ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ О ПИТЕРСКОМ РАБОЧЕМ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Накануне Дня Победы я решил найти в своем личном журналистском архиве газету с моей публикацией о забайкальце, чей прах в местах боёв на Украине отыскали «красные следопыты». Письмо без точного адреса почта переслала в редакцию газеты. Я отыскал родственников погибшего бойца, встретился с ними и написал очерк, который был опубликован в 1967-м году в Сретенской районной газете «Советское Забайкалье» и областной молодёжной газете «Комсомолец Забайкалья» под заголовком «Один из тысяч Иванов». Заканчивался очерк словами о том, что настанет время, когда родственники возложат на могилу Ивана пылающий букет забайкальского багульника. Так оно и случилось. По приглашению ребят из украинской школы родственники Ивана приехали
на место его захоронения.
НАХОДКА ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА
Перебрав несколько десятков тяжёлых картонных папок, я нашёл ту, на которой был указан 1967-й год. А в ней… большая и совершенно забытая мной рукопись на 16 стандартных листах.
Мельчайшим почерком был написан рассказ, основанный на воспоминаниях очевидца великих исторических событий, перевернувших весь мир. Рассказ о жизни, которая вместила в себя историю России - от дореволюционного времени, которое Ваня провел в сиротском приюте и затем учеником на кондитерской фабрике, до 50-летнего юбилея Советской власти.
А дело было так. Полвека тому назад я отправился в командировку в поселок судостроительного завода Кокуй, что в 12 км от Сретенска, к удивительному человеку, память о котором достойна сохранения и увековечения. Не сомневаюсь, что земляки старшего поколения его хорошо помнят. К 50-летию социалистической революции я должен был написать очерк об участнике революционных событий. В свои 19 лет я уже больше года работал в редакции районной газеты, куда был принят сразу после окончания средней школы.
Дважды я приезжал к 65-летнему ветерану двух революций и гражданской войны, красному командиру, участвовавшему в подавлении Кронштадтского мятежа. Каждая встреча длилась несколько часов. В результате из моих записей родился большущий рассказ о судьбе человека, много испытавшего и не ординарного, сохранившего свой взгляд на жизнь, на мир, на историю страны, которой служил честно и беззаветно, отправившись по собственной инициативе в 1926-м году в далёкое Забайкалье после окончания курсов красных командиров.
Редактор газеты, фронтовик Борис Владимирович Киселёв относился ко мне очень хорошо, по-отечески воспитывал и поддерживал. Но… мой рассказ не принял для публикации. Я был очень обижен. Ведь уже отдал рукопись редакционной машинистке, написав сверху в уголке: "в 2-х экз". Но она не взялась печатать такой огромный материал (листов на сорок-пятьдесят) без правки и визы редактора. Перечитав через полвека свой юношеский труд, я согласился с решением моего первого редактора. Он не мог нарушить перечень сведений, запрещённых к опубликованию в печати. Предварительной цензуры в районных газетах (в отличие от областных) не было. Но в сейфе каждого руководителя "районки" лежала под грифом «секретно» книжечка со многими десятками параграфов, за нарушение которых он мог легко поплатиться должностью.
Кроме идеологических мотивов (нестандартная информация об условиях жизни в приюте и добром хозяине кондитерской фабрики), в рассказе было много подробностей о местах службы и дислокации воинских частей с 1926-го года и во время войны. И хотя ни от кого не было секретом существование с 1905 года сретенского гарнизона, в открытом источнике любой намёк на присутствие в районе воинских частей был строжайше запрещён даже спустя 20 и 30 лет после войны.
Я проверил восприятие моего рассказа на слух, прочитав его как радиоспектакль. Чтение (а кое-где пение стихотворных строк перед супругой) заняло три с половиной часа. Мы заново переживали жизнь моего героя, и наши глаза порой увлажнялись от переполнявших чувств. Я испытал глубокое сожаление от того, что наши беседы с Иваном Даниловичем Укониным пролежали столько десятилетий на полке в беззвучной немоте и что сам он, его родные и близкие, товарищи и друзья не прочитали в газете плоды чистосердечных воспоминаний ветерана, без которых будет неполной наша общая историческая память.
Мне захотелось восполнить этот пробел и восстановить правду истории, записанную со слов её участника и очевидца. И сохранить память о нашем земляке. Не удалось это сделать к 50-летию Октябрьской революции, попробуем посмотреть на эти события глазами честного убеждённого коммуниста и порядочного душевного человека через 100 лет, прошедших после легендарного выстрела «Авроры» в 1917 году.
«СЛАВА 50-ЛЕТИЮ ОКТЯБРЯ»
Вчера была противная погода. Накануне вечером пошёл мелкий сквозистый дождик, а потом неожиданно большими хлопьями повалил снег. Поначалу он таял, едва касаясь земли, разжижая землю и налипая на ноги прохожим.
Земля, как грешница, вся в грязной жидкой кашице, жалобно хлюпала под кирзовыми сапогами, лакированными ботинками и модными женскими туфлями…
Наутро посёлок, стоящий в большой излучине реки и окаймлённый крутыми сопками, невыносимо страдал от грязи, с нетерпением ожидая первых заберегов, когда утренний морозец скуёт воду ледком, подсушив прибрежную полосу.
Несколько благоустроенный в центре, Кокуй на окраинах, примостившихся к подножию горы, такой же, как в начале восемнадцатого века, во времена первых переселенцев…
Впрочем, нет. Я не совсем прав. На крутом лысом склоне белеет выложенная камнем надпись: «СЛАВА ВЕЛИКОМУ ОКТЯБРЮ». Это уже появилось совсем недавно…
Через несколько минут, промесив улицу Нагорную и найдя дом № 19, я встретился с человеком, чью судьбу можно назвать живой, захватывающей страницей истории Советского государства.
…Аккуратный домик. Деревянный настил ведёт к крыльцу. Стираю налипшие комки грязи об решётку. Вхожу.
СИРОТА
Недалеко от Петербурга, в местечке Выборг, родился в 1902 году Иван Данилович Уконин. Просто Ваня, каких было много в этом исконно пролетарском районе. Именно отсюда в августе 1906 года Ленин руководил работой по созданию первого номера газеты «Пролетарий». Это был действительно рабочий район.
Отца Ваня не помнил. Кто знает, где сложил он голову. А мать умерла, когда восемь годков было Ване, шесть Ане – сестрёнке. Круглые сироты.
- Ваня, Ваня, а мама уехала, да? – трясла за рукав братца Аня.
- Уехала, - а сам глотал слёзы.
Приехал дядя по отцу – Матвей Александрович.
- Ванька, Анька, со мной пойдёте, - сказал он.
Привёз их на Белоостров, невдалеке от Петербурга. Матвей – рабочий на бумажной фабрике. Семья у него большая, шумная – шестеро детей. Да ещё двоих взял себе. Как тут концы с концами свести?
Дядя очень добрый человек и с юмором. Был в нём этакий здоровый рабочий оптимизм. Таким его запомнил Ваня. Эх, если бы всё зависело от воли дяди Матвея!
Всю ночь он не сомкнул глаз. Советовался с женой. А на другой день поехал на Большую Охту, местечко за Смольным. Там находился приют благотворителя Громова. И кухаркой была здесь свояченица Матвея – Мария.
- Мальчонку-то жаль, - заохала она. – Так ведь и в приют не всех берут.
- Похлопочи за Ваньку.
Кинулась Мария в ноги хозяину:
- Пожалейте сиротиночку. Нижайше просим. Семья большая. Не прокормиться им…
Внял мольбам хозяин. Пожалел. Взяли мальчишку. А сестрёнка осталась в доме нянькой за малышами.
ПРИЮТ
По приютам я с детства скитался,
Не видал я родного угла.
Ах, зачем я на свет появился,
Ах, зачем меня мать родила!..
Эта полного горького смысла песня, как ни удивительно по нашим представлениям, совсем не подходила для приютских ребят благотворителя Громова. Мы привыкли думать, что приют – это оборванные, голодные мальчишки буйного нрава, дерущиеся между собой и строящие козни своим воспитателям. Что это побои и издевательства, унижение ранимой детской души.
Частный приют Громова был приятным исключением. Здесь было двести мальчишек от 7-8 до 11-12 лет. Размещались они в громадном двухэтажном деревянном здании. Сироты кончали три класса. Начинали учиться в сентябре, а заканчивали учебный год в мае-июне, также, как и сегодняшние школьники.
