VIII
А год спустя случилось то, чего не мог предсказать никакой Нострадамус и тем более, ни один из нас, граждан СССР – Красная империя рухнула. Последовал «парад планет», каждая из бывших советских республик декларировала свою суверенность. Под лозунгом «Грузия для грузин» к власти в Грузии пришел Звиад Гамсахурдиа. Для начала обозвал «дикарями» абхазов и осетин, спровоцировав их провозгласить свои автономии независимыми. Параллельно бывший диссидент, борец против совкового единомыслия, объявил охоту на всех с ним несогласных в масштабах страны, нарекая «агентами Кремля», предавая анафеме и отправляя в тюрьмы. Экономика нового «отца нации» мало интересовала, так что с обретением свободы взамен «сладкой жизни», получили мы все по полной.
Вмиг исчезли из нашего быта электричество, газ, а заодно с ними и работа в обычном понимании данного слова. В 6 утра выстраивались длинные очереди у хлебозаводов за буханкой хлеба. Недовольство в народе росло, как и противоречия в самой партии власти. Взбунтовались части президентской гвардии и бойцы отрядов «Мхедриони». Началось вооруженное противостояние, и Гамсахурдиа, продержавшийся в президентском кресле чуть больше года, сгинул в прошлое. Власть перешла к триумвирату – экс-премьеру правительства Тенгизу Сигуа, главе мхедрионовцев Джабе Иоселиани, командиру гвардейцев Тенгизу Китовани. Они то и решили, что для управления полуживой страной лучше всего пригласить экс-министра иностранных дел СССР, Эдуарда Шеварднадзе, оставшегося в России не у дел. Так и сделали.
На дворе лето 92-го. Звонит телефон, снимаю трубку и…
– Привет! – слышу вроде знакомый по Аугсбургу голос. – Это я, Борис. Я в Москве, хочу прилететь к тебе. Можно?
Русский язык теперь у него почти совершенный.
– Что за вопрос? – отвечаю. – Конечно! Только билет бери на дневной рейс. Ночью здесь небезопасно.
– Знаю. Билет у меня в кармане, на завтрашнее утро.
Описать картину нашего бытия того времени можно кратко. Зураб, друг с детства, оставался директором научно-исследовательского института, который ничего не исследовал, я руководил студией документальных фильмов, которая ничего не снимала. Зарплата у каждого в переводе на у.е. – около десяти долларов в месяц. Хотя у Зураба была директорская «Волга», но денег на бензин не всегда хватало. Но на сей раз они у нас были, и мы двинули в аэропорт.
Борис появился с чемоданом и сумкой, обмотанной по периметру лентой скотча. Он не изменился, разве чуть повзрослел – высокий, худой, улыбающийся. Рассказал, что в МГУ его не взяли, предложив пройти подготовительный курс языка. Он подумал и выбрал школу переводчиков. Теперь же работает на две немецкие газеты, посылая им материалы о разных событиях в странах бывшего СССР. Учеба на факультете журналистики для этого ему не понадобилась, писать он умеет.
А дома уже, вызволив из липких объятий скотча свою сумку, он выдал нам ее содержимое: консервы, колбасы, сыры, печенья, сахар и шоколад. Килограммов на десять и все это нам в подарок. Мы с Зурабом онемели.
Картина нашего жития его не удивила, она была такой же, как и во всех постсоветских странах – полуголодный народ и сонм политических партий, каждая из которых обещала простому люду райскую жизнь. Мы водили его по городу, показывая достопримечательности и приобщая к будничной жизни горожан, основным занятием которых было греться на солнце. Он прислушивался к новому для него языку, повторяя отдельные слова, и спустя пару дней знал грузинский уже на уровне среднеклассника. Интересовали его странноватые фигуры политики, невесть откуда пришедшие в нее. Попасть к ним иностранцу было несложно, мы заходили в офисы партий, объясняли, что немецкий журналист хотел бы взять интервью у главного, и все они принимали Бориса, а прощались чуть ли не с объятиями. Он подружился даже с теми, которых мы с Зурабом не знали.
Спросил раз: а можно ли получить аудиенцию у Шеварднадзе? Тот возглавлял правительственный орган – Госсовет, а приятель мой служил его пресс-секретарем. Я позвонил ему, он ответил, что постарается. И постарался. А потом мне рассказал, что Борис, войдя к Шеварднадзе, сказал ему на грузинском: «Господин Эдуард! Немецкий народ никогда не забудет того, что Вы для него сделали, разрушив Берлинскую стену. Спасибо Вам большое». Шеварднадзе обомлел и вместо отведенных на разговор 15-ти минут провел в компании Бориса около получаса.
Обычно, после таких его встреч, мы отправлялись в какой-нибудь садик, где было малолюдно и тихо, он доставал из кейса портативную печатную машинку, листки бумаги и настукивал на них тексты своих впечатлений, писал о том, что увидел и услышал. Потом мы шли в Главпочтамт, оттуда он факсом отправлял готовые статьи в свои немецкие газеты.
