня, гадюка, как будто я ей долг давно не отдаю.
– А где твоя мадам? Она же вроде хозяйка?
– Вроде-вроде. Во саду, ли в огороде.
Шаманский тут же притих.
– И эта старуха мне в лицо заяву, хрясь, дескать, если не женишься на моей единственной дочурке, в тюрьму меня за изнасилование упекут.
– Вот ведь, какие прохиндеи.
– Не то слово. Вот тут очко и сжалось у меня.
– Так было у вас той ночью с девкой, или нет?
– А я помню? Может и было, а может и нет. Я как-то быстро опьянел с устатку.
– И как выпутался?
– Как? Лучше бы не спрашивал, как. Стыдно сказать, как. Проехался по родственникам, по своим знакомым, назанимал у них уйму денег, и этим троглодитам все отдал. С людьми потом расплачивался я три года, и после бани по субботам, даже кружки пива не видал.
Тут Рябов за столом резко встрепенулся, и хриплым голосом запел.
Таганка, все ночи полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах…
– Ишь ты. Композитор! – немало удивился его творчеству Ежов. – Нашелся, тоже мне, певун. Хм.
– Да нет, мужики. – вздохнул толстяк. – Я так, о своем подумал, о больном. Уж шибко жалко иногда бывает мне его. Че он видит, наш народ-то, в этой своей неразумной жизни, в этой бесконечной, падла, толкотне? Что? Вот ты, Владимирыч, кроме этой чертовой баранки и поросят своих, что-нибудь видишь еще? Скажи только честно?
– Тебя иногда вижу, шплинта, когда у нас пересекается дорога. – усмехнулся Женька в ответ. – Геморрой еще, бывает, вижу после бани, когда на зад свой в зеркало в предбаннике гляжу. Мало?
– Нет, я серьезно спрашиваю, тебе жалко людей?
– А че мне их жалеть? Меня бы кто пожалел. Ты лучше о своей шкуре сначала позаботься.
– Да я-то, как-нибудь разберусь. Мне ведь много не надо. Я знаешь, че про народ-то беспокоюсь? Уж больно он у нас простой. Какой-то бесхитростный, что ли.
– Ну, не скажи. Хм. Нашел простаков. Недооцениваешь ты людей-то.
– Ты послушай. Вот на иного поглядишь, он перед тобой и так, и эдак, грудь, как у павлина, колесом. Смотришь иной раз на таких, и так их становиться жалко. Че, думаю, вы устраиваете тут цирк на конной тяге. А тот, холера, пар-то выпустит, проговориться, и вроде снова человек. Смотрит на тебя, как ни в чем не бывало.
– Зато нас никто еще не побеждал. Ни одним захватчикам, мы оказались не по зубам.
– Да, о чем ты говоришь? Причем тут это?
– Как при чем? Ты же назвал наш народ простаками? И я тебе пытаюсь обратное доказать.
– Да я не это хотел сказать. Победили, это хорошо. Нет, правда, хорошо. Я хотел сказать про нашу русскую натуру. Уж больно серая она.
Ежов на последние деньги купил еще бутылку водки и три свежих, только что пожаренных пирожка.
– Даа, мужики, а ведь раньше и вправду было все намного лучше. – вспомнил Шаманский те самые годы, когда он только начинал шоферить. – Помню в восьмидесятых одну рюмочную на Савеловском вокзале в Москве. В командировку, как-то ездили за токарным станком. Водочка Пшеничная, Сибирская, Любительская колбаса, сырок. А водка та холодная-холодная, хлебушком пахла. В самой рюмочной душевно, чисто и очень хорошо. Рюмочки всегда держали в холодильнике, и когда их доставали, они моментально покрывались изморозью. А пивные автоматы, какие были в Москве. Ммм. Душевно.
– А еще раньше, ну в самые ранешние времена на закуску были даже бутерброды с черной икрой. – тоже расплылся на стуле от воспоминаний Рябов. – А пиво, какое было бочковое. Сто грамм с прицепом, это ведь оттуда. Я в конце шестидесятых жил в одном райцентре, и там у нас такие места называли Шалман. А какие были популярные те места в дни получки. Что ты. И строили-то эти заведения, не где-нибудь, а на пути следования горожан с работы. А потом, как-то незаметно все сошло на нет, и вновь начались рыскания – третьим будешь? И в подворотнях пьянка из горла, и закуска снегом, или рукавом. Жалко, что все так.
– Было дело.
