Ила Опалова
Аминь или жить в эпоху перемен
Вторая глава. Студенты
Стены аудитории были белыми и оттого казались холодными. Школьная доска, кафедра и учебные столы, иначе говоря, парты — вот и все, что было в кабинете.
Студентка второго курса Евгения Орехова кинула пакет с теплой шапкой и сумку с тетрадями на предпоследнюю парту у окна.
— Привет! — сказала она, усаживаясь, и, понизив голос, пожаловалась сидящей рядом Марине, которая придирчиво рассматривала себя в зеркальце, впаянное в крышку компактной пудры: — Прикинь, третий день в голове играет похоронный марш!
— Приветик! — на автомате отозвалась однокурсница.
Она перевела взгляд на буйство светлых кудрей на голове у Женьки. Марина всегда завидовала волосам подруги, считая, что до совершенства ей самой не хватает такой вот шевелюры, которой не страшен ни снег, ни платок, ни берет. При любых обстоятельствах и стихийных бедствиях обладательнице таких кудрей кукольная красота обеспечена. Женьке даже косметикой пользоваться не надо, правда, кожа у нее гладенькая, как розовый лепесток. От такой кожи она, Марина, тоже бы не отказалась.
— Мама в командировке в Москве, — продолжала говорить Женька. — Я изволновалась вся.
— Не поняла, — Марина посмотрела мимо Жени на передние парты, — чего ты волнуешься?
— Я же говорю, третий день в голове звучит похоронный марш. Да так широко, как наяву... Мама вчера звонила, у нее все нормально... а музыка проклятая играет и играет.
— Такое бывает, — махнула рукой Марина. — Привяжется какая-нибудь мысль, фраза или мелодия. До тошноты. Надо было включить какую-нибудь запись — и порядок!
— Включала, — расстроено сказала Женька. — Эта загробная музыка опять возвращается. У меня такое уже было. Перед смертью бабушки. Я ее так любила... Она заболела, и ко мне привязался похоронный марш... Я тогда даже «Отче наш» стала читать…
— Да ты что! — удивилась Марина. — Ты, городская девушка, знаешь молитвы? Ладно, я из деревни.
— Бабушка научила в детстве. В глубоком детстве, года в четыре. Когда я в школу пошла, все забыла. Да и бабушка уехала от нас к сыну.
Марина, отложив пудру, смотрела в сторону, перестав слушать подругу.
Женя проследила за взглядом Марины. В среднем ряду у второй парты сгрудились студенты. На столе сидел незнакомый темноглазый парень, именно вокруг него столпились одногруппники.
— Что это за тип? — спросила Женька шепотом, кивнув на незнакомца. — Новеньких вроде на втором курсе не бывает, да еще не в начале учебного года.
— Это Мраковский, — с таинственным видом прошептала Марина, — он должен быть на четвертом курсе, но уходил в армию, сейчас вернулся. И вот он у нас.
— Мраковский… Мраковский, — повторила Женя. — Его Димой звать? Дима Мраковский?
— Ты тоже слышала эту историю? — накрашенные глаза у подруги стали удивленно-круглыми.
— История? Не знаю никакой истории, — продолжала шептать Женька. — Просто когда-то (я тогда в пятом классе училась) Дима Мраковский, но наверное не этот, а другой, жил в нашем доме. В соседнем подъезде. А что за история? О чем ты? — Она нахмурила лоб.
Марина махнула рукой, и зашептала подруге в ухо:
— Его в армию родители спровадили после какой-то драки в студенческой поликлинике. Говорят, ему светил срок. А вообще, из-за него в прошлом году девочка выбросилась из окна общежития. С девятого этажа...
— Так это из-за него? Вот из-за этого?..
— Да. Ужас прямо! А что ты так пренебрежительно? Он очень даже ничего…
— Может, это и он, — задумчиво проговорила Женька, украдкой разглядывая новенького.
— Что он? — не поняла Марина.
— Жил в моем доме… На два года был меня старше.
— Раз был старше, значит, старшим и остался. По возрасту подходит, — кивнула подруга и подмигнула: — Детская дружба, то есть любовь?
Из группы юношей донеслось:
— Интересно, почему вчера не было концерта, посвященного Дню милиции? А в программке он был.
— Единственный хороший концерт, считают родители. Отец сказал, что-то случилось. Может, Брежнев заболел?
