На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, тобой одной…
А. С. Пушкин
…Ночью по улицам Тбилиси гнали стада овец на бойню. Словно большая белая гусеница ползла между домов. Они шли потоком, похожим на демонстрацию, словно возвращались в родной хлев с зелёных альпийских лугов, с тихим блеяньем, в котором не угадывался страх, а только суета.
…Помнишь, какая трава была утром?.. А у меня зуб ноет… Да, бросьте вы болтать… Смотри, смотри, он её на ходу… А у тебя на боку какашка… Не толкайся!.. Сама такая… Куда? Куда?.. Куда это нас?.. Что это за пастбище такое – ни травинки – только скалы светятся… серый мягкий камень… скверно пахнет? ... Здесь нельзя жить… Здесь пустыня… Здесь нет травы. Только пыль… Что же они едят? Чем же они питаются?..
И никто из них не осмелился сознаться себе в простой и непреложной истине: в глазах людей они - баранина, пища, и жить им оставалось не больше часа…
……………………………………………………..
- Тебе пока рано думать об этом, сынок. Вырастешь, узнаешь.
- Почему?
- Вырастешь, узнаешь.
- Почему?
Теперь он вырос настолько, что имел право знать. Кто я? Кто этот человек?.. Я…
…Скалы были тёплыми, почти живыми, но зимой, при холодном северном ветре, они царапались и кусались.
Скольких птиц лишил он радости полёта! Чтобы выжить, а потом всё равно когда-нибудь умереть…
Когда в гнёздах оставались только скорлупки, он лазал по скалам в надежде поймать голубя или хотя бы ящерицу. Он всё время испытывал голод.
Если срывался, то падал в холодную быструю воду и выплывал на другой берег, более пологий, чем тот, на котором жил.
Летом, в жару, это было даже приятно. Погружаясь, он видел тени больших и маленьких рыб. Он даже пытался схватить их, но руки в воде теряли свою быстроту и резкость, а рыбам было легко и привычно – они растворялись в быстротекущей мгле, и он, исчерпав запас воздуха, рвался наверх, чтобы не захлебнуться.
Десятки зевак собирались на набережной, чтобы посмотреть это представление. Молча наблюдали - неподвижными безучастными глазами восточных людей, как он вылезал из воды, мокрый и озябший, цокали языком в знак восхищения, а иногда даже одаривали его - кто яблоком, кто хурмой, а кто кистью винограда.
Шла война. Время было голодное. А ему тогда было десять лет, и тело его только начинало разгоняться в росте и требовало пищи. Он спускался по скалам к птичьим гнёздам и разорял их.
Со временем он стал хорошо зарабатывать, сбрасывая камни с городских обрывов.
Таких опасных мест в городе было много. Иногда самовольно сорвавшиеся осколки убивали случайных пешеходов или лошадей, запряженных в фаэтоны, пробивали крыши трамваев и автомашин, а потом беспорядочно лежали посреди мостовой, затрудняя городское движение.
Это вряд ли можно было назвать работой в привычном понимании, прихоть – да, но не работа. Прихоть, за которую платили.
Он с детства ненавидел работу по принуждению и всегда старался сделать вид, что не работает, а забавляется, играет, не более… Это удавалось ему. Но мать не понимала его и считала бездельником…
Он любил свободное лазанье. Но, когда очищал скалы, приходилось пользоваться верёвкой, потому что в правой руке у него всегда был небольшой ломик, которым он выковыривал камни.
Он сбрасывал только, созревшие, готовые сорваться глыбы. Их называют «живыми».
…За день можно было заработать столько, что им с матерью хватало на целый месяц жизни. Что нужно было ему в то счастливое время?! Лаваш, сыр, немного зелени и стакан крестьянского саперави… чёрного, как говорят здесь, вина…
Он вкалывал так несколько дней с утра до ночи, а потом лазал по скалам бескорыстно и бесцельно, в своё удовольствие.
Наверное, возрождение народа начинается с рождения прекрасных женщин… - подумал Скалолаз, глядя на Русико. – Грузинки прекрасны! Мужчины совершают подвиги во имя любви. Дети желанны и любимы… Грузинам нравятся русские женщины, но жениться предпочитают на своих. И грузинкам нравятся русские, но замуж выходят за своих. Мы живём в разных измерениях. Движемся в разные стороны, крепко держась друг за друга. Нас разорвёт эта несовместимость… эта неразделенная любовь…
Где тот народ?.. Где те грузины?.. Того народа нет больше… Нет тех грузин… И тех русских, увы, тоже нет… Вай ме!
Зато у нас такая яркая жизнь… Как у утопающего или перед расстрелом… Вай ме!
…………………………………………………………….
- …Второй срыв. Не много ли на сегодня? Отдохни, Скалолаз.
Русико сковырнула зубами железную крышку с бутылки. Зубы крупные и белые. Страшно за её эмаль.
- Ты так смешно болтался на верёвке. Это похоже… будто тебя повесили.
Она засмеялась. Обидно. Она вообще не умела смеяться не обидно.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Да. Видела. Давно. В детстве… - Она изобразила, как выглядел тот, повешенный в лесу на севере Франции. - Плохой был человек… Вот, это тебе. Родители велели передать… Нам вчера посылка пришла… - Она протянула ему пакет. - Из Стамбула.
Кратковременно в его душе возникла тоска по Константинополю, который он знал по книгам. София… Иконы…Византия… Стамбул совсем другой город… Я не хочу в Стамбул… Я хочу в Константинополь!
- Девушка! Девушка, помогите слепому…
Он вспомнил, как увидел её впервые на старом Майдане и, притворившись слепым, попросил перевести через улицу.
Он всё время крепко держал её запястье. Не потому, что боялся оступиться - хотел держать, потому и держал. Боялся потерять её. Рука сильная и горячая, вся её характер был в этой руке.
Вряд ли тогда сразу была любовь, но ему было хорошо, и не хотелось отпускать её руку...
Русико помогла ему добраться до Сионского собора, где у него якобы должно было состояться венчание с невестой, тоже слепой девицей, по имени Эльза.
Они спускались по каменным ступеням в горящий свечами предел, и он не впервой удивлялся живучести этого города. Сколько же раз он должен был быть разрушен и сожжён! Храм, предназначенный стоять выше других строений, врос в землю, состоящую из пепла и золы, и человеческих костей?!
Она молилась, чтобы он прозрел, и он охотно осуществил её мечту…
Эльза, естественно, не пришла, потому что не знала его, а он тоже не знал никакой Эльзы.
Русудан! Русико!
Она улыбалась, вспоминая тот день.
…Теперь они лежали на траве у подножья скальной гряды, отделявшей Ботанический сад от города.
На отвесной серой стене коричневой краской были обозначены маршруты. По ним двигались скалолазы.
Наверное, она и там тоже рыжая…- подумал он. - Может быть, чуть светлее…
— Вот, возьми… Нашла дома, в чулане… Ты ведь любишь старые книги…
Она готова была отдать ему всё, что имела.
«Записки по предмету Закона Божия для мужских гимназий». Без обложки. Топорщатся забытые «ять», пестреют твёрдые знаки, а «i» похожи на перевёрнутые восклицательные.
- Ты ведь любишь…
- Не надо. Мне неловко…
- Возьми.
Нет это был не сон. Это было. Реально. Месяц назад.
…Открыв глаза, он увидел громадные яркие цветы и лица на стенах. Потом, подойдя к окну, убедился, что гора Святого Давида стоит, как стояла вчера и позавчера, и десять лет назад, когда они с матерью бежали из России в Грузию, и, после многих скитаний, поселились в этом старом тифлисском дворце.
Окна его комнаты были обращены на запад, и Скалолаза ослепил вдруг солнечный зайчик, посланный с другого берега Куры. Неуловимое письмо. Вызов. Он сам - ещё недавно подросток - прощупывал светом чужие окна. Бросался светом. Искал друга или соперника. А что будет, если?..
Он подождал немного, но луч не возвращался.
- Случайное попадание, - разочарованно подумал он. – Осколок чужого озорства.
На горе, возвышаясь над Городом, белел ресторан. Он был похож на афинский Парфенон, а, может быть, даже на голову робота. От него вниз, среди кустов, тянулась нитка фуникулёра. А на полпути между домами горожан и рестораном белела церковь. Хотя, может быть, ей надлежало стоять на горе, а ресторану чуть пониже.
Возможно, такое расположение святилищ отразилось в судьбах города и народа.
Другие окна дворца смотрели на восток. Солнце дважды за день пронзало своими лучами широкие коридоры. Там с утра шумели примуса, и тихо коптили керосинки.
Внизу бурлила Кура, летали чайки и ласточки, а выше ржавели крыши, и парили голуби. И совсем высоко - ввинчивалась в небо крепость Нарикала. Её развалины ещё хранили грозный облик, приданный ей людьми, жившими здесь более полутора тысяч лет назад.
Это был Тбилиси, Тифлис, начала пятидесятых годов двадцатого века, прекрасный город, не тронутый войной, город музыкантов, поэтов и бандитов… Там обитали, естественно, и другие высокие профессионалы, но в душе все они были или музыкантами, или поэтами, или бандитами, но чаще всего совмещали в себе все три дарования, потому что любили женщин, виноградное вино и шумные застолья…
………………………………………………………………………………………
С какой стати я должен брать у неё эту редкую книгу?!
Зачем мне и кофе, и этот старый учебник для старших классов мужских гимназий?!
Но он не хотел огорчать её, хотя и знал, что она готова отдать ему всё, что имела. Бескорыстно. Ну, не совсем бескорыстно. Ей нравилось видеть, как его спортивное, может быть, даже комсомольское, румяное лицо теряет это слишком правильное выражение, и он сосредотачивается, проявляя способность думать. Ей хотелось видеть в нём другие возможности, не только таскать рюкзаки и бегать по скалам, но думать и связывать слова во внятные предложения, которые бы в свою очередь будили в ней самой ответные мысли. Так она мечтала.
Если бы она знала, как он мучительно старается избавиться от способности размышлять. Эта привычка приносила ему с раннего детства одни неприятности.
- Бери!
- Ну, ладно. Тогда ты возьми этот крестик…
Она радовалась, рассматривая крест, созданный природой из двух сросшихся зеленоватых кристаллов.
- Я нашёл его в Дарьяле… в сорок восьмом…
В сорок восьмом… В сорок восьмом мы только подали заявление с просьбой разрешить нам вернуться в Грузию…
- Не жалеешь?
- Нет. Здесь интересно.
- А Париж?
Он не расслышал, что она ответила
Рубашка высыхала на горячих камнях…
Лавина в прошлом году. Покалеченные люди. Голова старика - инструктора, похожая на кочан красной капусты. Кровоточащая.
Скалолаз ведь совсем не знал его, а жалел…
Он не боялся крови… Других тошнило и выворачивало, а он работал - перевязывал, тащил носилки, молился… Он не знал тогда канонических молитв, но предчувствовал реальность Всесильного и Всемилостивого Начала и обращался к Нему в трудные минуты.
………………………………………………………………………
Когда Скалолаз доставал из шкафа коверкотовые брюки и тщательно утюжил их через мокрую тряпицу, Мария Николаевна с тревогой ждала, какую он выберет рубашку. Если васильковую, довоенного покроя, значит, предстоит застолье с друзьями, и сын вернется только к утру. Если белую, шелковую косоворотку – он просидит вечер в Публичной библиотеке.
Рубахи эти были великоваты ему. Когда-то их носил отец, а после его гибели на фронте они лежали в сундуке, дожидаясь хозяина (А вдруг в плену! Вдруг вернется!). Но однажды в их дверь постучался одноногий майор Агеев и передал им фотокарточки и письма, которые обнаружил в полевой сумке погибшего лейтенанта.
На фотографии – постаревшая вдруг за одну зиму мать и он - маленький Скалолаз – горделивая улыбка на пухлом от голода лице…
Мария Николаевна достала рубахи из сундука и сказала Скалолазу: «Носи. Они почти новые».
Он старался расти, но плечи и грудная клетка отца были недосягаемы, его вещи так и остались слишком просторными для сына…
…В библиотеке было тихо. Скалолаз сидел за столиком и перелистывал пришедшие с Запада журналы. Он разглядывал красивые легковые автомобили и загорелые лица людей запредельного мира… Он пытался представить, о чем они говорят за утренним чаем, как относятся к детям, какие видят сны… Но те, подобно фотографиям прошлого века, лишь намекали и никогда не говорили ясно… Лица эти были не чужие, вроде, как лица дальних родственников, и, конечно, ближе и понятнее, чем маски азиатов и негров…
Отложив журналы, Скалолаз раскрывал какую-нибудь редкую книгу и читал её с наслаждением, смакуя тонкие и нестандартные обороты речи, и старался понять, какое зашифрованное сообщение посылал ему автор, что там было главное за внешним сюжетом и хитросплетениями слов, и было ли там вообще что-нибудь кроме сюжета.
Любимые книги он перечитывал по несколько раз, считая первое прочтение знакомством, а дружба и отношения с книгой, как и с человеком, по его понятиям, должны складываться в постоянном общении на протяжении всей жизни. Были книги, которые он закрывал сразу, после первого абзаца и больше никогда к ним не возвращался.
Пока у моего народа есть книги, можно не бояться будущего… ничего не страшно.
Он не мог представить себе тогда, что наступит время, и некому будет читать книги… А настоящих читателей будет так же мало, как мало настоящих писателей. И написавший книгу, будет с тоской искать того, кто мог бы прочесть её.
Он выбирал книги, как друзей, и у его знакомых по этому читальному залу тоже были свои друзья и приятели, и даже любовницы, среди миллиона книг, хранившихся на стеллажах этого приземистого, обшитого гранитом здания Публичной библиотеки.
Шопенгауэр показался Скалолазу в этот вечер вермутом. «Яд Монтеня», о котором писал Пушкин, был тоньше, он напоминал хорошее вино…
Скалолаз сдал книги и журналы и вышел на улицу.
Пахло горячим асфальтом и цветами софоры японской. Ему чудилось, что кому-то поблизости обмывали раны чёрным вином.
Хотя Скалолаз шел в толпе реальных живых людей, он не воспринимал их реальности, даже когда его толкали. Он всё ещё не мог выбраться из неподвижного времени книг…
В подвальчике «Воды Логидзе» он заказал аджарский хачапури и графинчик мятной воды…
Из прохлады в жар. Из высокого - в область вкусовых ощущений.
Из упорядоченного и стилизованного мира книг – в медленный взрыв…
Неужели всё это погибнет?! – думал он. – Завтра?.. Послезавтра?.. Сегодня ночью?.. Эти красивые девушки… Эти красивые дома… Эти деревья и птицы… Эти книги… Но горы останутся…
Он вспомнил лица из зарубежных журналов… Он не хотел, чтобы те, далёкие, люди тоже погибли.
Нет, он не хотел жизни без них.
- Господи, спаси этот мир! И нас и тех, кто на другой стороне. Всех!
- Спаси этот мир! – шептал он, поднимаясь по ступенькам дворца князя Нико.
…Дома на сон грядущий, чтобы успокоиться, Скалолаз перечитывал Плутарха. Не то чтобы биографии великих людей древности интересовали его – он знал их с детства. Плутарх очаровывал спокойными повествовательными интонациями. Он уравновешивал подчёркнутую экзальтированность окружавшей жизни и помогал сохранять душевное равновесие.
«… Я хотел бы, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость настоящей истории. Если же кое-где он со своевольным презрением отвернётся от правдоподобия и не пожелает даже приблизиться к нему, просим благосклонного читателя отнестись со снисхождением к этим рассказам о старине…»
О, Господи, думал Скалолаз, какое счастье так спокойно думать и так просто писать!
- Русико!
Засыпая, он мысленно держал её запястье. Потому, что боялся оступиться - боялся потерять это чудо.
Рука у неё сильная и горячая, как будто вся она, вся её женственность сосредоточились в руке.
Прямые узкие плечи… Ощутимый под голубым ситцем девичий живот. Ноги с едва уловимой кривизной, возможно, от занятий верховой ездой в детстве, там, во Франции. Прижатые, жесткие ушки. Яркие губы.
А всё остальное и тёмно-рыжие косы летели рядом, как образ.
Аввоэ! Какая газель идёт рядом со мной!
Аввоэ!
…Голова у неё, пожалуй, лишком маленькая… Только глаза и губы… И темно-рыжие волосы… Но зачем ум такой девушке, она и глупая прекрасна?!
Она воспринимала его пальцы, как дорогой браслет. Привычный и прохладный. Боялась потерять…
Может быть, это было предчувствие наручников Гименея?
Или предостережение - отзвук других воплощений?
Вряд ли это уже тогда была любовь, но ему было хорошо. Ей тоже – хорошо и тревожно. Неофиты всегда счастливее познавших.
Он краем глаза отмечал, как праздные молодые мужчины в чёрных бостоновых костюмах и ослепительно белых сорочках провожали её смутными, похотливыми улыбками. Они стояли на тротуаре небольшими группами по три – пять человек. Они самодовольно улыбались. Они, как здесь принято, держали руки в карманах брюк... Поправляли потные, потревоженные неожиданным и таким ярким видением, гениталии…
- Вот это свежатина! Вот бы!.. Жизнь отдам за одну ночь… Ну, может быть, не жизнь… но кое-что отдам…
Эти мысли, естественно, принадлежали не ему, а тем чёрно-белым, но он слышал их и вскипал от негодования. Терпел, вынужден был терпеть. Здесь не принято было убивать за мысли. Просто убить – пожалуйста. Но мысли – птички-невелички, летают туда-сюда…
- А зря! - подумал он. - Расстрелял бы всех из пулемёта за эти взгляды, за эти жесты… Постой, - укоротил он себя, - бывает ведь и с тобой такое. Чем ты лучше?..
Скалолаз стыдился своей горячности, своей чувственности. Он не знал ещё тогда, что нормальный здоровый мужчина готов обладать всеми женщинами, которых он видит, и это нормально. Он не знал ещё, что все мужчины мира - соперники, и это тоже нормально.
…Русико помогла ему добраться до Сионского собора.
Они спускались по каменным ступеням в горящий свечами мрак, и он удивлялся живучести этого народа.
Сколько же раз этот город должен был быть разрушен, разграблен и сожжён! А в земле – пепел, зола, человеческие кости… Сколько нужно было усилий природы, чтобы вопреки торжеству смерти на этих улицах снова стояли молодые, красивые и праздные мужчины, и страстно желали всех проходящих мимо женщин?!
…Иногда они молятся, как когда-то молились их отцы. Но не вера движет ими – суеверие и страх. Знают, что есть Он. Обращаются к Нему. Просят защиты, но не любят Его. И у лукавого тоже просят помощи. И тоже без любви. Молитвы шепчут, как заклинания, как заговоры. У них один Бог – Желание.
Они - дети убитых, расстрелянных, растерзанных… Внуки, правнуки, прапрапраправнуки тоже убитых, казнённых… Простим им желание продолжить этот род красивых, весёлых и вероломных…
- Еврейка? – подумал он. – Нет, пожалуй, молдаванка… Нет, нет… И нет… Откуда она? Из какой страны? Может быть, ирландка? Нет…
- Грузин? – подумала она.
- Но почему обратился к ней по-русски?…
- Кто ты, мальчик? Из какой страны? Бедный слепой мальчик…
Она перебирала в памяти мужские типы знакомых ей народов, но ни в одном не могла найти сходства с его обликом… Она увидела вдруг фрагмент картины Леонардо… Папский легат… На втором плане… Но таким он, может быть, будет в старости… Если доживёт… А сейчас…
- Как тебя зовут, добрая девушка? - спросил он её по-грузински.
- Русудан, - ответила она с лёгким незнакомым акцентом.
- Ты из России?.. Русетидан?…
Она не поняла каламбура и потому не ответила.
- У тебя акцент не русский…
- А где же твоя невеста?.. Эльза…
- Наверное, передумала… - Он выдержал паузу. – Она… Она решила выйти замуж за Гурама.
- За кого?
- За Гурама… Конечно! Он не слепой… Он её видит… Вам ведь необходимо, чтобы вас видели и восхищались…
- Кому это «вам»?
- Женщинам, - сказал он, стесняясь пошлости своих слов, и, чтобы прорваться к естественному и желанному: - Ты… ты не огорчайся и не жалей… Меня, возможно, тоже полюбит кто-нибудь… Можно, я дотронусь до твоего лица?.. Как ты красива!
- Конечно, полюбит! – воскликнула она горячо и почувствовала, что краснеет от прикосновения его пальцев…
Хорошо, что он не видит.
- У тебя жар.
- Что?
- Температура.
Она отошла от него.
Она молилась.
Она поставила свечу перед ракой, где под пуленепробиваемым стеклом хранится крест из виноградной лозы, обвитый волосами Нины Каппадокийской, которая принесла в Грузию христианскую веру.
Она просила у Господа здоровья отцу и матери. И чтобы этот странный парень прозрел. И чтобы кто-нибудь полюбил его… по-настоящему.
Он охотно готов был осуществить её желание, не понимая ещё, что за прозрение его ждёт впереди, но длил свою мнимую слепоту, надеясь найти ей весёлое и остроумное завершение…
Да, Эльза не пришла, потому что не знала его, а он вообще не знал никакой Эльзы.
- Русудан! Русудан! Русико! Как ты прекрасна!
Она уловила, как изменился вдруг взгляд «слепого».
- Ты, правда, видишь? Ты, правда, видишь, - шептала она. - Пойдём к нам! Я хочу показать тебя моим родителям! Может быть, они поверят, наконец, что мои молитвы исполняются?..
Он и потом всегда удивлялся, как сочетались в ней детская доверчивость и резкая нетерпимость.
Они проходили мимо раствора - лавки, открывающейся прямо на улицу, и вывеска сообщала, что там «продаецца варони барани ум». Он не мог сдержать улыбки, чем сразу же выдал себя.
Он вошёл в роль и так старательно тёр кулаками глаза и вертел головой, изображая прозревшего вдруг человека, что она поняла всё и расхохоталась…
- Ах, ты негодный!
Стукнула его по спине довольно ощутимо.
- Тяжёлая рука, - с уважением подумал Скалолаз.
Теперь уж она крепко держала его предплечье, вела к себе домой, чтобы показать родителям озорника, посмевшего так разыграть её.
Его рука была покорна и расслаблена.
Он, как уличный щенок, которого взяли на руки, - подумала она и улыбнулась. - Он хочет обрести хозяйку и друга...
Она ещё не знала любви и не могла угадывать, кто вырастет из этого подкидыша – такса, дог или мастиф, или псих - доберман, или этому щенку не суждено дорасти до взрослой собаки, и он околеет от какой-нибудь чумки. Она смутно предчувствовала, что будет с ними, но ещё не научилась верить своим предчувствиям и воплощать их в слова…
Её отец оказался спортивным и моложавым. И таким же тёмно рыжим, как дочь. Во Франции его звали Серж, в Грузии – Серго. Он провёл годы немецкой оккупации в подполье и гордился орденом Почётного Легиона и званием полковника маки... Он встал навстречу Скалолазу из-за пишущей машинки, потому что работал над книгой рассказов «Зуб акулы» - об Африке и Океании, где прошла его юность. Он протянул Скалолазу сильную, покрытую золотистыми волосками руку. Сверкнул такими же безукоризненно белыми и крупными, как у дочери, зубами.
- Очень рад.
А мать была натуральная француженка, да ещё с разными по цвету глазами - один синий, а другой зелёный с коричневыми крапинками. У неё были маленькие острые зубки и беспомощная улыбка. Зайка с глазами кошки, - подумал он. Она зарабатывала теперь шитьём для тбилисских модниц, которые считали, что платье, сшитое француженкой, обладает особым шармом.
Когда они вошли, мать говорила по-французски с молодым человеком европейской внешности. Некоторая изнеженность и ирония обитали в его серых глазах, приглашая к игре, к остроумному и ни к чему не обязывающему общению... С бледного лица не сходила милая усмешка. В его облике запечатлелись фамильное благородство и порода.
- Борис.
- Скалолаз… Не удивляйтесь, меня так все зовут.
- Альпинист что ли?
- И альпинист тоже.
- По Фрейду, это неосознанное стремление к смерти.
- Не могу согласиться, я люблю жизнь.
Русико изобразила им всё подробно в лицах, как Скалолаз притворялся слепым.
— Это возможно? – спросила француженка. - Чтобы русские шутили…
- Мы, русские, очень разные, - скромно опустив глаза, ответил Скалолаз, - но мы все большие шутники…
Борис расхохотался.
Скалолаз был принят, вероятно, за остроумие. К тому же, он был так простодушен и доброжелателен, что его невозможно было не принять.
Рассказ Русико вызвал всеобщий смех и веселье, но дольше всех смеялся Борис. Он продолжал вздрагивать от толчков внутреннего смеха даже тогда, когда темой общего разговора стала отставка хозяина республики, первого секретаря компартии, жена которого по утрам принимала ванну из парного молока, а потом это молоко разливали в бутылки и продавали в кооперативной сети, как витаминизированный кефир. Якобы именно это стало известно в Москве, и Сталин в гневе приказал ему принять начальство над канализационной сетью Кремля, а тот от уязвлённой гордости застрелился… Но пикантность происшествия заключалась не в привычках жены провинциального вождя, не в его перемещении и добровольном уходе из жизни. Просочились слухи, что на теле высокопоставленного атеиста обнаружили большой старинный золотой крест, украшенный рубинами. Он исчез два года назад из Золотого фонда музея Грузии… А был найден ещё до войны при раскопках в ущелье Армази.
Это очень развеселило молодых людей - все считали вождя коммунистом и воинствующим безбожником, а он, оказывается, вор, да ещё и верующий христианин.
Мать Русико не понимала комизма ситуации и просила Бориса растолковать ей, почему им смешно - «это ведь так печально».
Русико была в прекрасном настроении. Она улыбалась, вспоминая Сионский собор. И молилась теперь не только за отца и мать, но так же и за Скалолаза, и верила, что её молитвы помогут этому смурному парню избавиться от одиночества и найти свою любовь.
Серж попросил Скалолаза пройти с ним на кухню.
- Этой рукой я убил не один десяток негодяев, - сказал он, глядя в простодушные глаза гостя. - Если обидишь мою дочку… Ну ты, конечно, понимаешь, что будет…
- Понимаю, - сказал Скалолаз. – Но вы могли бы и не говорить мне этого…
Серж улыбнулся.
- Ты мне нравишься…
- Вы мне тоже.
- Не обижайся… Я так… на всякий случай…
На проспекте Руставели у Художественного салона толпился народ. Закрывалась выставка Ладо Гудиашвили.
…Смотрите! Смотрите! Такие красивые, и все без ушей… Это что, идеал?.. Женщина что, не должна подслушивать?... Или, что, не должна слышать?.. Какой смысл?.. Что? А я люблю рассматривать уши... Смысла нет... Они о многом могут рассказать… А нужен ли смысл?.. Женщина сотворена гармонично… Что?.. Что?.. Какой смысл?.. Нет никакого смысла... Но красиво… Хочется смотреть и смотреть… Что?.. Хочется... А есть картины, с ушами - смотришь, и смотреть не хочется... Ты о чём?.. Так, ни о чём…
Люди удивлённо пялились на яркие холсты. Так ново и дерзко! Так пикантно! Полногрудые большеглазые красавицы. Но без ушей! Тонкие талии, широкие бёдра. Но без ушей! Всё как надо, а уши тю-тю.
…Какой смысл?.. Нет смысла... Но глаз не оторвать… А уши оторваны что ли?!..
Зрители ходили, словно во сне…
…Художник сидел в старом кресле, обложенный грелками и укутанный пледом. Облизывал кисть… Смотрел на незавершённую работу… Могущественный повелитель заказал ему портрет своей наложницы. Но обязательно - с ушами… Художнику казалось, что уши этой красавицы похожи на писсуары… Был 1943 год…Художник сидел в кресле, обложенный грелками. И облизывал кисти. Ему было холодно… Ему так не хотелось рисовать уши!..
Зрители бродили по залам салона. Здесь был весь свет и половина полусвета, и потому люди тайком, но с любопытством рассматривали пришедших на вернисаж.
Внимание Скалолаза привлёк странный человек. От его белого воротничка исходило тёмное сияние.
Аккуратненький, чистенький. В сером коверкотовом костюме и мягкой серой шляпе. Невысокого роста. Ещё не толстый, но склонный к округлости. Он ходил в толпе, как грибник в лесу. Или скорее, как посетитель музея погребальных изваяний… Ловко обходил людей, будто это и не люди, а деревья. Присматривался мимолётно, легко. Как бы невзначай. Внимательно и спокойно. Он встретился взглядом с Борисом. Они не поклонились, но что-то чиркнуло при пересечении взглядов, какая-то чёрная искра погасла в воздухе.
Они знакомы, – подумал Скалолаз. - Меж их взглядами чиркнуло нечто. Но почему не поздоровались?
- Кто это?
- Ты о ком?
- Об этом – с усиками.
- Здесь все «с усиками» … - Борис показал глазами на проходивших мимо женщин.
- Этот, в серой шляпе...
- С чего ты взял, что мы знакомы?
- Кто он?
- Да так… Тёмный человек.
- Бес?
- Заладил… Да на что он тебе?..
- Художник?
- Ну, в какой-то мере… Художник своего дела… Он живодёр… Самый главный живодёр города… Ты видел черные машины, переделанные из полуторок?.. Они собирают бездомных кошек и собак… Из кошек получают меховые изделия… А собак сдают в лаборатории для опытов… Но в душе он – добрый…
- Добрый Живодёр?!
- Да… И многие живы благодаря ему. Иногда он спасает, избавляет от смерти... Пристраивает… Не всех конечно… Всех невозможно спасти…
- Ты шутишь? Ты смеёшься надо мной?
- Если и смеюсь, то совсем не весело.
- Так кто же он?.. Не хочешь говорить, не надо…
Скалолаз обиделся и замолчал. Рассматривал портреты большеглазых красавиц и был уже согласен, что уши им ни к чему. Эти картины напоминали ему детскую живопись князя Нико. Он вспомнил свою комнату, и ему вдруг захотелось домой.
…И какова же твоя программа? – разбудил его голос Бориса.
- Ничего не принимать на веру. Жить свободно… Вопреки грубой силе… Никогда не превращаться в орудие чужих замыслов… Пройти свой путь…
- Жить свободно в несвободном мире? Думаешь, это возможно?
- Но я не могу по-другому…
- Забавно… Мы все связаны… мы все повязаны… Мы все звенья одной цепи и одновременно узники, скованные этими цепями...
……………………………………………………………………..
…Листья софоры японской сухо потрескивали под ногами. Тени резко рассекали залитую солнцем мостовую. Изнурительная летняя жара осталась в августе. До зимней слякоти было далеко. Была прекрасная грузинская осень, которая длится почти до Нового года.
Борис рассказывал, как он очутился в Тбилиси. Рассказывал с иронией к самому себе и к обществу, в котором они жили.
Его отец Сергей Борисович Ксаверьев был известный поэт - символист, друг Брюсова. После Октябрьской революции он бежал из Петрограда в Баку, надеясь пережить здесь смутное время, но был настигнут Одиннадцатой армией и, чтобы избежать расстрела или лагерей, помог наладить выпуск красноармейских боевых листков и листовок, призывающих население помогать советской власти, надеясь, что вскоре она рухнет сама собой. Он рассчитывал со временем вернуться в Россию – такую, какой он хотел её видеть. При неблагоприятных обстоятельствах, как запасной вариант, была эмиграция. Отсюда рукой было подать до Стамбула, а там - Париж, Лондон, Южная и Северная Америка – заманчивая, страшноватая, притягивающая и пугающая, совсем другая жизнь. Он, как истинный поэт, придумывал себе различные роли в той, будущей жизни. Вот он преуспевающий банкир, или редактор русскоязычной газеты, или плантатор – табак, кофе… Меж тем, там же, в Баку он совратил молоденькую машинистку и, оставив семью, переехал с новой женой в Тбилиси. Здесь он работал замредактора русскоязычной республиканской газеты «Заря Востока». Переводил стихи грузинских поэтов на русский с подстрочников, правил статьи местных партийных руководителей. Зарабатывал по тем временам прилично. Власти его уважали и даже наградили советским орденом «Знак Почёта». Борис остался в Баку. Мать его, Екатерина Георгиевна, как и её преемница, зарабатывала на жизнь стенографией и печатаньем на машинке. Для поэта печатающая жена - мечта и подарок судьбы, и большая экономия…
— Это наше родовое проклятье, наш крест, - говорил Борис, - мы не можем долго быть с одной женщиной. Дедушка вообще, чтобы избавиться от бабушки, упёк её в сумасшедший дом... И у меня та же участь. Спираль родовых пороков... Ты задумывался об этом?
- О чём?
- О том, что мы повторяем пороки и достоинства наших предков…
- «А ты не пробовал распрямить спираль?» —спросил Скалолаз. – Зачем повторять ошибки предков?!
- Но мне это нравится… в смысле, меня устраивает моя наследственность. Я люблю женщин. Особенно начало отношений, пока не проявится рисунок… Словно объезжаешь дикую кобылицу. Или идёшь по минному полю. А когда она готова - становится скучно...
- Прелюдия…
- Женщина иногда, и сама не подозревает, как она красива… Нет, я не обольщаюсь, мужчина я - средний, не хуже и не лучше других… немного потрёпанный жизнью… Уже не тот, что пять лет назад… Недавно ходил к проктологу. Он предлагает массаж предстательной железы… Но требует сумасшедшие деньги… Я полагаю, что смогу сам делать себе этот массаж бесплатно… Но женщины всё равно любят меня…
- За что?
- Я учу их подчиняться. Учу смирению. Учу капризничать… Учу повелевать… Ты никогда не задумывался, что христианство – женственная религия? Она приучает к смирению… К завоеванию мира смирением… А это тактика женщин…
- А как ты расстаёшься с ними? Они ведь страдают…
- Один старый донжуан сказал мне как-то… Когда оставляешь женщину… Если она чувствует себя униженной, ограбленной, беспомощной — это подло. Да… Но если женщина от общения с тобой стала умнее, опытнее, богаче, если она способна на месть, если стремится к новым любовным битвам… - Борис смущённо улыбнулся. – Прости, слишком много пафоса… Да?
- Мужская философия…
- Настоящих мужчин мало. Или невротики - вечные подростки… - Он посмотрел на Скалолаза оценивающим взглядом, будто опасаясь, тот обидится. - …Или тупые самцы, способные только плодить детей… Большинство людей ведь и не подозревают - что самое заманчивое в отношениях мужчин и женщин… Что?..
- Не знаю.
- Игра! Игра. И ещё раз игра… А ты любишь женщин?
- В каком смысле?
- В прямом.
- Как тот поручик?
- Во всех смыслах.
- А Русико?
- Пока не пересплю, не пойму… Да ты не дуйся… Ты что, влюбился? Ладно. Я пошутил…
Поначалу его судьба складывалась блестяще. Курсант Военно-морской инженерной Академии… Всё шло прекрасно. Если бы не глупая затея третьекурсников выпускать подпольную газету, где печатались стихи и фельетоны, высмеивающие начальство... Их разоблачили. Был показательный процесс. Бориса выгнали из училища и направили служить простым матросом на Север, где он проплавал четыре года на минном тральщике…
………………………………………………………………
По другой стороне улицы в одном направлении с ними шёл щеголеватый старик в широкополой американской шляпе. Тонкий хрящеватый нос поддерживали крашеные усы. Чёрный костюм подчёркивал природное изящество фигуры. Яркий галстук краснокирпичного цвета, дерзко заявлял, что его владелец не намерен сдаваться и считает себя молодым. Правой рукой он держал жёлтый портфель из свиной кожи. В левой была трость.
- Пошли! Сейчас устроим маленькое представление!
Они перешли на другую сторону улицы и прибавили шагу.
Борис стал напевать Похоронный марш Шопена. Сначала тихо, потом громче, даже слишком громко, так что прохожие оглядывались. Он подмигивал Скалолазу, приглашая поддержать его голосом.
Но Скалолазу всё это не нравилось, и он молча шёл рядом, не решаясь прервать непристойную, на его взгляд, сцену. Уж больно симпатичен был ему новый знакомый. Он даже пытался оправдать свой нейтралитет незнанием обстоятельств.
Старик испуганно оглянулся. Ускорил шаг.
Борис остановился и с грустной улыбкой посмотрел на Скалолаза.
- У тебя на лице написано… Тебе неловко. Ты думаешь, я жесток?
- Я пока ничего не думаю, - сказал Скалолаз, - я пытаюсь понять... Кто это?
- Мой папа. Разве не похож?
- Подожду с приговором… - Скалолаз насмешливо взглянул на Бориса. – Отрасти усы, тогда скажу…
- Усы? Нет, это не моё.
- Почему?
- Бритьё по утрам — это ведь, кроме всего прочего, ритуал. Не могу отказаться от этого удовольствия. Когда ещё разглядывать себя в зеркале?! Так вот, это мой отец.
- Да уж ты говорил об этом.
- Нет, ты послушай, наберись терпения… У меня не может быть к нему нежных чувств… Он бросил нас… Я приехал сюда, потому что мне с моими документами некуда было деться… Это он позвал меня в Тбилиси... Устроил киоскёром в университет. Я женился на Регине Боде… скрипачке… И вот, месяц назад застаю её с моим отцом… Они были такие голенькие… Такие беззащитные… У меня было желание убить их… Но я не убил…
- Он ведь старик… Что он может?
- Грязному старикашке не обязательно мочь… А ты, я гляжу, чистый человек…
- Не преувеличивай.
- Но ты ни разу не выругался…
- Ты тоже, однако…
- Ты случаем не сектант?
- Что ты?! Я сам по себе.
- Пьёшь?
- Бывает.
- Запойник?
- Вряд ли. Скорее – поддавальщик.
- Тогда зайдём ко мне. Отметим знакомство.
- Что у тебя с Русудан? – спросил Скалолаз.
- Пока ничего… Забавная девица… С изюминкой… Но странная… Тебе она всерьёз нравится?.. Ладно, не хочешь, не говори… Я не советовал бы тебе… Я всё понял… Будь спокоен. Я хожу туда не за этим… Оттачиваю французский… Да, девочка, с секретом… Может быть, не совсем здоровая… Непредсказуема… Неадекватна… Слишком доверчива… Способна на взрывы… Но... Пойдём ко мне… Возьмём поросёнка, ткемали, вина… Ты какое предпочитаешь?.. Или нет, лучше водка… Водка с лимоном… Не пробовал?..
- За знакомство! Впрочем, я понимаю отца, мы живём в абсурдном мире, - сказал Борис, поднимая бокал. (Они всё-таки купили не водки, а красного №2 – Телиани). - Вокруг всё бессмысленно и серо… Только женщины придают жизни смысл... И нечаянную радость…
Квартира была маленькая с крохотными комнатами. Книги и рукописи громоздились на столе, стульях и даже на полу. В углу, над изголовьем широкой деревянной кровати, Скалолаз заметил небольшую иконку - таблетку Божьей Матери. Она светилась там желтоватым, золотистым светом, но разобрать подробности, детали, было трудно.
- Он верующий, - доверчиво откликнулось сердце Скалолаза. - Или дань моде?.. Или, правда, верит?.. Но почему он так жесток? Почему так насмешлив? Это суть его или самозащита?.. Раним?.. Но он щедр… Слабые редко бывают щедрыми… Нет, он не производит впечатление слабого...
- Сейчас придёт машинистка… - сказал Борис.
Она действительно пришла. Села к старинной и важной пишущей машине фирмы Ундервуд. Надела наушники, включила магнитофон.
Она была молода и красива. И одинока. И влюблена в Бориса. Шерстяное вязаное платье позволяло мужскому воображению беспрепятственно искушаться её зрелой стройностью.
- Одинокая русская женщина, - подумал Скалолаз. - Изо всех сил старается не пойти по рукам в этом перенасыщенном мужской похотью южном городе.
- Лучше уж отдаться этому очаровательному русскому интеллигенту, - думала она, - по крайней мере не будет издеваться... Может быть, и замуж возьмёт…
Но всё оказалось не совсем так. Борис рассказал ему, что она вдова офицера- лётчика, Героя, который погиб в Корее. Она осталась одна. Стал приходить спокойный и молчаливый интеллигентный грузин. Молодой писатель. Он собирал материал для нового романа о Герое. Он окружил её ненавязчивой заботой. Оградил от домогательств соседей. Он был незаметен и надёжен, как будто был братом её погибшего мужа. Он ждал своего часа. Когда внутренние борения молодой вдовы утихли, он пришёл и взял всё, что хотел. Потом писатель исчез, но ей позвонил друг писателя, тоже писатель и поэт. Ему она тоже не отказала, потому что боялась остаться одна. Теперь всё происходило быстро и без романтики. Ей стали платить за визит. Платили щедро. Круг её «друзей» был ограничен.
- Хочешь её телефончик? Прости. Я додиктую две странички.
Борис знаком остановил её работу. Она сняла наушники, улыбнулась Скалолазу.
Борис стал диктовать в микрофон.
Скалолаз улавливал малознакомые имена - Фрейд, Юнг…
- Хлюст, - подумал он, - но какой обаяшка. Пожалуй, при удобном случае, трахнет и Русико… Попытается…
- … Представляешь. Это доклад по психиатрии. Нужно перевести с английского к завтрашнему утру… Неплохо платят… Там любопытные факты… Но это не самое главное в моей жизни... Вот… Я работаю над новым переводом «Витязя в Тигровой шкуре» и комментариями к нему… Это тянет на докторскую… Хочу выпустить сборник стихов… Да, я пишу стихи по – грузински. Ещё ни один русский не достигал такого владения грузинским языком…
Отварной поросёнок терял образ животного, превращался в сочные ломти мяса. Борис наполнил три хрустальных фужера. Откупорил ещё одну бутылку.
…- Люблю красивые вещи!
Он поставил фужер перед машинисткой. Она благодарно кивнула. Пригубила вино. Надела наушники. Сосредоточилась и начала печатать…
…- Оказывается, французы на войне, когда рядом рвутся снаряды, прячутся и изображают ужас. А после взрыва смеются друг над другом. А англичанин даже не вздрогнет. Головы не нагнёт. Делает вид, что ничего не произошло... Но, ты знаешь, потом, после войны, англичан в психушках оказывается в три раза больше, чем французов! Мне французы нравятся… А ты, видимо, англичанин. А?.. Но я помогу тебе стать русским… Она не слышит. Говори…
- Да мне вроде не о чем…
- Понимаешь, я хочу быть свободным, потому много работаю. Я должен быть свободным от забот. Как жить? Сколько и за что платить? Меня унижают эти вопросы. Я должен много зарабатывать. Много, очень много… Правда, в наше время, в нашей стране невозможно стать богатым… Но я хочу угощать друзей, дарить женщинам подарки. Не считать каждую копейку. И потому работаю… Но, чтобы иметь работу, я должен знать, что умею делать и чего не умею… И делать то, что умею, лучше и быстрее, и дешевле моих конкурентов. - Он замолчал, медленно отпивал вино. - Я никому не верю… Мне необходим хотя бы один человек в мире, которому я мог бы верить. И доверять… Мне кажется, ты… Ну будь здоров!.. Я понимаю, ты тоже никому не веришь. Но не отказывайся сразу от дружбы со мной, я могу тебе пригодиться… Ты ведь, тоже одинок… Чем ты занимаешься?
- Живу… Читаю… Думаю…
- Нет, я не о том. Чем ты зарабатываешь на жизнь?
- Чищу скалы в городе…
- Не понимаю…
- Очищаю скалы от камней.
- Разве за это платят?
- На вино хватает… Ну мне пора. Я и так запозднился.
- Заходи.
Скалолаз кивнул машинистке и стал пробираться к выходу. По дороге он нагнулся, чтобы рассмотреть иконку, но то, что ему почудилось прежде изображением Богоматери с Младенцем, оказалось двойной электрической розеткой. Штамповкой из золотистой пластмассы…
- Моё необузданное воображение нагло издевается надо мной, - ворчал Скалолаз, спускаясь по винтовой железной лестнице.
Он шел по улице с ощущением, что в его мир вошло нечто новое, чужое и даже непристойное. Он сердился на себя – слишком был открыт, слишком быстро проявлял готовность к общению и дружбе.
Скалолаз вспомнил того кругленького человека в шляпе. Почему они не поздоровались? Ведь явно знакомы…
Он хотел поскорее оказаться в привычной обстановке своего дома, чтобы успокоиться и подумать непредвзято обо всех событиях дня.
…Неторопливые рассуждения Плутарха о великих полководцах, философах, законодателях, о подвигах, о благородстве и низости человека снова поселили в его душе покой и ощущение, что всё идёт, как и должно идти, а иначе и не может быть. И ещё – кроме этой быстротекущей жизни есть другая - нетленная и прекрасная – она в книгах, и человек, умеющий читать, становится как бы колдуном, полубогом, и что бы ни случалось плохого или пошлого с ним здесь, там, в книгах, его союзники и друзья. Там всегда интересно и хорошо… Там нетленная жизнь, которую можно проживать по несколько раз и даже с конца до начала.
Теперь во всех его мыслях и чтениях присутствовала Русико. Он привыкал разговаривать с ней, даже когда их разделяли улицы.
Скалолаз отложил Плутарха и подумал, что хорошо бы скопить немного денег и отправиться на месяц - два к родственникам в Ленинград. Пригласить в эту поездку Русико… Поехать вместе, и, может быть, остаться там навсегда.
Он ужаснулся такой мысли. Забыть Тбилиси, Грузию и этот непривычный для русского уха язык?!
Он похолодел. Он уже отвык от равнин и не мог представить себе, как будет жить без каждодневного движения по каменным вертикалям, и сможет ли вообще жить без грузин, без Грузии, без Кавказа, в котором всё так вдохновенно и вздыблено, и всё так в гору, всё вверх, и только футбольные поля и озёра сохраняют горизонтальность.
Ему нравилась Грузия. В отличие от России здесь всегда любили странных, нестандартных людей, относились к ним, как в древней Руси к блаженным.
Он никому не мешал здесь, и ему никто, кроме матери, не перечил. Но она, так и не привыкнув к Востоку, частенько уезжала на Север, пытаясь устроить свою личную жизнь, и он радовался, когда оставался один - бегал по скалам или часами сидел перед окном и смотрел на город.
………………………………………………………………………….
…Комната, которую они занимали во дворце князя Нико, когда-то была детской. Здесь князь провёл свои ранние годы. Это он разрисовал стены печальными лицами и цветами.
Теперь князь Нико преподавал рисование в начальных классах. Дети его любили и звали ласково «дедушка Нико».
Князь жил в коморке на втором этаже. Там когда-то обитала его дворовая девка, глухонемая Маро.
Когда, республиканская гвардия меньшевиков была разбита большевиками недалеко от Тифлиса, изуродованный труп с документами князя был похоронен в братской могиле. А Маро умерла в тот же день от горя, потому что любила князя, сколько помнила себя, и больше ничего, кроме этой любви не помнила, да и не имела в этой своей недолгой беззвучной жизни.
Однако, оказалось, похоронили тогда другого человека, а князя выходили крестьяне, дети и внуки крепостных его отца, и через год он вернулся в родной дом.
Дворец стал коммуналкой. Князю предложили поселиться в комнате прислуги. Теперь он спал в постели Маро, и ночью иногда его обнимали грубые и нежные руки. Он спал, не ведая, что исполнилась, наконец, ее мечта, и любимый, недоступный князь согревает её девственное ложе.
Князь Нико был фаталистом и не жаловался на судьбу, но принял жизненные перемены достойно, как вразумление от Господа за бурно и красиво прожитые годы юности. Жить было интересно, что, несомненно, оправдывало перемены.
Историю его воскрешения рассказывали, как миф, как сказку. Однако, это было на самом деле. Хотя самого князя в лицо знали немногие. Потому он сам слышал рассказы о себе в Тбилисских серных банях.
Здесь, в больших каменных бассейнах, всплывали реальные и придуманные подробности жизни известных людей. Из зеленоватой воды торчали лысые головы и волосатые спины мудрецов – хранителей легенд. Их изменённые эхом голоса сливались с плеском воды.
Сухопарые тёрщики, с плотными повязками на бёдрах, хранившими их от содомских искушений, разминали тела богатых горожан, скользили на пятках от копчика до мозжечка по розовым холёным спинам.
Тёрщики, как и дворники, всегда были соглядатаями тайной полиции, но иногда притворялись глухими.
Именно в этих банях, в парах сероводорода, тысячи лет вызревала своя, грузинская, трактовка любви, ненависти и влияния чувств человеческих на мировую историю. Согласно этой теории, всегда и везде над разрушенными городами и горами трупов летали и летают до сих пор три всемогущих и безжалостных ангела - Обида, Ненависть, Возмездие и мать их, как ни странно, Любовь… И кроме них, нет ничего и никого, кто влиял бы на судьбы людей.
-…Сталин никогда не был хорошим оратором.
- А что ты хочешь! Сын сапожника и проститутки…
- Ганс Христиан Андерсен тоже был сыном сапожника. Однако…
- Говорят, настоящий его отец - князь Гедеванишвили…
- Может быть. Но не Цицерон…
- Если вообще у него был отец человеческого происхождения?..
- А я слышал, что его отец был русский путешественник Пржевальский. Я специально ездил в Ленинград, чтобы сравнить… там памятник… Копия Сосо…
- А мать - лошадь Пржевальского?
- Голоса не имел. Бывало, выйдет на трибуну… Как будто шепчет… Помнишь, как смеялись над ним на митингах?..
- А теперь ловят каждый его пук…
- Церетели запросто разбивал его в спорах… Любой меньшевик…
- А он их пулемётами…
- Мстил…
- До сих пор мстит…
- Но русские его боготворят…
- У русских нет выбора - или немец, или еврей, или грузин…
- У русских никогда не было своих царей…
- А Пётр Первый?..
- Ты что, не знаешь?! Алексей Толстой нашел документ, где подтверждается что Пётр был сыном царевича Вахтанга… Пётр Первый был грузин.
- А где этот документ?..
- Известно где, в секретных архивах…
- Ты сам-то видел?
- Не довелось, но люди достойные видели…
Скалолаз хотел возразить. У него были свои аргументы и свой взгляд на историю России, но он был слишком молод, чтобы вступать в полемику со старшими.
- …Вождь для них, как водка.
- Троцкий, по-твоему, вино?!
- Сталин — это месть Азии за насилие… - изрёк худощавый старик, коротко остриженный и безусый.
- Месть? Кому?
- России…
Молчание длилось недолго.