Гулко раззванивал медный звонок. После завтрака начинались уроки. Воспитанники в отглаженной чёрной форме с блестящими медными пуговицами садились за чёрные парты.
- Уконин пойдёт отвечать.
Светловолосый мальчишка с большими голубыми глазами бойко водил указкой по карте.
Мучительно неловко чувствовал себя ученик, не выучивший урок. Их не били, не стегали розгами, как в других подобных учебных заведениях царской России.
Учитель в громовском приюте – непререкаемый авторитет. Воспитанники, например, даже малейшей мысли не допускали о куреве. Должно быть потому, что сами они ни разу не видели учителей курящими. Никогда. При детях это не допускалось.
По воскресениям воспитанникам выдавалась выходная форма. Три дядьки-воспитателя выстраивали их во дворе, строго осматривали (чистые ли руки, острижены ли ногти, ладно ли сидит форма). И вели в церковь на воскресную службу.
Там под высокими сводами для приютских отводился левый угол. И два часа они смиренно слушали и затаённо наблюдали происходящее таинство обряда, набожно крестились, поддаваясь общему порыву.
Впрочем, не все. До Ваньки не доходил смысл церковного действа и он с недоумением поглядывал на толпы людей, которые с серьёзным видом осуществляли какие-то бессмысленные действия.
Во время особо торжественных церковных праздников, как например в рождество или пасху, воспитанники до 11-12 часов вечера благоговели в молениях.
А потом опять занятия. Всё бы ничего, но чистописание жестоко мучило буквально всех. Педантизм, с которым оно преподавалось, требование безукоризненного каллиграфизма, выговоры за каждую еле заметную помарку до сего времени хорошо помнятся Ивану Даниловичу… Зато и почерку его может позавидовать любой аккуратист.
Не ладилось у Вани с законом божьим. Его как на грех священник спрашивал чаще, чем всех других. Батюшка был с чёрной окладистой бородой и сверкающими очами.
Бывало, пробасит:
- Ну-ка, ну-ка,- весь класс замрёт.
- Ванька Уконин, иди сюда. Как будет третья заповедь?
- Третья заповедь? М-м-м…
- Ах, забыл? Ну, становись в угол. На колени, на колени!
Конечно, веселей было на уроках гимнастики. Тут Ваня не отставал от других.
Воспитанников выстраивал унтер-офицер. По команде разбирали чёрные деревянные ружья из пирамиды. Бодро маршировали. Затем – коньки, лыжи, санки. Занимались и фехтованием. Недалеко оставалось до империалистической захватнической войны и армии нужны были солдаты.
После гимнастики своим чередом шёл урок музыки и пения.
«Птичка божия не знает ни заботы ни трудов», - благообразно пели воспитанники.
Но и за глухие приютские стены доносились, порой, свободолюбивые мотивы рабочей «Марсельезы»…
РАБОТА
В один из прекрасных дней 1914 года за Ваней пришла начальница приюта.
- Ну, Уконин, собирайся, поедем…
Небольшой узелок вещичек, шинелька, шапка, бельё.
Свисток паровоза – и скрылся с глаз приют, где проведено больше трёх лет. Ване уже двенадцать. Пора работать, выходить в люди.
Поезд привёз на станцию Удельная, что в восемнадцати километрах от Петербурга. Ваню с рук на руки передали хозяйке кондитерской мастерской. На него, так же, как и на всех других «выпускников» приюта, уже давно был заключён четырехлетний договор.
Другие попали в парикмахерскую, в сапожную мастерскую, в булочную лавку. А Ване суждено было стать кондитером. За четыре года, которые он должен был отработать на хозяина, ему не положено получать жалование. По контракту хозяин кормит и одевает, а в конце срока выдаёт 50 рублей денег, дюжину белья и костюм. Так называемую «тройку»: брюки, жилет и пиджак. Хочешь, оставайся у него работать. Нет – иди на другие предприятия, к другому хозяину.
Вот как началось для Вани знакомство с кондитерской мастерской. Хозяйка – добродушная на вид, маленькая и круглая, как пышка, женщина, привела мальчика в цех готовой, как сейчас бы сказали, продукции.
- Вот тебе передник, колпак,- сказала она.
Держа в руках своё новое обмундирование, Ваня вовсю бегал глазами по полкам, где сияя разноцветным кремом лежали пирожные, торты, печенье, слоёнки, пряники…
Хозяйка, конечно, заметила это и улыбнулась:
- Ешь, ешь, мальчик.
Ваня стоял, поражённый всем увиденным. Снились ли ему когда-либо подобные сладости?! Он в нерешительности замялся.
- Да не стесняйся же, - продолжала хозяйка.
Тогда Ваня выбрал самое лакомое, как ему показалось, пирожное. Как он узнал позже, называлось это пирожное «пушкин». Откусил кусочек – и уже нетерпеливо захотелось ещё и ещё глотать эту мягкую желтоватую и пористую массу. И от этой своей страсти, и в то же время боязни показаться невежливым, засмущался ещё больше.
Хозяйка, увидев его смущение, отвернулась, а потом и вовсе вышла, затворив за собой дверь. И тогда началось настоящее пиршество. …После шестого, с трудом проглоченного лакомства, у Вани в глазах поплыли круги. Потом какой-то комок подступил к горлу и началась невыносимая тошнота. После этого он очень долгое время не мог без отвращения глядеть на сладости.
Не мог тогда знать Ваня, что хозяйка с заранее намеченной целью накормила его, как говорится, от пуза. Такое испытание, отбивающее вкус к пирожным, ждало каждого новичка. И потом, работая в цехах, Ваня без удивления читал на лицах рабочих равнодушие к сладостям.
На другой день Ваня получил своё первое рабочее звание – ученик кондитера. В цехе неожиданно для себя он встретил старых знакомых – бывших приютских ребят. Его встретили три смеющихся, измазанных в саже лица:
- Эгей! Кто пришёл! Здорово, Ванька!
Это были его товарищи, выпустившиеся из приюта три, два и год назад. Теперь они все были учениками соответственно четвёртого, третьего и второго года обучения. Ваня – самый младший по «званию» - ученик первого года. Салага. И доставалось ему больше всех.
Мастерская купца Маркова была небольшой – около пятидесяти рабочих. Управляли ею непосредственно жена хозяина и две взрослых дочери-гимназистки: они стояли у кассы в магазинчике рядом с мастерской, сбывали продукцию.
Ваня вместе с другими учениками и рабочими жил в тесном общежитии на втором этаже мастерской. В шесть утра торопливо сбегал с лестницы вниз и начинал свою работу.
Маленький, весь измазанный в липком сахаре и креме, чёрный от ставшей такой противной сладкой подгорелой массы, в жаре и пыли, он стоял в закутке цеха и чистил подносы. Вначале скребком, потом влажной тряпкой, потом тряпкой, смоченной в топлёном масле. Этим должен весь первый год заниматься ученик-новичок. За смену, продолжавшуюся 11-12 часов, нужно было вычистить пятьсот подносов. Работал дотемна, даже в летние «белые ночи». Но ещё тяжелей было работать в ночную смену.
Изнуряющая работа. А вместе с ней – издевательства мастеров и своего же брата – рабочих.
- Ванька, поди сюда. Сейчас пойдёшь в аптеку.
- Зачем?
- Купишь жареных гвоздей. Ну-ну, не разговаривай. Делай, что говорят и живей. Ну, быстро.
И вдогонку, вслед за подзатыльником:
- Полфунта жареных гвоздей, понял?
Мальчик бежал, ещё не поняв точно: шутит дядя или всё же говорит всерьёз. И как тут не побежишь. Взвоешь от обиды, а делать нечего. И постепенно в душу маленького рабочего входит чёрствость. Обыденными становятся горькие обиды и издевательства друг над другом. Но проходит время – и тебя уже не посылают за жареными гвоздями. Однако сам нет-нет да и почувствуешь в себе струнку злобы и начинаешь обращаться с другими новичками, как тот рабочий, излюбленной шуткой которого было посылать в аптеку за жареными гвоздями…
Месяцы утомительного труда сменялись два раза в году праздниками. В пасху и рождество в мастерской проводился свой особый ритуал.
