«Алина, сжальтесь надо мною…»
В тот вечер в Тригорском Пушкин задержался дольше обычного. Напольные часы пробили половину одиннадцатого, вернее, прохрипели – сухо, натужно. Оно и понятно: сколько можно бежать по одному и тому же кругу, то и дело напоминая домочадцам и их гостям о быстротекущем времени? А они его словно не замечают. И не так ли он несется по своему ссыльному кругу, раз за разом напоминая друзьям, что пора бы разорвать этот круг и вернуть его, Пушкина, в Петербург, где у него столько дел, а они как не слышат…
Одна отдушина – Тригорское, семейство Осиповых-Вульф или Вульф-Осиповых, если следовать очередности замужества хозяйки Прасковьи Александровны: Вульф, потом – Осипова. К несчастью, мужья ее один за другим ушли в мир иной, оставив ей свои фамилии и восьмерых детей. Всем им Прасковья Александровна, женщина сильная и властная, обеспечила достойное домашнее образование и самолично управляла большим имением.
Просторное подворье, пруд, банька, где Пушкин некоторое время скрывался, сбежав из Михайловского после ссоры с отцом (тот согласился на надзор за ним: с кем общается, с кем переписывается). Ссора та была дикая. «Он бил меня, хотел бить, замахнулся, мог прибить!» – кричал отец. Кричал, естественно, на французском, но дворня-то поняла: молодой барин чем-то сильно обидел старого. На самом деле ничего такого «бил, хотел быть» не было, но дойди дело до суда, конечно же, поверили бы старому барину. А за такое (сын поднял руку на отца) – точно Сибирь.
В отчаянии Пушкин написал письмо псковскому губернатору Б.А. Адеркасу с просьбой ходатайствовать перед его императорским величеством о заключении его, Пушкина, в крепость.
Слава богу, то письмо до губернатора не дошло. Мудрая Прасковья Александровна, видя в каком Пушкин состоянии (на грани срыва), велела кучеру, взявшемуся доставить письмо в канцелярию губернатора, по возвращении из Пскова доложить, что адресата на месте не оказалось. Более того, обратилась к Жуковскому, хотя прежде в переписке с ним не состояла, с одной-единственной просьбой: успокоить, образумить Пушкина, дабы он не натворил новых глупостей. Глупостей, известно каких: бежать за границу.
Впрочем, и сам Пушкин написал Жуковскому, своему старшему товарищу (разница в возрасте 16 лет): «Спаси меня, милый Василий Андреевич. Еще раз спаси». Еще раз – потому что четыре года назад Жуковский уже вступался за него, призвав на помощь известных писателей, сановников. В итоге Сибирь от Пушкина удалось отвести, куда намеревался упечь его царь Александр за «возмутительные стихи, которыми он заполонил Россию». Отделался тогда коллежский секретарь Александр Пушкин в общем-то легко: командировкой в Екатеринослав, в канцелярию добрейшего генерала Инзова.
Спасать еще раз Пушкина Жуковский не стал и на его письмо о ссоре с отцом ответил весьма уклончиво: «Не знаю, кого из вас винить, и вообще все – шелуха жизни, сосредоточься всецело на поэзии». И уже совсем неожиданное: «По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».
«К черту первое место, если я в неволе!» – бесился Пушкин.
Сад, парк и главный дом, длинный одноэтажный – бывшая суконная фабрика (прежний барский дом сгорел). Фабричное здание основательно переделали, и засияло оно на высоком берегу Сороти рядами частых окон, – летом все они были настежь, и довольно было перешагнуть через любое из них, чтобы оказаться в гостиной, столовой или в классной комнате, что Пушкин и проделывал под восторженные возгласы барышень.
Но как же первое время они раздражали его! «Твои тригорские приятельницы, – писал он сестре Ольге, – несносные дуры». Понятно, после Одессы – театр, казино, ресторации (этакий южный Петербург) они показались ему ужасными провинциалками. Но мало-помалу свыкся с их деревенской простотой, неуклюжими манерами («Ах мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно».) и даже находил в этом некое очарование.