- Ты это хорошо сказал, Поликарп, - ответил ему, наконец, толстый и лысый. – Но, будь справедлив, возмездия достойна не только Россия… но и Европа...
- Да, да, Европа всегда предавала нас…
- Они думают, что, предав нас, задобрили Азию…
- Азия всё помнит…
- Она просыпается…
- Грузия не Азия! Грузия - Европа.
- Грузия - маленький верблюжонок под ногами дерущихся верблюдов – Азии и Европы.
- Не говори чепуху. Мы - европейцы…
- Вот! Они, азиаты, считают себя европейцами, а я, европеец, считаю себя азиатом и даже немного горжусь этим…- подумал Скалолаз, поспешно вылезая из бассейна.
Год тому назад на его глазах, тут же, в бане арестовали человека, который в шутку изобразил Гитлера и вздёрнул руку в фашистском приветствии. Он действительно был похож на фюрера, но зачем же привлекать внимание?!
Подальше от греха, думал Скалолаз, принимая душ. В ушах ещё звучали любимые словосочетания спорщиков.
Феодальная ментальность… Генералури ассамблея… Философское размышление о глобальной нумизматике… Феодальный социализм…
Здесь всегда ценились звучные словосочетания.
Он завернулся до подмышек одной простынёй, а другую накинул на плечи подобно римской тоге.
Он увидел князя Нико. Тот тоже сидел на мраморной скамье, обмотанный простынями, и пил боржоми.
- Всё лазаешь?
- Лазаю.
- Когда я в первый раз увидел тебя, сказал твоей матери: «Дайте мне вашего сына на воспитание, и через десять лет я верну вам его большим человеком - инженером, учёным… может быть, даже полководцем…» Я хотел заменить тебе отца… Но ты ведь знаешь её характер… Она не согласилась. Нет! Женщина не должна воспитывать мужчину! Тебе двадцать, и ты ещё ничего не сделал для славы…
- Мой хлеб не скоро созревает, уважаемый Нико, - ответил Скалолаз.
- Нет дерева, которое в юности не давало бы плодов, а зацветало, засыпая от старости, сынок... «Неужели тебе не хочется поскорее стать знаменитым и богатым?» —с едва заметной усмешкой спросил князь.
- Хорошо бы, конечно, - засмеялся Скалолаз и добавил тихо: - Но пока хочу быть свободным…
- Будут деньги и власть, тогда и станешь свободным!
- Пока добиваешься власти, вообще забудешь, что такое свобода…
Это он сказал уже на набережной, когда они подходили к Ишачьему мосту.
Князь Нико шел неторопливо и важно, опираясь на свой зонт. Он купил его по случаю ещё до первой мировой войны на Блошином рынке в Париже, и выглядел он с этим зонтом очень импозантно.
Князь Нико считал, что неторопливое хождение не только укрепляет здоровье, но обогащает мозг новыми впечатлениями. Многое, что ускользает от внимания при быстрой ходьбе, становится явным, когда идёшь медленно - смотришь по сторонам и думаешь.
Вот их обогнала молодая женщина, и походка князя стала лёгкой и пружинистой.
Важный мужчина поклонился, приветствуя князя, и тот в ответ приподнял свою шляпу и улыбнулся по - княжески милостиво.
- Видишь, сынок, как высоко взлетел внук моих крепостных.
- Кто это?
- Большой человек. Директор мясокомбината.
Мимо них пронеслось открытое ландо с русскими туристами, и князь, восхищённый свежестью и красотой северянок, послал им вслед воздушный поцелуй.
- О, женщина! Ты… - Он не нашёл сразу нужного слова, и добавил ликующе: - Ты – виноградная лоза, подаренная нам Господом для радости и счастья. Ты – Солнце, ты – Млечный путь!
И засмеялся, и горделиво посмотрел на Скалолаза.
Тот звучно хлопнул в ладоши и восхищённо произнёс: «Вах!»
- Сын мой, - сказал растроганно князь Нико, - в мире осталось три достойных любви объекта – сама любовь, женщина и искусство, восхваляющее женщину…
- И скалы, - добавил Скалолаз.
- Но не дай тебе Бог заниматься политикой…
- Батоно Нико, я сумасшедший, что ли?
Он действительно питал отвращение к власти над людьми.
Князь Нико хорошо помнил тот день. Десять лет назад в его доме поселилась русская беженка с сыном, носившим странное имя - Скалолаз.
Им отвели комнату, которая пустовала уже несколько лет, так как считалась «тарси» - приносящей несчастье.
Люди, жившие в ней, подозрительно быстро умирали. Причины смерти были разные. Жена князя и его сын Александр покинули этот мир во время пандемии. Студента Васо Бакрадзе расстреляли за глупую песенку про таракана. Кого-то сразила чахотка. Кто-то повесился, не выдержав резких перемен жизни…
С запылённых стен смотрели большеглазые, печальные лица и цветы, и стихи, написанные по-грузински и по-русски.
На дворе была зима. А здесь были стены, украшенные детскими рисунками, был потолок, и жестяная печка-буржуйка гудела, когда в неё подбрасывали хворост. И большое окно открывало вид на город, где дома ползли вверх по горным склонам. И южное солнце прежде, чем скрыться за горой, согревало их ненадолго, но не хуже буржуйки. А холодный ветер не мог пробиться к ним.
Чёрный круг радиорепродуктора вещал о положении на фронте, а потом зазвучала музыка из «Белоснежки и семи гномов».
Десятилетний Скалолаз лежал на матрасе и рассматривал настенные рисунки. У него был жар, лихорадка. Лампа без абажура раскачивалась на проводе, как маятник Фуко.
Лица и цветы - словно родственники - пришли проводить его в последний путь. Они едва заметно дышали и смотрели на него со стен не чуждо, но и не сочувственно.
Подлетая к его голове, электрическая лампочка пыталась проникнуть в него через гортань. Она вызывала тошноту и желание выплюнуть этот свет, похожий на сливочное масло.
Тем временем мать Скалолаза выжаривала примусом клопов из железной голубой кровати, где они мирно жили не один десяток лет.
Запахи палёной крови и керосина наполнили верхний этаж дворца, вызывая тошноту и сдержанную ненависть соседей, которые никогда не приговаривали насекомых к сожжению, но бросали их пригоршнями в протекавшую под домом Куру.
На пороге появился высокий грузин в чёрном пальто, накинутом на плечи. Он опирался на большой чёрный зонт. Грузин молча сел на единственный табурет, зонт поставил меж колен, и опустил седую бороду на массивную ручку. Его сын родился и умер в этой комнате. Может быть, и этот мальчик умрёт. Пусть же не страдает перед смертью от света.
Некоторое время он рассматривал больного, потом исчез и вернулся со старым шёлковым абажуром.
Устраивая абажур, он снова переживал смерть сына и молился, чтобы Господь пощадил этого, чужого ребёнка.
Князь попытался разглядеть его лицо, но мальчик, видимо, устав лежать на спине, перевернулся на правый бок, и князь Нико увидел лишь затылок, заросший такими густыми волосами, что они напоминали скорее шерсть, чем волосы человека.
Русый зверёныш!
Кольнуло в сердце. Напомнило о случившемся когда-то. Но князь никак не мог вспомнить, что именно. Хотел найти ниточку, связь, но, кроме того, что в этой комнате прошло его детство, и умер его сын - ничего…
Но даже, не найдя связи, понял, что обречён - эти русые, эти русские, уже не чужие, свои…
- Вы врача… вызывали?
- Какой врач ночью?
- Тут есть один человек… полковник… но он не врач.
Женщина отставила примус, смотрела на него, как на безумного.
- Он офицер… артиллерист… но лечит…
- Колдун что ли?
- Да, может быть. Но добрый…
- А вы кто?
- Меня зовут Дедушка Нико…
- Мария Николаевна.
- Очень приятно.
- Кто вы?
- Я владелец этого дома, сударыня… Или, как теперь говорят, бывший. Если вам понадобится разрубить дрова или принести воду, помогу, по мере возможности…
Она подумала, что, пожалуй, он слишком молод для дедушки - лет пятьдесят пять, не более, и положил на неё глаз… Непонятно только, будет приставать или ограничится флиртом, и какую пользу можно из этого извлечь.
Колдун был в военном кителе и в погонах… Его тёплые руки вытягивали жар…
Скалолаз открыл глаза и увидел два тёмных крыла, от которых исходило приятное покалывание. Пальцы целителя коснулись его лба. Прикосновение было лёгким и снимало боль.
Лицо колдуна было круглым и смуглым. Густые брови говорили о том, что, хотя он был лыс и чисто выбрит, но борода не теряла надежды завоевать пространство всего лица. Глаза его были спокойны.
Чуть поодаль Скалолаз различил полное тревоги лицо матери, а рядом с ней - лик бородатого библейского пророка. И этот пророк вдруг озорно подмигнул ему.
Князь Нико просидел у постели Скалолаза всю ночь, развлекая Марию Николаевну рассказами о войнах с германцами и турками.
Потом, уже позже, когда Скалолаз стал поправляться, князь разрешил ему играть своим зонтом, который был вовсе и не зонт, и не трость, а шпага. Если нажать на тайную кнопку, открывался четырёхгранный клинок. Маленький Скалолаз так полюбил это хитрое оружие, что видел его во сне и мечтал, когда – нибудь добыть себе такую же шпагу. (Автор надеется, что фрейдисты не злоупотребят своей эрудицией в трактовке этого образа - мальчики всегда любили оружие).
- Наверное, она и там тоже рыжая…- подумал Скалолаз, глядя на Русико. - Может быть, чуть светлее…
…Они лежали на траве у подножья скальной гряды, отделявшей Ботанический сад от города.
- У него словно несколько лиц, - размышляла она. - Или масок?
Она терялась, пытаясь понять, которое истинное его лицо. Она подозревала, что, в сущности, несмотря на привычку громко смеяться, он грустный и скептичный человек.
- Что заставило их покинуть Францию? – в свою очередь спрашивал себя Скалолаз. – Почему они вернулись в страну, где никто никогда не знает, что ждёт его завтра - милость властей или колония строгого режима. Что ждёт их детей и внуков?.. Какое вырождение? Или какой расцвет?..
- Бери!
Он лизнул палец и пролистал несколько страниц.
…Епитрахаль… Нет… Епитрахиль… Это вроде кашне… Господи, просвети моё звериное сердце!.. Дикос… Дискос… Потир… Малый воздух… Большой воздух… Копие…
- Возьмешь?
- А ты возьми от меня этот крестик… Вот… Правда, красивый?
- Ченч?
- Может быть.
Она радовалась, рассматривая крест, - он действительно был дивно хорош, - созданный природой из двух сросшихся зеленоватых кристаллов.
- Я нашёл его в Дарьяле… в сорок восьмом…
- В сорок восьмом… В сорок восьмом мы только подали заявление с просьбой разрешить нам вернуться в Грузию…
- Не жалеешь?
- Я вообще ни о чём никогда не жалею.
- А Париж?
Один из репатриантов, приехавших вместе с семьёй Русико, рассказывал Скалолазу, как хотел покончить с собой в концлагере, а немец - охранник спас его. Немец закричал, прежде чем выстрелить в него:
-Эй, ты откуда родом?
Тот не ожидал вместо выстрела - вопрос на родном французском. Ответил машинально:
- Я из Парижа, а что?
И немец засмеялся:
- Кретин! Ты из Парижа и хочешь умереть?! Всё скоро кончится, и ты снова вернёшься в свой Париж… Но я из Мюнхена…
- А они… Из Парижа - на окраину Российской империи…
- Почему? Зачем? – молча вопрошал он.
Она понимала его немые вопросы и также молча отвечала ему:
- Во время войны вы были нашей надеждой… Вы были нашей мечтой… Мы гордились вами… Да, здесь не совсем то, что мы ожидали… Совсем не то… Но эта наша Родина…
…Рубашка, ещё полчаса назад чёрная от пота, высохла на горячих камнях, и было видно, как выгорела она за лето.
Странно, ткань была тёплая, но холодила плечи и спину.
… Епитрахаль… Епитрахиль… Рахиль… Кто чист в этом мире? Кто уберег себя от скверны?..
Русико сплела косичку - гаэтанку из нитей капронового репшнура, продела в отверстие крестика.
Когда она взглядывала на Скалолаза, он ощущал себя необыкновенно сильным, и вся будущая жизнь представилась ему вечным вербным воскресением.
А ведь совсем недавно он был мальчиком, отроком. Детское и взрослое боролись в нём. Ноги вырастали из штанин, руки тянулись из рукавов, пуговицы отскакивали. И тело больше не подчинялось ему, напрягалось, когда хотело и заставляло его изощрённый ум работать на себя.
Он чувствовал себя мужчиной и заглядывался на женщин, а те шептали: «Какой красивый мальчик! Хочу такого!».
Эти пять-шесть лет мучительного возмужания тянулись бесконечно, словно полстолетия. Но и они прошли. И вот теперь девушка, которая ему нравится, смотрит на него по-женски восхищенно, и никакой материнской нежности нет в её взгляде. И никакой назидательности… Только желание древней игры.
Ему хотелось подарить ей весь мир, но под руку попался только небольшой кусок немецкого красного репшнура из новейшего нейлона, которым он очень гордился. Репшнур был очень мягкий и красивый. Из него получалась отличная грудная обвязка – она пружинила при срыве, и рёбра не так страдали, как от наших жёстких веревок. При случае этим репшнуром можно было подвязывать штаны. Его привёз Скалолазу Полковник из загранкомандировки.
- Возьми себе, - сказал Скалолаз, - классный репшнур… Ни у кого нет такого…
Русико любила подарки. Она радовалась, как ребёнок. Крутила, вертела эту красную верёвочку, изображала охоту на змею и даже прыгала через неё. Она сплела из неё косичку, привязала к поясу и никогда не расставалась с ней.
Она родилась, когда он её впервые увидел. Она родилась для него. И это было сравнимо с революцией. Но горы вошли в его жизнь раньше, чем она. В сорок восьмом.
За четыре года до приезда Русико в Грузию Скалолазу было семнадцать, ей – четырнадцать. Но он ещё и не подозревал тогда, что она существует где-то на свете, и когда-нибудь они встретятся.
…Скалолаз лежал на полу, завёрнутый в мокрую простыню. Он страдал от жары, чуждой его северной натуре. Он немного изменил положение тела и почувствовал плечом графин с холодной водой. Увидел в кромешной, южной тьме запотевшее стекло и с благодарностью подумал, что мать по несколько раз за ночь спускается во двор к водопроводному крану, чтобы вода всегда была холодной.
Он отпил немного из графина и мысленно увидел улицу, на которой жил. Раскрытые двери и окна. Топчаны и раскладушки на каменных плитах.
Дома всё ещё не могли остыть от дневного солнца, и луна не принесла прохлады.
Жара уже достала его. Она была непереносима.
… Я хочу снега. Я хочу туда, на эту громадную ледяную глыбу, красивую белую гору, которую запечатлел Лансере на пачке папирос. Там всегда зима, там нет этой безысходной летней жары.
Он раскрыл пачку и закурил.
- Опять куришь? – донёсся из темноты голос матери.
- Мама, я в горы хочу… Мне здесь скучно… Я хочу в горы…
- Чего? Чего?
- Мама, а что, если я стану альпинистом?
- Ты-ы?!
- Я.
- Да ну тебя!
- Я серьёзно, мама.
- Мало, что отец погиб в горах, ещё тебе не хватало… Папиросы… Вино… С моста в Куру прыгать… По скалам бегать… Девятый класс, скоро школу кончишь… Пора бы образумиться. И что это тебя всё на глупости тянет?..
Он загасил папиросу и погладил коробку. Казбек светился. Джигит в бурке скакал на коне. Эти папиросы курил отец. Он тоже любил горы.
- Родители редко понимают своих детей, - думал он. – Мать считает меня своим оттиском. А я совсем другое существо.
…Их привезли в кузове грузовика в селение Казбеги, что у самого подножья одноименной горы и поселили в сельской школе.
Они жили в классе, среди изрезанных ножами парт, и ждали разрешения на выход.
Он выбрал среди грузинских ребят одного, лицо которого показалось ему более человечным и протянул ему руку.
- Давай познакомимся. Я - Скалолаз. А тебя, вроде, зовут Темури?
- Зачем ты мне? Я всё равно не узнаю тебя. У вас, русских, у всех – одинаковые лица... Лица тупых солдат…
Грузинские мальчики были рослые и сильные, словно юноши из греческого гимнасиона. Они не называли его по имени, он был для них «дохляк – русо». Они кидали в него хлебными шариками и пытались командовать.
- Лучше умереть, думал он, чем подчиняться и прислуживать.
И, правда, он готов был умереть.
Но пусть сначала умрут враги!
Скалолаз вырезал крепкую берёзовую рогульку и направился в монастырь Самебо, который возвышается над селением Казбеги и до сих пор хорошо виден с Военно-грузинской дороги.
… Монастырь пустовал уже много десятилетий из-за вражды церкви с коммунистами. Его стены были исписаны автографами людей, побывавших здесь. Самая старая надпись относилась к началу девятнадцатого века и была сделана кириллицей. Встречались грузинские, армянские и даже арабские граффито.
Здесь, в камнях, заросших крапивой, Скалолаз выследил и поймал небольшую змею и спрятал её в бутылку из-под молока.
Он вернулся в селение, вошёл в школу и выпустил пленницу в спальный мешок своего самого злого обидчика.
Они рано ложились спать, и в этот вечер, как обычно, Темури, лениво обругав «империю» и «этих русских», разделся, чтобы залезть в спальник. Он нажимал рычажок фонарика «динамо» и рассматривал внутренность своего спального мешка. Он, видимо, хотел избавиться от сухарных крошек, которые мешали ему спать. У него была дурная привычка - засыпая, звучно грызть сухари.
Но в его мешке уже спал кто-то.
- Гмели! - в ужасе завопил Темури.
Гмели – проклятая…. Так называют этих тварей в Грузии.
Гмели! Гмели! - закричали остальные, и класс опустел.
Меж тем солнце скрылось за горой, и сразу стало ужасно холодно. Но никто не хотел возвращаться в школу, где ждала их смерть в облике маленькой красивой гадючки.
С молчаливым уважением смотрели они, как Скалолаз спокойно пересек двор и вошел в школу.
Он разыскал змейку под партой, куда она уползла от шума. Ему пришлось нарушить её сон. Он мысленно извинился перед ней за причинённое беспокойство и снова заключил в бутылку из-под молока...
Он шёл по каменистой тропе в монастырь и думал, почему так устроены люди? Только страх сплачивает их, только страх отвлекает от издевательства над другими людьми, которых они лицемерно называют ближними. Только общая опасность отвлекает от вражды.
Он вспомнил, как стояли они с матерью на Рождество в 1943 году в плотной толпе у Сионского собора - внутрь было не попасть, – как молились о победе над врагом - все вместе - грузины, армяне, евреи, мусульмане, верующие и даже атеисты. Все вместе. Забыв обиды и распри, ощущая тысячелетнее родство. Молились, чтобы Господь спас их лично, но, прежде всего, ту страну, которая была их общей Родиной.
Он смотрел, как уползает, выпущенная на волю, змея и снова мысленно просил её о прощении.
- Прости меня, змея, что я нарушил порядок твоей жизни. Не помни зла!
Светила луна.
Ему было стыдно за свой подлый поступок, но он не знал, как он мог ещё поступить - один против всех.
В школу он вернулся ночью. Никто не мог уснуть, его ждали.
- Эй, русский! Хочешь чай?
Они восхищались его подвигом, но Скалолаз снова взорвал создавшуюся было гармонию - признался в своём преступлении и сказал, что будет поступать так и впредь, пока его не оставят в покое… Они, дескать, нарушают его размышления, он слишком много думает потом об обидах и не может сосредоточиться. Он не желает, он не может так жить. Он просит, он умоляет не замечать его, не тормошить, не бросать в него хлебные шарики…
- А что ты делаешь такое, что мы мешаем тебе?
- Я… смотрю… Я наблюдаю… Я думаю…
- Русский, ты думаешь?! Разве русские думают? О чём же?
- Не знаю… Может быть и ни о чём… Но думаю…
Никто ничего не понял из его слов, но все отвернулись. Не замечали его. Только маленькая персияночка вздыхала и улыбалась ему…
Он громко засмеялся…
- Ты чего смеёшься? – Глаза Русико стали серыми от гнева. - Надо мной?
- Нет, с чего это мне над тобой смеяться – ты такая красивая! Я стою пред тобой на коленях… Просто вспомнил, как много лет назад выпустил змею в спальник одному типу…
- Ты?!
- Я.
Она не поверила, поправила грудную обвязку, прищёлкнула карабин и протянула ему верёвку.
…Главное, чтобы руки были сильными и не потели, а ноги не дрожали. Некоторые люди боятся высоты, боятся смотреть вниз, но тут и не видишь ничего, кроме трещинок и выступов у самого носа, а грудь так прижата к тёплому камню, что не сразу сообразишь, как высоко ты на самом деле.
…Её медно-рыжие косы отклонялись то влево, то вправо.
Она шла по скалам так легко, как будто поднималась по лестнице, чтобы полить цветы... Словно бабочка скользила она верх по скале, задерживаясь, чтобы найти цветок. И снова медленно взмывала вверх…
- Как ходит! Как ходит! – шептал он восторженно. – Ящерка!
И снова вспоминал то, первое своё, восхождение.
…Отвергнутый всеми, скучая, размышляя о своей подлости, он ходил по берегу Терека.
В горах, как всегда по утрам, несмотря на лето, был небольшой мороз, градусов пять - семь ниже нуля.
Он нашёл два красивых кристалла горного хрусталя. Один был совершенно прозрачный, другой - матовый, зеленоватого оттенка. Камни были холодными, но постепенно в его руках, наполняясь его теплом, оживали. Он совсем успокоился, и мир вошёл в его душу.
Когда он находил эти удивительные камушки, он влюблялся в них, как коллекционеры влюбляются в своих оловянных солдатиков. Он ходил с ними по городу, то, держа зажатыми в ладони, то, рассматривая на свету, радуясь строгости или, наоборот, своеволию их формы. А потом, наигравшись, дарил своим друзьям.
Он решил продолжить свои поиски в Бешеной Балке, той самой, о которой писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум», потому что именно туда сносили воды всё, что отдавали ежесекундно разрушающиеся горы.
Он был тогда ещё молодой и доверчивый. Он не знал ловушек, которые готовят человеку горы.
Руки стыли от мороза.
Ничего, подумал он, скоро выйдет солнышко и будет тепло.
Стены балки были чёрные с вкраплениями больших и маленьких камней. Они напоминали стены старой крепости. Ходить по ним было приятно. Они были прочны и надёжны.
Скалолаз спустился к бегущей воде и там, среди камней, нашел хрустальный крест величиной с мизинец, удивительно красивый. Он обрадовался находке и солнцу, которое, наконец, заглянуло в эту узкую щель. Ему расхотелось продолжать поиски, и он присел, греясь на солнце.
Вверху синело небо, обрамлённое двумя крутыми чёрными стенами.
Вот, если здесь просверлить дырочку, можно будет носить, как нательный крест.
Скалолаз наклонился к воде, чтобы сполоснуть рот, и услышал звук летящего камня. Он готов был отпрыгнуть, но камень пролетел метрах в десяти от него.
Солнце всегда пробуждает камнепады. Нужно было торопиться. Он оценил на глаз, сколько нужно потратить времени, чтобы выбраться из этой лощины. Метров двадцать крутого подъёма, высота четырёх - пятиэтажного дома. Это не больше десяти минут. Но первые же шаги наполнили его сознание таким страхом, какого он не испытывал ни раньше, ни позже. То, что казалось надёжной крепостной стеной, с каждой секундой под воздействием солнечных лучей превращалось в грязь, которая сползала вниз вместе с камнями. Скалолаз понял, что в ближайший час- полтора его завалит здесь этой дрянью и, может быть, через десятки или сотни лет найдут фрагменты тела неизвестного мужчины… А может и не найдут вовсе, что, впрочем, всё одно. Мысль металась, как мышь в мышеловке. Он увидел тёмный треугольник - тень от громадного камня и понял, что его спасение в этой тени, пока недоступной солнцу.
Он побежал к этой спасительной тени, спотыкаясь, падая, уклоняясь от летящих камней. Здесь склон ещё не успел оттаять, и Скалолаз быстро выбрался по нему наверх.
Он стоял на краю обрыва и видел, как рушится склон.
Небо заволокло тучами. Пошел дождь, и вновь стало холодно.
Среди громадных валунов он увидел четверых подростков, которые спасались от дождя под старым чёрным зонтом. Непонятно почему, но Скалолаз сразу признал в них своих земляков. Так и оказалось, это были дикие туристы, первокурсники из питерского универа. Вундеркинды. Физики…
Скалолаз отвёл их в школу, чтобы обсохли и немного подкрепились.
Грузины встретили ленинградцев восторженно, как могут встречать гостей только грузины. Накормили, переодели в сухое, уложили спать. Предложили вместе с ними пойти на Казбек.
О его поступке никто больше не вспоминал. Больше никто не звал его «дохляк - русо». Оказывается, они знали, что его зовут Скалолаз…
…Красноватые скалы оживали и, казалось, готовы были заговорить с ним..
Лёд был изумрудно-зелёным, а трещины восхищали бездонностью.
Воздух радовал холодом и чистотой, небо - тёмно-синей ясностью, и душа была созвучна миру.
По тропе грузины шли без строя, кто в каком темпе мог, и Скалолаз наслаждался одиночеством и бормотал стихи любимого поэта: «Сегодня особенно грустен твой взгляд…», хотя никакого жирафа поблизости не было. Только одинокий старый осёл щипал осеннюю травку. А вокруг были вершины и ледники.
Он поднял глаза и увидел Темури...
Темури сидел на камне.
- Эй, что с тобой?
Лицо Темури было бледно.
- Гора опрокинулась на меня… Я, кажется, умираю, брат…
- Не надо, не умирай, - попросил Скалолаз, - а то нас не пустят на вершину.
- Нет, брат, я всё - таки умру… сейчас… Можешь ли ты исполнить мою последнюю просьбу?
- Конечно, брат. Говори скорее, а то не успеешь…
- Передай моей бабушке Маро, брат, что в последние минуты жизни я думал о ней… (Темури заплакал). Она была так добра ко мне. Она была мне матерью, потому что моя мама умерла, когда я был совсем маленький… Как брата прошу, передай…
- А ну-ка, вставай и иди! – страшным голосом закричал Скалолаз.
На него иногда находило такое, такой яростный крик вдруг вырывался из его спокойного и ласкового нутра. И тогда никто не мог противиться приказу.
Темури с сомнением посмотрел на обледенелые склоны, уходившие в небо. С трудом оторвал зад от камня.
- Куда?
- Вверх.
- Зачем сегодня верх, если завтра опять вниз?! Какой смысл?
- Ты ещё остришь, собачий сын? Значит, не умрёшь… Обопрись на меня. Пошли…
…Темури дошёл до метеостанции. Обнял Скалолаза и сказал
- Прости меня… брат.
- Да брось ты!
- Ты спас мне жизнь. Я ведь думал, что умру…
- Обычное дело - горняшка.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Читал.
- А я думал, что умру.
- Все так думают… И потом всё-таки умирают
- Нет! Нет! Я думал, что умру здесь, в горах… Вдали от дома и друзей… – горячо продолжал Темури. – А ты спас меня… Вырвал из лап смерти… Теперь ты мне брат, настоящий брат… Теперь ты для меня, почти как бабушка… Можно я буду называть тебя Бабушка Скалолаз?
Они легко рассмеялись. Немного передохнули и, уже не сдерживая себя, хохотали до слёз…
- И это тоже горняшка, - сказал Скалолаз.
- Что?
- Смех… То, что мы так смеёмся сейчас… Это от недостатка кислорода…
- Слушай, как ты поймал её?
- Кого?
- Проклятую.
- Змею?..
- Да, её.
— Это совсем несложно. Я научу тебя.
- Она могла укусить меня.
- Но не укусила.
- И то правда… Скажи, а ты мог бы убить?
- Кого?
- Меня.
- Пожалуй, да… Ты достал меня… Не переношу, когда меня достают…
- Я тоже. Могу убить…
- Хорошо, что этого не случилось…, забудем?
- Забудем всё.
- Забудем всё плохое.
- У тебя не найдётся глотка вина?
- Зачем?
- Отличный тост.
— Вот, глотни, - Скалолаз протянул Темури старую солдатскую фляжку.
- А что это?
- Коньячный спирт… Э-э! Остановись…
Они пожали друг другу руки и разошлись.
Русико очень хотелось пойти на Казбек, тем более что из окна их квартиры она каждое погожее утро видела далеко на севере его прозрачный конус. Но она не думала, что вот так всё сразу и сбудется. Поэтому она сначала пожала плечами, а потом, чтобы скрыть своё смущение, стала гримасничать, подражая своему любимому миму. Скалолазу эти гримасы не очень понравились, и он сказал строго:
- Предупреди родителей. Нужно взять три пары носков. Шерстяных. Свитер. Очки от солнца… Ты увидишь горы.
- Да видела я горы.
- Где?
- В Шамони…
Скажите, пожалуйста! Она видела горы в Шамони! Здесь совсем другие горы…
Он любил скалы. Сухие тёплые скалы в ущелье Дабаханки в Ботаническом саду.
Он подходил к скальной стенке и внимательно рассматривал её, пытаясь заранее увидеть все трещинки и выступы, которые будут его держать, за которые он будет держаться кончиками пальцев, а потом опираться пальцами ног. Он очищал эти трещинки от пыли и каменных крошек и делал первый шаг…
Он с детства знал это странное чувство - иногда скала притягивает, иногда отталкивает. Ты прижимаешься к ней, ощущаешь её щекой… Она почти живая, теплая. Важно не останавливаться. Если остановишься, возможна судорога. Задрожит нога... Если опираешься только на большой палец, а он стоит на крошечном выступе, где и половина пальца не уместится, обязательно задрожит… Сердце замирает за мгновение до срыва…
Потом придёшь домой, закроешь глаза и снова видишь скалы, и горячие подушечки пальцев хранят память о прожитом дне.
Цветы и лица на стенах. И закат за окном.
После того восхождения он приволок в своё жилище большой кусок скалы и стал качать мышцы, чтобы его больше никто не называл «дохляк - русо», потому что аргументом против насмешек может быть только сила или насмешка, но обязательно подкреплённая силой.
Мать Скалолаза уезжала по утрам на бойню и, отстояв несколько часов в очереди, привозила домой мешок костей. Она варила для него крепкие бульоны. Она ещё не знала, как отразятся эти бульоны на его здоровье, и характере, и дальнейшей жизни. Она только хотела, чтобы он выжил и был сильным.
Он поднимал и поднимал этот камень. От бессмысленных движений его плечи и спина вспухали узлами мышц. Плоть крепла и усиливалась. Она жила отдельно от души и мозга и диктовала свои правила - правила жизни мышечной, грубой и первобытной.
Его мать тревожилась, но молчала. Она боялась, что сын не удержит камень, и тот прошибет все три этажа дворца. И их выгонят из обжитого гнезда, и им снова придётся скитаться по вокзалам и склепам. Она вообще всю жизнь боялась, ждала несчастий – нужды, болезней, ареста…
Он был славянином, и тело его наливалось звериной силой и всё больше овладевало его жизнью.
Он был создан быть гребцом на галерах, но по морям уже ходили суда на атомном топливе, и потому, чтобы уравновесить наследственное предрасположение и прогресс цивилизации, ему приходилось заниматься спортом, выплескивать излишнюю энергию. И не думать. Да, не думать и не искать ответы на вопросы, тревожившие не только его.
Стремление понять, что же происходит в мире, ушло в тёмные глубины души, в подполье, но он слышал, что там продолжается медленная, ещё непонятная ему работа. Он надеялся, предчувствовал, верил, радовался, что на развалинах старых разрушенных временем идей построит свой внутренний дом, пещеру души, может быть, даже дом Духа, хижину… Не крепость, не тюрьму, не общежитие, - дом! - светлый и открытый для всех. Не каменный, не блочный – деревянный, из звонких здоровых стволов родного леса...
Он рассматривал доставшуюся ему плоть, домик, прибежище души, как когда-то младенцем рассматривал свои ручки и ножки и всё, доставшееся ему от природы, а позднее, открыв магию зеркала, привыкал к своему лицу, пытаясь понять, что же это за человек, в котором его душе предстоит провести время от рождения до смерти.
………………………………………………………………
…Почему я вежлив? Из уважения к людям? Или из трусости? Или из лени? Или из презрения к людям?
Он не мог найти ответа.
А мысли прорастали сквозь каждодневные заботы, не давали спать ночами. Так было когда-то в период его увлечения шахматами. Ему казалось временами, что все люди ходят и действуют по правилам игры.
Он испугался и спрятал шахматную доску под кровать.
…Почему я улыбаюсь глупым девушкам, почему поддерживаю глупые разговоры с ними?
Неужели только из желания затащить их куда-нибудь и соблазнить?
Почему, если женщина не вызывает во мне желания, мне вообще не хочется с ней общаться?
Почему я не участвую ни в каких тайных обществах и заговорах?
Я слишком ленив для этого?
Или, может быть, я трус?
Или я не верю, что жизнь можно изменить насильственно, не изменив сущность человека?..
…………………………………………………………………….
Он пробегал квартал за кварталом, поднимался на Авлабар, спускался по кривым улочкам к домам, стоявшим на берегу Куры, и ни разу не слышал собачьего лая. В Тбилиси того времени совсем не было собак. Но зато было много кошек. Они перебегали ему дорогу, смотрели на него из окон всезнающими глазами и удивлялись, когда он, подражая их языку, кричал на ходу призывное «Иау! Иау!»
Сменялись утренние пейзажи. Редкие прохожие с удивлением смотрели на бегущего. Тогда ещё не был издан Гильмор, его «Бег ради жизни».
Его память бежала рядом с ним, схватывая и сохраняя мгновенные впечатления.
…Старый крестьянин погоняет ишака. На плешивой спине осла закреплены красно-желто- чёрные хурджины.
Обнажённая женская рука мягко светится в окне.
«Эй, мацони!»
Старик привязывает к верёвочке бутылку из обожженной глины…
Хотя мацонщик был уже далеко позади, этот образ запечатлелся.
Глиняная бутылка с кислым молоком ползёт по стене.
В окне из-за ситцевой занавески протянулась к ней светящаяся рука.
Она соединилась с другой такой же светящейся рукой… Светящийся живот, светящаяся грудь…
Он чувствовал, что по одной детали может воссоздавать в своём воображении всю женщину от макушки до пят...
Он хотел, чтобы и у него было такое окно и светящаяся женщина… И чистые тяжёлые простыни… Как на полотнах Рубенса…
Он перестал бегать внезапно.
Однажды, в ноябре, пробегая, как всегда, мимо освещённых окон парикмахерской, Скалолаз увидел знакомого цирюльника и кивнул ему. Тот улыбнулся и помахал ему приветливо опасной бритвой. В кресле перед зеркалом сидел молодой человек в мятом тёмном пиджаке. Его лица Скалолаз не смог различить из-за мыльной пены.
Возвращаясь, он издали заметил, как в парикмахерскую быстро вошёл ещё один посетитель и вскоре медленно вышел оттуда, вытирая руки большим белым платком. Что-то сверкнуло в воздухе у его колена и звякнуло о булыжник мостовой. Человек исчез в подворотне.
За широкими окнами гладко выбритый парень в тёмном помятом пиджаке смотрел на себя в зеркало. Он ощупывал подбородок и шею, будто пытаясь проверить чистоту бритья. Из-под его пальцев сочилась кровь
Зажимая ладонью разрез, человек выбежал на улицу и заскочил в будку телефона - автомата. Он набирал номер и пытался произнести какие-то слова. Кровь заливала чёрным голубую рубашку. Вместо слов изо рта вылетали красные пузыри.
Скалолаз застыл, не добежав до кабины, но его глаза распластались по стеклу, забрызганному красными дождинками.
В будущем эти пузыри и дождинки сольются в его снах с мыльными пузырями, которыми он, как и все дети, любил забавляться, пуская их из газетной трубочки с обрыва и наблюдая их полёт над городом...
Он не мог сдвинуться с места, зачарованный голубым светом наступающего утра и как бы нереальностью происходящего. Как будто режиссёр уверенной рукою ставил финальный эпизод фильма.
Скалолаз видел, как сбегаются люди.
Зрителей было, как всегда, много.
И только один из толпы попытался оказать помощь. К сожалению, это был не он. Скалолаз жалел потом об этом всю жизнь, хотя не мог представить себе, чем мог тогда помочь.
Какое отношение имел этот случай к его постоянным размышлениям о том, как смотрит власть на страдание подданных? Он никак не мог найти кончик нити, чтобы распутать этот клубок.
… Верил ли Сталин в построение справедливого общества? Сострадал ли им, своим подданным? Нам.
Может быть, властителям вообще чуждо сострадание? И наша жизнь, и судьбы подданных им до лампочки?
Может быть, они вообще не люди? Нелюди… И кровь у них другая? Сихра…
Если Сталин не верил, мог ли он притворяться почти полвека и морочить головы миллиарду людей?..
Неужели все люди сначала верят и доверяют, а потом всё, наоборот, уже не верят никому и ни во что и пользуются доверием неопытных и доверчивых?..
Неужели смысл жизни состоит только в том, чтобы к концу её прийти к неверию - не верить никому и ни во что?..
Неужели вера только для дураков?.. Для баранов, которых ведут на бойню?..
Скалолаз страшился такой участи… Страшился жить среди таких людей… И всё жил и становился юношей, а потом мужчиной, потому что был молод и надеялся, что всё не так фатально, не так безнадёжно…
- Тебе пока рано думать об этом, сынок. Вырастешь, узнаешь.
- Почему?
- Вырастешь, узнаешь.
- Почему?
- Петух думал – думал и сдох…
- Я ведь не петух, мама, я - человек, и если я спрашиваю, значит, я уже вырос… И хочу знать…
- Не притворяйся дурачком. У нас не любят умников. Я не хочу, чтобы мой сын попал за решетку…
…Стена может быть гранитная, мраморная или доломитовая, лучше известняковая. Желательно сухая, без натёчного льда и снега. И чтобы не крошилась…
Зеленоватый крестик из горного хрусталя расположился у неё на груди немного ниже яремной ямки, но не достигал светящейся впадинки, скрытой клетчатой рубашкой. Скалолаз хотел хоть на время стать этим крестиком. Он завидовал ему. Он отвёл глаза.
- Так ты пойдёшь со мной?
- А с кем же мне ещё идти? - удивилась она. - Конечно, с тобой.
…- Ой, остановись, Скалолаз, - говорил он себе. – Недалеко ведь и до греха. Наверняка она целовалась уже с кем-то раньше в этой своей Франции, там ведь всё, как у Мопассана.
Он не испытывал острой ревности, более того, то, что она была из Франции, как бы снимало с него некоторые запреты.
Недалеко до греха.
Но он хотел греха. Жаждал.
Я ведь – животное, - оправдывал он себя, - и потому следование животному инстинкту не является для меня грехом. Мой грех может быть в человеческом - в отсутствии любви, в холодном окамененном бесчувствии, в мучительстве, в скупости, в причинении вреда живому… в отсутствии веры в Бога…
…Конечно, бегать по скалам лучше, если ущелье недалеко от города. По крайней мере, при надобности, «скорая» подоспеет вовремя.
Хотя именно здесь разбился Темури. И никто не пришел на помощь.
Темури не был скалолазом. Он однажды хотел взойти на Казбек, но не смог из-за горняшки. Его пригласили на ту попойку, потому что он умел развлекать. Пока не напьёшься до хоровых песен, требуется, чтобы кто-то разогрел словами. Темури умел это делать. Его специально приглашали…
Пировали в краеведческом музее под крепостью Нарикала, среди экспонатов, извлечённых здесь же, в развалинах, среди ржавых мечей и кольчуг, пили вино из старинных серебряных кубков. Но в тот день Темури выпил слишком много. И пошел облегчиться и подышать свежим ветерком. Кроме того, ему надоели рассказы о том, кто кого и как трахал вчера. Это излюбленная тема разговоров здешних важкаци, то бишь «рыцарей».
Он радовался новому тосту, который сказал сегодня за столом.
«Мы все живём, пока нас помнят. Пока нас любят или ненавидят, живём мы. Враги и друзья - два крыла нашей жизни. Выпьем же за достойных друзей и достойных врагов, и сами будем достойны!»
Перед ним раскинулся Тбилиси в его хаотической красоте, а за спиной обрыв метров на тридцать, ущелье, заросшее реликтовыми деревьями и кустами со всех концов света, посаженными на протяжении тысячелетий грузинскими властителями для медицинских целей. Там темнел листвой и хвоей Ботанический сад.
Темури послал воздушный поцелуй городу и подошел к обрыву, бормоча популярный на Кавказе стишок. Какие они всё же скоты! Не оценили его тост… Но ведь именно врагам мы обязаны самыми счастливыми минутами жизни… Он вспомнил змею, которую выпустил в его спальник Скалолаз, но не нашёл слов для завершения тоста… Врагам мы обязаны минутами высокого счастья, когда побеждаем их… Нет, когда побеждаем вражду… Это было неплохо сказано, но он не это хотел сказать. Ладно, пусть будет так. В его сознании возвышенно звучал новый тост… Тост о неразделённой любви… Но сначала тост о змее. Он слышал эту историю от одного туркмена, когда отбывал срочную.
…Солдат служил на границе. Когда наступало его время стоять на посту, из скалы вылезала змея и смотрела на него голубыми глазами. Потом солдата убили. Похоронили на кладбище. Когда мать солдата пришла на его могилу посадить цветы, она увидела мёртвую змею. Змею вскрыли. У неё было сердце шестнадцатилетней девушки… Выпьем же за тех, кто любил нас, а мы не знали…
Нет больше красоты, чем ссать с высоты… Нет больше красоты… Нет больше красоты…
Он стал задумчив, хотя не думал ни о чём.
Он испытал небольшое головокружение и лёгкий испуг. И тут его жизнь прервалась.
Он очнулся в ночи среди кустов благородного лавра.
Было тихо. Его организм мелко вибрировал, каждая жилочка, каждая клетка дрожала от страха. Его плоть хотела жить. Боль… Что говорить о боли? Жить хотелось. Сколько вина ещё не допито! Сколько женщин не долюблено! Вика гоняет где-то на мотоцикле, не знает, что он умирает здесь. Жить!
Он потянулся рукой к голове и ужаснулся. Головы не было. Под пальцами противно дрожал холодец.
Мозг! - ужаснулся Темури, и больше не думал, а только полз…
…Он выполз на шоссе.
Водители осторожно объезжали окровавленного человека.
Только Хачик Мелконян остановил свою старенькую тачку. Он был очень богатый человек, но считал, что надо жить скромно. Он знал секрет краски для кож. Краски, которая оставалась свежей и яркой, даже когда старые сапоги выбрасывали на свалку. Её придумал прапрадед, тоже Хачик и тоже Мелконян. Их семья кормилась этой краской уже больше ста лет. Когда он знакомился, протягивал человеку свою короткопалую широкую ладонь и с гордостью произносил: «Хачик Мелконян-Меценат». Он покровительствовал шахматистам. В свободное время ходил по старому городу и предлагал мальчишкам сыграть с ним в шахматы на деньги. Если ребёнок выигрывал у него легко, он давал ему стипендию, нанимал опытного тренера и растил, и ждал, когда тот станет чемпионом. В тот вечер его воспитанник играл решающую партию на первенстве мира в Амстердаме.
«А когда-то он был маленьким чистильщиком сапог у гостиницы «Рустави», - подумал Хачик и притормозил.
«Если этот несчастный грузин выживет, - продолжил он свою мысль, рассматривая меж тем окровавленного Темури, - маленький армянин станет чемпионом, Если умрёт, мне придётся ждать еще четыре года».
Он боялся дожить до триумфа, до зенита своей жизни, и при этом страстно желал дожить. Боялся потому, что не знал, что будет делать, когда его питомец станет чемпионом мира. Растить другого чемпиона? Против того, выращенного им? Но это ведь абсурд. Он должен приложить все силы, чтобы не дать родиться новому чемпиону, потому что в этого маленького чистильщика сапог вложена вся его жизнь…
И всё же, - подумал он, - если я встречу талантливого мальчишку, даже не армянина, я не смогу не помочь ему.
И это была правда.
Разочарований было с избытком. Как только его воспитанники становились мастерами шахмат, они начинали зарабатывать игрой в нарды, карты, кости.
Им подвластно было всё игровое богатство. Их память хранила тысячи комбинаций. И всегда нужно было торопиться, чтобы не потерять человека, чтобы спасти его от житейских искушений. Вот и тот русский мальчик, что обыграл его десять лет назад - тоже подавал надежды. У него был свой стиль и своя логика. Его звали… Вах, забыл его имя! Но все звали его просто Скалолаз. Он жил во дворце князя Нико. И вдруг перестал играть… Не пойму этих русских. Казалось, еще немного и мастер. Слава и деньги! И вдруг - не хочу! Если Господь наградил тебя талантом, твой долг продать его, как можно дороже, чтобы обеспечить близких и не обидеть Господа низкой ценой Его дара… Если бы мой предок не придумал гениальный рецепт краски для кож и не продал его хорошо, маленький чистильщик сапог из Тифлиса никогда не стал бы чемпионом мира… Станет ли?.. Да! Станет! Если этот грузин выживет…
В салоне пахло кровью!
Живые люди пахнут хуже, - подумал Хачик.
Ну, да Господь с ним! Жена выстирает подушки в серных источниках и не будет этого скверного запаха…
Темури застонал.
- Не умирай, грузин! – сказал Хачик Меценат. – Как брата прошу, не умирай!
Русико и Скалолаз ходили, держась за руки. Они боялись разрушить это тайное пока единение и потому не размыкали рук.
Молчали.
Он остерегался сделать лишнее движение, которое могло бы быть расценено ею, как двусмысленное.
Она боялась неловко сказанным словом обидеть его.
О том, насколько мы с грузинами разные, насколько нам трудно понять друг друга, говорит хотя бы, какой смысл мы вкладываем в словосочетание - собачье счастье. Для грузина это значит - везёт, а для русского - совсем плохи дела… А тут ещё женщина и мужчина… И всё, наоборот.
Место это считалось священным с древних времён. Рядом с развалинами монастыря, росли два корявых деревца. Сюда приводили мужья своих неплодных жён, и те привязывали к веткам разноцветные ленточки и тряпочки, лифчики и трусики - и молились. А потом пировали. И через девять месяцев рождался ребёнок - мальчик или девочка, в зависимости от того, на какое дерево был привязан лоскуток.
Неподалеку в лесу жила стая бездомных собак, которая питалась остатками пиршеств.
- Помнишь, я рассказывал тебе о Джульбарсе?.. У меня был пёс… Его выбросили на ходу из теплушки… давно… во время войны… Я ничего не мог сделать… Я был тогда маленький… Потом мечтал поскорее вырасти, вернуться и найти его… А когда вырос, мать сказала: «Собачий век короче человеческого, Джульбарса уже давно нет в живых…» И ещё она сказала, что осуществлять свои желания нужно сразу же, не откладывая на завтра, а тем более на годы... Потому что наш век тоже короток, как долго мы не жили бы. Потому что мы смертны и каждую минуту можем покинуть этот мир…
- Меня никто и никогда не любил так, как Джульбарс...
- Я буду твоей собакой. Хочешь?
- Нет.
- Тогда я буду твоей кошкой. Я буду тебе петь по-кошачьи. Послушай.
Она замурлыкала, запела по-кошачьи, и это у неё выходило очень натурально.
- Как ты это делаешь?
- Не знаю, у нас в Париже была кошка… Она меня научила… Она была не простая - сиамская…
- Какая?
- Сиамская… Белая с темно-коричневой головой… И хвост был с крючком, как у скорпиона…
- Как её звали?
- Её звали просто Кошка. – Русико замолчала, а потом добавила, как бы без связи: - Я никогда не забуду тебя, только ты не забывай меня.
- А где она теперь?
- Её не пустили через границу…
Скалолазу очень хотелось поцеловать её, но он не был уверен, что время для этого уже наступило.
Он снова увидел собаку, похожую на Джульбарса. Она стояла настороженно, готовая при опасности скрыться.
Скалолаз помахал ей рукой, миролюбиво, словно это был его хвост. Собака приняла его приветствие и тоже вильнула хвостом. Она подошла, и Скалолаз погладил её и потрепал по загривку.
— Вот… Такие же жёлтые пятна на белом…
Русико достала из сумки бутерброд с колбасой и протянула собаке. Но та отпрянула и каждый раз отбегала, когда Русико пыталась приблизиться.
- Да не бегай ты за ней, - сказал Скалолаз. - Совсем необязательно кормить из рук. Лучше незаметно… Положи на пенёк, она и съест.
- А я хочу её погладить… как ты...
- Погладишь в другой раз…
- А я хочу сейчас… Джульбарс! Джульбарс!
- Перестань!
- Почему?
- Потому что… я не хочу…
- Ну вот…
- Положи на траву. Она всё равно узнает, что это ты…
- Как?
- По запаху…
- У меня нет никакого запаха, - обиделась она.
- А меня в детстве часто кусали собаки, – сказал он примирительно. — Вот, посмотри, шрамы остались… Потом - по сорок уколов в живот от бешенства.
- И правильно делали, что кусали. Ты ехидный.
- Я хотел их носить на руках, а они не хотели… Но потом я научился уважать чужие обычаи…
Он молился, чтобы живодёры не пришли сюда и не извели этих собак на шапки и воротники.
- Я никогда не укушу тебя… - сказала она тихо, - бедный мой русский... Убедури Руси…
Они медленно ходили среди кустов, уже облетевших, безлистных, и на ветках трепетали лоскутки и тряпочки. Они бродили среди чужих надежд, чужих не родившихся детей. Они уже готовы были прощать друг другу все оговорки и неловкие слова, и неловкие движения, прощали всё, что было в прошлом, которого у них не было, и в будущем, которого тоже, возможно, не будет. Бывают такие светлые минуты. Но привычки, как тени, всё ещё сопровождали их...
Она оглянулась, подняла на него глаза, и… И непонятно, кто потянулся первым. И непонятно, каким образом возник этот первый их поцелуй.
Он ощутил его, как выстрел, как удар в мозжечок.
Она - как слабость в коленках, как горячую волну и головокружение.
Он - будто к его мозжечку поднесли провод и пустили ток. Не такой сильный, чтобы убить, но достаточный, чтобы потрясти и лишить рассудка и снова вернуть его, но уже в другом измерении. Но он всё же успел ревниво подумать: «Где она научилась так целоваться?»
