З А П И С К И (М Е М У А Р Ы) И М П Е Р А Т Р И Ц Ы Е К А Т Е Р И Н Ы В Т О Р О й Данный исторический очерк является развитием и продолжением событий и фактов, изложенных мною в марте 2021 года в очерке «Секретная шкатулка императрицы Екатерины II».
Будем исходить из того, что нам известно, что на следующий день после смерти Екатерины II, граф Ростопчин, разбиравший бумаги императрицы по приказу нового императора Павла Первого, обнаружил в её спальне секретную шкатулку. Кроме всего прочего, что описано в моём предыдущем вышепоименованном очерке, там был обнаружен опечатанный увесистый пакет с надписью: «Его Императорскому Высочеству, В. Князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну». Это были мемуары матери Павла, бывшей императрицы Екатерины II, написанные на французском языке.
Эти мемуары - ценнейший исторический документ, который открывает читателю персонажей, быт и все тонкости жизни императорского двора, во всём их многообразии, в период с 1744 по 1758 годы. Императрица писала эти мемуары, как водится, в последние годы своей жизни, некоторые исследователи называют даже годы, а именно: после 1783 года. Возникает естественный вопрос: как она могла вспомнить через 30-40 лет не только факты, но даже некоторые детали, которые описывает до мельчайших подробностей? Приведу два аргумента в её пользу: первый, она обладала феноменальной памятью; второй, она очень любила писать, она писала даже пьесы и вела активную переписку с заграничными философами. Каждый день она записывала на бумагу всё, что происходило: вела подробные дневники. Часть этих дневников и некоторые черновые записки на отдельных листах тоже были обнаружены в её личном архиве. Они и легли в основу её мемуаров. Можно сказать только одно в её пользу: если бы она не была такой высокообразованной, цельной и организованной личностью, то она никогда не стала бы императрицей.
Долгое время эти мемуары содержались в великой тайне! Как только Павел I их прочёл, он сразу же спрятал их под замок! И так делали все последующие императоры после Павла. Они считали невозможным выставлять напоказ внутреннюю интимную жизнь царской семьи – это первое. А второе, и главное, то, что Екатерина так разоткровенничалась, что можно заподозрить, по прочтении, что вся преемственность царского рода Романовых нарушается и прерывается на Павле! Мало того, она опровергает также связь Павла с Голштинской династией! Одним словом, Екатерина так описывает события, что можно предположить, что Пётр III, её законный супруг, внук Петра Великого и сын его старшей дочери Анны, не является отцом Павла!!! Конечно, это не могло понравиться российским самодержцам, детям, внукам и правнукам Павла, а представляете: какой резонанс могли иметь эти откровения императрицы в Европе!?
С какой тщательностью ни скрывали эти мемуары российские императоры, копии (списки) всё-таки были с них тайно сделаны и расходились по стране, как цепная реакция. Например, у А.С.Пушкина тоже был такой список, который он собственноручно переписал в библиотеке генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии графа М.С.Воронцова в Одессе. Особенно не любил Екатерину её внук император Николай I, он называл её, обыкновенно, «чёрной женщиной». А её правнук Александр II говорил: «… я всегда слышал, что она запятнала наш род»!
Впервые мемуары были напечатаны в русском переводе в 1859 году за границей России в Лондоне в Вольной русской типографии А.И.Герцена и Н.П.Огарёва под названием «Записки императрицы Екатерины II».
Так что же конкретно написано в этих Записках императрицы?
Мемуары состоят из двух частей. Часть первая (1729-1751). Пётр III. – Мать и отец его. И часть вторая (1751-1758), без названия.
Екатерина описала жизнь своего жениха и мужа Голштинского принца, будущего императора, Петра III и события, которые происходили с ней в России после её приезда в 1744 году. То есть, она описывает 14 лет жизни её в России до того, как она стала императрицей! Главных событий: переворота, захвата власти и 34-х летнего периода царствования, в этих мемуарах – нет! Однако, они всё равно вызывают интерес.
Часть первая. (1729-1751)
Мемуары начинаются такими словами:« Счастие не так слепо, как обыкновенно думают. …чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения». «Чтобы лучше доказать это» она приводит «два разительных примера: ПЁТР III – ЕКАТЕРИНА II». В первой главе она приводит детальное сравнение жизни, характера и поведения своего мужа Петра III, его ближайшего окружения и родителей, с собой, своей жизнью, характером и поведением.
« Мать его (Петра III), дочь Петра I, скончалась от чахотки, через два месяца после его рождения, в небольшом Голштинском городе Киле. Отец Петра III, Голштинский герцог Карл Фридрих – племянник шведского короля Карла XII – был государь слабый, бедный, дурён собою, небольшого роста и слабого сложения. Он умер в 1739 году, и опеку над его сыном, которому тогда было около 11 лет, принял его двоюродный брат герцог Голштинский и епископ Любекский Адольф Фридрих, вступивший потом вследствие Абовского мира и по ходатайству императрицы Елизаветы, на шведский престол».
« Принца воспитывали как наследника шведского престола.»
«С десятилетнего возраста Пётр III обнаружил склонность к пьянству.» «В первый раз я увидела Петра III, одиннадцати лет, в Евтине, у его опекуна…, через несколько месяцев после кончины его отца… Это было в 1739 году.». «Тут я услыхала, как собравшиеся родственники толковали между собою, что молодой герцог наклонен к пьянству, что его приближённые не дают ему напиваться за столом, что он упрям и вспыльчив, не любит своих приближённых и особливо Брюмера (главного воспитателя – А.Л.); что впрочем он довольно живого нрава, но сложения слабого и болезненного. Действительно цвет лица его был бледен; он казался тощ, и нежного темперамента. Он ещё не вышел из детского возраста…».
«Вскоре по приезде голштинского двора в Россию, явилось Шведское посольство с просьбою, чтобы императрица дозволила своему племяннику быть наследником Шведского престола. Но Елизавета, уже объявившая свои намерения на этот счёт в предварительных статьях Абовского мира отвечала Шведскому сейму, что племянник её наследует Русский престол, и что она не отступает от предварительных статей Абовского мира, по которому наследником шведского престола должен быть принц-правитель Голштинии. Старший брат принца был обручён с императрицею Елизаветою, незадолго до смерти Петра I. Брак не состоялся, потому что жених умер от оспы, через несколько недель после обручения.» Т.е. императрица дала понять, что произошли форс-мажорные события: принц-правитель Голштинии, старший брат Петра III, умер, но это не значит, что его должен заменить сам Пётр III.
Далее императрица пишет: «Принц был крещён и воспитан по обряду и в правилах самого строгого и наименее веротерпимого лютеранства. С детства он не хотел ничему учиться, и я слышала от его приближённых, что в Киле по воскресеньям и в праздничные дни стоило великих трудов, чтобы заставить его идти в церковь и подчиняться благочестивым обрядам, и что … он по большей части обнаруживал отвращение от религии».
Тем не менее, он подчинился воле своей тётушки, русской императрицы Елизаветы и «… исповедав веру по обряду греческой церкви, был объявлен наследником Елизаветы и Великим князем Русским».
« Во внутренних своих комнатах великий князь занимался исключительно военною выправкой нескольких лакеев, которые были даны ему в услужение. Он возводил их в чины и степени, и потом разжаловал, как ему вздумалось. Это были настоящие детские игры, постоянное ребячество. Вообще он был очень ребячлив, хотя ему было уже шестнадцать лет 1744.»
