Она сладка как первый поцелуй, но может поразить невосполнимой горечью утраты. Рисует на губах блаженную улыбку, чуть позже перекраивая её печалью уголками вниз. Её нельзя увидеть и потрогать, описать словами; не впустить или прогнать — она приходит незаметно непрошенною гостьей, опутывая прошлым: так паук опутывает липкой сетью муху, из которой ей освобождения уже не будет.
Она — недуг, эмоция, бессонница, потеря аппетита; анализ, сожаление, отчуждение от самого себя; соматика, бьющая из глубины по сердцу пока что неизученной вибрацией, которая одновременно выключает разум. Она меняет время и пространство, перенося в события давно минувших дней, рисуя некоторые эпизоды в голове и возрождая некоторые чувства; вызывая фантомные воспоминания, пронизанные ложной мечтой вновь оказаться в том, что невозможно воскресить, вновь пережить или исправить.
Она — глубокая ассоциация, обязательно красивая и очень личная, не как у всех. Согласно своей сути она могла бы быть богиней на Олимпе, украсив мир ещё одной легендой, и именем, не менее благозвучным, чем Афродита, Афина, Гера или Терпсихора, однако и сами боги, похоже, опасаются общения с ней.
Итак, я говорю о ностальгии. Хотелось бы придумать новый миф, где ностальгия просто будет радостной печалью, в которой свет никогда не превратится в горечь, а сожаление не будет жечь стыдом.
Ностальгия похожа на осеннюю меланхолию: то время года, которое считается особо романтичным. Когда не хочется никуда бежать, отложить все дела; сидеть тихо на изогнутой скамейке парка, смотреть на людей, которым интересно разгребать ногами золотые листья.
У каждого из нас своя осень, дарующая забытые сны, запахи, картинки, ощущения, звуки, воспоминания. Вообще-то ностальгия дама всех годовых времён, но именно осенью происходит обострение, грозящее припадком: шизофреникам и их врачам это тоже хорошо известно. Не хотел этим мазком испортить картину вашей осени — пусть у каждого найдётся свой неповторимый штрих — но сегодня ностальгия мне намекнула, что я не совсем нормальный. Во мне взошло желание оживить старую, истрёпанную, с оторванными углами, чёрно-белую фотографию выпускного класса. Проверить память, заглянуть в каждое овальное оконце, из которого выглядывает женское лицо. Да, мне захотелось вспомнить и рассказать немногими словами о девчонках класса, в которых был неосознанно влюблён. Тогда об этом я не подозревал, конечно, а с высоты сегодняшнего восприятия готов встать на колено перед каждой.
Большая фотография с профилем Ленина в верхнем углу: пятьдесят окон-портретов. Двенадцать из них чуть больше по размеру и квадратны — в них запечатлены учителя. Остальные оконца овальны и поменьше — их тридцать восемь. Девятнадцать мальчиков и ровно столько же девчонок.
Обычная средняя школа в городе районного значения Узбекской ССР, имеющая статус «русской». Насколько она была русской можно судить по следущему факту, упомянув лишь женскую половину класса: это были шесть узбечек, четыре татарки, три кореянки, одна еврейка, две полукровки, а русских девочек имелось в наличии всего лишь три. Понятно, что школа так называлась потому, что обучение велось на русском языке.
Учителя старались соблюсти принцип: — за каждой партой должны были сидеть девочка и мальчик, но принцип часто нарушался. Так долго, пока нарушение правила не вызывало нареканий, можно было выбрать себе напарника по схожести характера или по дружбе. Одно время я сидел с товарищем, соседом по двору, однако между нами часто возникали казусные ситуации, заканчивающиеся откровенным хулиганством, и нас рассадили.
По странному стечению обстоятельств, мне довелось делить место за партой с двумя полукровками: впрочем, раньше чаще употребляли слово «метис». Смешение двух кровей всегда даёт интересный результат, производя на свет или незабываемую красоту, или же незабываемый характер.
Сначала меня обязали стать соседом Жанны. Мы ревностно следили за тем, чтобы линия границы, начерченной шариковой ручкой и проходящей ровно посередине парты, ничьим локтём не нарушалась. Дочь армянина и русской, она являла собой строгость в чистом виде, снисходя порой до ответа на мой какой-нибудь вопрос, который был по её мнению, конечно, глупым. Списывать не давала, а если я всё-таки пытался это сделать, не упускала возможности окатить меня уничтожающим взглядом огромных глаз. В наших отношениях не было дружбы, но и вражды не наблюдалось. Я видел чаще её сбоку: профиль лица, старающегося выразить невозмутимость, и изгибы тела, о котором давно уже было нельзя сказать, что оно девичье. К слову, девчонки уже в восьмом классе имели все признаки ярко выразившейся жественности, а к окончанию школы в этом смысле просто расцвели, что волновало порой до остановки дыхания, и Жанна не была исключением.