- Этому не учатся, - успокоил он себя. – Это здоровый инстинкт.
И в этот самый момент краем глаза Скалолаз увидел мальчика с фотоаппаратом. Скалолаз махнул ему рукой, чтобы убирался, но мальчик не уходил - улыбался и целился объективом...
Они углубились в лес и снова прикоснулись и прижались друг к другу. И снова, теперь уже Русико, увидела девочку. Та даже открыла рот от любопытства и удивления. На щеке у неё была красная полоска.
Девочке казалось, что они танцевали… Очень красивый медленный танец видела она. И даже слышала музыку… Ей казалось, что две бабочки порхают вокруг маленького мохнатого цветка татарника и никак не могут уместится на нем вдвоём.
…Они поспешили уйти ещё дальше в глубь леса, в заросли лесного ореха, и, наконец, опустились на тёплую сухую траву. Скалолаз неловко понукал её лечь навзничь и примащивался к ней. И уже добился, было, удобного, по его разумению, положения. Но тут он, к своей досаде, снова увидел собаку, похожую на Джульбарса. Пёс смотрел на него понимающе, слегка наклонив морду налево. Смотрел, надеясь на взятку.
Небольшая зелёная ящерица устроилась на плече Русико и смотрела на Скалолаза темными без блеска глазами.
Воробьи тоже были заинтригованы, перестали чирикать. Молча сидели на ветках.
Русико приподнялась, села на траву, стала охорашиваться, приводить волосы в порядок, а он понял, что глупо начинать всё сначала. Момент был упущен.
Лес был наполнен голосами. Везде были люди. Планета была переполнена. И не было места, где они могли бы уединиться.
Раздражение и досада, нахлынувшие, было, на него, испарились.
- Ничего, - подумал он, - впереди ведь ещё вся бесконечная жизнь…
Он вдруг увидел себя со стороны, и ему стало смешно. Его разбирал смех.
- Что с тобой? Почему ты смеёшься?
Везде были дети. Слишком много детей. Беби-бум. Он увидел детей, которые могли бы родиться от них… Не полководцы, не вожди. Не гениальные учёные и поэты. Просто - хорошие, добрые люди. Спокойные, доброжелательные. Не способные на подлость. Но обязательно с юмором…
- Будь моей женой. – подумал Скалолаз. - С тобой я настоящий, подлинный... Будь матерью моих детей.
- Нет, так больше нельзя, - сказал он уже вслух. - Не будем же мы целоваться на улице или в подъезде…
Они вернулись к развалинам монастыря. Здесь расположилась вся компания, с которой они обычно совершали эти вылазки за город.
Князь Нико возвышался среди своей малышни, как Гулливер среди лилипутов. Дети очень любили его и старались всячески выказать свою любовь. Одна маленькая девочка была влюблена в дедушку Нико и, зная, что он одинок, мечтала поскорее стать взрослой, чтобы заботиться о нём, как её мама заботится об отце.
Дети раскрыли этюдники и стали писать горы и деревья.
Борис, как истинный ленинградец, снял рубашку, покрыл голову платком и загорал, читая по-английски Набокова.
Иногда Борис поднимал голову от книги и смотрел на движение людей вокруг него, как смотрит малыш на подаренную ему заводную игрушку.
К нему подошёл князь Нико. Он заинтересовался книгой и так увлёкся Лолитой (Автор знает, что «Лолита» была написана двумя годами позже, но во времени и пространстве предлагаемых текстов они должны читать именно этот роман), что Борис от нечего делать стал рассматривать его зонтик, раскрывал и складывал его, пока нечаянно не нажал потайную кнопку и, когда обнажилась шпага, он довольно ловко стал фехтовать с воображаемым противником. Малышня бросила этюдники, оставила рисование и криками выражала своё восхищение.
Князь отложил книгу и отобрал у Бориса шпагу. Шпага снова стала зонтиком. Князь нашел на месте, где готовили шашлыки, две палки, и предложил Борису сразиться. Оба владели искусством фехтования. Князь был опытнее, но Борис моложе. Поединок шёл с переменным успехом. Кончился он тем, что Борис скорчился от боли в зашибленном пальце.
Скалолаз, чтобы сбить возбуждение стал показывать детям, как делать стойку и ходить на руках.
Борис, смеясь, хватался за кончик носа, будто хотел ущипнуть его.
- Совсем как Том Сойер, - сказал Борис, обернувшись к Русико.
Но Скалолазу хотелось показать всем ещё что-нибудь, ну уж совсем необычное.
Он нашёл ровную площадку и приготовился к прыжку.
- Что ты хочешь сделать?
- Сальто.
- Не надо.
- Я хочу.
Он глубоко вдохнул воздух, чуть присел и прыгнул. Но не успел развернуться и приземлился не на ноги, как хотел, а на голову.
Из носу пошла кровь. Он неловко вытирал её пучком травы и виновато улыбался.
Борис предлагал вызвать «скорую» или хотя бы взять машину. Он опасался, что у его нового приятеля сотрясение мозга, а может быть даже инсульт.
Но Скалолаз сказал, что сам доберётся до дому...
Дома он достал из красивого конверта пластинку Эдит Пиаф и слушал её, прижимая к темечку круглую грелку со льдом.
«Жизнь в розовом свете» … «Милорд» …
Эту пластинку Русико привезла из Парижа и на время одолжила ему. А он всё не мог наслушаться.
Мать стирала. Её тревожили звуки, издаваемые француженкой. Она долго терпела и, наконец, отжав белье и развесив его на верёвке посреди комнаты, спросила:
- Что с тобой?
- Ничего… Всё нормально, мама… Неудачно приземлился… На голову…
- Не валяй дурака. Я всё вижу. Ты… Ты влюбился!
- Может быть… Да, ты права. Хочешь, я тебя познакомлю с ней? Завтра! Она тебе понравится. Она будет моей женой и твоей невесткой… Но я должен ещё поговорить с её родителями.
- А со мной, значит, поговорить не хочешь… Если бы я не спросила… Ай-я-я-яй! Как же мы будем втроём в одной комнате, а? Как ты это себе представляешь?
- Но ты собиралась в Ленинград на полгода. У тебя тоже были планы… Георгий Михайлович неплохой человек. К тому же влюблён в тебя по уши… уже тридцать лет…
- Я передумала.
- Ну, что ж… Это твоя комната… Я не претендую… Ты только не волнуйся… Я не претендую… Я придумаю что-нибудь...
- Кто она?
- Девушка.
- Слава Богу, не парень. Русская?
- Грузинка. Наполовину. У неё мать француженка… внучка герцога Де Курдюме.
- Ну и дела. Нам только французов не хватало.
- А что тут плохого, мама?
- Ну, ты же знаешь…
- Война двенадцатого года? Антанта?
- Нет, госпожа Бовари…
- А у нас - Анна Каренина.
- А ты не замечал, что от таких браков рождаются никудышные дети?
- Мамочка, пока не время загадывать, какие будут у тебя внуки… Но сейчас я хочу, чтобы эта девушка была моей женой. Навсегда. Я её люблю. И она меня любит. И это самое главное… Ната Вачнадзе, по-твоему, никудышный ребёнок?
- У неё мать была полячка, а отец грузин. Они совместимы…
- У нас в роду поляки тоже были… И литовцы… И немцы…
- Ну и что хорошего?..
- По - твоему я плохой? Никудышный…
- Ну… не плохой. Но не совсем нормальный… странный…
- Спасибо, мамочка.
- Не жизненный…
- Спасибо.
- А ты думал, на что вы будете жить?
- Горы прокормят.
- Ой, ли?.. Это не заработок для семьи. Ещё скажи, что будешь форель ловить в Куре для своей француженки… Она бросит тебя… Убежит… Она ведь не будет ездить на бойню и стоять в очереди за костями… твоя герцогиня…
Мать заплакала.
- Зачем тебе жениться? Тебе любая и так даст.
- Мама, прекрати! Мне стыдно!
- На что вы будете жить?
- Я же говорю - заработаю.
- На скалах?
- Ну, на скалах.
- Где ты найдёшь столько «живых камней»?! Сынок, послушай мать… Погуляй пока на воле…
Скалолаз терпеть не мог слёз, он готов был сорваться, но жалел мать, тем более что с её словами он не мог не согласиться, в них было много жестокой правды.
Он вышел во двор, сел на лавочку и закурил.
В ушах ещё звучали обидные слова, брошенные ему в спину.
Ковыряльщик несчастный! У нас в роду не было ковыряльщиков камней!
В распахнутом окне второго этажа он увидел князя Нико. Тот, по своему обыкновению, в это время кормил голубей.
Скалолаз обрадовался ему, даже улыбнулся и помахал рукой.
Вскоре князь появился на крыльце.
Он присел на скамейку рядом со Скалолазом. Голуби шумной свитой сопровождали его. Садились на плечи и колени, расхаживали у его ног.
Скалолаз брезгливо стирал с плеча белую кляксу.
- Что с тобой?
- Мать не хочет, чтобы я женился…, говорит, что нам втроём в одной комнате невозможно…
- Ну вот, вчера ещё утверждал - хочу быть свободным, а сегодня - хочу жениться!
- Каюсь, был слепым… А теперь прозрел.
- Кто она?.. Русико?
Скалолаз кивнул.
- Достойная девушка. У вас будут прекрасные благородные дети…
- Как же… Мама говорит, что я… ненормальный, ну не совсем ненормальный, не вполне… Это правда? Вы тоже так думаете?
- Немножко есть… Но совсем немножко… чуть-чуть… Как хорошая приправа… Что она ещё говорила, эта женщина, твоя мать?
- Что я не жизненный… Что я не смогу содержать семью… Что Русико сбежит от меня через месяц… Я и вправду, наверное, ненормальный… У меня со стороны отца все такие... Мой дед был богат и счастлив. И вдруг за два года до революции потерял свою любимую жену, мою бабушку… Он похоронил её, а через три месяца умер сам, хотя был совершенно здоровым человеком. Он не мог жить без неё… Не плакал, не жаловался. Просто взял да умер…
Лицо князя было непроницаемо. Но нос покраснел. Князь тоже любил свою жену, но не умер после её кончины. Временами ему казалось, что она оживала в той или иной женщине. Он понимал, что это морок и самооправдание, но был слишком жизнелюбив, чтобы не обманываться. А самообман поначалу так сладок.
Князь Нико отвернулся, чтобы Скалолаз не видел его глаз.
- И ещё, батоно Нико, хочу признаться вам… Иногда я танцую или пою, когда остаюсь один… Или молюсь…
- Читаешь «Отче наш»?
- Нет, у меня с детства одна молитва: «Господи, не лишай меня луча Твоего…»
Князь положил ему руку на плечо.
- На первое время вы можете поселиться у меня…
- А вы?
- Я намерен вернуться в поместье… К моим бывшим крепостным. Они, выбрали меня председателем колхоза… До революции у нас там было образцовое хозяйство… Меня вызывали в правительство… Сказали, что не будут возражать… Они просили меня…
- Нет, я не хочу, чтобы вы уезжали!.. Вы один мне настоящий друг.
- Ну, если так… Хорошо… Я буду жить на чердаке. Это ведь и не чердак вовсе, а настоящая мансарда… Как на Мон-Мартре…
- Нет, это я хочу жить в мансарде! – закричал Скалолаз. – Русико будет в восторге!
- Пошли… я дам тебе ключи… Только не кури там… Да, ещё… Пора становиться жизненным…
- А как это? Я не понимаю…
- Попробуй жить, как все… Это ведь тоже нелегко… Смирись… только в самой-самой глубине сохраняй свой родник…
Он встал, и голуби синим облаком взлетели и сопровождали их до крыльца.
Чердак был просторен. Большое окно-фрамуга. Старинная мебель…Мощные деревянные балки поддерживали крышу…
Скалолаз занялся уборкой. Вынес на свалку несколько мешков мусора. Сидел у окна. Думал спокойно о своей ненормальности. Ведь все люди разные и не похожи, то есть ненормальные… Все имеют право на свою ненормальность… ненормативность… Лишь бы не мешать жить другим людям…
От города исходило мягкое осеннее тепло. Старинное дачное кресло, сплетённое из тростника, как будто именно для того и создано было, чтобы он сидел в нём и предавался размышлениям.
Кресло было удобное, уютное, не в пример венским стульям, на которых просиживали штаны большинство россиян того времени.
Пачки старых газет громоздились в углу. Иконы. Рамы от картин. Скалолаз радовался, представляя, как будет жить здесь, как будут жить они с Русико, как будут жить, не упуская отныне ни одного шанса, подаренного судьбой, даже если это и не есть счастье, о котором он мечтал, - а мечтал он о счастье для всех.
Жить было интересно.
Он смотрел на город. Крыши домов. Купола соборов. Где-то среди этого хаоса её дом. Он пытался найти крышу её дома. Но не мог. Он прощался со своей свободой, с принципами, которые делали его в глазах других людей ненормальным. Вспоминал разные забавные истории, которые случались с ним из-за его наивности и доверчивости.
Это было давно. Лет восемь назад он возвращался поздним вечером из библиотеки и в полутьме двора увидел, что его мать прикуривает папиросу у лейтенанта Виктора Заева, который снимал комнату этажом ниже, залечивал ранение, полученное на фронте.
- Странно, - подумал Скалолаз, - она вроде никогда не курила. Ну и дела!
А она продолжала прикуривать, приблизив своё лицо к лицу лейтенанта, хотя ветра не было. И всё прикуривала, прикуривала, пока он не догадался, что они целуются… Тогда ему было страшно, потому что отец ещё был жив и недавно простился с ними, чтобы вскоре вернуться с победой…
Ему казалось тогда поведение матери предательством… Теперь он жалел её… Ему было больно думать о её загубленной молодости, о женском одиночестве, о том, что жаждущий её, умирающий от желаний любимый мужчина не ждёт её ночью на широкой постели… Он подозревал теперь, что эта нечистая жизнь для подавляющего большинства людей полна своих красивых тайн и пронзительного интереса - может быть, она и есть единственный смысл жизни, а всё остальное – лапша на уши, сказки для недоделок, и, наверное, он сам многое теряет, стыдясь своего набрякшего члена и отказываясь от своих возможностей на этом поприще…
Он хотел встать и вымыть пол, но сидеть в одиночестве перед широким окном было так приятно, так пленительно, так необычна была тишина, когда тебя никто не дёргает, не окликает, не следит за тобой… Тишина, в которой далёкие человеческие голоса утрачивали свою агрессивность и уродливость...
Он не мог сдвинуться с места.
………………………………………………
Скрипнула дверь. Это был князь.
- Молишься? – спросил он.
- Нет, просто смотрю на город.
- А это и есть молитва - смотреть на мир в тишине душевной и желать всем добра…
Князь тоже сел перед окном и молча смотрел на город.
Скалолаз проснулся в тёплом апреле, хотя засыпал поздней осенью.
На улице Бараташвили, что ведёт от Мухранского моста в центр города, распустились почки на молодых клёнах. Ещё вчера эти почки были словно тёмно-коричневые купола, и вдруг сегодня - зелёные растопырки.
Только что прошёл дождь, и над мокрым асфальтом поднимался пар. Город был чистый и праздничный. И люди – весёлые и красивые. Злоба осталась в ночи. Все были приветливы и добры.
Посреди улицы, в потоке машин, не боясь городского шума и резких сигналов, шёл олень. Люди словно не замечали его. Только Скалолаз видел, он знал, что это его олень. Скалолаз хотел его догнать и утвердить свою власть над ним, чтобы никогда больше не расставаться с ним. Но олень уходил, будто не узнавая и даже не замечая его. На шее у оленя болтался обрывок красной верёвки. Трамваи и автобусы загораживали его и снова открывали. Скалолаз убыстрял шаг, но расстояние между ними не сокращалось. Олень был недостижим. Но это был его олень, и Скалолазу нужно было обязательно догнать и показать, кто хозяин. Временами его охватывало отчаяние. Но сквозь городской шум он слышал свой шепот: Слава Богу, ты свободен и независим… мой олень… Живи свободным…
Он проснулся под шелест осеннего дождя и долго лежал в постели, продлевая тревожную радость сновидения.
До Казбеги они добирались на попутках.
Когда Скалолаз появлялся со своей новой подругой среди незнакомых людей, он не мог избавиться от тревоги, как бы её случайно кто не обидел - взглядом или словом. Понимал, что встреча с родной землёй из-за пустяка может обернуться отторжением на всю жизнь. Он знал одного известного журналиста, которого в детском саду дразнили из-за его курчавых волос и еврейского характера. Тот на всю жизнь сохранил настороженное отношение к грубоватым светловолосым пацанам. Они же, чувствуя его страх, догадывались, как зверята, - если боится, значит, враг, друзья не боятся, друзья не таятся — значит, есть, за что не любить... Он никак не мог избавиться от этого ужаса, и только, уехав в Штаты, почувствовал себя естественно, хотя и там были свои проблемы. Но он уже выработал иммунитет. Тому, кто вырос в России, не страшно ничто.
На самом деле, у нас, как и везде, любят открытых и отважных людей, невзирая на их происхождение. Здесь нельзя пасовать, но нельзя и дразнить, нельзя выказывать презрение, но и бояться тоже не следует. Приди смело с открытым сердцем, и тебя встретят, как брата, кто бы ты ни был. И так везде.
Но пока всё шло нормально. В Пасанаури на террасе ресторана они заказали салат и жаркое из молодого барашка … Он выпил стакан вина. Она - «боржоми». Тогда ещё вино маркировалось номерами. Это была Цицка, № 23, золотистое, с едва уловимой свежей кислинкой. Официант принёс белую розу на жёлтой тарелке. Скалолаз искал глазами тех, кто решился на такую дерзость. Он готов был к ссоре. В Грузии все ссоры и наезды начинаются с коробки конфет или букета цветов, посланных твоей спутнице…
Но там, за дальним столиком, оказались его знакомые, они кивали ему и улыбались, приглашали присоединиться к их компании.
Слава Богу, обойдётся без драки, с облегчением подумал он. И послал в ответ бутылку Шампанского.
Вскоре нашлась попутка до Крестового перевала. Шофер вёз метеорологам почту и продукты.
Скалолаз и Русико сошли у Креста.
Крест был серый, разъеденный влагой и ветрами. Русико коснулась пальцами шероховатой поверхности камня, легко, как касаются головы усопшего.
Скалолаз рассказывал ей о том, какой умница был генерал Ермолов…
Она слушала рассеянно, подавленная открывшейся панорамой.
Снизу к ним поднималась отара овец. По небу ползла небесная отара.
Красиво! – сказал он весело, и это «красиво» прозвучало, как «вкусно», и огорчило её. Она считала, что не стоит говорить о само собой разумеющемся и выражать свои восторги по поводу красот природы. А он привык общаться привычными словосочетаниями. Как большинство обычных людей.
Я говорю «красиво», ты говоришь «очень», и оба довольны и согласны. Хотя бы минута согласия, даже если и некрасиво вовсе. Ведь важно не то, что вокруг на самом деле, а ощущение единства, солидарности!
Это не штампы, - думал он. — Это пароль… Если скажу что-нибудь заковыристое, только отвлеку, разрушу созерцание.
Серо-жёлтое пятно расползалось по зелёному склону - одно большое плоское существо, похожее на пролитое тесто или перевёрнутую камбалу. Всё вокруг было, вопреки изысканному вкусу, но не уродливо, и даже красиво, хотя и непереводимо на холст, потому что содержало в себе не только цветовые сочетания, но ветер, окружающие вершины, запахи трав и сухого навоза, лицо Скалолаза и лицо пастуха. Это не было живописью, но напоминало кино - те же изменяющиеся с поворотом головы мизансцены и композиции. И сквозь это реальное изображение просвечивали другие картинки, связанные и не связанные с этой местностью. В прошлом. И в снах, которые казались ей предвестниками будущей жизни. Но приближающиеся овцы обретали ощутимую реальность – свалявшаяся шерсть, настороженные недоверчивые глаза, рога… А озёра на дальнем плато через ущелье меняли свой цвет по прихоти скользящего солнца и летящих облаков. Развалины храма святого Георгия далеко на юго-западе указывали чёрным пальцем в небо… где, казалось, было холодно и пусто.
- Там до сих пор приносят в жертву быка, - услышала она голос Скалолаза.
Как воспринимала она его слова?
…Кровь... Даже не коррида, не охота - убийство… Кровь… Тошнота... Отвращение…
Ей хотелось враждебно спросить: «кому?» Кому приносили в жертву быка? Но она только сказала тихо: «прости».
И это «прости» прозвучало, как «умолкни», может быть, даже, как «заткнись».
Он умолк. Он не обиделся, но даже мысленно поблагодарил её за вовремя прерванную пошлость. Ему было неловко. Он ведь намерен был продолжать в том же роде: «…приносили в жертву быка, чтобы другие быки и коровы…» и так далее, муть в том же роде, бред, которым потчуют туристов. Так он привык говорить, когда заменял кого-нибудь из своих друзей экскурсоводов.
Овцы двигались бесшумно, как в глубоком сне или воспоминании.
Ему казалось, что Русико удаляется от него, хотя она стояла рядом, а его самого как будто уже не было - только ощущение непоправимой утраты.
Ему хотелось разрушить этот морок и проснуться.
В моей любви всегда присутствует доля юмора и плотской корысти, - подбадривал он себя, - но я не могу без этого. Это единственная моя защита от чуждого мне мира. Я даже улыбаюсь теперь, как она.… Но хочу быть собой…
Не сегодня, может быть, но это случится, иначе зачем все эти танцы?
- Гадко…
- Что?
Она прочла мои мысли? Или мне послышалось?..
…Лицо пастуха состояло из резких и даже чрезмерных глаз, губ, ушей и носа. Оно было тёмным, только белки посверкивали, когда он оглядывался.
Умный и сильный зверь, - подумал Скалолаз. - Способен на неожиданные, и даже вероломные поступки. Но здесь, на этой земле, невозможно уцелеть, не убив врага – волка или человека. И щёку он никому не подставит для удара. Он постарается убить, прежде чем убьют его, он выживет и продолжит род. Иначе здесь давно бы жили только волки и змеи…
- Ты читала Важа Пшавела?.. Гмелисчамели… Змееда…
Скалолаз оглянулся на Русико. Ему хотелось сказать что-нибудь остроумное или хотя бы умное, но у него вдруг пропала охота. А иногда ведь он так хорошо говорил, просто очаровывал собеседников. Теперь же, на подходе, в гортани толпились такие гладкие, и потому гадкие сладковатые слова.
Лицо Русико как будто удлинилось и побледнело. Она обретала лик грузинки на грузинской земле. Унаследованное от матери, французское, уходило неведомо куда.
- Слава Богу, - подумал он. – Она приняла в сердце своём землю своих предков, а земля приняла её… - Он суеверно испугался этого сочетания «земля приняла её», но будто не заметив, закончил мысль: - потому что нет большего несчастья и нет болезни губительнее, чем нелюбовь к своей Родине.
Подошли две собаки, кавказские овчарки. Дружелюбно и спокойно смотрели на него. Одна, как ему показалось, была похожа на Джульбарса. Скалолаз снова вспомнил, как выкармливал, выхаживал мощного волкодава из маленького больного щенка. Вспомнил, как вытолкнули Джульбарса из теплушки. Тот мальчик – он, он, он - кричал и плакал. Даже укусил кого-то, но ему скрутили руки, а Джульбарса вытолкнули на ходу, и Скалолаз видел, как пёс бежал по путям, пока поезд по дуге объезжал гору. Сейчас эта обида и ненависть к толпе заискрила в сердце, как короткое замыкание. И погасла.
Скалолаз сказал пастуху, что они направляются в Казбеги. Пастух спросил его имя. Оказывается, он слышал о молодом русском, которого зовут Скалолаз. Он протянул Скалолазу руку и сказал, что его зовут Вепхи (то есть Тигр) и спросил, кто эта красавица?
- Нестан Дареджан?..
- Нет, её зовут Русудан…
- Из какого рода?..
Скалолаз назвал её фамилию…
Пастух задумался.
- Да, - сказал он, — Это редкий у нас род - никто из них не запятнал себя недостойным поступком… За тысячу лет ни одного предателя или вора. Ни одного недостойного человека. За тысячу лет все достойные. Кто она тебе? Невеста?..
- Да, это моя невеста…
-Тебе повезло…
- Она недавно вернулась из Франции. Она первый раз в наших горах...
- А чего ей надо было в стране франков?..
- Её родители бежали туда в двадцать первом…
Пастух улыбнулся волчьей улыбкой и вошёл в стадо, но скоро вернулся.
— Это мой подарок на вашу свадьбу…
- Он хочет подарить тебе ягнёнка.
Она приняла бяшку неловко, как мужчина на пороге роддома принимает первенца.
- Мерси… Гмадлобт…
- Спасибо. Но мы не можем взять его. Мы идём на Казбек…
- На обратном пути возьмёте. Что-то я смотрю на тебя, Скалолаз, ты ведь наш. Наверное, мама грузинка…
- Нет, русская…
- Ну, бабушка.
- И бабушка тоже русская…
- Не скрывай, я видел много людей - меня не обманешь. В тебе - наша кровь…
В ту ночь жена Левана застелила им общую постель в большой гостевой комнате.
Но Скалолаз устроился на стульях, долго ворочался и, наконец, свалился на пол. Свернулся и затих на коврике у двери.
Русико сказала: «Ну что ты мучаешься! Иди ложись рядом, холодно ведь».
- Твой отец сказал, что убьёт меня, если тебя обижу.
- Так не обижай! Иди скорее! Как бьётся твоё сердце, Скалолаз! Глупенький. Оно может разорваться...
- Пока хожу в горах, не разорвётся... Может быть, я всю жизнь тренировал его, чтобы не умереть этой ночью.
Она тихонько засмеялась.
Он не был уверен, что правильно понял её смех, потому что разные народ, вкладывают в эти судорожные звуки разный смысл.
- Не бойся. У меня очень крепкое сердце. Слышишь, как стучит!..
- Я слышу, как твоя кровь тикает…
— Это не кровь, это часы… Я снял их. Теперь не тикает?..
- Тикает… Спи. Не надо…
- Почему? Все спят…
- Они не спят…Не надо… Обиделся?..
- Нет, я сплю... Пожалуй, мне лучше уйти…
- Куда?..
Обмотав бёдра полотенцем, он побежал по острым камням к Тереку. Нашёл затишек. Окунулся. Выскочил как ошпаренный. Бежал по острым камням назад к дому. Теперь тело подчинялось разуму.
Как говорят в горах: «Горе мужчине, если на плечах вместо большой головы - его маленькая головка».
Собаки заходились в лае.
Когда проходил комнату хозяев, услышал тихий голос Левана:
- Что случилось, Скалолаз?
- Ходил… смотрел, какая погода…
- Спи… Завтра увидим…
Он осторожно притворил за собой дверь и услышал шепот:
- Иди сюда… Где ты был?..
- Купался…
- В Тереке?..
- Да…
- Вода холодная?..
- Горячая…
- А почему зубы у тебя стучат?..
- Нервный я, псих, потому и щёлкают…
Она замолчала. Потом, когда он уже погружался в сон, снова заговорила:
- Почему добро побеждает зло только в сказках? Меня недавно спросила маленькая девочка. А я тебя спрашиваю…
- Спи…
- Почему молнии бьют в церкви, и они сгорают, как свечки?..
- Спи…
- Почему страдают хорошие? Ведь если Бог всемогущ…
- Спи…
- Если Бог всемогущ…
- Спи, об этом нельзя думать…
- Как спать?! Как не думать?! И ты тоже не спи!
Скалолаз попытался расслабиться по системе йоги. Но мышцы, расслабившись на минуту, вновь напрягались. Он хотел лежать неподвижно, но его корчила сила, с которой молодому мужчине не справиться.
…Со – весть… Намус… В кавказских языках совесть обозначается арабским Намус - посещение Святого Духа, вселение Духа в человека. Местные слова - аналоги подразумевают стыд, смущение, но не совесть. Стыда можно избежать, а совесть внутри, в самой сердцевине человека… Может быть, именно совесть вдохнул тогда Господь в глину. Прошло так много времени, и тайна эта так высока, что мы можем только чувствовать, так это и было, или нечто другое вдохнул в глину Творец? Кстати «глина» до сих пор в русской глубинке звучит, как «гнила», «гниль». Вот мы из чего. Только совесть может пробудить в этой гнили жизнь. Когда совесть покидает человека, он снова становится гнилью…
Эти мысли отвлекли его от сладостных образов, и он, не заметил, как уснул…
Посреди ночи он проснулся. Ещё не вполне уразумев, где он, услышал её дыхание и почувствовал её тепло. Радость и покой были в сердце. Он приблизил своё лицо к её лицу. Обычно у спящих людей лица бездумны и пусты. От лиц умерших их отличает только дыхание и вздрагивание губ. Душа спящих неизвестно где. Они редко бывают похожи на тех, кого мы знали днём. У Русико, видимо, душа не отлетала. Она была здесь и была прекрасна.
Леван деликатно ушел вперед. Он положил ледоруб за спину на плечи, а руки закинул поверху. Так ходят в горах пастухи. Он был похож на распятье, двигавшееся перед ними в утреннем тумане. Они шли за распятым человеком. А он поднимался всё выше и выше, но не исчезал совсем, призывая их не останавливаться, идти за ним вверх.
Аввоэ! - выдохнул Скалолаз физическую радость, распиравшую его лёгкие, и впервые устыдился этого языческого вопля, потому что рядом была она, отнюдь не вакханка, как казалось ему, а православная грузинка, посланница средних веков.
Трава на склонах была уже осенняя, рыжая, и почва, напитанная дождями, чавкала под ботинками…
- Посмотри, какая красота!
Она молчала.
- Правда, красиво? Правда?
Скалолаз зажал её руку в своей, но она мягко высвободилась. Он повторил попытку. Но её рука не хотела соединяться с его рукой.
Он понюхал своё плечо.
- Вроде нормально пахну. Вчера не пил. Не ел чеснока… искупался в Тереке… Рубашка свежая… Ну и дела… Может я и не подозреваю даже, как я отвратителен?..
Она засмеялась, удивляясь его глупости. Она действительно не могла перенести прикосновения его руки, но не потому, что он был отвратителен ей или любила другого, совсем по другой причине. Она наполнялась непривычной слабостью в коленях, когда он касался её, и готова была упасть на склон и ползти к нему, как мартовская кошка.
А он снова усомнился, не понял её смеха, вернее, снова превратно понял её. Нахмурился и сказал холодным скрипучим голосом:
-…Посмотри. Вот здесь была священная роща. Стояли берёзы. Как в России. Год назад сорвался ледник и всё разворотил, и покрыл льдом. Теперь здесь ни одной берёзы - только камни…
Так они дошли до метеостанции.
Это было бетонное здание, похожее на корабль без мачт и без паруса, плывущее среди ледников. Оно вызывало у Скалолаза ассоциации с Ноевым ковчегом, приставшим к склону Арарата.
Одна из десятка комнат была занята приборами, в другой жили метеорологи. Остальные комнаты пустовали, были грязны и запущены. Здесь спали альпинисты перед восхождением на Казбек.
Скалолазу было грустно, и, как обычно русскому человеку в грусти, очень хотелось напиться. Он не мог себе представить даже, чтобы Русико видела его пьяным, и потому, устроив её в одной из комнат, пошел к метеорологам, у которых всегда был спирт.
Русико расстелила свой спальник и готовилась было уже заснуть, но услышала негромкое пение. Она и раньше слышала грузинское многоголосье, но теперь, при свечах, в полумраке старинная песня звучала как молитва в храме.
Русико присела на холодный пол, наполнялась чувством близости с этими людьми. Они как бы сбрасывали свои сегодняшние, часто недостойные, личины и становились рыцарями далёких, славных времен…
Каждому народу дано своё поприще, чтобы он мог проявиться, как замысел Божий, чтобы напомнить о высокой судьбе, предначертанной ему, освободить от суеты. У грузин это песня. Когда грузины поют, последний трус становится бесстрашным героем, в подонках просыпается благородство, и всё вокруг стремится стать таким, каким должно быть.
Когда они поют, думала она, их души переселяются во времена царицы Тамар, Давида Строителя и Георгия Самопожертвователя. И она сама чувствовала себя царевной Русудан.
В это время гляциолог Вахтанг, который по совместительству считался поваром, шинковал на разделочной доске луковицу. Он считал, что, если на темечко положить луковые очистки, глаза не будут плакать, и потому на его загорелой лысине лежало несколько золотистых лепестков, что не мешало ему вести серьёзный разговор.
-… Конечно, мальчик должен уметь отрубить голову курице … Это пища… Мужчина должен резать барана или свинью… Это пища… Но издеваться над животными нельзя… У них и так плохая судьба… неважные перспективы… Жена пишет, в нашем дворе кота распяли… Не пойму, зачем кота?… Мы были не такие. Хотели кушать, убивали. Но мы не были жестокими. Кто займёт наше место у руля?..
- Ты у руля?! Это ты у руля? Не смеши…
- Жестокие…
- Пусть будут жестокими. Если хочешь быть хозяином жизни, будь жестоким…
- Перегрызём горло друг другу…
- Нет, это не тост…
- Я и говорю - не тост это, но правда жизни…
- Так скажи тост…
- И скажу…
- Нет, ты помолчи. О тебе всё понятно… Пусть Скалолаз скажет. Говори…
- Вчера я собирался сюда, носки чинил. Слышу шум во дворе. Подхожу к окну, а там революция…
- Вах! Уже не плохо!.. Уже интересно!…
- Не надоело?..
- Нет, говори…
- У нас в доме у одного мужика молодого был кинопроектор. Он по вечерам показывал мультики и Чарли Чаплина. Детям. За деньги. На простыне… А вчера собрал деньги, а кино не показал, торопился в парк Муштаид.
- На свиданье?
- Ну и что? Что дальше? Чего молчишь?…
- Дети убили его… Они лезли через железные ворота, как будто брали Зимний… Разбили двери и окна его комнаты… Подожгли дом… Его тело вынесли на улицу и завернули в ту простыню… на которой смотрели Чарли Чаплина… Дети больше не верят нам… Выпьем же за то, чтобы никогда не обманывать детей!..
Леван случайно приоткрыл дверь и увидел пьяного Скалолаза.
Он вытащил его на свежий воздух.
- Что с тобой?
- Не понимаю вашего беспокойства, сударь.
- Как ты поведёшь их завтра на вершину?
- Зачем я?! Ты и веди.
- Я поведу, но как ты будешь выглядеть в её глазах?
- Всё потеряно… Крах… Крах…
- Слушай, вот что я думаю. Мы сейчас с тобой бежим вниз. За час спустимся ко мне… Жена только что подоила корову. Выпьем парного молока, и назад. Весь алкоголь выйдет. Как раз успеем к выходу… Будем в отличной форме… Я всегда так делаю…
…Они бежали в сумерках. Они бежали молча. Ботинки, подкованные железными шипами, пружинили на травянистых кочках, ударялись в склон, словно боксёр - средневес безостановочно наносил удары по мешку с песком. Повизгивали, отлетали случайно подвернувшиеся камешки. Искры сыпались из-под триконей на скалах.
На свалке старых консервных банок они остановились передохнуть.
- Я ведь в детстве ... - начал Леван, — вот здесь пас овец… Видел, как поднимаются туристы. Всё идут, идут в красивых костюмах, с красивыми женщинами. Весёлые, довольные. Ставят на склоне красивые палатки. Весёлые, богатые… Когда они уходили, я пробирался сюда, обнюхивал банки. Ах, как они пахли! Я завидовал моим собакам, которые лакомились… Однажды я увидел остатки рыбы в томате… Но не смог позволить себе. Недостойно было. (Ты ведь один был!) Перед собаками недостойно. Я для них князь... ( А перед Богом?) Если бы это был самый большой грех мой перед Ним! Но тогда я думал, чем я хуже? Вот вырасту, поднимусь на вершину Казбека. Постучу палкой в небо. Спрошу Его. Почему такая несправедливость?! У одних всё, у других - ничего!.. Поднялся… А там, оказывается, пусто. Пустота. И нет никакого неба…
Леван то ли засмеялся, то ли закашлялся.
Они бежали, привычно сохраняя дистанцию, будто были всё ещё связаны верёвкой.
Старый осёл, возвращавшийся в селение после дневной пастьбы, шарахнулся, пропуская их. Постоял немного и, когда затих стук человеческих копыт, медленно побрёл вниз.
Наверное, на этой белой вершине спрятано что-то вкусное?
Задрав голову, он смотрел на ледники.
Вроде, и травы там не видно… Не знаю, но что-то там всё же есть, должно быть, какая-то тайна… Не даром же люди всё идут и идут туда…
Он не очень-то и испугался, когда Скалолаз и Леван пробегали мимо. Волков давно перебили в этих местах, тигров тоже извели ещё раньше. Остались только люди и машины, да скот, да он один - мудрый осёл, то есть он сам, осёл в отставке, почти, как президент на пенсии… Не считая людей, последний представитель ослиной породы. Он больше никому не нужен. У всех мотоциклы и машины. А он - живой памятник самому себе… Чтобы фотографироваться в обнимку с туристами, по сути, такими же ослами, как и он…
Когда они вошли, жена Левана процеживала молоко. Она сразу поняла, что напились и прибежали лечиться. Она молча согрела воды и полила им из кувшина. Дала чистое бельё и свитера. Так же молча налила им по большой кружке парного молока. Разломала тёплую лепешку и положила перед ними на дубовую столешницу.
Скалолаз увидел в красном углу, где должны были быть иконы, бронзовый бюст Лаврентия Берии.
- Твой бог?
- Нет, уполномоченный из Тбилиси приезжал. Приказал установить на вершине и назвать Пик Берия.
- Казбек?
- Нет, Казбек нельзя.
- Почему?
- Сталин обидится… Может быть Кабарджина…
- А почему не Майли?
- Майли слишком маленькая… Рядом с Казбеком не смотрится.
- Но Кабарджина ниже Майли.
- Зато стоит отдельно и красивая…
- А народ?
- Народ ко всему привык. Все меняют фамилии… У всех, как в тюрьме, кликухи… Почему горе нельзя?! Будет и у Кабарджины партийная кличка - Лаврентий.
…Через год тот же уполномоченный приказал ему сбросить этот бюст с вершины. Леван долго ждал. Не выполнял приказа. Мечтал – вот вернётся власть к Лаврентию, спросит он: где мой бронзовый бюст? А Леван, с гордостью: Я сохранил его, вот он, Лаврентий Павлович. И все будут радоваться и удивляться его верности и сообразительности… И орден дадут… И деньги…
Но Берию расстреляли. Пришлось сдать идола в пункт приёма цветного металла…
Так может быть и твой кумир,
Через решётки золотые,
Падёт и насмешит весь мир…
…В гору не побежишь. В гору любой человек идёт медленно. На то и гора.
- Ты ведь знаешь, что моя жена не мохевка.
- Да, вижу. По лицу и фигуре - она имеретинка.
- Ты хочешь узнать, как я женился на имеретинке?.. Да вот так и женился… Сначала увидел её во сне… А потом, через год, - на рынке в Тбилиси. Она привезла кур, а я баранов. Смотрю - та самая, что во сне вижу…, подошёл, говорю ей: - Ты? А она: - Я. А тебе-то что?.. - Я тебя во сне видел…- А я тебя в гробу, в белых тапочках… - Он хрипло рассмеялся. Шёл, хмыкая… - Четверо сыновей уже… На твою свадьбу её позови… Лучше её никто хинкали не готовит… Её на все свадьбы приглашают…
До метеостанции они больше не разговаривали – шли, потели, и каждый о своём думал…
- Не нравится мне этот ветер. Слишком тёплый, - наконец, сказал Леван.
Было действительно тепло. Тепло и тихо. Звёзды пульсировали.
А Скалолаз думал – сочинил Леван эту историю из своего детства или правда - хотел постучать палкой в небо? Может, сначала сочинил, а потом и сам поверил? Так ведь бывает… А, может, и правда, всё так и было – и сон и явь. Но четверо сыновей - это точно, сам видел.
На метеостанции часть народа уже спала, но были и такие, возбуждённые необычной обстановкой, что не могли уснуть.
- Спать! Спать! Спать! - уговаривал Скалолаз бессонных.
Он вышел наружу по нужде. Погода совсем испортилась.
Он были в самой середине облака. Шёл снег. Невдалеке появился золотистый шар, медленно проплыл мимо Скалолаза….
Скалолаз подумал, что это и есть шаровая молния. Шёл снег. Похмелья словно не было. На сердце было легко и спокойно.
Скалолаз прошёл немного по склону, чтобы увидеть пещеру Бетлеми. Её не было видно из-за снега. Но он знал - там чёрная дыра в горе. Из неё свисает железная цепь, по которой Праведник поднимался в пещеру. Там каменный топчан. Каменный стул. И каменный подсвечник. Праведник был близок к Господу - Библия, которую он читал, держалась на солнечном луче. Однажды, в непогоду он услыхал чьи-то стоны. Молоденькая Пастушка искала своего Ягнёночка и заблудилась. Она замерзала, и сердобольный угодник Божий спустился к ней и приютил на ночь. Чтобы она не умерла от переохлаждения, он разрешил ей лечь рядом с ним. Он спас её, но поутру, когда она ушла, а он попытался водрузить Библию на солнечный луч, Великая Книга упала… Он не стал святым, но род его продолжился, не пресёкся, потому что через девять месяцев Пастушка родила мальчика. А может быть даже двух или трёх. Он об этом так и не узнал, потому что непрестанно читал молитвы, держа тяжёлую Книгу на руках, пока не умер от старости и переохлаждения. Когда не было солнца, он вспоминал Пастушку и молился о ней… И умер с улыбкой, веря что её послал не лукавый, а сам Господь. И благодарил Его за щедрость. Хотя это была всего одна ночь…
Скалолаз услышал, как хлопнула дверь. Он хотел, чтобы это была Русико, он хотел рассказать ей эту историю, но увидел Левана.
- Плохую сводку прислали, Скалолаз. Циклон. Надолго…
- Да уж на три дня точно.
- Там одной девушке плохо с сердцем. Пойди, помоги ей.
Девушка сняла очки и оказалась очень милой.
Скалолаз хорошо помнил, что перед лечением нужно вымыть руки и прочитать молитву, не формально, а как говорят в народе, «со слезой». Нужно очень пожалеть человека. Как мать жалеет своего ребёнка.
- Вы откуда?
- Из консерватории.
- Пианистка?
- Нет, дирижёр…
- Снимите свитер… Давление мерили?
- Сто восемьдесят на сто десять…
- Расслабьтесь…
Он стал делать пассы вдоль позвоночника, не касаясь её спины. Потом - лицо. Он сдавливал её голову, будто пробовал арбуз на спелость. Контакт удался. Теперь следовало воздействовать на сердце. Он почувствовал под рукой её грудь. Она была живая, упругая, и радовалась прикосновению его руки, но он был так занят лечением, что мужское, загнанное вглубь, лишь глухо откликнулось. Словно язык колокола качнулся и ударил под рёбрами.
Полузакрыв глаза, он молился об исцелении, просил помощи у Бога.
Рука же продолжала производить свои незамысловатые движения, и незаметно переходила границы дозволенного.
Он посмотрел на её лицо и подумал, что, если потеряет над собой контроль, смутится или улыбнётся, получит по физиономии.
Она смотрела на него удивлённо. Но ей явно было лучше, может быть, даже ей было хорошо.
- Вам лучше?
- Да. Мне никогда не было так хорошо.
Наверняка где-то страдает мужчина, который готов лечить её так всю жизнь, подумал Скалолаз.
Скрипнула дверь. В полумраке ему почудилось, что это Русико.
Если бы он прервал лечение, девушка расценила его метафизические пассы уже не как мужскую вольность, которую она готова была понять и простить, но как насмешку, издевательство над её женственностью, что не прощаемо и требовало отмщения, с привлечением братьев, дядьёв и всех родственников… Ему, может быть, придётся бежать из Грузии. Но куда убежишь от оскорбленной женщины?!..
- Сколько там ещё человек? - спросил Скалолаз.
- Вроде четверо.
- Скажите, чтобы входил следующий.
Девушка – дирижер ушла озадаченная.
За дверью стояло уже не четверо, а пять желающих воспользоваться помощью Скалолаза. Будущий дирижер заметила в полутьме коридора красивую рыжеволосую девушку в шерстяном лыжном костюме, явно заграничном. Они обменялись взглядами, призванными отметить начало знакомства.
- Ты мне симпатична.
- И ты тоже мне нравишься.
Русико толкнула дверь и вошла в комнату.
Скалолаз ожидал упрёков или, что ещё хуже, насмешливого молчания, но она непринуждённо села на стоящий посреди комнаты стул.
- Меня тоже полечи.
- Что с тобой?
- Голова кружится.
- Расслабься.
Он закрыл глаза и мысленно произнёс первые слова молитвы. Но они, эти магические слова, звучали, будто их произносил кто-то другой - чистый и благочестивый, не имевший отношения к сиюминутному Скалолазу, каждая клеточка которого, и вся его телесная сущность, безгласно притягивала Русико и сама притягивалась ею.
- Тебе холодно? У тебя опять стучат зубы.
- Нет, я в порядке, это у тебя стучат зубы…
Он попробовал было провести кончиками пальцев по её лбу и щекам, но она перехватила руку, прижала её к своим губам.
- Да, наконец, - подумал Скалолаз.
Он предпринял попытку закрыть дверь ножкой стула, но у двери не оказалось ручки.
Нет, видимо не сегодня.
Он приблизил своё лицо к её лицу и сказал мрачно:
- У стула была ножка, но у двери не было ручки, - эти сочетания слов почему-то развеселили его. — Вот и начало, и конец сказки... Но скажи мне честно, тебе не кажется, что я ненормальный? Или у тебя есть на этот счёт свои подозрения? Только честно...
- С чего это ты вдруг?
- Мне важно знать… Я не кажусь тебе иногда немного того? Не кажусь ли я тебе…
Она смотрела на него, озадаченно улыбаясь.
- Почему?
- Ну, хотя бы потому, что я спросил тебя об этом.
- Из кокетства?
- Нет… я серьёзно…
- Но почему?
- Когда я остаюсь один и слышу музыку, я танцую…
- Что же в этом странного?
- Однажды на леднике танцевал… Целый час… Когда остался один… Один инструктор подсмотрел и сказал, что я сошел с ума… И мама тоже так считает… Если она права, я не имею права заводить семью... Иметь детей… Я даже думал, не лучше ли мне уехать из Грузии... Чтобы не искушать судьбу… Я так хочу, чтобы у нас с тобой были дети.
- Замолчи! Я бы убила тебя… или себя… Если бы ты сбежал… Не говори больше ничего. Упокойся, ты нормальный… Я тоже люблю танцевать, когда остаюсь одна…
- У меня только одно достоинство, а может быть один из моих недостатков - мне интересны люди…
- Ты нормальный…
- Тогда… стань моей женой.
- Зачем тебе жениться на мне?! Я некрасивая…
Он понимал, что не всерьез это она говорит, но закричал:
- Красивая!
— Это тебе кажется… Я в старости стану похожа на крокодила.
- Ты красивая!
- Смотри, какие зубищи!
- Ты красивая!
- Я, наверное, похожа на крашенную китаянку… Но у них ведь нет рыжих…
- Да, рыжими были гунны. А китайцы убивали своих светловолосых и стали все одной масти – чёрной... Сколько там ещё?
- Где?
- За дверью… сколько ещё больных...
- Четверо… Я не знала, что ты врач.
- Я не врач, я колдун…
- Что же нам делать?
- Пойдём, походим на морозе. Может быть, успокоимся. Тебе смешно да?
- А ты думаешь - грустно?
Ещё когда он увидел Русико в первый раз, ему показалось её лицо разительным, но чужим, и сразу возникло нестерпимое желание увидеть, разглядеть, что там скрывается за этой маской, какое истинное лицо там… ведь что-то притягивает его, привораживает. Не так просто всё. И чем дальше от ответа он находился, тем более ему желалось поскорее разрешить эту задачу, разгадать это лицо.
- Где ты? – спросила она.
- Далеко…
- Я вижу, и мне это не нравится… - сказала она серьёзно.
Шёл дождь. Казбека не было видно, а монастырь размыто чернел в тумане. Ущелье напоминало смятую солдатскую шинель, по которой ползали вши.
Бежевый «Опель», по кличке «Победа», стоял на обочине Военно-Грузинской дороги.
Борис Ксаверьев заскучал в городе без друзей и рванул через перевал на север, чтобы встретить Русико и Скалолаза после восхождения, и на обратном пути быть с ними - острить, кокетничать, читать стихи…
Когда подходила колонна альпинистов, он стоял под ярким японским зонтиком у трактира, и Скалолаз подумал, как плохо вписывается его новый приятель в горный пейзаж. Наверное, и на морском берегу он тоже не смотрелся бы. Только среди европейских домов. Или на фоне книжных шкафов. Типичный горожанин. Наверное, он никогда не был незаметным в толпе, не сливался с нею. Всегда в противовес. С азиатами - европеец, с европейцами - русский. И Скалолаз с неодобрением подумал про себя, что сам он, как хамелеон, менял окраску в зависимости от людей, с которыми сводила судьба. Глаза его то сужались, когда он заходил в юрту монгола, то широко раскрывались, меняли выражение при разговоре с грузинами... Ему нравилось исполнять чужие обычаи. Он чувствовал, что так надо, что это правильно и справедливо. Он никогда не лез в чужой монастырь со своим уставом. Обо всём этом он успел подумать, подходя к Борису.
Всё с той же улыбкой, предлагающей лёгкие и необязательные, ироничные отношения, Борис достал из багажника свёрнутую из газет трубку и стал развёртывать её с загадочным видом. Он ждал, какое впечатление произведут его манипуляции. С каждым новым слоем трубка делалась всё более мокрой. Борис отрывал серые хлопья и театральным жестом бросал их в Терек. Наконец, перед глазами Скалолаза и Русико предстала тёмно-жёлтая роза, небольшая и крепкая, ещё не раскрывшаяся. На длинном стебле. Из-под плотной зелёной кожи лезли многочисленные чёрные шипы.
Борис, дрожа от внутреннего смеха, вручил розу Русико.
- Я буду звать тебя Рыська… Красная Рысь… Отныне ты не Русико. Ты - Рыська.