Издатель Искандер пишет: « В 1744 году, 9 февраля, Екатерина II с матерью своею приехала в Москву, где тогда находился Русский двор.» .
Далее Екатерина: « Казалось, великий князь был рад приезду моей матери и моему. Мне тогда шёл 15 –й год. В первые дни он был очень предупредителен ко мне. Уже тогда, в это короткое время, я увидала и поняла, что он мало ценил народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, что не любил своих приближённых, и что был очень ребячлив. Я молчала и слушала, и тем приобрела его доверенность. Помню, как между прочим он сказал мне, что ему более всего нравится во мне то, что я его двоюродная сестра, и что по родству он может говорить со мною откровенно; вслед за тем он мне открылся в своей любви к одной из фрейлин императрицы, удалённой от двора по случаю несчастия её матери, госпожи Лопухиной, которая была сослана в Сибирь; он мне объяснил, что желал бы жениться на ней, но что готов жениться на мне, так как этого желает его тётка. Я краснела, слушая эти излияния родственного чувства, и благодарила его за предварительную доверенность; но в глубине души я не могла надивиться его бесстыдству и совершенному непониманию многих вещей».
«Что касается меня, то … я училась русскому языку, и играла на клавикордах. Я покупала себе книги; и в 15 лет вела уединённую жизнь, и была довольно углублена в себя для моего возраста».
Екатерина познакомилась в 1744 году со шведским графом Гилленбургом, который принял в ней значительное участие. Екатерина пишет : «Он говорил, что она (мать) напрасно не обращает на меня внимания, что я дитя выше лет моих, и что у меня философское расположение ума». «Он мне советовал читать Жития знаменитых мужей Плутарха, житие Цицерона и о Причинах величия и упадка Римской империи, сочинение Монтескье. Я тот час послала за этими книгами ( их тогда едва можно было сыскать в Петербурге)».
«В исходе мая Императрица приставила ко мне, в качестве главной надзирательницы, родственницу свою и статс-даму, Чоглокову. Это назначение поразило меня как громом. Чоглокова во всём слушалась графа Бестужева, была до крайности проста, злого сердца, капризна и очень корыстолюбива».
«Наконец Императрица назначила быть свадьбе 21 августа (1745). …меланхолия всё более и более овладевала мною. Сердце не предвещало мне счастия; одно честолюбие меня поддерживало. В глубине души моей было что-то такое, ни на минуту не оставлявшее во мне сомнения, что рано или поздно я добьюсь того, что сделаюсь самодержавною русскою императрицею. Свадьба была отправлена с большим торжеством и великолепием.» «Свадебные праздники продолжались десять дней». «…любезный супруг мой решительно не занимался мною, он всё время проводил с своими лакеями, играя в солдаты, экзерсируя их в своей комнате, или переменяя мундиры по 20 раз на день». « Вообще в то время я была наклонна к набожности. Я очень хорошо видела, что Великий Князь вовсе не любит меня; через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Карр, императрицыной фрейлине… Графу Девиеру, своему камергеру, он сказал, что между этой девушкой и мною не может быть никакого сравнения». «Если бы он желал быть любимым, то относительно меня это вовсе было не трудно: я от природы была наклонна и привычна к исполнению моих обязанностей, но для этого мне был нужен муж со здравым смыслом, а мой его не имел».
«Мне пустили кровь, в чём я имела большую нужду. Потом я легла в постель и целый день проплакала».
« После обеда у Великого Князя часто бывали концерты, в которых он сам участвовал, играя на скрипке. Я обыкновенно скучала на них…»
«В июне месяце Императрица поехала в Ревель, и мы вслед за нею». «… мной начинала одолевать страшная тоска. Я чувствовала себя в совершенном одиночестве. В Ревеле Великий Князь временно влюбился в мадам Цедерпарре, и по обыкновению не замедлил открыться мне в этой любви. Я часто чувствовала боль в груди и в Катеринентале стала харкать кровью, вследствие чего мне пускали кровь». «От скуки я принималась за книги, которые привезла с собой. Вообще после свадьбы я беспрестанно читала». «…потом мне подвернулись под руку сочинения Вольтера, и после них я стала разборчивее в моём чтении.»
«Около середины зимы Императрица приказала нам ехать за собою в Тихвин. Это было богомолье. Это путешествие продолжалось всего 5 дней».
«Этим летом от нечего делать и от скуки, которая у нас царствовала, я пристрастилась к верховой езде. Остальное время я сидела у себя в комнате и читала всё, что мне попадалось под руку».
«Она (мадам Крузе – А.Л.) доставляла Великому Князю игрушек, кукол и других детских безделушек, до которых был он страстный охотник».
«Для большего развлечения во время зимы, Великий Князь велел привести из деревни около 8 или 9 собак и поместил их в деревянном чулане, отделявшем альков моей спальни от больших сеней, которые были позади наших комнат. Сквозь дощатую стену алькова несло псиной, и в нашей спальне была постоянная вонь. На мои жалобы Великий Князь отвечал, что нет возможности устроить иначе. Он держал собак без позволения, и чтобы не выдать его тайну, я терпеливо сносила эту вонь».
«Вскоре по приезде в Москву, от скуки я принялась читать Историю Германии отца Барра, каноника Св. Женевьевы, в 9 частях… Каждую неделю я прочитывала по части; после этого я читала сочинения Платона». «Что же касается до занятий Великого Князя, который ни утром, ни днём, ни поздним вечером, не давали нам покою, то они состояли в следующем. Он с удивительным терпением обучал несколько собак, наказывая их палочными ударами, выкрикивая охотничьи термины… Как скоро какая-нибудь собака уставала или убегала, он подвергал её жестоким истязаниям, от чего она выла ещё громче. Когда эти упражнения, невыносимые для ушей и спокойствия его соседей, наконец, надоедали ему, он принимался за скрипку и, прогуливаясь по комнатам, начинал выводить такие звуки, что хоть бежать. Затем снова происходила дрессировка собак, и истязание их, которое поистине казалось мне чрезвычайно жестоким. Раз я услышала страшный, не прекращавшийся собачий визг. Спальня моя, где я сидела, находилась возле комнаты, где происходила собачья выучка. Я отворила дверь и увидела, как Великий Князь поднял за ошейник одну из собак, маленькую шарло Английской породы, велел мальчику Калмычёнку, держать её за хвост, и толстою палкою кнута своего из всей силы бил бедное животное. Я стала просить его, чтобы он пощадил несчастную собачку, но вместо этого он начал бить её ещё сильнее. Я ушла к себе в комнату со слезами, будучи не в состоянии выносить такое жестокое зрелище. Вообще слёзы и крики, вместо того, чтобы возбуждать жалость в Великом Князе, только сердили его. Жалость была для души его тягостным и можно сказать нестерпимым чувством».
«В Перове Ея Величество вновь занемогла коликою. Она приказала перевезти себя в Москву, и мы должны были ехать за нею шагом, до самого дворца, т.е. около 4 вёрст. Припадок этот продолжался не долго, и вскоре за тем Императрица отправилась к Троице на богомолье. Она дала себе обет пройти пешком все 60 вёрст, и начала это странствие из Покровского дворца… Императрица проходила версты 3 или 4, и потом несколько дней отдыхала, так что это путешествие продолжалось почти целое лето».
