новые листригоны, или эротика постперестроечного п

     НОВЫЕ ЛИСТРИГОНЫ,
 ИЛИ ЭРОТИКА ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНОГО ПЕРИОДА

   И было мне невмоготу… Захожу сюда уже несколько раз, чтобы посмотреть на эту бутылку. Может, взять? Стою в магазине и смотрю на бутылку вина «Изабелла» молдавского совхоза «Чумай», запечатанную кощунственной полиэтиленовой затычкой.
   Да и не магазин это вовсе, а точно такой же кощунственный, сооружённый из двух  автомобильных кунгов ларёк, коих немало понавтыкали по обочинам и заулкам игарских улиц...  Нет, не возьму. И не потому, что у меня нет денег, и не потому, что уже не пью вина. А потому что боюсь разочарований. Боюсь, что после этого вина я навсегда забуду вкус той «Изабеллы», которую пил когда-то. А когда это было? Да совсем недавно. Но жили мы… Да, «мы жили тогда на планете другой».

   На этой планете мы с сыном высадились поздним вечером, а по расписанию должны были прилететь в полдень. Планета звалась «Адлер». Солнце уже только угадывалось за вершинами зданий, от кипарисов легли длинные стрельчатые тени. Причиной задержки рейса была гроза, и сейчас от неё остался только настоянный на керосиновой гари запах побитых листьев и каких-то поздних цветов, плавающих в рыжих дождевых лужах. Было самое начало сентября. Обратный пассажиропоток, сезонно направленный с юга на север, и неустойчивая погода привели к небольшому, но привычному для этого аэропорта коллапсу. Пятилетний сын Егорка выбился из режима, он не поспал днём, в самолёте уложить его не удалось, и вот он стал засыпать прямо на ходу.

   Аэропорт был забит людьми, в поисках свободного места мы обошли несколько залов. Зная особенности осенних южных ночей, выйти на улицу и пристроиться на какой-нибудь скамейке в скверике,  не рискнул. Наконец в каком-то тупичке нашёл у стенки свободное место, присел на корточки. Эдаким уркой отпетым, хотя с трудом переношу эту позу… Положил сына на колени – он сразу уснул – и перевёл дух.

   Пока шли от самолета к аэровокзалу, продираясь узкой как нож толпой прилетевших через бесформенную и казалось неорганизованную толпу встречающих, меня постоянно хватали за руки, и уже здесь, в аэровокзале назойливо цеплялись, предлагая всё побережье от Сухуми до Туапсе. Но заранее решил ехать только в Сочи. Это было уже накатано. Приезжаешь на железнодорожный сочинский вокзал и спокойно выбираешь как полноценный хозяин ситуации: сезон закрыт, наплыв отдыхающих схлынул, и ты уже можешь разговаривать через губу. Но ты предполагаешь, а он – вездесущий – располагает...  И наказывает тебя за высокомерие и самонадеянность. Опоздание самолёта разрушило все мои планы.

   Почти решил остаться до утра в Адлере, даже не устраиваться на одну ночь, а такие предложения были, и уже утром ехать в город, но тут подошла она. Старушка как старушка. Сразу видно – местная. Темный вдовий платок убирал вьющиеся седоватые, а когда-то черные волосы... Тёплая вязаная кофта чуть ли не до колен поверх то ли юбки, то ли платья... Ноги в шерстяных носках и растоптанных комнатных тапочках – всё абсолютно в серых полутонах... Она оглядела меня и спросила:
   – Один, с ребёнком?
   – Один, с ребёнком, – ответил я.
   – Поедешь в Пицунду? У меня хорошо, один будешь жить.
   Это был их привычный аргумент, когда предлагали жильё в частном секторе. И этот прием не зацепил.
   – Хочу в Сочи, – сказал тускло и устало, уже на выдохе.
   – Что тебе те Сочи, – также тускло и устало, как бы поддерживая тональность беседы, сказала она. Но при этом старуха зорко стреляла по сторонам и не переставала уговаривать, – рестораны да пляски. – Она оценивающе окинула меня взглядом сверху вниз. – Всё равно с ребёнком никуда не пойдёшь. Только на море. А море в Сочи – помойка. А у нас море чистое…
  Наверное, мне нужно было быть потвёрже, и о том, что море сочинское – помойка, прекрасно знал. Ну, очень же хотелось цивилизованного, с прогулками в Ривьере и посещением ради ребёнка цирка, а не «деревенского» отдыха. Но спящий на руках сын и усталость сказались, и равнодушие овладело мной. Хоть куда. Честно признаться, о Пицунде заочно знал многое, и о сосновой реликтовой роще, и особом статусе этого курорта, и о недавно восстановленном древнем христианском храме был немало наслышан. И неоднократно видел в Сочи афиши концертов органистов Домского собора. Но почему-то всё не с руки было попасть туда. Приходилось ориентироваться и на вкусы супруги, и семейные приоритеты, которые были на первом месте, когда на отдых едешь с маленькими детьми. Может, это и есть судьба?

   – Машина за ваш счет, – заявил несколько грубовато, стараясь сохранить свою принципиальность и надеясь, что хоть это отобьёт у старушки интерес ко мне.
   – У меня такси, – обрадовалась она и неожиданно улыбнулась. Сразу же ухватилась за мою сумку и по-свойски сквозь толпу устремилась к выходу, а следом за ней, перекладывая сына с руки на руку, практически вынужденно пошел и я.
   Куда еду – вроде бы знаю. А к кому еду? Кто она? Фигура типичная для жительницы сельской местности, что Кавказ, что Украина… Обвисшие плечи, широкая натруженная спина, с широким же и несколько откляченным тазом, коротконогая, даже приземистая… Конечно, сказывались и годы... У кавказцев и вообще горских народов такие женщины испокон веку ценились за особую, высокую, расположенность к зачатию и выносливость. Абхазка, грузинка, гречанка, армянка? По лицу не поймешь… Усики… Впрочем, усиками они были давно, возможно, в молодости кого-то и завораживали…
 Заволосевший подбородок… Так, подобное оволосение можно встретить и у тех, и у других, и у третьих… Говорит без характерного кавказского акцента, голос мягкий… Гречанка – решил я.

   Пришли в какой-то тёмный кустарниковый тупичок, такси оказалось маршрутным «рафиком». Стали ждать водителя. Пользуясь паузой, старушка представилась:
   – Зовут меня Анастасия, фамилия – Анастасис – запомнить просто. Можешь звать меня тётей Настей.
  «Угадал», – удивился я своей прозорливости и тоже представился. Пришёл водитель Георгий явно греческой наружности, и привёл с собою ещё пассажиров, чуть ли не в два раза превышающих количеством сидячие места в «рафике». С трудом разместились и поехали уже в полной темноте. Пока выезжали из Адлера Георгий держал скорость вполне, на мой взгляд, безопасную. Но когда вырвался на Сухумское шоссе, придавил газ до упора. Места были мне знакомые – ездили когда-то на экскурсию на озеро Рица с посещением, как было обещано, сталинских мест. Но сейчас была ночь, море угадывалось где-то справа, и был не экскурсионный автобус, хотя они тоже держат скорость будь здоров. И за рулём этого дребезжащего такси был сумасшедший водитель Георгий, которому, как я понял из его разговора с теткой Настей, нужно было сделать ещё одну ходку в Адлер, к какому-то ночному рейсу.

   В зарослях проблеском мелькнула Гагра – и это угадал. Резко метнулись вправо, перейдя чуть ли не на просёлочную дорогу – узкую и ухабистую, но тем не менее полную встречных машин. Покидая «рафик», особого облегчения  не испытывал, поскольку высадились в каких-то кустах в абсолютной темноте. Конечно, сказывался и контраст – резкий переход от залитого огнями Адлера к парковой, почти деревенской освещённости...  Который раз клял себя и свою сговорчивость… Ну, сколько можно учиться на своих ошибках, устраиваясь в неблагоустроенном жилье, ведь все они одинаково жадные, что в Анапе, что в Евпатории, удавятся, но даже лампочку сороковку не ввернут на входе в дом.

   Шёл за теткой Настей почти наугад. Моя сумка по-прежнему была у неё в руках – как залог, не иначе, чтобы, не дай бог, не рванул куда-нибудь прочь. В руках у неё появилась палка, она уверенно тыкала ею в пустоту, шла впереди, раздвигала кусты, подсказывала, где нагнуться… Она успевала ещё и рассказывать о том, что обычно одиноких не берёт, предпочитает семейные пары, меня же она просто пожалела из-за ребёнка... Потом, помню, звякнула металлической клямкой-замком калитка за спиной – дороги к отступлению были закрыты. Бросились в глаза стоявшая, как показалось, особнячком и задёрнутая ветвями кустов застекленная веранда, высокое крыльцо, уходившее куда-то в глубину дома тёмным туннелем… Но щёлкнул выключатель, и туннель оказался комнаткой с двумя койками… Всё, что нужно человеку, сутки добиравшемуся «к морю» и измучившего этим капризом своего ребёнка… И не оставлявшая до сих пор перспектива ночевать где придётся окончательно покинула меня. Засыпал уже под знакомое пение цикад... Всегда интересовало – где же они умудряются прятаться? 

  …Наступило утро, правда, в Красноярске уже был полдень, и мой организм ещё подчинялся поясному времени. Проснулся и Егорка, его нужно было кормить. Впрочем, человек он был особенный, никогда не просил покормить его, никогда не говорил, что проголодался – он справедливо полагал, что об этом должны догадываться родители. На завтрак у нас была совершенно «нездоровая» пища – купленный ещё в Красноярском аэропорту пакет апельсинового сока и две черствые булочки из бортпайка.

  Пока сын завтракал, вышел на крыльцо и, насколько это позволяли сделать нависавшие над головой зрелые и готовые сорваться с веток плоды смоквы, обозрел окрестности. Всё было не так уж и плохо. Ночью я не почувствовал характерной для частного дома осенней морской сырости. Дом был построен «покоем», буквой «П». Центральную часть этой «буквы» занимали хозяйские апартаменты, если можно было так сказать. В раздельных боковушках жили отдыхающие. Позднее оценил, что компоновка дома очень удачная.   У меня был отдельный вход, но не со двора, как у всех, а  сбоку одной из пристроек,  из глубины сада.
 
   Сразу отметил, что дом был облицован розоватым ракушечником. В Евпатории, например, ракушечник был свой, местный – крымский... Откуда здесь ракушечник?
 
  Двор был стандартным для равнинных приморских частных домов – что в Евпатории, что в Анапе – всё компактно, в шаговой доступности. Как сезонная особенность – всюду фиолетовые кляксы выпавшего за ночь инжира, и нагруженные кистями шпалеры виноградника... Под ними угадывался «пищеблок» с двумя холодильниками, просторный общий стол, накрытый клеенкой, вместо стульев лавочки. За дальними кустами нашёл туалет – действительно, всё стандартно, как говорят сапожники, сделано на одну колодку, и более того – однообразно до скукоты. Нет, вру... Всё это, как и эти плоды смоковницы, не сулило мне скукоты... Впрочем, не за этим едем в южные края… А зачем? Или за чем? Только ли за шелестом морских волн или неумолчным и сладко убаюкивающим стрёкотом цикад? 
   Вернувшись к металлической калитке, через которую мы ночью входили на участок, попытался отследить наши пути следования, но обнаружил, что дальше никакой улицы нет. А есть длинная непроезжая аллея, сплошь заросшая платанами –  сразу определил их по характерным, уже созревшим колючим плодам, и акацией, которая впоследствии оказалась самшитом. И увидевши всё это, я сказал себе: «Хорошо!»

   Невесть откуда появилась хозяйка, и моё бесконтрольное знакомство с территорией было приостановлено. Вот твой столик, сказала она мне, проводив в летнюю кухню. Вот холодильник – тетка Настя хлопнула дверцей небольшой морозилки, вот твоя полка… Сегодня она была более деловой, даже строгой, заискивающие нотки из её речи куда-то испарились. Вот плита, работают две конфорки, газ баллонный, вон вентиль за шторкой – разберёшься… Борщи у нас не варят, народ сплошь интеллигентный – обедают в кафе на берегу...

 ...За калитку выйдешь, направо повернёшь в проулок – выйдешь к соснам и к морю, налево повернёшь – попадёшь на улицу большую, сразу увидишь апацху – кафе по-вашему... Запоминай, не заблудишься, если ночью гулять не будешь. Ну, а ночью сам видел... С утра можно яешню пожарить или сосиски отварить, ну, а вечером – чай...

    Информация была более чем исчерпывающая. Тетка Настя, увидев подошедшего Егорку, которому я уже всё объяснил: где мы и как сюда попали, вдруг подобрела, шагнула к самому большому холодильнику, вынула упаковку сосисок, ячейку с десятком яиц и сказала:
 – Покорми мальчика, потом отдашь. И не стесняйся, у нас частенько так бывает.
 
   Взяв указанные мне сковородочку и основательно мятую алюминиевую кастрюлечку, стал отваривать сосиски, опустив туда же несколько яиц. Зорко отметив, что управляюсь с посудой и плитой вполне профессионально и тем более рационально – в одной воде отваривая и сосиски, и яйца, тётка Настя одобрительно хмыкнула и ушла внутрь сада.

