Последнего петуха пришлось зарезать ещё две недели назад. Но я не нуждался в том, чтобы меня будили, и по привычке проснулся до рассвета. В оконном проёме сквозь старую ткань брезжила предрассветная синева. Спина ныла от жёсткой лавки, но на холодном земляном полу я бы вовсе не сомкнул глаз.
Дети ещё спали, мерно посапывая в унисон. Поднявшись, я подошёл к жене и потрогал её лоб. Горячий. У Моники третий день не спадал жар. Раньше она сама лечила меня своими снадобьями, а теперь лежала здесь в мучительном напряжении, иссохшая, словно съёжившаяся, с тонкими подрагивающими в забытьи губами, и я не мог ей помочь, и был близок к отчаянию, и не знал, что могу сделать, кроме как надеяться на помощь Всевышнего и её покровительницы, святой Моники, чьи именины мы когда-то непременно отмечали в этот день ужином из сладкой репы. Помолившись обоим, я спешно оделся и вышел на улицу.
Настала пора уборки урожая, но мне вновь нужно было с самого утра отправляться на угодья сеньора Бартоломео. Тот не терпел опозданий и мог сурово наказать за сию провинность. Я старался не искушать судьбу и являться одним из первых, но сегодня уже издали услышал крики. Подойдя ближе, я увидел картину экзекуции. Привязанного к столбу, моего брата Марко нещадно хлестал плетью один из слуг сеньора. Не помня себя от ужаса, я кинулся к нему, чтобы освободить, и потерял сознание от тяжёлого удара по голове.
Очнулся я в сыром и тёмном подвале. Руки и ноги были связаны. Рядом лежал обессиленный Марко. Брат едва мог говорить. Оказалось, что он среди ночи попытался пробраться в амбар сеньора, чтобы украсть горсть зерна для голодающей семьи. Его застали на месте преступления. Расправа не заставила себя ждать. К тому моменту, когда я пришёл, его били уже час.
Мы долго лежали и ждали, что будет дальше. Казалось, прошла целая вечность. Наконец за нами пришёл, пошатываясь, вечно угрюмый Родрик, начальник стражи сеньора, сегодня особенно злой из-за поступка Марко. Родрик развязал нам руки и вывел нас из темницы. Он приказал мне немедленно идти домой, не оборачиваясь. Было страшно, но я утешал себя тем, что закон запрещал убивать крестьян. По крайней мере, брата оставили бы в живых.
Солнце лениво клонилось к закату. Я отправился домой, думая о брате и жене. И о том, что нужно использовать остаток дня для работы в огороде. Ведь завтра мне опять работать на сеньора Бартоломео. И послезавтра.
Когда я приблизился к дому, мне навстречу выбежали заплаканные дочери, и моя душа словно сорвалась с тонкой нити и рухнула в бездну вместе со всей моей жизнью. Я вбежал внутрь. Моника лежала в том же месте и той же позе, но совершенно расслабленная и будто просветлевшая в необыкновенной лёгкости. Жар спал. Теперь она всегда будет холодна, моя Моника.