«В начале сентября Императрица отправилась в Воскресенский монастырь, куда нам велено было явиться к её именинам. В этот день она пожаловала в камер-юнкеры Ивана Шувалова. Это было событием при дворе. Все на ухо поздравляли друг друга с новым фаворитом. Шувалов обращал на себя моё внимание ещё будучи пажом, как прилежный и много обещавший молодой человек; его всегда можно было застать с книгой в руке, потому я была довольна его возвышением».
«Почти всё лето… я видала Великого Князя, можно сказать, только за столом и в постели. Он приходил в спальню, когда я уже спала, и вставал прежде, чем я просыпалась, а всё остальное время проводил либо на охоте, либо в приготовлениях к охоте».
«В начале зимы я стала замечать, что Великий Князь что-то очень тревожен. Дрессировка собак прекратилась. Он накупил себе немецких книг. Но что это были за книги! Часть их состояла из Лютеранских молитвенников, другую составляли юридические процессы и рассказы о разбойниках, грабивших по большим дорогам, повешенных или колесованных».
«В середине поста Ея Величество уехала в Гостилицы на именины к графу Разумовскому»… «В это время Великий Князь, и особливо по вечерам, выпивши, (что с ним случалось ежедневно), обнаружил решительную склонность к принцессе Курляндской. Он не отходил от неё ни шагу, говорил с нею одной; не церемонился больше ни в моём присутствии, ни при других, так что я, наконец, не могла не оскорбляться и не досадовать, видя, как он предпочитал мне этого маленького уродца». «…Принцесса Курляндская, дочь герцога Эрнеста Иоанна Бирона, бывшего фаворита Императрицы Анны. Императрица Елизавета вызвала этого герцога из Сибири, куда он был сослан в правление принцессы Анны (Леопольдовны – А.Л.) и назначила ему для житья город Ярославль, что на Волге. Там он жил с женою, сыновьями и дочерью. Сия последняя не отличалась ни красотою, ни стройностью, напротив, была маленького роста и с горбом сзади, но она имела прекрасные глаза и была одарена умом и необыкновенною способностью интриговать… Императрица была её крёстной матерью, и принцессу поселили с фрейлинами Его Величества… Таким образом принцесса Курляндская втёрлась в наше общество, и ежедневно по нескольку часов играла в карты со мною, Великим Князем и Чоглоковою… В глазах Великого Князя она имела ещё одно достоинство, весьма по его мнению важное: она была в некотором роде иностранная принцесса, да ещё принцесса Немецкая, вследствие чего он объяснялся с нею не иначе как по-немецки; она его пленяла этим, и он начал оказывать ей всевозможное внимание… Однажды вечером, когда мы вставали из-за стола, Владиславова сказала мне, что при дворе все с негодованием говорят о предпочтении, которое оказывается предо мною этой горбушке. Что делать! – отвечала я с навернувшимися на глазах слезами, и ушла спать. Только что успела я заснуть, как пришёл спать В.Князь. Он был до того пьян, что не знал что делать, и улегшись стал мне твердить о необыкновенных качествах своей красавицы. Чтобы заставить его замолчать, я притворилась спящею; но он, думая разбудить меня, начал говорить громче. Наконец, видя, что я не отвечаю, он раза два или три довольно сильно толкнул меня в бок кулаком, и ругательствами на крепкий сон мой повернулся и уснул. После таких толчков я много плакала в эту ночь, обдумывая моё положение, во всех отношениях неприятное и несносное».
«Раз после обеда он достал себе предлинный кучерский кнут и начал над ним свои упражнения. Он хлестал им направо и налево, а лакеи, чтобы спастись от удара, должны были перебегать из одного угла в другой. Не знаю, по неловкости или по неосторожности, но только он хлеснул в щёку самого себя, и так сильно, что с левой стороны лица образовался большой рубец, очень красный. Это очень встревожило его… Как обыкновенно в подобных случаях, он не замедлил явиться ко мне за советом, и просил, чтобы я помогла его горю».
«Я в то время была очень ловка и привычна к верховой езде; подошедши к лошади, я в ту же минуту вспрыгнула на неё, с обеих сторон распустила мою юбку, в которой для этого нарочно была сделана прореха. Увидав, с какой ловкостью и проворством я села на лошадь, Императрица вскрикнула от удивления и сказала, что невозможно сидеть красивее моего. Она спросила, на каком я седле, и, узнавши, что на дамском, сказала: Можно было побиться об заклад, что она сидит на мужском… Случалось иногда до 13 раз в день садиться на лошадь… В это время я изобрела себе седло, на котором могла ездить как хотела. Оно было с английскою лукою, так что можно было перекинуть ногу и сесть по-мужски. Его можно было раздвигать, и по произволу, как вздумается, опускать или подымать другое стремя. Когда у кучеров спрашивали, как я езжу, они отвечали, что по приказанию Императрицы на дамском седле. Я перекидывала ногу только в таком случае, когда была уверена, что никто не донесёт на меня, и так как я не хвасталась моим изобретением, а прислуга была рада доставить мне удовольствие, то всё обходилось благополучно. Великому Князю мало было заботы, на каком бы седле я ни ездила. Кучера находили, что гораздо безопаснее ездить по-мужски, особливо гоняясь беспрестанно на охоту, нежели на английских сёдлах… Сказать по правде я была очень равнодушна к охоте, но страстно любила верховую езду, и чем больше было в ней опасности, тем она была мне милее...»
Часть вторая (1751 – 1758)
«К концу масленицы Ея Величество возвратилась в город… она (Чоглокова) объявила, что Императрица чрезвычайно гневается на нас, отчего у нас нет детей и желает знать, кто из нас обоих виновен в этом, и что поэтому она пришлёт ко мне повивальную бабушку, а к нему доктора».
«… мне в частности было поставлено в вину, зачем я постоянно хожу в верховом платье, и зачем ездила в Петергофе по-мужски. В один из куртагов Императрица сказала Чоглоковой, что от такой езды у меня нет детей, и что наряд мой вовсе не приличен, что когда она езжала на лошади, то меняла платье. Чоглокова отвечала, что относительно детей тут нет вины, что дети не могут родиться без причины, и что хотя Их Императорские Высочества уже с 1745 года живут вместе (6 лет – А.Л.), но причины до сих пор не было. Тогда Ея Величество стала бранить Чоглокову и сказала, что она взыщет с неё, зачем она не позаботилась напомнить об этом предмете обоим действующим лицам, и вообще Императрица была очень гневна…»
Таким образом, можно сказать, что императрица Елизавета дала прямое указание Чоглоковой: добиться того, чтобы В.Княгиня Екатерина, наконец, родила наследника престола.