   Вот с этого завтрака – вполне здорового и более того – очень даже сытного и началась наша жизнь в Пицунде. Дом тетки Насти состоял из четырёх комнаток. Одну из них, как оказалось, самую простенькую, занимали мы с Егоркой, в другой жили муж с женой и двумя девочками. Им оставалось жить день – два и познакомиться поближе обоюдного желания не возникало. Чувствовалось, что у них уже «чемоданное» настроение. Они, казалось, никуда не ходили. Жена торчала на кухне и, вероятно, с особого разрешения хозяйки была занята заготовками – варила инжир. Муж постоянно сидел на «моём» крыльце и молча курил, периодически выполняя команды по смене тазиков и баночек. Дети пялились на меня и не хотели принимать в свои игры моего Егорку. В третьей комнате жила молодая пара. Супруги исчезали по утрам и появлялись поздно вечером. С обеими дамами я несколько раз, пока плотно не изучил график «посещений», встретился на узкой тропинке в «домик уединения». На моё скромное с полупоклоном «Доброе» утро» дамы ничего не отвечали. Спешно проходили мимо, опустив голову и судорожно сжав ворот халатика, совершенно забывая, что полы его при этом расходятся… Из всего увиденного мог сделать только один вывод: загар не ахти какой, значит, лето было не очень. Что и подтверждало мнение знатоков об осенней Абхазии: «Лягушачий или квакен-берег».  Правда, так говорили о Батуми и прилегающей к нему территории.

   Успех проживания в частном доме зависел от налаженного контакта с хозяевами. И это тоже было у меня накатано. В одном доме, в Анапе,  восстановил простенькую проводку на кухне, в другом, уже в Евпатории, поправил завалившийся заборчик и огородил клумбу. Здесь тоже чувствовалось отсутствие мужской руки, и это был не только заволосевший подбородок хозяйки. В первый же день  обнаружил в углу двора развалины, вернее, недострой, и понял, что это бывшая душевая.
   – Нельзя ли её восстановить? – спросил я хозяйку. – Я смогу.
   – Да у меня всё есть, – вдруг засуетилась тётка Настя. – И шланг, и кран, и леечка...

   На следующее утро, благо природа находилась в какой-то раскачке после августовских дождей, приступил к ремонту. Бочку, честно говоря, красить не хотел, но у тётки Насти кроме шланга, крана и леечки оказалась и банка краски. Пока  возился с душем, а потом оттирал следы краски, сын мой был накормлен и обстиран. Вообще ему после этого разрешалось быть где угодно и что угодно рвать с деревьев и грядок. Правда, он этим не злоупотреблял. А за разрешением попользоваться душем хозяйка отправляла жильцов ко мне.

   В тот же вечер мы разговорились с тёткой Настей, и она  доверчиво  сообщила, что никакая она не гречанка, а украинка. Это муж был грек – умер несколько лет назад. Есть у неё две дочери – живут в Гантиади, обе замужем, одна за греком, другая за армянином. Есть ещё беспутный младший сын Мыкола: «Дома не ночует, толком не работает, а всё курортницы виноваты».
   Совершенно не всуе  вспомнил Игарку и сказал, что у нас тоже есть греки:
– Чакуриди, Григориади, Иорданиди… И даже свой Попандопуло есть.
– У вас есть греки? – удивилась тетка Настя.
– Есть, – сказал я. – В Греции есть всё, а у нас всюду есть греки…

   Тетка Настя спала во времянке, что примыкала к летней кухне. А между времянкой и кухней была щель, сверху прикрытая кусками шифера, с одного торца – соседским забором, а с другого – тюлевой занавеской. В этом закутке стояла никелированная кровать. И однажды я увидел торчащую оттуда босую ногу.
– Мыкола появился, – сказала тетка Настя. – Вставай, хватит дрыхнуть.
И состоялось явление блудного сына. Конечно, он был красив. Конечно, такому в курортный сезон можно было и не работать. Мать сказала ему, что чужой человек (и показала на меня) отремонтировал за него душ, и что нужно бы доделать погреб, а то пойдут дожди…

– Да ладно вам, мама, – спокойно перебил её Мыкола и нырнул за занавеску. Появился одетым и мгновенно исчез со двора. Спустя какое-то время, когда мы с сыном уже расправлялись с завтраком, появился с увесистой авоськой, содержимое которой разгрузил в большой холодильник. Потом поманил меня за занавеску и достал из-под койки трехлитровую банку и пару стаканов. Намек был более чем откровенным.
   – Портвейн, – сказал Мыкола. – Будешь?
Я тогда ещё делал вид, что выбираю напитки, поэтому автоматически спросил:
   – Какой?
   – Портвейн, – удивился Мыкола. И стал разливать, как у нас говорили, рассыпуху по стаканам.
   – Кориандровая действует на человека антигуманно, расслабляет члены, – вспомнил  незабвенного Венедикта Ерофеева и попытался принюхаться к напитку.
   – Будь спокоен, качество гарантирую, – сказал Мыкола.
И засмеялся:
   – Не бойся, не расслабит, сосед-шофёр на цистерне вино с винзавода на ликеро-водочный на «розлив» возит. Некоторые сливают с осадком, мешают с отжимками… А этот нет, как для себя делает…

   Вино было обыкновенным плодово-ягодным – без вкуса и почти без запаха, поэтому уловить какой-то букет или почувствовать «послевкусие», кроме спиртового, посмаковать, как говорится, было напрасной тратой рецепторов. Так вот ты какой портвейн «Кавказ» в своих истоках! Во дворе у меня скучал Егорка, поэтому, помня коварство этих трёхлитровок, которые, что с пивом, что с вином, уходят мгновенно, после третьего полстакашка сказал Мыколе «стоп», и он согласился:

   – Правильно, я с утра тоже не очень… Мне бежать надо. И на прощание добавил:
   – Ты насчёт продуктов особо не заморачивайся. Тут у нас с одной стороны птицефабрика, а с другой – мэтэфэ, коровник, проще говоря. Молочно-товарная ферма… Скажешь маме, она закажет, я привезу. Летом, конечно, дороже, чем в магазинах, да и в магазинах летом этого не увидишь… Сейчас свободней. На мой взгляд, набор неплохой: окорочка, крылышки, бёдрышки, потрошка, как говорит мама. А с той стороны – сметанка, творожок... Конечно, для столичных выбор небогатый, но всё лучше, чем по магазинам ходить?

   Расстались мы друзьями. И этот порядок получения продуктов был мною откатан. Во многих курортных местах, например, в Ялте, через хозяйку – повариху столовой – имели колбаску и мясцо, а через её мужа – инспектора госпожнадзора – вино «Чёрный доктор» из подвалов Массандры… Разлитый в бутылки из-под портвейна «Осенний сад», заткнутый бумажными самодельными пробками, свернутыми из газеты «Крымская правда»...

   Действительно,  теперь ни о чём не заморачивался. Главное, о чём мог теперь не задумываться, о здоровом питании ребёнка – оно было обеспечено. Лапшичка на курином бульоне, супчик из потрошков, сосиски молочные из куриного мяса... И не подозревал, что могут быть такие. А всё заключалось в особом статусе этих вот высотных санаторных корпусов, красиво оттенявших сосновую рощу. Конечно, не заморачивался и о том, откуда взяты эти продукты. Я был честен: хорошо и вовремя оплачивал чужой труд, иногда и переплачивал, чтобы не рыскать по магазинам, рынкам и не стоять в очередях.
   Всё это как-то враз сняло с плеч груз печали и тоски по городу Сочи, где, как известно, «темные ночи». Где мне пришлось бы таскать Егорку по каким-то прибрежным кафе и пельменным, и после каждого обеда постоянно, в неустанной борьбе с изжогой искать более приличное заведение общепита.

   Соседи мои разъехались как-то незаметно, какого-либо уровня отношения с ними не заладились. Я не успел узнать, как их звать, и кто они и откуда. Мои контакты с хозяйкой – ремонт душевой и установившиеся после этого  вполне свойские отношения, судя по передёргиванию губками той, что варила инжир, были встречены подозрительно. Впрочем, особым отношением ко мне тётки Насти не злоупотреблял. Или старался не злоупотреблять. Но, поскольку она была поставщиком продуктов, ей наверняка было выгодно, чтобы мы ещё и обедали «дома» – это понял сразу. Вставал  рано, почти по красноярскому времени, и старался из «своего пояса» резко и полностью не выходить. Быстро варил или отваривал, иногда – поджаривал, и мы с Егоркой шли осваивать территорию моря.

   Берег был прекрасным – мелкий цветной галечник... И полупустым. А море было здесь глубоким, два – три метра от берега – и Егорке с головкой. Гораздо опасней море в Евпатории и Анапе – мелкое по колени позволяет ребятишкам заходить далеко в воду, свободно гулять, и это расслабляет и детей, и родителей. «Вот же он на виду, здесь же мелко… А где он?» А он уже ухнул в промоину, вдруг появившуюся после вчерашнего шторма.
   Именно глубина моря дисциплинировала и меня, и самого Егорку: он вынужден был барахтаться буквально в двух метрах от меня, что вселяло в него уверенность, самостоятельно выплывать и таким образом к концу нашего пребывания в Пицунде научиться плавать.

   Мы ненадолго оставались полновластными хозяевами двора. Однажды, вернувшись с моря, мы обнаружили во дворе пятилетнюю Анечку и её маму, которую тоже звали Анной. Тетка Настя явно начала изменять своим принципам, возможно, не хватало семейных пар. Девочка Аня смело подошла к Егорке, взяла его за руку и пошла показывать двор. И он подчинился, что бывает очень редко, потому что от незнакомых людей подобной бесцеремонности не терпит.

   Мама маленькой девочки безо всякого, а это в моей практике редкость, согласилась на то, чтобы я её звал просто Нюрой. Правда, при этом льстиво заметил, что «Нюра» моё самое любимое женское имя и оно отнюдь не грубое и совсем не деревенское, как это может показаться. В этом и заключался мой подкат:
   – Имя уменьшительно-ласкательное: Анечка, Анюрочка, Нюрочка…
   – Нюрочка-дурочка, – быстро вставила она и тут же добавила: – Можно и Нюркой. Меня как только не зовут… И Ганной, и Ханной, и Жанной, – весело согласилась Анна – она же Нюра. А потом в продолжение, как бы что-то вспомнив, сказала, но уже чуть строже: «Вообще-то, меня мама Анной назвала в честь бабушки Иисуса Христа. Анной звали маму Богородицы…». Тут и я вспомнил, что имеется у нас православный праздник Якиманны. Это в честь Иакима и Анны – родителей девы Марии…

   С того дня изменился распорядок нашего пребывания на море. Вставать стали позже, из рациона исчезла ежедневная утренняя глазунья с сосисками, появились какие-то кашки. По утрам меня стали посылать в апацху за свежей выпечкой. Анечка никуда не хотела идти без Егорки, и мне не показалось это дополнительной нагрузкой. Тем более что организм требовал именно такой нагрузки, и она оказалось рядом: отзывчивая по первому взгляду, по первому случайному прикосновению, когда стояли у плиты. Без особых претензий, без этих женских условно-рефлекторных выпадов с заламыванием рук: ах, что же я делаю, ведь у меня любящий муж! Зато с активным и ярким проявлением физиологической потребности… Настолько ярким, что иногда думал – неужели это всё мне? Оказалось, что инициатива объятий принадлежит не только мужчине. Это было неожиданно и приятно.

  Необычайно интересной была для меня и её профессия – учительница русского языка и литературы из Умани, живёт в военном городке, муж прапорщик… Совершенно случайное, на первый взгляд, сочетание с несочетаемым... Поначалу, ещё в первый день знакомства,  попытал её о программах преподавания на Украине русской «словесности», но отмахнулась – так, поверхностно-ознакомительно, одна проформа и условность...
  Она окончила школу в Краснодарском крае, поэтому наверняка знала, о чём и как можно судить. К тому же её родители тоже были учителями. В 1955 году их, студентов-выпускников Винницкого имени Павло Тычины пединститута, торжественно и с почётом, но, как выяснилось на практике, почти принудительно направили в Краснодарский край. Они должны были вести уроки украинского языка и заниматься украинизацией кубанского казачества. Миссия оказалась практически невыполнимой, хотя это была довольно-таки широко развитая государственная программа. Для меня подобная история была настоящим открытием. Программа, кстати, как обыкновенная кампанейщина потерпела крах – казаки не захотели учить украинский язык. При этом, оказывается, было не просто игнорирование таких уроков, а даже и протестные выступления кубанцев.

   Слушай, спросил её тут же, а как у вас к Гоголю относятся? Все-таки Полтавщина и вечера на хуторе близ Диканьки…
   – Да никак, – резковато заявила она, вновь отмахиваясь от моей назойливости, – Гоголь не украинский писатель! А русский! На украинском он вообще ничего не написал! И тут же в ответ вдруг спросила: «А ты читал «Прапороносци»?
   – «Знаменосцы»? Олесь Гончар? – ответил я практически мгновенно, и это её почему-то поразило, и она не стала переспрашивать: так читал или нет? На этом наши экскурсы в литературу и языки прекратились. Если не считать вплетённых в разговоры случайных литературных фраз или поэтических строф. И это было легко, иногда мне казалось, что мы одновременно думаем об одном и том же.
   Но украинский язык мне нравился,  иногда вворачивал в речь словечки, почерпнутые мной ещё во время совместной службы с хохлами… Но, видя как она морщится, прекратил всякие попытки изучения украинского языка методом углублённого, как мне казалось, куда уж глубже, погружения в соответствующую языковую среду.

   В один из пасмурных дней, когда мы отдыхали от моря и только-только приступили к обсуждению культурной программы, вдруг появился Мыкола. Он подогнал ко двору два самосвала – один с гравием, другой – с раствором цемента, и мы начали с ним бетонировать перекрытие погреба и ступени подвальной лестницы. Егорка был под присмотром Анечки, две женщины на кухне жарили крупную кефаль…

   К вечеру под виноградной лозой был накрыт стол. Хозяйка вынесла из домашних закромов трёхлитровую банку красного вина. Нет, вино было чёрным, красным оно становилось, если его лить тонкой струйкой на свету…
   – Это «Изабелла», – торжественно сказала тетка Настя. – Для себя делала!
   Как-то не удержался и попробовал на базаре домашнюю «Изабеллу». Уж очень призывным был крик продавца, вторившего своей жене: «Подходи. Первый стакан на пробу бесплатно!» Мне оно показалось необычайно ароматным, мужики, которые сделали уже несколько подходов, больше ценили его крепость.
   Когда упомянул, что пробовал «Изабеллу» на базаре, Мыкола сказал:
   – Никогда не пей «Изабеллу» на базаре. Делают её всё на этом же портвейне, сцеженном из цистерн, а потом настоянном на отжимках «Изабеллы»… Как-нибудь у матери возьму на пробу тебе...