Досталось и хозяйке: «…в качестве единственного развлечения часто вижусь с одной старушкой соседкой и слушаю ее патриархальные разговоры», – писал он своему другу Петру Вяземскому. Старушка? В 43-то года!
Что поделать, любил острое словцо. И сколько уже разметал слов-стрел в друзей и недругов, причем нисколько о том не сожалея. Что уж выскочило, то выскочило. И извини, дорогой Жуковский, никак не получается следовать твоему совету: перестать быть эпиграммой и стать поэмой. Поэмы еще будут, но и без эпиграммы – никак. Вот взял и окрестил своего, теперь уже бывшего шефа Воронцова полугероем, полуневеждой*.
Еще и упрекал Жуковского за то, что тот увековечил Воронцова в своей поэме «Певец во стане русских воинов», посвященной Бородину…
-----------------
*«Полугерой, полуневежда, / К тому ж еще полуподлец!../Но тут, однако ж, есть надежда, / Что полный будет, наконец». Первоначальный вариант эпиграммы, разошедшейся в списках.
Стихли аккорды. Александра (Алина по-домашнему) осторожно опустила крышку фортепиано, закрыла нотную тетрадь.
Голос у нее низкий, волнующий, и романс на его же слова «Не пой, красавица, при мне…» исполнила она, конечно же, для него, игриво поглядывая в его сторону и как бы давая понять ему, что определенно догадывается, о чем он сейчас думает, что вспоминает. А он лишь улыбался, тормоша курчавый бакенбард.
– Браво! – припал к ее эстетической ручке. – Алина, сжальтесь надо мною.
Свеча тревожно затрепетала, качнулась к Пушкину, к Алине, опять к Пушкину. Да, это ей год назад он написал:
Я вас люблю – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь.
………………………………….
Алина! Сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви:
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Она тогда притворилась. Но лишь ненадолго, потому как сердце ее уже было занято другим, о чем Пушкин, конечно же, знал. Отсюда его «я бешусь». Стихи он назвал «Признание» – куда как откровенно! Не публиковал их и уж тем более не заносил в альбом Алины. В девичий альбом обычно записывают короткие стишки, экспромты, здесь же целое послание. Так что о существовании «Признания» в Тригорском и за его пределами никто не знал. Оно так и осталось тайной двоих.
Ах, Алина, ах, Александра! Стройная, черноглазая, она выгодно отличалась от сводных своих сестер – низкорослых, белокурых. (Александра – падчерица Прасковьи Александровны – дочь второго ее мужа). Лицо, плечи – все дышало свежей юностью.
А те стихи ему самому понравились, что с ним редко бывало. Да, шутливые. Вернее, горько-шутливые: тут и досада (юная красотка предметом своих воздыханий избрала другого), и ноющее чувство несостоявшейся любви. Он потом не раз уже другим женщинам будет повторять: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!»
– И мне, и мне, – бросилась к Пушкину Зизи, протягивая совсем еще детские ручки. – И мне поцеловать.
– Зизи! – негромко одернула ее Прасковья Александровна.
Зизи – опять-таки по-домашнему, на самом деле – Евпраксия. Удивительно, но в доме (при всей строгости маман) все ей прощалось: и шумливость, и некоторая фамильярность по отношению к Пушкину. Она одна запросто могла называть его Сашей, как бы подчеркивая тем самым свое предпочтительное право на него, что, конечно же, вызывало у окружающих улыбку.
Легкая, подвижная. А с каким удовольствием варила жженку (смесь рома, сахара, лимона и пряностей) и потом важно, разливала ее серебряным черпаком с длинной ручкой по чашам, не преминув пококетничать с мужчинами. Это когда приезжал на каникулы ее двоюродный брат Алексей Вульф, студент Дерптского университета (тот самый, что так растревожил сердце Алины) со своим сокурсником, поэтом Николаем Языковым. Тут же посылали за Пушкиным. Игры, танцы (прямо в саду) и флирт, флирт…
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы.
