В каждом новом месте, куда заносит меня журналистская нелегкая, я обязательно выбираю время, чтобы сходить на кладбище. Душой поскорбеть, подумать о бренном и преходящем. Такая вот, с вашего позволения, врожденная блажь. Пошел и здесь, в маленьком районном городке, приютившемся на самом краешке Тульской области.
Погода выдалась отвратная: на пронизывающем ветру сеял косой мелкий дождишко. Кладбище, видно, уже отслужило свое. Нехоженые тропки между могилами почти напрочь затянулись лебедой и лопухами. Я уж совсем было собрался повернуть назад, к выходу, и тут приметил чуть в сторонке сгорбившуюся над розовато-белым мраморным надгробием мужскую фигуру.
Мужчина тоже увидал меня. Окликнул, попросил спички. Я подошел, присел на краешек мокрой лавочки. Закурили. Все указывало на то, что мужик, молодой еще, был из племени бичей, или как теперь их ласково-стыдливо величают — бомжей. Грязные, протертые на коленках штаны, драные вельветовые туфли, замызганный, давно потерявший форму пиджачок, клочковатая щетина на ввалившихся щеках и остром подбородке. Подумалось, не цветным ли металлом на погосте, паразит, промышляет? Да вроде нет. Ни сумки, ни инструмента подходящего не видно...
— Что, браток, на мель сел? — попробовал я завязать беседу. — Податься некуда?
Мужчина не ответил. Мы молча покурили. Докучать расспросами я не собирался. Не желает человек общаться, ну и ладно. Я поднялся с лавки, полез в карман, решив отдать молчуну початую пачку сигарет и уйти восвояси. Но тут он вдруг заговорил:
— Спрашиваешь, где живу? (Хотя об этом я вовсе и не спрашивал). — Здешний я, местный. Квартира есть, недалеко отсюда. Кавказов пустил базарных... А сам тут вот приткнулся, в сторожке... — он махнул рукой в сторону кладбищенских ворот. - Сторожу тут... Нельзя мне, понимаешь, от маленькой моей надолго отлучаться. Скучает... — мужчина качнулся всем телом к прибранной аккуратной могилке, потом выпрямился на скамейке, поднял голову. В глазах его плескалась такая смертная тоска, что мне невольно захотелось взвыть по-волчьи.
Исповедь моего мимолетного знакомца Павла до сих пор сидит занозой в сердце и колет иногда, колет...
Жена бросила Павла, едва дочке исполнилось восемь месяцев. Бросила подло, оставив ребенка с вечера одного. Когда Павел вернулся с ночной смены, девочка уже посинела от крика...
Сам растил, сам воспитывал в меру своего отцовского таланта. И кусочек повкусней — дочке, и яблочко порумяней — дочке. С завода ушел. Истопником, сторожем и по совместительству дворником устроился в дочкин детский сад, к сокровищу своему ненаглядному поближе...
Потом, когда пришло время, носился по всему городу, добывая в магазинах и на развалах самый красивый портфель, самые модные туфельки, самое дорогое платьице. Хотел, чтобы его дочурка выглядела в школе лучше всех.
А потом... Семилетнюю девочку нашли в подвале родного дома. Изнасилованную, со сломанными ручонками, изуродованным личиком. Через неделю она умерла.
Павел запил, бросил работу. Город был потрясен трагедией. Павла жалели, помогали одеждой, продуктами. Даже алкаши ни разу не попеняли ему, что пьет за их счет.
Жизнь для Павла потеряла всякий смысл. Шатался по городу, собирал пустые бутылки. Домой редко заглядывал. Пил, спал где придется, чаще всего в кладбищенской заброшенной сторожке. Однажды на рынке набузил спьяну, толкнул милиционера. Осудили на три года лишения свободы.
В первый же день, как пришел по этапу на зону, увидел его, насильника и убийцу своей дочери, единственной на земле отрады. Случай? Судьба? Злой рок? Назовите, как вам удобней, ибо никто не знает точного ответа.
Свыше двух лет неотступной тенью следовал Павел за мразью, отнявшей у него самое дорогое. Мразью, которая, вопреки «воровскому» кодексу, порицающему насильников, и на зоне чувствовала себя вольготно. Молча следовал Павел за этой мразью, не предпринимая никаких действий, пока история не дошла до пахана, жестокого, но исключительно по-своему справедливого вора в законе.
Состоялся «воровской» суд. И наступил момент возмездия.
Случилось это глубокой ночью. Зона спала... Павел почувствовал легкое прикосновение к плечу, вскинулся на кровати. Над Павлом стоял он. Он, мразь!
—Пошли... — чуть слышно выдохнул он и, сгорбившись, волоча ноги, направился к выходу из барака.
До туалета было метров двести. Он шел впереди. Павел следом. Два осужденных, два зека. Один из них по приговору пахана шёл умирать.
Все свершилось почти мгновенно. С минуту они стояли лицом к лицу, затем его враг отступил, повернулся к толчку, грохнулся на колени и полез вперед головой в отверстие. Просунулся по пояс, застрял.
—Пом-м-мо-г-ги-и... — прохрипел он из-под деревянного настила.
Павел схватил дергающиеся ноги, поднял их над толчком. Хлюпнула вонючая жижа и наступила тишина...