   И вот, похоже, этот момент настал. Мы сидели за столом. Над лампочкой вились мотыльки. Эта лампочка делила мир на свет и тьму кромешную. Дети уже угомонились и спали... Исчез и Мыкола. Тут же отметил, что сынок в свои двадцать пять лет, уходя куда-то на ночь, у матери отпрашивается как пятнадцатилетний подросток: вежливо и почтительно...

  Трехлитровая банка вернулась из дома второй раз. С одной стороны меня холодила виноградная лоза, а с другой жаром отдавало плечо мамы Анечки. Вероятно, от этого контраста меня начал бить озноб. Срочно хотелось погрузиться во что-то мягкое, теплое, женское… Но тут уловил голос из репродуктора, радио говорило на соседнем дворе. Ухо зацепилось за знакомое слово: «На Диксоне минус пять-десять, снег, метель»... На Диксоне довелось служить… Вспомнил нашу солдатскую поговорку: «Остров Диксон, остров Диксон в океане Ледовитом… Пропади ты, остров Диксон, вместе с вашим замполитом». Хотя от службы той остались только приятные воспоминания. В том числе и о замполите, который в качестве благодарности не уставал нам повторять: «Не всем доверяют защищать северные рубежи нашей Родины!» От одной мысли, что сейчас кому-то холодно, озноб у меня пропал. Ты ж не озабоченный дембель арктической части ПВО, думал я почти с восторгом. Тебе же есть чем заняться, есть куда сходить...

   Мы пили густое красное вино «Изабелла».  В голову лезли только избитые фразы: это истинный нектар богов, или нектар, которым достойны питаться только боги! И слушали тётю Настю.
 
  А она рассказывала, как жила за «Польшчею» в маленькой деревне под городом Дубно. К 1939 году, когда польская власть кончилась, ей исполнилось восемнадцать лет. Была она замужем и был у ней годовалый сын. Они не успели почувствовать каких-то перемен, и ничего не успело измениться, хотя уже где-то началась организация колхозов. Но поскольку их семья считалась небогатой, их не трогали, не принуждали куда-то вступать. Правда, она помнит, что кто-то приходил к её свёкру, а потом и к её отцу. Но в чём выражались эти разговоры, она не знает. Заметила, что со стен их небогатой хаты с земляным полом исчезли портреты служившего в польской армии свёкра, изображённого в конфедератке «польске жолнеж» и с саблей. Почти сразу же, а это она хорошо помнит, началась война. Мужа, а он был на год старше её, забрали в Красную армию, через неделю он вдруг появился дома. Сказал, что не успели получить ни формы, ни оружия, из разговоров командиров уловили, что находятся в окружении. Кто кого окружил, было им непонятно, как и язык, которым командовали… Командиры куда-то исчезли, следом разбежались и они… Когда везли на сборный пункт, случайно увидел дорожный указатель – «Варковичи». Это большое село он хорошо знал, бывали с отцом на ярмарке, поэтому дорогу домой нашёл быстро. Уже знакомая «соша», связывающая Львов и Ровно, гудела от немецких танков...

   А при немцах жизнь текла по-прежнему. Хутор стоял в стороне от больших дорог, поэтому особенно никого и не видели. Радовались, что колхоз не успели создать, а потому всё господарство –  скот и инвентарь, а главное, земля, остались при них. Потом началось наступление советских войск, говорили, что сильно бомбили Дубно – выгорел замок, но их опять обошли стороной. Вернулась советская власть, мужа вновь призвали в армию. Вместе с ним призвали и его младшего брата Василя, которому исполнилось 18 лет. Парень он был особенный, ласковый как телёнок, он этих телят и пас, как ходить научился, и с детства жил на отдалённом хуторе. Какая там советская власть, какая там Красная Армия? Он и слыхом не слыхивал. Убежал  где-то ещё по дороге в эту самую армию. Шёл лесами, пришёл домой, а там его уже ждали, не успел кусок хлеба съесть. Вспомнили, что и старший брат когда-то дезертировал из армии. И вместо фронта отправились они оба в Воркуту. Но тогда семья не знала, что с ними и где они.

   Рассказ идёт ровно. Монотонно и почти с библейскими интонациями, иногда перемешивается украинской речью. И этот «подмес» мне приятен. Но даже и мне понятно, что это не украинский язык, поскольку в нём множество вкраплений польского. И они не звучат каким-то диссонансом, коверкающим язык. Это их язык, с ним они родились, с ним они жили…  Мне немного странно, что в обыденной речи тётка Настя не употребляет этих слов. Это происходит произвольно, по ситуации? Или для выделения особого слушателя? Персонально для Анны?
…В 1944 году, когда началась организация «чи колхоза, чи совхоза», к их хате «з рана» подъехал грузовик, им приказали собрать какие-то вещи, по узелку – не больше. Она помнит, что взяла узелком свою шаль, доставшуюся ей от матери, побросала туда что-то из носильного, какое-то бельишко – белизну…  Тут же кто-то командовал: это брать, это не брать. Она помнит, как прибежавшей к дому своей сестре Зоське тайком сунула пятилетнего сына Никанора, завернув его в маринарку – новый  выходной пиджак, оставшийся  от мужа...

   Их привезли в Здолбунов (она говорит – «Здолбуново»), о котором она только слышала, но никогда не бывала. Выгрузили под широким складским навесом. Необычным было всё: толчея, теснота и запахи паровозов, креозота и туалетной хлорки... Потом она  научится их определять. Уже на следующий день начали сверять какие-то списки, ей сказали, что она здесь лишняя, свободна и может идти домой. Но куда она пойдёт, если свёкор еле на ногах держался, а свекровь от расстройства совсем обезножела? Полная, рыхлая, она лежала пластом и не понимала, что с ней и где она… Куда она пойдёт без них? Её уговоры отправить стариков с ней домой, не помогли. И пошли они в вагон разом...

   Тетка Настя вспоминает, что спас её тот самый цветастый полушалок, «хустка», что достался от матери. Мать купила его на какой-то ярмарке, когда к Почаевской лавре свершила ход. Благодаря этому полушалку, который она осмелилась предложить занятому сортировкой людей солдату, их уже в пути перевели в вагон, где были в основном женщины и несколько пожилых мужчин, возрастом ещё старше её свекра.

   Сообщили, что их везут в «Сибыр». Работать будут в колхозах... Боялись морозов, боялись страшной тайги. Но через какое-то время оказались они в тех местах, где тайги не было, но морозы, как говорили знатоки, пострашней сибирских. Место называлось странно – Караганда и поначалу оно никак не хотело укладываться в одно слово. «Кара» и какая-то ещё «Ганда»… Тётка Настя и сейчас произносит это в два приёма: «Кара – Ханда». Она не сразу научилась отличать чёрную пыльную бурю летом и чёрную метель зимой – мело одинаково непроглядно и с одинаковым завыванием. Но зато быстро поняла, что старые дореволюционные бараки, слепленные из саманного кирпича по типу их украинских мазанок, гораздо теплее новых сборно-щитовых бараков, продуваемых даже в безветрие. Вокруг бараков была колючая проволока. За проволокой – странное громоздкое сооружение – шахтный копер.

  На работу ходили под руководством десятников и бригадиров. По другую сторону копра была зона, из неё строем приводили мужчин, которых быстро спускали под землю.   Для женщин работа была не очень трудной, даже привычной, но, как потом оказалось, страшной. Из вагона, который втаскивали в их хозяйственный двор, прямо на землю вываливались тюки каких-то тряпок. Разбирая эти тряпки, загружая их в чаны с раствором хлорки, а потом вручную стирая, быстро поняли, что это солдатское обмундирование, рванное пулями и осколками... Возможно, снятое с убитых, раненых, умерших... Многое ещё в крови, в окопной грязи и людских испражнениях... 
 
  Потом вышло большое послабление – вокруг мужской зоны убрали вышки и солдат. Это было ещё до смерти Сталина. Вот так тётка Настя отмечает вехи жизненного пути. Началась подготовка документов на освобождение стариков, но её свёкор и свекровка не дожили, заболели и умерли друг за другом. Хотя ничто не предвещало какого-то заболевания. Выдержали тяжёлую дорогу. Свёкр стал ремонтировать и шить конскую упряжь и вскоре стал чуть ли не главным специалистом в этом... Лошадей в шахте было много,  избитых, ослепших, их поднимали наверх... Забивали на мясо, из которого тут же варили мыло. А вот в  этом  процессе большой докой оказалась свекровка, подсказавшая кому-то, что  без дела стоят и опасно текут бесхозные бочки с каустической содой. Дома  всегда  варили  мыло  сами, и всё для для этого было своё, а вот за каустиком приходилось ездить в город и отдавать деньги... А здесь вроде  ничьё, а значит,  бесплатно...

   Больше всего они боялись стать обузой для неё, но получилось наоборот. Без их поддержки, говорит тётка Настя, я не перенесла бы разлуки с сыном. Умерли  внезапно от какого-то поветрия, которые иногда охватывали всю шахту...

   Потом вышло ещё одно послабление – убрали колючую проволоку, лагерь перестал быть лагерем, но лучше не стало.   Теперь нужно было зарабатывать и как-то вдруг и сразу выживать самостоятельно. И как это – самостоятельно? Если вокруг только степь и кроме шахты ничего нет. Из прачечной Настя спустилась в шахту – она была крепенькой, любая работа, казалось тогда, была ей по силам. Пока использовались лошади, была коногоном, таскала вагонетки из забоя к главному штреку, где их цепляли уже к электровозику. Потом поднялась в ламповую – на лёгкий труд.

   – А жизнь брала своё! – Тетка Настя говорит уже повеселевшим голосом. – В ламповой и познакомилась со своим Харитоном Анастасисом. Окликнут его: «Анастасис» – отзываюсь я. Окликнут меня: «Анастасия» – откликается он. Красивый был! Мыкола весь в него. Так и дооглядывались. Потом искали уголок какой-нибудь. У Харитона был земляк – завхоз, разрешил нам занять почти заброшенную кладовку-мазанку. Радовались своему углу, белили, мазали… Вешала на единственное окошко марлевые шторы-задергашки…

   И многие так. Сходились. Перегораживали бараки на комнатки, никто этому не препятствовал. Рожали детей… Потом оказалось, что наша шахта самая глубокая во всей Караганде... Вокруг шахты начали строить большой посёлок с благоустроенными домами, бараки снесли... Харитон мой тоже ведь  в первый раз увидел, как вода из крана на кухне льётся... К хорошему человек  привыкает быстро...

  Году в 56-м, помню, старшая дочка уже пошла в школу, написала  письмо домой и узнала, что Петр мой живёт в Воркуте. Адрес его прислали. Нет, побоялась я тогда написать ему. А что я могла написать? И он, конечно, узнал, где я. Через год приехал. А у меня с Харитоном Анастасисом уже две дочки, а записаны на фамилию Петра. Так дочки под чужой фамилией и жили, пока замуж не вышли. А тогда Петр приехал, отвела я его на могилки родительские...  Посидели мы по-семейному, поговорили...  И разъехались... У Петра ведь тоже там, в Воркуте, семья сложилась. Хотел он сына от Зоськи забрать, да не получилось. Не пошёл сын ни к нему, ни ко мне – Зоську матерью считает. Поэтому Зоська никогда и замуж не хотела выходить...
   А Петр всю жизнь в Воркуте прожил, умер вот недавно. Брат его младший, Василь, умер ещё раньше – совсем молодым. Мы с Анастасисом из Караганды уехали только в 60-м, хотя могли и раньше… Не знали куда ехать. А потом у него родственники нашлись в Гантиади, потом вот здесь начали строиться, здесь и Мыкола родился.

   Сынок-то мой старший приезжал с семьёй к нам, и я у них была во Львове. Не понравилось мне у них, жена его какой-то иной веры, крестится не по-нашему… И какая-то злая, всё виноватых ищет, Почаевскую не чтит… Заезжала в свою деревню, был хутор и остался хутором… Посидели с Зоськой на могилках, поревели, походила я, посмотрела, и как отрезало – не тянет меня туда… Дом тут! А Харитона моего всё домой тянуло, всё в Балаклаву хотел вернуться. Он ведь из Балаклавы родом...

   Я вздрогнул... Так он из Балаклавы… Встал из-за стола и шагнул в темноту. В мозгу, раскрепощённом вином, рождаются порой причудливые ассоциации… Да-да, Караганда и та Воркута… «Распалась связь времен», а распавшись, удивительно соединила всех нас здесь.

   Прекрасно помнил, как после «Тапёра» и «Белого пуделя» прочитал «Листригонов» – это была уже не школьная программа. Это были такие необычные рассказы, что пришлось сверять, тот ли это Куприн, а не другой писатель–однофамилец. Встречались мне в книгах похожие приморские города, как у Александра Грина, например, но они были выдуманы. А таинственная и понятная, далёкая и близкая Балаклава реально существовала, и я наивно думал, что когда-нибудь смогу побывать в ней.

   Этот город запал настолько, что  целыми днями твердил: Балаклава–бала–клава… Может, ещё и потому, что в классе была девочка по имени Клава – ужасно некрасивая своими конопушками размером с медный ржавый грошик… Она совсем мне не нравилась, но захотелось сделать ей приятное и однажды я сказал:
  – Бала-Клава, бала-клава!
  Сказано было тожественно, вдохновенно и с соответствующим поэтическим выражением. Но она подумала, что это дразнилка, обозвала меня дураком, обиделась и пожаловалась учительнице. Учительницу красивое словосочетание «Бала–клава» не впечатлило, она отреагировала по-своему. Поймав меня на перемене, буквально вырвав из обязательного для всех хоровода типа каравай-каравай, долго и цепко держала за локоть и выговаривала, что нехорошие слова выдумывают только нехорошие мальчики. Теперь уже обиделся я, как оказалось, навсегда. И город, по камням которого ходили Александр Куприн, Костя Паратино и Харитон Анастасис, тоже исчез навсегда.