Мы же – то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
А потом приехала Анна Керн.
Лучше бы она не приезжала…
Совсем другой была старшая сестра Зизи Анна Вульф – тихая, молчаливая. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой…» Вроде этого. Однако же Пушкин недоумевал, почему Анну считали прототипом его Татьяны. Татьяна или Таня, как он иногда называл ее в письмах к друзьям, появилась на страницах романа еще там, на юге, задолго до высылки его в Михайловское. Нет, никакая Анна не Татьяна: чрезмерно обидчива, плаксива. Да и возраст – 25 лет. Его же Татьяне всего 17.
Кстати, замуж Анна так и не выйдет, в чем будет винить маман, которая чересчур уж ревностно оберегала ее сердечный покой. Да и за кого замуж-то? За Рокотова? Богатого соседа пустобола. (Тот самый Рокотов, которому Пушкин, остро нуждаясь в деньгах, предложил купить одесскую коляску, но сделка так и не состоялась, то ли из-за того, что Пушкин не смог перегнать ее, – свободных лошадей не оказалось, то ли Рокотов передумал: ни к чему, мол, ему еще одна коляска, пусть и одесская.) Рокотова Прасковья Александровна на дух не переносила. За одно уже только, что отвратительно говорил по-французски. А так за кого? Гусары в эту глухомань не заглядывали, в Петербург, в Псков на балы Анну не вывозили. Пушкин же больше по привычке слегка поволочился за ней и остыл, продолжая покалывать ее:
Нет ни в чем вам благодати;
С счастием у вас разлад:
И красивы вы некстати,
И умны вы невпопад.
Будешь тут неплаксивой.
Анны вот уже год как нет в Тригорском. Маман, видя, что та не на шутку «заболела» Пушкиным, быстренько убрала ее в Малинники – другое свое имение, что в Тверской губернии. «Если бы вы знали, как я печальна! – писала Анна Пушкину. – Я, право, думаю, как и А.К. (Анна Керн), что она одна хочет одержать над вами победу и что из ревности оставляет меня здесь… Я страшно зла на мою мать; вот ведь какая женщина!»
Заяц спас!
– Однако зябко, – Прасковья Александровна плотнее закуталась в шаль. – Зизи, прикрой окошко. Чай не лето. И вообще, барышни, оставьте нас с Александром Сергеевичем.
Те, прошелестев платьями, проследовали в свои комнаты. Прасковья Александровна проводила их долгим взглядом:
– А младшенькая-то на глазах хорошеет. Как вы думаете, Александр Сергеевич, она будет счастлива?
– Несомненно, сударыня. Зизи – дитя живое, воздушное.
– Егоза!
Пушкин улыбнулся: егозой его в лицее называли. Да и сам он общее поздравление лицейскому инспектору по случаю Пасхи подписал «Егоза Пушкин».
Судьба же Зизи действительно сложится счастливо. Она удачно выйдет замуж, станет графиней, родит одиннадцать (!) детей и проживет в любви и достатке долгую жизнь. Раздобреет, правда, изрядно. Вся в маман…
– Что Жуковский? – спросила Прасковья Александровна.
Пушкин присел поближе, привычно отмечая про себя ее мягкие шелковистые волосы, пышные формы.
– На водах в Европе. Лечится.
– Это я знаю. Что пишет?
– Сударыня, последнее письмо от него я получил еще в апреле: «В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу». Каково? Советует провести лето в деревне и не напоминать о себе.
Прасковья Александровна поправила шаль:
– Василий Андреевич человек умный, осторожный.
– А Вяземский? Сиди смирно и пиши, пиши… Сговорились, что ли?
– Так ведь время какое, друг мой. Сами видите.