В зале собирались принаряженные рабочие в белых рубахах навыпуск, подвязанных красным кушаком, в начищенных чёрных сапогах гармошкой. Усаживались за столом, неторопливо вели свои разговоры. Ждали хозяина.
Ученики толпились возле дверей, бегали по коридору в приподнятом настроении, заглядывали в залу. На них цыкали, они исчезали, но спустя некоторое время их белые вихрастые головы снова появлялись в дверях.
Наконец приходит хозяин. Разговоры стихают. Он степенно идёт к накрытому столу, Добродушно улыбаясь, приветствует рабочих:
- Здравствуйте, братцы.
- Здравствуйте, Георгий Маркович!
- С праздником христианским вас, - говорил Марков.
- Спасибо. И Вас с праздником, Георгий Маркович.
Разливали хлебную водку и, крякая от удовольствия, выпивали. После этого начиналась самая приятная церемония. Хозяин доставал толстый, из змеиной кожи бумажник и начинал одаривать рабочих.
- Иван Иваныч! Благодарю тебя за работу. Получай двадцать пять рублей.
Иван Иваныч кланялся, благодарил, принимая огромные по тому времени деньги.
Затем следовало одаривание менее опытных работников.
- Пётр Василич! Хорошо ты у меня работал. Молодцом! Получай двадцатку.
Ещё несколько человек получали по двадцать рублей, низко кланялись и клали в карман нечасто попадавшие туда красные купюры.
У Маркова была своя система поощрения за труд. Рабочие, проработавшие у него больше трёх лет, получали в праздник вознаграждение по 15 рублей каждый. Более молодые, но старательные премировались десяткой.
После того, как одаривание заканчивалось, выпивали по второй. У рабочих начали появляться блёстки в глазах. Громче становились разговоры. А повеселевший хозяин уже звал к столу нетерпеливо вертевшихся у двери учеников. Вот когда наступал их черёд. Для тех, кто не получал за работу ни копейки, кто нещадно эксплуатировался всеми: от хозяина до мастера.
- Колька! – громко вызывался самый старший. – Четвёртый год ты здесь в учениках. Последний год! Скоро станешь рабочим, будешь получать жалованье, вот как они. – Хозяин показывал на рабочих. А сейчас получай шесть рублей в честь праздника.
- Спасибо, Георгий Маркович! – отвечал Колька.
По четыре рубля получал ученик третьего года обучения, по три – второго года. А Ванька Уконин впервые получил неслыханное богатство – два рубля!
Затем хозяин выпивал с рабочими по третьей и уходил, поглаживая по головам попавшихся навстречу учеников. Остановился возле Вани:
- Мальчик, - выдавил он надтреснутым голосом. – Ты счастливец. Да, ты попал ко мне. Уважай это.
А Ваня вспомнил гору чёрных от сажи подносов и будто ощутив наяву неприятную ломоту в руках и ногах, отвёл глаза.
После ухода хозяина начинался настоящий сабантуй. За третьей, конечно, следовала четвёртая, пятая…
И вот уже Иван Иваныч достаёт два погнутых пятака и посылает за водкой кого-нибудь из рабочих, кто помоложе. Ученики к этому времени уже успели удрать.
Неделю, а то и две продолжалась, пока не опустели карманы, эта попойка.
Возвращались рабочие на свои места хмурыми, с синяками на опухших лицах, вновь принимаясь за каторжный труд.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ
Как-то в пасху, разнеся по домам петербургских богачей пасхальные куличи, и получив в общей сложности около рубля чаевых да три рубля от хозяина, Ваня решил навестить свою сестру Анку, с которой не виделся несколько лет. Идти до неё надо было восемь километров. Давно хотелось ему повидать сестру. Как она там?
… Сегодня праздничный день и хозяйка, против обыкновения, не подгоняла бичом, находившимся у неё под передником, неповоротливых учеников.
Бич у неё был длинный и тонкий. Свистит, когда начнёт им размахивать. Ученики-мальчишки в конце концов приспособились и к этой хозяйской привычке. Едва только вздумает хозяйка размахнуться, ловко ухватятся за бечевку, вырвут из её рук и в печку.
- Ах ты негодник! – только и успеет вскрикнуть хозяйка и на следующий день покупает новый бич.
Менять бичи приходилось довольно часто. И снова свист бича раздаётся в цехе.
Но сегодня пасха и хозяйка выглядит подобревшей. Работали до обеда. А потом уже, после церемонии одаривания, решил поехать к сестре. Жила она у одних господ в няньках.
Идти далеко. А на дворе влажный ветер и холод. «Не взять ли извозчика?», - подумал Ваня. И тут мимо него на лихих лошадях застучала по мостовой пролётка. Подражая взрослым, Ваня зычно крикнул:
- Эй, извозчик!
- Что тебе, мальчик? – спросил подъехавший бородатый мужик.
- Вези!
- Куда, говоришь? – переспросил извозчик. А узнав, продолжил:
- Ох, далеко, далеко…
И загнул цену:
- Восемьдесят копеек.
Ваня словно остолбенел. Постояв, резко махнул рукой:
- Нет, не надо, не поеду! – и быстро зашагал вперёд.
- Стой, стой, - закричал извозчик, догоняя его на лошадях. – Шестьдесят копеек.
Ваня продолжал идти, не сбавляя шага.
- Ну, полтинник, мил-человек, полтинничек всего лишь.
Ваня обернулся, крикнул:
- Нет-нет, дорого.
Столковались на тридцати копейках. Лихие кони бешено понесли Ваню по пасмурному Петербургу. В пролётке тепло. Только дробный стук колёс клонил в сон…
- Тпррр, приехали.
Вот он, хозяйский особняк. Ещё за дверью Ваня услышал детский плач и крик. Войдя, увидел сестру, хлопочущую возле двух близнецов в коляске.
- Ваня?!
Сестрёнка узнала его не сразу. Долго вглядывалась в повзрослевшего брата после стольких лет разлуки. И сама она уже не маленькая девочка, а 12-летняя «барышня». Ваня привёз сестре гостинцы, сладости.
Пришли хозяева и пригласили чай пить. Натянутая это была встреча. Ваня не узнавал сестру. Помнил её такой шаловливой егозой, а тут… То ли уже поотвыкли друг от друга, то ли сказались на характере годы, проведённые в няньках у господ, но разговор почему-то не клеился.
- Как живёшь, Аня?
- Хорошо живу, Ваня.
- А что бы ей тут плохо было,- вмешивались в разговор хозяева. – Слава богу, не обижаем и работа не тяжёлая.
- А я в мастерской. Тоже хорошо мне. Сладости кругом…
Не жаловаться же в самом деле сестре, да ещё при хозяевах.
…Пробегут годы, прежде чем Иван снова увидит сестру. Это случится в 21-м году, во время голода в Поволжье. Аня по-прежнему будет в няньках, но жить уже будет со своими хозяевами в Саратовской области. Она станет восемнадцатилетней красавицей, у неё появится на примете парень, за которого позже выйдет замуж. А следующая встреча с сестрой произойдёт у Ивана Даниловича ещё через тридцать восемь лет. На сей раз в Баку. У сестры уже будут взрослые дочери и внуки.
…Назад Ваня поехал на трамвае. Долго и медленно блуждал он по переулочкам. Грустно было ему от смутного неведомого предчувствия. В последние дни в мастерской появились какие-то новые рабочие. Они и внешне, и поведением отличались от других. Не участвовали в гулянках. Иногда сходились вместе по двое-трое и о чём-то тихо разговаривали. В их глазах словно сияли жаркие огоньки – предвестники каких-то новых событий. В воздухе зазвучало незнакомое и странное слово – большевики. Шёл февраль семнадцатого…
НАЧАЛО ДНЕЙ, ПОТРЯСШИХ МИР
Это пришло, как вихрь музыки, как грозный марш необычайной силы. То, о чём позднее будет написано сотни томов, Ваня увидел своими глазами и запомнил на всю жизнь. Революционный Петроград забастовал. 18 февраля началась забастовка путиловских рабочих. 23 февраля на Выборгской стороне забастовали рабочие крупных предприятий. Движение стремительно нарастало. 24 февраля в Петрограде бастовало 200 тысяч рабочих.