«Чоглокова почти каждый день после обеда присылала звать меня к себе. У неё тоже бывало не многолюдно, но всё-таки повеселее, чем у меня в комнате, где обыкновенно я сидела одна-одинёхонька за книгою, если не являлся В.Князь, принимавшийся шагать по комнате и говоривший со мною о предметах, которые имели цену в глазах его, но для меня вовсе не были занимательны. Его прогулки по комнате продолжались час либо два, и повторялось несколько раз на дню; надо было ходить с ним вместе до истощения сил; надо было слушать его внимательно и отвечать, между тем, как он говорил большею частью сущую бессмыслицу и не редко занимался просто игрою воображения. Помню, что в течение всей этой зимы он беспрестанно толковал о своём намерении выстроить близ Ораниенбаума увеселительный дом на манер капуцинского монастыря: он, я и весь его двор должны были ходить в капуцинском платье, которое он находил восхитительным и удобным; у каждого должен был быть свой ослик, для того, чтобы по очереди ездить за водою… Он хохотал до упаду и восхищался заранее своим изобретением, рассказывая, как будет приятно и весело жить в таком монастыре. При всей моей твёрдой решимости угождать ему и быть с ним терпеливою, очень часто признаюсь откровенно – его посещения, прогулки и разговоры надоедали мне до чрезвычайности. Всё это было так бессмысленно, что я ничего подобного не видала в жизнь мою. Когда он уходил самая скучная книга казалась мне приятным развлечением.»
« При дворе нашем было два камергера Салтыковы, сыновья генерал адъютанта Василия Фёдоровича Салтыкова, жена которого, Марья Алексеевна, урождённая княжна Голицына, мать этих двух молодых людей пользовалась особенною милостью Императрицы за необыкновенную верность, преданность и отличные услуги, оказанные ею во время восшествия на престол Ея Величества. Младший из этих двух братьев Сергей незадолго перед описываемым временем женился на Императорской фрейлине Матрёне Павловне Балк. Старший брат, которого звали Пётр, был дурак в полном смысле слова, с самою бессмысленною физиономиею, какую я когда-либо встречала в моей жизни. Ко всему этому он был в высшей степени сплетник. Салтыковы принадлежали к самым древним и знатным родам в России и находились в родстве с царским домом, ибо мать Императрицы Анны была урождённая Салтыкова (по другой линии).» «Императрица определила камерюнкером к нашему двору Льва Нарышкина, который только что возвратился из Москвы с матерью, женою брата и тремя сёстрами. Это был человек самый странный, какого когда-либо я знала. Никто не заставлял меня так смеяться, как он. Это был шут до мозга костей, и если бы он не родился богатым, то мог бы жить и наживать деньги своим необыкновенным комическим талантом.»
«Так кончился 1751 и начался 1752 год».
«После Святой мы переехали в Летний дворец. Ещё прежде я стала замечать, что камергер Сергей Салтыков что-то чаще обыкновенного приезжает ко двору. Его всегда можно было встретить с Львом Нарышкиным, всех забавлявшим своими странностями».
«В один из таких концертов С.Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых появлений при дворе. Сначала я ему не отвечала. Когда он в другой раз заговорил о том же предмете, я спросила, к чему это поведёт. В ответ на это он пленительными и страстными чертами начал изображать мне счастье, которого он добивается. Я сказала ему: но у вас есть жена, на которой вы всего два года женились по страсти; про вас обоих говорят, что вы до безумия любите друг друга. Что она скажет об этом? Тогда он начал говорить, что не всё золото, что блестит, и что он дорого заплатил за минуту ослепления. Я потребляла всевозможные средства, чтобы выгнать из головы его эти мысли, и добродушно воображала, что я успела. Мне было жаль его; по несчастию, я не переставала его слушать. Он был прекрасен как день , и без сомнения никто не мог с ним равняться и при большом дворе, тем менее при нашем. Он был довольно умён и владел искусством обращения и тою хитрою ловкостью, которая приобретается жизнью в большом свете, и особенно при дворе; ему было 26 лет, и со всех сторон – и по рождению, и по многим другим отношениям он был лицо замечательное. Недостатки свои он умел скрывать; главнейшие заключались в наклонности к интригам, и в том, что он не держался никаких положительных правил. Но всё это было скрыто от меня. Весну и часть лета я была совсем беззаботна, я видала его почти ежедневно, и не меняла моего обращения; я была с ним как и со всеми, видаясь с ними не иначе как в присутствии двора, или вообще при посторонних. Однажды, чтобы отвязаться от него, я вздумала сказать, что он действует не ловко; почём Вы знаете – прибавила я – может быть моё сердце уже занято. Но это нисколько не подействовало; напротив его преследование сделалось неутомимее. О любезном супруге тут не было и помину, потому что всякий знал, как он (не – А.Л.)приятен даже и тем лицам, в кого бывал влюблён; а влюблялся он беспрестанно, и волочился, можно сказать, за всеми женщинами. Исключение составляла и не пользовалась вниманием его только одна женщина – его супруга».
«Великий Князь в то время был влюблён в девицу Марфу Исаевну Шафирову, которая вместе со старшей сестрой своею Анною Исаевною, была недавно определена ко мне, по приказанию Императрицы. С.Салтыков умел вести интригу словно бес: он сдружился с этими девушками, для того чтобы разведывать через них, что В.Князь говорит о нём с ними, и потом употреблять полученные сведения в свою пользу. Девушки эти были бедны, довольно глупы и интересливы; действительно, в самое короткое время они обо всём стали рассказывать Салтыкову». «С.Салтыков стал другом, советником, ближайшим лицом Чоглоковых… Стали подозревать и догадываться, из-за чего он с ними возиться. Слухи дошли до Петергофа, и до самой Императрицы».
«Около этого времени Чоглоков пригласил нас поохотиться у него на острову. Мы выслали вперёд лошадей, а сами отправились в шлюпке. Вышедши на берег, я тотчас же села на лошадь, и мы погнались за собаками. С.Салтыков выждал минуту, когда все были заняты преследованием зайцев, подъехал ко мне и завёл речь о своём любимом предмете. Я слушала его внимательнее обыкновенного. Он рассказывал, какие средства придуманы им для того, чтобы содержать в глубочайшей тайне то счастие, которым можно наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова; пользуясь моим молчанием, он стал убеждать меня в том, что страстно любит меня, и просил, чтобы я ему позволяла быть уверенным, что я, по крайней мере, не вполне равнодушна к нему. Я отвечала, что не могу мешать ему наслаждаться воображением, сколько ему угодно. Наконец он стал делать сравнения с другими придворными и заставил меня согласиться, что он лучше их; отсюда он заключал, что я к нему не равнодушна. Я смеялась этому, но, в сущности, он действительно довольно нравился мне. Прошло около полутора часа, и я стала говорить ему, чтобы он ехал от меня, потому что такой продолжительный разговор может возбудить подозрения. Он отвечал, что не уедет до тех пор, пока я скажу, что не равнодушна к нему. – Да, да, сказала я, но только убирайтесь. – Хорошо, я буду это помнить, отвечал он, и погнал вперёд лошадь, а я закричала ему вслед: Нет, нет! Он кричал в свою очередь: Да, да, и так мы разъехались.
По возвращении в дом, бывший на острову, мы сели ужинать. Во время ужина поднялся сильный морской ветер; волны были так велики, что заливали ступеньки лестницы, находившейся у дома, и остров на несколько футов стоял в воде. Нам пришлось оставаться в дому у Чоглоковых до двух или трёх часов утра, пока погода прошла, и волны спали. В это время С.Салтыков сказал мне, что само небо благоприятствует ему в этот день, дозволяя больше наслаждаться пребыванием вместе со мной, и тому подобные уверения. Он уже считал себя очень счастливым, но у меня на душе было совсем иначе: тысячи опасений возмущали меня; я была в самом дурном нраве в этот день и вовсе не довольна собою. Я воображала прежде, что можно будет управлять им и держать в известных пределах, как его, так и самое себя, и тут поняла, что то и другое очень трудно, или даже совсем невозможно».