Пушкин нервно поерзал на стуле:
– Но к заговорщикам я никакого отношения не имел и не имею. Жуковский и Вяземский знают это, а поди же: «В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои». Ну и что? Мало ли у кого могут быть мои стихи. Их переписывают, они ходят по рукам. Я знать не знаю, какие это стихи. Может, и не мои, а приписываемые мне. Такое уже было...
Некоторое время помолчали, понимая, что думают об одном и том же.
– Господи, прости их души грешные! – Прасковья Александровна перекрестилась. – Дети глупые.
Пушкин не унимался:
– Но мне надо в Петербург. Я не могу вести свои издательские дела. Цензоры режут, редакторы врут, – вскочил, прошелся взад-вперед. – Мне следует быть там.
– Не горячитесь, Александр Сергеевич. Всему свое время. Прошение новому царю вы подали.
– Вяземский, однако, находит его холодным и сухим. Но иначе и быть невозможно. Благо написано.
– Будем надеяться, что все разрешится. Лучше скажите, как продвигается ваш «Онегин»?
Пушкин оживился:
– «Онегин» растет. Начал пятую песнь. Правда, четвертую еще не закончил. Так у меня бывает: хватаюсь за новое, не завершив предыдущее. Зато написал «Бориса».
– Стоящая вещь. Вы читали мне.
– Стоящая… Такого в русской литературе еще не было. Историческая драма. О царе Борисе и Гришке Отрепьеве, – и уже торжественно-артистически, – писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Вороничи, – хлопнул в ладоши: – Ай да Пушкин, ай да сукин сын!
Прасковья Александровна улыбнулась:
– Узнаю Пушкина.
– Ну вот, – вернулся на место. – Жуковский пишет: создай нечто большое, значительное, легче будет ходатайствовать о тебе. Я написал и большое и значительное. И что же? Укатил в Европу. Вяземский отсиживается в Ревеле. Разбежались кто куда.
– И все же про Онегина. Не знаете, как с ним быть?
– Если честно, не знаю. Примкнуть его к декабристам? Но какой из него декабрист? Сибарит. Да и опасно теперь. Отправить в путешествие?
– Как Байрон своего Дон Гуана?
– Своего Чайльд Гарольда. В конце концов, не женить же его на Татьяне, как того многие хотели бы. Смешно и глупо. И слишком ожидаемо.
– Но, согласитесь, и дуэль Онегина с Ленским тоже смешна и глупа. И настолько же предсказуема.
– Ах, Прасковья Александровна, какой же нынешний роман без дуэли?
– Но не для Пушкина.
– Сударыня, я сам не раз стоял под дулом пистолета и хорошо знаю, что такое защищать свою честь. В данном же случае – честь женщины.
Прасковья Александровна пристально посмотрела на него. Бог весть, о чем подумала. Возможно, о старшей дочери Анне, которую насильно увезла в Малинники, подальше от Пушкина, и которая наверняка состоит с ним в переписке.
Видела бы она те письма. В них столько искренности, боли, горечи, какими только могут быть письма влюбленной женщины. Он же отвечал ей нехотя, со свойственной ему игривостью и дерзостью: «…подруги ваши столь же пусты и столь же болтливы, как и вы сами». Показушно ревновал, доставляя тем самым ей несчастье опровергать пустые сплетни. Поучал: «Не растрепывайте височков: у вас, к несчастью, круглое лицо». Просто ерничал: «Скоро ли выходите замуж? Нашли ли уланов?» А ей не нужны были ни кузены, ни уланы. Ей нужен был он.
Он знал это и, тем не менее, продолжал подшучивать. Правда, одна ее фраза резанула его: «…вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете». И сейчас, поглядывая на примолкшую Прасковью Александровну, вдруг, холодея, осознал, что, видимо, никогда больше таких писем не получит и таких слов не услышит. Если вообще кто-то его полюбит…
– Александр, примиритесь с отцом.