   А вот Анастасия из-под Дубно… Да ведь это тот самый город, который осадил Тарас Бульба со своими казаками! Город, где Андрийка встретил свою паночку… Не жалко ни Тараса, ни Остапа, жалко Андрийку…
   А вот маленькая девочка Анечка из города Умань, где гайдамак Гонта убил своих сынов за веру… А откуда я? Из Игарки! Но Игарка не дом. Где родился? Но и там нет дома. И вспомнил, кто я: Галайда я, Галайда…
   Прояснилось, звезды опустились ниже и вьются вокруг меня, или это мошки перед лампой? Ухватился за виноградную лозу, сорвал маленькую черную ягоду, раздавил языком. Вот ведь, какова Изабелла! Невзрачная, ни сока, ни мякоти, одна косточка, а какой удивительный вкус... И вкусом-то не назовёшь...  Тётка Настя сказала, что сейчас виноград сахар набирает... Только аромат? Да, недаром её ненавидят виноделы – отобьёт аромат у любого винограда…

   Вернулся за стол и стал пить прекрасное вино «Изабелла». Нужно нагреть руками стакан, поднести ко рту и вдыхать долго – долго… Сделать маленький глоток… Язык прилипнет к нёбу, вино мелкими тугими шариками быстро перекатывается в глотке: ба–ла–кла–ва… Ещё глоток, уже побольше и помедленнее: бала–кла–ва. И ещё: бала–клава…  Балаклава, Балаклава… Берег левый, берег правый… Интересно, а как в этой балаклавской бухте? Какой берег считается левым, а какой – правым?


 ...И была последняя ночь. Мы сидели на камне спина к спине…  У самых ног шлёпали волны. Какие-то мальчишки, похоже, местные, жгли костёр. Анечка и Егорка горстями бросали в костер хвоинки и визжали от восторга…
   Кто я ей? Наверное,  был наивен, когда думал о каких-то её чувствах  ко мне, о том, что на всё это  нужно соответствующе отвечать. Но уже точно, как за смертный грех,  отвечать придётся и за  распахнутые мне навстречу и ставшие вдруг бездонными её карие очи, и за объятия… Да мне ли всё это? Не стоит ли кто у меня за спиной? 

   И всё, что у нас случилось, или должно было случиться, произошло в первый же день, вернее, в первую же ночь после их приезда… Причём, произошло не бурно, как бывает в спонтанных встречах, рассчитанных на быструю и ни к чему не обязывающую и недолговечную связь. Когда всё второпях, когда всё путается – и одежда, и мысли... С какой-то оглядкой… Как оно получится? А получилось тихо и нежно. Как бывает у супругов, долго не видевших друг друга и наконец-то дождавшихся близости. Той долгожданной близости, которая теперь уж точно будет не на всю ночь, а на всю жизнь…

   На окружающих мы производили вполне понятное впечатление: семейная пара с двумя детьми–погодками. Супруги наверняка очень любят друг друга, а потому счастливы. Муж на рынке придерживает сумки, в которые жена укладывает покупки, жена в пляжном кафе нежно убирает с губ мужа крошки, которые он не заметил. И не салфеткой, а нежно двумя пальчиками, что уже совсем интимно. Конечно, так думало и пляжное сообщество, которое неизбежно создается в таких местах.

   Она не могла не привлекать мужского внимания. Сразу угадал в ней гимнастку, но ту гимнастку, которая в этом спорте остановилась лет в пятнадцать – шестнадцать… Ровная спина, развёрнутые и развитые плечи… В юности ей наверняка кто-то говорил, что для девочки некрасиво, когда плечи шире жопы… Возможно, она даже переживала. Но когда родила, всё встало на свои места. Про таких в определённой среде говорят, что в ней всё компактно и всё сбалансировано уже природой. И даже сразу определят тот приоритетный гимнастический снаряд, на котором из неё можно получить необходимый в спорте результативный максимум.

   В первый же вечер, глядя, как она встаёт на цыпочки, развешивая постирушки во дворе, пока ещё не имея возможности полностью оценить её бёдра и талию,  бросил утвердительно и со стопроцентной уверенностью:
   – КМС… Любимый снаряд – бревно.
   – Откуда? – спросила она, несколько оторопев и даже присев от неожиданности. Тем самым  инстинктивно прикрывая своё тело от посторонних глаз.  Но потом опомнилась и  добавила, мельком оценивая мою фигуру:
   – Понятно! Если в свои 35 лет ты не нажил живот, значит, тоже…
   – В сорок, – сказал я, на всякий случай втягивая уже нажитое в Пицунде невзрачное брюшко.
   – Тем более… Всё с тобой понятно, – несколько разочаровано и вместе с тем весело повторила она, возвращаясь ко мне на кухню.
   – Знаешь, а твой Егорка обещал моей Анечке показать какой-то камень, где вы купаетесь. Покажешь?
   Вот с этой фразы – «всё с тобой понятно» – я автоматически и без её согласия перешёл на «ты».  Именно тогда сразу же сделал подкат с именем «Нюра»… И всё у нас начиналось так: с полуслова, с полутона, с полувзгляда… Даже в этом слове «покажешь» скрывался какой-то иной смысл.
   Она действительно была кандидатом в мастера спорта по гимнастике, действительно, любимый снаряд бревно. На этом бревне получила травму, стала бояться, вовремя дали понять, что мастером спорта ей не быть. Тогда зачем спорт? В десятом классе засела за учебники, постаралась навсегда спрятать уже наработанные амбиции, окончила школу и уехала из Краснодара в Винницу поступать в институт.

   Да, мы смотрелись парой. И главное для этой пары были дети. Я строго выгонял из воды Анечку, если та не подчинялась просьбе матери, она по-матерински заставляла Егорку надеть панамку. И пляжные принадлежности мы убирали в одну сумку. И это не было показухой с её стороны. Мол, смотрите, я не одинока, я не потерплю ухаживаний и этих ваших цоканий мне вслед. И не голодная, как все вы тут думаете, не за этим сюда приехала. И своим взглядом вежливым и одновременно холодновато-равнодушным она давала понять это продавцам на рынке, что не голодная. Она и в доме сразу установила деловой порядок: это просушить, это я сейчас постираю… И никакого разделения, всё общее: Егоркино в стирку, Анечкино пока не будем, твое в стирку, моё – это моё…

   Готовили вместе, если считать, что я только мыл посуду, иногда чистил картошку, кстати – в удовольствие, а иногда спрашивал у тётки Насти, что можно взять в холодильнике, если там был «перебор», или, наоборот, «недобор». При «недоборе» хозяйке нужно было делать соответствующую заявку. Правда, с посудой Анна-Нюра меня частенько опережала. Только вроде собрался помыть, а её уже нет – помыта. Тетка Настя, кстати, практически сразу же оценившая глубину наших взаимоотношений, заметила мне как-то на ушко, что у «вас всё могло бы получиться».
   Ах ты старая сводня, подумал я про себя. А что же ещё могло получиться, если у нас уже всё получилось?

...Волны шлёпали, дети были на виду, они всё-таки не удержались и залезли в воду и теперь грелись, закутавшись в полотенца…
   – Ты жалеешь, – спросил я её.
   – Нет, – ответила она. – Меня об этом предупреждали.
   – Кто? Когда?
   – Давно, ещё в школе. Тарас Шевченко: «Кохайтеся, чорнобрыви, та не з москалямы.  Москали – чужие люди, глумятся над вами. Позабавится и бросит, поминай как звали. А дивчина погибает в горе да в печали».
   – В последнее время чувствую себя виноватым, эдаким Григорием Алексанычем Печориным, натворившим на Кавказе немало бед...
   – О-о-о! Вот это замах! Славный ты парень, Жорж Печорин! И кто же тогда я? Горянка Бэла, дворянка Вера или контрабандистка, которая через керченский пролив бежит с крымским татарином? Не боишься, что утоплю тебя прямо здесь и сейчас? Да не доставайся же ты никому!

   Она засмеялась, столкнула меня с камня и убежала в сторону от костра и уже из темноты крикнула: «Иди купаться. Ты обязательно перед отъездом должен искупаться!»
   Я прекрасно знал, что ночью обязательно нужно купаться голышом – совершенно иные ощущения. Знают это и женщины, да и как потом в мокром купальнике идти домой? Б-р-р! Пока я прятался в темноте и раздевался, она уже плавала в светлой дорожке от костра и махала рукой, и что-то кричала...

   Мы взлетали в сторону моря, прямо туда, куда готовилось окунуться солнце… Оно зависло в какой-то нерешительности, желая спрятаться как можно позже, давая возможность людям полюбоваться бликами на воде...
 
  …Тогда, в первый раз, она напугала, но одновременно почувствовал и небывалый восторг от этих содрогающихся и хлюпающих недр, извергающихся на меня… Да, это были чувства… Она так чувствовала… Вероятно, я захотел избавить себя и её от какого-то неудобства, чуть дёрнулся. Она поняла, но не позволила  отстраниться, а ещё теснее прижалась ко мне: «Замри». И продолжала удивлять своим откровением: «Тебе плохо? Нет? Ну тогда не обращай внимания. Просто у меня давно не было мужчины. Я была готова уже тогда, на кухне, когда  прикоснулся к моим плечам. Да и ты сейчас меня всю залил… Нет-нет, ты не поторопился… Замри… Мне хорошо. Завтра будет лучше. Надеюсь, у нас будет завтра? Не убирай руку… Молчи».

   Наутро, когда мы уже были на пляже, когда остались одни, Анна задумчиво глядела в море, долго отводила глаза... Но наконец, по-прежнему стараясь не встречаться со мной взглядом, тихо спросила:
   – Признайся, тебе было неприятно?
   – Нет, –  ответил я сразу, мгновенно поняв, о чем она, потому что был ещё под впечатлением  случившегося между нами.
   – А мой муж испугался… Помню, вскочил, бегает по комнате. Что-то пытается делать, что-то бормочет… А я лежу и ничего ещё толком не соображаю, но понимаю, что, возможно, испытала первый в жизни оргазм! Считай, баба, у меня уже Анечке исполнился годик, а у меня первый оргазм… А может, это и не оргазм вовсе? С этим вопросом долго искала  сексопатолога…  Ездила в Одессу, всё тайком, сексопатологи все мужики, стыдно… Сексопатолог был по фамилии Вовси, всё доступно разъяснял, ласково по коленке гладил…  Успокоил! С тех пор не люблю слово «вовсе». Странно, да? Странно, что я тебя нисколько не стесняюсь. Ты – мой лечащий врач, которому можно всё рассказать, всё показать…
   Поцелуй меня! Заткни мне рот, а то сейчас ещё что-нибудь наговорю… Тихо-тихо… Вон дети обернулись, бегут сюда, они как чувствуют… Скажи мне на ушко: Нюрочка… Как котёнок…

   И у нас было завтра и послезавтра... Всё было там, на этом крыльце под этой ветхозаветной смоковницей, за дверью веранды, которая в приоткрытом виде создавала укромный закуток, куда бросали детский матрасик…
   …Слушай, а ты свою жену тоже так же – во все дырки? Всё, молчу, молчу… Наши жёны – пушки заряжёны… А жена Цезаря вне подозрений... Прости меня, дуру…

   Потом  как-то спросил: «Почему у тебя давно не было мужчины? У тебя же есть муж?» Тут же убедился, что женщинам подобные вопросы задавать не стоит...
   – Наличие мужа не подразумевает наличие мужчины, – скупо и недовольно ответила она.

   Иногда её прорывало. Нужен  был человек, которому можно всё высказать. Возможно, поначалу срабатывал пресловутый эффект купе...   Постепенно, не вытягивая из неё ни слова, узнал многое… На второй день узнал о том, что не стоит задумываться о контрацепции. В гарнизонный госпиталь отвезли с приступом аппендицита... Вскрыли, что-то удалили,  а потом  оказалось, что удалили не то... На самом деле была внематочная беременность. И опять резали... Доверилась военному хирургу, побоялась уехать в город, не хотела оставить маленькую дочку, думала, что всё пройдет быстро и безопасно. Не прошло.

   …Смотрю, что ты в каком-то недоумении… Почему ты, а никто другой и почему вдруг всё сразу? Ты настолько не уверен в себе? Понимаешь, женщина любит не только за то, как её… Мне, например, ты понравился за то, как кормил своего ребёнка, как посадил рядом с ним мою дочку… Может быть, и я была очень голодна. Ну, понимаешь… Поэтому вечером, уложив дочку, пошла искать тебя на твоем крылечке. Шла и повторяла: я не грешна, и он не грешен – даёт голодному кусок… Может, вот так и нужно – сразу и навсегда? Ах! Да не обращай внимания! Не дергайся, когда женщина лежит на твоей руке! Для вас это, может быть, просто неудобная поза... Она ещё и не допустила мужчину в своё лоно, но уже лежит на его руке... И для неё это – всё и навсегда...  Вы, мужчины, не любите и боитесь этого слова – навсегда!

