Серёга вваливал на все деньги. В приметы Серёга не верил. Не верил он во все эти глупости, но на душе было неспокойно, и вваливал Серёга по трассе на все деньги, шёл по мокрой дороге за сотню, что было против его правил, давил на гашетку, закусив губу, и приговаривал — ну давай, родная, давай, ласточка, что-то у нас дома не так.
Поздняя осень. Дорога тяжёлая. Мелкий дождик, лёгкий противный туман, боковой ветер, благо дорога пуста. Единственная отрада — пустая дорога. Кабы не эта пустынная трасса, вряд ли согласился бы Серёга на эту работу.
В Москву перебрался Серёга недавно, ничего не знал, никого не знал, жизни не видел. Собственно, перебрался Серёга не в Москву, а в Подмосковье, в деревушку под Клином, но привык Серёга мыслить категориями Забайкалья. По меркам забайкальских степей он москвич сто пудов. По меркам забайкальских степей, где от одной печной трубы до другой бывает за сотню, Серёга считал себя москвичом. Правда, не мог он никак пока приспособиться к многолюдью, неприветливости, к забитым трассам, к торопливости жизни, не мог привыкнуть пока ко всякой иностранщине, ставил иногда знакомых в тупик — видел, мол, на дороге всякие чудеса — странной формы машины с надписями Пегеот и Ренаульт. Знакомым надобилось некоторое время, чтобы сообразить и объяснить Серёге — есть, мол, Серёга, машины такие французские Пежо и Рено.
Серёга дивился.
В принципе эта Москва Серёге нахрен не сплющилась, но чуйка загрызла. Чуйку свою Серёга слушать привык, никогда чуйка его не подводила. Чуйка запела — снимай, Серёга, погоны. Запахло вокруг керосином. Советы разваливались, престиж офицера померк, зарплату стали задерживать, сильно зачахло снабжение, а видел это Серёга как никто, поскольку служил Серёга начпродом.
Серёга служил начпродом в забайкальской ракетной дивизии, и всегда был кум королю. С детства батя учил Серёгу — знай свою выгоду. И Серёга знал свою выгоду. Если подмигнуть кому надо в штабе дивизии, а потом в штабе округа, спирту на протирку выпишут сколько захочешь, а спирт — это валюта. Потом надо развезти спирт по стойбищам, по стоянкам пастухов бурятов и поменять на овец и баранов. Достанет бурят армейскую кружечку, выпьет на пробу чистяшки, закусит кусочком сахару, довольно прищурится — и едет Серёга домой гружёный по самые бубенцы отменной свежей бараниной.
А дальше дело техники. Довольны все — и буряты, и Серёга, и командиры, и солдаты сыты, и кому надо на любой нужный праздник готова поляна. Накашлял молодой капитан продовольственной службы таким макаром девятку-кормилицу, и звёздочки на погоны падали вовремя, и все вокруг смотрели на него с уважением.
Но пришли времена непонятные, чуйка тревожно запела. И снял Серёга погоны, и перебрался в Подмосковье, под Клин, к бате, на вольные хлеба. Страна рассыпалась, империя рушилась, работы у людей не было, а там, где была, за неё не платили. Но не мог пропасть такой складный хлопец без толку. Сухой, складный, спортивный, здоровый как бык, чемпион округа по офицерскому троеборью, голова на месте. И попал Серёга на глаз кадрам мафии, но от лихих дел отказался. Батя так и сказал Серёге — в лихие дела не лезь. Батя был для Серёги высший авторитет. Серёга и не полез, но согласился поработать водилой. Пригодилась девятка-кормилица. С молодых соплей приучил батя Серёгу ко святому солдатскому принципу — подальше от начальства, поближе к кухне.
И Серёга сказал кадрам мафии — в шумные дела не полезу, а что деликатное отвезти-привезти — это пожалуйста. Вот она девяточка-кормилица, вот он я, парень складный и честный, и на дорогу выносливый. На том и порешили.
И летал Серёга по пустой Москве-Риге туда и обратно, только шуба заворачивалась. И всё было хорошо. Рига никому не нужна, откололась Рига от Союза, а трасса — вот она, новенькая шикарная трасса, пустая и никому не нужная, западное направление нам временно без надобности, а некоторым ушлым кругам пригодится. Уже несоветская, не наша Прибалтика кое-кого ещё интересует.
Летал Серёга много и исправно. То документы какие передать, то предметы какие деликатные... Иногда давали Серёге в дорогу хорошо упакованные тяжёлые предметы и говорили — припрячь в тайное место в машине, а коли менты на хвост сядут — сразу сбрось и вали, только место запомни. За такие предметы платили особенно.
И вот валил сегодня Серёга домой после такого предмета. Отмахал по тяжёлой трассе километров с полтыщи и притомился. До дому оставалось всего ничего, но стал уже Серёга носом кунять, и сказал себе — стоп, непорядок. Надо часочек поспать.
Разложил кресло, выключил радио, снял ботинки, и сразу уснул.
Разбудил Серёгу странный громкий стук. Сначала спросонья не понял — движок же заглушен, что может в машине стучать?