Борис ликовал. Казалось, дарить для него было не менее приятно, чем другим получать его подарки…
Русико схватила розу порывисто, по-зверушечьи, и, наколовшись, выпустила из рук. Скалолаз успел перехватить её на лету и тоже почувствовал укол, но не подал вида, держал, улыбаясь, ожидая пока она облизывала кровоточащую ранку на пальце.
Невдалеке выстроились четыре грузовика. Мокрых студентов усаживали на пол кузова и накрывали брезентом.
Скалолаз принял короткий взгляд девушки - дирижера, которую он лечил давеча от сердечного недомогания. Некоторый оттенок не упрёка, но сожаления уловил он в её взгляде.
Ему стало неловко. Он представил, как будет она трястись на полу кузова вместе со всеми. В промокшей одежде. Он вообще считал, что человек должен думать обо всех других людях. Но обо всех как-то не получалось, и он обычно выключал эти заботы обо всех и старался помочь тем, кто был ему интересен и дорог.
- У тебя найдётся местечко ещё для одного человека?
- Конечно, - ответил Борис.
- Как же её зовут? - пытался вспомнить Скалолаз, подходя к грузовику. – Как её зовут? Она не сказала тогда своего имени. Дирижер… И всё…
- Нателла! – крикнул кто-то, и она обернулась.
Нателла! Значит, Нателла. Светлячок… Светлая…
- Подождите немного, я заскочу в магазин, куплю немного колбасы, - попросил Скалолаз.
- Зачем тебе эта вонючая колбаса? У меня всё есть.
- Для собак. Там на Крестовом… Я очень быстро… Может быть у нас будет попутчица…
Он вернулся с темноволосой девушкой.
- Её зовут Нателла. Она поедет с нами. Не возражаете?
…Борис предложил Нателле сесть рядом с ним, впереди, но она хотела сидеть рядом со Скалолазом и Русико, пусть даже в тесноте, втроём, на заднем сиденье, но рядом с ними.
Борис, как всегда, был бледен. Нателла – смугла. А лицо Русико не выдержало укусов горного солнца - пылало, и на щеках обозначились места, где вскоре должны были всплыть волдыри.
У Скалолаза тоже горели нос и губы. Его кожа никак не могла привыкнуть к этому жёсткому ультрафиолету.
В тёмных жестких волосах Нателлы он разглядел несколько седых волос.
- Откуда они? - подумал Скалолаз. - Неудачная любовь? Физиология? Семейные неприятности?..
Он вспомнил, как у него самого появились первые седые волосы.
…………………………………………………………….
- Как вы, русские, можете существовать, я не говорю – жить, как вы можете существовать на свете после того, как убили своего царя?! Царь ведь это – символ народа… - Лицо Нателлы выражало такое горячее возмущение, как будто именно Борис и Скалолаз совершили это злодеяние - расстреляли Николая Второго. И произошло это не тридцать один год назад, а вчера.
- Конечно, его по-человечески жалко, - пытался объясниться Борис. - Но во-первых, его убили задолго до нашего рождения… К тому же… Царей всегда убивали… И англичане, и французы… Эфиопы… Пожалуй, только норвеги не убивали своих королей… Это очень опасная работа – быть царём… Я не хотел бы…
- У нас разное отношение к власти, - сказал Скалолаз. - Один мой товарищ, сван, проник ночью в пещерный храм Вардзия, чтобы поцеловать царицу Тамар… Лез по скалам, едва не погиб, но поцеловал фреску в плечо. Не представляю, чтобы кто-то из русских, даже сильно выпив, полез бы со своими поцелуями на памятник Екатерине. Или к Петру… Ужо тебе! Вот наше отношение…
Русико была задумчива. Держала розу, касаясь её обожженными губами.
Борис остановил машину на перевале у каменного креста. Они вышли, чтобы размяться. Старались все вместе укрыться под одним зонтом, но это была невыполнимая затея, и Скалолаз вышел из-под укрытия и стоял один - незащищённый под небесными струями. Слизывал с губ солоноватые холодные капли.
На мгновение в тучах открылась ярко голубая скважина, и в эту скважину упруго вошел, соединяя небо и землю, столб солнечного света. Дорога Мёртвых, так называют его грузины.
Наверное, умер кто-то, подумал Скалолаз, и в который раз удивился, что на земле в одну секунду рожаются и умирают одновременно миллионы человек.
- С победой тебя, Вепхи -Тигр.
- И тебя с победой. Но Тигр дома. А я – Датви -Медведь, брат Тигра.
Грузинское «гамарджобат» равноценно русскому «здравствуй», но дословно - «С победой тебя!» Или скорее«Победы тебе!»
Мокрые овцы преградили дорогу и за бежевым Оппелем уже выстроилось несколько грузовиков и рейсовый автобус.
Борис обернулся к северу и продекламировал:
Прощай немытая Россия.
Страна рабов, страна господ.
И вы, мудилы голубые,
И ты покорный им народ.
Быть может за грядой Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей…
Девушки не поняли популярного русского слова.
Овцы освободили дорогу. Начались бесконечные повороты. Становилось теплее. Казалось, что, ушедшее было, лето возвращается.
Борис, передал Скалолазу бутылку коньяка.
- Держи Твой любимый Греми.
Скалолаз предложил по первому глотку спутницам.
Нателла отказалась. Русудан отхлебнула немного.
- Не пей на голодный желудок, - посоветовала она, возвращая бутылку.
- Хороший коньяк пьют только на голодный желудок! - ответил он.
Бутылка пустела.
Скалолаз положил руку на плечо Нателлы. Плечо не дрогнуло и не отстранилось. Рука продвинулась дальше, и пальцы коснулись шеи. Она была горячей. Как узнал он потом, у неё от рождения нормальной температурой были тридцать семь и пять. Как у собаки…
- С такой и на леднике не замёрзнешь, – подумал он.
Нателла негромко наскуливала мотив главной темы Третьего концерта Рахманинова.
Он хотел убрать руку, но рука не подчинялась.
Девушка смотрела вперед поверх дороги и теперь насвистывала тему из Второго концерта.
- Вы любите футбол? – вдруг спросила она Скалолаза.
- Раньше любил. Когда Пайчадзе играл. А теперь редко хожу…
- Я хочу пригласить вас в нашу компанию. Мой брат играет в «Динамо». У нас собираются интересные люди.
- О да, конечно, - солгал он. - Я никогда не был в компании мастеров «Динамо». Он тоже дирижер?
- Нет, он учится на биологическом… В ТГУ…
Русико мельком взглянула на них. Лицо её было немного растерянным. Но она сумела вернуть себе прежние глаза. Она верила ему. Любила так сильно, что почти не ревновала. Но, конечно, лучше бы этого всего не было.
- Он меня любит, - рассуждала она, - не её. Даже сравнивать не с чем. Если бы мы с ней были равны, я тогда, быть может, и ревновала, или вообще больше не захотела его видеть. Но мы с ней не на равных. Она не соперница мне. То, что, между нами, выше этого. Наверное, он… Да, он лечит её… Конечно, такой необычный человек, он многим нравится, и эта сцена ничего не значит. Он такой, какой есть. Может быть, он проверяет меня на доверие?.. Может, причина в нелепостях последних дней? Может, эта роза виновата? Может, в ней причина? Прости меня, роза!
Русико приподнялась с заднего сидения, подалась вперед и поцеловала Бориса в шею. Хотела в щёку, но так получилось от неровностей дороги и оттого, что Борис инстинктивно прянул немного в сторону. Так получилось. Он улыбнулся от этого неожиданного проявления чувств, а Скалолаз воскликнул удивлённо:
- С чего ты это?
- Я была влюблена в детстве… Первая любовь…
- Ну и что?
- Он был похож на вас, Борис.
Борис ликовал. Глаза его смеялись. Он был счастлив.
- На меня?
- Да, на вас. Отец был потрясён, когда вы впервые пришли к нам. Ведь мертвецы не встают из гроба.
- Он что?.. Умер?..
- Его повесили…
Все вдруг замолчали, и никто не решался спросить, за что повесили человека, похожего на Бориса.
- Да… Он работал на немцев. … У него были белые глаза…
- Что? - спросила Нателла.
- Когда его сняли… глаза были… - Русико не договорила. Она опустила боковое стекло, поцеловала розу и выкинула её на дорогу.
Скалолаз убрал руку с плеча Нателлы и оглянулся, но ничего не увидел.
Они тосковали по свободе и открытости. По отношениям без принуждения и долга, только по любви… Без лукавства. По доверию и свободе. Они готовы были на любые жертвы, лишь бы не подвергать опасности свою свободу…
Борис и бровью не повёл. Будто ничего не случилось.
Они проезжали по тем же местам, но всё было по - другому. Скалолаз пытался возродить внутри себя ощущение тихого ликования, того праздника, которое он испытал два дня назад, когда Русико ехала с ним на попутках в сторону Казбека, но ощущение это было почему-то недоступно.
Борис молчал. Он всматривался в дорогу и улыбался.
Его губы выразительны как…собачий хвост, - подумал Скалолаз. Сейчас улыбка Бориса говорит: я одинок, но и ты со своей любовью тоже одинок, и Рыська, и Нателла. Все мы обречены на одиночество. И надежда, что можно нарушить его, так же безосновательна, как миф о бессмертии души, о жизни после смерти.
Эта улыбка Бориса, приглашающая к ироничному лёгкому общению, когда всё легко, всё нипочём, всё возможно, почему-то сегодня особенно раздражала Скалолаза, но он объяснил себе это раздражение событиями минувших дней.
…Ты слишком много выпил коньяку и теперь ведёшь себя, как пьяный солдат в самоволке. Не ожидал… Хороший стиль — это воспитанность и лёгкость. И чуть-чуть холодноватого цинизма. А в тебе нет ни лёгкости, ни воспитания… В тебе что-то неприятно тяжёлое…
…Да, я согласен с тобой, - отвечал Скалолаз, - я невоспитан, не люблю есть вилкой, ем, как азиат, руками. Но я люблю вас всех. И мне с вами хорошо…
Скалолаз задремал. Да, ему действительно было хорошо. Но не так хорошо, как он хотел, и потому одновременно нехорошо и беспокойно… Это был чужой праздник по чужому замыслу.
Засыпая, он подумал, что такие нестойкие люди, как он, легко принимают чужой стиль, делаются похожими на тех, с кем общаются, невольно заражаются чужими болезнями, а потом отторгаются чуть ли не в ненависти и уходят. Он вспомнил, как в трамвае обратил внимание на двух влюблённых. Но они были так поглощены друг другом, что не замечали его взглядов. Парень вышел на остановке. Осталась девушка. И когда Скалолаз, проводив взглядом молодого человека, обернулся к ней, это была совершенно другая девушка - не хуже, не лучше – но другая. Даже черты лица обрели иную гармонию.
…Я – это ведь не только я, но – зеркало, отражающее других. Не всех и не всегда любимых… Не знаю, по какому принципу, но не из корысти, даже не из любви…
Он представил вдруг, что Нателла - его жена, и у них два сына – Теймураз и Цотне. Нателла стоит на пороге и зовёт ребят: «Темо! Темо! Цотне! Обедать!» А они не хотят и продолжают играть в футбол…
Начинался сон… Начинался бред… Скалолаз стоял на берегу реки. Другого берега у этой реки не было. Да и не река это была вовсе, а движущееся, подобно реке, море облаков, за которым высились горы… Но он знал, что это не горы, а всего лишь облака.
…………………………………………………………..
Краснощёкая Ламара не могла сдержать смеха. Она приехала на работу в Тбилиси из глухого осетинского села и никогда не видела голых, да к тому же дёргающихся мужчин. Это было смешно, как заикание.
Она решительно вытаскивала из-под Темури мокрые простыни, переворачивала его, и смеялась, смеялась, смеялась, удивляясь нелепости мужского телесного устройства.
Темури подумал тоскливо, что обречён на мучительную смерть. Ему не было стыдно своей наготы. Ему хотелось пить, но спазмы в горле выталкивали воду наружу, а судороги корёжили тело. Его поразил тетанус, столбняк по-простому. Операцию сделали блестяще, а сыворотку противостолбнячную забыли вкатать.
Друзья и родственники собрали деньги и послали своего человека в Москву, чтобы он привёз какое-то заграничное снадобье, усмиряющее тетанус. Оно оказалось не только дорогим, но к тому же просроченным.
Теперь Темури корёжило ещё и от этого просроченного лекарства.
Кто-то из друзей вспомнил, что в городе живёт русский Полковник, который «лечит руками». Это была последняя надежда.
Но Полковника срочно вызвали в Москву, чтобы вылечить от заикания известного придворного поэта.
Улетая, Полковник посоветовал родственникам Темури разыскать своего ученика, по имени Скалолаз...
Скалолаз увидел на белой подушке некое подобие человека. Лицо было пухлым и тёмным от гематом, собственно, одна сплошная гематома, большой синяк с глазами.
Темури был в бреду и посчитал появление Скалолаза продолжением бреда. А Скалолаз не узнал его, но пожалел до слёз и молился – просил Господа помочь этому парню. Он смутно представлял себе Бога, но в трудные минуты привык обращаться к Нему.
Через полчаса лёгкое покалывание в пальцах, сообщило - контакт с больным установлен. Судороги стали мягче и вскоре прекратились.
Скалолаз в изнеможении сел на белый больничный табурет.
Полковник учил его при лечении не напрягаться, не отдавать своих сил, но быть проводником других более мощных и добрых энергий, которыми насыщены и вода, и воздух, и твердь земная. Однако Скалолазу больше нравилось отдавать, подключаться к больному, настраивать его организм на свою волну, наполнять его своей силой.
…Он хотел остаться в палате на ночь, но подружка Темури, Вика сказала, что это её дело - дежурить у постели любимого.
- Постой, ты назвала его Темури. Это Темури Герсамия?
- Да. Ты его знаешь?
- Мы встретились с ним однажды… на Казбеке.
- Так ты и есть тот самый Скалолаз? Он рассказывал о тебе.
Она предложила Скалолазу отвезти его домой на своём харлее.
С грохотом они понеслись из новостроек северной части города в древний Авлабар. Они взлетали на крутые, мощёные булыжником, подъёмы, проваливались в узкие улочки и снова неслись по проспектам. Обгоняли такси и частные машины.
Гаишники их не задерживали, а некоторые даже брали под козырёк.
На перекрёстке путь им преградил чёрный фургон. В кабине, рядом с шофером, Скалолаз увидел толстенького человечка в сером костюме и котелке. Он мягко улыбнулся, встретившись взглядом со Скалолазом.
- Ты знаешь, кто это? – спросила Вика.
- Вроде… это живодёр, ловит бездомных животных…
- Да… Но чаще - людей…- с каким-то тайным значением сказала Вика. - Давай, заедем ко мне, - предложила вдруг она. – Ты ведь не торопишься… Я так редко вижу сына. Всё время в больнице…
Кирпичная ограда скрывала небольшой особняк среди современных домов. Три смоковницы, яблонька и слива. Несколько грядок.
Навстречу вышла улыбчивая доброжелательная полька с большим зобом, почему-то выросшим справа. Такие же тёмные весёлые глаза, как у Вики. Мать.
- Ты зайдёшь?
- Зайду.
Скалолаз увидел темноглазого малыша, похожего на Темури.
— Это его сын?
- Мой!
- Почему он не женится на тебе?
- Я дочь «врага народа». – Она говорила это, счастливо улыбаясь, будто «я дочь Героя Советского Союза».
– Вот мой дед, – мрачно сказал мальчик.
Он внимательно рассматривал Скалолаза.
Со стены смотрел пожилой джентльмен, похожий на Жуль Верна.
- Он дружил с Лениным, когда тот жил в Швейцарии…- пояснила Вика. - А в тридцать седьмом его расстреляли. Мне было тогда три года… Мы, поляки… Мы всегда лезем в самое пекло… – В её голосе была гордость, может быть даже гонор. – Нам нечего терять. Чуть что, нас в первую очередь – к стенке. Мы всегда проигрываем. (Она заметила, что Скалолаз рассматривает фотографии, прикреплённые к стене кнопками). И никогда не сдаёмся… Это я – маленькая... В детстве была беленькой…
Перед ним стояла темноглазая, смуглая, красивая женщина. Смелая женщина.
Наверное, её предки с юга Польши, - подумал Скалолаз. - Люди повторяют в своей жизни не только историю предков, но все повороты жизни своего народа. Вероятно, когда-то к польской крови присоединилась мощная восточная кровь… Может быть, турки или татары…
Ему рассказывали знакомые поляки, что в начальной школе в Силезии трудно отличить польских детей от немецких, но к концу обучения волосы поляков темнели, а характер становился задиристым и агрессивным. А немцы оставались рассудительными и спокойными блондинами.
Малыш был темноволосым и чем-то неуловимо похож на Темури. На смуглой коже у виска было несколько белых пятнышек.
Витилиго, - догадался Скалолаз, - читал, но вижу впервые.
- Так, значит, это его сын…
- Да, разве не видно?
- Как его зовут?
- Степан.
- Стефан?
- Нет, Степан.
- В честь Степана Фолтина, альпиниста?
- Да… А ты с ним знаком?
Степан был старше Скалолаза года на два. Тоже русский и тоже альпинист. Они частенько виделись в Альпийском клубе и вроде бы с симпатией относились друг к другу. Но до дружбы не доходило.
Скалолаз однажды был на лекции Степана в Университете, ничего не понял, но выходил на улицу в каком-то приподнятом, восторженном настроении.
- Нет, он не был моим любовником, - сказала Вика, сощурив глаза и улыбаясь. – Ты ведь об этом подумал. Да?.. Просто… я хочу, чтобы мой сын был похож на него… Ну, поехали.
С ней было легко. Никаких китайских церемоний.
Он держал её за талию, а она чувствовала его руку грудью. Она вообще воспринимала мужчин грудью и другим не менее укромным, но не более защищённым местом. Она ощущала мир с улыбкой даже в своём непрочном положении «дочери врага народа». Будь что будет! Нас всегда предают…
Она кончила техникум физкультуры. Много читала, любила ходить в кино. Но она была дочерью «врага народа» (с ума сойти, целого народа!), и это надо было искупать. С Темури жила, потому что он так хотел, а ей было удобно, к тому же - умён и даже остроумен. Она знала, что его родители никогда не согласятся на их брак. К тому же Темури не думал серьёзно о семье… Иногда он мечтал, что встретит американку – красавицу, дочь миллионера, чтобы увезла его в мир роскошных автомобилей и небоскрёбов. При всём при том он был умный и начитанный парень – и главное – патриот, враг русской империи, во главе которой стоял грузин.
Вика смотрела на Скалолаза с улыбкой восхищения, как лыжник смотрит сверху вниз на красивый снежный склон, по которому, может быть, предстоит радостный спуск. Это была очень специфическая, присущая только ей, улыбка.
- Скоро и меня арестуют.
- Откуда ты знаешь?
- Меня предупредили... Мой друг… Ну ладно. Моё дело тоже предупредить… тебя… Мы все предупреждаем друг друга об опасных людях…
- А меня не боишься?…
- Тебя не боюсь… Мы все выручаем друг друга. Степана возьмут мои друзья – грузины. Ты ведь знаешь Лексо Андроникашвили. Все думают, что он грузин, а он немец… русский немец… Сын писателя… Во многих грузинских семьях растут дети русских аристократов, князей… репрессированных, расстрелянных, которых там, у вас, ждала бы смерть или перевоспитание… Представляешь, оказывается, Берия придумал такую теорию, что дети «врагов народа», достигнув зрелости, тоже становятся «врагами народа». Они захотят отомстить за своих отцов и матерей, и потому через двадцать лет обязательно нужно проводить прополку... Сажать… Расстреливать… Ссылать… Да, я видела тебя с Борисом Ксаверьевым…
- Ты и его знаешь?
- Будь с ним осторожен…
- Он мой друг…
- Моё дело предупредить… Здесь каждый второй - стукач.
- Нет… Не верю…
- Ты мне нравишься. Но нельзя же быть таким простодушным!
Она засмеялась и поцеловала его в щёку.
- …Милый, простодушный… Блаженный… Ну, ладно…
Скалолаз подумал, что, возможно, их пути пересекутся где-то в будущем. Обычно ощущения не обманывали его, а если всё же пути не пересекались, он думал - вся жизнь ещё впереди и предчувствие сбудется, ещё есть время.
Улыбок так же много, как и людей, - подумал он, - у каждого своя улыбка. Люди прекрасны, если умеют так улыбаться!.. Но она неспроста поцеловала меня… Она уже в мыслях своих со мной…
……………………………………………………..
…Скалолаз позвонил Русико из автомата. Она просила его не приходить, пока не пройдут солнечные ожоги на её лице.
Он заметил на стенке кабины чёрные пятнышки. Он уже знал, что со временем на воздухе кровь теряет свой алый цвет и становится чёрной. Он вспомнил – это была та самая кабина. Отсюда четыре года назад звонил человек с перерезанным горлом.
Мухи давно слизали ту кровь.
Видимо, отсюда часто звонят люди с перерезанным горлом, - подумал он …
……………………………………………………………..
Князь Нико и Скалолаз сидели в десятом ряду партера.
- Ну, даёшь, старый кобель! – улыбнулся Скалолаз.
Вроде бы и лысина та же, и усы, и борода, и нос. Но глаза!
Дедушка Нико помолодел лет на двадцать. Это был другой человек - льстивый, униженный и одновременно унижающий. Без любви, без страдания - только жажда обладания, любовный голод. В атаку! Вперёд!
Концертный зал замирал от счастья, проваливался то в рай, то в ад, а по окончании каждого номера его стены дрожали от аплодисментов и криков «браво!», и слышны были отдельные выкрики «Жизнь – за ночь с тобой!»
Она была женщина - горячая, зажигательная женщина, а не музыкальная шкатулка. Она была воплощением чувственности, и, может быть, одна она не боялись проявлять эту чувственность, здесь, на Кавказе, где тысячи мужчин готовы были разорвать её на куски.
Скалолаз вспомнил, как однажды Русико надела привезённую из Парижа нейлоновую кофточку, и старухи плевали ей вслед, потому что сквозь нейлон были видны её бледные, покрытые веснушками плечи, и спина, и бретельки её бюстгальтера чернели, нагло врезаясь в молочно-кремовую кожу. Это было жалко и чувственно одновременно, и вызывало лютую ненависть старых грузинок и чувственную агрессивность мужчин.
Русико запрятала кофточку в шкаф и больше никогда не надевала её…
Скалолазу заезжая дива не показалась привлекательной.
Психоз толпы, - подумал он. – Азарт аукциона… если все хотят, то почему не я? Кто добьётся её - лучший из всех… Разве не так? Может быть, это и есть настоящее, первобытное, неизвращённое отношение к женщине?.. Аукцион…
Князь воздел руки к небу.
Его старческий баритон присоединился к рёву толпы.
- Жизнь за ночь с тобой!
- Жизнь - за ночь с тобой!
- Слушай, сынок, - закричал князь в ухо Скалолазу. – Выручи. Сходи побыстрее к моему цветочнику и возьми у него корзину роз.
- У меня нет денег, батоно Нико.
- Скажи - в кредит... Мои золотые часы... - Он достал старинные часы на массивной цепочке. - В залог.
- Не успею.
- Возьми такси. Вот, десять рублей.
Цветочник Бесо жил на окраине Тбилиси в крохотном домике при своей оранжерее. Приняв заказ, он, не спеша, прошёл по узеньким терраскам своего парника, оставляя после себя пустые полки и обрезанные стебли.
Скалолаз едва успел. Певица выходила в последний раз на «бис». Молодёжь пришла в такой экстаз, что бросала на сцену часы и золотые браслеты.
Князь протискивался к сцене, работая локтями не хуже молодого.
Он преподнёс певице корзину роз и получил разрешение посетить её в гостинице.
Завтра, после концерта.
Батоно Нико всерьёз готовился к этой встрече.
Достал свой фрак. Долго и придирчиво рассматривал его.
Попросил мать Скалолаза проветрить и отгладить.
Но оказалось, что дорогая ткань побита молью.
Мария Николаевна предложила заштопать дырочки, но князь выкинул фрак за окно в Куру и надел серый, грубой вязки, свитер, делавший его похожим на Хемингуэя.
Он остался доволен своим видом, потому что обожал американца и считал его самым мужским писателем.
Другие, - говорил он, - только ставили галочку в анкетах - пол «М», а на самом деле писали по-женски…
Он полагал, что должен приготовить к свиданию любовные стихи.
Может быть, они станут песней, - мечтал князь, - которую она будет петь, когда его, дедушки Нико, уже не будет на этом свете.
Князь Нико родился под знаком Водолея, и ему нравилось всё, что он делал.
Он растрогался и склонился задумчиво над белым листом.
… Ты знаешь, как воркуют голуби? – прошептал он и тут же зафиксировал свой вопрос чётким дореволюционным почерком.
Вздохнул и зачеркнул написанное.
…Ты- глоток вина в пустыне…
Больше ничегошеньки не мог придумать.
… Твои руки, твои груди мутят голову мою…
Нет, и это не годилось, напоминало вирши шестиклассника Зазы Хускивадзе, с которым Нико сидел за одной партой полвека назад.
Князь прослезился. Выпил для вдохновения стакан саперави и продолжал.
… Умираю от любви…
И этот листок разделил участь первого.
Князь высунулся в окно и закричал громко:
- Скалолаз! Скалолаз!
- Что случилось, батоно Нико?
- Иди скорее сюда! Спустись с неба, сынок. Мне вино привезли из деревни мои крестьяне!
Вино князь держал в старинных бутылках изумрудно- зелёного цвета. В них входило больше литра и назывались они – кварты.
- Садись, сынок. Я подумал, что за радость пить одному?!
- Что ж… Дай нам Бог не в последний!
- Она прекрасна…
- Кто?
- А как ты думаешь, о ком я ещё могу говорить сегодня?
- Понял.
- Она прекрасна. Ты не понимаешь. У тебя ведь не было любовницы- еврейки? Ну вот, то- то же.
Князь вновь наполнил стаканы, и некоторое время они пили молча.
- Закусывай… Бери орехи… Бери джонджоли… Она мне назначила свиданье.
- Да ну! - вроде бы удивился Скалолаз, хотя князь говорил ему это уже по крайней мере раза три. - Вы неотразимы!
- Сегодня вечером… Вот её автограф. – Князь понюхал розовый листок. – Французские духи! – Поцеловал его. - Я сегодня сходил на рынок и купил самые лучшие фрукты, что были там… Дары нашей земли. Отнесу ей. (Из корзины, окружённая роскошными гроздьями чёрного и жёлтого винограда, торчала дыня.) Вах! Как грудь китаянки! Никак стихи не могу придумать для неё. Надо ведь по-русски…
- А вы по-грузински.
- И по-грузински ничего не идёт в голову. Смотрю на этот белый лист - и ни одной рифмы. Подожди… Вот…
«Цветок… колючий расцвёл в моём сердце…
Я много влюблялся - впервые люблю».
- Нет, батоно Нико, попробуйте так
Цветок колючий расцвёл в моём сердце.
Я часто влюблялся, люблю впервые.
Целую кудри твои золотые.
Сгораю от жгучего красного перца
Моей любви…
- Тебе только бы смеяться над стариком… Сам придумаю…
Он старательно выписывал красивые грузинские буквы, зачёркивал и переписывал снова. Отпивал вино из стакана и задумчиво наполнял его.
— Вот… А теперь переведём.
Он взглянул на часы и попытался встать. Он нетвёрдо стоял на ногах.
- Нет, я не могу в таком состоянии… Это неприлично…
- Я провожу вас.
- Тебе – можно, мне – нельзя. Я – князь… Ты… Ты отнесёшь ей эту корзину…
- Пусть порадуется молодости, - пробормотал князь, наблюдая, как Скалолаз удаляется по кирпичной дорожке двора с корзиной фруктов в руке. - Этот мальчик - тоже мой подарок красавице… А мы пока покормим голубей… Гули- гули- гули- гули…
По дороге в гостиницу Скалолаза застал ливень, и он промок.
В холле два озабоченных человека в штатском спросили, к кому он и зачем. Позвонили в номер к певице. После этого у него потребовали паспорт, но паспорт остался дома. (В то время никто, кроме агентов спецслужб и особо привилегированных лиц не носил с собой документов). Корзину с фруктами эти типы в штатском перелопатили в поисках оружия.
Вчера какой-то спустившийся с гор пастух пытался пробиться к ней после концерта и нанёс кинжалом смертельные раны милиционеру, дежурившему у дверей её номера.
Теперь там стоял русский солдат с автоматом, совсем мальчик - румяный, с девичьим пушком над верхней губой. Его глаза смотрели на Скалолаза бесстрастно и строго, он готов был закрыть собой все амбразуры враждебного мира, но Скалолазу показалось, что в глубине его зрачков уже прятались первые предвестники измены - любопытство и зависть – этот спортивный парень с корзиной фруктов спешит к своей амбразуре, а он здесь вынужден стоять с автоматом, словно и не живой человек, а памятник.
Номер был уставлен корзинами, из которых торчали цветы.
Будто похороны, - подумал он мимолётно и взглянул туда, где по его разумению должен был стоять гроб. Там стояла большая растерзанная кровать, а на лакированном столике, рядом с хрустальным графином, маслянисто мерцала горка золотых часов, колец и браслетов.
…Певица оказалась мягкой уютной женщиной. При славянском облике у неё был семитский разрез глаз, что, впрочем, заметно было только в полупрофиль, когда она взглядывала на него искоса, стараясь отвлечь от беспорядка, царившего в её гостиничном номере.
— Это вам подарок от князя Нико… Фрукты и стихи… - он чувствовал, как краснеет. – Стихи и фрукты…
Господи, что я мелю, - подумал он. – Какая чушь!
При внешней невозмутимости в ней чувствовалось напряжение и беспокойство. Видимо, вчерашнее убийство милиционера потрясло её. Она любила мужчин, но опасалась их. Она знала направленность их желаний, но допускала возможность самых непредсказуемых поступков. Она гудела, как трансформаторная будка. Звука не было слышно. Но вибрация ощущалась. Скалолаз такое испытывал только в горах, в грозу. Его волосы на руках и груди зашевелились.
Глаза её казались тёмными из-за расширенных зрачков.
Он почувствовал, как расширяются его зрачки.
Он лишался реального ощущения мира. Он словно взлетел под потолок и наблюдал оттуда за жизнью своего тела. Там же, под потолком, он обнаружил рядом с собою её тонкую субстанцию, которую иногда для простоты называют душой. Её душа улыбнулась ему и приложила палец к губам.
Там внизу тоже были двое.
……………………………………………
Она была совершенна. Кусок ткани она превратила в сари.
- Ты совсем мокрый.
Она бросила ему свой халат.
Стихи были на грузинском.
Она засмеялась и сказала, что не знает языка, но поняла смысл.
… Его тело жило отдельно от него. Её душа тоже жила отдельно от тела.
…Они парили над личинками, которые были недавно их телами.
Он видел лица всех желанных когда-либо женщин. Понимал, непристойность, постыдность таких видений, но не мог не видеть.
…Она видела лица всех любимых мужчин.
…Он смотрел на её уставшее, может быть, даже печальное, и от того ещё более красивое лицо. Она знала что-то такое, что ему не понять и не узнать, пока жизнь не бросит его в нокаут. И вдруг он просиял: она не верила тому, чему он верил теперь и будет ещё долго верить. Она знала нечто, чего он еще не знал – люди никогда не становятся ближе, люди всегда одиноки.
……………………………………………………………
На сердце было пусто и легко.
Солдатик у дверей смотрел на него бесстрастно. Руки сжимали автомат.
- Пароль «Любовь», - прошептал Скалолаз.
Красный ковёр заглушал шаги. Скалолаз спускался по безлюдной лестнице. Рядом с ним, отражаясь в зеркальных стенах, легко и беспечно спускался его двойник.
… В школе такой желанной была Марика Рок... У Скалолаза до сих пор хранится этот пожелтевший почти нереальный, состоящий из белых и тёмных пятен квадрат, на обратной стороне которого его школьный товарищ написал без тени юмора: «Сегодня, в день твоего рождения, желаю тебе когда-нибудь познакомиться с этой замечательной женщиной». Хотя там не было написано «и поиметь её», это подразумевалось… Знакомые девочки из соседней женской школы жили тогда в позднем Средневековье. Накануне Возрождения.
Много лет назад. Шестой класс. Детский почерк. И вот теперь…
………………………………………………….
Он смутно помнил, как осваивал свою личину. Он знал – это тело дано ему отцом и матерью для радости, для жизни и для смерти и страдания… Накаченное молодое тело… На время… Его душа срослась с этой кожей, с этими мышцами и костями, с этим непослушным сердцем, которого он обычно не чувствовал. Оно давало о себе знать, лишь, когда замирало от волнения. Как теперь. Он даже иногда думал, что это тело, этот организм и есть его суть, и все эти потроха вкупе и есть его душа. Но при этом всегда подозревал, что это не совсем так, а может быть и совсем не так.
………………………………………………….
Вина души перед телом или вина тела перед душой?
Конечно, тело! Конечно, тело! – кричал кто-то комариным писком. – Оно виновато во всём – хочет есть, пить, наслаждаться… Из-за него люди идут на преступления…
И вдруг его потрясло.
Не ты ли, душа, - спросил он, - дразнишь голодного пса? Сладкими видениями распаляешь. А потом оправдываешься, сваливаешь грех на плоть, на кровь, на желудок и так далее, хотя, может быть, именно ты порочна?!
………………………………………
Он не мог вспомнить её лица, заслонялся, отворачивался…
Он придирчиво, словно азартный следователь, изучал свою личину и свою душу. Он хотел знать, кто преступник в этом доме. Кто-то ведь должен направлять, довлеть, контролировать. Но прежде всего, он хотел знать, что же такое на самом деле человек?
Люди весьма тонко лгут, примазываясь в дети к Господу. Это он знал.
Мы все невольно или вольно искажаем факты, оправдываем последствия дел своих и побуждений.
Я не хотел убивать! Так получилось. Нечистый попутал. Я не хотел соблазнять. Нечистый…
А ведь ждал нечистого, шептал: «Попутай, брат. Попутай!»
…- Как ты?
- Плыву…
- Плывёшь?
- Да, плыву…
Она покачала ладонью в воздухе, будто лодочка над смятой простынёй…
…- Тебе хорошо?.. Хорошо… Плыви рядом… Плыви… Не думай… Если через много - много лет вспомнишь, значит, не зря… Но платить всё равно придётся…
… Неужто ты не рад свободе?..
- Ты еврейка?
- Да. А ты антисемит?
- С чего бы это?
- Вы все антисемиты, а кто притворяется, что любит нас, ещё хуже…
………………………………………………..
…Он подозревал, что разгадку противостояния души и тела можно найти в снах… Но символы снов с годами менялись. Если рыба в его детских снах предвещала смерть, а мясо - болезнь, то теперь мясо как бы ничего не значило, а рыба являлась во сне к деньгам… И вообще реальная жизнь была ярче и содержательнее его снов. И эту встречу не предвещал ему ни один сон.
…………………………………………………..
…Его беспокоил взгляд старика, стоявшего у стены. Он был лишён желаний.
… Жизнь — это желание, - подумал он, просыпаясь, — это поток желаний и страстей. Стремление их осуществить. Это ручейки желаний… Молнии желаний. И дерзание исполнить их…
………………………………………..
- Вся жизнь…- подумал он, и забыл начисто, о чём думал.
- Ты не убежишь от меня, мысль! Ты не убежишь от меня. Не улетишь, хотя так похожа на птицу!
- Может быть, я умру завтра…
- Дай мне руку… Другую.
- Ну…
- Ты доживёшь до старого стариковства… До нового века… Тебя будут любить…
……………………………..
Ему показалось, что портье улыбнулся понимающе, когда он проходил мимо его конторки. Кроткие, бархатисто маслянисто грустные глаза старого армянина говорили о пристрастии его совсем другим сексуальным забавам.
Скалолаз перешёл на другую сторону проспекта, чтобы увидеть окно покинутой им женщины. Её дыхание, её тепло всё ещё жили в нем. Ему почудилось, что она тоже смотрит на него. Он помахал ей прощально рукой и подошёл к автомату, чтобы напиться. Нужной монетки не нашлось, и он постучал по железному ящику кулаком, и немного подождал, не пойдёт ли газировка. Автомат пофыркал недовольно, но воды не дал.
Скалолаз вспомнил, что неподалёку должен быть каменный фонтанчик для тех, у кого нет денег.
Услышал за спиной: «Эй!».
Не успел развернуться, как получил удар палкой по голове.
Его повалили на асфальт и топтали ногами. Старались попасть в лицо.
- Пристрелить, что ли? - услышал он голос.
- Сам сдохнет.
Как пароль и ответ.
Били ботинками по ногам, видимо, знали, что ноги его кормили.
……………………………….
Скалолаз полз, поднимался, делал несколько шагов и снова, после отдыха, полз.
Так он добрался до своей мансарды и залёг там.
Постучалась мать. Она не спала всю ночь, прислушивалась. Попросила соседей не закрывать дверь подъезда на замок.
Мать принесла миску бульона, сваренного из бараньих костей, купленных в ларьке на бойне. Придирчиво осматривала мансарду – искала метки, которые помогли бы ей понять, что произошло с сыном. Искала следы женского пребывания. Вздыхала тяжело.
- Что с тобой?
- Подрался.
- Нет, тебя избили…
- Неужели? Не помню…
- За что?
- Я - вор…
Она долго молча рылась в аптечке. Смочила вату перекисью.
Промывала ссадины. Он морщился от боли.
- У нас в роду не было воров, - осторожно сказала она.
- Все нормальные люди – воры… - Он знал, как больно ей слышать это «нормальные» - Да, все нормальные люди… А ты? Неужели ни разу?.. Ни разу?! Прости мне мою дерзость. Ты может быть и не воровка, но нормальная … шлюха.
Ей хотелось кричать, биться головой о стену, бить его, как она била его в детстве за дерзкие обличительные слова. Но она сумела сдержаться. Ушла в слезах, бормоча проклятья.
……………………………………………….
Русико воспринималась, как дорогое, но далёкое, почти детское воспоминание.
Он свалился с дивана и подполз к окну. Смотрел на город, дрожавший в красноватом мареве. Древний город, который иногда он хотел разрушить за его обольстительную подлость и гордость, и предательство. Город, который он готов был защитить ценой жизни за его щедрость и весёлую удаль. Несчастный город. Его тысячелетиями грабили соседи, а если случались короткие передышки – это было не менее страшное время кровавых разборок и нужды, потому что нет более безжалостных и ненасытных грабителей, чем свои, единокровные…
Он дополз до столика, постанывая от боли. Там стояли любимые книги. Но ни Плутарх, ни Монтень не могли теперь ни помочь ему, ни утешить.
Он нашел бурый от старости учебник – «Записки по предмету Закона Божия» для Ш,1Y и Y классов мужских гимназий», 1904 года выпуска.
… Яко семя тли во мне есть…
…Душа моя, подобна улитке, которая ползёт по пустынному стволу к зелёной листве. Как древние евреи ползли по пустыне… Моя душа повторяет их путь… Она нерасторжима со своим беззащитным телом. Она воспринимает жизнь всей поверхностью ползущего к пище существа. На это путешествие, на этот путь уходит вся жизнь. Тело стремится к зелёной куще. Душа к солнцу. У души свой компас, но только одна стрелка. Дрожит и крутится. Возможно, она перестала различать, где север, а где юг, где спасение, а где гибель. Или полюса поменялись местами?..
Он вспомнил тот солнечный день, когда Русико подарила ему эту книгу. Но, как и тогда, читал и ничего не мог понять. Только диковинные слова тревожили, как занозы. …Потир… Малый воздух… Копие… Возмездие…
… Мне отмщение и аз воздам…
Он понял, что потерял всё…
Он рассматривал в стекле окна свой нос. Из прямого он стал… набрякшей сосиской.
………………………………………
- Ты бредишь?
- Может быть… Но чуть-чуть, совсем немного, всё это было, было…
- Может быть тебе лучше поспать…
Князь Нико намочил полотенце и приложил к горячему лбу Скалолаза.
- Спи, Скалолаз. Тебе нужно есть и спать… Полковник придёт вечером после работы. Он поможет тебе. Надо сделать снимок колена…
…………………………………………….…
- Я виноват перед вами, господин Нико! Я украл её у вас сегодня ночью…
- Что, сынок?
- Украл вашу женщину…
Князь печально улыбнулся.
- Полно, сынок. Моё время прошло. Если бы я был молодым, а ты стариком… я поступил точно так же, как ты… Дай Бог тебе сил.
- Вот, возьмите на память её платок.
Скалолаз снял с шеи платок, подаренный певицей, и протянул старику.
Дедушка Нико прижал платок к своему большому горбатому носу.
- Господи! Шарман!
Он вовсе и не был старым, ему было немного больше шестидесяти.
- Как же это произошло? – Полковник не столько спрашивал Скалолаза, сколько задавал этот вопрос самому себе. – Через месяц ты начнёшь ходить, через два - бегать. Я помогу тебе. Летом сможешь делать восхождения. Трещина в чашечке — это неприятно, но поправимо. Меня беспокоит… почему такое могло произойти… У тебя всегда была защита. И в горах, и в городе. – Он смотрел поверх головы Скалолаза. - Аура померкла…
- Какая аура?! Меня едва не убили…
- …Но глаза блестят… Слава Богу, жив.
- Да, вроде бы…
- … Может быть, ты допустил ошибку?.. Обидел кого-то… или пожелал кому-то зла. Вспомни…
Скалолаз подумал - подумал, но вроде бы ничего такого уж отчётливо мерзкого не было. Можно ли считать недостойным и гнусным то, что произошло ночью в гостинице?
Никуда не денешься, искупать придётся… - так же молча отвечал Полковник.
Это несправедливо! - возразил Скалолаз. - Мне двадцать лет… Меня разрывает энергия… Я родился, чтобы побывать на самых прекрасных вершинах. Я родился, чтобы обладать самыми прекрасными женщинами… Тьфу, пошлость какая! - перебил он поток своего чревовещания. – Всё очень просто - гормоны бьют в голову… Неужели Полковник слышит этот бред?! Ужас! Я схожу с ума… Только горы спасают меня от пошлости и безумия. Пошлость – это самый опасный вид безумия… Ползучее безумие под видом здравого смысла… Оно выходит из человека кровью и солёным потом. Только близость смерти избавляет от пошлости. Да, так что же такое пошлость? Как и у любви, у неё есть вкус, но смутно определение… А горы тю-тю, горы теперь надолго недостижимы… Придётся разбираться самому. Один - на один... Итак, всё произошло случайно. Я шёл в гостиницу с корзиной фруктов. Без умысла и замысла. Хотя и не исключал такого варианта. Но, погоди, я ведь любил другую… Или мне только казалось, что любил, а на самом деле был самообман, выдумка, игра молодой крови? Выходит, я никого не любил и не люблю. Только желания, только похоть… Попадался на любой крючок… Облекал в красивые слова…
Ему стало стыдно за свою уязвимость и слабость. Ему стало стыдно перед Русико и перед той женщиной, у которой он был ночью. Но, вспомнив её, он почувствовал такой прилив желания, что вынужден был прикрыться одеялом, чтобы Полковник не заметил…
Он покраснел и сказал, как бы завершая разговор, только два слова:
- Семя тли…
Наконец, он воткнулся в смысл того, что говорил ему Полковник.
- …Двигайся, даже если будет больно… Это боль привыкания, боль выздоровления. Она, может быть даже приятна… Отличай её от боли запрета. Ты её сразу узнаешь - она парализует волю, не шепчет, кричит. . . Это серьёзно. Эта - предвестие конца... Но я ведь учил тебя, как отключать боль…
Полковник говорил намёками и притчами. Он говорил смутно, но Скалолазу были понятны намёки. А смысл был таков. У каждого человека свой свиток – намёток жизненного пути, свои запреты, свои тупики и свои подвиги... Скопцу не зачтётся воздержанность. Щедрому - монета в шапку нищего. Скупому – аскетичность. Законы для каждого выписаны тщательно, как Тора или Коран, и содержат предписания на все случаи жизни. Они в глубине костей. Каждый знает, что ему можно и чего нельзя. Но человека всегда привлекает запретное. Каждый знает, что нарушая запрет, он лишается защиты. Его как бы переводят в другую касту, где он – чужой. Он не знает новых запретов и терпит унижения. Он гибнет и снова переводится в ещё более низкую касту. И так до гибели души…
Полковник ещё раз осмотрел ногу.
- Трещина в чашечке… Кусочек мениска оторван…
Он поглаживал больную ногу, и боль уходила, как тогда, в детстве, когда Полковник спас его от смерти.
- Неужели он и взаправду видит без рентгена? – подумал Скалолаз, он сам был лишён такой способности. – Неужели он видит мою ауру?
- Или он безумен и заражает меня своим безумием? Но в таком случае безумие преобразует мир успешнее, чем благоразумие. Какое счастье, что в мою жизнь вошел этот странный добрый человек! Слава Богу! Слава Богу, я не стал благоразумным. Благоразумие - евнух в гареме султана. Султан хочет, чтобы все мужчины были евнухами.
- В тебе так много звериного, - сказал Полковник. – Тебе нужно постоянно очищать себя.
…………………………………………………..
На следующий день пришёл Борис. Он принёс бутылку водки и лимон. Наполнил два лафитника. Выжал лимон.
- Так кто же тебя так разделал?.. И ты не мог убежать?.. Их было четверо... Ясное дело, с одним ты справился бы… И с двумя тоже… Ходить можешь?.. С трудом. Но пока нельзя… Русико знает?.. Нет… Привести её?.. Не надо. Ни в коем случае! …Почему? Расскажешь?.. Может быть, но не теперь… Я хочу уехать на пару месяцев в Ленинград. Ты не смог бы дать мне взаймы до весны?.. Сколько?.. Много... …Могу. Но лучше я дам тебе работу… Что я могу?! Только сбрасывать камни... У тебя хороший русский язык. Ты мог бы попробовать себя в стилистике. (Борис раскрыл портфель, достал две нарядные папки.) Выправишь для начала эти две диссертации. Но, вот самое интересное! Вчера мне предложили перевести повесть Ираклия Бакрадзе. «Смерти нет». Это сын директора птицефабрики. Отец платит наличными и без вычетов. Двенадцать печатных листов. Пока под моей фамилией… А я смогу?.. Конечно, сможешь. За работу!.. А вдруг завалю?.. Если сделаешь хорошо - кусок хлеба тебе обеспечен до старости. Здесь каждый второй пишет, и все мечтают, что их переведут на русский и напечатают в Москве… У тебя есть машинка?.. Нет, конечно…Я принесу тебе. Её оставил у меня один сценарист. Он убежал на Запад. Как говорят, «предпочёл свободу», а машинка осталась в стране рабов. Будет теперь твоя… Это не в ущерб тебе? Я говорю о работе… А я отвечаю - работы на столетия… Графоманы очень живучий, бурно плодящийся народ. Почти, как кролики. Так, что же с тобой случилось?.. Ну… Был у женщины… Ага, понятно. Вернулся муж из командировки… Хуже… Что может быть хуже!.. Поклонники… Сочувствую. Мне пришлось однажды прыгать со второго этажа. Хорошо, что дело было в России и зимой. Упал в сугроб… Без трусов?.. Хуже. Ты ничего не говори Русико... Не знаю, что делать… Что делать?.. А ты не говори… Нет, не могу. И я уже не тот. И вообще, мир изменился… Да что ты! Наш народ вообще склонен к греху и раскаянию. Все трахают друг друга и делают вид, что не замечают. Вот возьми, Пушкин. За месяц до свадьбы писал любовнице. А Толстой! Да все духовные вожди наши – козлы. Нет, я не осуждаю. У нас такой характер. Это в тебе твои рыцарские предки бунтуют - вырожденцы немощные. Витольды… Ядвиги… Тебе двадцать! Какой грех в двадцать лет! Вот когда будет пятьдесят, тогда и думай о грехе. Этим делом переболеть надо в юности. Чтобы в старости не сожалеть о бесцельно прожитых годах... Но я не могу... Не надо ей говорить!.. Скажи, что я уехал в Ленинград… Не попрощавшись?.. Скажи, тётя при смерти. Или нет, лучше бабушка… Дедушка сбежал на запад?.. Да, а бабушка осталась с двумя девочками. Без кола, без двора. Говорит дочерям – я дала вам красоту. Вас любой богач замуж возьмёт. Все хотят, чтобы дети красивые были, а для этого мать должна быть красивой… Да что с тобой?.. Не знаю, как жить теперь?... Брось ты! Ну хорошо, а если она сама придёт и спросит?.. Я не хочу её видеть!.. Ты что?! Ведь такая любовь была!.. Скажи, что я… срочно уехал в Ленинград. Скажи, что бабушка умерла… А вот этого говорить не следует. Это нехорошо, не порядочно… по отношению к бабушке… Она, правда, умерла. Два года назад. Скажи, торопился, не смог зайти попрощаться… Просил прощения?.. Скажи, я напишу. Обязательно напишу ей… Ну, старик, ты меня удивляешь. Так быстро разлюбить!.. Я понял, что её и не было – любви-то. Помутнение рассудка. Показалось. А дальше, как обычно у меня – фантазии, парения. Если бы любил, не мог быть с другой… Ты заблуждаешься. Вспомни Блока, вспомни Белого. Даже у Данте были «донны утешения», а Пушкин, за несколько дней до свадьбы добивался встречи со своей старой подружкой, этой потаскушкой и … доносчицей - Каролиной Шабаньской. Молил о встрече. Бросился бы к ней, сломя голову, если бы согласилась переспать с ним перед свадьбой… Ты уже говорил это… Примеров тысячи. Для мужчины это не принцип. Помнишь, у Мопассана?.. Средство Роже?.. Ты о Русико подумай. Если ты напишешь ей, что не любишь и не любил, это ведь катастрофа. Смотри, не жалей потом… Прошу тебя, не говори ей… А-а. Значит, тебе не безразлично, если просишь не говорить. Нет. Нет!.. Тебе стыдно?.. Неловко… А другую?.. Которую?.. У которой был, любишь?..
- Нет, нет, нет! – закричал внутри себя Скалолаз.
- Давай прекратим этот разговор, - сказал он, - у меня опять жар, мысли мешаются… Ни слова Русико! Улетел и всё…
Скалолаз вспомнил, как однажды, года три назад, он проснулся и пошёл на обрыв собирать голубиные яйца, чтобы позавтракать, но вдруг расхотел. Стал смотреть на птиц. Оказывается, они - красивые. Не такие идеальные существа, как принято думать – жлобов у них там тоже предостаточно, как и у нас, - но красивы - глаза, переливы цвета на крыле. И особенно в полёте… Сидит горлица, косит на тебя красным глазом, а из-под перьев ветерок серый пух выдувает. А другая оранжевой бусинкой вертит, следит за человеком, распластанным на скале...