«Между тем, Чоглокова, по-прежнему занятая своими попечениями о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала: Послушайте, я должна поговорить с Вами откровенно. Я, разумеется, стала слушать во все уши. Сначала, по обыкновению, она долго рассуждала о своей привязанности к мужу, о своём благоразумии, о том, что нужно и что не нужно для взаимной любви и для облегчения супружеских уз; затем стала делать уступки и сказала, что иногда бывают положения, в которых интересы высшей важности обязывают к исключениям из правил. Я слушала и не прерывала её, не понимая, к чему это всё ведёт. Я была несколько удивлена её речью и не знала, искренно ли говорит она, или только ставит мне ловушку. Между тем, как я мысленно колебалась, она сказала мне: Вы увидите, как я чистосердечна, и люблю ли я моё отечество; не может быть, чтобы кое-кто Вам не нравился; предоставляю Вам на выбор С.Салтыкова и Льва Нарышкина; если не ошибаюсь, Вы отдадите преимущество последнему. – Нет, вовсе нет, - закричала я. Ну если не он, сказала она, так наверное С.Салтыков. На это я не возразила ни слова, и она продолжала говорить: Вы увидите, что от меня Вам не будет помехи. Я притворилась невинною, и она несколько раз бранила меня за это…».
«Мы выехали из Петербурга 14 декабря 1752 года. Сергей Салтыков остался, и приехал в Москву несколько недель после нас. Я выехала в дорогу с лёгкими признаками беременности. Мы ехали очень скоро, день и ночь. На последней станции перед Москвой признаки беременности прошли с сильною резью в животе. По приезде в Москву, судя по тому, какой оборот принимали обстоятельства, я не сомневалась, что легко могу выкинуть».
«Вследствие огромности Москвы, все жили в ней как-то вразброску, далеко друг от друга, и Салтыков воспользовался этим обстоятельством, чтобы оправдать им своё притворное или действительное отчуждение от двора. Сказать правду, меня очень огорчало, что он редко приезжал к нам; но он умел представлять такие основательные и разумные доводы, что повидавшись и поговоривши с ним, я переставала тревожиться».
«В мае месяце я снова почувствовала признаки беременности. Мы поехали в Люберцы, имение В.Князя, верстах в 12-14 от Москвы… На другой день я почувствовала боль в почках. Чоглокова привела повивальную бабушку, которая сказала, что я выкину, что действительно и случилось в следующую ночь. Беременность моя продолжалась всего два или три месяца. В течение 13 дней я была в большой опасности; боялась, что послед не весь вышел из меня, и не говорили мне о том. Наконец в 13-й день оставшаяся часть последа действительно вышла сама собою, без боли и усилий… Что касается до В.Князя, то он по большей части сидел у себя в комнате с камердинером своим малороссиянином Карновичем, пьяницею и дураком, который забавлял его, как умел, и доставлял ему игрушек, вина и других крепких напитков, сколько мог».
«… Его И. Высочество прибегал к палочным ударам или обнажал шпагу; но не смотря на то прислуга плохо повиновалась ему, и он не раз приходил ко мне жаловаться на людей своих и просил, чтобы я их вразумила. Я отправлялась к нему, держала к ним речь, напоминала им их обязанности, и они тот час становились покорны и послушны. По этому случаю В.Князь не раз говорил мне…, что он не понимает, как я умею обращаться с такими людьми, что он сечёт их, и всё-таки они его не слушаются, а я одним словом делаю из них, что мне угодно».
«Ни в один год не было так много пожаров, как в 1753-й и 1754-й».
«В феврале месяце я почувствовала признаки беременности… Я оставалась дома, потому что меня боялись выпускать в моём положении, тем более, что я уже два раза выкидывала.».
«Наконец 10-го или 11-го Мая мы выехали из Московского дворца. Положено было, что мы останемся в дороге 29 дней, то есть будем делать в день не более одной почтовой станции. Я смертельно боялась, что С.Салтыкова и Льва Нарышкина оставят в Москве; но не знаю, каким образом умилосердились и внесли их в список нашей свиты… Сидя в карете я умирала от скуки, и то и дело плакала». «Что касается до С.Салтыкова, то он не смел подходить ко мне ни близко, ни издали, потому что Шуваловы, муж и жена (Александр Шувалов, двоюродный брат фаворита Ивана Шувалова, начальник Тайной канцелярии – А.Л.) постоянно были со мною и не выпускали меня из виду…. Ипохондрия моя, овладевавшая мною против моей воли, происходила именно от этого постоянного принуждения».
После 29-ти дневной скучной дороги, мы приехали в Петербург, в Летний дворец. …ипохондрия моя усилилась до такой степени, что я готова была плакать всякую минуту и по всякому случаю; тысячи опасений волновали меня; я не могла выгнать из головы мысли, что всё клонилось к удалению С.Салтыкова».
«Во вторник (19 сентября –А.Л.) вечером я легла в постель, и ночью проснулась от болей. Я разбудила Владиславову; та послала за повивальной бабушкой, которая объявила, что я должна скоро родить. Пошли разбудить В.Князя, спавшего у себя в комнате, и графа Александра Шувалова. Сей последний известил Императрицу, которая не замедлила придти. Это было около 2 часов утра. Я очень страдала; наконец на другой день, 20 сентября, около полудня, я родила сына. Только что спеленали его, явился по приказанию Императрицы, духовник ея и нарёк ребёнку имя Павла, после чего Императрица тотчас велела бабушке взять его и нести за собою; а я осталась на родильной постели. В.Князь со своей стороны тоже ушёл, вслед за ним граф и графиня Шуваловы, и никого больше я не видела до самого четвёртого часа. …я заливалась слезами с той самой минуты, как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжёлых и болезненных усилий, я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо затворявшимися; я не имела сил перейти в постель, и никто не смел перенести меня, хотя постель стояла в двух шагах… Лёжа в постели, я беспрестанно плакала и стонала».
«Наконец В.Князь соскучился по моим фрейлинам; по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графинею Елизаветою Воронцовой, которая как нарочно была хуже всех лицом. На шестой день происходили крестины моего сына. Он уже едва, было, не умер от молочницы; я должна была украдкой наведываться об его здоровье; ибо просто послать спросить значило бы усомниться в попечениях Императрицы и могло быть очень дурно принято. Она его поместила у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик; излишними заботами его буквально задушили.»
« В самый день крестин, после церемонии, Императрица пришла ко мне в комнату и принесла мне на золотой тарелке указ своему кабинету, повелевавший выдать мне сто тысяч рублей. К этому она присоединила небольшой ларчик, который я раскрыла уже после её ухода. Деньги очень мне пригодились, потому что я имела пропасть долгов, и у меня не было ни копейки; ларчик же, когда я раскрыла его, не произвёл на меня большого впечатления: в нём лежали очень бедное маленькое ожерелье, серьги и два жалких перстня, которые я постыдилась бы подарить моей камер-фрау…».