  …Крупные осенние и незнакомые для меня – южные звезды гроздьями мешались с листьями смоковницы, поэтому бесполезно было угадывать созвездия...
   – Фиги-финики считаешь... Или ищешь свою Полярную звезду?
   – Ищу... Но сначала надо определить Большую Медведицу... И бесполезно – чужое небо, чужие звёзды...
   – Небо не в звёздах, а в алмазах…  Тебе нравится Чехов?
   – Ну, если ты про «Дядю Ваню», из которого и взяты эти «алмазы», то – да!
   – А я ведь об этом и подумала, когда сказала про алмазы... Ты можешь представить, кого я играла в школьном театре?
   – Ну, наверное, ту, которую любил доктор Астров… В которой всё прекрасно.
   – А вот и нет! Я играла некрасивую девушку Соню, и это мне нравилось!
   – Тебе нравилось обманывать старенького дядюшку, обещая ему небо в алмазах, когда они после чистилища будут подниматься вверх, к ангелам?
   – Не опошляй и не ёрничай, тебе это не идёт. Совсем недавно случайно в каком-то журнале прочитала высказывание одного американского писателя и драматурга – он всю жизнь изучал Чехова и ставил его пьесы. Так вот, он наконец-то, на старости лет сделал вывод, что Чехов не любил людей! Как это, подумала я, построил амбулаторию, восстановил церковь, бесплатно лечил людей и не любил?
   – Может, не любил свои персонажи… Это сплошь и рядом ощущается в нём, потому они и правдивы…
   – А вот почему он перед смертью спросил доктора по-немецки: «Их штербэ?»
   – Ну, наверное, потому, что умирал в Баден-Бадене, а доктор был немцем…
   – Действительно, так просто… А хотелось ещё немного поразмышлять об этом… Ведь у Чехова не должно быть всё так просто… Кстати, умирал он не в Баден-Бадене, а в каком-то другом Бадене, по соседству… Читала письма его сестры, в которых она сообщала кому-то, что в Баден-Баден Антоша категорически ехать не захотел – слишком де русский город. На каждом углу как бы невзначай будут встречаться знакомые лица…

   И у нас тоже было много таких невзначай…
   – А ты заметил, что в «Даме с собачкой» тоже Анна?
   – Неравнодушен был Чехов к этому имени… Есть ещё «Анна на шее»...
   – Это намёк?
   – Ну, давай ещё вспомним Анну Каренину! Хотя это уже из другой оперы.
   – Ах, где мой поезд Адлер – Умань? Не бойся, нет такого поезда… Конечно, навязалась тебе, да ещё с ребёнком… Я же видела, как она смотрит на тебя, когда ты выходишь из воды…
   – Кто – она?
   – Вот та, одинокая, в красном закрытом купальнике… Всё время, как и я, в закрытом купальнике... Наверное, как и у меня, весь живот располосован... Может, кесарили неудачно, может, внематочная... Да не пялься ты на неё…
...Ой, да ведь учила меня мама не обсуждать за глаза посторонних людей... Поцелуй меня… Ещё... Почему я не боюсь просить тебя об этом… Не воспринимаю твои поцелуи как подачки... Когда прошу поцеловать, ты начинаешь светиться от счастья... Знаешь, как это приятно? Ну, хватит, будут завидовать… Вечером я предоставлю тебе все свои губы…

   – Ты принимаешь этот постулат, что на земле всё не случайно?
   – Ну, если это постулат, то как его не принять?
   – Прости… Ну, вот это… Ты, я, эта Пицунда, это море… Ты сюда случайно попал?
   – Совершенно случайно, спать негде было…
   – Фу, как банально… А я не случайно…

   – Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран –
   И мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман…
 
   – Кто это?
   – Блок.
   – Много читала Блока, но этого не помню. Он мне всегда казался чрезмерно парадоксальным и символичным. И даже в этих строчках… Хотя? Как же это я? Вот опять всё тот же символический туман: «...Дыша духами и туманами, она садится у окна».

   – Слушай, я тоже вся соткана из символов… И в этом тоже парадокс: хожу какая-то очумевшая, хочу запаха сосен и моря… Ещё тёплого моря. Знаю, что такое в сентябре можно получить только в Пицунде. За два дня до отъезда в Одессу поменяла билеты  на Адлер. И попёрлась в такую даль. Посчитала, что ты в это время был уже здесь…
...Признаюсь, что была в каком-то чувстве как в предчувствии... Я попёрлась за любовью как на паперть за подачкою... Чьё это? Ну, если «я попёрлась», то значит – моё...

   – Слушай, а где ты был… Где ты был, когда мне было 16, нет – 18 лет? А тебе 23 года… Тогда бы я встретила тебя, влюбилась, и ты был бы моим первым…
   – Как я высчитал, ты была в Виннице, а я был курсантом Рижского военного инженерного авиаучилища…
   – Так, ты тоже?
   – Не знаю, к счастью или нет, но нет! Очередная реорганизация армии, в министерстве обороны посчитали, что нас слишком много, училище расформировали… Начали всех распихивать по стране. Мне было легче, я был уже третьекурсником, к тому же была срочная служба за плечами, меня никто не имел права принуждать, забрал документы и поступил там же в Рижский институт гражданской авиации. С курса на курс, ничего не потерял…
   – То-то я чувствую в тебе какую-то особую струнку, но не армейскую… Ты в звании?
   – Как сказать… Мы все офицеры запаса, у нас есть кое-какая военная подготовка. И потом, ведь нет разницы, какой самолет – военный или гражданский, звезды намалевали – военный… Не ковыряйся ты в этом, зачем…
   – Ну если ты офицер запаса, то в каком звании? Прапорщики у вас есть?
   – Прапорщиков-знаменосцев у нас нет. Нэ трэба… Институт окончил, получил звание лейтенанта запаса, лет через пять присвоили старшего лейтенанта. Недавно присвоили капитана. Всё зависит от должности, ещё больше от тех, кто в военкоматах перекладывает бумажки.
   – А потолок?
   – О, мы и это знаем! Потолок моей должности «начальник лаборатории» – капитан. Давай сменим тему? Придётся воевать, не дай бог, наденем погоны и пойдём воевать, сидя в той же лаборатории, такая у нас служба. Судя по накопленным боезапасам, воевать будем недолго…
   – Ты раздражён… Прости! Простите, товарищ капитан! Честь прямо здесь отдать, на пляже? Или подождать до вечера?
   – Смотри, «уж осень в холодном бреду»… «Рыбачьи баркасы в далёкое море ушли…»... Что они ловят сейчас? Ставриду?
   – Ушёл, опять ушёл… Теперь прикрылся Вертинским… Хозяйка сказала, что барабулька пошла... Можно ещё и кефаль на рынке увидеть…
   – Слушай, мы с тобой живём «на море» или «у моря» – как правильно? А по-настоящему рыбы ещё не ели. Стыд и срам!
   – Правильно, что мы с тобой живём.
   – Давай Мыколе закажем кефали, чтоб прямо с баркаса, чтоб свеженькую! И пожарим!
   – Чур, жаришь ты! И не только кефаль.
   – Как прикажете, моя крулева!

    Периодически мы возвращались к Чехову. Почему именно к Чехову? Просто она однажды поняла, что именно «в Чехове» я могу быть с ней не просто партнёром, скучным собеседником, но и оппонентом. Порой, нарочито дерзким... Потому что Чехова  не любил. Не категорически, но... Он мне с детства казался пресным, действующие лица его рассказов – какими-то однообразно вялыми... И поэтому ещё в школе с упоением читал Куприна.  И всё «упоение» заключалось в поисках какого-то обязательного подтекста. Без подтекста я вообще литературу не представлял, поскольку ещё в детстве было сказано, что «сказка ложь, да в ней намёк»...
  Конечно, читать мог выборочно. Уже в военном училище узнал, что из училищной библиотеки изъят купринский «Поединок». И тогда же от милой библиотекарши, которая поощряла мой интерес не только к технической литературе, узнал, что подобное пристальное отношение военных властей именно к «Поединку» тянется ещё с царских времён...
  Как человеку, уже готовому стать военным, причины этого поверхностного, как мне казалось, одновременно и однобокого прочтения Куприна  были понятны. Вместе с тем, по ранжиру выстраивая современников Куприна, постепенно приходил к выводу, что и  Чехова нужно принимать таким, каким он был... И понимать... В чём-то я, возможно, был примитивен и до этого понятия просто не дорос. Именно Чехов был полон всяческих подтекстов, намёков и недомолвок. И она мне помогала...

   – Давно обратила внимание, что – «Аст-ров и Че-хов» – в два слога, в этом явно что-то  есть. Какой-то шифр… Он зашифровал себя. Астров циничный, но только с виду, несколько меланхоличный, чуть потерянный, вернее, отстранённый, как и Чехов, садит деревья, активно общается с мужиками, ищет и себя, и женщину, которую полюбит. Нет, он уже заранее её полюбил, создал, а теперь ищет аналог… И находит!
  – Он зритель, как и его Астров... Скорее, подсматривающий… Он не жил, за его шутками какая-то отчуждённость… Писал трагедийные вещи и подписывал их «комедия в четырёх действиях»… Одна спивается, другой стреляется… Комедия! Значит, лгал, а лгать красиво – это тоже талант. Поэтому и сам не был счастливым… За всё надо платить...
   – Но искал!
   – Мне кажется, он был робким мужчиной... В него явно влюблялись, но он боялся ответить на эту чужую любовь... Может быть, боялся оказаться несостоятельным как мужчина...
   – Знаешь, какое продолжение я написала к «Дяде Ване»? Елена с супругом, престарелым и больным, уезжают в Харьков. Уже ясно, что Елена любит Астрова, потому и бежит…  Астров бывает у Сонечки, но не ради неё, а ради известий от её мачехи -  Елены…  И однажды узнаёт, что супруг - папенька Сонечки - умер…  Астров бросает всё и летит... Но летит к ней, к Елене…  И тем самым окончательно разбивает сердце бедной Сонечки... Так и Чехов… Всё ждал и искал…
   – И немало женских сердец разбил... Это в твоей пьесе Астров, он же – Чехов, окончательно разбивает сердце бедной Сонечки и потом   «летит» к Елене... Позволю себе продолжить, начатое тобой... Сонечка с горя лезет в старый буфет, находит склянку с ядом, принимает его, но не умирает в муках, как надеялась... Вместо  яду в склянке был старый, уже загустевший от времени коньяк... Сонечке коньяк понравился, она тут же в буфете берёт уже целую бутылку коньяку... И так изо дня в день... Потом Астров с Еленой, теперь уже совершенно чужие Сонечке люди, проездом через Москву уезжают в Баден-Баден, Сонечка спивается, дядя умирает, имение приходит в упадок...
   – А куда ты дел остальных персонажей?
   – А-а, те, которые приживалы? Они разбрелись по богадельням... Причём, по разным – в одной богадельне они бы не ужились...   
   – Мы могли бы с тобой творить в соавторстве, жить в любви и умереть в один день...
   – Ну, это в нашей трагедии... А в чеховской он, как и его герой, абсолютно пассивен... Он - слеп! Не смог отличить по-настоящему красивого человека от пустышки. Не Астрова, а Чехова нашла и сломила его робость, и то не до конца, Ольга Книппер, местечковая еврейка... Неряшливая и – пахнущая чесноком второсортная актёрка. Как говорили пьяные гусары: «Поедем, братцы, к актёркам!»
   – Однако! Не любишь ты, братец, евреев.
   – Смотря под каким соусом.
   – Ты антисемит? Я не кричу, я тихо, не бойся… Тебя бы в нашу Умань, вот где та самая черта осёдлости была. Они там жили, размножались и расползались по всему свету. А сейчас съезжаются на свой ежегодный шаббат…
   – Судя по тону, это ты антисемитка… Шаббат! Мир вашему дому! И нашему тоже!
   – А всё равно Книппер некрасивая... Может, она и есть та самая Сонечка, ведь что-то же в ней Чехов нашёл?
   – Не уходите от темы, мадам!
   – Не хватало мне ещё в Пицунде обсуждать еврейский вопрос! К тому же, Книппер – не еврейка, а немка… Ведь всё  было так хорошо... Нет, надо же было тебе приплести сюда  этих евреев! Классика!
   – Каждая женщина, которая любит, — царица. Сразу скажу – это купринское...
   – Это всё к чему?
   – Это всё к той пьесе, которую мы с тобой пока ещё не написали... К трактовке образа Сонечки, которую ты играла в школьном спектакле... Она не смогла стать царицей в глазах Астрова, а значит, не смогла доказать свою любовь к нему... Удел таких чеховских героев спиваться, стреляться...
   – Да-а, хотелось мне быть ярче... Но кто ж позволит бедной второсортной актёрке по-своему трактовать образ серой мышки? Вот если бы режиссёром был ты... Не отползай... Я их вижу, они  играют на берегу... Дай мне руку...


   Семейный стиль нашего пребывания в Пицунде сохранялся во всём. Мы практически не расставались. Но она несколько раз уже ближе к вечеру уходила на переговорный пункт, при этом предупреждала нас: «Ну, вы нас тут не теряйте, мы с Анечкой папке позвоним». Однажды по дороге на пляж заскочила на телеграф, дать телеграмму, и тут же не преминула сообщить, что телеграмма маме, в Краснодар. Хотя мне было всё равно. И я ходил давать телеграммы, не объясняя кому и куда. И мы с Егоркой ходили на переговорный пункт. Иногда посещали общественные душевые. Анна с дочкой брезговали подобными заведениями. Взяв у тётки Насти несколько тазов и ванночек, они мылись дома…

    Сложился и особый стиль нашего проживания в доме... Глядя, как общаются между собой тётка Настя и Анна, иногда думал, что так общаться могут только мама с дочкой. Дети, получив доступ во внутренние апартаменты дома, иногда смотрели мультики или, как оказалось, любимую, что для Анечки что для Егорки, передачу «В мире животных»... Анна, когда мы бежали  на пляж, могла дать хозяйке наказ  последить за кастрюлей, в которой «доходил» до кондиции борщ... И та махала вслед рукой и добродушно заверяла:
   – Да уж, идите, идите, а то море убежит куда-нибудь...

  В том большом и подробном рассказе тётки Насти всё-таки была какая-то недосказанность. И эта недосказанность свербила во мне... Меня больше интересовала судьба Харитона Анастасиса. А именно – его жизнь в Балаклаве до того, как...  Вот бы с кем поговорить! И однажды, когда мы снимали опалубку с уже затвердевшего бетона на перекрытии погреба, постарался разговорить Мыколу на тему вживания  их семьи уже сюда, в Абхазию...
  – А ничего хорошего здесь поначалу и не было,– не совсем охотно, но зато откровенно сказал Мыкола.
  У него тоже сложилось своё мнение и о жизни там, в Казахстане, где он никогда не был, и о жизни здесь, кажется, в благословенных и благодатных местах... Мать, оказывается, никогда не хотела уезжать из Казахстана.
 