– У меня сосед на пивовозке работал. Бывало развезет по киоскам пиво, а машину дома поставит. И всегда в сливных трубах оставался напиток. Мы, помню, приходили к нему с ведром и наливали нахаляву. Цвет был янтарный, и неповторимый вкус. И главное, по мозгам не било, как сейчас. Пили, чтобы насладится, а не чтобы на карачках уползти.
– Даа, попить бы сейчас того бочкового пивка, настоящего. Хе-хе. Помню, раньше к нам в поселок пиво в продуктовый привезут, так очередь была, как в мавзолей. Потому что пиво было, а не ослиная моча.
Опустошив моментально половину бутылки и немного поправив здоровье, мужики снова решили покурить.
– Так сколько поросят-то, говоришь? – шатаясь на крыльце, вновь ехидно поинтересовался у Женьки Ежов.
– В смысле, сколько? – вопросительно взглянул он на собутыльника. – Чего, сколько? Ты о чем?
– Я спрашиваю, сколько поросят-то там откармливаешь у себя в деревне, фермер?
– Ааа, свиней-то? Тьфу ты! А у тебя со слухом плохо? Если лопухи твои компотом, или ватой заложило, то тебе пора к врачу.
– Че это у меня со слухом плохо? Ничего не плохо. Вот еще. Хм. Как раз со слухом все путем.
– Ну, я тогда тебя поздравляю, раз все путем. – от души похлопал Женька мужика по плечу.
– Так все-таки, я правильно понял, что тридцать?
– Я же вам русским языком сказал, что тридцать. Вот настырный ты, как клещ.
– Я че хотел в итоге-то спросить. Ты меня, конечно, извини, но рожа-то, не треснет?
– От чего?
– Да от твоего подсобного хозяйства.
– Ах, вон ты о чем.
– Нет, правда, куда вам столько-то их, а? Я даже мысленно представить эту визжащую ораву у себя в закуте не могу. Тридцать. Это ж, бляха-муха, свиноферма! Можно на дому открыть колбасный цех.
– Вот же прицепился, как репей. Сам ты свиноферма, чижик. Ну, что ты за человек такой?
– Так ты скажи, и я отстану.
– Ладно. Так и быть, уговорил. Таким твердолобым, лучше и вправду все сказать. Отвечаю в последний, китайский раз для самых непонятливых, и самых тупых. Деньги! Понял? Деньги! Денежки, деньжата! Как хочешь, назови.
– Деньги?
– Считай, что эти хрюшки, мой надежный капитал. Твердый, как валюта. Понял? Ты думаешь, что много заработаю я на своем Камазе?
– Ну, думаю, не мало?
– Щас же. Жди. А свиньи, будь они неладны, неплохой дают барыш.
– А че ж тогда ты по стране-то куролесишь, раз у тебя надежный источник дохода есть?
– Тебе такому большому дяде не понять. Видно не зря умные люди толкуют, что чем больше по весу человек, тем меньше у него мозг по размеру.
– Че, спрашиваю, дома не сидишь?
– А вот не хочу, и все.
– Скучно?
Шаманский промолчал.
– Ответь мне тогда еще вот на такой вопрос. – спросил Ежов. – Чем кормишь ты свою орду?
– Ну, и настырные вы мужики. По-разному кормлю. Когда, как. Летом с кормежкой очень даже хорошо. Тут тебе и капустные листья и крапива, и разная зелень, трава-мурава. И не так затратно. Свой же огород. Зимой похуже. Отруби в колхозе покупаю, мякоть там, зерно. Зимой еда дороже. Но, тоже ничего.
– И че, правда, большая прибыль от свиней? Не сочти за наглость. Я просто хочу понять сей хитрый механизм. Может и сам займусь этим, как ты говоришь, выгодным делом.
– Большая, не большая, а на белый хлебушек с вареной колбасой хватает. Конечно, от продажи мяса с салом, ты не больно-то и озолотишься, но своих обеих дочерей я в городе учу на эти деньги, только в путь. Так-то бы, где мне, че взять? Мне с неба деньги не валяться, и уж тем более, прости Господи, родственников среди Рокфеллеров и Ротшильдов у нас нет.
– Когда с деньгами все в порядке, это прямо хорошо.
– Хорошо-то, может быть и хорошо, да только есть во всей этой веселой истории одно но. Маленькая такая закорючка.
– Какое еще но?
– Некогда жить.
– То есть?