И в мастерской купца Маркова большевики подняли бунт. С плакатами «Долой царя!», «Хлеба!», «Мира!» рабочие вышли на улицу. На Невском проспекте полиция и офицеры из пулемётов начали стрелять в демонстрантов. Но на сторону рабочих начали переходить солдаты. С боем монолитная людская масса захватила военный арсенал. В руках рабочих появились винтовки.
Мастерская Маркова перестала существовать. Хозяева удрали неизвестно куда, а рабочие разгромили помещение и раздали городской бедноте муку и другие продукты.
- Ванька! Новая жизнь настала! – хлопал дружески по плечу мальчишку тот самый рабочий, посылавший его когда-то в аптеку за жареными гвоздями.
Живительная волна революции будто смыла с него всю наносную злобу, сняла с его лица отпечаток безысходной судьбы пролетария, поселила в душе надежду на большие перемены. Вместе с ним и другими рабочими они ходили по улицам, почуяв вкус свободы и ненависть к своим вековым угнетателям. Эта ненависть порой выливалась в стихийные, ненужные и бессмысленные выходки. Они шли по Литейному проспекту, на котором находились большие магазины с огромными стеклянными витринами и не могли отказать себе в удовольствии услышать звон разбитого стекла от брошенного ими булыжника. Потом они вливались в такую же стихийную массу народа и шли громить полицейские участки, связывали полицейских. Эта революционная стихия воплотилась позднее в в искусстве в известную скульптуру рабочего, отрывающего булыжник из земли. Именно во время этих событий Ленин, находясь в Швейцарии, написал свои знаменитые «Письма издалека». Только при умелом руководстве партии большевиков стала реальной победа социалистической революции.
Февральская революция, свергнувшая царизм, не решила самых насущных чаяний народа: о земле, о мире, о хлебе… В стране установилось двоевластие.
ТРЕТЬЕ ИЮЛЯ
Кончилась первая, такая многообещающая суматоха. Лозунги буржуазии о свободе оказались иллюзорными. Россия осталась без Царя, но шла тем же путём несправедливости и эксплуатации. В планах большевиков созревал поворот страны к свету подлинной свобод, равенству и справедливости.
После первой эйфории и воодушевления начиналось медленное отрезвление.
Нужно было где-то устраиваться на работу. А куда? Мастерская Маркова прекратила своё существование.
Ваня едет на свою родную Выборгскую сторону. Там находился моторный завод шведской компании Струк-Экваль. После Февральской революции компания в суматохе разбежалась, а на завод был назначен временный управляющий.
А жил Ваня в Лесном. Так называлось местечко рядом с политехническим институтом, который стоит в Ленинграде на том же месте до сего времени…
Здесь он снимал койку, как и другие рабочие в этом квартале. Ночь коротка, а весь день тяжёлая работа с механизмами.
В революционный Петроград пришло влажное лето. Наступило Третье Июля.
На улицы вышли полмиллиона трудящихся. Был в рядах демонстрантов и Ваня Уконин.
Они уже вышли на Невский. Впереди показался блестящий шпиль адмиралтейства, когда грянули выстрелы. Пулемётные и ружейные очереди раздавались в разных частях города – на углу Невского и Садовой, на Литейном проспекте, близ инженерного замка. На проходящие колонны нападали казаки, нещадно лупили нагайками. Улицы Петрограда были обильно политы кровью рабочих и солдат.
Ваня видел, как падали рядом с ним его товарищи, оставляя кровь на мостовых. Сам он вместе с другими демонстрантами скрылся под горбатым Аничковым мостом через Неву. Здесь затаились человек двести и сюда боялись показываться казаки. Многие рабочие были вооружены. Дожидались темноты, тихо переговаривались между собой, делились впечатлениями от речи Ленина, произнесённой им в этот день с балкона дворца Кшесинской, куда подошли демонстранты. Владимир Ильич призвал народ к выдержке, стойкости и бдительности. Партия большевиков не позволила врагу втянуть массы в преждевременное решительное столкновение. Но народ продемонстрировал в эти дни свою сплочённость и стойкость. Пятнадцатилетний подросток-рабочий Ваня Уконин почувствовал себя в Июльских событиях сознательной частицей этой монолитной массы.
ПЕТРОГРАДСКИЕ ГАВРОШИ
Я помню город Петроград
В семнадцатом году -
Бежит матрос, бежит солдат,
Стреляет на ходу.
(Сергей Михалков)
Иван Данилович не только помнит… В ночь с 24 на 25 октября он не спал.
Исторический выстрел с «Авроры» разбудил, образно говоря, всё человечество.
Их было несколько друзей – подростков-рабочих со станции Удельная. В этом районе Петрограда они знали буквально всё, и везде они были неуловимы.
Октябрьское зарево охватило столицу. Стрельба и вдохновенные крики побеждающего пролетариата слышались отовсюду. Радостное волнение, желание помочь революции всем, чем можно, вселилось в души ребят. Они не чувствовали под собой ног. Скажи им в то время грудью закрыть пулемет врага, и они бесстрашно и самоотверженно сделают это. Должно быть, парижские гавроши, сражавшиеся на баррикадах французской революции, эти маленькие коммунары, были такими же…
- Братцы, городовой Михеич где находится? – двое матросов, перекрещённые пулемётными лентами, подошли к мальчишкам.
- Этот гад вон в том квартале. Сколько же людей пострадало из-за него! Идёмте.
Иван с товарищами шёл впереди, красноармейцы следом. За углом завязалась перестрелка с юнкерами.
- Братцы, в сторону, - успел крикнуть мальчишкам матрос.
А сам упал, сражённый в самое сердце. Его товарищ сразил коротким выстрелом бежавшего навстречу врага. А третьего метким ударом камня в голову ранил сам Иван.
Эту ночь не забудут потомки,
Это время не смоют года.
Гром «Авроры» рассеял потёмки
Навсегда, навсегда, навсегда.
(Примечание. Это четверостишие, кажется, мне принадлежит. За давностью лет я его забыл. Для верности поискал автора в Яндексе – не нашёл. – Б. К., 2018).
До утра петроградские гавроши водили солдат и матросов в логово врагов революции – городовых, приставов, околоточных…
НОВОЕ ВРЕМЯ
Завод шведской компании Струк-Экваль был национализирован. Решено было в связи с надвигающейся интервенцией эвакуировать его в Москву. Начали разбирать для перевозки станки, оборудование.
А в стране наступило время политики военного коммунизма. Трудное время. Рабочие получали в день в своей столовой пайку хлеба – 200 грамм. Своими глазами Иван видел, как здоровые, сильные люди падали на улицах от голода. И всё-таки работали. Самозабвенно работали на революцию. Введённая для крестьян продразвёрстка помогала выдерживать им голод. Ленин об этом так писал: «Она (эта политика) выполнила своё историческое задание: спасла пролетарскую революцию в разорённой и отсталой стране».
Хлеба не хватало, а взамен ему было много селёдки. В рабочей столовой только и разговоров о ней да «солёных» шуток. Оптимистическая вера не покидала пролетариев.
Зима 1918 года. Лютый голод. На заводе решили послать делегацию из десяти человек, чтобы поездить по деревням и пособирать на обмен для рабочих продукты. В эту делегацию попал и Иван.
Неутомима человеческая мысль. Неистребима жажда жизни.Рабочие приспособились делать из гильз зажигалки. Насобирали последние обутки и одежду: телогрейки, ватники, тужурки, сапоги, носки, чулки… Кто мог, принёс керосин и свечи.
Поздно вечером поезд со специальным вагоном, выделенным для делегации, отошёл от Петрограда и взял путь в Тверскую губернию. У кого-то оказалась гармонь, помогшая скоротать несколько дней в дороге. Но не томные городские романсы тех лет пели они. Им сопутствовала революционная вдохновенная песня:
Наш паровоз, вперёд лети,
В коммуне – остановка.
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.
Поезд остановился возле станции Вышний Волочёк.
- Слезаем, братцы,- крикнул старший группы, пожилой рыжеусый рабочий.
Наняли подводу и пошли по деревням, по хатам. Тряпки выменивали на картофель, изредка получали взамен ржаную муку и гречку.
Всё-таки вагон мёрзлой картошки привезли в Петроград. Каждому рабочему привезли по пуду картошки. Жить стало легче.
«РЕВОЛЮЦИЯ В ОПАСНОСТИ!"
Утром, 12 апреля на заводе чувствовалось какое-то общее возбуждение и взволнованность. Из рук в руки переходил свежий номер «Петроградской правды» с письмом Ленина о помощи восточному фронту.