Сначала он почувствовал отвращение к пище, а потом ему стало жалко их… Тоже ведь и холодно, и голодно, и болезни, и паразиты по коже ползают, кровушку ангельскую сосут... Не всё же в полёте…
- А я хотел пригласить тебя на свадьбу, - услышал он голос Бориса.
- Ты женишься?! - воскликнул Скалолаз. – Кто она?
- Княжна… Като Дадашкелиани…
- Из Местии?
- Нет, они давно в Тбилиси живут. Мощный клан. Интеллигентная семья… Научные работники…
- Фотокарточка есть?
— Вот… Что скажешь?
- Глаза светлые…
- Голубые…
- Ей около тридцати…
- Двадцать восемь.
- Мусульманка…Сильный властный характер. Буксир. Первые её два мужчины гораздо старше её. Ещё было несколько. Последний очень молодой… Тебя любит. Будет верна. Но лёгкой жизни не жди… Ласки будешь зарабатывать в поте лица своего. Любит деньги. Начальник!.. Родит тебе сына… Двух… Пока всё… Не хочу больше. Устал… А как твой «Витязь»? Движется?
- Скачет по горам… К весне сдам. Думаю, сразу на докторскую потянет… Хорошенькую ты мне судьбу нагадал!
- Ты ведь сам её выбрал…
- Не знаю, может быть, она. Отступать поздно.
- И не надо. Бесполезно. Это судьба. Но через восемь лет вы разойдётесь… Возможно, ты попытаешься её… убить…
Пришёл Полковник. Они молча поздоровались, и Борис ушёл.
- Кто это? - спросил Полковник.
Скалолаз пожал плечами.
- Борис Ксаверьев, мой новый приятель. Не нравится?
Полковник тоже пожал плечами.
- Он из Ленинграда. – продолжал Скалолаз. - Воспитанный, умный. С юмором. Дворянин. Мне интересно с ним… А что именно Вам не нравится в нём? - спросил он, а про себя подумал, что у Полковника должна быть врождённая антипатия к дворянам…
- Так сразу трудно определить… Но он к тебе расположен…
Тьфу ты, шизофрения какая-то…, - взметнулось внутри Скалолаза.
Полковник уловил эту мысль, но спорить не стал.
— Это может быть единственный человек, с которым я могу говорить свободно, - продолжал Скалолаз, - говорить, не боясь, что не поймут…
- Ну, и о чём же вы говорите?
- О будущем религий… О будущем России… Мне интересно. Мне всегда недоставало отца, брата и такого друга… Он мне по душе.
- … Твоя душа - неразумное, балованное дитя… - Улыбнулся Полковник. - Знаешь ведь, как дети любят разбирать часы… Разбивать копилки... Этот твой новый приятель похож на тебя… Тоже фантазёр, но ненадёжный человек… Вот, кажется, нашёл определение – испорченный ребёнок… Не натворите глупостей…
- Господи, - подумал Скалолаз, - Я сам ищу и выбираю дорогу… Выбираю друзей… А тут ещё вдруг сыскался… Мало, что мать напрягает…
Полковник пожал плечами.
Скалолаз вспомнил, как много лет назад в пионерском лагере он вдруг получил письмо от Полковника
«Дорогой Скалолаз. Ты первый раз уехал из дома. Ты первый раз живёшь среди чужих, незнакомых людей. Не принимай на веру всё, что услышишь. Не перенимай чужих привычек, какими бы забавными и приятными они не казались тебе по первоначалу. Сохраняй свой критический глаз. Храни свою независимость и чистоту».
………………………………………
Грохот мотоцикла во дворе возвещал о прибытии Темури.
Темури был счастлив, что его мечта ухаживать за больным Скалолазом осуществилась так скоро.
Пока Вика катала мальчишек на харлее, Темури сообщал Скалолазу городские новости.
Прошла новая волна арестов в университете. На этот раз взяли почти всех студентов - философов. Самого профессора, основателя новой философской школы, не трогали. Но почти все его воспитанники регулярно попадали в зону. Молодые люди шли на философский факультет, как на войну…
Вторая новость, которая взбудоражила горожан, был дневник Циалы Буадзе. Её арестовали месяц назад, и дневник тоже был под арестом, но кто-то переписал, размножил, и вот уже в каждом доме обсуждали, кто, когда и каким образом попал в её страстные объятья. Она действовала просто и наверняка. Выбрав приглянувшегося мужчину, бросала с балкона ему под ноги платок или гребень, и, быстро скинув одежду, ждала, когда выбранный ею джентльмен позвонит в дверь...
В дневнике было около трёхсот фамилий… Поэты, политики, актёры, моралисты, и даже один священник...
У Циалы был зоркий глаз и выразительный слог. Она описывала странности интимной жизни каждого посетителя…
— Это от безысходности…– воскликнул Темури. – Все империи были безнравственны. Германия… Англия… Византия... Когда мы получим независимость, мы восстановим нашу традиционную ментальность, кодекс чести «Витязя в тигровой шкуре» …
- А на что жить будете?
- Ты что, издеваешься? У нас чай, мандарины. У нас марганец. У нас горы. Повалят туристы. У каждого грузина будет своя маленькая гостиница. Мы только на туризме будем зарабатывать столько, что не надо будет никому работать!
- А духовно?..
- Что духовно?
- Сейчас вы живёте идеей свободы, а что будете делать, когда освободитесь?
- Э! Зачем теперь об этом беспокоиться? Придёт проблема, тогда и решим...
Темури ухаживал за Скалолазом несколько дней, а потом пропал…
Скалолаз занялся правкой диссертаций.
Первая была кандидатская по хирургии - «Проникающие ножевые ранения в области брюшины». Анализировались несколько сот случаев из практики последних лет. К каждому эпизоду были приложены фотографии потерпевших и снимки холодного оружия.
Скалолаза, естественно, интересовали лица. Усталые. Недоумённые. Непримиримые. Готовые к схватке. Только секунды решали, кто раньше. Эти не успели и попали в монографию о проникающих ножевых ранениях.
Вот Анатолий Зухба. Его спросили ночью в студгородке, кто он.
Он гордо ответил: «Абхаз!»
- «Нет такой нации!» - закричали ему.
Он вытащил нож, но не успел ударить первым, и вот теперь – он предмет исследования.
…Командировочный из Москвы. С него пытались снять дублёнку в кабинке телефона-автомата. Он протестовал. И теперь ему сшивали пищевод.
- Лишь бы не перепутали кишки, - подумал сочувственно Скалолаз.
А это лейтенант Мамедов. Он учил студентов преодолевать полосу препятствия с оружием и, прыгнув неудачно из окна, наткнулся на штык. Он умер от перитонита…
А вот Деметре Думбадзе, почти царевич Дмитрий, мальчик - упал на лезвие кинжала. Выжил. Зашили. Может быть, доживёт до старости…
Вторая монография критиковала реакционную сущность фрейдизма. Скалолаза поразило размышление ученицы Фрейда Лу Андреас-Саломе о нарциссизме, о зеркале водоёма и изобретении человеком зеркала, как такового, - стекла, покрытого амальгамой.
Зеркало. Вертикально поставленная лужа. В зеркале - человек не в небесах, как было до этого, а в доме, в продолжение своей шкуры, в своём панцире, из которого он временами вылезает. За отражением в водоёме - пространство воды - картина жизни насекомых, рачков и рыб. Зеркало – холодная поверхность серебра… Два взгляда на человека. Две цивилизации…
Скалолаз стал рассматривать в зеркале своё лицо. Он давно не видел себя.
Так…Возможно, губы выдают и слабость, и детское сластолюбие. Глаза чистые. Уши торчат… Нос прямой, правильный, говорит о стремлении к порядку и порядочности, которой может и не быть, потому что только о стремлении говорит нос. Лоб маловат для философа, но и не слишком низок, чтобы он, Скалолаз, стал человеком действия…
Может быть, я найду мой путь, если научусь смотреть на себя со стороны? – подумал Скалолаз. – Стану сам для себя зеркалом… Может быть, для того и кинула меня судьба в Грузию, чтобы увидеть со стороны мою родину - Россию?..
Скалолаз за неделю справился с работой и, получив от Бориса обещанные деньги, стал собираться в Ленинград.
Надо было обдумать, какой подарок кому купить, чтобы всем было приятно.
Теперь он пытался наблюдать за собой со стороны и после некоторых усилий с отвращением увидел, как маленький человечек, нагадив, стремится перебраться в другое место. Внутреннее зрение назойливо предлагало ему также суетящихся крыс, хотя они никогда раньше не вызывали у него интереса.
Борис отвёз его в аэропорт.
- Мне отвратительно…
- Взрослеешь…
- Всё тускло! Пошло!.. И я сам – тусклый и пошлый… Как я мог?!
- Успокойся. Мужчина не должен сожалеть о содеянном...
- Но я ведь русский!
- Ну и что? Я не меньше твоего русский!
- У нас менталитет такой, мы всегда мучаемся, сотворив какую-нибудь гадость…
- Помучился немного и хватит. Выздоравливай, пора. И перестань ныть…
- У меня к тебе один вопрос…
- Говори…
- Меня предупредили, что ты… Не знаю, как и сказать...
- А ты говори, как думаешь…
- Мои мысли и мои слова могут быть…
- Да не тяни, говори прямо…
- Хорошо. Ты стукач? Ты работаешь на них?..
Борис не стал спрашивать, на кого, и это убедило Скалолаза, что его подозрения не безосновательны.
- Я работаю в архивах. Пытаюсь спасти рукописи тех, кого уже нет в живых… Конечно, мне приходится общаться... Это умные, неподкупные люди… Они знают, чего хотят…
- Чего же они хотят?..
- Как и все… одного…
- Чего же?
- Выжить… И чтобы выжила империя… Ведь мы все - пассажиры Титаника… Не дай Бог, наскочим на айсберг...
Объявили посадку.
Скалолаз увидел в иллюминатор «Дугласа» сутулую фигуру на краю лётного поля. Ему стало жаль Бориса.
Скалолаз вдыхал знакомый с детства, сырой и холодный, воздух.
После душного вагона на перроне дышалось легко. Играла музыка. Носильщики неназойливо предлагали свою помощь. Приезжими овладевало приподнятое настроение, им хотелось говорить на «Вы». Ещё минуту назад они были пассажирами бесконечных российских железных дорог, слышали матерщину и сами матерились. И всё «ты», «ты!», «ты»… А теперь шли по Невскому. Улыбались. Говорили вполголоса и старались плевать только в урну.
Ленинград готовился к Новому году. Небо брызгало серой ледяной крупкой.
… Но напрасно ты кутала в соболь соловьиное горло своё…
Скалолаз разменял двадцать копеек на десять двушек и зашел в подъезд Метрополя. Он долго искал бумажку с номером, чтобы позвонить из автомата. Певица была холодна в разговоре с ним или не узнала его, или сделала вид, что не узнала.
Записка с её телефоном белой бабочкой вспорхнула над асфальтом.
Скалолаз снова шёл по Невскому.
Питерские лица – несколько утрированные, гротескные, родные, по большей части испитые. У грузин черты тоже не мелкие, отнюдь не ювелирной работы. Но там, на Кавказе, обласканные южным солнцем снаружи, и оживлённые хорошей пищей и добрым вином изнутри, они выглядели реальными, в то время, как лица петербуржцев новоприбывшему некоторое время казались масками из папье-маше, которые ещё предстоит раскрасить. Здесь было много нестриженых мужчин - волосатиков, - с редкими кудрями до плеч. Но все были чисто выбриты. И у всех напряжённые мышцы лба - будто Петербург всё ещё столица Российской империи, а они решают судьбы Европы и Азии. На самом деле их занимал один вопрос – где достать тугрики на пол-литра и как разделить бутылку на троих? Лица женщин хранили остатки былой красоты и благородства. Девушки, как всегда, были прекрасны.
Растяжки меж домами выглядели уныло и не вязались с имперской архитектурой.
Горожан призывали голосовать за блок коммунистов и беспартийных.
На облупленных стенах висели большие портреты членов Политбюро. Они, как и полагается иконам, были торжественны и непроницаемы.
Рекламные щиты приглашали горожан и гостей посетить музеи, концерты и спектакли…
Он видел знакомое, но уже чужое, чуждое лицо знаменитой певицы… Растиражированное… Много-много одинаковых призывно улыбающихся лиц. Анфас… Профиль… Три четверти… Он был обижен и взбешен телефонным разговором, но его тело не хотело обижаться и не могло забыть её. Тело не верило словам, оно хотело своего, телесного, без слов.
На пересечении Невского и Литейного, там, где ТЖ, как и в былое время, прохаживались проститутки. Заглядывали Скалолазу в глаза, думали – грузин. Ему было зябко и, конечно же, хотелось близости с женщиной. Но не за деньги. Польские офицеры… и так далее… Продажная любовь возможна. Но было стыдно и холодно.
Поскольку туалетов не было видно, Скалолаз, по азиатской привычке, зашёл в ближайший двор и смыл горячей струёй серый снежок с поленницы дров. Здесь было льдисто. Из полупрозрачной голубой корочки смотрели на него властные глаза вождя в обрамлении стройных воинских колон, где вместо солдат были буквы. Он стал рассматривать эти клочки газет и журналов, и вдруг споткнулся снова о её лицо, глядящее на него призывно с обложки журнала « Работница». Несмотря на обиду, ему показалось непристойным это соседство с вождями и нечистотами. Он стал сдирать лёд, и через некоторое время добрался до глянцевой обложки. Бумага, оттаивая, распадалась в его руках. У него защипало в носу, но он сдержался и не заплакал. На юге плачется легче. На севере не плачут - матерятся и кашляют. А потом звучно сморкаются в смятый платок.
На углу Садовой и Гороховой Скалолаз вскочил в трамвай, но решил не садиться, а прислонился к поручням у заднего окна, чтобы видны были улицы, люди и вывески. Он вспомнил, как смешно говорила Русико - «Возьмём трамвай?»
- Вот, взял трамвай, еду без тебя, - подумал он. – Мне грустно. Я банкрот… Предатель… Таких даже в плен не берут…
Его отражение в стекле иронично улыбнулось ему.
Он прислушивался к разговорам, пытаясь через эти обрывки проникнуть в чужие дома, погреться у чужого тепла, так как всех этих людей он воспринимал, как родных. Его слух радовался питерскому выговору. На Сенной в трамвай вошли школьницы. Ему почудилось, что одна из них Русико. Но она стояла всё время неудобно для него и всё вертелась, так что он не мог увидеть и запечатлеть её лица сразу всего целиком. А ей, видимо, было неприятно внимание незнакомого человека. Ей было тревожно. Она проводила рукой по тёмнорыжиим волосам, поскольку допускала, что его занимал именно некий беспорядок в её причёске.
– Что Вы так смотрите на меня? Вы меня знаете?
– Простите, Вы грузинка?..
Она не ответила и покраснела.
Ему стало неловко, и он вышел у пивных залов завода имени Степана Разина.
Взял кружку пива и две сосиски.
Скрипач, несмотря на раннее время, наяривал молдавско-еврейское попурри. Завсегдатаи неторопливо мочили усы в пиве. Их губы были похожи на пиявок в моче.
И в пивной не было для него прежней радости.
Здесь пахло, как всегда, но сегодня особенно мерзко.
Скалолаз достал из чемодана чистый лист бумаги, и решил написать письмо. Столик был залит пивом, а тарелок и вилок не давали, опасаясь воровства.
… Бумага. Верже. Финская. С водяными знаками. Когда-то купил по случаю у еврея. А теперь на грязном столе пивной. Тарелка и салфетка в одном лице с водяными знаками. Портрет безглазый, только губы-сосиски. Купил, чтобы вот здесь не жирные пятна, а буквы и слова были, может быть, рисунки пером, тушью. Не для сосисок эта бумага. Tabula rasa, непорочный белый лист, жаждущий откровения… Как младенец, открытый для ярких чувств и глубоких мыслей… Но редко кому из людей удаётся… Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты… Не каждому… Кажется, чего проще… Innumerarabilis annorum series et fuga temporum… Это ведь человек написал… Бумага! На твоём ослепительном теле пишут кляузы и доносы… Графоманы уродуют тебя своими виршами… Тщеславные, словно мухи, оставляют свои следы… Так порочные и тупые мужики гоняются за прекрасными женщинами, чтобы не исчезнуть с лика земли, чтобы прикрыть никчемность рода хотя бы красотой… Это давний отбор… Обречённые на гибель стремятся к чистоте и красоте, как этот грязный стол… Стоп! Женщина! Сегодня на мерзком дворе я увидел твой лик. Из-под слоя грязного льда ты улыбалась мне… Твоё лицо лежало среди мусора и старых газет… ты улыбалась мне… Жизнь за ночь с тобой! О, как я мерзок и тщеславен! Я не чувствовал физической боли, когда выковыривал тебя из-подо льда. А теперь – пальцы в крови, и я озабочен, не попали бы в ранку микробы, которых здесь тьма…
Скалолаз скомкал листок, бросил его в урну и вышел на Садовую…
Улица Макаренко, дом 9. Кирпичи, изгрызенные плесенью и особыми петербургскими бактериями, которые питаются красным кирпичом, и особенно любят лакомиться лёгкими горожан. Лестница. Протёртые подошвами многих поколений каменные ступени. Второй… третий… Дореволюционные железные перила…
Дома была только маленькая кузина, которую все звали Ёлка. Оглохшая после скарлатины в полтора года, она мечтала стать балериной. Она примеряла пачку перед зеркалом и, когда позвонил Скалолаз, побежала к двери в одной пуанте. Общество глухих готовило новогоднее представление для Общества больных церебральным параличом. Отрывки из «Лебединого озера». Ёлке было двенадцать. «Скалолаз! Скалолаз!» - закричала она и, чмокнув его в щёку, продолжала, грассируя: «Посмотри! Хорошо сидит? Ну что у вас там, на Кавказе?» «А у вас что в Петербурге?» «У нас зима.» «А у нас осень.» «Много фруктов? Да?» «Да. А ты сегодня похожа на маленькую новогоднюю ёлку».
Её мимика не соответствовала теме разговора. Её лицо принимало трагически напряжённое выражение по любому пустячному поводу.
Дом был старинный. Потолки с лепниной в зимних сумерках казались ещё выше. На стене висела громадная картина, исполненная в классической манере - русалки на берегу живописного водоёма.
А это Джой.
Из залы вышел широкогрудый курцхар и уставился на Скалолаза.
- Не бойся, Он не кусается.
- А я не боюсь. Привет, Джой! Где тётя Женя?
- Ушла на рынок.
- Иван?
- Ушёл с отцом голосовать.
- Пьёт?
- Пьёт.
- Я привёз вам замечательного мухранского вина. Хочешь попробовать?
- Хочу.
- Ну как?
- Класс! Закуси бужениной.
- Сто лет не ел питерской буженины. Как ты, сестрёнка?
- Нормально.
- Какие проблемы?
- Как всегда… – Она постукала пальцем по уху. - Но я буду танцевать, Скалолаз. Буду! Вот, погляди.
Она покраснела, подвязывая пуанту. С любопытством и дерзостно взглянула на своё отражение в зеркале.
- Ты пой. Ладно? Проверь, попадаю я в мелодию. Ты понимаешь, о чём я прошу? Нет, ты, правда, понимаешь? Нет уж, лучше поставлю пластинку. А ты проверяй.
Она настолько знала расположение иглы и звуковой дорожки, что начала танцевать точно с началом музыки. Движения были настолько заучены и отработаны, что вызывали восхищение. Скалолаз, с замиранием сердца следил за синхронностью музыки и движений кузины. В её танце не было импровизационных, внушаемых живой музыкой, едва приметных, живых неправильностей, которые составляют очарование балета, и создавалось впечатление, что танцует заводная кукла. Она должна была быть одной из четырёх маленьких лебедей. И теперь танцевала так, как будто рядом с ней двигались другие три маленьких лебедя - три её слабослышащие подруги, три отважные её сестры, три глухие дочери большого холодного города.
- Ты – молодец! - сказал восхищённо Скалолаз, - Ты… Какие проблемы? Влюблена?
— Это в меня все влюбляются, - расхохоталась она механическим смехом. И, чтобы подчеркнуть недоумение, поднимала плечи и брови и смеялась, смеялась, хотя Скалолазу хотелось плакать из жалости к ней. – Они глупые… А я умная… Им кажется, что им нравится, как я танцую… На самом деле они восхищаются моей головой, моим характером…Взяты в плен… - Она опять постучала себя пальцем по черепу. - Скалолаз, я знаю, вижу по твоим глазам, что ты думаешь. Я жалкая, да? Я некрасивая? Ну, скажи правду! Ты же всегда говоришь правду. Скажи! Как жалко я выгляжу?.. Да?.. Но я не могу иначе… Лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день идёт за них на бой…
- Ты права, сестрёнка. Ты воительница. Ты победишь…
- Да! Я сильная! Я красивая!.. А у тебя улыбка другая… У тебя совсем другая улыбка. Ты улыбаешься… как девушка… которую я не знаю, но я её почти вижу… Да, по-другому… Ты влюблён (медленно, растягивая слова). Влюблён. Какая прелесть! Я знаю, влюбленные обмениваются улыбками… Одаривают друг друга улыбками... И носят их как талисман… У тебя её улыбка… Какая прелесть…
Владислав Иванович, муж родной тётки Скалолаза, большеголовый, широколобый, но не вышедший ростом, даже за столом не позволял себе быть одетым небрежно. Даже дома - в галстуке и подтяжках. Чисто выбрит. Мрачен. Позже, много позже, увидев в кино Дж. Николсона, Скалолаз был поражен, насколько тот был похож на Владислава Ивановича. Та же неожиданная улыбка. Та же немотивированная грубость.
Владиславу Ивановичу Скалолаз тоже нравился. Они любили беседовать о серьёзных материях, но дядя считал племянника несколько недостаточным, поскольку тот не занимался делом, соответствовавшим его знаниям и здравому смыслу. Не интересовался ни карьерой, ни деньгами. Сам Владислав Иванович происходил из потомственных корабелов. Его отец, Иван Александрович, был механиком на императорской яхте, и в одном из многочисленных альбомов хранилась фотография Ивана Александровича, где он стоит третьим справа от императора…
Пришла тётка, тётя Женя.
- А, кавказский пленник! Ну, как вы там живёте? Как Маша? Замуж не вышла?.. Да вроде бы пока не вышла. Сватается один князь. Она вам, наверное, говорила про него... Там у вас все князья… Через одного... Ну и что? Князь? Мышкин?.. Нет, Мышкиных в Грузии нет - другая природа, другая порода. Вино и мясо не способствуют. Море, горы! Откуда там взяться Мышкину?.. Там все тигры или в тигровых шкурах… Да?.. Как подобает настоящим мужчинам… Волки?.. Есть львы, но много шакалов… Ты их не любишь?.. Я?! Если бы не любил, так остро не ненавидел бы. Народ красивый, почти совершенный… но неверный. Вроде поляков. История у них такая и география… Правда, есть там один, мой товарищ, сказочник… Грузинский Мышкин… Эрлом… А имя это означает «Народный Лев». Вот он – Мышкин. И тоже князь… Ну и что? Расскажи, расскажи, что там с моей сестрой. Она ведь у нас красавица… Сорок лет, а выглядит на тридцать… Нет, там ничего не получится… Почему?.. Она привыкла всё решать сама. А он – князь. Тоже привык к одиночеству. Вдовец уже двадцать лет. Кутила. Любимец женщин… Женолюб?.. Да. Я говорю им, ничего у вас не получится… Кажется, убедил… А ты взял открепительный талон?.. Какой?.. Да на выборы… Конечно… Давай сначала мы с тобой это дело уладим. С этим у нас строго. Пошли в милицию… Пропишемся… А потом проголосуешь… Ладно… А потом уж будем разбираться…
Он взял бюллетень и хотел было уже направиться прямо к урне, как это принято было в то время, но вдруг вспомнил все эти разговоры про отмеченные бюллетени, о том, что могут вычислить даже не по отпечаткам пальцев, как ты проголосовал, и по циферкам, тайным знакам в каком-то скрытом месте, а потом привлечь к ответственности за неправильно поданный голос, за враждебность трудовому народу. Скалолаз демонстративно зашёл в кабину и с замиранием сердца перечеркнул имя кандидата, какого-то высокого чина внутренних войск. «Долой кровавый, - он хотел написать сталинский, но написал: - бериевский режим!»
Ему всё ещё хотелось верить в мудрого царя, окружённого мерзавцами.
Проделав это, он быстро вышел на улицу.
Вечером вся семья собралась за столом.
- Отменное вино!.. Да, - прекрасное вино!.. Прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…
Скалолаз думал, что дядюшка сейчас будет рассказывать, как пил в Италии «Лакрима Кристи», но тот вздохнул тяжело и стал ругать Сталина, называя его не иначе, как пауком, пьющим русскую кровь.
…Что выборы? Где ты видел выборы? У нас нет выбора. Ты знаешь, я видел плакат в Берлине. Громадная жопа, заросшая паутиной. И татуировка карты Советского Союза. Нет ни у кого из нас выбора. Всё предрешено. Все бюллетени пронумерованы. Кто не идёт голосовать, того сразу на мушку. И не скрыться никуда. Везде достанут. И слежка… слежка… всю жизнь…
- А я сомневаюсь, - возразил Скалолаз. - У нас слишком большая страна. И статистика несовершенна. Держать на мушке могут только в главных городах и не слишком большой круг людей…
- А доносчики?.. А писатели?
- Какие писатели?
- Да те, что пишут друг на друга… Всё под контролем. Все боятся… Все доносят друг на друга…
- Неужели все? Неужели на двести сорок миллионов не найдётся десять или сто тысяч смелых людей? Ну, хотя бы один, отчаянно храбрый! Стыдно сказать… Ну, хотя бы безумец! Один…
- Нет, не найдётся. Безумца - в психушку. А нормальный разве захочет добровольно голову на плаху, если можно просуществовать, не высовываясь из окопа?..
- Неужели?
- Да. Да!
- А вот... Я сегодня решил…
- Что?
- Что решил?
- Кто?
- Кто решил?
Ёлка с трагическим выражением лица.
- Кто решил? Он? О-он?..
- Да... Я…
- Он решил что?..
- Да, что же ты решил, Скалолаз?..
- Я не только решил, я решился. Я сегодня проголосовал…
- Да все мы проголосовали...
- Но вы проголосовали «за», а я «против». Да, я «против».
Решил проверить. И ещё присовокупил… весьма нецензурные выражения…
- Ты нас разыгрываешь? Ты ведь пошутил?…
- Нет, я не шучу. Вы «за», а я «против». Так и проголосовал…
- Против?.. Зачем?..
- Что он сделал?..
- Проголосовал...
- Ну и что?..
- Теперь нас всех…
- Что?..
- Арестуют?..
- Да! И выселят в Казахстан…
- А как же Новый год?! А «Лебединое озеро»?..
- Да пошла ты со своим «Лебединым озером»!..
- Мне уйти?.. – спросил Скалолаз.
- Куда?..
- Куда-нибудь…
- Навёл беду, а теперь уйду? Они придут и спросят, где этот придурок, это ваш кавказский родственничек, племянничек? Этот враг народа…
Ёлка заплакала.
- Но я не мог иначе. Что выборы у нас не выборы, это все знают. И пусть они, там наверху, подтасовывают на здоровье, пусть говорят, что сто процентов проголосовало «за»…
- Не сто, а девяносто восемь и девять десятых…
- Но я - я имею право сказать «да» или «нет». Это ведь чудовищно!..
- Что?..
- То, что бюллетени пронумерованы!.. Это, как нарушение тайны исповеди. Пора строить баррикады, господа.
- Народ потерял двадцать миллионов, а он «строить баррикады»?! Кто будет строить баррикады?
- Но поймите! Так нельзя жить. Отпечатки пальцев. Определитель голоса. Определитель почерка. Пошлость. Крохоборство. Я говорю, властвуйте, на здоровье, а мы будем читать Пушкина и Толстого. Будем читать, что хотим, и ходить в церковь. Думать. Говорить с друзьями, о чём хотим, не опасаясь доносов, … Но если подслушивают разговоры, метят письма. Это хамство, это пошло и мелко, это недостойно великой страны. Это жлобство! Низкое хамство. Вот я и решил определиться. Если арестуют, обретут ещё одного врага. Если не арестуют, то я просто плачу ясак, и мне нет дела до них… Тогда я могу жить в этом государстве и даже защищать его, потому что мне важно, чтобы внутри, в душе шёл процесс. И чтобы государство уважало мою автономию. Конечно, я могу уехать…
- Куда?..
- В Грузию. Или... Нет, больше некуда…
- Нет уж. Они придут и спросят, где этот гражданин? А тебя нет.
- Чего она танцует? Да, чего это она танцует? Перестань танцевать? Не до танцев, девочка. Ты бы посидела немного. Уроки поучила… Вот придут плохие дяди, арестуют всех нас…
- И маленьких лебедей? В Казахстан? Да?..
- Теперь всё припомнят – и что дедушка твой был механиком на яхте императора… и многое другое…
- Может, фотокарточки сжечь?.. А если они знают, да спросят где эти фотокарточки? Да чего ты всё танцуешь?! Перестань…
- А я хочу… Мне к Новому году нужно…
- Ты и не знаешь ещё, где будешь в Новый год…
- Здесь буду…
— Вот арестуют и отправят в Казахстан...
- А я не верю в плохое. Я ни чуточки не верю в плохое! Люди играют в страшное. От скуки... Я не верю, что дедушка умер - ему просто надоело быть среди нас, слушать наши вопли. Надоели мы ему, вот он и притворился мёртвым… Чтобы унесли подальше от нашего дома…
Скалолаз подумал, неужели она не верит в свою глухоту?! Что может быть хуже! Или лучше…
- А чего же ты плачешь?
- Чего - чего?.. Жалко вас всех, вот и плачу…
- А себя?
- И себя тоже жалко…
- Но, если не веришь в плохое, чего же?..
- Да, Сашка пристаёт…
- К тебе?
- А к кому же еще, не к маме же…
- Так уж и пристаёт? Ты всё выдумала.
- А вот и пристаёт. А я уже знаю, как это делается
Четыре дня… Будто в доме лежал покойник.
И его нельзя было ни выбросить, ни похоронить. Пока не придут они. На пятый день Владислав Иванович напился. Всем стало ясно, что никто не придёт, ничего не будет. Никаких репрессий. Почему? Видимо, всем всё надоело. Даже палачам…
И, однако, дядя Владик не мог успокоиться, его вдруг прорывало…
…Тебя убьют… Такие, как ты, не нужны государству. Такие, как ты, опасны. Недовольных можно ублажить. Сомневающихся можно купить. Врагов можно расстрелять.
Уморить на урановых рудниках. Или тоже купить. А таких, как ты, вроде не за что. Нет такой статьи. А нужно бы. Меня не убивают, потому что я лучший котельщик Европы. А ты - никто. У нас всегда так было – человек ничто, если он никто…
Скалолаз привык есть руками, но здесь не осмелился пренебречь вилкой. …Столовое серебро принуждало соблюдать этикет…
- …Нами управляют люди, которые боятся и не понимают нас… - говорил Владислав Иванович, наливая водку. - Ярких пытаются купить… Тех, кто не продаётся, топчут и задвигают… Тех, кто вынослив – не сопьется, не застрелится - убивают… Меня не убили, потому что я нужен… Меня знают на Западе… А тех, кого не знают… с теми, что хотят, то и делают…
- Ты думаешь о ней? Ты ведь думаешь о ней? - теребила Скалолаза Ёлка.
- Пошли, - сказал Иван. – Вот, возьми галстук… Отец привёз из Америки. Не разучился завязывать?
- Да не люблю я галстуки. А куда мы это собираемся?
- Познакомлю тебя с моими друзьями.
- Кодла, что ли?
- Ну да, Мясо, Груша, Боб, Декуссар… Ирбе…
-А это что такое?
- Он латыш. Хоккеист.
- А галстук обязателен, да?
- Совсем одичал, брательник… Ладно, иди без галстука… Но хоть пиджак надень, может, в Европейскую заглянем…
Вроде бы до Нового года ещё не близко было, но в Питере уже пировали, кто мог себе позволить. Особенно молодёжь.
В большой квартире на улице Чайковского собрались друзья Ивана.
Иван быстро напился и, освободившись от вермута в туалете, забылся в тяжёлом сне на медвежьей шкуре.
Полина отёрла Ивану лицо мокрым полотенцем. Подняла глаза.
- Вы Скалолаз?
- Да.
- Я хочу уйти. Проводите меня.
- Охотно. Я давно не был в Питере….
- Я с Вами чувствую себя неловко. Будто я, это не я, а моя прабабушка сто лет назад...
- Давай «на ты».
- Давай… У тебя есть любимая женщина?
Она спросила это, будто речь шла о велосипеде.
- Здесь?..
- Нет, там…
- Ну да, я - нормальный парень…
- Я ведь не спрашиваю, девственник ли ты…
Скалолаз улыбнулся. Она сжала его руку.
- Качаешься?..
- Да, было дело.
- Ну, а любимая девушка у тебя есть?
Теперь вопрос звучал, как: «Есть ли у тебя любимые стихи?» или «Веришь ли ты в Бога?».
Скалолаз промолчал, он считал, что говорить о своих настоящих чувствах вообще неприлично, а особенно с девушкой, которая явно проявляет интерес к тебе.
- Иван говорил, что ты альпинист… Я не понимаю, какой в этом смысл?
- Да нет никакого смысла, и не надо его искать... Это моя работа… И она мне нравится.
- Ты сейчас далеко – далеко?
- Да.
- В горах?.. С той девушкой?
- Да.
Он улыбнулся.
Рождественский снег в Питере красив, как и везде, только ещё красивее.
Скалолаз вспомнил Русико и Сионский Собор в Тбилиси. А теперь - зима, Ленинград… Исаакий казался выше, чем в ясную погоду, и в мире вообще не было ничего, кроме громады храма и летящего снега.
- Меня любят, пока видят, - сказала она.
- А меня, когда не видят, - очнулся Скалолаз, - а когда видят, начинают дразнить и кусаться…
- Нелепо…
- Хочешь, я прочту тебе Гумилева?..
- Спасибо. Я уже почти дома. А ты… Уезжай… уезжай скорее в свою Грузию… К той девушке, о которой думаешь сейчас… Странно, я не люблю неудачников, но почему меня так тянет к тебе?
…Я неудачник? Какой же я неудачник, если живу, как хочу! Если мне нравится так жить… Если я независим и свободен…
Домой!
Внизу белели горы.
Временами находил на него лёгкий сон. Он молился во сне. Своими словами молился, потому что был дикий, как большинство людей того времени на этом куске планеты.
…Господи, просвети мою звериную душу. Господи, я тоскую по свету Твоему. Господи, изгони из моих мышц и костей ужас живых существ, которых я сожрал… Господи, одари меня светом Твоим!.. Господи, я люблю Тебя!.. Господи, я пылинка. Господи, я тоскую по свету Твоему…
Едва сойдя с самолета, он бросился к телефону-автомату. Долго искал две копейки, наконец, нашел. Позвонил.
Трубку долго не брали, и он за это время успел пережить всю историю их отношений. Наполнялся надеждой и, теряя её, умирал. И вдруг знакомый голос сказал «Алло!.. Говорите… Я слушаю вас…»
Он не успел ответить - только улыбался и вдыхал знакомые тембры.
Русико повесила трубку.
Скалолаз искал двушку. Какой-то парень выручил его, и он смог ещё раз набрать номер.
Услышав её голос, он закричал:
- Русико, это я! Мы должны встретиться… Я всё объясню… Я не могу жить без тебя… Я люблю тебя…
Впрочем, последние слова она не услышала, потому что короткие гудки зазвучали ещё на предыдущей фразе.
Дома не было никого. Он вдруг с замиранием сердца подумал, что с матерью случилось что-то. Беда ведь не ходит одна. Увидел записку на кухонном столе.
«Дорогой сынок! Мы с Коленькой уезжаем в его поместье, то есть, в колхоз. Мы подумали и решили, что нам вдвоём будет не так одиноко жить. Коля уговорил меня. Мы решили, что нам на старости лет лучше вместе. А ты устраивайся, как тебе лучше. Пусть наша комната будет для тебя и Русико. Так вроде её зовут… Если тебя не посетила новая любовь…»
Какой ещё Коленька?! Даёт мамаша… Коля, Коля, не спи в поле… Коля, Коля, Николай, сиди дома… - ворчал он, и вдруг его осенило: - Коля, Коленька - это по-русски, а по-грузински - Нико. Князь Нико это и есть Коленька… Княгиня Марья Николавна… Так вашу мать… величать!..
Выходит – «Ты у меня бабу, а я - твою мать!»
Он подбадривал себя, старался острить, старался смотреть на жизнь насмешливо и весело.
Господи, это ведь только начало, да?..
Пытался отшучиваться, но что-то томило, что-то беспокоило его. Скалолаз хотел, чтобы всё было по-прежнему, хотя и понимал, что по- прежнему быть не может и никогда уже не будет, потому что, как модно говорить, нельзя дважды войти в одну реку. И река другая, и женщина, и сам ты, ежесекундно меняясь, уже другой… и одновременно - тот же, что был. Непонятно только, кто в кого входит и зачем в ту же реку...
Он снова и снова звонил ей уже поблизости от дома, из той же будки, что всегда, из той, что звонил когда-то человек с перерезанным горлом. Голос срывался, как будто это у ему перерезали горло.
Алло! Алло!
И вдруг он увидел их - Бориса и Русико.
Ага, он ведёт её к себе, - решил Скалолаз. – Хорош друг, воспользовался моим отсутствием. Рассказал ей всё, да ещё приукрасил, небось…
Скалолаз выскочил из кабины и пошёл за ними, держась на расстоянии, стараясь, чтобы они не заметили. Ему было стыдно и унизительно, но он ничего не мог поделать с собой. Шел за ними, прятался и снова шел.
Борис и Русико скрылись в подворотне.
Скалолаз представил, как они поднимаются по железной винтовой лестнице, и со всех сторон на них смотрят любопытные соседи. Кого ещё ведет к себе этот русский?
Скалолаз представлял, как Борис раздевает её. Играя. Разыгрывая. Подшучивая. Даже смеясь.
Ему хотелось последовать за ними и разбить дверь. Может быть даже убить их.
«Ничего у тебя не выйдет», —сказал он так громко, что женщина с кошелкой, проходя мимо него, опасливо оглянулась, и оглядывалась ещё не раз, пока не скрылась за углом.
- Ничего у тебя не выйдет! – повторил он решительно. – Не вста-анет! Не встанет! Не встанет!
……………………………………………………………………………
-…Что за чёрт! – выругался Борис.
Он попытался взбодрить себя рукой, но ничего не выходило.
- Проснись! - умолял Борис. – Взгляни, какая женщина перед тобой! Не позорь! Вспомни, как, бывало, у нас с тобой. Как в первый раз было!.. Ты, умер, что ли?..
- Да не умер я, - услыхал Борис усталый голос. Он звучал где-то в утробе, в низу живота. - Я устал… Устал я… Учись радоваться глазами, старик…
- Какой я старик?! Мне тридцать!
- Старик…
- Задёрни шторы, - попросила Русико. – И погаси свет.
- Подожди, я включу музыку…
- Выключи свет.
- Ладно, - ответил он, - но это предрассудки.
- А теперь подойди ко мне и поцелуй меня.
- Я, правда, похож на него?
- На кого?
- На француза, которого повесили…
- Он не был французом.
- Ты любила его?
Борис на ощупь взял пластинку.
- Вставай! Вставай! Вставай!
И, как эхо, голос Скалолаза:
- Не встанет! Не встанет! Не встанет!
Стены задрожали. Вагнер со всей своей мощью обрушился на них. Гибель Богов. Полёт Валькирии…
Русико рассмеялась.
- Не надо, я сама…
- Нет уж, позволь мне…
Он не стал ей объяснять, что с детства любил раздевать девочек, что это входит в ритуал.
- Какой у тебя номер?..
- Второй…
- А чего ты дрожишь? Ты что… первый раз? Слушай, может не надо, если… в первый…
- Но хоть когда - нибудь это должно случится… - сказала она с тихой яростью, и вдруг рассмеялась.
- Почему ты смеешься?
- Мне смешно и противно...
- Ну, так… Значит, во Франции ещё есть девушки… Подожди, я включу что-нибудь другое… Вот! «Мир в розовом свете» …
Скалолаз, смотрел на зашторенные окна и шептал:
- Господи! Сделай так, чтобы этого не было! Чтобы это мне показалось… Померещилось… Приснилось…
Русико медленно одевалась.
- Будь здорова! – закричал Борис из кухни.
Он варил на спиртовке кофе. Длинные бледные ноги. Макароны…
Впрочем, шарм оставался в этом человеке, даже когда он был в трусах.
- Спасибо, но я не чихаю.
Она поцеловала его в шею.
- Прости, это я виновата. У меня опять не получилось… по-человечески...
- Почему ты?!..
- Я читала, что всё зависит от женщины.
Видимо, она всё ещё любит его, - подумал Борис. - Слава Богу, что ничего не произошло. Слава Богу.
Ему первый раз в жизни было стыдно, но не за свою несостоятельность, а за что-то другое. Ему не хотелось облекать это «другое» в слова.
— Вот и кофе готов.
- Нет, уж, кофе я выпью дома…
- Прости.
- Спасибо.
…Русико медленно шла улице Плеханова. В её походке Скалолазу чудились грусть и унижение. Ему хотелось убить Бориса, но он ужаснулся и устыдился, представив свою месть в деталях.
Уступая кому - то дорогу, он сошёл с тротуара на мостовую, тут его и хлопнуло. Едва не сбила машина.
Поделом, - пробормотал Скалолаз.
Честно говоря, я живу по тем же законам, что и Борис. Почему же Бориса сужу, а себя оправдываю?
Деньги кончались. Нужно было искать работу. Оказалось, что в городе все скалы очищены. Его ученики уже организовали бригаду и работали самостоятельно.
Скалолазу предложили небольшой участок над набережной в районе Воронцовского моста.
…………………………………………………………………………
Скалолаз осмотрел свою амуницию. Старая верёвка из сезаля. Сванская шапочка, настоящая, плотная, как русский валенок, она должна была защитить его голову от мелких камней. От большого камня ничем не защититься… Если и не проломит темечка сверху, то уж по крайней мере – перелома основания черепа не избежать.
Кеды. Ломик. Молоток. Несколько крючьев.
Сразу за добротными тёмно красными домами дореволюционной постройки, за этим парадным фасадом города – виднелись одноэтажные домики, обросшие флигельками, в которых селились бедные студенты и пришлый люд, приехавший в Тбилиси на заработки. А дальше - обрыв.
Мусор и ненужные вещи здесь бросали прямо в окно. На скалах белели осколки тарелок и чашек. Разбитые патефонные пластинки хрустели под ногами. И везде - кристаллы стекла. Скалолаз пожалел, что не взял из дому веник или щётку. Он достал чистый платок и стал очищать зацепки.
Поднимая голову, он видел в окнах лачуг прильнувшие к стеклу лица детей. Они следили за его движениями, за тем, как он медленно исчезал за перегибом скалы.
- Что-то я тяну, - подумал он. - Не к добру.
Было сыро и холодно. Пальцы сводила судорога. Он пожалел, что так и не привык работать в перчатках
Скалолаз взглянул вниз, и ему стало неприятно. Раньше взгляд с высоты рождал радость, а теперь - тоска и чувство обречённости.
- Отвык, видимо, за два месяца, - подумал он.
Незнакомое, или, может быть, забытое чувство сковывало движения и мешало работать.
Страх?
Страх.
Ах! Чуть не сорвался.
Беззвучно распахнулась створка окна. Смуглая рука перевернула фаянсовый горшок.
Детское дерьмо растеклось по камню…
Его мутило, а высота заставляла знакомую набережную внизу плыть слева направо, а потом так же неподконтрольно - справа налево. От этих лёгких движений земли кружилась голова. Они напоминали детство, болезнь, высокую температуру и висячую лампу без абажура, которая качалась над ним и пыталась проникнуть в него через горло.
Эта лампа без абажура – солнце, подумал он и снова упрекнул себя за медлительность в работе.
Первый живой камень запрыгал по склону.
Милиционер из оцепления внизу свистел в свой металлический свисток. Зрители награждали аплодисментами каждую сброшенную глыбу.
Надо будет объяснить людям, что против страха есть только одно средство – работа, - подумал Скалолаз. – Да, работа, работа, работа…
Страх то отступал, то возвращался с новой силой.
Боль в ноге, которая вначале схватывала временами, теперь стала постоянной. Организм, не желавший работать, посылал в мышцы беспорядочные и противоречивые приказы, а мышцы, не зная, что делать, застывали в напряжении…
Неужели страх теперь всегда будет парализовать мои руки и ноги, мою волю?! Неужели мне никогда не избавиться от него?! Неужели теперь всю жизнь мне придётся скрывать, что я трус?! Неужели никогда больше я не испытаю чувства лёгкости и радости на скалах?!
Русико прогуливалась по набережной с профессором Геронтием Кенчадзе. Она изредка поглядывала на обрыв, где копошилась одинокая фигурка в жёлтом штормовом костюме.
- Кто же это там чистит скалы? Такой неловкий… Видимо, новичок.
Ещё два-три месяца назад Русико узнала бы Скалолаза, но теперь боль и страх настолько изменили его походку, что она не могла узнать его.
- Кто же это там? – вглядывалась она, почтительно слушая седого мэтра.
А тот заглядывал ей в глаза, пытался перехватить её взгляд, сломить её волю своим мужским опытом и эрудицией.
- Я советовал бы вам подумать над темой «Великие женщины в жизни великих мужчин» … Сначала напишите курсовую… потом диплом… А потом кандидатская… В моём архиве есть письма Маяковского, Есенина… даже одно письмо Чайковского… Приходите… Я буду рад вам…
Скалолаз оттолкнулся от скалы и плавно приземлился на асфальт набережной.
Она узнала, наконец, его.
- Ах, извините меня, пожалуйста, - Русико бросилась к Скалолазу, оставив профессора в недоумении.
Скалолаз вспыхнул.
- Не подходи ко мне, - сказал Скалолаз.
- Почему?! – удивилась она.
- Никогда не ходил по таким вонючим скалам…
Она нетерпеливо и досадливо махнула рукой.
- Ерунда, у меня насморк. Ты прости меня. Я дура. Бросила трубку, а потом жалела. Другой ведь жизни не будет. Люди живут вместе и вдруг расходятся, а у нас фактически ничего и не было. Правда?
- Как это не было?! У нас всё было! Было! Было! Было!
А говорили спокойно, с юмором, тихими голосами.
- Как твоя бабушка?
- …При чём тут бабушка? Ах, да бабушка… Нормально… Похоронили.
- Почему бы нам ни дружить?!
- Да, почему бы нам ни дружить?! Но я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной.
- Похоронили, говоришь?..
- Да, да, похоронили. А что это у тебя?..
- Учебник по ивриту…
- Что?! Что?!
- Я изучаю иврит…
- Зачем тебе?!
- Хочу читать Библию… в подлиннике…
- Да она ведь не на иврите вовсе написана. Там древневавилонский… Или арамейский… Не помню…
- И до него доберусь…
- Зачем?
Она засмеялась, поёжилась, словно от холода. И вправду холодно было. Начала тихо читать. Язык был незнакомый.
- Не понял…
- Слушай… Голос возлюбленного моего! Вот он идёт, скачет по горам, бегает по скалам. Друг мой похож на серну или на молодого оленя… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, я изнемогаю от любви… Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня… Вот и зима уже прошла…
— Это что?
- Песнь Песней.
- Здорово! Не читал, - солгал он.
- Невежда! Это единственное, что можно читать и читать... Ты куда летом?
- Приглашают в Цей, работать. Обещают пускать на восхождения. Надо мастера закрывать… А ты?
- Достала путёвку в «Шхельду». А потом в Адыл-су…
- А у меня проблемы...
- Чего?
- Не знаю даже, говорить ли тебе?..
- Говори...
- Что-то случилось со мной… Беспокойство… Страх… Высоты боюсь…
- Ты?!
- Да, я… Я!
- Тебе придётся изменить имя.
- Не смейся.
- Я не смеюсь. У меня мурашки по коже от твоих слов…
- А ты? Не боишься?
- Да, вроде, пока - нет. Тьфу-тьфу…
- Я ведь презирал тех, кто с веревкой ходят… А теперь от страха во рту пересыхает… Ненавижу верёвку! И не могу без неё… теперь… Отвык, пока был в гипсе… Раньше ведь и не думал, что со мной может быть такое… Ну, ладно, прости…
- За что?
- Этот старик - Геронтий Кенчадзе?
- Да, мой научный руководитель… Он знает пятнадцать языков...
— Это он что ли перевёл на грузинский «Капитал» Маркса и получил за это премию Руставели?
- Он умный.
- Он развратитель глупых маленьких девочек.
- Не смей говорить гадости. Или ты завидуешь ему?
- Я?! Завидую? Я никому никогда не завидую. Ну, пока.
- Пока. Пока.
- Поговорили, называется.
- Я не сержусь на тебя.
- Уж лучше бы сердилась.
- Заходи. Родители спрашивают, почему ты не заходишь? Так зайдёшь?
- А ты?
- Что?
- Придёшь ко мне?
Она засмеялась и зашагала прочь. Обернулась, помахала рукой и ушла, не оглядываясь.
Он смотрел ей вслед. Сначала улыбался, но вдруг испытал прилив такой ненависти, что затрясся от гнева.
Он представил вдруг, как этот грязный старик, переводивший на грузинский Карла Маркса, в оргазме прищемит своими мерзкими искусственными зубами её нежный девственный сосок…
Он готов был убить их обоих.
А Русико, удаляясь от него, думала: «Если ты сомневаешься в моей любви, если не понимаешь, не чувствуешь, как я люблю тебя, ты просто осёл, тупой мужлан… Я люблю тебя на равных, и рабская любовь не для меня».
Скалолаз поднялся в мансарду, сел у окна в старое кресло и стал бездумно смотреть на город. В эту хмурую пору только Москва красива, а Тбилиси зимой, выглядит больным стариком.
Ни один солнечный зайчик в этот день не запрыгнул в его убежище. Небо было хмурым, и казалось, что солнце больше никогда не посетит эту землю.