– Ну, вот некогда жить, и все. Да и вообще, все достало на свете. В России, оно ведь как? Стрелки на часах идут себе, стучат, а жизнь проходит, как-то мимо. И дома я бываю шибко редко, да и ребятишкам толком ничего не могу полезного дать. Да и когда мне ихним воспитанием-то заниматься? На это тоже время надо. А где мне его взять? Я, то водку, будь она неладна, с кем попало распиваю, то, как проклятый на этой ржавой колымаге куролесю по весям и городам. Эх, когда же будем просто жить-то? Я ж тоже, братцы, не Кащей Бессмертный, если что. Мимо проходит жизнь. Я не прошу, чего-то там уж больно сверхъестественного, а вот хочется просто пожить, как нормальному человеку, в самом обыкновенном понимании этого слова. Только бы без суеты пожить.
– Это все мечты. – задумчиво сказал, немного протрезвевший на морозе толстяк.
– Знаете, какая у меня жена? – у Женьки сразу же от этих слов потеплело в душе. – Я, когда в первый раз ее увидел, был выше радуги, чуть свой язык не проглотил. Вот же она, вот же, думаю, где нашла меня судьба. Эх! Судьба-судьба. Даже внутри все зашипело, как на раскаленной сковороде. Ох, и напарится с тобой бы, думаю, до одурения в самой жаркой бане, принести после на руках в кровать, забраться голышом под одеяло, и всю оставшуюся жизнь, на белых простынях вдвоем до самой смерти под этим одеялом пролежать. И чтобы в доме, много ребятишек было. Знаете, какая у меня хорошая жена?
– А че ж тогда уехал от хорошей? – спросил Ежов.
– Уехал-то? Да хочу соскучиться сильней.
5
Когда народ в поселке, еще только-только отходил ото сна, термометры на улице уже показывали, аж тридцать семь градусов мороза. Ровно в шесть утра, в комнате, где беззаботно сопели девчонки, запищал электронный будильник. Это означало, что уже через час им нужно было идти в закуту, кормить поросят.
– Ну, что, ты готова? – весело подбадривала и помогала одеваться Наташа еще до конца не просунувшейся младшей сестре. – Просыпайся-просыпайся. Соня! А то все на свете проспишь.
Девочка лишь моргала своими сонными, с длинными ресницами глазами, и кое-как пыталась застегивать перламутровые пуговицы на своем драповом пальто.
– А мамка, где? – наконец, окончательно придя в чувство, настороженно спросила у Наташи сестра.
– Мамка-то? Мама скоро будет. Не волнуйся. Папка в дороге сломался, поехала с дядей Колей его выручать.
И девчонки, хорошенько укутавшись, вышли во двор.
– Холодно-то, как. – оказавшись на улице, тут же закапризничала сестра.
– Ну, и мороз сегодня.
– Ничего-ничего. Сейчас накормим этих атаманов, и потом в тепле доспим.
Вскипятив в летней кухне несколько больших ведер воды, девочки умело засыпали в них большим ковшиком из мешка, похожую на овсяную кашу, мякоть, и дружно усевшись на лавку, стали ждать.
– Сейчас маленько запариться, и пойдем. – успокаивала Наташа капризную сестренку. – Не переживай, не хуже родителей накормим их.
Когда через несколько минут варево было готово, девочки сначала перетаскали ведра из кухни к закуте, и Наташа с трудом отворила на маленькой деревянной дверце, замерзший за ночь, железный засов.
– Давай же ты, открывайся. – крепко схватившись обеими руками за стальную скобу, пыталась она с силой открыть дверь. – Да открывайся же ты.
Огромная свора голодных поросят, мгновенно услышав снаружи возмущенные девичьи голоса, и учуяв дол-гожданный, ароматный запах теплого лакомства, живо принялись громко хрюкать и визжать.
– Вот же вредная, какая. – все никак не могла оторвать девочка, примерзшую за ночь крепко-накрепко по кругу к косякам дверь. – Не хочет, и все.
– Как же так? – не меньше ее нервничала сестра.
И в этот же самый момент, девочку осенила догадка – насовать в зияющие щели кусочки дырявой резиновой камеры и поджечь их.
Увидев в тусклом свете фонаря со своего огорода жиденький, черный дымок, еле заметно струящийся через приоткрытые, задние ворота в небо, живший по соседству с Шаманскими дедушка Митя, опрометью кинулся прямо по неглубокой снежной целине к их дому.
– Вы, что тут жжете, черти полосатые? – влетев во двор, закричал он на девчонок благим матом, и тут же начал бить своими рукавицами по коптящим кускам.
Девчонки нисколько не испугавшись хорошо знакомого им взбалмошного старика, неподвижно стояли в окружении парящих огромных ведер, и с любопытством наблюдали за ним.
– Вы, что удумали, Наташка? А? – с силой растаптывал подошвами валенок дед вырванную из щелей, еще во всю дымящуюся на полу резину. – Чуть хату предкам не спалили. Хех! Ох, вы и с сестрой артисты.