«Сегодня, - говорилось в письме, - взят Колчаком Воткинский завод, гибнет Бугульма…
Опасность грозная.
…Мы просим питерских рабочих поставить на ноги всё, мобилизовать все силы на помощь Восточному фронту.
…Я уверен, товарищи, что питерские рабочие покажут пример всей России.
С коммунистическим приветом
Ленин».
Питерские рабочие не подвели. Мощной стихией возник митинг на заводе, где работал Иван Уконин, Началась запись в добровольческие отряды. Снова, как и полтора года назад, во время Октябрьских событий, заколотилось в груди сердце Ивана.
Собрание решило: завод временно закрыть, всем – на фронт!
Ушли все, кто мог. Остались женщины да те мастера, которым дирекция не разрешила уходить: они нужны были заводу.
Семнадцатилетний Иван приехал на Выборгскую сторону. Там находился сборный пункт.
Уполномоченный комиссар скептически взглянул на худощавого мальчишку.
По виду совсем пацан…
- Сколько лет? – спросил комиссар.
Иван прибавил год.
- Ну что ж…
Комиссар задумался.
- Готов защищать нашу с тобой власть?
- Жизнь за неё отдам, - с жаром воскликнул Иван.
Комиссар перестал улыбаться. Серьёзно и сухо сказал:
- Пиши заявление. Документы давай сюда…
На другой день Иван был зачислен в Красную армию.
Защищая Питер
Иван поехал на Большую Спасскую, где помещался штаб артиллерийского дивизиона. Именно к артиллеристам направил его уполномоченный комиссар.
Николай Васильевич Хазов, комиссар дивизиона, только спросил:
- Грамотный?
- Немного, - скромно ответствовал Иван.
- Давай в первую батарею. Там нужны телефонисты.
Командир дивизиона Мацкий не возражал.
Батарея стояла на станции Всеволжская, километрах в тридцати от Питера.
Встретил Ивана командир батареи Журавлёв.
- Тебя нужно обмундировать, - сказал он и задумался.
Командир позвал усатого армейского интенданта. Попросил:
- Найди, Фёдорыч, для Уконина что-нибудь.
Фёдорыч покачал головой:
- Что придумать для тебя?.. Складские запасы на исходе… Ну пойдём, что-нибудь подберём.
Иван получил большие истоптанные ботинки и довольно новую, почти не ношенную, как сказал Фёдорыч, рубаху военного покроя, которая была, правда, на него чуть великовата.
… Ночь темна, хоть выколи глаза. Шорохи падающих осенних листьев можно принять за манёвр осторожно крадущегося врага. Где-то дробно строчит пулемёт. В лесах рыскают белобандиты и отщепенцы армии – «зелёные». С телефонным аппаратом ступает по лесу Иван.
Отмотал триста метров кабеля. Остановился. Подключил аппарат.
- Алло, как слышите? Как слышите? Хорошо? Иду дальше.
Пятьсот метров.
- Как слышимость? Есть? Пошёл дальше.
Восемьсот метров. Аппарат молчит, как пробка. Нужно идти назад. Вот он, обрыв. Связь отрезана врагом. Быть может, он здесь, рядом, наблюдает из-за тёмного куста? Иван осторожно гладит спуск. Враг не уйдёт живым. Как тот юнкер в семнадцатом…
Жили красноармейцы по частным квартирам у железнодорожников, помогавших разгрому белогвардейцев и бдительно охранявших железнодорожные переезды, мосты. Это был тот же фронт, суровый и не менее важный. Совсем рядом – финская граница. И не редкостью были набеги белофиннов с той стороны.
В 20-м году Ивана переселили в избу, где жил комиссар Хазов и секретарь партбюро дивизиона Соколов, который выполнял обязанности связного комиссара.
Соколов, убеждённый коммунист, по возрасту не намного старше Ивана, особенно запомнился восемнадцатилетнему красноармейцу. Вместе с Соколовым Иван хлебал щи из одного котелка, вместе делили они скудный солдатский паёк. У Соколова всегда сиял в глазах огонёк решимости и убеждённости в ленинских идеях. Он мог увлечённо, страстно рассказывать и мечтать о будущем, хорошо знал многие выступления и работы вождя пролетариата.
Николай Васильевич Хазов иногда перебивал благородный пыл Соколова и с большим сожалением говорил:
- В армии ещё много трудностей. Командиры в основном из старых офицерских кадров, перешедших на нашу сторону. У них боевой опыт, но они, порой, беспринципны. А в наших условиях это грозит гибелью. Конечно, при них есть наши – это комиссары, без подписи которых не может быть отдан ни один приказ. Но нам вот так, позарез нужны новые, свои военные кадры.
Хазов решительно резал рукой воздух, подбирая слова к своему жаркому монологу.
- Вот ты, Иван, молодой, продолжал он. – Тебе бы учиться по-настоящему овладевать военной наукой. Грамотишка ведь у тебя есть. Главное – ты коренной пролетарий, на своей шкуре познал гнёт проклятых капиталистов.
Тут он светлел:
- Но они не вернутся. Никогда не вернутся больше на Российскую землю.
Слова Хазова о военной учёбе не были пустыми. Он добился, чтобы Ивана и вместе с ним другого молодого парня – Геннадия Николаева отправили в школу красных командиров. Видимо, не раз с такой же страстью убеждал он в необходимости военной учёбы питерских красноармейских командиров.
Великие будни Смольного
Называлась она 2-я дневная школа и помещалась на огромной овальной формы территории Смольного на Неве, измеряемой сотней тысяч квадратных метров. Раньше здесь был институт благородных девиц, а в Октябрьские дни Смольный стал штабом революции. Здесь в двадцатых годах размещалась школа краскомов, в которой размещалось не меньше восьмисот человек.
К концу подходила гражданская война. Курсанты постигали военное дело в теории и на практике: они одновременно с учёбой несли караульную службу Смольного. Ведь здесь, помимо школы размещался штаб Коминтерна, Петроградский губернский исполком рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, Правительство молодой Советской республики (до самой эвакуации в Москву).
Долгий час по стойке смирно, не шелохнувшись, несёшь караул. Короткая команда. Чёткая смена караула.
…Глубокая ночь. Иван Уконин стоит на страже на паперти у главного входа величественного собора, расположенного в центре Смольного. Иван вспоминает, как он с товарищами по заданию ездил по храмам изымать награбленное у народа добро.
Служители культа грозились: придёт на вас погибель, вражьи сыны! Но под давлением армейцев им ничего не оставалось делать, как сдать государству золотые ризы, драгоценные кресты, иконы и другие предметы. Теперь их свезли в собор Смольного и они надёжно охранялись. Иван стоит у главного входа. А рядом с ним в секрете, о котором даже ему неизвестно, упрятаны в засаде двое бойцов.
Внезапно Ивана ослепило ярким светом. Два грузовика, тихо подкравшиеся к собору, направили на него свет своих фар. Иван вскинул винтовку. Вот-вот затрещат выстрелы. И вдруг завыла сирена. Это бойцы из секрета включили сигнал тревоги. Тёмные фигурки возле машин заметались. Бешено взвыли моторы. Застучал пулемёт. Враги были схвачены. Наутро Иван видел, как их вели – человек пятнадцать угрюмых и злых белобандитов.
Всему караулу, в том числе и Ивану, защищавшему главный вход, а также дежурной роте была объявлена благодарность коменданта Смольного.
КРОНШТАДТСКИЙ МЯТЕЖ
История сообщает: «…Потерпев поражение в открытом вооружённом нападении на Советскую Россию, иностранные империалисты сделали ставку на организацию внутри страны контрреволюционных мятежей. Таким мятежом был кронштадтский. Мятежники насчитывали свыше 10 тысяч человек, располагали 68 пулемётами и 135 орудиями. Ночью 17 марта со стороны Ораниенбаума и Сестрорецка началось наступление нашей пехоты».
Иван наступал со стороны Сестрорецка. Отряды Смольного приехали туда к вечеру. Тёплый вечер. Как проклинали его бойцы! Лёд на Финском заливе начинал таять. Ещё несколько дней и весенние лучи растопят его. Медлить было нельзя. Был получен приказ Совнаркома за подписью Ленина: мятежный Кронштадт должен быть взят нашими частями.