Она имела невысокий рост, при ходьбе семенила мелкими шагами рельефных, стройных ног, всегда одетых в туфли с невысоким каблучком. Плохо видела, но стеснялась одевать очки, натягивая каждый раз пальцами уголки глаз для наводки резкости, если надо было прочитать написанное на доске. Мне её профиль напоминал почему-то гордую Нефертити, хотя она совсем не была похожа на известные картинки из журналов тех лет. Ещё она улётно пахла. Не помню, были ли это какие-то духи или просто запах её тела — я помню лишь, что вдруг, из ниоткуда всходило непонятное волнение, заставляющее моё лицо гореть. Оно горело также, если взгляд падал вглубь оттопырившейся проймы летней блузки без рукавов, а там, о господи, там мелькал край туго заполненного лифчика, от вида на который не хотелось отводить глаза.
Подобное я чувствовал и с другой девчонкой, с которой отсидел последний год до окончания школы, с Нелли: к тому же, мы жили с ней в одном дворе, верандами почти напротив. Папа у Нели был этническим немцем, а мама украинкой. Гремучая смесь, понятно. Профиль древнегреческой богини, в котором всё совпадало с кем-то выдуманными канонами красоты, поспорить с которыми в свете нынешнего дня было бы можно, но оспорить которые стало бы грехом.
Довольно высока, со стройным телом, в котором не было худобы: с ногами, которым подошло бы определение «абсолютных». С ней мы уже не дрались за нарушение границ на парте, и она поворачивала свою тетрадь чуть боком в мою сторону, чтобы было удобней списывать контрольные работы. Приносила из дома карамельные конфеты, молча подвигая одну-две на мою сторону, которые я благодарно принимал — не помню только, всегда ли говорил «спасибо». Её близость волновала меня тоже: а иногда бывали случайные прикосновения. Процент по настоящему случайных был очень низок — в основном «случайности» имитировались, планировались, обдумывались заранее, и если руку Нели можно было потрогать вполне официально, то прикосновение к её ноге под партой дарило целый спектр новых ощущений.
Строгое ношение школьной формы было необязательным, но тёмный низ в виде юбки, и светлый верх должен был соблюстись. Юбки были до колена, или чуть-чуть короче, и при сидении ткань задиралась, открывая сбоку такой вид, что становилось плохо. Большую часть года было тепло, чулок, колготок никто не носил, и близость гладкой, выпуклой икры, круглого колена, и той верхней части ноги, которая едва виднелась, но ясно рисовалась пылающей фантазией, могла свести с ума. У нас всех было такое время, когда начинали просыпаться сексуальные желания физического тела, дарящие неясные намёки на незнакомое ещё блаженство. Тогда никто из нас не знал, что к четырнадцати-пятнадцати годам происходит половое созревание, и эротические эмоции имеют в этот период наиболее интенсивную окраску.
Был как-то раз у Нелли дома: мы даже уединялись в её комнате, о чём-то говорили, а вот быть чуть «смелее» у меня не вышло — застенчивость блокировала голову и руки. Поцеловались с ней в десятом классе, поехав большой компанией на выходные дни в горную зону отдыха, где мы «арендовали» у сторожа за пятёрку большой, однокомнатный коттедж. Нас было десять человек и вдвое меньше стандартных коек с кольчужной сеткой: ближе к ночи все понимали — одну кровать придётся делить на двоих. Так же было ясно, что мальчики с мальчиками спать не будут. К тому времени я был уже изрядно окосевший от алкоголя: была та пора, когда хотелось казаться взрослым, и делались смелые попытки доказать другим и себе, что водка, сигареты меня нисколько не меняют.
Самое угнетающее чувство, которое осталось до сих пор, связано именно с этим — мне ужасно стыдно за то, что я напивался в самые неподходящие моменты. Сегодня понимаю — красивых, острых переживаний могло бы быть намного больше, если бы не дурацкое упрямство юношеского максимализма, которое толкало порой на очень глупые поступки. Впрочем, не один я был таким — это общий признак взросления, когда первый опыт только собирался в большую копилку жизни, падая на дно кривыми пятаками.