  Подобное поведение ссыльно-поселенцев мне хорошо было известно по Игарке. Люди    не просто привыкали к особым условиям жизни... Они вживались всей кожей и костьми в ту неприветливую землю. И сама земля – плодородная ли в той или иной степени, не плодородная ли совсем, была в их жизни вторичным условием выживания. Главное для них в этом выживании было сообщество обречённых. Причём, в это сообщество обречённых входили как вчерашние ссыльные, так и те, кто их уторкивали в эти бараки, кто охраняли... Да, охраняли! Но больше для того, чтобы по неразумению не разбежались по степи и по тундре и не замёрзли... А после работы обязательную пайку хлеба выдавали. И кто? Опять же они...
   
  Вот и Мыкола подтвердил моё мнение о местах проживания и выживания ссыльно-поселенцев:
   – Там мы были все одинаковые, говорила мать. Все свои. Никаких упрёков. Город строился, получили хорошую квартиру, девчонки в школу пошли... Отец из шахты наверх поднялся, пошёл на стройку – он у нас каменщик... Когда получили паспорта, они взяли первый отпуск, поехали на Украину, потом – в Крым. В Крыму к Балаклаве отца и близко не подпустили. Так и работали, так и жили в этой Караганде...  А потом вдруг выяснилось, что у отца подземный стаж выработан и он может оформить шахтёрскую пенсию... Оформил, но работать нельзя... Пенсию получаешь – работать нельзя – таков закон.
  Вот здесь-то, по словам матери, отец и сорвался... Давай искать места, где можно и работать, и пенсию получать... И чтоб обязательно море было! Вот и нашёл... А мы здесь никому не нужны. Сюда уже вовсю, ещё с войны, начали переселяться грузины, но они брали землю поближе к Сухуми...  Потом появились греки, но они бежали из Греции, когда там  к власти пришли какие-то  «чёрные полковники»... Беженцам нужно было создавать условия... А мы оказались опять не к месту.
   Мать потом рассказывала, что слёз немало пролила... А девчонки, когда вместе соберутся, постоянно Караганду вспоминают: «А помнишь, как у нас было там»? Вспоминают, но только так, чтобы мать не слышала. До сих пор переписываются с одноклассницами, оставшимися в Казахстане...

    А отец работал. Вот здесь был дощатый сарайчик. Сказали, что первое лето  жили в нём. По моим расчётам, я и был нечаянно зачат в этом сарайчике...   
  Сначала построил домик пять на пять, потом постепенно начал пристраивать вот эти «крылья», где теперь вы  живёте... И постоянно работал... Летом – здесь, зимой – в Анапе... Тогда в Анапе крымские татары дома строили... Татары – люди богатые. Им после Узбекистана селиться в Крыму  запрещали, вот они поближе к Крыму и старались... В Анапу и меня потом отец возил с собой. Не щадил он никого. Ни мать, ни себя... Считал, что и дочерям должен построить дома... Хоть что-то оставить. Поэтому  так рано и умер... А ведь он на пять лет моложе матери...

 ...Семейный стиль нашего проживания сложился благодаря всё ей, благодаря её какой-то особой доверительности, которой я, честно говоря, не заслуживал... Иногда мне было стыдно, как будто обманываю ребёнка...
   – Ты сказал, что у тебя Аня–Нюра самое любимое имя. А знаешь, какую страшную обиду я перенесла в детстве из-за этого имени? Первая моя травма…
   Помнишь стишок детский: «Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч»? Так вот, мама мне его читала по-другому: «Наша Аня громко плачет, уронила в речку мячик…». Иного текста я не знала. И когда от кого-то вдруг услышала про какую-то там Таню, устроила дикий скандал, это было в чужой семье… Стыдно… Но прощения просила не я, а мама у меня...

   «Ты же должен понимать обстановку в военном городке». И действительно, понять не составило труда. Всё стандартно. Мать и отец разошлись, когда она заканчивала школу. И это была ещё одна травма. Мать осталась в Краснодаре, отец уехал в Винницу. Потом пригласил к себе, устроил в пединститут, где  заведовал кадрами. За год до окончания института отец умер, и ей ничего не светило. Квартира принадлежала мачехе, теперь не светило и приличное распределение, и оно проявилось в виде деревенской школы в каких-то там Святковцах. Ей ещё завидовали – это совсем рядом, в области! Но она не захотела в Святковцы. До сих пор не понимает, почему так уперлась… И подруги завидовали её стойкости. Уже полгода её провожал курсант школы прапорщиков и всё уговаривал, и у него уже был выпуск… И она сдалась: женись, тогда – да… Хотя не известно, кто кому сдался. Она пришла в институт и гордо бросила на стол комиссии свидетельство о браке: я вышла замуж за офицера и ни в какие ваши Святковцы не поеду! И опять ей завидовали подруги, бегающие на танцы в школу прапорщиков и мечтающие выйти замуж за офицера.

   В Уманском гарнизоне под названием Кузьминова Гребля  было три воинских части: лётчики, но они стояли далеко и были недосягаемы для сплетен и пересудов. А две другие, через забор, делились на каких-то Бэ–Дэшников и Зэ-эР-Бэшников. Они дружили семьями и обменивались жёнами. Дружно посещали гарнизонного врача-венеролога, дружно лечили семейный триппер, весело при этом шутя – лишь бы не понос. У каждого был свой статус, как у ордена статут.
   Их жёны обсуждали соответствие должностей званиям и звёздочкам. И у них была иерархия. У жён офицеров на лицах было написано – у этой два просвета, у этой только один, а у той в жизни вообще нет просвета, потому что никогда не появится майорская звезда. У таких была полнейшая безнадёга. На пенсию капитаном? Позор! И поэтому были не менее болезненные разговоры о выслуге – к очередному званию, к пенсии... И эта выслуга кому-то была как неуставное шёлковое кашне – не особо грела, но украшала... А кому-то – как  вонючая портянка.  Её, сбившуюся и протёртую до дыр, хотелось перемотать...

   Всё это не особо волновало жену прапорщика, у прапорщика всего две звезды и никаких просветов... Она услышала это ещё в первый день: «Ах, какая красота, что я прапора жена! Курица не птица, Болгария не заграница, прапорщик – не офицер» – таким образом её поставили на место.
   Офицерские жёны бесконечно вели разговоры о том, какой перед пенсией надо было выбирать округ. Ценились прикарпатский, киевский и прибалтийский. Ну и что! Вот он, Краснознаменный Киевский! Надежды, что дадут квартиру в большом городе, как и положено офицеру-отставнику, таяли на глазах. Умань большим городом не считалась.
   Командующим военным округом вдруг назначили Героя Советского Союза Бориса Громова, выводившего 40-ю армию из Афгана. Надежды появились и растаяли: Громов был, что-то кому-то, говорили, вводил, да и весь перевелся… Ещё говорили, что его просто выжили с тёплого и уже кем-то насиженного в Киеве места, и он вынужден был сбежать в Москву...
   Оставят квартиру в гарнизоне? А кому она нужна? Метались те, кто считали себя русскими. Над горсоветом в Умани уже висел жовто-блакитный. Советский флаг висел рядом, но иногда его по-сиротски приспускали.

   В гарнизонной школе сократили часы русского языка и литературы. Началась драка за нагрузку, она с удовольствием стала ездить за 20 километров в город, благо, выделяли автобус. И с этой сменой лиц и, по её выражению – рыл, почувствовала огромное облегчение. Муж неожиданно увлёкся политикой – он всегда был озабочен никчёмностью и беспросветностью своей должности – зампотех автороты. Хотя должность с её практически бесконтрольным доступом к запчастям и солярке была вполне хлебной. Настолько хлебной, что в последнее время жёны некоторых офицеров стали с ней разговаривать непривычно вежливо и даже заискивающе. А в чём заискивать? Муж при той же должности, в гарнизонной школе она уже не работает… Что она могла им дать в ответ на это заискивание? Даже ящик тушёнки не могла дать, потому что муж не начальник продсклада, а простой зампотех...

   И в гарнизоне, и в городе стали менять фамилии. Муж – украинец, но имел фамилию Мельников. Вдруг стал советоваться с ней о том, какую фамилию взять? Проще, конечно, Мельник. Но уж очень просто. «Ты Мельник, значит, я Мельникова. Мне ничего уже менять не нужно!» А может, Мельничук? Варианты: Мельниченко, Млынарь? «Ну, если ты Млынарь, то я, – ответила она ему, – буду Млынарская!» На этот вариант он не согласился: «Слишком красиво будет для тебя». Тут же постаралась доходчиво ему объяснить, что «млынарь» –  это «мельник» по-польски. А нам де не гоже брать польские фамилии, поскольку ляхи, подавив восстание гайдамаков, нашего Гонту пленили, а потом четвертовали... И муж с ней, кажется, согласился, но как-то неуверенно.

   Умань в моём представлении была и оставалась тихим уездным городом, по окраинным улицам которого, где ещё сохранились еврейские дома с мезонинами, ходили те самые пресные герои Чехова – непременно в галошах и с огромными глубокими черными зонтами…
   Правда, иногда появлялось нечто свежее и бесшабашное – это из гарнизона в местные ресторанчики, больше подходившие под определение «шалманы»,  набегами врывались герои Куприна… Это были в основном лейтенанты и капитаны, только-только, кажется, вчера переобувшиеся с курсантских яловых на офицерские юфтевые... Они почему-то любили появляться в ресторанах в полевой форме...   Ещё не наслужившие майорской степенности и важности – веса, и особого шика – опойковых хромовых сапог. Этим, худосочным и не потерявшим стройности утянутой ремнями портупеи  фигуры, постоянно не хватало денег. Их заедала армейская тягомотина, но не в виде уже привычной и обязательной муштры, а некого   подвешенного состояния с туманным ощущением карьерных перспектив...  И несвободы, как в бурлацкой лямке.  Как надену портупею, так тупею и тупею! Постоянной зависимости от тех, кто выше по должности, но и это было естественно, а потому терпимо.
   Больше тяготила и раздражала  непонятная для многих  зависимость от нижестоящих... Вот он стоит перед тобой... Кирзачи рыжие от грязи, да и не кирзачи это! Где-то, сссу...собака, надыбал неуставные яловые сапоги, а почистить не удосужился! Подворотничок недельной свежести, бляха ремня съехала к мошонке... Стоит и нагло улыбается растолстевшей на перловке и свином сале харей... Мол, я-то скоро – ту-ту-у-у... А ты, капитан, здесь останешься... И никогда, капитан, ты не будешь майором...
 
  Поэтому    хотелось кому-то дать в морду… В морду можно было дать солдату, но солдат нынче пошёл уже не тот… Даже на ответственный пост магазин АКМ снаряжали холостыми… Рука невольно пыталась отыскать жида, занять у него денег, в благодарность расцеловать, а после непременно дать в морду… Вежливую до приторности и хитрую до наглости... Но уманские евреи в предвестии очередных погромов и резни благоразумно покинули город… Ближе всех, под рукой, оказывался единственный еврей – Сашка-скрипач из ресторанного оркестра… «Но как он играет! Душу вынает!» Подозревали, что «Сашка-скрипач» – это псевдоним. Те, кто боготворили Куприна, назвали этот ресторанчик «Гамбринус»…

   – Знаешь, а еврейский вопрос в Умани не решён до сих пор. Хотя евреев остались несколько сотен. Этой весной в Умань приезжали израильтяне. И не просто евреи, а из ортодоксальных – с пейсами и прочее… Похоже, Умань будет для них своеобразной Меккой…
  ...Пришли к нам в школу, интересовались учебными программами.  И я в полушутливой форме доложила, что с языками у нас всё нормально, поскольку учительница немецкого языка, недавно уехавшая в Израиль, не делала разницы между идиш и немецким языком...  Потом  поинтересовалась, как они адаптируют переселенцев, как обучают языку… Я – филолог и не могу не быть историком… Один из них попросил показать  историческую Умань…

   Оказался филологом, окончившим в своё время Одесский университет. Причины, которые кроются в тысячелетних гонениях евреев, сказал он мне, хотя бы здесь, в Европе, это идиш. Это их язык. Идиш – это один народ, иврит – это уже совсем другой народ. Идиш – это особая интонация, что и раздражает. Еврей, живущий в Германии, будет прекрасно говорить по-немецки, но тут же отвернётся и будет со своим соплеменником говорить на идиш. Немец будет слышать в нём много немецких слов, но ничего не поймёт. Это раздражает.
   Польский еврей будет прекрасно говорить по-польски, но тут же перейдёт на идиш, и поляк, стоящий рядом, ничего не поймёт. Хотя будет слышать отдельные слова и интонации родного языка. Это раздражает…

   Кстати, он мне сказал, что Куприна в России традиционно считали антисемитом. Мол, это совершенно напрасно. Ты знал, что Куприна у нас считают антисемитом? Куприн – антисемит – это же нонсенс!
   – Да, да… Совершенно верно: Нансенс и даже где-то Амундсенс!
   – Перестань! Я же серьёзно!
   – И я серьёзно. В моей мужской компании на работе, когда человек злоупотребляет этим словом, мы таким образом быстро ставим его на место…
   – Какое же место определил ты мне? Кирхе, кюхе, киндер?! Действительно! И фантазий никаких не нужно! Вот она, стоит на кухне, в халате, где-то детишки под ногами... 
   – Ну, не обижайся, Нюрочка… Сейчас ты почти полностью соответствуешь мужскому идеалу женщины: босая, беременная и у плиты... Можно – наоборот...
 
 – Как ты меня! 