На помощь бойцам прибыла делегация X съезда РКП(б) из трёхсот человек во главе с К.Е. Ворошиловым. Так решил съезд.
В полном вооружении с деревянными лестницами для опоры на тающем мосту красноармейцы пошли в наступление. Заухали тяжёлые орудия со стороны противника. Лёд закачался, поплыл под ногами.
Рядом разорвался снаряд. Столб льдинок поднялся высоко вверх. Увесистый кусок льда полетел прямо на Ивана, ударил в бок, свалил с ног. Лёд провалился и в тело сразу же впились тонкие, студеные до изнеможения иголки. Смерть была рядом, но на помощь Ивану бросились его товарищи.
Крепкий матрос, по возрасту раза в два старше Ивана, крикнул:
- Держись, браток. Сам ловко прополз по деревянной лестнице, протянул руку. Красные курсанты вновь кинулись атаковать форты. А незнакомый матрос потерялся в рядах атакующих.
Может, жив он сейчас, а может погиб в этой кровавой схватке. Кто знает…
Кронштадтская крепость была взята штурмом красных частей.
Ещё не были поэтом Эдуардом Багрицким написаны замечательные строки:
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лёд…
А если бы были, то Иван мог бы сказать: «Написано обо мне»…
Мятежники к утру вывесили белые флаги, но три дня ещё длились уличные бои. Стреляли с чердаков, с колоколен.
К вечеру красноармейцы собрались в казарме, задымили самокрутками. Вспоминали боевых товарищей. Многие положили головы в Кронштадте. Из боёв не вернулась треть красных курсантов. Тяжело было думать об этом, но тем больше росла ярость против врагов революции и любовь к Советской отчизне.
До самого мая 1921 года курсанты находились в Кронштадте, несли караульную службу, вылавливали остатки банд мятежников, а потом опять возвратились в Смольный. Правительство эвакуировалось уже в Москву, но в Смольном оставались ещё некоторые партийные и советские учреждения. Снова начались учебные занятия в школе красных командиров. Но многих уже не вызывал командир на утренней перекличке…
ПЕТРОГРАД - СРЕТЕНСК
В сентябре 1923 года в жизни Ивана Уконина произошло знаменательное событие. Молодой, но уже опытный, закалённый в классовых боях и много переживший красноармеец, окончил военную школу. Перед торжественным строем товарищей ему было вручено удостоверение красного командира.
Вместе с ним удостоверение краскома получил бывший однополчанин и проверенный в боях друг Ивана – Геннадий Николаев.
Интересно у них сложилось! Геннадию дали направление после окончания военной школы в Читу. А Ивану – в Кронштадт. А что для Ивана Кронштадт? В течение 21 года, с самого рождения прожил он в Петрограде и его окрестностях, знает здесь каждый камень. А далёкое Забайкалье?
Заманил Ивана малоизвестный, каторжный при царе край. Вот где встретятся настоящие трудности – по плечу молодому красноармейцу.
- Гена, давай поменяемся назначениями, - упросил Иван друга.
- Ну что ж, если ты очень хочешь…
- Нет, меня здесь ничего не держит. Ты ведь знаешь, я сирота. А у тебя родина здесь, мать твоя старушка…
Они пошли к старшему командиру и высказали ему свои соображения и желания. Тот с некоторым даже удивлением взглянул на Ивана, осторожно спросил:
- А вы представляете, что такое Чита? Я бы вам не советовал.
Старший командир выжидательно посмотрел на Ивана.
- Я готов ко всему, Ко всем трудностям, которые встретятся, - прозвучал твёрдый ответ.
- Ну что ж, раз вы решили и так тверды…
Вызвали секретаря, оформляющего распределение. И он получил распоряжение переписать назначение Николаева на Уконина и наоборот.
Накануне празднование шестой годовщины Великого Октября поезд привёз Ивана в Читу.
Чита… Убогая столица Дальнего Востока. Единственная мощённая булыжником улица Калинина. Единственное приличное здание – облицованное белыми плитками трёхэтажное помещение губисполкома (в наше время здесь клуб железнодорожников).
Да, командир был прав. «На эти мелочи не стоит обращать внимание, - думал Иван, бодро шагая по пыльной окраине, туда, где размещался штаб 36-й дивизии. – И сюда, в этот медвежий угол, обязательно придёт новая жизнь».
В это Иван непоколебимо верил.
Отрапортовал начальнику штаба о своём прибытии.
- Ну, садись. Рассказывай, как доехал, - сказал начальник после решения всех формальностей.
- Спасибо. Хорошо доехал.
- Дорога неблизкая, но ты бодро выглядишь. Молодец, - похвалил начальник. И после паузы:
- Ты бы хотел поехать служить в Сретенск?
- Куда пошлёте.
- Ну тогда доброго пути. Документы оформите в четвёртом кабинете.
- Разрешите идти, товарищ начальник штаба?
- Идите, лейтенант Уконин.
Мимо заснеженных забайкальских сопок, по железнодорожной ветке, заканчивающейся тупиком, прибыл Иван в Сретенск, в 108-й полк.
X X X
Иван Данилович очень много курит.
Пачки в день не хватает, - признаётся он.
В мой первый приход мы просидели с ним три часа и за это время пепельница наполнилась окурками.
Жена Ивана Даниловича – Анна Васильевна вытряхнула пепельницу и гостеприимно пригласила:
- Пейте чай.
На столе появились поджарые оладьи с маслом, солёные огурцы и помидоры, жареная картошка и малиновое варенье.
- Малину мы сами садим, - сказал Иван Данилович.
Признаюсь, что таких вкусных и мастерски приготовленных лакомств я ещё не ел!
Иван Данилович извинился:
- Шесть часов. Мне обязательно надо идти на отчётно-выборное партийное собрание в пятом цехе.
Иван Данилович уже несколько лет на пенсии, но как коммунист состоит на учёте в парторганизации пятого цеха судостроительного завода.
- Нельзя не идти, - снова повторил он, извиняясь.
Уже начинало темнеть. Мы тепло простились и я пообещал приехать в Кокуй через несколько дней снова.
- Приезжайте!
Прощальное рукопожатие. Иван Данилович заторопился к проходной завода. Завыла сирена катера, ходившего из посёлка в Сретенск последние дни: ещё немного и по Шилке пойдут первые забереги…
Х Х Х
Я снова сижу у Ивана Даниловича. Закуриваем.
- Нет, говорит он, затянувшись, - никогда не забудется молодость. Это знаешь, Боря, глубокий след…
И продолжает рассказ.
Ночь под рождество
В первое время после своего приезда в Сретенск Иван был назначен командиром взвода. Бородатые красноармейцы 40-45 лет, бывшие партизаны, участники славных походов по Шилке и Аргуни, оставшиеся служить в Красной армии, были под началом у Ивана.
И верно: уходить на «гражданку» было ещё рано. Врагов у Советской власти внутри страны оставалось немало. В 1924 году активизировала свою деятельность банда Шадрина. Иван был уже назначен командиром роты.
По Шилке и её притокам буйствовали белобандиты, убивали коммунистов, селькоров. Грабили на больших дорогах. Главари банды, пользуясь трудностями первых лет Советской власти, вовлекали в свою шайку тёмных неграмотных крестьян, настраивали их против большевиков.
- Ну что, братцы? – говорили мужики, бывшие партизаны. – Повоевали в восемнадцатом, не сложим оружие и сейчас.
108-й полк растянулся на пятидесятикилометровом расстоянии от Сретенска до станции Куэнга. Рота Уконина заняла позиции возле деревни Епифанцево на правом берегу Шилки. Здесь жила наиболее забитая часть крестьянства, почти все – участники банды Шадрина.
Враги готовили решительное наступление, но просчитались. Основная масса народа их не поддержала. А что они сделают одни – кучка ненавистников новой власти – с берданками и дробовиками против регулярных, испытанных во многих боях частей Красной армии? Против людей, которыми владела непобедимая сила – любовь и верность своей Советской Родине? Шадринцы в растерянности затаились.
В ночь под рождество перед новым, 1925 годом стоял крепкий 45-градусный мороз. В жарко натопленную избу командира роты постучалась завязанная в шерстяной платок женщина средних лет.
- Пустите, родимые, - попросила она. И поинтересовалась:
- Кто здесь главный?
- Сюда проходите.