— Анекдот слышали? — спросил новенький Мраковский.
Он придал лицу серьезное выражение и понизил голос. Девушки прислушались.
— Вызывает Брежнев Андропова: — Юрий Владимирович, скажи, сколько у нас всего евреев? — Миллиона четыре, а может три, надо статистику посмотреть. — А если мы всем им разрешим уехать в Израиль, много уедут? — Думаю, миллионов двенадцать, дорогой Леонид Ильич!
Кто-то хмыкнул, кто-то фыркнул, не удержалась и Женя, уткнувшись в сложенные на парте руки, чтобы приглушить смех.
— А он артист! — сказала Марина довольно громко, достаточно, чтобы услышали ребята.
И в самом деле, некоторые оглянулись. И новенький внимательно посмотрел в ее сторону.
Прозвенел звонок, и все шумно встали на свои места.
В аудиторию вошел профессор — преподаватель истории КПСС. Он, оглядев всех через толстые линзы массивных очков, поздоровался и сообщил:
— Через неделю у нас будет коллоквиум. Тема коллоквиума — 20 съезд. Запишите вопросы. Если кто-то хочет что-то уточнить, спрашивайте сейчас. Евгения, у вас есть вопросы? — обратился он к Женьке.
Марина прижала ладошку к губам, чтобы спрятать улыбку. Она была уверена, что профессор неравнодушен к ее подруге.
Неожиданно раздался стук в дверь.
Профессор в развалку подошел к двери и распахнул ее. На пороге стояла лаборантка с кафедры всемирной истории Татьяна Семина, которую студенты звали чаще просто Таней, а то и Танькой. Она сделала шаг в аудиторию и произнесла дрогнувшим голосом:
— Леонид Ильич умер, — Таня шмыгнула носом, ее глаза отчетливо блеснули слезами.
Рядом тихо ахнула Марина. Женя развернулась и окинула взглядом лица студентов. На некоторых застыли улыбки.
«Как дураки, — подумала Женя. — Но так бывает, когда улыбаться нельзя, а рот растягивается. Странно: улыбаться нельзя, а улыбается. Хочется».
Профессор посмотрел на студентов, покачал головой и торопливо вышел из класса.
С первой парты поднялся староста Потолонин, круглый отличник, близорукий юноша с редкими волнистыми волосами, которые казались приклеенными к голове и ко лбу. Потолонин подошел к доске и сказал:
— А что ребята? Это ведь первый раз в нашей жизни. Первый раз, когда уходит глава государства.
И все сначала зашептались, а потом заговорили в полный голос.
— Интересно, кто будет вместо Брежнева? — серьезно так, раздумчиво спросил Березуев, он пришел учиться с рабфака, отслужив перед этим в армии, и относился к учебе серьезно. Сокурсники были уверены, не обсуждая между собой, что он нацелен на карьеру.
— Войны не будет?.. — задала неожиданный вопрос Рассветова, рыжая, вся в веснушках. — Говорили, Брежнев умрет, будет ядерная…
— Хуже точно не будет, — уверенно предсказала Рудицкая, серая блондинка с косой. Она всегда была категорична и время от времени требовала справедливости. — Хуже некуда. Моя мама вчера за сливочным маслом час стояла в очереди. Час! И это по талонам! И при такой зверской погоде!
— Да уж, погода мерзейшая, — сказала Марина. — Снег с дождем идет с седьмого числа. И сейчас тоже и льет, и сыплет. У меня сапоги еще на демонстрации промокли, никак просохнуть не могут. Надо новые покупать, а где их купишь?
— Ты их смажь касторовым маслом, протекать меньше будут и заблестят. Касторовое масло — лучшее средство для обуви, поверь мне, — посоветовала Зина Железнова, девушка с кудряшками вокруг лица и ямочками на щеках. Преподаватели называли ее барышней, в ней что-то осталось от царского века, милое, застенчивое и смешливое.
— На зеленом рынке можно купить финские сапоги за двести… Пересадить этих спекулянтов не могут! — фыркнула Рудицкая, ясно было, что она недовольна не только беззастенчивой спекуляцией, но и всей страной в целом.
— Рудицкая — это реинкарнация Веры Засулич, дай ей волю, всех перестреляет, — буркнула Марина Жене, — а я лучше голодом посижу и куплю нормальную обувь, но стрелять никого не пойду.