В ту ночь мы с Нелей запойно целовались в губы: я побывал рукой у неё под неснятой блузкой, впервые ощущая мягкость девичьей груди. Попытки проникнуть в застёгнутые на молнию и пару булавок брючки успехом не увенчались — чувствовалось нежелание другой стороны и сила алкоголя, которому удалось таки меня к этому времени сморить.
В понедельник Неля появилась в классе с шёлковой косынкой на шее, которой она пыталась замаскировать засосы, которые я ей наставил. Не помню, было ли это предметом насмешек одноклассников, но могу хорошо представить, что ей пришлось выслушать от родителей дома. Мы целовались с ней не потому, что были влюблены друг в друга — думаю, нас вынуждала это делать биология — совсем не та, которую преподавали в школе.
Тайную, первую влюблённость я испытывал к другой, к Свете. У нас в классе их было две: одна русская, другая кореянка. Кажется, именно тогда на меня начали влиять флюиды красоты, которую все называют экзотической. Славянки просто красивы, без определения, — узбечки хороши восточной красотой, ну а примером экзотических красоток всегда считались китаянки, японки, кореянки.
Как выяснилось позже, по Свете вздыхали многие пацаны. Она была невысокой, складно сложенной, чрезвычайно милой девушкой, всегда негромко говорившей. В её движениях не было торопливости, а излучение спокойствия передавалось на того, кто был с ней рядом — ну а я всегда робел и немел, когда решался подойти и о чём-нибудь спросить. Оказываясь в ситуации, когда мы с ней были одни, я мучительно пытался сообразить, о чём бы сказать или спросить, но голова пустела от этих усилий ещё больше. Конечно, она мне помогала, говоря сама, но тем не менее стыд жёг мои щёки осознанием собственной тупости.
Когда темнело я приезжал иногда на велосипеде к дому, где она жила. Напротив её окна на втором этаже росло большое дерево, на которое взбирался, подолгу наблюдая и ожидая, когда же загорится свет в комнате, она войдёт и сядет к столу, делая уроки, читая или занимаясь чем-нибудь ещё. Кинул однажды мелкий камешек в окно, а увидев досаду, мелькнувшую на лице, устыдился свого поступка.
Как-то мы с ней были в одной компании: потом провожал её до дома, но снова, чёрт побери, был чуть ли не мертвецки пьян, шагая рядом с ней на автопилоте. Как я потом пришёл домой — не помню, но чувство неловкости осталось в памяти до сих пор. Мне перед ней за многое стыдно, ужасно стыдно — себя оправдать могу лишь глупостью юности, которая требовала жертв в угоду дающего о себе знать зарождающегося опыта.
Поцеловались мы с ней после выпускного, на вечеринке, устроенной одноклассницей по поводу то ли дня её рождения, то ли радости по окончании школы. Закрывшись в туалете мы страстно узнавали вкус губ друг друга, не реагируя на стуки в дверь. В тот день я тоже был поддатым, но не настолько, чтобы не осознавать сладость и важность этого момента. Моя влюблённость полыхала огнём будущих отношений, которые рисовались радужной картинкой, но разве могли мы знать тогда, что это были иллюзии, которых будет позже ещё много и которые сгорают очень быстро от недомолвок, неловких слов и обстоятельств.
Летом Света улетела в Москву, поступив там в институт. Весь год писал ей письма, в которых не было слов «тебя люблю», но были иные нежности, которыми я к ней осторожно прикасался. Ждал её приезда на каникулы, не упуская, однако, возможности на флирт с другими. Когда мы встретились через год, я был уже другим: разлука всегда вносит свои коррективы. Нет, она мне не разонравилась, и я горел от дум о ней, желая прикосновений к её божественным устам, но перед нами лежала неизвестность длиной в четыре года — до получения ею диплома об окончании института.
Судьба, однако, распорядилась по иному. На втором году её пребывания в Москве, я получил письмо от одноклассника-дружка, который тоже учился в одном из московских институтов. В нём он сообщал, что навещал Свету каким-то днём, но встреча выдалась недолгой — она как раз уходила в кино с однокурсником. Эта новость меня, понятно, возмутила. Ревность и обида взошли во мне своею ложной сутью, и под влиянием момента я сочинил письмо, которое было «последним» и в котором я запретил Свете мне писать. Сегодня думаю — каким-же был тогда я идиотом! Критик во мне подказывает неслышным голосом, что им я остался до сих пор.