Рассказал, что в Москве чуть приобщился к имени человека, в честь которого мать его назвала. Побывал в Лаврушенском переулке, в квартире Пастернака и был на его могиле в Переделкино. Узнал, что Пастернак любил и переводил грузинских поэтов, а Грузию считал своей второй родиной. Спросил, не знакомы ли мы с Нитой Табидзе, дочерью поэта Тициана Табидзе?
Конечно же, мы были знакомы. Это была необыкновенная женщина – приветливая, добрая, улыбчивая, с чистой и яркой аурой некоего осязаемого волшебства, притягивающего к себе всех. Тех, кто знал ее много лет и каждого, кто видел ее впервые.
До визита к ней, кое-что Борису мы разъяснили.
Тициан Табидзе и Паоло Яшвили были друзьями Пастернака. Дружили семьями. Паоло и Тициан писали замечательные стихи, иногда, правда, разбавляя их просоветскими одами, иначе попали бы под запрет. Потому и особых проблем с властями не имели. Но пришло время «великого террора» и в июле 37-го Яшвили вызвали в НКВД. Предложили написать донос на Табидзе, что он, якобы, иностранный агент. Естественно, Яшвили делать этого не стал. Но, поняв, какие будут последствия, пошел домой, взял ружье, направился в Союз писателей, где как раз проходило собрание с осуждением «литературного попутничества», поднялся на верхний этаж и выстрелил себе в сердце. Потом вызывали в НКВД и Табидзе, посоветовали написать про Яшвили, что тот был американским шпионом. Конечно же, и Табидзе этого не сделал. Сказал: «Вы в своем уме? Мы с ним как братья были». Этими словами и решил свою участь. Его арестовали и расстреляли.
Обитала Нита в доме-музее своего отца. Мужа ее уже не было в живых, сын с женой жили отдельно, как и замужняя младшая дочь. Двери квартиры днем всегда оставались открытыми, смеясь, Нита говорила, что воришкам нечего здесь красть. Но для приличия мы все же постучали, прежде чем войти. Она нам обрадовалась, как и всем, кто к ней заглядывал. Мы познакомили ее с Борисом, а он поведал, как и в честь кого его нарекли. Нита с интересом его выслушала и сказала:
– Поцелуй за меня свою маму. Это лучшее на свете имя. Когда отца арестовали, единственный, от кого мы получили слова сочувствия, был Борис Пастернак. Он прислал телеграмму: «У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?» Все семьи, которых коснулись репрессии, становились как бы «неприкасаемыми», люди боялись общаться с ними, чтобы не навлечь беду и на себя. Их можно было понять. Хотя у меня оставалось несколько друзей и подруг, да и муж не побоялся на мне жениться. А до своего ареста папа, раз приобнял меня и сказал: «Детка, знай, что в нашей жизни должно случиться очень плохое, но пусть это тебя не пугает. Скоро, может быть, ни меня, ни мамы долго не будет. Ты останешься одна. Но как бы меня ни клеймили, чтобы ни делали, ты ни на кого не обижайся. Придет время, и все попросят у тебя прощения». Так потом и вышло. Когда умер Сталин, к нам сразу же потянулись все, кого мы годами не видели. Приходили даже те, которые писали про папу гадости. И просили простить.
Чуть помолчала и продолжила:
– А Борис Леонидович оставался таким же, каким был всегда. В роковом для нас 37-ом, власти пригласили его на празднества Шота Руставели, великого нашего поэта. Он отказался, впоследствии написав: «Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там уже не было Паоло и Тициана?» Приехал лишь в 45-ом на юбилей любимого им лирика прошлого века – Николоза Бараташвили. И взял на торжественный вечер мою маму. Со дня гибели папы это было ее первое появление на публике. Те две недели, которые Пастернак провел здесь, были отдушиной в нашей не особо радостной жизни, жил он в гостинице, днем работал – переводил грузинских поэтов по заказу издательства, а ближе к вечеру, отказавшись от других приглашений, шел к нам. Много рассказывал, читал стихи – свои, бараташвилевские и папины в своем переводе. Поделился с нами и тем, что задумал – написать роман, хотя тогда он еще не знал, как его назовет. Чуть не прослезился от прощального подарка мамы – пачки хорошей белой бумаги, остававшейся после папы. Уехал, а пару недель спустя к нам пришел человек из издательства с бумажкой и сказал маме: «Распишитесь в ведомости и получите деньги». Мама удивилась: «За что?» Оказалось, что заключая договор на переводы, Борис Леонидович вписал туда, что часть его гонорара должна отойти моей матери. Мама отправила Пастернаку письмо с благодарностью. Он ответил: «Не стоит того, дорогая Нина. А роман я начал писать с Вашей легкой руки, толчком к нему послужила подаренная Вами Тицианова бумага…»
Видишь, как тесен мир. Моя мама хотя и косвенно, но причастна к книге, которая помогла твоей маме выбрать имя тебе. Выходит, что мы с тобой почти что родственники. Улыбнулась своей светлой улыбкой, встала, подошла к Борису, погладила по голове и поцеловала в лоб. Борис был ошарашен.