 – Что касается Куприна... Ты же сама определила, что ничего случайного нет, всё закономерно… Год назад один мой товарищ, еврей, совсем уж кстати... Единственный, с кем я могу беседовать долго и обо всём, независимо от количества выпитой водки... Его дед – выкрест из Бердичева, имел фамилию Бердник. Уже его отец, перебравшись в Киев, стал Бердниковым. И всеми силами старался маскировать своё еврейство. А вот сынок в свои сорок лет почувствовал зов крови и  сделал  себе обрезание... И гордится этим.    
  Так вот… Зная мой интерес к Куприну, он привёз мне из Ленинграда репринтное издание писем Куприна, изданных на русском языке ещё в славном городе Париже… И там вот это письмо… Кажется, какому-то Батюшкову…

    Действительно, там много антисемитского… Но главное в другом… Он был обеспокоен активностью и писателей евреев, и издателей евреев... Дескать, они очень настырно в русский литературный язык внедряют множество чуждых нашему языку слов, местечковых, и тем самым наносят ему непоправимый урон… Это раздражало Куприна чрезвычайно. Вот и я зацепился за твой «нонсенс»…
  Куприн написал хлёстко, в присущей для отставного поручика манере... Прямо в морду... Тем самым вызвал своих оппонентов на поединок... И с их стороны тоже был выстрел... Клеймо антисемита на всю оставшуюся жизнь... А твой любимый Чехов?

   – Ну, давай, добивай!

   – Ты читала его рассказ «Тина»? Нет, ну тогда прочитай… Я сначала подумал, что «Тина» – это женское имя. Оказалось, что это тина, которая в болоте, в речке, которая затягивает. Описывается женщина, но это даже не женщина, а инфернальное существо… Один из героев называет её чёртом… И весь акцент поставлен на том, что она, хотя уже и не пахнет чесноком и регулярно ходит в баню, ходит в церковь, а не в синагогу, остаётся плоть от плоти, кровь от крови еврейкой, со всеми негативными чертами, присущими или приписанными этой нации. Кажется, именно там я вычитал это выражение, что не нужно микву олицетворять с Иорданом.  Совершенно юдофобское произведение!

   – Опять во все дырки…  Знаешь, а мне понравилось… Но давай больше не будем обнажать этот больной еврейский вопрос! Нет, постой… Слушай, а почему столица Еврейской автономной области носит имя «Биробиджан»? Это в честь какого политического деятеля или героя?
   – Нет, к счастью, нет такого героя или политического деятеля… Иначе уже подвергли бы переименованию. Перед войной, когда Гитлер стал уничтожать евреев, Сталин широким жестом предложил дать евреям автономию. Правда, это было уже после того, как Западная Украина отошла Советскому Союзу, и с евреями вышел некоторый перебор… На Амурской железной дороге в междуречье рек Бира и Биджан была крохотная станция – Тихонькая. Представляешь, столица Еврейской области город Тихонькая? Вот тебе ещё один нонсенс. Назвали город Биробиджан. А ведь красиво?

   – Отставь картошку… Ты не за этим сюда приехал… Поцелуй меня, пока никто сюда не заглянул...  Ты спрашивал, где наши детки? Их искать не нужно, стоит только начать целоваться... Слышишь, ножонками топочут... Чеснок в жаркое добавлять?

   Им предстояло уехать поездом через два дня после нашего отлёта. Поезд Адлер – Краснодар, на неделю к маме, потом поезд Краснодар – Львов с десятиминутной остановкой в Умани. Ей нравилось ездить этим поездом, никаких пересадок...

   – Не знаю, что меня там ждёт в этой Кузьминовой Гребле? Гребля - ... Прости меня, Господи! Может, я уже не Мельникова, а Мельничук, а может, даже и Млынарь? Несколько раз была на этих его собраниях. Говорить надо было на мове. Я – украинка, но не понимала их. Какое всё-таки большое значение имеет школа! Окончила русскую школу в Краснодаре, до сих пор корчу из себя какую-то филологиню. Отец и мать в равной степени говорили и на русском, и на украинском. В семье не было никакой языковой дискриминации. Если что-то где-то скажу не так, словечко какое-нибудь со стороны принесла, поправят, объяснят… Мне всё кажется, что в предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое… И когда этого нет, то ничего непонятно, только жесты в виде кукишей, которыми заменяют отсутствующие слова и мысли…
   …Заметила, что им там скучно. Именно – скучно, а не скушно. Они скучились, им тесно, им куда-то нужно было идти, бежать, а их не пускали. Как в этих засеках и схронах вокруг Хортицы, где они прятали награбленное… Теперь надо найти и обвинить тех, кто не пускал.

   …С пеной у рта требуют, чтобы советская власть выполнила обещанное. В 1968 году горсовет установил закладной камень памятнику Гонте и Железняку, которые уже после Богдана Хмельницкого, в 18 веке, вырезали всё еврейское население Умани… Как это так? Есть орден Богдана Хмельницкого, есть улицы по всей стране, два года назад воздвигли памятник на Софиевской площади в Киеве… А нашему гайдамаку Гонте – ничего? А заслуг-то, пожалуй, не меньше!

   …Может, я выродок какой-то? Точно – выродок! Мама у меня только наполовину русская… А девичья фамилия её очень красивая – Лебедь, предок был из запорожцев... По предку я настоящая хохлушка… И русской крови во мне только четверть – кварта... Папа, когда ещё жил с нами, нередко называл меня «моя маленькая квартеронка»...
 
   …Что-то грядёт страшное. Ты чувствуешь? Ты на своём Севере живёшь, наверное, в спокойной обстановке...

   Мне не хотелось посвящать жену украинского прапорщика в особенности жизни на Севере. Да и Украину я знал неплохо. Хотя бы так считал. После второго курса училища проходил армейскую стажировку на секретном объекте Полтава-4, в «стратегах», только что получивших новую технику… И этот Миргород, и та Диканька только одним своим названием ласково ублажали нас... Многое было необычным для прибывших  «с милого севера в сторону южную»...
      
  Конечно, и Север я чувствовал и знал многое. Да, там была трясина, подёрнутая ряской. Сохранялся ещё кой-какой жирок. Но более чувствительные люди уже собирали чемоданы, понимая, что для северян перемены будут катастрофическими. Закрывались воинские части на побережье. Север сдавали уже в открытую. Уходили куда-то геологи, многие экспедиции, «хлеб» авиации, просто канули в небытие.


  Ранней весной 1990 года, пыльной и грязной, уже бесснежной,  буквально за полгода до этой поездки в Пицунду, оказался проездом в Москве – мрачной, настороженной, неузнаваемой. И ещё неотмытой первыми дождями...  Заблудившись в переходах одного из московских аэропортов, случайно попал в странное помещение, в небольшой и почему-то полутемный зал ожидания, до отказа забитый людьми. Они сидели на лавках, вповалку и плотно лежали на полу, на мешках и узлах; отдельные фигуры нечеткими и молчаливыми тенями отрешенно, как показалось, и какой-то размытой безликой массой перемещались по залу, толклись и маячили в сумерках углов...

   Несколько ошарашенный, впрочем, как и многим увиденным тогда в Москве, вдруг заметил, что почти все эти люди в одинаково коричнево-серых стеганных на ватине чапанах. Одинаковой была и обувь – сапоги-галоши со стегаными же голяшками – типичнейшая и практичнейшая наша деревенская обутка, и лица – то ли смуглые от природы, то ли от деревенского загара, у женщин – до самых глаз скрытые туго повязанными платками...
   – Куда это так массово летят казахи и киргизы? – подумал я, но вопрос нечаянно прозвучал вслух.
Полутемная тишина неожиданно отозвалась: «Это не казахи и не киргизы. Это немцы возвращаются на родину предков. Ждут чартер на Ганновер»...

   ...Эта картина, увиденная когда-то в Москве, промелькнула у меня в памяти  одним мгновением. Вслух  не сказал ни слова, мы молчали, и вдруг она сказала: «Исход, книга Бытия Ветхого завета»...

   ...Мы шли над морем, прямо туда, куда окунулось солнце. Было метров 500 – 600, когда с жужжанием отработали гидроприводы, убравшие механизацию крыла. Сейчас будет первый разворот после взлёта… Землю уже заливала темнота. А нам здесь, наверху, солнце ещё светило, и когда самолет развернулся к берегу и стал круто набирать высоту, вдруг ударило сзади своими лучами и ослепительно отразилось в крыле. В хвосте салона оказалось несколько свободных мест, там мы и расположились с Егоркой. Подлетели к берегу. Светлое небо слева заслонили густые тени гор, а справа вдруг контрастом высветилась вся береговая черта. Егорка стоял на коленях в кресле, приплясывал и спрашивал: «Где Пицунда, где Пицунда?» И вдруг закричал: «Вот она, вот она! Посмотри!» Я глянул и, действительно, слева под крылом осталась Гагра, а справа уходивший назад мыс… Как он угадал?

   Уже зажглись огни. Вот высотные санатории, а вот под купами деревьев угадывается дорога к сосновой роще… Где-то там осталось заветное крылечко... А вот жёлтый пятачок площади с остатками древнеримских акведуков и на ней такая же древняя византийская церковь, стойко пережившая промчавшиеся над ней халифаты, ханства, империи с их бесконечными войнами.

   Здесь  который раз в своей жизни  слушал живой орган. Играли органисты Домского собора. Собственно говоря, шел именно к ним, и фамилии их были знакомы ещё по рижским афишам. Шёл за впечатлениями, уже изведанными там, в Домском соборе. И музыка была та же – играли Баха. Начинали привычно – с токкаты и фуги ре минор…

   Но здесь со мной случилось иное. Музыка обрушилась как водопад. Вдавила моё тело в кресло, и душа покинула его. Я взлетел вверх к крестообразному своду, где на парусах с облупившихся фресок угадывался лик Христа. И оттуда вместе с ним увидел своё жалкое тело – неподвижное и беспомощное, и другие тела, которые ещё двигались, жевали мороженое, шуршали обертками конфет, толкались локтями. А под куполом было легко и невесомо. И просторно. Хотя там наверняка присутствовали другие души...

   ...Музыка кончилась так же внезапно, как и началась. И сразу стало шумно. Все вскочили и бросились к выходу. И может быть, поэтому моя душа не сразу нашла свое тело. Оно несколько мгновений оставалось неподвижным, через него перешагивали, за него запинались…

   В органный зал  хотел пойти один, но как об этом сказать? Да и оставить Егорку я не мог.
   – Ты знаешь, – сказала она, сразу отметив мои метания ещё перед афишей. – В Умани есть костёл, я иногда заглядываю туда… Органная музыка интимна, даже очень интимна. Иди один, а я с детьми погуляю. Будем тебя ждать…

   ...Самолёт всё больше и больше подворачивал на восток, мы уходили в ночь...
 
   – Тихая и сонная планета. А где-то живут звёзды, сгорающие в ночи…
   – Что-то знакомое? Джек Лондон?
   – Не совсем, но похожее. Скажем так, из Джека Лондона…
   – Ты помнишь, как я спросила тебя, читал ли ты «Прапороносци»? И ты ответил, сразу догадавшись, о чём я…
   – А о чём?
   – Вот видишь, ты уже и позабыл… А это всё о наболевшем… Украинский я знаю хорошо, даже как-то переводила с русского на украинский образовательные школьные программы – их даже в Киеве оценили и даже очень хорошо… Прости, но вот общаться на украинском, как ты хотел, не могу! Однажды, признаюсь, с подковыркой спросила свою коллегу – учительницу украинского языка, читала ли она «Прапороносци»? И она опешила, оторопела… Да, она слышала, что есть такой украинский писатель Олесь Гончар, пишущий, кстати, только на русском, что у него есть роман «Знаменосцы»… Но то, что этот роман уже давно переведён с русского на украинский, и звучит он совершенно по-иному, а именно – «Прапороносци», она и не знала и, похоже, знать не хотела. Вне программы! Вот ты, москаль клятый, как у нас говорят, знаешь, а она, щирая украинка, не подозревала! Хотя особой искренности в этих щирых украинцах я не нахожу...
   …Постоянно вспоминаю этого еврея-хасида, с которым гуляла по городу, и его рассказ об языковом неприятии отдельной нации… Когда-то они боролись с идиш, сейчас они борются с суржиком. Кстати, мне тоже суржик противен. Но они всё больше идентифицируют свою нацию вне русского языка... Страшно будет, если мне придётся переводить их речи с украинского на украинский.

   …Мне тоже хочется куда-то уехать… И поскорее! Даже все эти вишнэвеньки садочки по-над ставочком не радуют…

   Проводы затянулись, поскольку уже утром, когда ещё за совместным завтраком я стал торжественно прощаться, Анна вдруг заявила: «Мы с Анечкой решили проводить вас до Адлера. А потом погуляем в детском городке».
  …Не люблю проводы, расставания, тем более такие – не обязательные, не имеющие под собой основы: кто мы, что мы, зачем мы вообще идем, взявши за руки наших детей, которые между собой ни брат ни сестра?
   Вёз нас всё тот же Георгий на уже известном «Рафике» – конвейер работал исправно. Заметив, что несколько раз взглянул на часы, Анна вдруг сказала, что не стоит беспокоиться, рейс задержат. Рейс действительно отложили на два часа. В Адлере не было керосина, и самолёт сел на дозаправку в аэропорту Курумоч города Куйбышева… Я не был опечален, но несколько обескуражен: нужно было куда-то деть эти  абсолютно неудобные два часа...
  Пришлось бы просто сидеть в креслах напротив  стойки регистрации билетов.

   – А хочешь, мы его ещё на два часа отложим, – вдруг весело заявила она. Практически следом объявили, что теперь уже вылет самолёта из Куйбышева задерживается на два часа.  Пришли нетерпеливые и активные пассажиры и доложили, что в Куйбышеве есть керосин, но пока нет анализов на это топливо… В общей сложности задержка составляла часов пять – шесть...