Скалолаз хотел было написать письмо матери и князю Нико, поздравить их, пожелать счастья, но с трудом подбирал нужные слова, будто и не слова это были, а пригоревшие ломтики картофеля, приставшие к сковородке.
И вместе с тем, какая-то новая радость, даже ликование поселилось и теперь жило в его душе.
Сначала он счёл, что это от встречи с Русико. Потом отверг эту мысль, потому что внушал себе, что больше не любит её. Тем более, что, покопавшись в себе, он обнаружил, что эта встреча принесла только тревогу.
Тогда он предположил, радость эта - отзвук какого-то достойного поступка. Однако, в последние дни, за ним вроде не числилось ничего достойного. Он с омерзением вспомнил своё ревнивое хождение вокруг дома Бориса, и ещё более мерзкое заклинание, которое он бормотал при этом. Ведь Полковник предупреждал его - не употреблять эту силу для исполнения корыстных, тем более низких и мелких желаний.
…Ты это не купил и не имеешь права продавать или использовать во вред другому…
……………………………………………………………………
В духане, где, по преданию, коротал длинные, зимние вечера Нико Пиросмани, он заказал сулугуни, салат и бутылку саперави.
На сердце было радостно и тревожно. Встреча вроде бы давала надежду. Но непонятно, на что.
… Какая дружба может быть между молодой девушкой и парнем, которому она нравится?! Это противоестественно. Возможна только любовь, а дружба - это компромисс, притворство и пытка. Всё равно, прорвётся, в конце концов, или дикой любовью или ненавистью. Но красный репшнур при ней. Она носит его как пояс, поверх своей серой курточки! Значит, не отторгла меня совсем. Может быть, даже любит… Но что же такое любовь? Нагромождение случайностей? Радость и горе вместе?..
…Во двор их дома иногда выносили девушку. На вид ей было не более шестнадцати. Она лежала на раскладушке, укрытая красным ватным одеялом и смотрела в небо. Она никогда не отвечала на приветствие и никогда не улыбалась. Семья приехала из Армении. Они бежали оттуда. Девушку звали Ануш.
Рассказывали, что года два назад, когда они жили в Ленинакане, Ануш приглянулась молодому рабочему Химкомбината, а она любила другого. «Химик» подстерёг её на темной улице и взял силой, чтобы сразу пресечь попытки соперников. На суде он умолял отдать ему Ануш в жёны, а когда, получив по максимуму, уходил из зала суда в наручниках, кричал, что вернётся через десять лет и сделает то же самое, и будет делать это каждый раз, как окажется на свободе, пока Ануш не станет его женой. Вот они и бежали из Ленинакана в Тбилиси, чтобы в большом городе спрятаться от роковой любви...
От всех этих потрясений Ануш заболела и теперь неподвижно лежала на раскладушке. Умирала оскорбленная ее душа.
Врачи пробовали вылечить девушку электрошоком, но после такой встряски она вообще обезножела. В Армении какая-то колдунья - мусульманка пыталась ослабить пагубу, и не смогла. Полковник тоже предлагал помощь, но родители отказались. Они были люди бедные и стеснялись беспокоить Полковника, не имея возможности щедро отблагодарить его. Тем более, что здесь считается, что неоплаченная услуга не приносит пользы...
Начинался дождь. Это было видно в открытую дверь духана.
Скалолаз поймал себя на том, что думал об Ануш с нежностью и состраданием, будто это была его дочь. Слёзы капали в тарелку. Он бормотал какую-то околесицу, просил Доброго Бога помочь Ануш, вернуть ей движение, речь и радость жизни. Он предлагал взять взамен время его жизни. Он молился своими словами, потому что не знал других молитв, кроме молитв сердца и другого имени Бога, кроме – Добрый Бог.
- Бог Добра и Милосердия, будь милостив...
На сердце стало легче.
В духан вошли три крестьянина, старый и два молодых. Они бросили на пол мокрые куртки. Сели за стол.
Отец с сыновьями, - предположил Скалолаз, - Они словно из другого времени, словно сошли с картины Хальса. Может быть, я тоже сейчас не в Тбилиси, а где-нибудь в Испании?!
В них была естественность, свобода и умиротворённость людей, хорошо потрудившихся и получивших достойную плату за свой труд. Они пили вино и оживлённо говорили о чём-то. Скалолаз не мог понять, о чём. До него долетали лишь обрывки слов, заглушаемых дождём. Они общались свободно и весело, и не обидно для других. Пили вино, как воду, закусывали помидорами. Брали стебли киндзи и укропа, складывали их в букетик, сгибали два-три раза, откусывали смачно и всё говорили - говорили, не переставая улыбаться… Перебивали друг друга… Хохотали…
…Лица обожжены горным солнцем... Скорее пастухи, чем виноградари, - подумал Скалолаз. - Может быть, дорожные рабочие. Вот, куда бы нырнуть... Раствориться в их жизни, в их каждодневных заботах и радостях. Избавиться от условностей и бесполезных размышлений. Стать большим здоровым ребёнком…
Но эта такая глубина! А он, Скалолаз, обременён хорошими и дурными привычками своего рода и будет казаться там ещё более чужим и странным, чем казался неделю назад в России.
…Я приехал в Россию, и понял, может быть, я и русский, но русский другого времени… Может быть, грузин? Нет, не грузин, не еврей, не поляк… Я – пылинка. Пылинка тоскует о луче света, хочет, чтобы солнце высветило её…
Старший пастух, заметив внимание Скалолаза, улыбнулся и послал на его стол бутылку вина.
Скалолаз ответил двумя бутылками.
Его разморило. Как русский человек, он должен был выпить и съесть всё, что стояло перед ним на столе. Он не мог позволить себе, чтобы в бутылке или в тарелке что-нибудь осталось.
Память голодных лет, и привычка на всю жизнь.
В первый год войны маленьких доходяг, прибывших из России, собрали и повезли на поправку в Кахетию, в селение Кварели. Кормили скудно, чаще всего перловкой, которую тогда называли шрапнелью.
Жили мальчишки в казарме, за стенами старой крепости, воздвигнутой русскими для защиты Грузии от набегов чеченцев.
Маленьких беженцев не выпускали за железные ворота, боялись, что они будут воровать у местных крестьян.
Но однажды Скалолаз спустился по стене южного бастиона.
Был полдень, и крестьяне прятались в домах, пережидая жару.
Скалолаз помог спуститься с крепостной стены пятерым своим приятелям.
Они воображали себя диверсантами на вражеской территории…
Первым живым существом, которого встретили беглецы, был бык.
Им очень хотелось есть, но бык был слишком велик и грозен.
Вторым повстречался им баран, но он, как и большинство баранов, больно бодался.
Третьим был большой коричнево - золотистый петух. Его-то и схватили. За наглость и заносчивость.
Был наказан красивый петух.
Они бежали в горы… Остановились в буковом лесу. Прислушались. Никто за ними, вроде, не гнался.
Они развели костёр. Оторвали петуху голову. Ощипали его и стали, проткнув веткой, обжаривать на костре...
Скалолаз не помнил вкуса того запретного мяса, но ему хорошо запомнилась горечь раздавленной желчи, и стыд. И страх.
- Атас! - закричал самый маленький.
Они разбежались по лесистому склону. Рассыпались, как горох.
Только Скалолаз не сдвинулся с места. Он видел - громадная кавказская овчарка стремительно приближалась к нему.
Такие веселые белые зубы, - промелькнула мысль, - такие весёлые глаза! Красивый пёс, здравствуй!
Собака стояла над ним, тяжело дыша. Капля слюны сорвалась с её губ и упала на щёку Скалолаза.
Подошёл старик - крестьянин в чёрной войлочной шапочке. Он молча взял Скалолаза за руку и повёл в деревню.
Рука у крестьянина была жёсткая и крепкая.
За плетёными заборами собирались любопытные. Здесь давно не крали. А тут вора ведут. Русского. Что сделал? Петуха украл. Бедный. Кто? Кто бедный? Петух. Дурак! Штеро! Мальчик бедный. Смотри, какой маленький. Смотри, какой худой! Убедури руси… Бедный русский… Куда его теперь?.. Наверное, в милицию…
Страшно и стыдно.
Позднее Скалолаз часто возвращался к этому случаю не потому, что извлёк мораль, что красть нельзя, а потому, что его память пыталась оправдать кражу голодом. Но кто-то внутри его протестовал.
Голода не было! Голод был раньше. А здесь давали масло и сахар. Шрапнель и вправду была. Но были и консервы - частик в томате… Иногда… Даже варёные куриные яйца на завтрак…
Страшно и стыдно.
Он расслабился, закрыл глаза. Он не собирался бежать или оказывать сопротивление – он готов был признать свою вину и принять наказание.
Крестьянин повёл Скалолаза к столу, но усадил его не рядом со своими детьми, а справа от себя, как гостя.
На столе стояла большая кастрюля с мамалыгой.
Скалолаз попросил воды, чтобы вымыть руки. Ему поливала темноволосая девочка его лет. Она же подала ему чистое полотенце.
Перед ним поставили две тарелки. На одну вылили горячую кукурузную кашу, на другую положили кусочек курицы и ломтик сыра.
- Сначала я съем кашу, - подумал Скалолаз, - а уж потом вкусное.
Каша была пресная, но пахла приятно.
Он съел кашу и облизал ложку.
- Так себе каша, - подумал он и хотел уже полакомиться курицей, но хозяйка сказала что-то по-грузински, видимо, похвалила его и положила ему добавку.
Вторую тарелку кукурузной каши съел!..
И третью съел…
А от курицы и сыра отказался. Не мог больше.
Он не знал ещё, что каша эта, как хлеб, и есть её нужно не отдельно, а вместе с сыром и мясом.
Груша, которую ему дали на десерт, плакала сладкими слезами…
Грузия, я люблю тебя! А, если обижаюсь или сержусь… Так ведь сердятся и обижаются на любимых… тех, кто в сердце… Прости меня, Грузия!
……………………………………………………………………………
Он вышел на улицу. На углу деревенский мальчик продавал фиалки. Был февраль – самый тревожный и холодный месяц в Тбилиси. Вершины гор белели. Белизна постепенно сходила на нет к подножью, растворялась в неподвижных каменных потоках, и серые скалы, казалось, наполнялись робкой зеленью. Так оно и было – февраль, весна, подснежники…
Скалолаз купил все фиалки, подснежники, цикламены, все букетики, зажатые в красных обветренных руках. Мальчик явно вырос из своего чёрного пиджака, и щиколотки его торчали из слишком коротких штанин, и на красном носу висела капелька. Кепка была большая, отцовская. А уши были оттопыренные и красные, отмороженные.
- Ничего, гадкий утёнок, - подумал Скалолаз, - к шестнадцати ты выправишься. Ты будешь красивым! У тебя вырастут усы. Девушки будут заглядываться на тебя. Не одна из них утонет в твоих черных глазах. Придёт и твоё время! Ты отомстишь им за каждый насмешливый взгляд! За это глупое хихиканье! Ты будешь прогуливаться по проспекту Руставели в черном костюме и белой сорочке…
Скалолаз спустился в полуподвальное помещение, где жила Ануш.
— Это вам, тётя Аруся, - сказал он почтительно, передавая цветы костлявой, рано состарившейся армянке. – А где дядя Вагаршак?
Женщина только сверкнула насмешливо тёмными глазами, схватила цветы, освободила их от ниток и, налив воды в глиняную тарелку, раскидала по ней сначала фиалки, потом цикламены и подснежники. Получилось красиво. Аруся поставила тарелку на табурет у топчана, на котором лежала Ануш.
- Вагаршак ушёл газету купить. Сейчас придёт. А что тебе надо?
- Мне? Мне нужен… э-э… молоток. Как здоровье Ануш?
Тётя Аруся только рукой махнула.
- Всё спит… Будет спать до лета… Бери молоток… За цветы спасибо… Но зря покупал… дорого…
- Эх, что дороже хороших соседей?!
- Ты не хочешь тхлапи? Возьми немного, суп сваришь. Нам из Армении прислали. Бери.
Она протянула Скалолазу тонкий, как лаваш, бурый лоскут. У Скалолаза скулы свело - он знал пронзительный вкус этой кизиловой пастилы.
- Спасибо, тётя Аруся, - сказал Скалолаз. – Не знаю, куда мой молоток задевался. Я скоро верну вам…
- Конечно, вернёшь. Зачем тебе два молотка?!
Господи, Бог Добра и Милосердия, - молился Скалолаз, - помоги этой девочке, защити её от зла и жестокости людей! Пусть она ходит и улыбается, как все дети… Пусть ужас этой жизни станет сном, туманом, забудется, растает в прошлом… Сделай так, чтобы она снова стала весёлым ребёнком… Тебе ведь подвластно всё, даже прошлое… Дай ей вырасти под крылом Твоим. Подари ей хорошего, простого и верного парня, чтобы любили они друг друга, как Вагаршак а Аруся.
- Что с тобой? – услышал он голос Аруси. - Ты плачешь?
— Это от ветра.
Под стук колёс молиться было непривычно, но легко, совсем, как в церкви, когда батюшка, отбивая ритм рукой, обучает прихожан читать Отче наш.
Господи! Господи! Господи! Помоги! Помоги! Помоги! Ануш! Ануш! Ануш! Спаси и сохрани! Спаси и сохрани! Помилуй! Помилуй! Помилуй! Ануш! Ануш!.. Русико… Русико… Русико… Спаси и сохрани!
Проводник вывел его из полусна.
- Ваша станция, товарищ - елдаш!
Облака тёрлись о стены вагона. Словно стадо белых слонов пробегало за окнами.
- Может быть, и не облака, - подумал Скалолаз, - возможно, это лишь пар от локомотива…
На стекле вспыхивали раздавленные ветром капли.
Так Скалолаз впервые увидел чужую землю.
Поезд шёл в гору.
За окнами вагона неторопливо подавались назад красноватые пирамиды и трапеции, шершавые, обветренные горы Ирана.
Скалолаз сидел, оглушённый белым февральским солнцем, не отрывая глаз от стекла с нацарапанными именами. Какая-то Валя приплюсовывалась к Виктору. Семён к Раисе. Иван к Марье… Но, если оторваться от мелочной летописи вагонного стекла, можно было увидеть истинные цвета этой цивилизации - зелёный, красный и голубой. Каждой клеточкой своих лёгких, каждым сосудиком своего сердца он чувствовал холод и чистоту этого неба и этих гор. Здесь в каждом человеке тлели три мировые религии, каждый в душе был огнепоклонником, магометанином и тайно поклонялся Христу. Не горели, тлели. Молитвы шептали, как заговоры, как заклинания, без любви к Господу, но, уважая силу, надеясь задобрить Его.
Вот он - Восток - персидская миниатюра, дрожащая в рамке окна. Не хватает только принца на коне и лани, убегающей от его стрел.
Чужие горы… Чужие… Чужое… Чуждое… Притягивающее чуждостью…
Скакать, куда зовёт сердце! Видеть, что хотят видеть глаза! Рождаться и умирать в бою. Заселять Землю мужчинами и женщинами, похожими на тебя. Строить города и сравнивать их с землёй, и снова строить… Сажать сады и превращать Землю в пустыню… Умирать от руки сына…
За окном были горы, редкие селения, дома с плоскими крышами, чахлые деревья, девушки в цветных паранджах.
- Смотри, - заорал Роберт, - коровы! Коровы!
Да, действительно, четыре тощие коровы на той, персидской, стороне щипали в камнях что-то съедобное.
- Неужели траву? В феврале?!
- Коровы, ну и что?
- Как?! Представь только - коровы и без всякого постановления!
Тогда было модно иронизировать по поводу различных постановлений властей.
Вагон остановился. Скалолаз и Роберт спрыгнули на перрон. Поезд «Баку-Ереван» прощально прогудел и уполз в туннель.
На иранской стороне двигалась цепочка верблюдов, и три всадника носились рядом, подчеркивая неторопливость движения каравана.
От домов навстречу верблюдам спешили разноцветные и безликие фигурки женщин.
И над всем человеческим миром высилась красноватая вершина Белькю.
Навстречу Скалолазу шел по шпалам невысокий человек в чёрной униформе с петлицами, в фуражке с железнодорожной звездой. Он нёс на плече ломик. Держался прямо. Шёл легко, хотя шаг его был ограничен шпалами. У него было непроницаемое азиатское лицо с жёсткими, сталинскими, усами. За ним, растягивая шаг, спешил мальчишка лет восьми, в бурой, выгоревшей от солнца фуражке с железнодорожной звездой.
Обходчик сошёл с путей и направился в чайную. На асфальте платформы он не изменил своей походки. Его шаг и здесь был равен шестидесяти сантиметрам, не больше, не меньше. И мальчишка в выгоревшем картузе на том же расстоянии спешил за ним. И его шаг тоже был равен расстоянию между шпалами и останется таким на всю жизнь. Он не оглядывался по сторонам. У него, как и у отца, было суровое, торжественное выражение лица, но сталинские усы затаились до поры времени в его коже.
…Белое, с тёмными неподвижными глазами лицо чайчи склонилось над ним.
-Два чая, - сказал Скалолаз.
Чайчи тотчас принёс чай и снял крышку с сахарницы. Шея у него белая, мучнистая. Вокруг аккуратно подстриженных усов зеленоватая кожа слегка припудрена.
Он настоящий чайчи. Все предки у него были чайчи. И потомки будут чайчи. Он профессионал. Он видит каждого посетителя, оценивает его с первого взгляда. Не ошибается. С последним глотком опускает тяжёлую крышку сахарницы. Он откроет её, когда посетитель закажет второй стакан. Он бесшумно ходит меж столиками. Его отец колдует в комнате рядом над большими фаянсовыми чайниками. Там уютно шипят самовары, а за столом всё местное начальство – начальник станции, председатель Совета депутатов, начальник милиции, уполномоченный ГБ и главный снабженец района…
Скалолаз полюбил чайную. Он чувствовал себя здесь своим человеком, уважаемым человеком. Ну, не таким большим, как те, что сидят в соседней комнате, но всё же достаточно большим и уважаемым, добившимся в жизни определённой социальной высоты. Он «уста» - мастер. Так его называют здесь. Никто не пристаёт с разговорами – это неприлично. Никто не раскрывает душу – это тоже неприлично. Люди пьют чай и обдумывают свою жизнь. Зачем разговаривать? Всё ясно. Поработал - получил деньги, пусть и небольшие, но можно сходить в чайную, где никто никого не ругает, все уважают друг друга… И всё стоит рубль. И не будет поножовщины. Сидят себе тихо - мирно, пьют чай, улыбаются, слушают радио. Чинно, хорошо…
Пришёл Роберт, сел рядом, заказал чай. Перечитывал письма.
- Эх, Москва… - Глаза Роберта стали задумчивыми. -
Город без ханжества. Девушки глаза не опускают. Если уж любит, то любит, и никого не испугается… Да, Москва…
- Что же ты не уедешь туда насовсем?
Если бы он, Скалолаз, так любил какой-нибудь город, он, не раздумывая, уехал бы туда, хоть подсобным рабочим, хоть дворником… Скалолаз смотрел на вроде бы симпатичное, даже интеллигентное лицо Роберта, и его охватывало чувство тоски от чуждости всего строя речи и мыслей этого человека. Пока они встречались в публичке, вроде бы не раздражали друг друга, а тут, как ни старались подружиться, раздражение росло. Скалолаз с деланной улыбкой смотрел на его толстые губы, истомлённые, с сухим блеском, глаза, длинные, утолщённые в суставах, пальцы. Рассказывая, Роберт улыбается, сначала застенчиво, по-детски, потом злорадно и торжествующе.
- Э-э… Я уже думал об этом, - продолжал Роберт. – Ничего не выйдет.
Нужно кончать второй институт. Вот напишет Зураб ещё один сценарий, может быть, устроит помрежем, а то и в соавторы возьмёт… Знаешь, давай лучше расскажу тебе, как я попал сюда прямо из Москвы… Когда Зураб искал актрису для своего фильма, мы с ним жили в одном номере. Все переговоры лежали на мне…
- Я не люблю кино. «Кроме Чаплина и Чапаева ничего не видел», —сухо сказал Скалолаз.
Ему и вправду неинтересны были рассказы о «подвигах» кавказских молодцев в Москве.
- Так вот, все переговоры лежали на мне… Ты представляешь, какая
жизнь! Телефонные звонки… Роберт Багратович… Чёрт возьми! Роберт Багратович! Знакомства… Артисточки!.. Знакомства… Но режиссёр провёл своих… Зураб уехал в Ереван… Я снял комнату, а потом деньги кончились. Приютила одна знакомая… старая актриса… Занял у знакомых … И те кончились… Уехать не на что было… Хорошо, Веня выручил - взял меня с собой, чтобы я помог ему сделать маску и слепок руки одного известного художника – карикатуриста… Понимаешь, он лежит в постели, холодный, а мы тесто месим…
- Какое тесто?!
- Ну, гипс… Маску снимать - чепуха, а вот с рукой повозились.
Представляешь - рука художника! Сам похож на обезьяну, а рука красоты необыкновенной! Он работал всю жизнь карикатуристом. И тайком писал картины! Правда, абстрактные. Кому это нужно?! Чтобы нормально жить, рисовал карикатуры... Кто без этого! Да… С рукой у нас вышла морока… Сначала её пришлось разгибать, а потом сгибать обратно. Веня говорит, ты не стесняйся, двери заперты, а он – покойник… Никому не скажет. Больше силы, смелее, говорит, искусство требует жертв… Так вот я и заработал. Хватило на билет в Тбилиси. А потом - сюда… - Роберт отхлёбывал чай и задумчиво глядел через плечо Скалолаза. – Смотри, какой замечательный тип! Прямо в кадр!
Скалолаз обернулся.
За столиком сидел тот самый обходчик со сталинскими усами, которого он увидел в первый день приезда сюда…
- Каков, а!
Скалолаз пожал плечами.
Обходчик собрал крошки со стола, отправил их в рот.
Встряхнул большой платок, заменявший ему скатерть. Аккуратно сложил его. Вздохнул. Спрятал платок в карман широких брюк. Ещё раз вздохнул и направился к выходу. Бормотал на ходу.
- …Самолёт можно, машина можно. Солнце - нельзя, Луна – нельзя. Ты скажи мне честно, есть Бог или нет?..
…Русико! Я стал как будто другим человеком, слишком реальным, слишком мелочным… Мои мысли убоги, мои желания примитивны… Я хочу лечь и уснуть… Думаю, вот сейчас закрою глаза и засну, как на восхождении… И не могу заснуть… Сегодня, завтра, послезавтра, через неделю - пью чай и иду сбрасывать камни и учить местных крестьян альпинистской технике. Они забудут всё через месяц, потому что всегда боялись и будут боятся скал… А мне даже читать скучно… Я не могу сосредоточиться на молитве… Может, эта страна такая… слишком реальная? Нельзя сказать, что мне здесь не нравится. Всё величественно, красиво… Картинно… Декоративно… Чистый воздух … Здоровые люди… Но как будто всё, что здесь происходит – всё это – до рождения Христа… Я слыхал, что есть такие места на земле… не освоенные ни Богом ни дьяволом. Вроде бы иногда забросит тебя жизнь в такую глушь, что люди там даже поезда никогда не видели, ходишь по таким диким горам, где люди зверям в диковинку. А там Бог. А здесь – одна реальность. Может быть, потому что здесь другой цели, кроме заработка и размножения у людей нет? Внизу копаемся. Ползаем. Сбрасываем камни. Может быть, все мысли эти упадочные, потому что нет тебя рядом? Я ведь твоё отражение, а ты моё… Только я негатив, а ты – позитив…
Меня притягивает вершина Белькю. Я давно хочу коснуться пальцами её красноватых скал. Я вижу её каждое утро в окне моего купе. Я даже мечтаю иногда тайно переплыть Аракс и подняться на её вершину. Чтобы увидеть этот мир целиком. Это невозможно, меня убьют при пересечении границы. Но хотя бы думать об этом я могу? Я ведь имею право мечтать?
Мысленно оторваться от земли. Взмыть над Араксом. Перелететь границу и парить над горами… Смотреть и узнавать этот мир…
Я возвращаюсь оттуда, как после восхождения, ликуя. И раздражение моё проходит. И страха больше нет…
…Мимо окна прошла тень локомотива, и светящиеся окна вагонов, словно обрывок киноленты. Прощальный гудок, и состав унесся в сторону Еревана.
Почтальон принёс письма. А.П. – четыре. Роберту – два. Он вошёл с распечатанным конвертом, напевая…
-Ты извини, я так счастлив…
-Я тоже. Пожалуй, пойду в чайхану…
Почти месяц прошёл, как они приехали сюда.
Писем он не ждал. Была одна открытка от матери с видом Батуми. Из неё он понял, что совместная жизнь с князем Нико не заладилась, складывалась не совсем так, как ей хотелось. Дела в колхозе шли отлично, но князь редко бывал дома, мотался на машине по чайным плантациям… Мария Николаевна не знала грузинского языка и чувствовала себя одинокой. Рвалась в Ленинград.
Было письмо от Бориса. Две страницы занимал пересказ длинного и скучного еврейского анекдота. И совсем коротенькое сообщение. Борис попал из-за Русико в неприятную историю. Они гуляли по набережной и вдруг увидали в пустынном месте, на берегу Куры, костёр. Русико захотела посмотреть на этот экзотический живой огонь и познакомиться с людьми, которым пришла в голову такая замечательная мысль - зажечь посреди города костёр и сидеть возле него всю ночь. Оказалось, что это были какие-то пьяные бродяги. Они отняли у Бориса деньги и часы, а у неё сняли серёжки…
От Русико писем не было…
Сталин дал дуба. Он смертный! Смертный он, как все мы, копошащиеся внизу, в грязи, у него под ногами. Он смертный! Мертвец он!..
… Надо же. Всё слухи, слухи… И вдруг... Такую прекрасную музыку играют по радио!
Мыши готовились к похоронам кота.
Скалолаз бежал по крутой тбилисской улице. Навстречу ему шла горбунья с дочкой. Он уловил жадный взгляд.
…Почему она так накрашена? –думал он. – Ведь траур… Неужели краска способна вызвать любовь или желание? Неужели дорогие серьги и запястья делают женщину заманчивой? Или это знак сдачи крепости? Знак вседозволенности? Делай, что хочешь. А как она переживает ответные, равнодушные взгляды мужчин? Или жалость к её физической неполноценности? Или насмешки? Или она ничего этого не испытывает? И не замечает. Живёт, как мидия на дне реки. Открыта и ждёт…
На дворце князя Нико тоже развевался флаг с траурной лентой. Розовел - выгоревший, надорванный ветром…
Курдианка в ярких юбках подметала булыжную мостовую. Он с трудом узнал в ней ту красивую девочку, что в детстве любила смотреть, как он очищал скалы на Коляевском подъёме. С тех пор прошло всего три года, а для неё - пятьдесят, а для него - год плюс вечность. Она почтительно поздоровалась с ним, но уже не пела задорно «парень красивый, парень хороший». Старая женщина с жирной тёмной кожей. Пахла мерзко.
В воротах он столкнулся с Ануш. Она шла с кошелкой на рынок. Не удивилась и не обрадовалась. Хотя месяц прошел, как он уехал на заработки в Азербайджан. А она тогда лежала неподвижно.
Он так молился!..
Правда, Скалолаз подозревал, что есть и такая форма кокетства - притворяться скучающей, и тогда мужчина из кожи лезет вон, чтобы добиться хотя бы улыбки.
Она равнодушно поклонилась ему.
Он тоже не удивился милости Всевышнего. Милость Его беспредельна! Слава Богу! Эта девушка ходит на рынок! Уже невероятно.
Правда, никто не знает, какие высокие мысли и чувства посещали её во время болезни. Но теперь она хотя бы не доставляет страданий и хлопот родителям…
Уже не в первый раз его молитвы исполнялись. Правда, наряду с этими высокими мыслями, наряду с этим, высоким объяснением, он привычно построил материалистическое оправдание перемен в жизни Ануш – случайность, совпадение… Но эти привычные мысли не могли заглушить благодарности. Благодарю Тебя, Господи!..
Но почему в её глазах скука? Может быть, она потеряла с болезнью чувство своей исключительности?! Или лукавый постарался? Неужели только страдание отвлекает человека от обыденной скуки?!
…………………………………………………………………………
Комната была родной, и выцветшие за полстолетия лица и цветы на стенах были родными. И Грузия была родной - ни одна страна в мире не была с ним так ласкова, ни один народ в мире так не понимал его, не сочувствовал ему.
Мать поставила перед ним большую тарелку борща.
- Да, что ты, мама, какой борщ с утра?! Поставь чайку.
- Вчера на бойню ездила. Старалась к твоему приезду…
Скалолаз вытащил из рюкзака большую пачку денег.
— Вот, мама, постарайся растянуть на полгода. Я оставлю себе немного… На книги…
Марья Николаевна всплеснула руками и тут же спрятала деньги.
Она стала жаловаться, что князь Нико равнодушный человек, к тому же, не по годам увлекающийся женщинами… Жизнь снова не сложилась, но расстались они мирно. Мать была рада, что вернулась домой. Там такая жуть! Такие порядки!
Секретарь райкома Ягор Тохадзе приставал к ней и даже под скатертью, когда сидел у них в доме за обеденным столом, пожимал ей коленку, за что подучил от неё оплеуху. А князь Нико спустил нахала с лестницы…
Рассказывая всё это, она смеялась. Потом озаботилась. Сталин-то умер, что теперь делать будем? Кому будем подчиняться? Включила радио и, подперши подбородок кулаком, стала слушать грустную музыку.
Скалолаз шёл по пустынным улицам к центру города.
За Мухранским мостом, на Пушкинской, он увидел Темури. Тот сидел на табурете перед чистильщиком обуви и читал газету.
Туфли его сверкали. Темури оставил чистильщику рубль, сумму по тем временам немалую. За рубль в духане можно было купить литр хорошего крестьянского вина.
- Ты что, сам не мог почистить ботинки? – укоризненно спросил Скалолаз.
- Русский, что ты понимаешь в нашей жизни?! – улыбнулся Темури. – Это наш грузинский социализм. Мы его изобрели на тысячу лет раньше Карла Маркса и Фридриха Энгельса… Нормальное перераспределение материальных благ… Этот чистильщик-армянин никогда не пойдёт грабить мой дом… Никогда не ворвётся в мой дом, чтобы разорить его… Когда мы в трамвае не берём сдачи, это тоже наш социализм… Лучше показать человеку, что ты понимаешь его проблемы и готов поделиться с ним, чем чувствовать, как копится зависть, и кто-то уже точит нож…
… Площадь имени Берия была забита народом. Люди всё подходили, и подходили, чтобы услышать оратора, и уже появилась «скорая», которая забирала лишившихся чувств. Но тех, кто не выдержал и умер от избытка эмоций и недостатка кислорода, кого стиснули и задавили, тех невозможно было вырвать из монолита толпы. Они так и стояли все эти траурные дни в сплочённых рядах – мёртвые среди живых…
Скалолаз вообще не любил скопления людей, боялся непредсказуемости поведения людей, лишившихся своей индивидуальной воли.
- Я так люблю людей, и так ненавижу толпу.
Они ходили с Темури по закраинам этой серой человеческой массы.
Встретили Русико. Она была с подругой. Она была другой. Она была чужой.
Скалолаз подарил её осколок тарелки из армянской крепости. Она засмеялась и спрятала подарок в карман. Ему показалось, что она потускнела, стала не такой интересной, как прошлой осенью.
- Пригасла Русико, - подумал Скалолаз.
Он пригласил девушек в хинкальную.
Горячий сок тёк по пальцам. Русико плакала от перца.
Скалолаз огорчился, не увидев красного репшнура. Вместо него был кожаный поясок.
Когда они простились с девушками, Темури спросил:
- Эта та самая француженка?
- Да, - рассеянно ответил Скалолаз.
- Значит, всё… значит, забыла… - подумал он.
- Мда… И ты страдаешь по ней?
- Нет, - соврал он.
- Не говори. Меня не проведёшь! Страдаешь... Хочешь, я познакомлю тебя с самой красивой девушкой Тбилиси? Мастер спорта по художественной гимнастике. Мама завкафедрой, профессор… Бабушка еврейка… Отец хозяйственник… Неужели ты не знаешь её? Это Лейла, моя кузина. Породнимся. Не устраивает? Жаль. Тогда… Хочешь, бери Вику. Уступаю. Мне для тебя ничего не жалко. Не могу видеть твою несчастную морду… Если бы ты знал, как она сложена! Всё при ней и всё умеет… Ты ей нравишься… А эта француженка тебя не любит… Откуда я знаю?.. Я ведь имею глаза и уши… Что ты нашёл в ней?!
- Нужно быть Меджнуном, чтобы увидеть красоту Лейли…
Чёрные в виде фантастических труб траурные динамики доносили знакомый с детства голос: «Партия знает, куда вести страну…»
Это говорил Лаврентий Берия, человек, которого все боялись.
— Вот видишь, - сказал Темури. – Новый царь у вас снова будет грузин. Вы не способны рождать царей…
- Да никогда он не будет у нас царём! – закричал Скалолаз. – Армия не позволит.
- Тогда империя распадётся.
- Славяне не распадутся, а пока мы вместе, нам никто не страшен…
- А ты знаешь, что это имя дали вам римляне, и значит оно – рабы…
Скалолаз промолчал, спорить он не любил, но внутри заныла, засвербела обида.
Они поднимались по крутым узким улочкам к Пантеону, и вдруг Темури взял его за руку.
- Смотри.
За старинной решеткой был голый мартовский сад. Тёмно-красный дом стоял в глубине. Высокие окна на втором этаже светились оранжевым светом. По саду ходил сухопарый старик с аккуратно подстриженными седыми усами. Старик был похож на грифа. Казалось, сейчас он взмахнет руками и взлетит. Но он остановился у зацветающего миндального дерева и трогал дрожащими пальцами розовые бутоны.
- Видел? А теперь быстро пошли отсюда, а то охрана задержит.
- Кто это?
— Это Церетели.
- Князь?
- Нет, однофамилец. Из крестьян. Генерал КГБ.
- Ну и что?
- Он убил моего отца… Я мечтаю отмстить.
- А он знает это?
- Пока нет.
- Подожди, ведь твои родители живы.
- Меня усыновили и дали мне другую фамилию. Знаешь, чем он убил моего отца? Киянкой, деревянным молотком… Больше двухсот человек он убил так… Бил по голове, пока человек не умирал… Понимаешь, у него четыре класса… Он ненавидит образованных людей…
- А чем занимался твой отец?
- Он готовил новый перевод «Витязя» и комментарий к нему… Но они убили его, и конфисковали все рукописи… У нас ничего не осталось…
Они переходили от одного мраморного надгробия к другому. Могила Важа Пшавела... Могила А. Церетели… Могила И. Чавчавадзе… Могила А.Грибоедова… Могила матери И. Сталина… Оказывается, она до последнего дня надеялась, что сын станет священником и замолит её и свои грехи… А внизу краснели крыши… Ереванская площадь была черна от скорбящего народа. Но чем дальше от площади, тем безлюднее были улицы…
По кахетинской дороге двигался бесконечный поток овец. Шла всесоюзная перепись парнокопытных.
Темури и Скалолаз стояли у шлагбаума. Они считали овец, баранов, коров и быков и записывали цифры в толстые канцелярские книги.
Они принимали парад рогатого населения республики. Уже который день стояли они у шлагбаума, и казалось, что это центр карусели, а мимо проходят те же овцы, что минуту назад были перед их глазами. Парад обречённых. Парад смиренных.
Темури и Скалолаз бежали из Тбилиси в Кахетию, потому что в городе началась кампания обличения тунеядцев, людей, которые не имели постоянной работы. Их могли выселить и даже сослать в Россию, потому что каждый человек в то далёкое время должен был утром выходить на работу, а вечером возвращаться с работы домой.
Родственник Темури, академик сельхозакадемиии Теймураз Баканидзе, устроил их счётчиками скота и тем избавил от преследования.
- Знаешь, что такое счастье? – спросил Темури, когда дорога у шлагбаума стала на время пустой.
- Нет, - неуверенно отозвался Скалолаз. – Скажи… Что же, по-твоему, счастье?
- Счастье это… родиться в нужное время в нужном месте…
- Хорошо, что вообще родились, а ведь могли бы и не родиться… Я счастлив сейчас, в эту минуту и в этом месте, счастлив, что я человек, а не баран, которых считают… Не бабочка… Не птица… Не муравей… Я – человек, и даже могу увидеть себя со стороны и рассматривать себя и тебя, и даже понять, для чего мы родились.
- Ты бы почтительнее с муравьями. Люди многое заимствовали у них… Я люблю вот так лежать на тёплой земле и наблюдать… смотреть, как муравьи строят свои города… Как трудятся и воюют… Пасут свои стада… Выхаживают потомство… Сотни миллионов лет одно и тоже…
- Как им не скучно, одно и то же - миллионы лет?
- А люди? Всё те же тридцать шесть сюжетов тысячи лет… Зато после атомной войны останутся муравьи. А нас не будет.
- Ну что ж, они правильные… А я неправильный… Мне хочется понять, что к чему. Мне необходимо попробовать, а что будет, если… Меня страсти обуревают… Может быть, в этом смысл жизни человека? Да, я знаю - человечество всегда заимствовало у насекомых организацию общества. И пока всё шло нормально. Египет… Индия… Китай… Но теперь мир взбесился. Несётся, непонятно куда. Рабы не нужны. Солдаты не спасут. Учёные вот-вот взорвут планету… Цивилизации насекомых были рассчитаны на медленно меняющийся мир... А куда несёмся мы? Зачем? Но летим однако… Даже американская система не поспевает за переменами, а она - самая мобильная и динамичная, самая гибкая… Она разрушает старые цивилизации, но и сама тоже разрушается…
- Тебе не страшно так думать?
- Нет, мне не страшно. Мне интересно. Страшно, когда не понимаешь, а когда поймёшь, не страшно…
- Ты – меч на ковре?
- Нет, я монах на скалах.
- Какой ты монах!
- Ладно, не монах… Я подсвечник…
- Что?!
- Подсвечник перед образом Господа…
- Не шути так… - суеверно оглянулся Темури. – Он не любит шуток.
- Ты не прав. У Него больше юмора, чем у тебя… и у меня… и у всех юмористов мира. Правда, Он никогда не хохочет, но всегда улыбается. Его нрав - любовь и радость. Радость, веселие - Его нрав. Уныние и занудство противно Ему…
Скалолаз отошёл от дороги по лёгкой нужде. За спиной слышалось постукивание копыт и блеяние - походная песня рогатых.
Скалолаз поскрёб ногой землю, подражая собаке.
Земля была жирная, плодородная. Она была пронизана множеством тонких корешков. Там кипела жизнь растений и насекомых. Только истлевающие фрагменты костей напоминали о людях и овцах, которые когда-то жили здесь … Земля была переполнена их останками. Серые и хрупкие, они готовы были стать землёй.
- Ха- ха! А вот и череп! Какие белые зубы! Ему бы кусать и жевать, кусать и жевать… а его давно нет среди живых…
- Господи! Прости мне мои вольности! Без юмора крыша едет.
- А это что? Кирпич? Здесь кирпич… А там звёзды… Под звёздами кирпич. Разломанный, изъеденный временем, никому не нужный…
- Темури, ты не задумывался, почему у Бога так много имён? Почему Троица?
- Я знаю, что Он есть, и больше мне ничего не надо знать.
- А мне интересно. Мне кажется, что перед человеком Он предстаёт в разных ипостасях. И потому много имён. Мне кажется, что Он – солнце и одновременно зеркало, которое отражает каждого из нас. И ещё много такого, что недоступно моему пониманию…
Темури развел костёр, и они сидели возле него, смотрели на огонь.
- Один из героев Чехова сказал - через пятьдесят лет в России будет совсем другая жизнь...
- В мире ничего не меняется, - сказал Скалолаз, - как были господа, воины и рабы, так и осталось. Придворные поэты… Придворные философы… Придворные жрецы… Юродивые… Дервиши… В России всегда была квота на избранных… Художников, писателей, поэтов… Даже квота на избранных учёных, пророков и святых, своеобразная номенклатура. Тем, кто входил в неё, дозволялось вольномыслие и платили им щедро. Других принуждали к молчанию и частенько убивали… Интеллектуальная опричнина. Самая близкая князю дружина. Ей достаются лучшие куски мяса, трофеи и рабы. Лаборатории… А партия – это стрельцы, пушечное мясо. Преданных берут в номенклатуру. Их оберегают, переводят с места на место. Плохо делаешь кирпичи, иди руководи театром или музеем. Или культурой. Это всегда было и будет. Меняются названия. Дряхлые кланы уступают место вчерашним рабам… Нынешний Шах Ирана… Кто он? Сын охранника… Но в его лице уже видно вырождение… Нет той социальной ярости, которая увлекала его отца наверх, к власти… А наши властители?.. Посмотри на их лица… Это морды зверей…
- Скалолаз, умоляю тебя, не говори со мной об этом… Прошу, замолчи.
У нас даже камни подслушивают… - взмолился Темури. - Я слабый человек… Если меня начнут пытать, я всё расскажу… Тише, Гоги идёт…
- …Видишь этот осколок кирпича? –продолджал Скалолаз. - Судя по форме – шестнадцатый век…Частичка дома? Дворца? Крепости?… Всё разрушено. Всё – прах… Но я – живой человек. Стою на большом лугу. Здесь вперемешку разные цветы, летают разные птицы, разные бабочки и стрекозы, копошатся тысячи различных насекомых. И все прекрасны…
- А мы? Кто мы?
- Мы – выродки… Мы вне системы… Нас или убьют или используют, как дрожжи, для новой революции, а потом всё равно убьют… Хорошо бы в это время сохранить автономию. Наблюдать. Делать выводы... Коммунизм дал трещину. Это факт. Самое загадочное, что по всем законам экономики он должен был давно рухнуть…
- Странные вы русские… То создаёте воздушные замки, заставляете поверить в них… То разрушаете всё, что построено до вас на земле…
Темури прилёг на теплую землю и рассматривал что-то, видимое только ему. Лицо его просветлело. Поднял на Скалолаза глаза.
- Посмотри на этих муравьев. Давай выпьем за них - маленьких, отважных и не всегда заметных, но исполняющих своё предназначение!
Он тыкал пальцем в землю, и большие черные муравьи отважно бросились на этот палец, защищая свою землю.
Подошел пастух, одноглазый Гоги. Принёс бутылку вина, тёплый лаваш и кусок молодого сыра.
Скалолаз меж тем продолжал:
- Одному молодому учителю в тридцать пятом году, чтобы проверить характер, приказали убить родного отца... Это было испытание, тест на преданность... Он убил и вскоре стал генералом. А потом убил тех, кто посылал его на убийство… И завертелось… Только ранние христиане шли по правильному пути – они отбирали в свои ряды людей не по злобе, не по корысти, а по любви и самоотречению... И это единственно правильный путь… выбирать правителей не по ненависти, не по корысти, а по любви. Пастух должен любить своих овец… Ну, хотя бы жалеть…
Гоги внимательно слушал, но ничего не понимал, однако тоже хотел щегольнуть своими знаниями.
- А вы знаете, как я отбираю барана – производителя?
- Нет, расскажи.
- Сначала беру того, у которого самые большие рога… Провожу его вдоль стада и смотрю, как овцы реагируют на него, и как он на них. Ну, хочет ли он одну овцу или всех? И ещё… Хочет ли его одна овца, или все хотят его? Есть овцы, которые готовы встать под любого барана. Но есть разборчивые. А встречаются и такие, которым только один баран нужен... Именно этот и никакой другой. А барану - только эта беленькая овечка, и никакая другая. Так вот, этих, влюблённых… их мы первым делом - на мясо.
— Это считается, системным недостатком?
- Да. Это брак. Брак стада…
- А у людей разве не так? – улыбнулся Темури. – Настоящий мужчина втайне хочет всех женщин мира. И уверен, что все бабы хотят только его.
- Но почему-то вся литература посвящена однолюбам… - заметил Скалолаз, вороша угли. - Только Дон Жуан – исключение… И почему-то любовь посещает только этих, ненормальных… бракованных… Знаешь, Темури, сегодня ночью я видел странный сон. Я понимаю, почему он приснился мне, откуда все эти чувственные детали, но непонятно, как всё это соединилось так стройно, так хорошо, что я не перестаю думать об этом… Я увидел во сне, будто я старик и приехал в Тбилиси, чтобы увидеть тебя и других, дорогих моему сердцу людей… Город, вроде бы мне знакомый, но другой… Знакомые лица на улицах, но это не ты, не Русико, не Вика, а ваши дети. Они проходят мимо меня и не узнают, потому что не знают меня… А я узнаю их… Я их знаю… Я говорю: «Темури», а он «Вы ошиблись», я кричу «Русико! Русико! Русико!»… Прости… Дым в глаза попал…
- Не томи душу, рассказывай…
- Я увидел во сне, будто я стою у витрины книжного магазина, напротив Оперы… Там, за стеклом, альбом Хокусая, тот самый, что и сейчас там лежит… И вдруг, поднимаю глаза, и вижу, что я уже не старик, а пожилой мужчина… Ещё довольно симпатичный… И снова опускаю глаза на вершину Фудзи… А когда поднимаю взгляд, я - молодой, как сейчас, и ты стоишь рядом и говоришь мне, что надо ехать в Кахетию и считать овец, а то нас выселят в Казахстан за тунеядство… И я понимаю, что время потекло вспять, и скоро я стану младенцем. Потом у матери будут роды - и я исчезну в её недрах… А Русико уже давно нет на Земле, потому что её жизнь была раньше, и я её никогда больше не увижу… И я кричу в тоске: «Русико! Русико! Русико!» А слышу: «Джульбарс! Джульбарс! Джульбарс!»… Прибегает Собака Моего Детства… На моих глазах она становится щенком… Исчезает… Это конец жизни…Темури, мне страшно. Я чувствую, что однажды всё это сооружение, этот дом, наш дом, в котором все мы, рассыплется в прах. И всё, что нам дорого, исчезнет. И будут другие законы жизни, которых нам никогда не понять. И мы разлетимся, как бусинки среди камней… Среди битых кирпичей нашего общего дома…
- Пусть… Пусть разрушится скорее!
Гоги вытаращил свой единственный глаз.
- Будет война. Американцы и русские разбомбят друг друга, а мы обретем независимость, - горячась, продолжал Темури .
- Что ты! Что ты! «Мне страшно даже думать об этом…» —сказал Гоги. – Россия море, а Грузия капля в нем. Больше ста лет у нас мир… Живём…
- За гранью дружеских штыков… - невесело улыбнулся Темури. – Ты прости, Скалолаз, но разве это жизнь? Я всё приму, лишь бы империя развалилась.
- Почему?!
- Они убили моего отца. Они убили мою мать. Я не верю им. У нас никогда не будет ни справедливости, ни демократии. Ничего путного не будет в этом многонациональном бардаке. Здесь все слова требуют перевода, а после перевода на сто языков, возвращаются к нам неузнаваемыми, теряют свой первоначальный смысл, превращаются в свою противоположность. Вот, хотя бы, что сделали со словом «добровольно». Оно всегда означало свободный выбор, а теперь говорят - добровольно – это проявление доброй воли, а если ты против, у тебя злая воля и тебя нужно уничтожить…
- Неужели ты думаешь, что где-то есть справедливость или демократия? Их нет нигде… А свобода… Она только в душе…
Они отчуждённо замолчали.
- Давай лучше вина выпьем, - предложил Гоги. – Всё равно будет так, как будет, нас не спросят. Зачем нам-то ссориться? Темури, скажи тост. Я слыхал, что ты лучший тамада в Тбилиси. Скажи, как брата прошу.
- Зачем тебе?
- Буду хвалиться в деревне, что знаком с тобой… Рассказывать буду.
- Выпьем за маленьких, отважных, исполняющих своё предназначение, верных своей звезде!
- За нас?
- Может быть и за нас. Но я за муравьёв тоже.
- Пей на здоровье. Как сказал Бараташвили, «Сладость нальёшь, радость найдёшь».
- …Вагон под гору катится… - ворчал Скалолаз, - а мы пьём... - А вагон катится… Пока что тихо, тихонечко, но набирает скорость… А что нас там ожидает, не знает никто... Но вино всё рано пить надо, а то скиснет… Будем пить, пока живы… пока в бутылях вино, а не уксус.
Небо на востоке светлело. Приближалось тихое блеяние и приглушенный топот. Из-за поворота дороги показалась голова гигантской желтой гусеницы. Пора было становиться у ворот и считать головы.
……………………………………………………..
Скалолаз открыл окно. На соснах висели пряди ночного тумана. Шум Цейдона размывал и искажал музыку, с которой начинался обычно день в альпинистском лагере «Цей».
Скалолаз только что побрился. Вытряхнул в ладонь струйку одеколона. Смотрел, задумавшись, на зелёную лужицу в ладони. Он поднял глаза и увидел своё лицо в круглом зеркале, которое висело на гвозде, поблескивая белой металлической оправой. Скалолаз медлил, хотя удары гонга призывали его, бросив все дела, бежать на общее построение.
Он внимательно рассматривал своё лицо. Обычно оно о многом говорило ему, предупреждало о грядущих неприятностях и ударах судьбы.
Черты лица были те же, что вчера и года два назад, после армии. Он привык к ним. Но их соотношение и гармония постоянно менялись, отмечая падения и взлёты его духа, откликаясь на его поступки и замыслы. Медленно, незаметно, но неотвратимо менялись, придавая ему образ иного человека, чем задумывали и ожидали от него родители и он сам.
Но были и другие знаки, которые предвещали близкие несчастья и испытания. Чаще всего менялся блеск глаз, и всё его лицо как бы отражало свет еще не взошедшего светила, не взошедшей, но приближающейся беды.
Нет, в его лице не было знака жертвы, печали или покорности, не было кротости, но присутствовало… нечто, не умещающееся в обычные слова…
Сегодня или завтра… Что-то случится… Что-то будет, - подумал он без страха и без видимого волнения.