— Я тебе за сто семьдесят найду, — громко сказал Филиппов. — У тебя какой размер? Тридцать восьмой? Готовь деньги, послезавтра принесу.
— Ты лучше сразу обратись к Тане, — шепнула Женя. — Он все равно через нее все достает.
Все знали, что мама Тани Семиной, Луиза Валерьевна, работает главным бухгалтером самого крупного в городе торгового центра — «Торгового дома». И для Тани проблем не было ни в чем. Ее любили преподаватели. И хотя она была еще студенткой, причем всего лишь со второго курса, из их группы, ей предложили место лаборанта на кафедре всемирной истории.
Дверь опять открылась, и на пороге появился профессор. Все замолчали, сверля его вопросительными взглядами. Он тяжело прошел к столу, сложил свои бумаги в портфель и пошел к выходу.
Когда он был уже у самой двери, староста спохватился и, вскочив из-за стола, спросил:
— Вы уходите, а нам что делать?
— Занятия на сегодня отменяются, — устало сказал профессор. — Идите по домам. Завтра день по расписанию. А вообще в стране объявлен трехдневный траур. Всего хорошего, — он поклонился и неуместно добавил: — Хорошего дня!
Студенты оживились, повскакивали с мест, шорох сборов тетрадей и книг на короткие минуты слился с говором людей, и уже топот ног вылился в учебный коридор и потек по лестнице.
— Пойдем на кафедру всемирной истории, — предложила Женя.
— Что там делать? — сердито остановилась Марина.
— С Таней поговорим, Может она тоже домой пойдет.
— Не хочу с ней говорить. Тоже мне, захлюпала носом! Театр в чистом виде.
— Но может ей, правда, Брежнева жалко.
— Да кому его жалко? Он много пожил, надо думать, в очереди за маслом не стоял, и с обувью у него проблем не было. Хорошо и долго жил, пора и честь знать.
— Сталина тоже оплакивали, — напомнила Женя. — Мне мама рассказывала, как она рыдала, она тогда маленькая была. И все плакали: и старые, и малые.
— Сталин войну выиграл, его народ любил. Я бы тоже о нем поплакала. А про Брежнева народ анекдоты сочинял. Интересно, какая книга была бы толще: «Война и мир» Толстого или собрание анекдотов про Брежнева? — Марина вдруг ткнула пальцем в Марину и хохотнула: — Это из-за Брежнева у тебя в голове похоронный марш играл?
— Нет, — уверенно возразила Женя. — Ясно ведь, что это случайность. Совпадение. Брежнев мне не родственник. Пойдем к Тане, — миролюбивым голосом попросила она. — Ну, любит Семина Брежнева, это ее право — любить. Ты о сапогах скажешь, может, поможет, рублей за восемьдесят достанет австрийские или финские.
— Не буду я просить, — сначала уперлась Марина, но все же согласилась: — Пойдем, чего уж там! Впереди долгая зима, а я уже мерзну.
Дверь кафедры была приоткрыта. В узкую щель было видно, что в комнате, в центре, где, прижавшись друг к другу, стояли шесть столов, собрались преподаватели со всех кафедр. В коридор вылетал роем гул возбужденных голосов, от которого отскакивали отдельные фразы.
— В марте на него в Ташкенте было совершено покушение, сам слышал сообщение по радио «Свобода», — глухо донесся мужской голос. — Как он еще дожил до дня Октябрьской революции!
— Там, по слухам, имел место несчастный случай, — возразила преподавательница латыни.
— Это у нас с вами может быть несчастный случай, а у главы огромного и влиятельного государства ничего случайного быть не может! У него охрана, которая предотвращает все случайности.
Девушки увидели в щель Таню Семину, она сидела в одиночестве за столом, у стены, уткнувшись в какие-то бумажки.
Женя постучала в дверь, но ее не услышали. Она потянула ручку на себя, и дверь медленно тронулась, раздвигая обзор.
— Девочки, вы к кому? — поинтересовалась преподавательница английского языка, заметив это движение.
Все присутствующие на кафедре выжидательно замолчали, сузив свое внимание до двух оробевших студенток, стоящих в дверях.
— Простите, мы к Семиной… — ответила Женя.
Таня, подскочив на месте, торопливо вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь. Ее глаза были красными, словно она их долго перед этим терла.