Другая Света была русской, тоже жила в моём дворе и даже в моём доме, через подъезд. Была она из категории заводил, обладая большой фантазией по организации вечеринок. Отец её часто уезжал в командировки, и трёхкомнатная квартира была свободной для маленьких попоек, на которых она блистала умением готовить, придумать занятие для всех в виде какой-нибудь игры, или переодевала девчонок в миниюбки, делая им яркий макияж. Было весело всегда, и всегда было обязательной программой потанцевать медленный танец в темноте. Так зарождался первый опыт чувственных переживаний, ну а Светка оказалась в этом смысле «ранней штучкой». При всех её неоспоримых достоинствах, радушности, красоте лица и аппетитном теле, у неё окажется очень несчастливая судьба, которая может послужить примером действия закона Кармы. По совокупности поступков и поведения, ей будет следствием смерть от руки мужчины, который её любил, но впал в отчаяние. Погибла очень молодой, уйдя вразнос на почве необузданных маниакально-сексуальных отношений.
Сразу за мной сидела кореянка Элла. Порой я оборачивался, как под гипнозом, наталкиваясь на прямой взгляд её чёрных глаз. Склонив голову набок, чуть исподлобья, она прожигала взглядом меня насквозь, а если я осмеливался смотреть в её глаза на три секунды дольше, чем позволяло простое любопытство, она цедила тихо сквозь зубы: «Чё зыришь?» Элка была симпатичной девчонкой, с чёрными, прямыми, до плеч волосами, которые она постоянно закладывала за ухо, и которые постоянно оттуда выпадали. Может быть поэтому она склоняла голову немного набок, давая пряди удержаться за ухом на мгновение дольше. Элла была довольно высока, с стройной фигурой, но одна особенность её отличала от множества других — у неё была нестандартная форма ног. Во время юности подобный факт мог показаться чуть ли не уродством и вызвать стойкое чувство неполноценности, и возможно, Элла была собою в какой-то мере недовольна, выплёскивая раздражительность своим колючим поведением по отношению к пацанам. Время меняет приоритеты и предпочтения — сегодня женщины с пикантно искривлёнными ногами воспринимаются как экзотическая редкость, и странным образом, именно такие ноги ходят по мировым подиумам всех известных кутюрье.
Похожие ноги были и у Венеры, весёлой, хорошенькой татарочки, тоже жившей в моём дворе. Она всегда мелко и заливисто смеялась, была в классе «своей» девчонкой, хотя и была насмешлива к оплошностям других, не стесняясь это высказать с выражением, которое трудно было бы назвать как благожелательным, так и издёвкой. Она умела балансировать на грани: говорила что хотела, но обидеться на неё за это было невозможно. Был ли у неё комплекс по поводу своих ног? — сейчас сказать об этом трудно, но как вызревший мужчина я им поставил бы оценку «пять».
По настоящему загадочной мне кажется другая одноклассница, Юлия. Невысокая, чуть полненькая кореянка ничем на первый взгляд не выделялась. Была всегда спокойна и даже медлительна, особенно в движениях. Взгляд гордой самурайки не позволял плохого отношения к себе. Мало говорила, общалась не со всеми, в друзья не напрашивалась ни к кому. Шок первого удивления я испытал от парадокса, который наблюдал на сборе хлопка. Обычно в Узбекистане школьников, начиная с восьмого класса, вывозили осенью на сельхоз.работы, куда-нибудь в область, где мы должны были помогать в сборе урожая. Жили мы тогда большой общиной в клубах, школах, только что построенных коттеджах без удобств. Официально была утверждена дневная норма сбора хлопка, которая оправдывала бы расходы колхоза на пропитание каждого ученика. Каждый день надо было собрать не менее шестнадцати килограммов, и тех, кто норму не выполнял, крепко песочили на вечерних собраниях учителя и завуч.
Пацаны, как правило, собирали ровно шестнадцать килограмм, за редким исключением. Старательно создавая вид активной деятельности, а иногда даже весь день активно собирая, непонятным образом к концу рабочего дня это были всё те же шестнадцать кило. Кто-то собирал тридцать, кто-то сорок. У Юли к концу дня был результат в семьдесят-восемьдесят килограмм. Как? Мы все офигевали. Специально наблюдали за ней в последующие дни. Своей медлительности она не изменяла, неторопливо ходя по грядке, и даже успевая поболтать с соседкой, но тем не менее к концу дня имела несколько тугих тюков собранного хлопка. По окончании сельхоз.работ, на торжественной линейке оглашались имена лучших сборщиков, и оказалось, что Юля, наряду с ценным подарком, получит восемьдесят рублей честно заработанных денег. У меня лично отпала тогда челюсть: тихоня Юля заработала попутно неслыханную для всех нас сумму, а мы никак не могли понять, как ей это удалось.