На его кровати высился набитый снаряжением рюкзак. Скалолаз раздумывал, взять ли спальный мешок. И, хотя весь поход рассчитан был на светлое время и возвращение в лагерь к вечеру, всё-таки взял. Он так же сунул туда же, вслед за рюкзаком пуховую думочку, небольшую - только для обожженной щеки подушку. Ложась спать, на биваке, Скалолаз укладывал её на ботинки, которые всегда держал под головой. Он тщательно завернул в свитер фарфоровую чашку, привезённую из Питера. Чашка была немецкая с изображением красивой рыжеволосой барышни в голубом платье покроя девятнадцатого века. И подушка, и чашка были его прихотью, блажью, но они доставляли ему радость на самых неудобных привалах, и он берёг их и носил всегда в рюкзаке, не обращая внимания на подначки других инструкторов…
- Приближается… - подумал он с тоской. - Она ходит рядом… Она уже во мне… Я ношу её… Господи, почему я ношу её? (Он суеверно боялся произносить её имя) Я не хочу. Я хочу носить в себе жизнь. Избавь меня, Господи…
Но она была при дверях.
Сто человек шли зигзагом по нескончаемой осыпи. Ботинки клацали о камни. Высекали искры. Скалолаз устраивал привалы через каждые пятьдесят минут.
Вроде бы все шли нормально.
Скалолаза беспокоил долетавший до него изредка запах водочного перегара. В утреннем воздухе гор он был тошнотворнее газов, которые походя выпускали из себя все эти столичные мальчики и девочки, решившие стать покорителями вершин.
На перевале он разрешил им позавтракать. С отвращением жевал свой кусок замерзшего хлеба.
Капля сгущенки, обороненная кем-то, была подхвачена ветром и упала на его щёк у.
Пальцы были липкие и сладкие. Скалолаз облизал их, потёр снегом, а потом вытер о штормовые штаны. Он прислушался.
Кто-то читал странные стихи.
…Полумесяц плывёт по воде. Небеса сегодня спокойны! Бледный серп подрезает неслышно древний трепет заснувшей реки… А красотка-лягушка, наверно, его зеркальцем лунным сочла…
Произношение было правильное, литературное, почти без акцента, но голос был не русский.
…Хожу по небу среди жемчужин. Сегодня вечером мне показалось, что я — святой. И в руки дали мне луну. А я её опять вернул пространствам, и наградил меня Господь сияньем ангельским и розой. Хожу по небу среди жемчужин. И вот теперь иду по этому большому полю…
- Кто это?
Обернулся. Под капюшоном - тонкий нос. Упрямое юношеское лицо.
- Лорка…
Он старался, как мог, донести смысл испанских стихов... Филипп Хуан Мария се Пидаль - так звали его.
…Вам нравится? А вот ещё… Я твоё повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звёзды к лунному водопою, и смутные листья дремлют, свесившись над тропою. И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле… Но это перевод...
В пересказе М. Цветаевой Лорка казался ещё более загадочным и полным мистики. Он был, как бык в тумане… Как воспоминание о другой, не исполнившейся жизни.
И снова порыв ветра донёс до Скалолаза запах чужого похмелья...
У испанца были ясные жёлтые глаза – он не пил накануне. Это кто-то другой квасил вчера вопреки запрету.
Утром Скалолаз выстроил значкистов, идущих на третий разряд. Ему бы проверить каждого. Отдать команду: всем стоять с отверстыми ртами на площадке под красным государственным флагом! Но ему было стыдно делать это. Он должен был пройти, принюхиваясь к каждому. Найти того, кто пил, и отстранить, оставить в лагере. Теперь было поздно – не с кем отправить вниз. Надо было до выхода.
Но такая вроде бы обычная, рутинная, принятая в нашем обществе, акция казалась ему невозможной, постыдной в принципе, больше того, недостойной, неприличной и оскорбительной, не только в отношении этих молодых, начинающих жить граждан, но и себя самого. Как бы начать отношения с пощечины… Так было принято, но он не мог позволить себе такого позора….
Скалолаз видел их впервые. Инструктор, который готовил их и знал каждого, ушел со спортивной группой, и начальник, вопреки инструкции, закрыл брешь, послал Скалолаза на восхождение с чужими людьми.
Он всматривался в лица…
Под капюшонами штормовок, в предрассветном сумраке, они все казались одинаково тёмными.
Ещё вчера вечером, перед отбоем, просматривая списки отделений, Скалолаз наткнулся на экзотическую фамилию. При ней было много мужских и женских имён. Он запомнил только - Се Педаль. Он знал из газет, что так звали руководителя испанских профсоюзов времен гражданской войны. Он помнил, как в тридцать седьмом приходили пароходы с испанскими детьми. Они тогда казались ему родными. Ближе, дороже родных. Маленький Скалолаз плакал, когда ему рассказывали, сколько этим малышам пришлось вынести на родине и во время плаванья по Средиземному морю. Он умолял родителей взять в их семью одного, двух… десять мальчиков и девочек… И вот теперь перед ним – один из тех, его сверстник, испанец, выросший в России. Красивый, умный мужчина, привезённый сюда ребёнком шестнадцать лет назад...
На привале Скалолаз заговорил с ним, и они вроде бы почувствовали взаимное доверие и симпатию.
Под хруст снега. Пытался вспомнить.
… Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
…………………………………
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
……………………………….
Если б мог по луне гадать я,
Как ромашку, её обрывая?
В его сознании возникла Русико, но он никак не мог вспомнить её лица. Чем больше силился увидеть его, тем меньше ему это удавалось. А голос и смех слышал. И тепло её осязал, как тогда под Казбеком, когда жена Левана застелила им брачную постель.
Туман за перевалом рассеялся, и стал виден на другой стороне снежного цирка другой перевал, с которого по скальному гребню они должны были достичь вершины.
… Они достали записку из контрольного тура на час раньше, чем было предусмотрено в маршрутном листе. Всё шло нормально. К обеду Скалолаз рассчитывал быть в лагере.
Однако, когда они стали возвращаться по гребню к перевалу, Скалолаз с тревогой заметил, что один из альпинистов шел слишком медленно и неуверенно. Верёвку держал не в кольцах, а как попало. Хватался за «живые» камни. Он шёл в одной связке с испанцем.
От него – то и разило винным перегаром.
Скалолаз не стал ему пенять теперь за нарушение режима, решил сделать это завтра на разборе восхождения. Он только глазами показал испанцу, чтобы тот внимательнее следил за напарником.
Движение отряда замедлилось, и Скалолаз подумал, что так они могут не вернуться в лагерь даже к ужину. И вообще маячила возможность схватить холодную ночёвку.
Он решил спускаться по кулуару.
Кулуар был забит снегом и не казался опасным и крутым. К тому же в нём не было следов камнепада или лавин.
Скалолаз приказал натянуть перила на крутом участке. Дальше снежник выполаживало, и он мягко переходил в плато.
Начали спуск.
Скалолаз наблюдал сверху, как связки приближаются к инструктору, стоящему у нижнего конца перил, как инструктор направляет их к пологому снежному полю. Первая связка уже прошла наиболее крутую часть, и ребята, сбросив рюкзаки на снег, смотрели, как подтягиваются к ним остальные…
Мимо Скалолаза прошёл испанец со своим напарником…
Испанец приложил руку к вязаной шапочке, отдавая салют…
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра…
…Скалолаз увидел, что одна из связок сошла с тропинки, со следов, со ступенек, выбитых в снегу прошедшими ранее.
Несколько шагов они сделали по целине, потом заскользили по склону на каблуках ботинок.
Снег был плотный, а под ним лёд.
Связка разгонялась все более, и видно было, что они хотели бы замедлить это движение, но не могли справиться, не могли контролировать скорость и потому отдались этому стремительному и бесконтрольному скольжению.
Их несло на камни, которые сначала были слева, вдали от казавшегося таким прямым и безопасным пути, а теперь вдруг оказались на их пути, и как бы притягивали их.
Один из этих двоих перепрыгнул через вмерзший в снег осколок скалы, а другой не успел, упал раньше времени. Его дёрнула верёвка. Он ударился головой о камень и остался лежать на снегу…
Скалолаз понял, что случилось непоправимое.
Он спустился к пострадавшему. Это был испанец.
У него была разорвана губа и висок сочился кровью.
Он дышал, и сердце билось, но глаза уже не видели.
Скалолаз отцепил его от верёвки. Достал аптечку. Обработал кожу вокруг ран.
К этому времени спустились остальные и стояли поодаль в страхе.
Он выбрал инструктора и значкиста покрепче. Послал их бегом вниз за помощью.
Остальные в нормальном темпе пошли следом за ними.
Скалолаз остался с Филиппом Хуаном Марией Се Пидаль.
Темнело. Холодало.
Скалолаз достал из рюкзака спальный мешок, осторожно протолкнул в него Филиппа. Под голову положил ту самую думочку, которую повсюду таскал с собою. Лёг рядом на снег. Сначала, когда ещё не скрылось солнце, просил светило помочь раненому, ослабить мучения и исцелить. Потом, когда солнце зашло, и вышла луна, просил и её о том же. Молил Бога взять его жизнь взамен страданий этого человека.
Выходило, что он всё предусмотрел – и мешок, и думочку, и даже содержимое аптечки. Выходило, что он знал заранее, что так будет…
- Мама…Мама… Домой… Домой… Домой…- закричал вдруг Филипп.
Скалолаз прижался к нему, почувствовал, как его живое тепло перетекает в этого ещё недавно совсем не знакомого ему человека…
Спасотряд пришел в сумерках. Скалолаз увидел огоньки фонарей на перевале. Они заскользили красивыми галсами, словно лыжники на склоне. Они принесли носилки. Не было ни упрёков, ни лишних расспросов. Двадцать здоровых парней впряглись – несли скорбный паланкин. Они спустились с отвесной стены прямо на шоссе. Там их уже ждала старая лагерная полуторка.
Машина кряхтела и фыркала на бесчисленных поворотах, спусках и подъемах.
Скалы в свете фар приобретали образы людей и животных, а при приближении личины эти разрушались, превращались в хаотическое сцепление плоскостей и линий. Как та громадная каменная обезьяна на иранской границе.
…Шахтерский посёлок светился огнями портальных кранов и жилых домов.
Скалолазу показалось, что пострадавший снова позвал кого-то по-испански.
- Я пойду, поищу врача, - сказал начспас.
- Не надо, - возразил шофер. – Он здесь, рядом, живёт. Я схожу.
Скалолаз присел на корточки перед носилками и ослаблял ремни, которыми испанец был принайтован к алюминиевым стойкам, чтобы не вывалился на крутом спуске.
Пришёл усатый хромой врач.
Поздоровался за руку с начспасом. Склонился над носилками.
- Когда разбился? – спросил он.
- Вчера днём, - ответил начспас.
- Плохо… - врач выпрямился и зевнул, потянулся, разминая кости. - Я отпустил сестру. Она только в девять приедет из Алагира… Как зовут мальчика?
- Хуан… Филипп…
- Так Хуан или Филипп?
- Хуан Мигель Филипп Мария Се Педаль…
- Испанец, что ли?
- Да, из Москвы, - ответил начспас.
- Я буду ассистировать вам… Мне приходилось… - попросил Скалолаз. – Можно?
- Аслан, - обратился врач к шоферу. – Ты знаешь мой дом. Принеси горячую воду… Пусть руки вымоет…
Шофер на ходу шепнул Скалолазу:
- Не горюй, это такой доктор! Всё будет хорошо…
- Несите в операционную, - сказал врач и пошёл впереди, щёлкая выключателями.
…Шофер в углу операционной поливал из медного чайника на руки Скалолазу.
Хромой врач раскладывал на столе инструменты. С испанца забыли снять горные ботинки, и они поблескивали из-под простыни сточенными триконями.
Шофер тихонько вышел из операционной в приёмный покой, сел на диван и распечатал пачку печенья.
Нельзя сказать, что он очень уж сопереживал этому несчастному испанцу, но вёл себя достойно, как и полагается горцу, делал всё, как надо, и готов был вести машину хоть ещё неделю, пока хватит сил, потому что по - другому жить не мог.
За окном больницы было уже совсем светло, и штукатурка дома напротив рябилась от солнца, как рыбья чешуя.
Шофер думал о своей молодой жене и детях, и радовался скорой встрече с ними…
… На белой простыне под ярким светом голой, без абажура, лампочки, Скалолаз видел щёку Филиппа, закрытый глаз и круглое ухо.
Врач снял все нашлёпки пластыря, и раны открылись.
- Послушайте, доктор, здесь волос, - тихо сказал Скалолаз.
Врач не ответил. Он работал. Не оглядывался на своего ассистента, но ругался по-грузински, когда Скалолаз подавал не то, что надо.
- Доктор! Волос в ране! – хмуро повторил Скалолаз. – Будет заражение…
Врач не ответил, только выразительно посмотрел на Скалолаза и снова выругался, но тут же пожалел этого молодого усталого инструктора и, когда начал накладывать шов на рану, выдернул этот злополучный волос пинцетом.
- Успокойся, дорогой. Вот этот волос. Я его выбросил…
- Спасибо, - сказал Скалолаз.
- Бинтов! И побольше!
…Скалолаз отвёл глаза от разбитого лица испанца и вдруг коротко вспомнил это движение по снегу, которое уже нельзя было остановить, хотя ещё ничего не случилось…
Хуан Мигель Филипп и Мария лежал один в небольшой светлой палате. Его рюкзак стоял в углу. Скалолаз развязал шнурок и открыл его, чтобы найти сменное бельё. Небольшая оранжевая книжка попалась ему на глаза. Лорка. На русском. Скалолаз положил её на подоконник, надеясь, что прочтёт на досуге. Он вернулся к постели больного.
Скалолаз привычно доставал из-под него вчетверо сложенные простыни и подсовывал сухие.
Мокрые Скалолаз выносил во двор и развешивал на верёвке. Он был всё в том же штормовом костюме и тех же горных ботинках. Он был занят делом, и вряд ли бы мог сказать сразу, сколько прошло дней, но заметил меж тем, что у круглых камней ограды росли жёлтые дикие цветы на толстых щетинистых стеблях. Он даже мысленно здоровался с ними, не так буквально – дескать «здрасьте», но приветливо, меж делом, когда старался развесить простыни так, чтобы они быстрее высыхали от солнца и ветра. И старался не наступить на эти жёлтые цветы.
Подъехала лагерная полуторка.
Шофер выпрыгнул из кабины. Он помог молоденькому парнишке внести тяжёлый рюкзак в палату. Судя по старой штормовке, парень был новичком. Оказавшись в незнакомом и таком опасном месте, он всё старался заметить и запомнить – и ограду, и жёлтые цветы, и пустые окна больницы. Он везде искал причину для удивления или ужаса.
Он шёл с шофером по узкому коридору. Тащил тяжёлый мокрый рюкзак, ухвативши его за лямки.
- Вам привет от ваших ребят. И вот письма…
Скалолаз кивнул. Он вытащил из рюкзака тяжёлый свёрток, упакованный в палатку – серебрянку.
От зеленоватой ледяной глыбы дохнуло холодом.
Скалолаз поднял лёд и понёс, прижимая к груди.
Чистые голубые грани сверкали у его лица.
Новичок Игорь шел рядом.
- Я слышал о вас… Я хочу ходить с вами… Все ребята говорят, что вы не виноваты…
- Ладно… - сказал Скалолаз. – Сейчас не время… Потом…
Игорь огорчённо смотрел на его спину. Они вроде были ровесниками, но Скалолаз был уже инструктор, а он только новичок…
Игорь наклонился и подвернул шерстяные носки так, как это было у Скалолаза.
В больнице начинался рабочий день. Больные ждали приёма. Они сидели на стульях у дверей кабинета врача. Крупные серьёзные люди – шахтёры. Они неохотно ходили в больницу, но уж если пришли, значит, нужно покорно, терпеливо ждать… Тяжёлых болезней у них не было – висела на перевязи рука, у кого-то болели зубы. Среди них была маленькая девочка. У неё нарывал палец, и она держала его вытянутым.
Скалолаз шёл мимо очереди больных.
Они страдают, - подумал он, - но они будут жить.
Лёд таял, пока он его нёс. Намокла штормовка. Вода струилась по его рукам. Гладкие крашенные половицы сверкали под его ногами. Они были чистые и в солнечных пятнах.
Жизнь продолжалась, она не могла остановиться.
А в палате, в конце коридора, лежал Филипп, который любил стихи и мечтал вернуться в Испанию…
- Доктор, я хочу спросить… У него всё время розовая капля… вот здесь… - Скалолаз хотел показать, где, но руки были заняты. – В уголке глаза…
- Так бывает, - сказал врач.
- Доктор… - Остановил его Скалолаз. – Сделайте, чтобы он жил… Я на вас всю жизнь работать буду… Я серьёзно… я подпишу…
- После… после приёма… зайду…- ответил врач и вошёл в свой кабинет.
Испанец лежал в небольшой очень светлой палате. Его лицо и голова были забинтованы, и только тёмный рот шевелился среди белой марли – то ли силился сказать что-то, то ли просил пить.
Скалолаз остановился в дверях и смотрел на Хуана Филиппа. Он пытался определить, изменилось ли что-либо в нём за время, пока он, Скалолаз, был во дворе, разговаривал с ребятами и нёс лёд. Но всё вроде бы было по-прежнему - больничная кровать, серое одеяло с двумя полосками, рука Хуана Филиппа и его рот.
Белый эмалированный таз стоял в углу у дверей. Скалолаз опустил в него ледяную глыбу и поставил таз на подоконник. Лёд засверкал на солнце. Скалолаз вернулся к постели больного, к её изголовью, и, пропустив руки сквозь железные прутья, обнял ладонями большую белую голову, будто высасывая из неё сквозь слои бинтов жар и болезнь и наполняя его своим целительным теплом, силой безукоризненно здорового молодого животного.
- Ну, что, брат, - шептал Скалолаз, - тебе ведь лучше. Лучше, да? Хочешь пить?
Скалолаз всматривался в движение губ Хуана Филиппа, ждал, какой они подадут сигнал, ведь человек был ещё живой, и связь с ним ощущалась. Но в этот раз никаких сигналов не было.
Скалолаз отнял руки от мягкой забинтованной головы. Постоял без надежды на понимание и стал поить с ложечки этот круглый открытый рот.
К вечеру глыба льда растаяла наполовину, оплыла, и её очертания смягчились. Лёд уже не сверкал, а плавал в воде, сероватый и обыденный. Скалолаз откалывал от него маленькие кусочки, бросал в банку. Лёд звенел о стекло.
Он взял оранжевую книжку. Решил погадать, раскрыв наугад страницу и строку.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от неё
молчанья,
не проси у неё
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами плачет,
не моли её о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
Хромой врач прикрыл испанца одеялом.
- Нет, транспортировать больного нельзя. У него перелом основания черепа…
- Спасите его!
- Я сделал всё правильно, - тихо сказал врач. - Теперь только ждать… Температура немного упала…
Врач пошёл к двери, волоча больную ногу.
Скалолаз присел на табурет рядом с постелью. Смотрел на Хуана Филиппа. Он всё про него знал. Понимал его движения... И когда шевельнулась на одеяле загорелая длинная рука в бязевом казённом рукаве, он понял, почему она шевельнулась, – озябла. Скалолаз укрыл руку одеялом.
Сон сморил его внезапно. Скалолаз вдруг повалился лицом вниз на постель, но проснулся, едва коснулся её и опять сидел, из всех сил тараща глаза и поднимая брови, чтобы не дать глазам закрыться.
В дверях стоял начспас Игорь Зеленов. Он смотрел на Скалолаза сочувственно.
- Иди поспи, я подежурю… Пять суток ведь не спал...
- Неужели пять суток прошло с того дня?! – подумал Скалолаз. – Выходило - пять.
Он встал, умылся водой из таза, выплеснул её за окно.
- Мне нельзя спать, - устало и серьёзно объяснил Скалолаз. – Он привык ко мне. Пока я не сплю, с ним ничего не случится. Если вам не трудно, побудьте пока здесь, а я похожу немного…
Ему ещё никогда не приходилось спать в больнице.
Он хотел найти выход, но запутался в коридорах, и боялся открыть какую-нибудь не ту дверь, боялся потревожить сон спящих больных людей.
Дежурная сестра дремала за столиком.
Он прошёл мимо неё и понял, что нашёл ту дверь, которую искал.
… За дверью была ночь.
Звеня триконями о камни, проходили альпинисты…
Испанец помочился в банку, он понял его просьбу, его слова. И проглотил, наконец, несколько ложек бульона…
- Слава Богу! – сказал Скалолаз и отключился, и заснул с улыбкой.
Сон его был краток и начинался со скрипа камней под триконями. Он весь был пронизан этим скрипом. Скрип ритмически повторялся, и вспышки фонарика открывали вдруг лица альпинистов…
…Скалолаз проснулся в полдень в рентгеновском кабинете… Он удивился – комната была ему незнакома, и топчан, покрытый жёлтой в светлых пятнах клеёнкой, тоже был незнаком ему, но он помнил, где он. Это была больница. Здесь лежал человек, пострадавший из-за него, связанный отныне с ним на всю жизнь.
В коридоре были распахнуты все окна и двери. И несмотря на это, он не мог избавиться от мерзкого запаха, прилипшего к нему. Ему почему-то казалось, что это был запах больничной клеёнки.
- Запах несчастья, – подумал он. – Запах болезни… Запах беды…
Три санитарки в белых халатах разговаривали во дворе.
Комната, в которой он оставил Хуана Филиппа, была полна солнца. Здоровая черноволосая девка в клетчатой юбке мыла пол. Она шлёпала тряпку на гладкие рыжие половицы, громоздко пятилась, с удовольствием ступала босыми ступнями по лужам.
Испанца здесь уже не было.
Пустая кровать его была задвинута в угол, чтобы не мешать уборке.
Кровать была аккуратно прибрана. Ждала нового постояльца. Остро торчали углы белой взбитой подушки.
Скалолаз стоял в дверях, не переступая порога.
Девка выпрямилась и потёрлась щекой о плечо. Она стояла посреди палаты с тряпкой в руке и улыбалась ему. Ждала. А вдруг Скалолаз заметит, какая она молодая и красивая, захочет познакомиться, пригласит вечером в кино или на танцы в альпинистский лагерь…
… Двери всё попадались не те, то пустые комнаты, то комната, полная беременных женщин, то кухня с холодной черной плитой.
Он толкнул белую облупленную дверцу и увидел Хуана Филиппа.
Испанец лежал на брезенте, на сером цементном полу – худенький и щуплый, словно за эти несколько дней скинул десяток лет и снова стал подростком.
С него уже сняли все бинты.
Из ржавых отверстий душа сочилась вода. Это была обмывочная. Здесь обмывали умерших.
Увидев всё это, Скалолаз понял, что испанец тоже умер, и все его дела в этой больнице закончены, что ему бессмысленно и невозможно оставаться здесь. И он поспешил выйти во двор.
Шестеро альпинистов стояли посреди двора на самом солнцепёке.
- Почему вы не разбудили меня? - тихо спросил Скалолаз начспаса Зеленова. – Он бы не умер…
- Прилетел его отец из Москвы. Должен прибыть с минуты на минуту. Может, тебе не стоит встречаться с ним.
- Как это не стоит?! Я убил его сына, а теперь буду прятаться?!
- Я привёз тебе кеды. Переобуйся.
Скалолаз сел на камень и стал переобуваться.
- Где он? - тихо спросил отец Хуана Филиппа, проходя мимо альпинистов.
На крыльцо вышла румяная санитарка в ослепительно белом халате и смотрела на испанца глазами, полными ужаса и сострадания. Санитарка повела его через приёмный покой по коридору и открыла дверь в помывочную.
Скалолаз поднялся, отряхнул брюки и пошёл следом за всеми.
После тяжёлых ботинок кеды казались ему удивительно лёгкими и бесшумными.
Отец Хуана Филиппа остановился в дверях этой маленькой ванной комнаты, где обмывали не только мёртвых, но и живых людей перед операцией.
Отец не узнал сына в человеке, лежащем на брезенте.
На дне глубокой, с подтёками на стенках, ванны ещё стояла вода, и он, чтобы отвлечься, смотрел на эту ржавую лужицу, а не на тело.
Когда умирают родители, человек становится сиротой. Когда теряет жену, о нём говорят – вдовец… Когда смерть забирает единственного сына… В русском языке нет такого слова…
Альпинисты толпились в коридоре. Они видели прямую лёгкую спину испанца.
Он оглянулся.
- Когда будет готова машина?
- У нас тут своё кладбище.
- Нет, он не останется здесь.
- Вы будете ночевать в лагере?
- Нет, я остановлюсь в гостинице. Поторопитесь с машиной. Мне нужны два шофера… Прошу обеспечить…
- Хорошо, - сказал начспас, - мы найдём второго шофера.
От холодного ветра день казался ослепительным.
Шахтёры из ночной смены уже отоспались и теперь вылезали понемногу из своих белёных домов, выходили поговорить с приятелем на углу двух единственных улиц, выпить пива у ларька, да поглядеть на близкие и недоступные, сверкающие горы…
… Альпинисты пригибались низко, к самым коленям, пока грузовик ехал по лесной дороге. Ветки деревьев шумно стучали по кабине и обрушивались на головы.
Они ехали в лагерь по знакомой дороге. Но не смеялись, не пели, как обычно, потому что человек погиб … Умер в поселковой больнице, далеко от Испании… Хуан Филипп Мария Изабель Се Педаль.
Скалолаз сидел, прижавшись спиной к кабине.
Новичок Игорь, который привозил лёд, говорил беспрестанно всю дорогу, говорил, когда машина пробиралась по лесу, и когда ехала по ущелью, когда внизу под колёсами билась о камни серая река, и даже когда они подъезжали к лагерю и видели уже мачту с флагом.
…Я кинул на неё глаз еще в городе, на базе… Но там как-то не удалось потолковать… И вдруг здесь, смотрю – она! Что в лагере делалось! Все вокруг неё. Она держится. Ребята говорят: ну, посмотрим, Скалолаз вернётся в лагерь, посмотрим… А что? Если честно… Если бы я был девушкой, отдался бы тебе на первой минуте… А на второй бы уже не поверил…
Скалолаз любил возвращаться в лагерь. Но не так, как теперь. Он любил лагерь больше, чем дом. Любил, когда вдруг видел палатки и навстречу блестел окнами двухэтажный инструкторский дом, а дальше, на уступе скалы лежала круглая танцплощадка, и столовая, где гремели посудой официантки, и повара отдыхали на крыльце от жара печей.
Но сегодня возвращение его было не похоже на все прошлые, и, когда машина остановилась, он молча взял свой рюкзак и выпрыгнул из кузова.
Ему показалось – оскорбительно легко выпрыгнул. Ему бы спуститься медленно и скорбно, но не мог.
Скалолаз не стал искать глазами знакомых, чтобы узнать новости, хотя в лагере назревало какое-то событие.
Девушки охапками несли с предгорий лохматые папоротники. Они устилали ими площадку под флагом. Выкладывали на земле из цветов и травы какие-то короткие слова.
Из ущелья в лагерь поднимался вечер. Темнело. Высокий парень известью проводил прямые полосы, красил круглые камни. И чем гуще становился вечер, тем ярче они белели под его кистью.
На кровати лежали письма. Кто-то приносил их сюда и складывал стопкой. Скалолаз распечатал одно, попытался прочесть, но ничего не понял и бросил. Он снял штормовку и натянул белый свитер. Выпил стакан коньяку. Но всё равно, он не мог находиться здесь, среди прежних вещей, жизнь была другая, и он был другой. Он не мог найти себе места в этой новой жизни.
За окном туго и жёстко зазвенел гонг, призывая всех на построение.
Он решил принять душ, чтобы смыть запахи больницы.
Взял полотенце, мочалку, мыло и бритву.
Он пробирался к душевой позади палаток, чтобы избежать сочувственных взглядов.
Лагерь метался и кричал в дымном и красном свете факелов.
Факела уходили вверх широким коридором. Проход был пуст, но все смотрели туда, вверх, откуда должны были появиться мальчики и девочки, совершившие первое в своей жизни восхождение.
Они входили в лагерь тяжелой походкой ветеранов и старались не улыбаться слишком счастливо, слишком гордо.
Из - за палатки Скалолаз видел их лица – счастливые лица победителей, чья победа не была омрачена ничьим поражением и позором. Он видел их усталость. Он радовался их возвращению.
Отряд остановился.
И тут всё смешалось - вернувшиеся и встречавшие. Они смеялись, кричали и обнимались в темноте.
- Привет, Скалолаз, - услышал он прокуренный голос. – Видал? Намучилась я с ними. Слазили на Пик Николаева, а радуются, будто взяли Ушбу… Не знаешь, работает душ? Ужасно хочу под горячую воду…
Она не произнесла больше ни слова, эта свойского вида и не молодая уже альпинистка, только положила Скалолазу руку на плечо и попыталась улыбнуться губой, рассечённой камнем, случайно влетевшим в её палатку три года назад.
От этой сдержанности, от этого сурового сочувствия, у Скалолаза перехватило дыхание. Он поцеловал её руку.
Мимо них пробегали люди с факелами.
Позже, когда он собирался уезжать, сосед по комнате, инструктор Дьяконов, глядя на погасшее лицо Скалолаза, сказал:
- Я знаю… На моих руках умирал мальчик… солдат. Он кричал : «Товарищ лейтенант, я жить хочу! Товарищ лейтенант…» Ты куда теперь?
- На море.
- В горы не вернёшься?
- Не знаю.
Скалолаз сидел в кресле перед окном-фрамугой и бесцельно смотрел на море. Сначала оно синело. Потом стало тёмным, и белые гребешки приближались к берегу. Они возникали далеко и незаметно, а потом с шумом распадались на чёрном песке в тридцати метрах от деревянного коттеджа, в котором его поселил князь Нико. Корявая груша заглядывала в окно, а дальше был пляж. Красное солнце опускалось в море, и глазам было не больно смотреть на него.
Скалолаз вспомнил, что Полковник учил его, когда иссякнут силы, раздеться донага и стоять перед восходящим или заходящим светилом, впитывая его энергию. Но у Скалолаза не было сил расстегнуть ворот рубахи.
Он просидел так несколько дней в шезлонге перед открытым окном и ни разу не подходил к кромке воды.
Холодильник был забит варёной осетриной и бутылками шампанского. Скалолаз с отвращением закрыл дверцу ЗИЛа.
Наконец, оцепенение прошло, и он почувствовал желание плыть, плыть, плыть…
Рядом с ним кувыркались дельфины. Улыбались своими застывшими улыбками.
На подоконнике лежала книжка стихов Лорки. На обложке были следы крови.
Скалолазу казалось тогда, что образный строй великого испанского поэта близок, даже родственен. грузинским поэтам. Голубые Роги… Титициан Табидзе... Паоло Яшвили… Леван Асатиани… Недаром ведь Иберия –Иверия. Недаром грузины хранят миф о том времени, когда картлийский царь получил с небес предупреждение о надвигающейся катастрофе и увёл свой народ на запад и поселился на Иберийском полуострове, положив начало испанской цивилизации.
Две горлицы в листьях лавра
печалились надо мною
Одна из них была солнцем,
другая была луною.
Спросил я луну: «Сестрица,
Где тело моё зарыто?»
- Дядя Нико, я человека убил… Дядя Нико, помогите мне. Мне страшно. Он доверился мне, а я недосмотрел… Я не предотвратил… Я хотел, чтобы меня осудили… Я хотел наказания. А следователь сказал, когда мы привели его на это злосчастное место, что если человек сам по доброй воле пришёл сюда, то никто не виноват в его гибели… Дядя Нико, кровь на снегу становится чёрной… Как будто клубок чёрных волос. А сначала были красные пятна… Я-то знаю, я мог предотвратить эту смерть. Но не предотвратил… Я говорил им… Я просил осудить меня. А они сочли меня ненормальным… Дядя Нико, как мне жить теперь?
- Собирайся, поехали со мной.
- Куда?
- В банк?
- Зачем?
- За деньгами… Зарплату привезём. Будем расплачиваться с колхозниками.
- Может быть, Вы без меня… А я посижу здесь, буду смотреть на море…
- Поехали! Нечего киснуть.
Князь Нико бережно вёл свой «Пежо» по новой асфальтовой дороге в районный центр. Этот элегантный автомобиль подарила ему Индира Ганди, с которой он дружил уже много лет…
- Батоно Нико, почему Вы в городе говорите по - русски чисто, а здесь с диким акцентом.
- Акцент, сынок, это пароль … знак презрения к завоевателям, или знак тайного превосходства.
Они неторопливо двигались среди зелёных, покрытых чайными кустами холмов.
В банке их приняли с уважением.
Князь кинул в багажник саквояж, набитый деньгами.
Скалолаз отметил перемену в облике князя. Раньше он был похож на джентльмена с наклейки виски «Лонг Джон», а теперь напоминал Эйнштейна в последние годы жизни.
Вечерело.
Князь остановился возле руин, заросших ежевикой.
-Здесь был мой дом… Я слышу запах моих родителей… А ты слышишь?.. Нет, это не дух, а именно запах…
Они молчали почти всю дорогу.
Князь включил ближний свет.
- Скалолаз, сынок мой. Я знаю, как тебе трудно… Вы, русские грызёте себя… Но я прошу тебя – не оглядывайся. Внимательно смотри вперёд… Не оглядывайся, не терзай себя, чтобы не наделать новых ошибок… Жизнь – она, как езда на машине…
Князь резко затормозил. Выругался. Они едва не сбили женщину.
- Знаешь, кто это?
Женщина опиралась на костыль. Стояла на дороге перед радиатором. Улыбалась. Лицо её было в шрамах, но чувствовалась, что была когда-то красива.
- Кто?
- Анфиса… (Князь осторожно объехал её). Анфиса - Ловушка, её зовут… Она из Сталинграда… Какой-то грузин обманул её там… Она приехала, думала найдёт его… сыграют свадьбу…
- Не нашла?
- Не нашла.
- Пока была молода, проблем не имела. Все её хотели… А потом однажды попала под машину Анзора Берадзе, и тот, чтобы откупиться, дал ей большую сумму денег… Когда деньги кончились, она бросилась под другую машину… И снова жила полгода… Теперь вот и я чуть не попался…
На одном из крутых поворотов их остановили. Какие-то люди, явно не местные, просили подвезти в Поти больного.
Князь Нико знал в лицо почти всех жителей района. Этих не знал. Чувствовал опасность, но не мог отказать в помощи.
Как только князь открыл дверцу машины, незнакомцы направили на Скалолаза и князя Нико пистолеты.
Их было четверо. У одного была на щеке бородавка, обросшая волосами, и, несмотря на молодость, всё лицо рассечено морщинами. Другой невысокий, хрупкий, белокурый всё кричал и пинал Скалолаза ногами. У двух других лица были скрыты шарфами. Маски тогда ещё не были в моде.
Старого князя и Скалолаза связали быстро и профессионально. Избили и уложили на землю лицом вниз. Спорили, убивать или не убивать. В конце концов, решили не обременять свою судьбу убийством.
Укатили денежки крестьянские на княжеском «Пежо».
…По дороге ехал самосвал.
Увидев связанных людей, шофер остановил машину.
Князь утирал кровь на разбитых губах.
- Простите, батоно Нико, - оправдывался Скалолаз. — Это было так неожиданно. Я растерялся. Не успел сообразить…
- Ты всё правильно сделал, сынок. Мы сейчас лежали бы с тобой в канаве с дырками в головах. Но мы живы, и это самое главное. Мы можем действовать...
- Как?
- По обстоятельствам, сынок. По обстоятельствам…
- Одолжи мне твой самосвал, - попросил князь шофера.
- Он не мой.
- Тем более.
- Не могу вам отказать, батоно Нико. Берите. Родному отцу отказал бы… Вам не могу.
Князь сел за руль. Скалолаз пристроился рядом.
И завертелись в глазах повороты.
Они нагнали грабителей в пяти километрах от трассы, ведущей в Батуми.
- Держись, сынок.
Князь Нико не пожалел своей любимой машины. Ударил «Пежо» в левый бок…
Перевернувшись несколько раз, машина с грабителями упала в обрыв.
- Хорошая была тачка, - сказал князь. – Бедная моя Индира…
Дверь заклинило. Скалолаз монтировкой открыл её. Грабители ещё дышали.
Князь взял саквояж с деньгами, отёр с его брезентового бока кровь, выбросил носовой платок и стал тяжело подниматься к самосвалу.
У Скалолаза не было сочувствия к умирающим бандитам, но и ликования и радости тоже не было...
Когда они приехали в колхоз, ему передали письмо от Русико.
Скалолаз разорвал конверт. Пробежал глазами неровные строчки.
«…Видимо, я азиатка. Я никогда не смогу забыть того, что произошло… Я никогда не смогу простить… Я и до тебя видела предателей. Мой отец… впрочем, я не об отце… Я - азиатка... Всё условно, да? Нет, всё конкретно и личностно… Я слыхала, что некоторые женщины гордятся такими мужьями… Но ты ведь не муж, ты – возлюбленный… Может быть… Борис рассказал мне, за что тебя избили тогда. Вспоминаю с брезгливостью … Но тогда с трудом удержалась, чтобы не броситься к тебе, в твою мансарду, на помощь … Хорошо, что Борис остановил, сказал, что, возможно, другая женщина прикладывает тебе свинцовые примочки... … почти поверила, что Борис, а не ты, человек… …во всяком случае, не притворялся, не старался казаться лучше… Возможно, это была месть, я ещё не разобралась. Всё было не так гадко, как я представляла себе, но достаточно противно. Как это люди додумались! Ты смеёшься?.. Смейся… Впрочем, я тоже не избегну расплаты… И, возможно, ты тоже ещё ответишь… Но пойми и другое, я ждала тебя и жду… Я написала тебе десятки писем… И сотни просто шептала, надеясь, что ты услышишь… Слава Богу, ты никогда не прочтёшь их… Мне стыдно за мою слабость… Если сможешь, приезжай ко мне в альплагерь… Пожалуйста, приезжай... может быть, ещё возможно… Я хожу на второй разряд. Здесь не хватает инструкторов. Ты бы мог работать в нашем отряде. Мы ведь, кроме всего, друзья. Прости мне этот бред. Приезжай, если сможешь…. Я не могу быть одна… Все чужие… Приезжай… Ходить с тобой такая радость… Мне страшно… Я вдруг поняла - жизнь так коротка, что даже, если мы проживём сто лет, всё равно, и это время пройдёт… мы больше никогда… Вслушайся… Возможно, я больше не услышу твоего голоса… …тогда, под Казбеком, в доме у твоего друга Левана…»
Скалолаз прижал листок, исписанный её почерком, к губам. Он поцеловал письмо. И снова, уже в который раз, перечитывал и перечитывал. Некоторые буквы были латинскими, как в том старом post-gart, что он нашёл в мансарде князя Нико.
…Песок на пляже был чёрный, он был насыщен окисью железа. Небо тоже было тёмным. А море тёмно-зелёным. Прохладная сырость исходила от берега, на котором Скалолаз лежал ничком, пытаясь привести в порядок свои мысли и чувства.
Ничего не случилось. Ничего ровным счётом. Это – познание мира. Оно не бывает без ошибок. Наши ошибки – такие же звенья познания, как наши озарения. Главное - не сходить с ума. Эта боль привыкания. Да, на земле много молодых женщин и много молодых мужчин... Но только одна…
Он увидел толпу приближающихся людей.
- Там солдат утонул… Вчера демобилизовался… А сегодня утонул…
- Где?
- Да там. Там…
А там, насколько хватало проницательности, было Чёрное море… Нечто зелёное, бурное, необъятное, увенчанное белыми гребешками, пятиметровыми гребнями, единое и живое…
………………………………………………………………………………………..
…Я уезжаю. Я получил письмо. Мне нужно ехать... Куда?.. В Сванетию. А оттуда через перевал в Кабарду... Зачем?.. Она написала, что ждёт меня… Ты не женишься на ней, сынок… Женюсь... Не женишься... Так что? Мне не ехать?.. Ехать! Беги, ползи, спотыкайся. Но помни – всё напрасно. Вот тебе лучший чай. Отвези ей в подарок. А если привезешь её сюда, свадьбу устроим. Я привезу твою маму. Родители Русико приедут. Я буду тебе вместо отца. Сплетём пояса из сулгуни. Торопись! Высшее мужество мужчин - знать что всё напрасно – и всё равно - желать и исполнять свои желания. Ступай. Там машина под яблоней. Аполлон доставит тебя под перевал и привезёт назад. Счастья и победы тебе. Я жду тебя через три дня…. А как же Вы без машины? …У меня есть ещё трактор… Иди, иди, будет, что вспомнить в старости… Если доживёшь…
Аполлон мощно газанул, и «победа» сорвалась с места, как ипподромный скакун. Они выехали на безлюдное шоссе и неслись с ветерком, но вдруг Аполлон резко затормозил и прижался к обочине.
- Ну, что же ты?! Чего стоим?
- Посмотри, кто впереди.
- Кто это?
- Хозяин района, Тохадзе.
- Давай обгоним его.
- Нельзя.
- Почему?
- У нас обычай такой, хозяина обгонять нельзя. Если жить потом хочешь…
Час они тащились за кортежем начальника, и только, когда он свернул в районный центр, включили четвёртую передачу.
Вторая задержка произошла недалеко от Зугдиди, на Ингурской дороге. Там обвалилась скала, и женщины из России расчищали дорогу. Как шакалы собрались вокруг них местные бездельники. Лузгали семечки и переговаривались, посмеиваясь.
Женщинам было не до них. Они нагружали тачки камнями и сбрасывали их в Ингури. Они ни на минуту не останавливали работу, даже, чтобы взглянуть на таких красавчиков.
Чтобы привлечь их внимание, какой-то шутник закричал:
- Слава героическим советским женщинам!
Громадина в серой стёганке и платке опустила лом, оперлась на него грузно и не мигая смотрела шутнику в глаза… И другие тоже остановили работу. Ещё ничего не было сказано, они просто разглядывали этих самцов. Потом так же молча продолжали свою работу.
…Мужчины из славного рода Квициани устроили пир по случаю приезда русского побратима. Пили не какую-то там джипитаури, слабую самогонку из паслена, а настоящую пшеничную рахи, градусов под шестьдесят.
Аполлон удивлял суровых сванов своими затейливыми тостами, гордостью велеречивой Колхиды.
Хозяева уговаривали Скалолаза не ходить через перевал. Там после жарких дней всё обледенело, а последовавшая затем непогода принесла снег. Возможны лавины.
Не ходи один. Пережди. Через два дня из Тбилиси приедет Бахва, у него какие-то дела на севере. Он пойдёт с тобой. Подожди. Куда тебе спешить?!
Они любили Скалолаза и накачивали его рахой, чтобы он заснул и назавтра был не в форме, и отказался бы идти один через перевал в Кабарду, пока из Тбилиси не приедет Бахва.
Хозяин отвёл Скалолаза в верхнюю, для почётных гостей, комнату. Раздел и уложил на большую деревянную кровать. Накрыл новым ватным одеялом. Потом подумал немного и забрал всю его одежду и обувь, чтобы Скалолаз не ушёл в Кабарду, если вдруг взбредёт ему в голову поутру такая блажь…
Скалолаз проснулся перед рассветом. Голова раскалывалась. Он выпил воды из кувшина, стоявшего у изголовья кровати. Посмотрел на часы. Было половина четвёртого утра. Все в доме спали. Скалолаз прикинул, когда он должен выйти из Мазери, чтобы засветло добраться до Адыл-су. Это что-то около сорока километров, и не просто по дороге, а по горам, через снежный перевал. Он хотел выйти в дверь, но обнаружил, что она заперта. Одежды своей он тоже не нашел. Будить хозяев не стал, считая это неприличным и недостойным гостя. Брать что-либо из вещей хозяев ему тоже казалось недостойным.
Ничего, думал он, выглянет солнце, не замерзну. Трусы тоже одежда. Лучше в трусах, чем без них. Лишь бы ноги не отморозить… Он улыбнулся, вспомнив, как маленький Магомет бегал без штанов, и вдруг кто-то сильно хлопнул его по заду. Он обернулся и увидел Ангела. С тех пор он никогда не ходил без штанов.
Скалолаз открыл окно. Спросонья его била мелкая дрожь. До земли с третьего этажа дома было метров десять. Он решил, что прыгать рискованно. Прыгать он вообще не любил, полагался на медленное, но надёжное лазанье. А то, не дай Бог, подвернёшь ногу, и тогда вообще кранты… Да и колено могло подвести. Он ощупал кладку стены дома. Там были выемки на стыке между камнями. Можно было спуститься во двор.
Скалолаз перекинул тело через подоконник и повис на руках, стараясь пальцами ног нащупать зацепки…
Наконец, он коснулся земли.
Скалолаз выбрался на дорогу и побежал по ней, чтобы согреться.
Иней обжигал ступни.
Светало. Уже различим стал гребень Мазери, уходящий к Ушбе. Он был похож на спину ящера.
В висках стучала кровь, и каждый удар пульса отзывался острой болью.
В животе противно урчало, и вкус во рту был отвратительный.
Скалолаз остановился у родника. Там в дубовой колоде кипел нарзан. На поверхности кривлялось его отражение. Оно было уродливым. Скалолаз разрушил этот отвратительный образ консервной банкой, служившей кружкой для случайных путников. «Вода нартов» оказалась отличным и своевременным лекарством. Он почувствовал - внутри отпустило. Пропал мерзкий вкус и тошнота. И голова вроде болела не так остро.
Скалолаз с сожалением подумал, что на ногах нет обуви, - на снегу недолго и ноги поморозить, - но возвращаться не хотел. Время потеряно, а сваны уж постараются, сделают всё, от них зависящее, чтобы задержать его.
По небу неслись клочья облаков, арьергард уходящего циклона.
Рядом с дорогой навстречу Скалолазу бежала небольшая горная речка. Её шум довершал картину этого нереального мира.
Ощущение холода прошло, он втянулся в привычный ритм бега.
Он и на восхождениях часто ходил в шортах. А когда в группе были только мужчины, они ради смеха снимали даже трусы. На голове шляпа с цветком рододендрона, на спине рюкзак, на ногах горные ботинки. И всё.
Однажды они бежали так и вдруг на морене встретили девушку. Она собирала цветы и пела. Наверное, она была близорука, потому что щурилась, когда смотрела на них.
А времени, чтобы одеться, не было… Скалолаз пытался вспомнить, кто первый догадался прикрыться шляпой, но его внимание привлекла стая ворон…
Он увидел труп чёрной овцы, а вокруг несколько тощих полудиких свиней. Они отрывали от туши куски мяса и отбегали с добычей в сторону. При этом отвратительно повизгивали. Они не ссорились ни с воронами, которые тоже лакомились падалью, ни меж собой. Дрожали от вожделения…
Скалолаз снова бежал по тропе. Теперь он знал, что нет на земле более отвратительных существ…
Эта картина не сразу погасла в его сознании, она сопровождала его бег ещё некоторое время.
Большинство людей так похожи на сурков, оленей, тигров, шакалов, обезьян… На воробьёв, голубей, соколов… Так мало людей похожи на людей…
Мысль не развивалась, она повторялась механически.
Тупик, - подумал он с тоской. – Нет ничего хуже назойливой пошлой мысли.
Он чувствовал себя несчастным.
Скалолаз остановился.
- Зачем я бегу? – спросил он себя. - Куда я бегу?.. Мир так отвратителен… От него не убежать… И я не менее отвратителен, чем мир, который породил меня… И от себя никуда не убежать… Пожизненное заключение в себе… Побег не реален… Для меня…
Начинались перелески… На лугу рядом с тропой Скалолаз увидел двух пасущихся жеребят. Жеребята играли. Им было весело. Они бегали по траве, то удаляясь, то приближаясь друг к другу, и вдруг, остановились, и буланый жеребёнок положил голову на гриву другого, светло - серого. И замерли… Тёрлись шеями…
Они не обратили на Скалолаза никакого внимания, а он продолжал улыбаться ещё несколько километров, и на время забыл чёрную овцу, ворон и тощих, обросших щетиной свиней.
Нет на свете созданий прекраснее лошадей… - шептал он на бегу. И повторял, и повторял, и повторял эту банальную фразу, и улыбался, и улыбался при этом.
- Нет на свете никого прекраснее лошадей…
Он вспомнил, как плакал от счастья и умиления, когда впервые увидел ахалтекинцев. Их бег по зелёному полю ипподрома. Господь многое простит туркменам за то, что они создали самых совершенных лошадей. Но каракуль не простит!
Скалолаз видел, как там добывают каракуль. Этого Господь не простит…
Они выбирают овцу и вспарывают ей живот. Вынимают ещё не родившегося ягнёнка и сдирают с него шкуру… А потом носят на голове, как знак величия и власти.
Он пробежал мимо коша. Там были знакомые сваны, но они спали, а коровы паслись сами по себе, жевали сочную траву. Они проводили Скалолаза мудрыми, всезнающими глазами — вот бежит человек в трусах, значит так нужно ему…
Уже спускаясь на север, он оглянулся и увидел в своих следах красные кляксы.
Почему князь Нико сказал: «Ты никогда не женишься на ней»?
Почему он снова вспомнил Карс?
…Молодой князь Нико скакал на вороном жеребце по безлюдным холмам, только что отбитым у турок. Вдруг он увидел девушку… Она брела по дороге словно сомнамбула... Она была обнажена, хотя, видимо, не чувствовала холода. Князь отдал ей свою бурку и башлык. Отвёз в Эчмиадзин и передал её какой-то благотворительной организации. Он знал немного по-армянски. Оказалось, что девушка была из селения, сожжённого турками… Всех вырезали, а она спаслась. Одна… Он всё время думал о ней и верил, что встретит её. После окончания войны князь искал её по всему Кавказу, но так и не нашёл. Она являлась ему во сне, и он считал её своей единственной любовью…
…Сынок, мы никогда не женимся на тех, кого любим… А если и женимся, оказывается, это была не любовь… Любовь – это горизонт…
Скалолаз увидел впереди балкарское селение. Он знал, что оно не обитаемо уже несколько лет с тех пор, как жителей выселили в Казахстан. Дома развалились. Дорога заросла борщевиком. От прикосновения этого злобного сорняка ноги Скалолаза покрылись волдырями, и он рад был, когда выбрался на чёрную осыпь. Бежать вниз было легче, хотя солнце припекало сильнее.
…Когда Скалолаз пришёл в лагерь, там только что кончился обед…
На него оглядывались, изумлялись странному виду. В трусах, босиком, обгоревший, с лопухом на голове вместо шляпы.
Он смотрел на Русико. Он растягивал в улыбке потрескавшиеся губы. Капельки крови застывали, темнели, становились капельками смолы. Смола становилась гагатом.
Русико играла в пинг-понг с красивым молодым человеком.
Теперь у неё не было тех рыжих кос, которые так нравились ему прошлой осенью, но короткая стрижка была ей к лицу, подчёркивала правильность средневекового лица. Волосы стали темнее. Она подкрашивает их, догадался Скалолаз. Сквозь загар пробивались веснушки, и ему казалось это необыкновенно красивым.