Пушкин поморщился:
– Этому не бывать! Он даже Левушке запретил со мной общаться. За два года, что я здесь, Левушка так и не навестил меня. Были Пущин, Дельвиг. А братец не приехал. Понятно, отец запретил. Словно я прокаженный какой. C-est un tour de force!* Это он должен просить у меня прощения. Но если бы даже решил это сделать, я скорее выпрыгнул бы в окно, чем дал ему прощение.
– Матушка ваша, Надежда Осиповна, очень переживает. Всячески готова помочь вам.
– Уже помогла. Кто просил ее писать теперь уже покойному императору Александру относительно моего аневризма?** И что? Предложили лечение в Пскове. Да до Пскова я и сам добрался бы, мне нужно было за границу. Я не жалуюсь на мать, она думала сделать мне лучше, и не ее вина, если она обманулась. Но вот мои друзья – те сделали именно то, что я заклинал их не делать. Что за страсть – принимать меня за дурака и повергать в беду, которую я предвидел и на которую им же указывал? О господи, освободи меня от моих друзей! Я не понимаю Вяземского. Он не привязан. Как он может оставаться в России? Если новый царь даст мне свободу, то я и месяца не останусь. Ненавижу святую Русь!
-----------------------------------
*Это чудовищно! (фр.)
** Тогдашнее правописание и произношение, по нынешним нормам русского языка – аневризма (выпячивание стенок кровеносных сосудов – артерии или вены).
– Ну вот еще…
– Извините, – взглянул на часы, – мне пора.
Она тоже поднялась:
– Может, яблочек моченых? Или баночку крыжовника?
– Нет-нет, спасибо, – расцеловал ее в надушенные щеки. – В другой раз.
В прихожей мельком взглянул в зеркало: «Лоб-то оголяется. Неужто буду лысым, как дядюшка Василий Львович? Зато бакенбарды вон какие! Отец тогда решил, что я отращиваю их для того, чтобы, изменив внешность, бежать из Михайловского. И ведь угадал».
Расхохотался:
– Заяц спас!
Прасковья Александровна тоже рассмеялась:
– Знаю, знаю.
– Не перебеги тогда он мне дорогу…
– Шли бы вы сейчас по этапу.
– Ай да зайчик! Жив ли? Или его подстрелил какой-нибудь Рокотов?
– Жив, жив, наверное. А то, что воротились, – божий промысел. Я молилась за вас. Пушкин быстро взглянул на нее:
– Спасибо!
– Сударыни! – окликнула она девиц. – Александр Сергеевич уезжает.
Те тут же прибежали:
– Александр, Саша, а завтра будете?
Проводили его до крыльца, где уже фыркал нетерпеливый аргамак. Легко запрыгнул в седло:
– Ладно, женю Онегина на Татьяне.
– Да, пожалуйста, пусть будут вместе, – затараторили Алина и Зизи.
В темноте улыбнулся: «Конечно же, никогда этого не сделаю».
Осторожно спустился в овраг, огибая городище Вороничи (останки средневекового холма-крепости). Там, наверху – родовое кладбище Осиповых и крохотная церквушка, где год назад заказывал он панихиду по боярину Георгию Байрону. Батюшка тогда сильно удивился: безбожник в храм пришел?
Пришпорил коня: «Вперед, милый!»
«Чудная ночь! Лунная дорога и стук копыт. Справа вот-вот должен показаться камень: «До С.- Петербурга 432 версты». Да вот он! Сколько раз, подъезжая к нему, едва удерживался от желания свернуть на большак. Да что за жизнь такая?! Словно заживо похоронили. Нет уж, я жив!» – прокричал что есть мочи.
«Я жив!» – отозвались подлесок, ели, дубы. «Я жив!» – пронеслось над Соротью.