Основной её талант заключался, однако, не в этом. Она умела невероятным образом писать. Могла подделать любой почерк, любую роспись. Собственные буквы имели каллиграфическую красоту: так писали раньше, называя это классической прописью, а самым удивительным было то, что она могла бегло, без запинки и раздумий писать «наоборот», переворачивая буквы. Прочесть написанное было невозможно, и надо было поднести лист к зеркалу, чтобы в отражении увидеть настоящий текст. Потом ещё оказалось, что Юля неплохо играет на гитаре, имея собственный электроинструмент. Иметь тогда свою электрогитару с усилителем — это было что-то из области фантастики.
Подсознательно испытывал симпатию ко многим девочкам, общаясь с некоторыми в манере школьника, который дёргает за косичку понравившуюся ему девчонку. Татарка Наташа, как кажется, меня похожим образом выделяла, щипая очень больно за руку, если ей не нравилось моё поведение. Наташка была прехорошенькая, вся из себя складненькая, звонко смеялась и обладала независимым характером. Мы часто цапались, поначалу словесно, а потом стояли, вцепившись друг другу в руку, где я на её щипок отвечал своим, делая вид, что мне пофиг. Я ей не поддавался, щипая тоже изо всех сил и знал, что ей было больно. Такой дурак. Впрочем, врагами мы не были и это было похоже, скорее, на игру с включением запретного, болевого элемента. Мне надо было бы целовать ту ручку...эх!
Русская Наташа вызывала периферийный интерес, но конкретных мыслей на сближение не возникало. У неё всегда была чёлка до бровей, волосы собраны назад в хвост; большущие глаза, полные губы, красивый нос. Мечта, ходившая и сидевшая неподалёку, но казавшаяся не моей: а может это я был настолько застенчивым, чтобы так крупно помечтать. Понимание, что неприступность женщины почти всегда оказывается показной, придёт потом, немного позже.
Ещё была узбечка Шойра, Шойрушка, которую мы звали Шурой. Блин, она мне до сих пор нравится: той, юной, с искрами в глазах, с улыбкой, вечно приклеенной к губам. Даже если она была серьёзна — казалось, что слегка, чуть-чуть смеётся. Мы с ней по тихому дружили, деликатно, вежливо и с удовольствием общаясь. Сейчас я бы сказал — мы были на одной волне, в силу похожего душевного устройства.
Была в классе другая Шура: кажется она была по паспорту Шахзода. Она осталась в памяти неприметным образом; я даже неуверен, что именно так её и звали. Наверное, мы общались тоже, а вот как и когда — не помню. Она несомненно обладала флюидами восточной красоты, распространяя их даже с фотографии, из полукруглого окна виньетки. Приятное, спокойное лицо с взглядом женщины, знающей себе цену.
Цену себе знала и Сурайё. О, та вообще была из той категории, которой нельзя положить палец в рот. Мне кажется, она была по настоящему умна — настолько, чтобы другие этого не могли заметить. Была приятной полнушкой, не любившей уроки физкультуры. Если смеялась, то едва слышно, но так, что хотелось засмеяться вместе с ней. Мы общались мимоходом — она предпочитала женскую компанию вокруг себя, но снисходила к подошедшим и заговорившим чужакам мужского пола.
Озода имела склонность к некой театральности в общении, что выражалось в частом закатывании глаз при разговоре, с возгласом «ойе» при этом, и жестикуляции руками, которой было в три раза больше разумной меры: могла создавать выразительные гримассы, двигать руками и плечами даже не произнося ни слова. Пацанов совсем не жаловала, с ходу применяя для них стандартные и нелестные узбекские выражения, среди которых любимыми были «ешек» и «хайвон». Стройная, смуглая, с лицом, на котором выделялся дугой орлиный нос, который впрочем, её совсем не портил. Между нами царил негласный договор — я ничем ей не досаждал, а она меня не обзывала, и мы даже дружески подмигивали друг другу, встречаясь взглядом. Имела характер человека с ядерной батарейкой, которая в ближайшие сто лет не сядет.