   Мы не пошли в детский городок, там непременно возникли бы соблазны полезть в море, а сейчас это было не с руки. Посидели в кафе, покормили детей, потом нашли уютный скверик, где дети облюбовали себе качели, сами присели на лавочку… Собиралась гроза.
   – Не бойся, – сказала Анна. – Гроза совсем нестрашная. Видишь, какая она белая и пушистая. Она не помешает твоему самолёту. Она просто умоет землю, и это хорошая примета в дорогу.
   …Ты остаёшься для меня каким-то неясным… Размытым, как эти облака… Но не белым и пушистым… И всё какими-то фрагментами…
   – Как-то прочитал высказывания одного французского живописца… Что-то вроде этого: «Не слишком ли мы тщательно прописываем картину? Надо оставлять белые пятна, иногда представлять зрителю просто подмалёвок. Пусть додумывает сам…».
   – Хорошо… Буду додумывать, подмалёвок ты мой! Увы, ты не мой подмалёвок…

   Гроза действительно была нестрашная. Она не шла, не надвигалась, она гуляла из одного края неба в другой. Громыхнув и прыснув дождичком, она уползала в горы, к Красной Поляне, где, вероятно, заряжалась водой и энергией. И опять скатывалась вниз, к аэропорту, и снова разряжалась. Но при этом не спускалась к морю, тогда бы она перекрывала единственный для Адлера курс взлёта и посадки.
 
   – Видишь, гроза – это тоже я. Меня надо бояться, но ты не бойся… Иногда я чувствую себя Кассандрой. Хочу быть косноязычной, как она. Пророки во все времена были косноязычны. В косноязычии виден труд мысли. Видны хотя бы попытки, пусть это будут просто потуги сложить предложение. И в этих затянутых потугах сразу находишь иные варианты… Женщина рожает в потугах… Смотри, какое хорошее слово – предложение… Сложил, написал и предлагаешь. Сладкозвучного пророка трудно бывает понять, лёгкость сразу настораживает, и в этой лёгкости нет вариантов… Только категоричность, и ничего более... А эта категоричность кого-то привлекает, завораживает...

   Откуда это? Ты не веришь, что это моё? Наверное, где-то читала, я ведь хотела быть филологом, а стала учительницей русского и литературы. Даже не учительницей, а училкой. Не знаю, мне трудно, как той Кассандре. Но уже не страшно. Хотя что-то страшное надвигается.
   ...А нам не страшно, мы воодушевлены, мы ищем ёмкости для новых эшелонов солярки и керосина, ищем, куда бы их спрятать, ищем сбыт военной техники… Хотя спрос есть, все эти мотолыги и шишиги, по словам мужа, востребованы… Ты знаешь, что такое «мотолыга» и «шишига»?
  – Ну… «Мотолыга» – это, кажется, какой-то малый артиллерийский тягач, легко-бронированный...   ЭМ-ТЭ-ЭЛ-БЭ, по-солдатски – «мэтэлэбэ», потому и «мотолыга», или что-то подобное. А «шишига», и это точно – вездеход ГАЗ-66… Здесь всё ясно – шесть-шесть...
   – Вот, теперь и я знаю, почему вдруг «мотолыга»… Наверное, выдала какую-то военную тайну? Ну, чем я не чеховская «душечка»?

   …Уеду к маме в Краснодар. Сомневалась. Боюсь отдавать Анну в украинскую школу. Ты дал мне этот толчок. Боишься ответственности? Ни на кого и ни на что не покушаюсь! Но знай, ты виновник! Всех моих грядущих бед, а может, счастья? Я беременна тобой, но не от тебя, успокойся. Жаль, а хотелось бы от тебя, и бегал бы у нас с тобой ещё один Егорка…

   …Ведь сколько книг прочитала про это счастье, сколько проштудировала психологии, сколько конспектов понаписала – лекции читала старшеклассникам! А сама так и не поняла, что такое счастье… Только школярское, только заученное, только внушённое кем-то, кажется, уже вот-вот выношенное, но только не своё…
   …Счастье невозможно пережить в одиночку! Прекрасная приставка есть в русском языке: со-участие, со-гласование, со-прикосновение... С-частье! Только с частью кого или чего-либо! Потому и счастье…
  ...Знаешь, а до тебя я стеснялась своих шрамов... А муж их боялся и видеть меня  обнажённой не хотел... Не хочет... Ты же их гладил, целовал... Теперь буду засыпать, класть свою руку на них, а ощущать твою ладонь... Что это, если не счастье?

  …Буду писать тебе письма… Не бойся, до востребования… В Сочи, в Анапу, где ты бывал… Ты же приедешь сюда? Только больше не приезжай в Абхазию… Ты не заметил, как ведут себя грузины, как смотрят абхазы? Ты их вообще не отличаешь? А они уже воюют… С нами и между собой…

   …Не приезжай в Евпаторию, где тебе когда-то нравилось… Город-кладбище… Земли мало, только узкая и тонкая полоска берега, а они живут там две тысячи лет! Год назад ездила на Мойнаки лечить свои болячки. Этот их узкоколейный древний трамвайчик тащился через весь город, и мне всё казалось, что стучал колёсами всё по костям, по костям… Ну, такие у меня ощущения – явно болезненные. Останавливалась у подруги по институту, она ждёт не дождётся, когда избавятся от москалей-нищебродов… Тогда к ним на грязи будут ездить богатые иностранцы, и они озолотятся…

   Ты приедешь в Сочи, зайдёшь на главпочтамт, спросишь письмо на свое имя до востребования… Может, будешь в Краснодаре проездом? Тоже зайди на главпочтамт… Мне очень хочется, чтобы ты читал мои письма. Я уже знаю, что напишу тебе в первом письме... Напишу, что перестала мыслить категориями... А значит, потеряла устойчивость... Что перечитала или даже впервые прочитала «Каштанку»... Что слово «близость» теперь имеет для меня совсем иной смысл... И даже значимость иная... 
  Интересно, сколько на почте хранят невостребованные «до востребования»? Вот такая я Нюрочка-дурочка…

  …Только не смейся, но ты у меня первый, я до тебя девственницей была. Ты открыл все мои телесные шрамы  и душевные трещинки… Только вот залечил ли их? Ведь залечить не значит вылечить? Или только растревожил? Их штербэ…
  ...Ты уже мыслями где-то там... Ты уже летишь?  Не отстраняйся,  побудь ещё чуть-чуть... Мне нравится, что ты краснеешь... Разве женщина не может целовать мужчине руку? Пусть и на виду у всех... Теперь не будешь мыть руку? Даже если и будешь мыть, не отмоешь. Это навсегда! Ведь я целовала линию сердца, линию жизни...

 ...Опять чувствую себя глупенькой Сонечкой... Которая всё ждёт, что Астров её поцелует... Как говорила моя учительница: «Сонечка! Сделай глупое-глупое лицо! Здесь ты не Софья Александровна, которая спускается во двор и ведёт с мужиками разговор о покосе... Ты разливаешь чай и с раскрытым ртом слушаешь разговоры взрослых. И боишься, что, как в детстве, тебя заметят и раньше времени отправят спать...  Ты напрасно надеешься, что Астров тебя поцелует! Но нам этого не нужно! Астров глупых не целует!»
...Не бойся, поцелуй меня, пока никто не видит! Я и принародно могу поцеловать, а ты постесняешься… Унеси меня в себе, хотя бы во вкусе моей губной помады, хотя бы ненадолго! Надолго у тебя не получится, у вас, мужиков, нет влагалища… А значит, не во что вложить…
 
   Земля и горы остались далеко внизу, только небо с редкими звездочками, которые старались перебить солнечный свет. Егорка сразу поскучнел, он опустился на сиденье, глаза у него слиплись, я помог ему свернуться калачиком, укрыл его, и он уснул. И сам сполз пониже в кресло, спать не пытался. В шум двигателя за спиной вплетались органные звуки фуги ре минор...

   С самого начала с известной лёгкостью оценивая плавность течения наших взаимоотношений, вполне расслабленно думал, что она не склонна выяснять или хотя бы как-то их выстраивать. Всё-таки приятно иметь дело с умной и образованной женщиной… Но однажды она спросила (это было в ночь после распития «Изабеллы»):
 
   – Кто я для тебя? Очередная ****ь?
   – Ну, почему очередная, – оторопело промямлил я.
   – Ну, значит, просто – ****ь. Да ладно, не задумывайся. Оставим всё как есть. Имеется носительница влагалища, а у тебя есть что вкладывать в это влагалище...   Мне очень нравится это слово  в отличие от других непотребных наименований этого нашего органа… Замри… Тебе нравится моё влагалище? Вижу, что нравится… Замри-и-и…  Была б моя воля и возможность, я приняла бы туда тебя всего-всего… Замри… И увезла бы, и вынашивала... Тайком от всех… Ходила бы и улыбалась… А все думали бы, что ходит сумасшедшая, а это ходит счастливая… Ещё, ещё… Вот так, хорошо… Замри… Не убирай руку...
 
   Мысли летели впереди самолёта. Что-то ждет в Красноярске. В Игарке там всё ясно, там уже может быть первый снежок. Нужно было распаковывать сумку и доставать тёплую одежду...

   А вино «Изабелла» вновь появилось в ларьке. Скромно стоит в дальнем углу, заставленное яркими литровыми бутылками спирта «Рояль»...  Вино сделано неведомо где, для привлекательности запечатано вульгарным колпачком из фольги. Смотрю на него и не беру. И не потому, что у меня нет семи тысяч. И что цена, что деньги? Булка хлеба уже стоит пять тысяч! Заранее знаю, что это вино мне не понравится.

   Давно уже приметил в себе такую странность. Когда ищу и не нахожу ответа или хотя бы созвучия в своих мыслях, и в какой-то недосказанности начинаю путаться, запинаться, забывать… И пугаться этой своей забывчивости. Ну, почему так рано? Ну, подскажи мне, подскажи, где ты? Вдруг кто-то или что-то толкает меня. Неосознанно беру с полки книгу, открываю и нахожу ответ на случайной странице...
  Где же она, моя кареокая Кассандра, дочь царя Приама и Гекубы? Смогла ли понятливая девочка стать своей среди своих? Исполнилась ли её мечта стать косноязычной? Чтобы быть понятой... Что мне Гекуба, что я Гекубе? Чтобы плакать о ней...

   Совсем недавно был в Свердловске – городе своей юности. На свердловский Главпочтамт попал случайно. Просто переходил улицу и вдруг в лоб столкнулся с этим величественным зданием с гербами. Не знаю, зачем зашёл, но зашёл и подошел к окошку «До востребования». Молодая девушка, покопавшись в ящичках, мило улыбнулась и сказала тоном наставницы: «Вам пишут. Ждите!»

   Уже при отъезде, на вокзальном газетном прилавке опять же неосознанно беру неприметную серую книжицу-брошюрку стихов. Чьих – не вчитываюсь. Только название – «Вторчерметовская поэзия». В мои времена «Вторчермет» – самый неблагополучный район Свердловска, – потому, наверное, и зацепился взглядом. Уже в вагоне вчитался:

   Над домами, домами, домами
   голубые висят облака –
   вот они и останутся с нами
   на века, на века, на века.
   Только пар, только белое в синем
   над громадами каменных плит...
   Никогда, никогда мы не сгинем,
   мы прочней и нежней, чем гранит.
   Пусть разрушатся наши скорлупы,
    геометрия жизни земной, –
   оглянись, поцелуй меня в губы,
   дай мне руку, останься со мной.
   А когда мы друг друга покинем,
   ты на крыльях своих унеси
   только пар, только белое в синем,
   голубое и белое в си...

   Это был какой-то Борис Рыжий, неведомый мне вторчерметовский поэт, с которым мы, вероятно, бегали по одним и тем же улицам, но разошлись во времени. Вот и получил я обещанное письмо. Как такое может быть? И слова, и ритм, и рифма – всё от неё! Да, это ведь она таким образом посылает мне весточку? И снова как напутствие в дальнюю дорогу: «Иди один, а я с детьми погуляю. Будем тебя ждать»…
   
...Вспомнил о том, что она мне говорила на прощание... Перечитал «Каштанку», перечитал «Белого пуделя», перечитал  «Яму»... Пришёл к выводу, что «детское» в творчестве Чехова и Куприна надо читать сейчас, когда уже перевалило за сорок... А «взрослое», как например, купринская «Яма», надо бы не просто читать, а хрестоматийно изучать с класса эдак  девятого... Подумал и вернулся к «Даме с собачкой»... Как-то так устоялся у нас стереотип, что Гуров не совсем порядочный человек... На то он и стереотип, чтобы устояться, закрепиться...  Кстати, «Гу-ров» как и «Че-хов» – в два слога... Снова зашифровал себя Антон Палыч? Намекнул?  Впервые обратил внимание, что этот «не совсем порядочный человек» едет провожать Анну Сергеевну из Ялты в Симферополь... А это целый день в открытом хлипком тарантасе по камням, по горной дороге... Вот Антон Палыч отправился, передав личные ощущения и чувства своему герою, а ты вот так бы поехал? Хотя бы из Пицунды в Адлер? 
 

   Вчера опять показывали абхазскую хронику. Горели дома, люди стреляли из охотничьих ружей и с удовольствием строчили куда-то из автоматов, гулко ухал миномёт, судя по вертикально задранному стволу, самозабвенно били по соседней улице. Так же самозабвенно работал оператор, снимая трупы… Валялась оторванная рука… Казалось, что пальцы ещё шевелятся…
   Достал из заначки бутылку водки, купленную год назад, ещё по «дешёвке»… Даже и не купленную, а полученную на талоны. Я пью эту водку, а она не лезет… Я её толкаю, а она – обратно. Пью, давлюсь и плачу.

         БИРЮКОВ ЛЕОНИД, Пицунда – Игарка. 1990–1995 гг.
 
    Примечание: Всяческое совпадение имён и мест действия необходимо считать случайным.