Продрал глаза. Продравши глаза, глазам не поверил. В лобовое стекло стучится синичка. Стучит мелко-мелко, дробно-дробно, сидит на резинке дворника, видит Серёгу, но не боится Серёгу и стучит как маленький пулемёт.
Серёга оторопело застыл. Сидел не шевелясь, недвижимо, пока синичка не отстучалась и не улетела.
Вышел из машины, подставил лицо под дождь. Умылся, встряхнулся, проснулся, попрыгал на месте. Голову сверлила мысль — это плохая примета. Говорят, когда птица стучится в окно — это к покойнику. А когда птица стучится в лобовое стекло — это к чему?
Гнал от себя плохие мысли Серёга, повторял себе, что не надо верить приметам, что всё это бабские предрассудки, но на душе было тревожно. И остаток пути вваливал Серёга по трассе на все деньги, пролетел не заметив.
Дома накрыла Серёгу тяжёлая весть. Умер батя. Батя умер сегодня ночью, выйдя к колодцу, обнявши колодец руками.
Батю Серёга любил. Батя был из обрусевших поволжских татар, мужик тяжёлый, серьёзный. Люди его побаивались, слыл он колдуном. Это была ерунда, никаким колдовством батя не занимался, просто понимал толк в травах лечебных, умел найти воду лозою, находил чистую воду, был костоправом. Мужик был строгий, хозяйственный, свою выгоду знал и тому сына учил. Жил крепко, зажиточно, своё мимо рта не пропускал, но и чужого не брал, никогда никому не завидовал. Ни в бога ни в чёрта не верил, верил в природу. Наверное, был он стихийный язычник, но никак не колдун.
На участке около дома батя как-то лозою почувствовал воду. У лозоходцев своя чуйка. И вздумал копать там колодец. Жена, мать Серёги, было блажила — ты с глузду съехал, старый? Куды тебе на старости лет какой-то колодец? В доме водопровод, воды сколько хочешь, а ты задумал корячиться, теплицу сносить?
Батя посмотрел на жену настолько серьёзно, что она поняла — ловить ей тут нечего. Если этот камень чего решил, быть по его. Махнула рукой и затихла.
Рыл дед колодец несколько лет. Рыл один, никого не просил, никого не пускал, только пел там в колодце татарские песни, да мелькало ведро с землёй, вылетая из-под земли. Вырыл, поставил новенький маленький сруб и утешился. Вода и вправду была чудесная, звонкая, сладкая. Соседи иногда просили водички. Если попадали под настроение, уходили с водой.
Вот у этого колодца и помер батя Серёги. Успел ли напиться перед смертью — не знает никто.
Схоронил батю Серёга, погоревал, сильно выпил, а на третью ночь приснился батя Серёге. Приснился невнятно, но тяжело. В полумраке, в каком-то тумане, только лицо. Глаза закрыты, только катаются на скулах сухого сурового лица желваки.
Серёга спросил —
— Ну как ты там, бать?
Батя долго молчал. Неподвижно было суровое сухое лицо.
Потом сказал —
— Темно.
И пропал. Серёга проснулся в холодном поту.
Серёга тоже ни в бога ни в чёрта не верил. Ну не то чтобы не верил, а оставлял вопрос открытым. Есть ли там чё, нет ли — нам ли знать? Живём как умеем, а там — разберёмся. Занудных попов не слушал, в церкву не ходил, голову себе всякой ерундой не забивал. Не положены советскому офицеру религиозные предрассудки.
Но сейчас Серёга озадачился. Верить, не верить ли сну — он не знал, только осталась на душе после этого сна какая-то тяжесть, как тогда, после визита синички в лобовое стекло.
Стали Серёга с мамой советоваться. Есть ли что за гробом, нет ли — неизвестно, ну а если вдруг? Чем чёрт не шутит? Мама склонялась к тому, что сон не напрасен. Серёга не спорил. Больно уж явен, тяжёл и печален был тот сон, и не выходил из головы.
Думали, думали, ничего не придумали. И сказал Серёга маме — сходи в храм, посоветуйся.
Мама пришла вся в слезах. Сказала — был человек некрещён, в Бога не верил, никогда не молился, не отпет, не соборован... Поп сказал — ничем не можем помочь. Человека церковь не интересовала, и человек церковь не интересует.
Мама только купила икону. Богородица с младенцем на фоне какого-то дерева с речкой больно уж ей приглянулась.
И пришла Серёге в голову мысль. Взял он эту икону и поставил в колодец на сруб. Получилось очень красиво — маленький янтарный сруб колодца, над ним смастырил Серёга ковчежец, мама обрядила иконку рушничком красивой работы. Лепо. Соседи приходили, хвалили, дивились.
На следующую ночь приснился батя Серёге. В такой же полутьме, в таком же жутковатом тумане, такое же неподвижное суровое лицо, так же молчал. Только под конец улыбнулся.
Вышел утром Серёга из дому, потянулся, вдохнул морозный воздух, посмотрел на батин колодец, и увидел, что на ковчежце с иконой сидит маленькая синичка. Синичка весело вертится, весело тинькает, словно танцует, словно жизнь хорошая вещь, а смерть нам не фокус.
Улыбнулся Серёга синичке. На душе у него полегчало.