Итак, Екатерина родила сына! В своих мемуарах она впрямую не пишет: кто его отец. Официально он был объявлен сыном Петра III, официального мужа Екатерины. Но, давайте порассуждаем: так ли это? Екатерина прожила с Петром в законном браке с 1745 года – девять лет до рождения ребёнка (1754)! До появления при дворе Сергея Салтыкова в 1751-1752 годах Екатерина не смогла забеременеть. За семь лет в молодые годы – ни одной беременности!? А что значат слова Чоглоковой: «не было случая»! Какого случая? Наверное, они не спали вместе, как муж с женой!? Этого случая!? Невероятно, но кроме того, при разговорах с Чоглоковой о Салтыкове можно понять, что до него Екатерина была девственницей! Многие исследователи склоняются к тому, что Пётр III был болен, что он не мог жить с женщиной половой жизнью! Сразу после появления Салтыкова у Екатерины пошли беременности: первая, вторая, третья! И роды! Разве Пётр излечился к этому времени? Да нет же! Ни слова, ни полслова никто не пишет о его лечении! Об этом тонком интимном вопросе старались не говорить, но всё же, есть упоминание в некоторых источниках, что Петра III «вылечили» пьяные офицеры, во время дружеской попойки, с помощью обычного армейского ножа, но это было уже после рождения сына!
А с каким восторгом пишет Екатерина о Салтыкове. В том, что между ними была любовная связь - нет сомнений, и плодом этой связи явился мальчик Павел. Не знаю: какие нужны ещё аргументы, чтобы доказать, что Салтыков является отцом этого ребёнка! Конечно, Екатерина не пишет прямо о том, что проводила ночи в постели с Салтыковым, но это очевидно, что она не может так откровенно писать о своей измене мужу, будущему императору! Нужно учитывать государственный статус этого человека, ведь она писала данные мемуары, будучи российской императрицей. Всем людям понятно, что дети «без причины» не рождаются, но в любом случае нужно уметь «сохранять лицо»!
Я не случайно привёл мемуары не как собственные комментарии, а дословно, как прямую речь императрицы. Внимательно читайте текст, находите подтекст, читайте между строк, учитывайте высшую государственную должность Екатерины, и Вы поймёте: от кого она родила сына Павла! У меня не осталось сомнений, что от Сергея Салтыкова!
Этот вывод имеет большие последствия для императорской династии Романовых: генеалогическое древо – надломилось на Павле!? Вот почему, начиная с Павла I, все императоры, называвшие себя Романовыми, прятали от чужих глаз этот документ и максимально старались уничтожить разошедшиеся по белу свету списки с него.
Императрица Елизавета сразу после рождения Павла поспешила удалить С.Салтыкова от двора, не дай Господь всплывёт истина! Салтыков уехал за границу, сотрудником посольства в Швецию. «К концу масленицы С.Салтыков возвратился из Швеции». Он на короткое время появился в Петербурге, как его тут же приказано было отправить министром в Гамбург.
Екатерина попыталась встретиться с ним. Она пишет: «я ждала его до трёх часов утра, но он не пришёл; я смертельно мучилась, не зная, что могло помешать ему. Расспрашивая и выведывая Льва Нарышкина, я увидала ясно, как день, что он не пришёл по небрежности и невниманию ко мне; он не хотел оценить моих страданий, и забыл, что я так давно терплю их единственно из привязанности к нему. Сам Лев Нарышкин, хотя и друг его, почти ничего не мог представить ему в оправдание. Признаться, это меня очень оскорбило».
Салтыков уехал, не простившись, причинив Екатерине глубокие душевные страдания. И тут с Екатериной случилась серьёзная метаморфоза: она решила перестать быть пай-девочкой, во всём угождающей своему мужу. Она пишет: «В моём уединении, после многих и многих размышлений, я решилась, насколько будет от меня зависеть, доказать тем, которые причинили мне столько различных огорчений, что меня нельзя оскорблять безнаказанно, и что со мною следует обращаться хорошо». Екатерина решила изменить тактику своего поведения при дворе: она же официально является кровной матерью наследника русского престола! Раньше она всем угождала, для всех была ласковой, послушной и доброжелательной, теперь она поняла, что её хотят сделать игрушкой в чужих руках повелителей.
Екатерина начала мстить братьям Шуваловым, Петру и Александру, «выражая в обществе им глубокое презрение, и указывая другим на черноту их сердец, на глупость их голов». Шуваловы убедили В.Князя «в необходимости, по их выражению, образумить супругу». Они полагали, что Екатерина, женщина, инородная немка, занимающая далеко не самое высокое положение при дворе, должна только слушаться и помалкивать.
«С этой целью Его Им. Высочество однажды после обеда явился ко мне в комнату и стал говорить, что я начинаю быть невыносимо горда, и что он сумеет меня образумить. Я спрашивала, в чём заключается моя гордость. Он отвечал, что я хожу чересчур прямо. Я спрашивала, разве для того, чтобы быть ему угодною, следует ходить, согнув спину, как рабы Великого Могола. Он рассердился, и сказал, что непременно меня образумит. Как же? Спросила я. Тогда он прислонился к стене, обнажил шпагу до половины и показал её мне. Я спросила его, что это значит; если он вздумал со мною драться, то мне тоже нужно иметь шпагу. Тут он вложил шпагу в ножны, и сказал, что я сделалась страшно зла. В чём же? Да с Шуваловыми, пробормотал он. На это я ему сказала, что долг платежом красен, и что лучше ему не толковать о том, чего он не знает и не понимает». «…полагаю, моё достоинство не в красоте и не в нарядах; что, когда первая проходит, вторые становятся странны, и неизменным остаётся только характер».
«Перед отъездом Императрица позволила мне увидать своего сына, в третий раз после его рождения. К нему в комнату надо было проходить через все покои Ея Величества».
«… я узнала, до какой степени Сергей Салтыков не умерял своего поведения в Швеции и Дрездене; и что кроме того он не останавливался ни перед одной женщиной, какая ему попадалась».
« Около этого времени прибыл в Россию Английский посланник кавалер Вильямс, в его свите находился поляк граф Понятовский, отец которого некогда держал сторону Короля Шведского Карла XII». «Ему тогда могло быть около 22 или 23 лет». Далее Екатерина вскользь поминает этого графа в нескольких местах своего повествования, но при этом нет ни слова об их интимных отношениях!
«Так начался 1756 год. В то время готовились к войне с Пруссией. По договору с Австрийским домом Императрица должна была выслать на помощь 30 тысяч человек. Императрица Елизавета с этого времени стала часто занемогать; сначала не знали, какая у неё болезнь, и приписывали её нездоровье прекращению месячных очищений. Придворные шушукались между собой, уверяя, что Ея Величество в положении несравненно опаснейшем, нежели говорят о том; одни называли её болезнь истерическими припадками, другие обмороками, третьи корчами, раздражением нервов и т.д. Это продолжалось всю зиму с 1755 на 1756 год. Наконец весною мы узнали, что фельдмаршал Апраксин едет командовать армией, которой велено было идти на Пруссию». А что Великий Князь? Он, по-прежнему, беспечен и влюблён! «В это время он поссорился с графиней Воронцовой и влюбился в девицу Теплову, племянницу Разумовских». «…он сказал мне то же, что я слышала от него прежде, именно, что он чувствует, что не рождён для России, что он не годен для Русских, ни Русские для него, и что ему непременно придётся погибнуть в России».