Уконин пригласил женщину к столу, по-деревенски широкому и крепко сбитому, за которым он сидел, вооружившись картой местности и переговариваясь с помощниками.
- Марья зовут-то меня, - начала женщина. – Из энтой я деревни.
- Ну, говори, Марья, зачем пожаловала.
- Мужик у меня в банде ихней-то, шадринской. Уж говорила Никаше: пошто, бес, связался с отродьем энтим? Не послухал. Вон чо деется, батюшки, на свете!
- Погоди-погоди. Муж крестьянин у тебя?
- Крестьянин, истинный свет. Землепашец, батюшка. Дак я спрашиваю, чо будет-то имя, коли вернутся с миром?
Кто-то из бойцов произнёс:
- Никак делегацию отправили.
Иван объяснил женщине:
- Ничего им не будет. Пусть возвращаются по домам.
- Неужто не врёте, прости меня господи.
- Да, так и передай, Марья. Если кто не враг нам, а по темноте своей да несознательности пошёл в банду, тому ничего худого не сделаем.
- Истинный крест, по темноте, несознательности энтой… - подтвердила женщина.
Тут же договорились о том, что в большой сарай возле амбара сдавшиеся противники сложат оружие.
…Они появлялись из темноты замёрзшие, дрожащие от холода. Безучастно, даже с радостью сбрасывали в сарай свои берданки и дробовики – и быстрей по своим хатам: напиться чаю, затопить баню, чтобы влезть на полок и сладко растянуться, похлестать себя свежим берёзовым веничком. Будь проклята окаянная шайка. Какие они к чёрту бандиты! Им нужен мир, хлеб… Хлеба, правда, не всегда в эти годы хватало. Вот на этом и сыграла «контра».
Почти все после той ночи под рождество возвратились по домам. Не пришли только те, кто чувствовал, что придётся ответить за преступления: кулачьё, каратели, ненавидевшие Советскую власть и не раз прикладывавшие наган к сердцу большевиков.
Радостная весть о происшедшем в Епифанцеве дошла до комиссара 108 полка Подрезова. Он приехал к позициям роты Уконина и они вместе пошли по крестьянским избам почувствовать самим настроении мужиков и их отношение к советской власти.
Командиров приветливо встречали, усаживали пить чай и предлагали рождественский самогон, от которого они благоразумно отказывались.
Мирная беседа начиналась с вопросов Подрезова:
- Так как всё-таки Иван Иваныч, ты у Шадрина оказался?
Иван Иваныч, потупив взгляд и склонив голову, досадливо морщился:
- Это всё Гришка, бес, сманил. Пойдём, грит, туда… Жизня там лучше будет. Покалякали мы: налоги шибко уж большие… и что там может что лучше выйдет.
Примерно так же было и в других избах. Видимо, здорово рождественская ночь повлияла на умы и чувства крестьян. Одумались они.
СЫН ПАРТИИ
Банда, но уже другая, объявлялась ещё раз уже в 30-м году. Уконин принял участие в её ликвидации. Бандиты сумели захватить на Казаковском прииске возле Балея воз золота. Белобандитами руководили из-за границы, из Манчжурии. Но их выступление позорно провалилось. На радостях перепились и передрались между собой. Тут их и взяли чекисты…
В 1926-м Уконин ушёл в запас, Но его, как опытного командира, не забывали привлекать к защите Родины, когда возникала необходимость. По сути, он продолжал работать в военизированном подразделении в роли заведующего нефтяных складов райпотребсоюза. К бакам с горючим могли протянуться руки врагов – саботажников, вредителей, диверсантов.
Боец, который подростком прошёл революцию, защищал юношей Питер, в гражданскую молодым человеком брал Кронштадт, решил вступить в партию Ленина. Рекомендацию ему дал секретарь парторганизации райпотребсоюза Владимир Михайлович Махотин. Так в 1928 году Иван Данилович Уконин стал коммунистом.
КУСОЧЕК ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ
Как-то не вяжется разделять каким-то образом жизнь Ивана Даниловича Уконина на две части: личную и неличную. Такое разделение кажется для него противоестественным. Весь строй жизни Ивана Даниловича переплетался с «размахом шагов саженьих» нашей Родины. И всё же было у него своё, интимное, о чём
рассказывают самым близким друзьям.
Не так давно в гости к Ивану Даниловичу издалека приезжал старинный друг. Долгие часы просидели они за накрытым в честь приезда друга праздничным столом, вспоминая молодость. Вместе дружили они в Сретенске с двумя девушками-подругами, враз поженились.
Жена Ивана Даниловича – Анна Васильевна (по девичьей фамилии Пинюгина) работала ученицей в окружном финансовом отделе, потом закончила трёхмесячные курсы и стала счетоводом в золотой скупке, которая находилась в тридцатые годы в здании Сретенского райкома партии.
В семейном альбоме Укониных много групповых фотографий, где Анна Васильевна запечатлена в 1927 году на районной конференции среди женделегаток. В 1929 году - на первой районной конференции «Осоавиахима», членом которого являлась. В 1931-м - на первой районной конференции работников госторговли.
Анна Васильевна, как и многие её родственники, выросшие в её семье, - активная общественница. Её двоюродный брат Георгий Герасимович Богданов, прошедший Отечественную войну до Берлина, сейчас директор педагогического училища, родная сестра Мария Васильевна Долгова – завсектором учёта райкома партии, брат Геннадий Васильевич Пинюгин – преподаватель в районной организации ДОСААФ, другая сестра учительствует в восьмилетней школе № 1 в Сретенске.
…Однажды Иван Данилович провожал друга на поезд. Проревел прощальный гудок, развеялись за паровозом клубы дыма, опустел перрон. Иван Данилович собрался идти домой и тут на скамейке увидел плачущую девочку не старше трёх лет.
- Что, моя, плачешь?
Девчушка оставалась безутешной.
Что же делать? Где её родители? Уехали? Как же они могли оставить её одну?
Иван Данилович внимательно осмотрел малютку. Простенькое осеннее пальтишко, ситцевое платьице, старенькие чулочки и башмачки. Внимание вдруг привлекла торчащая из кармашка бумага. На ней чернели написанные химическим карандашом какие-то буквы. Что это?
Иван Данилович развернул записку. «Девочку зовут Люся, - было написано корявым почерком.
И дальше: "Родителей нет и не ищите».
Вот те раз! «Нет и не ищите!». А что же девчонка? Так и должна сидеть и реветь навзрыд?
- Пойдём, Люся, со мной. Ну не плачь. Не надо плакать. Ну вот, заулыбалась, молодец.
Девочка стала приёмной дочерью Ивана Даниловича и Анны Васильевны. В пустой до сего квартире Укониных зазвучал детский смех. Всю свою нерастраченную до поры любовь к детям вложили супруги в заботу о девочке.
Сейчас Людмила Ивановна замужем, живёт на Украине в селе Выводово Днепропетровской области. Трудится дояркой в колхозе. Иван Данилович недавно побывал там. Зажиточно живут колхозники. Крыши домов исключительно все покрыты шифером или черепицей. Богатые урожаи, яблоки, выращиваемые на приусадебных участках, на машинах, предоставляемых колхозом, вывозятся на рынок в город. В каждом доме телевизор, почти у каждого селянина свой автомобиль или мотоцикл. А ведь когда ехал туда Иван Данилович, бывший его однополчанин, украинец, живший в тех местах до войны, сказывал:
- Бедно живут люди, в плохоньких домишках, под соломенными крышами.
А сейчас? Трудно даже сравнивать.
Приёмная дочь у Укониных была не одна. После войны в семье Укониных прибавилось ещё несколько приёмных детей. В 46-м в доме Укониных стала жить Эля. Её отец – муж сестры Анны Васильевны погиб на фронте. Эльвира закончила в Ангарске строительный техникум и сейчас работает инженером в жилищно-коммунальном отделе судостроительного завода.
Другая малолетняя сестра Анны Васильевны – Женя с раннего детства, в трудные 20-е годы, осталась жить в доме Укониных. Иван Данилович после смерти отца жены стал для Евгении вторым папой…
Всех детей поставили на ноги супруги, вырастили, дали образование и ещё нечто большее – прекрасную часть души.
ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ
В 1935 году Иван Данилович был вновь призван в армию. Он, как кадровый военный и председатель в то время общества «Осоавиахим» ещё раз потребовался Родине для защиты завоеваний Октября. Служил в химическом батальоне в Сретенске,а затем на 74-м разъезде.