Напоила нас чаем, а когда, попрощавшись, мы вышли на улицу, он сказал:
– Какой ужас. Прямо как было у нас при нацистах. Через какой ад прошли люди. И некоторые оставались при этом людьми. А Нита – это просто чудо!
Борис улетел, но через месяц вернулся – началась война в Абхазии. Встречался с разными людьми во власти, выясняя – как и зачем? Так и не выяснил. А прилетел он снова с большой сумкой и разделил содержимое ее уже на троих – меня, Зураба и Ниты. Так появлялся он во все времена года в течение пяти лет, всякий раз одаривая нас очередным набором «гуманитарной помощи».
Разве забудешь такое?!
А потом Борис вернулся в Германию, позвали в журнал «Focus», где он поработал несколько лет. А после тот же журнал открыл ему корреспондентский пункт в Москве, и он снова по нескольку раз в году прилетал к нам. Правда, к тому времени жизнь у нас наладилась – Зураб стал депутатом парламента, меня же взяли в самую крутую на то время телекомпанию, делать документальное кино. И мы просили Бориса не возить нам больше никаких подарков, разве, что для Ниты.
Он оставался в России, но после прихода к власти Путина, страна, которую он полюбил, с каждым годом нравилась ему все меньше. И он писал о том, что видел и понимал: что насаждаемый властями «патриотизм» лишь лицемерие казнокрадов, отправляющих своих домочадцев подальше от родины – жить и учиться в страны, к презрению образа жизни которых призывали остальных россиян. Писал о переделе дружками Путина «национального достояния» – нефте-газовой отрасли в свою собственность. О запретах, которыми власть кастрировала независимые СМИ, создавая «фабрики лжи» – подконтрольные себе теле каналы. О попирании свободы слова и ущемлении прав рядовых граждан, об отсутствие справедливого суда, шпиономании и охоте на ведьм, о заказных убийствах политических оппонентов. И делал вывод, что «особый путь» путинского режима – вернуть страну в мрачные сталинские времена. «Терпели» Бориса в России несколько лет, а потом недвусмысленно намекнули, что пора ему возвращаться на родину, не то всякое может случиться…
Борис издал на немецком пять книг про Россию, ставшими политическими бестселлерами и переведенными на другие языки. Получил за них три престижные премии. Жил в Берлине, написал новую книжку, постоянно выступал в прессе. У него была своя программа «ПО-RUССКИ с немецким акцентом» на телеканале OstWest.
Но и на родине Борис столкнулся с рядом проблем, которые навели его на определенные мысли. В интервью для Радио «Свобода» Борис озвучил их:
«Вернувшись из России, я испытал шок. Смотрю по сторонам и не могу поверить своим глазам. Я не понимаю, что случилось с Германией. Я вернулся в чужую страну. Раньше я изводил своих российских знакомых рассказами о том, как свободно, комфортно и безопасно чувствовал себя в Германии. А сегодня не проходит и дня, чтобы внутри меня не рухнул какой-нибудь маленький мир.
Мой диагноз горький, но однозначный: Здесь меня как бы вновь преследует Москва с ее мрачным дежа-вю. Любая критика в отношении правительства воспринимается как проявление «фашизма», особенно когда речь идет о мигрантах, о критике ислама. А проблема в том, что если ее замалчивать, то она только растет. Я не думал, что увижу это в Германии в 21-м веке.
Я мечтаю о том, чтобы играющие во властный покер не стравливали людей друг с другом и не дегуманизировали политических оппонентов.
Я мечтаю о том, чтобы люди снова могли открыто говорить о своих страхах и заботах, высказывать обиды и проблемы, не опасаясь быть за это опороченными и не боясь за свое существование.
Я мечтаю о том, чтобы были возможны объективные дискуссии на темы, которые волнуют многих: безопасность, иммиграция, ислам, европолитика, взаимоотношения между полами, окружающая среда и климат.
Я мечтаю о монетарной политике, которая не будет опираться на печатание денег, но будет давать людям уверенность в их сбережениях, а не ощущение тихой экспроприации.
Я мечтаю об общественно-правовых СМИ, в которых равное место занимают очень разные взгляды и точки зрения, в том числе консервативные и либеральные.
Вот почему я не позволю лишить меня моей мечты. Мечты о том, что политика в этой стране вернется на путь разума, и тон будут задавать не громкоговорители идеологов, укрывшихся в высоких башнях из слоновой кости, и не идеологи из телевышек, а те, кто каждый день заботится о том, чтобы наша жизнь функционировала должным образом.
Но поскольку одни лишь мечты не помогают, у меня тоже есть благое намерение: говорить, не боясь. Не позволять затыкать мне рот…»
И Борис это делает, несмотря не всевозможные препоны, создаваемые ему властными структурами. Отойдя в сторону от официальных СМИ и став простым блогером, служит честной журналистике, неся в ней правду, какой она есть. На своем канале в YouTube у него уже 360 тысяч подписчиков. Но это пока…
Такая вот история гимназиста из Аугсбурга, с которым мы дружны уже более 30-ти лет. Борис Райтшустер – самый любимый мною иностранец. И я дружбой этой горжусь.
Окончание: http://proza.ru/2021/10/27/986