«Этим летом граф Понятовский ездил в Польшу, откуда потом возвратился в качестве министра Польского Короля. Перед отъездом он приезжал в Ораниенбаум проститься с нами. С ним был тогда граф Горн». Вот очень характерный эпизод, показывающий, как искусно Екатерина умела скрывать свою личную жизнь. «После обеда я повела оставшееся общество, которое было не очень многолюдно, показать внутренние покои В.Князя и мои. Когда мы пришли в мой в кабинет, моя маленькая болонка выбежала к нам навстречу, и принялась изо всех сил лаять на графа Горна; но увидев графа Понятовского, можно сказать, чуть не взбесилась от радости. …кроме Льва Нарышкина, его невестки и меня, казалось, никто не заметил этого; но граф Горн догадался, в чём дело, и когда я проходила через комнаты назад в залу, он дёрнул за полу графа Понятовского и сказал ему: «Друг мой, нет ничего опаснее на свете маленькой болонки; женщинам, которых я любил, я всегда даривал прежде всего маленькую болонку, и через неё всегда узнавал, есть или нет у меня соперник; это верное и надёжное правило. Вы видели, собачка чуть не съела меня, потому что она меня не знает, между тем, как увидев вас, она не знала, куда деваться от радости; нет сомнения, что вы попались ей на глаза не в первый раз».
Зимою с 1756 на 1757 год мы вели точно такой же образ жизни, как и прошедшую зиму».
А война с Пруссией, межу тем, продолжалась! «В Июле месяце мы узнали, что 24 июля город Мемель сдался на капитуляцию Русским войскам; а в августе получено было известие о Гроссегерсдорфском сражении, которое Русские выиграли 19 числа того же месяца. В день празднования этой победы я дала у себя в саду большой обед, на который пригласила В.Князя и всех, что были в Ораниенбауме значительных лиц; он и всё общество, по-видимому, были веселы и остались довольны моим обедом. В.Князь на время позабыл свою досаду, которую причинила ему эта война, начавшаяся между Россией и Королём Прусским. Великий Князь с самого детства чувствовал особенную склонность к Прусскому Королю; сначала тут не было ничего удивительного, но потом это пристрастие дошло до безумия. В то время общая радость по случаю успеха Русской армии обязывала его скрывать свои мысли; но, в сущности, ему досадно было поражение Прусских войск, которые он считал непобитыми. В этот день я приказала дать Ораниенбаумским каменщикам и другим рабочим жареного быка».
«Через несколько времени мы узнали, что фельдмаршал Апраксин, вместо того, чтобы воспользоваться взятием Мемеля и Гроссегерсдорфскою победой и идти вперёд, повернул назад, с такой поспешностью, что это отступление походило на бегство, потому что он бросал и сжигал припасы и заколачивал пушки. Никто не мог понять, что это значило; даже друзья не знали, что сказать ему в оправдание, и вследствие этого все начали доискиваться тайных причин. Хотя я не знаю в точности, …однако думаю, что причиною тому могли быть известия, которые он получал от дочери княгини Куракиной …, от зятя князя Куракина, от друзей и родственников. Все они уведомляли его, что здоровье Императрицы с каждым днём становится хуже; в то время почти всем было известно, что с нею постоянно каждый месяц бывают сильные конвульсии, производившие заметное ослабление в ея организме; что после каждой такой конвульсии дня два, три или четыре она остаётся в такой слабости и в таком истощении всех способностей, как будто в летаргическом сне, и что в эти дни нельзя говорить ни о чём, ни с нею, ни при ней. Фельдмаршал Апраксин, по всему вероятию, преувеличивая опасность, в которой находилась Императрица, не счёл нужным идти дальше в Пруссию, и под предлогом недостатка в съестных припасах, пошёл назад, чтобы быть ближе к Русским границам, ибо предвидел, что в случае кончины Императрицы война эта будет немедленно остановлена. Трудно оправдать поступок фельдмаршала Апраксина; но таковы могли быть его расчёты, тем более, что он считал своё пребывание нужным в России…». «Граф Бестужев … просил меня, чтобы я, по приязни своей, написала к фельдмаршалу и вместе с ним, Бестужевым, уговорила его, снова двинуться вперёд, и положить конец этому бегству. Я действительно написала письмо к фельдмаршалу Апраксину. Апраксин не отвечал мне». «Между тем, к нам приезжал прощаться и уехал на почтовых из Петербурга, главный директор Императрицыных построек, генерал Фермор; нам сказали, что он отправился принять начальство над армией. Как скоро он приехал, ему велено было заступить место фельдмаршала Апраксина, который был вызван в Петербург, и по приезде получил приказание оставаться в Тригорском, и там ждать воли Имератрицыной. Участь его долго оставалась не решённой, потому что друзья его, дочь и Пётр Шувалов употребляли всевозможные меры и прибегали ко всем средствам, чтобы потушить гнев Императрицы… Наконец были назначены следователи по его делу. После первых вопросов, с фельдмаршалом Апраксиным сделался апоплексический удар, после которого он не прожил более суток».
«Генерал Фермор, приняв начальство, поспешил исполнить то, что ему было приказано, немедля двинулся вперёд, и, не смотря на суровую зиму, занял Кённингсберг, который выслал к нему своих депутатов 18 января 1758»
« В ночь … я почувствовала страшную колику с таким поносом, что должна была слишком тридцать раз ходить на низ. Сверх того, со мною сделалась лихорадка… , я разделась, легла в постель и пролежала дня три или четыре в сильной лихорадке, после которой я почувствовала признаки беременности».
«В Августе месяце , в Ораниенбауме, мы узнали, что 14 числа происходило Цорндорфское сражение, самое кровопролитное во всём столетии; с обеих сторон считали убитыми и ранеными слишком по 20-ти тысяч человек; мы лишились множества офицеров, до 1200. Нас известили об этом сражении, как о победе, но шёпотом передавалось известие, что потери с обеих сторон были одинаковы, что в течение трёх дней оба неприятельские войска не смели приписывать себе победы. Императрица и весь город были поражены скорбью; … многие лишились родственников, друзей и знакомых. Долгое время только и было слухов, что о потерях. Много генералов было убито, ранено или взято в плен. Наконец убедились в неспособности генерала Фермора и в том, что он вовсе человек не воинственный. Двор отозвал его, и на его место главнокомандующим Русской армией в Пруссии назначен был генерал граф Пётр Салтыков, которого для этого вызвали с Украйны, где он стоял с полками».
В начале Сентября Императрица находилась в Царском Селе. Осьмого числа, в день Рождества Богородицы, она пошла из дворца пешком к обедне в приходскую церковь, находящуюся в двух шагах от ворот, к северу. Только началась служба, она почувствовала себя дурно, вышла из церкви, сошла по крыльцу, и дошедши до угла церкви, упала без чувств на траву. Её обступила толпа. Извещённые дамы и другие её приближённые тотчас прибежали на помощь, и нашли Императрицу без движения и без сознания, посреди народа, который глядел на неё, не смея к ней приблизиться. Она была велика ростом и тяжела, и упавши должна была сильно ушибиться. Её покрыли белым платком, и послали за доктором и хирургом; сей последний пришёл наперёд и немедленно пустил ей кровь, тут же на траве, посреди и на глазах всего народа; но она не приходила в себя. Доктора долго ждали; он сам был болен и не мог ходить; принуждены были принести его на кресле. …с помощью разных средств её привели немного в чувство; но открывши глаза, она никого не узнала и едва внятным голосом спросила, где она. Можно себе представить смущение, в котором должны были находиться её придворные. Гласность события ещё более увеличивала его неприятность; до сих пор скрывали нездоровье Императрицы, теперь оно сделалось всем известным. …мы узнали, что в течение нескольких дней Императрица оставалась без свободного употребления языка, и что до сих пор она говорит не совсем внятно. Рассказывали, что в обмороке она прикусила себе язык».