Через 23 года произошла знаменательная встреча Ивана Даниловича с бывшим капитаном химбата Малаховым Ксенофонтом Михайловичем, а в 1958 году – видным военоначальником, генерал-лейтенантом. Всю ночь, до самого утра сидели друзья, вспоминая былые походы.
- Помнишь, Иван, сорок первый? Туго тогда нам пришлось. Нашу часть здесь в Сретенске расформировали. Я оказался на фронте. Под Смоленском попал в окружение. Чудом жив остался. Из танкового корпуса, которым тогда я уже командовал, мало кто уцелел.
- Да…, - вспоминал Иван Данилович. – А я остался здесь. Служил на севере Амурской области, в посёлке Умальта. Был заместителем начальника госпиталя. …А Уткина Михаила Петровича помнишь?
- Помню…
- Вчера видел его. На пенсии он сейчас. А был политруком танковой роты. Боевой политрук.
- Да…
- Строгий ты был, Ксенофонт Михайлович!
- Я и сейчас такой, - ответил, смеясь, генерал-лейтенант Малахов.
- Я отлично помню те довоенные годы. В шесть утра подъём. Прибежишь в часть, а там говорят, что капитан уже целый час здесь ходит, осматривает технику, проверяет боеготовность. Придёшь в одиннадцать вечера, а капитан всё ещё здесь. Мы все удивлялись, когда же наш капитан спит? А однажды, помнишь, не по форме я был одет? Положено полевую форму – валенки и полушубок носить только в поле, на учениях. А в тот день зимний было холодно. Я был дежурный по части, стоял на посту да, как на грех, надел вместо сапог валенки. Жена настояла: говорит «простынешь»… Ну и одел. Пришёл меня сменять Кудрявцев. Сдал ему своё дежурство, а сам пошёл тебе докладывать. Отчеканил по форме, а ты вдруг: «Это что такое? Почему в валенках!».
- Да, вспоминает Малахов, - я как-то шофёра в наряд отправил обратно за то, что машина грязная. А сам пошёл пешком.
- А помнишь случай с лейтенантом Лопатой, хохлом?
- Помню. Но расскажи ещё раз.
- Не забыть, когда к нам на службу приезжали выпускники Калининской военной школы, молодые лейтенанты. Только прибыли, сели на скамейку у штаба, рядом с нами. Познакомились. Спрашивают, как служится в Забайкалье. Разговорились. «Надо бы, - говорит совсем молоденький лейтенант (назвался он Лопатой) доложить командиру о нашем прибытии. Кто докладывать-то будет?» - «Ну ты и докладывай», - сказали мы ему.
А я добавил: командир наш Малахов глуховат, так что когда докладывать будешь, говори как можно громче.
Малахов усмехнулся, а Иван Данилович продолжал рассказывать:
- Ну, он и доложил по всей форме да так кричал, что казалось штукатурка посыплется. А ты, Ксенофонт Михайлович, на него: «наряд на три дня на кухню».
Малахов раскатисто засмеялся, вспомнив эпизод 25-летней давности.
- Долго же мне Лопата припоминал это, - сказал Иван Данилович после паузы.
- А где он сейчас, неугомонный лейтенант? – спросил Малахов.
- Неизвестно… Многих пораскидала война. Из-под Смоленска вернулся в 41-м к нам такой чёрненький старшина-сверхсрочник без ноги. Рассказывал: погиб начальник штаба Ананьев, ранены многие наши товарищи.
Глаза Малахова подёрнулись грустью и глубокой задумчивостью:
- Помнишь миномётную роту, гладкоствольные орудия «Стоква», стреляющие минами, начиненными хлор-некрином…
- А 43-й год? – продолжал вспоминать Иван Данилович – Меня перевели в Хабаровск, служил в органах НКВД.
Долго ещё вспоминали однополчане прожитые годы. До утра в небольшом домике посёлка Кокуй горел свет и сидел генерал, низко склонив в думах о пережитом седоватую голову.
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ!
Отшумели многие года. Ивану Даниловичу Уконину идёт шестьдесят шестой год. Он такой же худощавый, стройный и бодрый, как и в молодости. Каждый день почтальон приносит ему в дом свежие газеты, журналы, письма от друзей, родных. Вечерами Иван Данилович предаётся чтению, внимательно следит за всеми новостями мира. И глубоко удивляется, как это некоторые его пожилые соседи могут обходиться без всего этого, замыкаться в свой дом, огород, кур… Иван Данилович не представляет себя в отрыве от пульса жизни всей планеты.
И в общественной жизни судостроительного завода, на который Иван Данилович пришёл после войны, он был неутомим. Работал там нормировщиком, технологом, мастером цеха начальником административно-хозяйственного отдела, заместителем начальника отдела кадров. И везде, на каком бы посту ни находился, стоял и стоит на страже справедливости, человечности…
Его голос часто раздаётся то на партийном собрании, то на производственном совещании. В центре внимания старого рабочего как вопросы экономики, повышения производительности труда, так и морали, трудовой чести.
Пять лет уже Иван Данилович на пенсии и все эти годы является председателем поселкового Совета пенсионеров, которых насчитывается около семисот человек. Активную деятельность развивает Иван Данилович в поселковом Совете, депутатом которого является.
Поздно вечером, закончив домашние дела и присев возле затопленной, уютно потрескивающей печки, Иван Данилович вдруг представляет себя мальчишкой. Вспыхивают в мыслях видения далёкого прошлого. Вспоминает «сладкую» каторгу у Маркова.
Вот он идёт в худеньком пальтишке по Петрограду в марте 1917 года. Пронизывающий холодный ветер. Во рту с утра не было ни крошки. После Февральской революции подросток остался без работы. Весь день ходил он по столице в поисках новой работы. Вот аптека Шпрингеля. Может здесь что есть?
Зашёл в помещение. За стойкой между весами и колбами вертелся провизор.
- Есть у вас какая работа?
- А что ты умеешь делать?
- Согласен на любую…
- Колбы, склянки мыть будешь?
Так он стал помощником аптекаря. Затем, через некоторое время, три месяца отработал учеником парикмахера. В его обязанности входило любезно встречать посетителей, принять у них пальто, шапку, приглашать в зал.
…Вчера в магазине Иван Данилович увидел, как небрежно продавец отвечала покупателю, и вспомнил, как дорожили клиентом в его бытность много лет назад. И это положительное, что было до революции, не худо и сейчас внедрить в нашей системе бытового обслуживания…
Роем в голове проносятся мысли. Прожита большая жизнь. И прожита не зря.
Завтра снова встанет солнце. Придёт весна, набухнут почки на молодых тополях. Вольно дышится медовыми запахами леса...
И снова новые заботы, без которых не мыслится человеческая радость. А встречаются ведь в работе Совета пенсионеров довольно неприятные, кляузные дела. Чтобы решить их по справедливости, иногда человеку просто требуется чуть больше внимания, сердечное участие.
Иван Данилович снова закурил, задумался.
Хорошо бы снова возродить художественную самодеятельность пенсионеров. Несколько лет назад Кокуй часто слышал старинные, боевые и партизанские песни. Но потом похоронили старичка-баяниста, некоторые песельники разъехались…
Постой, постой! Как же это он забыл про пенсионера Романова, хорошего скрипача. Вот кого привлечь надо. А пенсионерка Добрынина! Как она, несмотря на преклонный возраст, поёт и пляшет! К тому же она член Совета пенсионеров, председатель культурно-массовой комиссии. Есть в Кокуе и другие пенсионеры-общественники. Целые лекции об истории посёлка прочитывает перед рабочими завода бывший политрук, друг Ивана Даниловича – Уткин Михаил Петрович. А ещё нужно сделать так, чтобы снова на стадионе и в клубе зазвучали песни ансамбля пенсионеров.
Нет, они ещё не старики и в задоре ещё превзойдут молодых!
Жена Анна Васильевна ушла в комнату. Наверное, рассматривает лежащие скромно в столе Почётные грамоты райисполкома и райкома партии, многочисленные грамоты
дирекции, партийной организации и завкома судостроительного.
А сам Уконин ещё не знает, что в канун славного 50-летия Советской власти он получит большую и заслуженную награду: орден Трудового Красного Знамени.
1967-2018