_______________
*** Пародийно-эротическая поэма на евангельский сюжет.
Приезд жандарма
Поднявшись на Михайловский холм, уже у самого дома, удивился светящимся окнам – в столовой, гостиной. «С чего бы это? В такой-то час». Спешился прямо у крыльца и чуть не столкнулся в дверях с Ариной Родионовной:
– Батюшка, жандарм!
Почувствовал, как кровь отливает от лица. «Арест?» Ворвался в гостиную; жандармский офицер – синий мундир, серебряные погоны – шагнул навстречу:
– Господин Пушкин, вам велено тотчас следовать в Псков. Вот письмо губернатора.
Пушкин схватил серый конверт и, на ходу вскрывая его дрожащими пальцами, удалился в кабинет.
"Милостивый государь мой, Александр Сергеевич!» – писал губернатор.
«Милостивый государь мой», – Пушкин перевел дыхание. – Вполне любезно».
«Сейчас, – следовало далее, – получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению Вашему, с коего копию при сем прилагаю. Я не отправляю к Вам фельдъегеря, который останется здесь до прибытия Вашего, прошу Вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне…".
«Высочайшее разрешение… Неужто?», – застучало в висках.
Развернул второй лист. Это была копия предписания начальника Главного штаба генерала Дибича губернатору Адеркасу.
"Господину Псковскому гражданскому губернатору. По Высочайшему Государя Императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше Ваше превосходительство: находящемуся во вверенной Вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочном фельдъегере. Г-н Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря, по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества». И вверху гриф «Секретно».
– Матушка! – выскочил из кабинета. – Собирай меня. Да скажи Архипу, чтобы подавал коляску.
– Куда же на ночь-то? – всплеснула руками Арина Родионовна. – Побудьте до утра, господин жандарм.
– Тот недовольно звякнул шашкой:
– Ехать надо сейчас же.
– Да, сейчас, – засуетился Пушкин. Вернулся в кабинет: «Тетради. Рукопись «Онегина». И непременно «Годунова». И свеженький сборник стихотворений. Перья, чернильница… А губернатор молодец! Велел снять копию с секретного документа и доставить ее мне. Понятно, дабы я не терзался неизвестностью. Но ведь и ясности мало. В чем суть высочайшего разрешения? В разрешении жить в Москве, в Петербурге? Где захочу?»
– Да что за спешка такая? – продолжала причитать Арина Родионовна. – А покушать?
– Матушка, совсем нет времени. Может, господин офицер?
– Благодарствую! Мы уже почаевничали, – поклонился Арине Родионовне.
– Тогда с собой, телятинку...
– Аринушка, – Пушкин обнял ее за плечи, – ничего не надо. Разве что вина. Бутылки две-три. Дорога-то долгая. В Москву.
– В Москву? О господи!
Снова вернулся в кабинет: «Деньги. Да-а, немного. Каналья Плетнев!* Затянул с гонораром… А как понять «не в виде арестанта»? Тогда в виде кого? В виде все того же поднадзорного? Потому и фельдъегерь? Словно сам не нашел бы дорогу до Москвы. Из Одессы до Михайловского один добирался – вон какой путь!.. Явиться в Главный штаб. И что далее? Встреча с новым императором? И что намерен он мне сказать, о чем спросить?»
– Я готов! (шинель, шляпа). Да, еще пистолеты.
– Зачем вам пистолеты, господин Пушкин? – удивился жандармский офицер.
– Какой же дворянин в наше время перемещается по России без пистолетов? Ну, прощавайте! – махнул сбежавшейся дворне, расцеловался с Ариной Родионовной. Та уже не сдерживала слез:
– Свидимся ли, батюшка? – трижды перекрестила его.
– Свидимся, свидимся, матушка.
Вскочил в коляску. «А коляска-то пригодилась. Стало быть, хорошо вышло, что Рокотов не купил ее».
Жандармский офицер втиснулся в кибитку.
– Поехали!
----------------------------
*П.А. Плетнев – петербургский издатель А.С. Пушкина.