«… моя беременность не нравилась В.Князю, и раз, у себя в комнатах, в присутствии Льва Нарышкина и многих других, он вздумал сказать: «Бог знает, откуда моя жена беременеет; я не знаю наверное, мой ли это ребёнок, и должен ли я признавать его своим».
«… окончивши ужин, я встала из-за стола, и в ту самую минуту, как встала, со мною сделалась такая боль, что я громко вскрикнула. Бабушка и Владиславова схватили меня под руки, уложили на родильную кровать, и велели позвать В.Князя и Императрицу. Только что они вошли ко мне в комнату, как 9 декабря, между 10 и 11 часами вечера, я родила дочь. Я просила Императрицу, чтобы она позволила назвать ребёнка её именем; ноо ей угодно было дать имя старшей сестры своей, Герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери В.Князя. Сей последний по видимому очень радовался рождению этого дитяти, устраивал у себя в комнатах большие обеды. На шестой день дочь мою крестили; Императрица была крёстной матерью и принесла мне указ кабинету с пожалованием мне 60 тысяч рублей; столько же она приказала выдать и В.Князю. Только я родила, Императрица в этот раз, как и в первый, унесла ребёнка к себе в комнаты и меня под предлогом необходимого мне спокойствия, оставили, без всякого сожаления совершенно одну: никто не приходил ко мне в комнаты, никто не спрашивал о моём здоровье. Как и в первый раз я очень огорчалась этим забвением».
« С давних пор ходили тайные слухи о томя, что значение Великого Канцлера графа Бестужева ослабевает, и что неприятели одолевают его. Он лишился друга своего, генерала Апраксина. Граф Разумовский старший долгое время держал его сторону, но с тех пор, как Шуваловы окончательно вошли в милость, он больше ни во что не вмешивался…».
«Воронцов отправился к Ивану Шувалову, после чего представили Императрице, будто влияние графа Бестужева омрачает ея славу в Европе. Императрица приказала в тот же вечер собрать конференцию и позвать на неё Великого Канцлера. Тот сказался больным; тогда болезнь эту назвали неповиновением, и послали сказать ему, чтобы он немедленно был. Бестужев явился; и в полном собрании конференции его арестовали, лишили должностей, чинов и орденов, хотя решительно никто не мог сообразить, за какие вины постигает такая немилость первого государственного человека». «…наконец, придумали оскорбление Величества, написали, будто Бестужев старался поселить несогласие между Ея Им. Величеством и Их Им. Высочествами». Екатерина тоже косвенно подпадала под подозрение, как лояльно настроенная к Бестужеву. Она опередила всех злопыхателей и написала Императрице пространное письмо, где описала свою трудную жизнь, вдали от родных; она писала, что была нелюбима Императрицею и ненавидима В.Князем; что она практически лишена общения со своими детьми и просила отправить её обратно на родину. Это письмо произвело на Елизавету определённое впечатление, и она назначила Екатерине встречу для беседы. Насчёт племянника Императрицы Екатерина писала, что он оказался не тем человеком, которого можно любить. Далее в мемуарах Екатерина пишет: «Насчёт племянника своего она была одинаковых со мною мыслей; она очень хорошо знала его, и уже с давних пор не могла провести с ним нигде четверти часа без огорчения, гнева или даже отвращения к нему. У себя в комнате, когда заходила речь о нём, она обыкновенно заливалась слезами, и жаловалась, что Бог дал ей такого наследника, либо отзывалась о нём с совершенным презрением и нередко давала ему прозвища, которых он вполне заслуживал. В её бумагах найдено две записки. В этих записках она проклинает племянника и посылает его к чёрту. В одной есть такое выражение: «Проклятый мой племянник мне досадил как нельзя более»; в другой она пишет: «Племянник мой урод, - чёрт его возьми».
Далее Екатерина пишет: «Смею сказать, что я походила на рыцаря свободы и законности. Я имела скорее мужскую, чем женскую душу; но в этом ничего не было отталкивающего, потому что с умом и характером мужчины соединилась во мне привлекательность весьма любезной женщины. Да простят мне эти слова и выражения моего самолюбия; я употребляю их, считая их истинными и не желая прикрываться ложной скромностью». Беседа с Императрицей состоялась в присутствии В.Князя, Александра Шувалова и Ивана Шувалова, прятавшегося за ширмами. Императрица дала знать, что «я напрасно говорю, будто я у неё в немилости». Она сказала: «Ты чрезвычайно горда. Ты воображаешь, что нет на свете человека умнее тебя» В. Князь при этом сказал: «Она чрезвычайно зла и чересчур много о себе думает.» « С особенным вниманием и с некоторым невольным одобрением выслушивала она мои твёрдые и умеренные ответы В.Князю, который беспрестанно заносился и почти явно говорил, что ему хочется очистить моё место, если можно посадить на него тогдашнюю свою метрессу». На этом, собственно, беседа и закончилась, а Императрица нашла способ уведомить Екатерину о повторном разговоре, но уже наедине. К Екатерине вскорости через дядю дошли отзывы Императрицы: «Ея Величество сказала, что племянник её дурак, но что В.Княгиня очень умна. Я слышала от других, что Императрица между приближёнными своими беспрестанно хвалила мои способности, прибавляя: Она любит истину и справедливость, это очень умная женщина, а племянник мой дурак». Вторая беседа с Императрицей состоялась значительно позднее. Но в одно прекрасное утро граф Воронцов долго говорил с Екатериной от имени Императрицы. «Таким образом, я могла быть уверена, что меня не вышлют, потому что меня просили даже не поминать о том». Гр. Понятовский довёл до меня, что Французский посол, Маркиз Лопиталь, очень расхваливал моё твёрдое поведение, и говорил, что такая решимость должна послужить мне в пользу». Екатерина была допущена к своим детям. Забегая вперёд, сообщаю, что, к великому сожалению, принцесса Анна позднее умерла от болезни в возрасте 1,5 лет.
Во время второй личной беседы Екатерина благодарила Императрицу за то, что она уделила ей время, императрица просила говорить ей только правду в ответах на её вопросы. Речь зашла о письмах, которые Екатерина писала фельдмаршалу Апраксину (3 письма). На этом мемуары неожиданно обрываются и заканчиваются следующей фразой: « Тогда она (Императрица – А.Л.) стала расспрашивать подробности об образе жизни В.Князя…..». Позже, к продолжению мемуаров императрица ни разу не возвращалась!
Почему Екатерина не стала продолжать мемуары своей дальнейшей жизни, наполненной великими событиями и приключениями?! Думаю, что тем, кто знает историю этой великой императрицы, вплоть до её кончины 6 ноября 1796 года, об этом не трудно догадаться!
Ноябрь 2021, Лысов А.В., Санкт - Петербург
Библиография: 1. Записки императрицы Екатерины II. В изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П.Огарёва. Лондон, 1859. Репринтное издание. М., «Наука», 1990., 278 с.