— Девчонки, вы домой? — спросила она.
— Ага, пойдем с нами, — позвала Женя.
Таня достала из-под манжета блузки нежный батистовый платочек, разрисованный мелкими цветочками, и высморкалась.
— Я не могу, — виновато сказала она. — Я должна сидеть в кабинете со всеми, мой рабочий день не закончился.
— Ну, как хочешь! — сказала Женька, но осталась стоять на месте. — Слушай, у Маринки сапоги разваливаются. Может, у твоей мамы на складе завалялась пара приличных сапог тридцать восьмого размера? Скажи, что преподаватель просит.
— Ладно, спрошу, только врать не буду, — пообещала Таня. — Вечером тебе позвоню.
— Тогда мы пошли, а ты от скуки не помри!
Девушки отправились в гардероб.
— Она врать не будет! Честная какая, — бубнила по дороге Марина. — А мы, значит, плохие… Лживые, значит.
— Ну, не хочет обманывать, ее право, — успокаивала подругу Женька.
— Я терпеть таких не могу! — продолжила ворчать Маринка. — У нее все есть. Все! С золотой ложкой во рту родилась, в батистовой рубашке. У нее даже платок для сморкания необыкновенный, французский, наверное. Я такого еще не видела. Таким платочком можно слезки вытирать. Эффектно получается… Еще лучше обмахиваться так, устало, — она изобразила вальяжное движение рукой и смешливо хмыкнула. — А сережки бриллиантовые заметила?
— Это бриллиантовые? — удивилась Женька, дав себе обещание разглядеть бриллианты на следующий день.
— А ты думала, дочка главного бухгалтера крупнейшего в городе торгового центра носит позолоченные сережки со стеклом за пять копеек? — насмешливо спросила Марина.
— Да я как-то в бриллиантах…
— Знаю: как свинья в апельсинах, — весело закончила подруга.
Они вышли из здания. На крыльце у входа физрук и старшекурсники устанавливали большой портрет умершего генсека. Портрет был в черной окантовке. Рядом стояла корзина с красными гвоздиками. Ветер нес мокрые хлопья снега, бросая их на стену, на портрет. Серые кляксы прилипали к строгому лицу Брежнева и, растаивая, медленно стекали крупными, уже прозрачными слезами. Снег тяжело падал и на алые пятна цветов.
— Смотри, Мраковский! — протянув в сторону высокой фигуры руку, Марина нетерпеливо потрясла ладонью. — Давай догоним. Есть повод: ты детство вспомнишь. А я познакомлюсь с ним теснее.
Глаза у нее загорелись, а Женька почувствовала, что щекам стало жарко.
— Я ошиблась, — смешалась она. — У того моего соседа была другая фамилия: Краковский.
— Ну, пусть так! — пожала плечами Марина, но Женя поняла, что та не поверила. — Какая разница? Был бы предлог! Этот Мраковский, кстати, очень даже ничего выглядит. И одевается в фирму. Стильно. Давай, я назову себя бывшей соседкой. Он тебя, наверное, не помнит. В каком доме ты жила? Или живешь там до сих пор?
— Я жила в соседнем городке Угольске. Мы переехали сюда, когда я перешла в девятый класс. Маме здесь работу предложили. Но это точно не тот мальчик.
— Ладно, побежали! Я скажу, что приезжала в Угольск к родственникам и его запомнила, — и Марина, потянув Женьку за руку, устремилась к фигуре нового однокурсника. — Димочка! — воскликнула она на ходу. — Мы даже и не познакомились!
Мраковский, остановившись, с недоумением обернулся.
Марина, уже поравнявшись с ним, продолжала говорить с вкрадчивой интонацией:
— Как тебе стены нашего университета? Не потускнели?
— Ярче стали! — усмехнулся Мраковский. — Такие красавицы учатся! Ладно, девочки, я на такси. Вы в какую сторону?
— На автовокзал. Нам в Угольск, там родственники живут, надо навестить, — не растерялась Марина.
— Жаль, я — в другую сторону, — сказал он, поднимая руку, чтобы остановить машину.
— Вот дрянь! — процедила Марина, глядя вслед отъезжающим «жигулям». — Сейчас я не сомневаюсь, что это твой бывший сосед. Не случайно, ты о нем говорить не хочешь.