Бухарская еврейка Оля была милым созданием, но мы с ней не общались. Сознание констатировало её присутствие, глаза окидывали взглядом, если она попадала в поле моего зрения, но большего не могу вспомнить. С кем она сидела, с кем дружила — в памяти большой пробел, однако зрительная память рисует Олю симпотной брюнеткой со стрижкой до плечей.
Халида была худенькой татарочкой, с вытянутым, красивым овалом лица, которое всегда было бесцветным. Белесые брови контрастировали с коричневыми волосами, собранными в два хвостика, и губы были какими-то белесыми, как будто в них никогда не приливала кровь. Казалось, она имеет какую-то неправильность в спине — или сутулилась, или это был заметный сколиоз, уже не помню. Хорошая, спокойная девчонка.
Еще была татарочка Алла, которую на самом деле звали Альфиёй. Белолицый ангелок, очень, очень симпатичный. Прелестные, пухленькие губы, едва заметные веснушки на щеках вызывали смутное волнение, которое усиливалось, если голова начинала замечать и анализировать её фигуру. Она не была стройняшкой, но женственно-рельефной во всём, что отвечает неписанным каконам бытовой красоты. Она первой вышла замуж сразу же по окончании школы, и кажется, её жених правильно сделал, прибрав вовремя к рукам этот распускающийся цветок.
Оля была третьей русской в нашем классе. Небольшого роста, с фигурой и ногами, достойными бесконечного восхищения, она была одно время предметом моих фантазий, и я даже подсчитывал, сколько раз она посмотрела в мою сторону. Оля провоцировала долгим взглядом, а порой и смелым словом. Однажды она была в гостях у Нелли, выйдя на веранду посмотреть во двор. Я сидел в это время на крыше своего дома, почему уже не помню, и она была вся на виду. Когда я ей сказал об этом на следущий день, она засмеялась и ответила: «Вся да не вся. Если бы увидел, что я без юбки, ты бы упал с крыши от вида на мои ноги». Да, ног её я так и не увидел, но было понятно, что они чертовски хороши. Мне кажется, я ей нравился, но утверждать этого не стану, а набраться смелости и спросить уже не получится — несколько лет назад она ушла в иной мир.
Напоследок остались две восточные красотки: одну звали Нафиса, другую Зульфия, которую мы называли на русский лад Зиной. Смотрел на них всегда с тайным замиранием сердца, не понимая, почему. Сегодня могу лишь предположить, что мои личные предпочтения сложились именно тогда, в классе, где все девочки были брюнетками, с чёрными глазами, с поведением, покоящемся на восточных традициях. В Зине и Нафисе визуально сочеталось всё, о чём обычно мечтается мужчинам, ну и характеры их казались тогда мягкими и незлобливыми. Остались ли они такими и потом?
Мы были в школе кусками пластилина, из которого впоследствии, с годами создавалась опытом та суть души, которая единожды сформировавшись, останется до конца дней неизменной. Жизнь развела нас на той стадии, когда мы были наивными, незнающими жизнь, и память сохранила именно то время, когда все были неискушены сложностями, и были уверены, что нам подвластно всё.
Время не щадит никого, и вот мы поседевшие, погрузневшие, с отметинами на лице, которые указывают на увядание, но память через призму ностальгии оставила нас юными девчонками и пацанами. Да, я вижу в соц.сетях как выглядят сегодня Нелли, Жанна, Венера, Аьфия, Наташа, Света, но всех их помню иными, — теми, с кем делил свои лучшие, беззаботные годы. Девочки были красивы юностью, молодой, расцветающей сутью женского начала, на котором держится наш мир. Без женщин мир — пустой звук, и хочется об этом снова и снова напоминать.
Своим одноклассницам я на этом месте признаюсь в любви, встав на одно колено. Было бы смешно написать немногословной Жанне, которую не видел с дня окончания школы, что её люблю; или Альфие, которую постоянно вижу в «Однокласссниках»; или Свете, с которой нет общения, ещё и потому, что мне перед ней до сих пор стыдно. Я не могу им буквально написать «люблю», но здесь, в рамках абстрактной реальности мне не составляет труда сознаться: девчонки, знайте, я всех вас люблю. Той светлой, незамутнённой ничем памятью, которую дарит только вызревшая ностальгия. Люблю уже давно, с тех самых пор, когда мы были вместе. Просто тогда этого не знал, а сегодня знаю совершенно точно. Я говорю это тем, кто жив, и тем, кого уже не стало. Я вас всех люблю и заберу любовь с собой туда, где мы все довольно скоро свидимся, и снова будем теми, кем мы когда-то были в школе!