Она отшвырнула ракетку.
Он поморщился от боли, когда её острые коготочки скользнули по его спине.
- Кто это? – спросил молодой человек с прибалтийским акцентом.
Он был озадачен, и жёлтый гутаперчевый шарик треснул в его пальцах. Он ещё надеялся на продолжение игры, хотя и чувствовал, что этой партии теперь не сужено…
- Познакомьтесь.
- Витольд.
- Скалолаз.
Витольд удивлённо приподнял брови.
- Бедненький мой… Ты пришёл?
- Прибежал.
- Откуда?
Скалолаз махнул рукой в сторону перевала.
— Это мой жених.
Он был экзотичен, и даже эксцентричен, и вызывал любопытство всех, кто проходил мимо.…
Русико казалось, что движение на территории лагеря замерло, что все - все смотрели на них - и вблизи, и поодаль, и совсем издалека, даже из окон инструкторского дома кто - то сверкнул стёклами очков. Наверное, носатый инструктор Клекль из Харькова, который тайком засматривался на неё.
Наверное, так и было.
- Пойдём, пойдём, - Русико взяла его за руку и, втолкнув в палатку, застегнула брезентовый вход, защищая его от удивлённых и бесцеремонных взглядов.
Её кровать напоминала гамак. Когда они сели, сетка провалились до пола.
…В далёком детстве… на даче… Пели соловьи. Он лежал в гамаке и смотрел в небо. Комар зудел над его лбом, но он не мог отогнать его, потому что был туго спеленат. Его молодая мать ходила между цветущих яблонь. Белая футболка плотно облегала её грудь. Под мышками темнело… А он мечтал, когда-нибудь обрести свободу рук…
- Что с тобой? Откуда ты взялся?
- Вчера… Я получил твоё письмо...
Ты ведь сказала, что ждёшь, - подумал он, но не сказал. Он искал глазами красный репшнур, подаренный ей. Репшнура не было. Он вспыхнул от мысли, что она могла подарить его кому-нибудь, ну хотя бы тому лощёному прибалту...
- Тебя ограбили сваны?
- Нет! Князь Нико дал мне машину, и к вечеру я уже был в Мазери.
И, наконец, Скалолаз увидел эту красную нейлоновую веревочку у неё на шее, и сразу отлегло от сердца.
- Вчера туристов раздели на перевале…
- Я не мог найти своей одежды, а будить хозяев не хотел.
- Так что же с тобой случилось? – повторила она свой вопрос и сняла с его головы увядший лист лопуха.
- Любовь…
Он улыбался обожжёнными губами. Не мог насмотреться.
Русико как-то неуловимо переменилась. Перламутровая парижская помада подчёркивала красоту её удивлённого детского рта. Вишнёвая шёлковая лента прикрывала лоб. Скалолаз сдёрнул ленту и примерил, как галстук, на её шее.
- Что ты делаешь?
- Так римляне проверяли дочерей… Прости, я шучу.
- Но ты ведь не отец мне.
- Ты сказала - жених… А это ещё круче.
Она подалась вперёд, чтобы обнять его, но Скалолаз перехватил на лету её руку и поцеловал.
— Вот… я и пришёл… Вчера получил письмо…
- Ты это уже говорил…
- А сегодня здесь…
- Безумный!
- Князь Нико дал мне свою машину на три дня…
- Ты это тоже говорил…
- Представляешь, шофера зовут Аполлон… Он мой ровесник, но у него вот такой большой живот… А позавчера на нас напали бандиты, но князь Нико столкнул их в обрыв…
- Ты всё сочиняешь…
- Клянусь.
Теперь он осмотрел палатку. Четыре кровати. Четыре тумбочки. Зеркало. Верёвки. Каски. Ботинки, подкованные триконями… Цветы в трёхлитровой банке…
- Я подумал, что ехать на поезде через Сухуми слишком долго…
- Почему ты такой смешной?..
- Я не взял с собой Аполлона, у него слишком большой живот…
- Живот?
- Да, он лучший тамада в районе…
- Почему ты такой смешной?
- Он будет тамадой на нашей свадьбе…
- Ну почему ты у меня такой смешной?
- Он может выпить за вечер пять литров вина… А я только литр… Но сейчас я хочу воды.
- Пей. Но скажи, почему ты такой смешной?
- Что это?
- Нарзан.
- Сваны не хотели отпускать меня одного… Но ты ведь знаешь - я люблю ходить один… Вот, пришлось в таком виде… Тебе, правда, не стыдно за меня?
Полость одного из спальных мешков откинулась, и Скалолаз увидел девушку, краснолицую от каждодневного хождения по ледникам. Её выгоревшие косички были перевязаны обрывками синего репшнура.
- Он, наверное, голодный!
— Это Наташа, - сказала Русико.
Скалолаз встал и поклонился.
Разумеется, девушки не спали, а только притворялись спящими, чтобы не нарушать такого интересного разговора.
- Я схожу на кухню… Принесу что-нибудь…
Наташа выскочила из палатки.
Скалолаз отметил про себя, какие у неё прямые и сильные ноги.
- А я потрясу нашего старосту, у него остались продукты от последнего восхождения, - сказала вторая девушка.
Скалолаз встал и поклонился.
- Её зовут Ия.
- Фиалка?
Ия недоуменно пожала плечами. Она была темноволоса и смугла.
- Так в Грузии называют фиалку, - пояснила Русико.
Ия тряхнула чёлкой и благодарно улыбнулась.
- А я схожу за примусом… - сказала третья, остроносенькая и миниатюрная.
Скалолаз встал и поклонился.
- А её зовут Ксюша…
- Скалолаз…
Он едва успел представиться, Ксюша выскользнула из палатки.
…Они остались вдвоём и не знали, о чём говорить дальше. Им хотелось целоваться, а не говорить, обниматься, а не сидеть чинно… Но в палатку могли в любую минуту войти, а по тем временам, поцелуй был тайной, в которую могли быть посвящены лишь двое.
…Ой, у тебя ноги в крови!.. Пустяки… Дай-ка, смажу йодом… Нет, сначала вымою. ( Он позволил ей сделать это, хотя было стыдно и больно, и сладко). Ой!.. А теперь пластырем заклею… Какой смешной пластырь, с дырочками… Это, чтобы воздух проходил. Да, гол, как сокол… Но ведь, как сокол, не какая там домашняя птица! Не петух, не павлин… Да, уж… Ты вроде не рада, что я пришёл… Я не ожидала… А зачем позвала?.. Хотела видеть тебя. Ты не обращай внимания. Я не привыкла ещё, что опять всё сбывается. Хотя ты - другой, и я - другая... Тебе интересно со мной? Ну, чего молчишь?.. Ты ведь умный человек, а задаёшь глупые вопросы… Да?.. Да… Да!.. Значит, можно начинать по-новому? Ты другая. Я другой… Ты ведь ещё не знаешь… Что?.. Я тоже изменила тебе… И кто же он?.. Борис… Борис? Это пошло… Почему?.. Не знаю, почему, но пошло… Я думал, с тем эстонцем… Он не эстонец, он литовец... В данном случае это всё равно… Ну, вот, мы, кажется, начинаем ссориться... Не пойти ли нам на скалы? Мы с тобой, вроде, на скалах никогда не ссорились… Ты по-прежнему открываешь пиво зубами? Пошли?.. Пошли… Верёвку взять?.. Нам не нужна верёвка. Свободное лазанье… Здесь такие скалы! Пойдём… Пошли…
- Куда же вы? - сказала девушка Наташа. Она принесла полную тарелку костей. На них ещё были следы мяса. – Куда же вы?
- На скалы. Немного поразмяться.
- Он же сорок километров отмотал…
- Ничего, на скалах отдохнёт.
- Ты, правда, тот самый Скалолаз?
- Да. А что, не похож?
- Можно я пойду с вами? Посмотрю, как ты лазаешь.
- Я не могу вам отказать, Наташа, - сказал Скалолаз, а сам подумал, лучше бы ей пойти со своим парнем в Долину нарзанов.
- Вчера у нас были соревнования. Русико не рассказывала?
- Ещё нет.
- Она взяла первое место.
…Литовец Витольд молча шёл за ними. В его лице читалось плохо скрываемое презрение и досада.
- Куда мы идём? – спросил Скалолаз.
- Сейчас увидишь… Это покруче, чем у нас на Дабаханке…
- Всё же, может быть, возьмём верёвку? – робко спросил Скалолаз.
Он боялся, что опять придёт страх высоты, и он не сможет справиться с ним и опозорится.
- Ненавижу верёвку, - сказала Русико.
- Я тоже, - солгал он.
Русико прямо с тропы, не остановившись, не оглянувшись на него, легко и быстро пошла по скалам. Ему опять показалось, что её движения похожи на полёт бабочки.
Он боялся за неё, но поздно было останавливать, и опасно.
Скалолаз вытянул немного резинку трусов, завязал потуже узел, чтобы не спадали на маршруте. Он выбрал путь метрах в четырёх правее. Зацепки были отполированы тысячами рук и ног. Конечно, это были учебные скалы, но незнакомые, чужие. И снова пришло отвращение к этим вертикальным, жёстким поверхностям. И снова - страх высоты. Захотелось просто лечь на подстилку из сосновых иголок, лежать и смотреть в небо. Ему казался теперь безумством и весь путь, проделанный им сюда от берега Чёрного моря. Ему стыдно стало и неловко, что он в одних трусах, босиком стоит среди красивых, хорошо одетых людей. Как призрак. Как пришелец из другого времени. Но он видел, как легко уходит от него Русико. И лёгкость её движений соединяла его с тем временем, когда он сам ходил так же легко и красиво. Не зная страха. Только холодок в солнечном сплетении. Она уходила от него, и ему немыслимо было оставаться здесь, внизу, у подножья скалы. Что это было? Что заставило его сделать первые шаги по скалам? Любовь? Соперничество? Азарт?
Когда тебе двадцать, рисковать всегда упоительно, а рядом с любимой девушкой тем более. Забываешь о страхе.
Витольд выбрал маршрут левее Русико. Он поднялся метра на три довольно быстро, но благоразумно отказался идти дальше без страховки и спрыгнул.
Наблюдал за ними снизу, пока совсем не стемнело.
…Скалолаз и Русико уже не видели ни друг друга, ни скальной трассы.
Они шли с упорством насекомых.
Наверху, где были вбиты страховочные крючья, откуда обычно закладывали сорокаметровый дюльфер, они встретились. Сели рядом. Обнялись. Смотрели вниз.
Там тускло горел фонарь, освещавший дорогу в лагерь, и удалялась смутная фигура прибалта.
– Тебе было страшно?
- Да, - признался он, - в двух местах…
Она рассмеялась.
- Я знаю. Там слева - тайная зацепка… И другое место тоже знаю… Там нужно просунуть ладонь в щель и в самом - самом конце указательный палец воткнётся… Да?.. Да… Как хорошо, что ты ничего не боишься. Может быть, за это я тебя люблю…
Она тихонько засмеялась.
- Ты чего?..
- Вспомнила, как ты притворился слепым.
- Эй, Русико, где вы? – раздался снизу голос Наташи.
- Мы на верхней площадке… Всё в порядке… Не беспокойся. Мы здесь побудем немного…
- А где спуск? – спросил он, осознав вдруг, какому риску подвергал её и себя.
- Нормальный спуск… - сказала Русико, - по полочкам… Дорога… Посидим немного… Я люблю это место ночью… Посмотри, какие звёзды. Как хорошо, что ты не трус…
Скалолаз похолодел, подозревая, что она любила сидеть здесь не одна, но спросить, с кем ещё она приходила сюда, не осмелился…
- Да не ревнуй ты… - Русико обняла его за шею. - Кто бы, кроме тебя, осмелился ночью?!.. Сюда… Со мной…
Она отстранила его руку.
… Скалолаз, не оставляй меня здесь одну. Останься. Вместе будем ходить… Ну, останься… Как?! Я не могу. Я обещал. Там за перевалом машина… Аполлон… Князь Нико ждёт... Машину сваны угонят, разобьют или разберут на запчасти… Нет, невозможно. Я ведь обещал. К тому же у меня здесь ни документов, ни одежды… Одежду достанем… Документы… Неужели в ущелье никого нет, кто поручился бы за тебя? Тебя ведь знают… А потом пришлют документы… Здесь много сванов работает инструкторами… Нет, невозможно… Ты вроде другой… И ты другая. Нужно привыкать заново… Привыкнем… Привыкаем… Нужно научиться беречь... Будем беречь… Да. Да. Да!.. Нам надо обвенчаться… Но мы ведь обвенчаны. Ты забыл?.. Когда?.. Тогда… Когда?.. Когда не пришла эта твоя Эльза… Какая Эльза?! …Забыл?.. Забыл... Ну, вспомни… Помнишь?.. Когда ты привела меня слепого в Сиони, и я прозрел?.. А я все письма сожгла. Каждый вечер сжигала… А я всё время ходил и говорил с тобой... Вместо того, чтобы молиться или петь мантры… Или Интернационал, - засмеялась она. …Почему Интернационал? Вставай, проклятьем заклеймённый?.. Видно, правы те, кто говорит, что в одну реку нельзя войти дважды… Но я не река, я - женщина… Нет, ты река… И это правда…Но я изменила тебе… Ты?! Изменила русло?.. Нет, тебе… Я говорила уже… С Борисом?.. … С Борисом… Это пошло... Почему же это пошло? … Пошло. Пошло. Тем более, неправда… А почему пошло?.. Не знаю, почему, но знаю, что пошло и неправда. И больше никогда не говори мне об этом. Убью!.. Но я давно хотела… Чего ты хотела? Чего ты?.. Хотела освободиться. Как хорошо, что ты не трус! Как хорошо, что ты ничего не боишься! А я умираю от страха. Мне кажется, мы теряем… Да что ты!.. Нет, мы теряем. А что ты дрожишь?.. Я не дрожу… А зубы стучат… Да холодно же… А мне думаешь тепло?..
- У меня человек погиб в Цее… Такой же молодой, как я… – хотел сказать Скалолаз, но не сказал, потому что боялся, что она пожалеет его, а он не хотел, чтобы его жалели. Он только вздохнул тяжело.
- У меня человек погиб…
Она погладила его по голове.
Действительно быстро холодало. Так всегда в горах. Только что был жаркий день, и вдруг - мрак, и холод, и иней на скалах…
…Девушки раздобыли бутылку портвейна.
На кровати лежал ворох шмоток, которые им удалось собрать.
Наташа напялила на Скалолаза свою ковбойку. Она не сходилась у него на груди и всё время расстёгивалась. Ия повязала ему на шею цветной платок. А Ксюша украсила его русый ёжик своей ядовито зелёной панамкой. Только обуви не могли достать по размеру. Всё же сорок четвёртый не у каждого, а у девушек и вовсе не бывает.
Они намазали ему губы бесцветной помадой. Щёки ланолиновым кремом… Они веселились, а он лениво отвечал на шутки. Он засыпал время от времени с блаженной улыбкой на устах. Наташка раздобыла ещё одну бутылку портвейна. Девушки стали совсем весёлыми и озорными. Они покрасили Скалолазу нос красной помадой. И смеялись, смеялись.
Рында возвестила отбой. Слышно было, как дежурный обходит палатки, призывая альпинистов ко сну.
Ия предложила Скалолазу спрятаться под её кроватью, но Скалолаз только грустно покачал головой.
Ксюша сказала :
- Я маленькая, ложись рядом, никто не заметит…
- Но я - то большой, - грустно сказал Скалолаз.
Вошёл дежурный с красной повязкой на правой руке.
— Это мой брат, - сказала Наташа. – Он пришёл из Адыр-су на один вечер. Пусть он поспит у нас до утра...
- Не полагается, - сказал дежурный, с сомнением глядя на Скалолаза. – Если уж негде, пусть спит, за столовой. Там три старые палатки… Там никто не живёт… Только не говорите, что это я…
- Но там даже матрацев нет!
- А здесь нельзя… Здесь только женщинам можно после отбоя… Ты уж извини, тебе нельзя, ты ведь не женщина…
- Да, я не женщина, - согласился Скалолаз.
— Это видно…
- Ты прав.
Они вышли из палатки вдвоём.
- Не обижайся.
- Чего там, я сам инструктор.
- А документы есть?
- Я же говорю, нет документов. В Сванетии остались.
- Я по выговору догадался. Откуда ты? Из какого ущелья? Из Накры?
- Нет, из Цея.
- Ну, это не Сванетия, это уже Осетия.
- Да, конечно, Цей в Осетии, а документы в Сванетии.
- Фантастика! А как тебя зовут?
- Скалолаз.
- Нет такого имени.
- Может, и нет, но так меня зовут все.
- Я знал, правда, одного свана. Его Трактором звали.
- А у меня был друг армянин, так его звали Джунгли. А тебя как зовут?
- Иван.
- Редкое имя.
- Что-то ты меня совсем запутал… Иди спать, не торчи здесь. Замполит бегает по лагерю, ищет керосинщиков… Не полагается на территории лагеря посторонним…
Скалолаз нашёл палатку и даже матрац, правда, настолько ободранный и вонючий, что его чуть не вытошнило. Свалился и заснул. Сквозь сон чувствовал, как раздевает его многорукий Шива с четырьмя девичьими головами. И все были прекрасны. Русико. Наташа. Ия. Ксюша. Они мазали его обгоревшие плечи айраном и тихо пели. Мазали и смеялись. Он, конечно, мог бы каждую. Все женщины красивы. Все женщины желанны. Но было так хорошо, так мирно, что он уснул… Правда, засыпая, не очень контролировал движения своих рук… Девушки отбивались, смеясь.
Сон был элементарный, он состоял из несколько искажённых дневных впечатлений… Бесконечная тропа в снегу… Скалы в темноте. Зацепки на ощупь. Радость от тепла Русико… Сначала было страшно… Потом легко. И никаких проблем… Никаких ссор, полное согласие во всем. И главное – никакого страха. Он понимал, что так может быть только во сне, и то, если сон не очень длинный… Литовец сначала смотрел на них снизу, потом обиделся и ушёл. Видимо, не перенёс вида яиц соперника. Как-никак самцы оба.
Тусклый фонарь болтался на проволоке…
… Он проснулся в пуховом спальном мешке. Без трусов.
- Было или не было? Было или не было? Страх беспамятства овладел им.
- Пьяница! Если я забываю такое, значит, я и вправду безумен.
Он чувствовал, этот отвратительный сладковатый запах. Как будто несколько пар совокуплялись в его спальном мешке этой ночью. Он выскочил из палатки и тайком пробрался к реке. Река ревела. Тащила громадные камни по дну.
Скалолаз нашёл затишек и, окунувшись, стал быстро смывать с себя ночные запахи.
Было раннее утро. Лагерь ещё спал. Только у столов для малого тенниса стучали ракетки.
Он узнал Русико и Витольда.
С отвращением напяливал на себя все эти чужие, чуждые вещи, которые превращали его в пугало, в клоуна, в немужчину. Он надеялся развеселить Русико, или хотя бы рассердить…
Он рассматривал своё лицо в осколке зеркала, закреплённого гвоздиками у окна брезентовой палатки.
Лицо было чужое, страдающее и покорное. Оно не отражало его теперешнего состояния, оно предсказывало и предупреждало. Такое лицо он видел в зеркале за день до того, как его избили на проспекте Руставели. И перед тем, как погиб Филипп Хуан. И всегда, предваряя несчастье, на него смотрел с той стороны амальгамы человек с его лицом, может быть, он сам, но не сегодняшний, а завтрашний, желавший предупредить его…
Он подошел к играющим. У Русико были злющие глаза.
- Плакала, - подумал он.
Лиловая парижская рубаха выгорела, но всё ещё была эффектна, шла к её лицу и темно-рыжим волосам. Её джинсы –зависть подруг - были в самом прекрасном, потертом, состоянии. Сбоку болтался сложенный по-французски красный нейлоновый репшнур.
А Витольд был вообще безупречен.
Поразительно, подумал Скалолаз, он более европеец, чем настоящие европейцы. Уж так хочется ему казаться европейцем среди азиатов!
Русико даже не обернулась, не взглянула на Скалолаза. Она хорошо видела его боковым зрением.
Раздражение вскипала в ней. Ещё бы! Всё в жизни исполнялось, но не так, как ей хотелось. Всё-всё было не таким… не таким красивым и продолжалось не так. Угораздило же её влюбиться в этого нелепого человека! Слепец! Скалолаз! Он всё делал не так, как нужно. Всё извращал. Всё в его присутствии превращалось в карикатуру, в китч, в непристойность или занудство. Как будто он ненавидел красоту.
Вот и теперь стоит, как чучело. Ведь наверняка же мог найти в ущелье сванов, которые дали бы ему нормальную одежду и поручились бы за него, пока не придут документы… И этого Аполлона можно было бы предупредить по рации спасательной службы, чтобы не ждал, чтобы уехал в Колхиду… к своему князю… Дурацкая страна! Ведь предупреждали их мудрые люди в Париже, что не нужно им переезжать насовсем в Россию, что там феодальный социализм, а вовсе не середина двадцатого века… Средние века…
Краем глаза она видела, как растерянно стоит он в трёх метрах от неё и ждёт, когда она прекратит игру.
Она понимала, что теряет его, теперь уж навсегда, потому что такое отношение к любимому человеку не прощается судьбой… Но она не могла остановиться, не могла бросить ракетку и только яростно отбивала удары Витольда.
Но на периферии зрения стоял он. Любимый Слепец. Суженый. Скалолаз. Краем глаза она видела его. Ощущала каждой клеточкой тела. Душой ощущала его.
Вот к нему подходит Ия, протягивает абрикос.
Наверное, думает или даже говорит: «Русико не права, она недостойна тебя. Она сама не знает, чего хочет…»
А он, наверное, в ответ: «Девочка, что ты понимаешь в наших жестоких играх?! Это испытание. В наших отношениях - всё настоящее, даже смерть».
«Ты бежал босиком по снегу. И ничего не получил в награду».
«Мне не нужно награды… Я пробегу ещё тысячу километров, если она позовёт…»
Вот он поворачивается и медленно уходит к воротам. Не оглядывается. Навсегда…
Ну и пусть!
…Моя, лебёдушка, царица, краля, зараза, ведьма, зазноба, солнышко, луна, рыбонька, птушечка. кисонька, желанная, кочерга, звёздочка, залёточка, куропаточка… корова, тёлка, свет души моей… Зараза моя! - бормотал он.
А рядом, заглушая бормотание, разумно и спокойно: - …Я страдаю, значит, люблю. Я люблю, значит, живу. Я живу, и не могу не любить…
…Любовь всегда кажется безответной, потому что все люди любят по-разному, - думал он, шагая по шоссе, - и помнят только детское лицо своей любви. Нафантазировали себе на горшке и страдают, что жизнь не такова… Помнят детскую любовь, а настоящую не видят…
…Я страдаю. Мне кажется, что моя любовь безответна. Я страдаю, потому что не чувствую равной силы в её любви… Но я не меньше буду страдать, если почувствую, что она любит меня сильнее, чем я. И все вокруг любят по-своему, непохоже…
Тираны любят рабов и рабынь. Мой зайчик! Моя киска! Тираны любят подчинять, приобщать. Съедать предмет своей любви, как любимое блюдо. Я не могу так… Подкаблучники стремятся стать рабами. Моя царица! Моя богиня! Я не могу так! Гладиаторы сражаются, пока не погибнут сами или не похоронят любовь. Моя зараза! Моя богиня! Моя львица! Фантазёры влюбляются не в человека, а в его отражение. Девушка моей мечты! Дама моего сердца! И у всех - жар, болезнь, лихорадка, колотьё. Зазноба моя! Дроля! И везде – неразделённая любовь, приносящая страдание и свет.
…Господь любил свой народ. Но после Вербного воскресения - краткого мига любви - была Голгофа. Он простил людей и на этот раз. Благой не мог сменить любовь на ненависть и месть. Его кара - вразумление. Он принёс себя в жертву, чтобы люди, наконец, догадались, что любовь — это, прежде всего, жертва, а не присвоение прав…
Дальше мысли путались.
Скалолаз взглянул на горы, отделявшие Россию от Грузии.
Любовь России к Грузии тоже всегда была неразделённой любовью.
А любовь Грузии к Европе? Сколько раз европейцы брезгливо отвергали грузинские лобызания!
Преодолеть любовь любовью. Преодолеть нелюбовь любовью. Но, увы, не может быть разделённой любви!
До встречи с ней его жизнь неслась радостным галопом. Ощущение бессмертия и бесконечности было настолько естественным, что уход из каждодневного бытия сверстников, попутчиков и друзей казался их временным отъездом в другой город. И женщина была одна, но каждый раз она принимала другой облик. И было весело находить одну и ту же в разных воплощениях. И до конца его собственной жизни было так же далеко, как теперь, казалось ему, было далеко до дня его появления на свет. Он был счастлив, он верил, что его любили, и он любил всех. Он радостно бегал по вершинам. Его встречали цветами и шампанским.
Но его уже начинало поташнивать от этих цветов, от этого шампанского, от этой всеобщей любви… Дальше было некуда, только Гималаи маячили вдали, но туда не дерзал. Там был другой мир.
К тому же в его душе родилось подозрение, что горы - это ловушка, сон, красивое безумие, что горы отвлекали его от каких-то значительных жизненных решений и поступков.
…От этих размышлений Скалолаз почувствовал облечение, как смертельно больной чувствует облегчение от наркотика. Он подозревал, что и эта его любовь – болезнь, морок. Он знал, что она не отпустит его никогда, до самой смерти. И только привычка размышлять будет выручать его, и ослабление сердечной боли за счёт размышлений будет казаться ему почти здоровьем, почти счастьем…
Он почувствовал отвращение от прикосновения нечистой чужой одежды...
Он снял красный свитер и бросил его на куст можжевельника.
Содрал с обгоревших плеч выгоревшую ковбойку и бросил её в траву у дороги. Там уже валялся чей-то рваный башмак.
Он повесил на ветку вязаную шапочку Ксюши.
Сорвал лист лопуха и соорудил себе из него шлем.
Пришла очередь тренировочных штанов. Они остались висеть на дорожном указателе. Чьи они? Наверное, Наташины, она самая крупная из этой палатки.
Он снова был свободным. От вещей. От любви. От долга и долгов…
Дорога сначала шла прямо. Метров восемьсот Скалолаза ещё можно было видеть от ворот альплагеря. Это был последний простреливаемый участок, прежде чем он свернёт на тропу, ведущую к перевалу.
Всё! Всё!
И вдруг его осенило - его теперешняя свобода и даже некое подобие радости как-то связаны были с вечерним лазаньем по скалам, с чувством сухости во рту, с неловкими движениями… с первыми шагами наперекор страху…
Скалолаз засмеялся. Страх не страшен, его можно победить, и это очень приятно. Но он подозревал, что эта победа каким-то таинственным образом освобождала его и от любви…
Жизнь без страха, - продолжал он свои размышления, - была, как стихи без рифм – свободна, но бесцельна и неорганизована… Бесстрашие – это степь, продуваемая ветром. Страх рождает архитектуру... Архитектура – это застывший страх. Страх перед хаосом жизни. Без страха не было бы порядка. Не было бы ни одной религии. Но без преодоления страха – нет истинной свободы, только бессмысленная вольница…
Он шёл к перевалу. Бормотал эту чушь. Смеялся и утирал слёзы…
Русико всё это видела внутренним зрением, хотя игра была яростная. Гуттаперчевый жёлтый шарик стучал, как сердце старика, бегущего за трамваем, увозящим его последнюю любовь…
Вокруг стола столпились любопытные, с полотенцами на плечах. Они шли умываться, но не могли оторвать глаз от этого поединка.
Она отшвырнула ракетку…
Ещё не слыша, её крика, Скалолаз обернулся и увидел голубое пятнышко, голубую бабочку, трепетавшую в зелени леса на дороге, которую он уже прошел. И в ту же минуту его ушей достиг приглушенный расстоянием отчаянный крик.
-Скалолаз! Скалолаз!
Голубая бабочка билась в зеленом. Она не приближалась к нему, но медленно росла.
Ему стало не по себе. Он не знал, что это с ним. Что? Стыдно, что она бежит к нему, а не он к ней? Страшно, что девушка бежит к нему? Он не мог понять её поступков вчера и сегодня утром. Почему всё не как надо? Почему не смотрела на него? Унизила. Выказала своё презрение. А теперь бежит. Девушка не должна бежать за мужчиной. Это он должен бежать к ней.
Эти рассудочные мысли улетучились, пропали бесследно, потому что у него перехватило дыхание, и слёзы брызнули из глаз.
Почему бежит? – порывался ещё кто-то внутри… - Почему теперь бежит, а тогда даже не взглянула?
Но ему не хотелось теперь рассуждать, исследовать причины и следствия. Он чувствовал свою вину, причину всех бед. Знал, но не мог из тупого мужского упрямства отказаться от традиционного – мужчине всё позволено!
-Эй, остановись! Не беги! – закричал Скалолаз. — Это я должен! Это я должен бежать к тебе! – бормотал он уже на бегу. — Это моё мужское право – бежать к тебе! Да остановись ты, дурища моя!
Он бежал, не чувствуя боли в разбитых ступнях.
Они обнялись и не могли разомкнуть объятий.
Он отстранился вовремя.
- Прости меня! Простишь?.. И ты прости меня!.. Да что ты! Давай больше не расставаться. Сколько времени мы потеряли! Давай не обижаться друг на друга. Да у нас впереди ещё целая жизнь!.. Это только кажется, что много. На самом деле это так мало… Ладно. Я поеду к князю Нико. Возьму документы и приеду… Не оставляй меня одну… И тебе тоже не к чему долго оставаться без меня. Наделаешь глупостей… Давай со мной через перевал! Князь Нико готовит нам пояса новобрачных… Какие пояса?. Там так принято у них – для новобрачных пояса из сулгуни… Фу, гадость какая!.. Ну, ладно, не будет поясов… Иди за мной. Здесь поляна… я знаю…
Опять всё складывалась желаемо, но не так, как мечталось. Не на поляне ведь, как собаки! Венчанье… Узкий круг друзей. Тихое застолье. А потом полупустая гостиница. И окно с видом на горы. Или море… Мне нельзя сегодня…Давай встретимся в Сухуми… Да?… Да… На почтамте... Десятого или двенадцатого… Наши идут через перевалы к морю… Я буду с ними… Жди… Но ты подумай хорошо, серьёзно… О чём? …Может быть, ты ошибся во мне? Это очень важно… Что?.. Чтобы ты не ошибся… Я не ошибся!
Ему бы бросить её в траву. Тут же. Ну, может быть, немного подальше от дороги, подальше от чужих глаз...
- Вот, возьми... Что это?.. Кеды. Как же ты по снегу босиком?.. Этого литовца?.. Да.
Кеды были совсем новые, китайские...
Скалолаз размахнулся и бросил их в реку…
Она истерически смеялась.
А он всё уходил и оглядывался. Уходил и оглядывался.
И видел поляну.
Цветы там такие же, как в средней полосе России, только неправдоподобно большие и яркие. И трава повыше. Ромашки с лиловыми лепестками. Фиалки и незабудки. И крокусы. Берёзы невысокие и корявые, но такие же белоствольные, как под Москвой. Пчёлы летают вокруг цветов. Муравьи снуют по стеблям. Стрекоза висит над кустиком медуницы. Жуки могильщики с чёрными пятнышками на красных камзолах бегают по земле. Божья коровка поднимает и опускает надкрылья и всё не может улететь. Мухи норовят погреться на человеческой коже. Всё насыщено жизнью, всё ярко. Если тень, то осколок ночи, если солнце, то белое, термитное. На солнце жарко, в тени холодно. А смерть? Она тоже здесь, но не заметна - просто скромный уборщик отбросов. Порывы ветра приносят с ледников резкую прохладу. Русико лежит, подложив согнутую руку под щёку. У самых глаз её ворочается муравей на травинке – осматривает окрестности. Русико лежит усталая, счастливая, но, как всегда, вся в себе и постепенно становится серьёзной и задумчивой. А в ушах звучит марш Семёновского Гвардейского полка. Этим маршем в его лагере провожали на восхождения…
Нужно было уволочь её сразу в кусты и трахнуть, наконец, - думал он и не стыдился своих мыслей. - А то оставляю, вот так – готовую, и кто-нибудь…
Он снова был свободен. Гол, как сокол… На голове – лист лопуха...
Он сделал небольшое усилие и отделился от себя, и увидел себя со стороны, и рассмеялся. Он, конечно, понимал, что человечество в пяти минутах от атомной войны и уничтожения, что в стране миллионы заключённых, но продолжал танец мужчин своего рода вокруг женщины, которая продолжит его род, даже если… Если жизнь на земле прекратится в ближайшем будущем.
Скалолаз вспомнил, как соседка по дому, боясь немецких бомбардировок, не выпускала своего сына из подвала, в котором они жили, а когда кончилась война, и он вышел на белый свет, его нервная система не выдержала, и он навеки остался идиотом. Скалолаз знал – всегда, каждый момент, пока жив, надо жить так, как будто ты бессмертен и в то же время знать, что можешь умереть каждое мгновение…
За перевалом он снова увидел играющих жеребят.
Был август. В голове крутились испанские стихи.
Персик зарёй подсвечен,
И сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер,
словно косточка в абрикос.
Крепкозубый налит початок
Смехом жёлтым, как летний зной.
Снова август…
…Его нашли сваны недалеко от селения. У него был жар, лихорадка. Они хотели оставить его у себя, чтобы в случае смерти похоронить, как подобает, на своём родовом кладбище. Кто знает, где его родина, где похоронены его предки? Скалолаз - брат, и здесь теперь его Родина. Но Аполлон не уступил. Знал, что князь Нико не простит. Скалолаз должен лежать не в горах Сванетии, а на земле Колхиды, в усыпальнице предков князя Нико, рядом с его сыном…
Скалолаз очнулся доме председателя колхоза «Дружба» батоно Нико, товарища Нико, уважаемого Нико, князя…
Из окна сочился густой тёмно-зелёный свет. Здесь всё было темно-зеленым, а ночью чёрным. И вся эта тёмно зелёная, чёрная и тёмно синяя стихия благоухала нестерпимо и сверкала звёздами.
Первое, что он услыхал, был приглушенный смех и шелест кустов. Скалолаз выглянул в окно.
Смех то приближался, и тогда явственно слышно было дыхание, то, удаляясь, сливался с шелестом веток.
Две тени, два чувственных горячих призрака, возникали и растворялись в зелёном сумраке. Они замолкали на минуту, целуясь. Смеялись. Иногда ей удавалось отскочить, вырваться и спастись от его рук и губ. Но это была игра, и она сама стремилась к нему и снова убегала с призывным смехом, пока оба не затихли. И только дыхание и стоны выдавали их…
Скалолаз улыбнулся. Он не завидовал, он сопереживал.
- Вам хорошо, да? Пусть всегда вам будет хорошо!
Тела и души этих двух существ не враждовали. Они вообще не знали раздвоения и жили одной стихией, как воздух и вода в облаках. В них не было даже намёка на раздвоение. Они не знали угрызений совести, в их языке даже не было этого коварного слова. Может быть, в них даже не было души, но сами тела их были одушевлены и одухотворенны. И тягостные мысли, и раздумья не омрачали их жизнь, потому что мыслей было ровно столько, сколько надо для продолжения жизни, для свободного движения и нехитрой работы, чтобы не повернуть вспять, увидев новый поворот тропы, чтобы обойти змею, или, что важнее всего, отличить хорошего человека от плохого. Они принимали жизнь такой, какая она была на самом деле (что значит это «на самом деле», Скалолаз не знал). Они извлекали радость из каждого мгновения, когда радость была доступна. Они умели пить вино – много вина, но в меру и в радость, даже на поминках… Спаситель дал им сострадание и доброту. Лукавый - немного своего лукавства и коварства, без которого они не надеялись продолжить свой род. А приходила смерть, они умирали… Тихо и без сожаления…
Скалолаз вспомнил, что десятого августа он должен быть в Сухуми на почтамте. Он не знал, какое сегодня число и какой месяц. Календаря нигде не было - ни на стене, ни на столе. У кровати стоял кувшин из обожжённой глины. Увидев его, Скалолаз понял, что давно хочет пить. Он наклонил кувшин. Жидкость глухо забулькала в горлышке, и прозрачный стакан стал чёрным и не прозрачным...
Скалолаз включил свет. В жёлтом конусе настольной лампы жидкость оказалась красной. Это было вино - мягкое, бархатистое, сладкое...
Скалолаз сделал несколько глотков и откусил кусочек яблока.
Держась за деревянные поручни, он спустился со второго этажа. Ноги ещё слабо держали его.
В поисках календаря он очутился на кухне. Она занимала весь первый этаж.
В очаге ещё тлели угли. На стенах висели связки лука. На длинной дубовой столешнице чуть покачивалось желтое пятно – свет лампы под черным абажуром.
Скалолаз увидел кошку. Он хотел погладить её. Но кошка увернулась от его руки, потому что, когда это касалось людей, затруднялась в определении добра от зла. Она, конечно, заранее воспринимала все импульсы, идущие от всех существ, живущих в доме и вокруг него, но люди так переменчивы и непредсказуемы, а их руки способны не только дарить пищу, но причинять боль и лишать жизни. Лучше избежать, уклониться от встречи с рукой человека, так, на всякий случай. Кошек здесь было много, не меньше десятка. И все полудикие. В этих местах люди считают их нечистыми и никогда не дотрагиваются до них рукой. Но терпят их присутствие, потому что кошки защищают дом от крыс и бродячих духов, приносящих болезни.
Скалолаз сел на лавку. Он почувствовал слабость. Чёрные снежинки полетели в глаза, предвещая обморок.
Он жалобно мяукнул. Кошачье племя замерло и неподвижно смотрело на него. Круглые часы, висевшие над связками лука, остановились.
Неподвижное время смотрело на Скалолаза сквозь вертикальные щелки кошачьих зрачков. Всегда – шесть часов.
Эти мистические твари в любое мгновение готовы были разбежаться, но продолжали стоять, ожидая, что он первый нарушит неподвижность и даст им возможность определить его замысел. Они застыли, как маленькие скульптурные шедевры и будут стоять так, пока он не совершит опасного движения, пока не определится – живой он или неодушевлённый, опасный – неопасный.
Он опустил расслабленную руку и снова жалобно мяукнул.
Старая тигровой раскраски кошка медленно приближалась к нему. Она шла, будто исполняла танец в авангардистском балете. Не по прямой, а замысловатыми галсами, меняя направление, оставляя в воздухе после себя тёмную змейку. Она для обмана даже остановилась вдруг, чтобы почесать себе лопатку. Или и вправду виной были блохи? Она перевернулась через голову и снова замерла… И всё же она приближалась… Чтобы обнюхать его руку... Чтобы узнать его жизнь по руке...
- Погадать тебе?
- Погадай…
Она взглянула ему в глаза, и он прочёл приговор, который ещё не был обличён в слова, но просьба о помиловании могла не дойти вовремя.
Скалолаз вековым своим опытом, инстинктом, знал, он был уверен, что судьбу можно изменить. Что можно вымолить прощение. Что помилование возможно. Но хлопоты по пересмотру его персонального дела наверху казались ему сложным, морочным, и недостойным мужчины занятием. Он был всё ещё слишком молодым и земным, бесшабашным, равнодушным к своему будущему, чтобы распознавать все мистические петли, все хитросплетения лабиринта, уводящего его от амнистии. Это дело казалось ему безнадежным.
- Всё напрасно. Мы все умрём.
- Так что, мне не ехать?..
- Иди и помни, - услышал он голос, - в этом мире высшая доблесть - знать, что всё напрасно, но желать и исполнять желания…
Кошка застыла рядом с его ладонью.
Он ожидал её прикосновения. Он хотел, чтобы она потёрлась мордочкой о его ладонь. Это было бы для него знаком примирения с миром, в который он не вписывался и от которого не готов был отказаться.
- Люди и звери, рыбы и птицы, я люблю вас!
- Вы интересны мне!
Но кошка потеряла к нему интерес. Он был не настоящий, он только притворялся котом, хотя и мог говорить по-кошачьи…
В дверях появилась молодая женщина. Она улыбалась улыбкой, не предназначенной Скалолазу. Она не была красива - слишком большой нос, слишком большие глаза, бледные губы, слишком сильные, почти мужские руки. Это была Маро, глухонемая кухарка князя, по странной прихоти судьбы, снова родившаяся через десять лет после мнимой смерти своего господина. Теперь она любила его, как отца, и за глаза называла дедушкой.
Она смотрела на Скалолаза и поправляла волосы. Одежда её была в беспорядке. Она была растерзана. Но она производила впечатление счастливой, красивой и привлекательной женщины. Казалось, её некрасивость полностью растворилась в мимолётном счастье, но по мере угасания этого счастья, возвращалась к ней, в свои природные пределы. И только глаза ещё сияли.
- Какое сегодня число?
- Восьмое.
- А месяц?
- Август…
…Не ошибся если ошибся слава Богу разберемся Сухуми целую скалолаз…
Через полчаса Маро крутила педали велосипеда на ночной дороге. Она торопилась в районный центр, где круглосуточно работал телеграф.
Фонарик, прикреплённый к рулю, подметал асфальтовое полотно шоссе.
Она передала сонному телеграфисту записку Скалолаза, завёрнутую в купюру с изображением В.И.Ленина.
И записка, и ассигнация источали аромат молодой женской плоти. Записка упадёт в корзину для бумаг, а купюра отправится в долгое и непредсказуемое путешествие, и ещё долго будет необъяснимо волновать мужчин, пока не оденется в другие запахи.
Телеграфист всё ещё улыбался блудливо, хотя Маро уже спешила домой, в заросли цитрусов, где пахло цветущей магнолией, где всё ещё ждал её тот, имя которого было известно только ей.
Имя было простое, как мычание.
Телеграфист отхлебнул из бутылки. Чача была, как слеза ребёнка.
Полетели через горы точки и тире. Претворялись в буквы и слова.
…ошибся ошибся ошибся и слава богу калолаз…
…Вечером он впервые вышел на люди. Был приём в честь цейлонской делегации.
Миниатюрные, удивительно грациозные цейлонцы, в белых покрывалах сидели за громадным столом, уставленным яствами и кувшинами с вином. Их черные лица были неожиданно красивы классической европейской красотой. Они светились радостью общения. Они не ждали такого торжественного приёма.
Хор колхозников пел мравалжамиер – грузинскую застольную, гимн дружбе. Гостям подливали сладкое вино, и они быстро захмелели. Молодой цейлонец, сидевший рядом со Скалолазом, приложил палец к губам, призывая к вниманию и тишине. Он достал откуда-то из просторов своего сари красную книжечку и повторял: «Коммунист… Коммунист… Коммунист…»
Скалолаз пожал ему руку и тоже сказал «коммунист». Что он мог ещё сказать? Что он мог ещё сделать? Скалолаз не знал, как живут люди на далёком Цейлоне. Почему этот человек стал коммунистом? Может, им действительно нужно было переделать свою жизнь? Или это был один из многих лидеров, решивших воспользоваться нищетой и безграмотностью своего народа, чтобы пробраться наверх и стать одним из властителей, чтобы выбраться из нужды и стать царём. Правда, его лицо говорило Скалолазу, что это был честный, простодушный и мужественный человек. К сожалению, для общения у них было только одно слово «коммунист». Эти международные переговоры были прерваны, когда пьяных гостей стали грузить в автобусы. Их отправили дальше по этапу для ознакомления с тем, как будут они жить после победы коммунизма.
Их складывали, как будто это были не люди, а куклы, кого на кресла, кого прямо на заблёванный пол автобуса, не различая коммунистов и либералов, начальников и подчинённых.
Доедать шашлыки, поросят, варёную осетрину, гоми и фрукты пришли родственники тех, кто ублажал гостей музыкой и танцами, да и сами они не прочь были расслабиться. Вино лилось рекой. Красноречивые тосты сменялись, песнями, а песни ещё более красноречивыми признаниями в любви к партии, правительству, руководству района, князю Нико и советским пограничникам.
Князь Нико подсел к Скалолазу. Он был задумчив и даже печален.
- Что с вами, батоно Нико?.. Ничего, сынок… Нет, я вижу, что вы огорчены… Устал…, отдохните… Куда я денусь?!.. Без меня всё полетит в тартарары… Ты знаешь, что они сделали с моим предшественником, Михако? Когда у него в Кисловодске случился инфаркт, люди стали собирать деньги на лекарства… Все давали щедро. Здесь люди богато живут, и не забывают добра… Деньги отдавали Амбросию Эсадзе… А он-то, подлец, думал, что Михако не оправится, умрёт, и всё останется ему и секретарю райкома Тохадзе… А когда Михако выжил, им уже не хотелось расставаться с деньгами… Однако Михако заставил своего заместителя продать автомобиль раздать крестьянам их деньги, которые они собирали на лекарства, а этого негодяя, Амбросия, послал на свиноферму. И знаешь, что они с ним сделали?.. С кем?.. С Михако… Ну… Они подослали к нему бандита и убили его ночью, спящего, в постели… Убийцу растерзал народ, и теперь не найти тех, кто нанял… Все знают, кто они… Но боятся… Кто они?.. Не сейчас, сынок, со временем я всё расскажу тебе… Понимаешь, я замечал, все сколько-нибудь значительные люди, повторяют характеры апостолов и всех, кто был тогда в Израиле рядом со Спасителем … Не понимаю… А что тут понимать?! Иуда… Пётр… Павел… Иуда – предал. Петр отказался со страху. Павел сначала преследовал христиан, потом стал апостолом. Три бессмертных характера. Три вечно живых… А остальные?.. Лука?.. Матвей?.. Да… Ну, они не так знамениты… На меня донос написали, сынок… Не может быть!.. У нас всё может быть… Если бы ты только знал, что там?! В каких грехах меня обвиняют!..
Ты уходишь в сентябрь?
Уходи. Мне остаётся август.
В августе я остаюсь…
Ночью девятого августа Аполлон отвёз Скалолаза на вокзал. Опять пришлось прижаться к обочине и пропустить кортеж машин Ягора Тохадзе. К тому же секретарь райкома вышел по надобности, и минут пятнадцать они стояли, ожидая, пока, преодолевая простатит, руководитель района, совершит свой ритуал.
Аполлон вряд ли успокоил Скалолаза, сказав ему, что князь Нико звонил на станцию, и там обещали не выпускать поезд, пока не подъедет уважаемый Скалолаз, гость князя.
В вагоне было полутемно. Пассажиры спали.
Скалолаз присел на свободную полку. Ноги ещё слабо держали его. Напротив сидел пограничник.
…Далеко едешь, солдат?.. Ночь длинная … Поговорим… У тебя курить не найдётся?.. Только домашний табак… Местный?.. Да, из Лагодехи… Самсун?.. Да… Ну что ж, у меня газетка есть… Давай лучше папиросочку… Угощайся… Казбек?!.. Да, отец мой курил…Начальник?.. Да, какой там! Погиб в Крыму… В 44-ом?.. В 42-ом.. А мой в 44-ом.. Едешь –то куда?.. Девушку встречать в Сухуми... невесту. А ты?.. А я в Донбасс… Дембель?.. Не-а, сам по себе… Не боишься?.. Однова живём. Разобраться надо… Письмо получил…
… Привет с Луганска!
Здравствуй, дорогой и любимый друг, Слава!
С приветом тебе твоя подруга Любка!
Во-первых, строках своего письма я тебе хочу сообщить о том, что я твоё письмо получила, за которое тебя благодарю. Но вместо радости оно мне принесло тоску. Славик, спасибо, что ты мне написал такое, что теперь реву каждый день. Одним словом, дал мне подумать. Славик, ты пишешь, что, мол, мне надоело ждать. Это неправда. Если бы я не хотела тебя ждать, так я бы тебе не написала ничего, а то писала столько. Да ещё. Если бы не любила тебя и не верила тебе, а то я любила и люблю тебя, как настоящего друга, и верю тебе, как себе верила. Славик, а всё это из-за матери. Мне здесь, как тому куцому - синяки не сходят, ни сесть - ни лечь. Ведь ты же знаешь, какая у меня мать… Она говорит, что я уже старая дева… А отец: да на её лета уже никто не смотрит, теперь, говорит, выходит 1936 –1937 год, а её уже под корыто. А я говорю, ну и пусть выходят, чего я вам, мешаю, что ли? А батько говорит: да если бы ты у меня одна, а то помимо тебя ещё три. Приводили одного колхозника. Но я сказала ему: иди, и не пойду за тебя. Так и выгнала с комнаты. Но как он ушёл, отец дал мне чертей, что лежала два дня. Везде синяки были: и на заднице, и на спине, а какое лицо было - просто чёрное… На работу не ходила… Меня мать грызла, ещё когда гуляла с тобой. Говорила, ему ещё в армию идти, а ты ищи такого, что пришёл с армии. Но я ей говорила – не лезь, не твоё дело. Ты говоришь, Славик, что это всё кончится, а оно больше скандал. Кто ни предлагал дружбу, я всем говорила, что имею переписку. Знал бы ты, каково мне. Ты был у меня единственный друг. И тот против меня. Я больше так жить не могу. У меня были мечты только о тебе…
- Ты пишешь - поправился, а если бы ты увидел меня - была полная, а теперь худая, аж чёрная… Я тебе писала, что пришло из армии много парней и не взяли тех девчат, которые ожидали. А мать говорит, сидят лягушки, вот и тебе будет такое… На твоём месте будут десять таких любок, только помоложе…
- Ты пишешь: кто он? А я тебе пишу – НИКТО!
- Сижу, пишу письмо с рёвом. Отец только что побил.
- Жду совет.
Любка (подруга)
Да, старичок, нелегко тебе придётся… За самоволку срок дадут… А-а… Всё одно… От судьбы не уйдёшь…
В глубине купе, у самого окна сидел грузный молодой мужчина в сванской шапочке. Он не спал, но притворялся спящим. На каждой остановке, когда входили новые пассажиры, отворачивался к окну. Скалолазу не нравились притворяющиеся люди. А те, кто отворачивает лицо, тем более...
Потому Скалолаз был настороже и следил за ним краем глаза. Он даже пробовал заговорить по-свански, но тот сделал вид, что глухой.
Не сван, - подумал Скалолаз. – Притворяется…
Было душно. Тёмные туши на верхних полках ритмично вздымались и опадали. Сложный квартет храпов звучал, как пародия на грузинское вокальное многоголосье.
В Сухуми Скалолаз сел в автобус, который довёз его до почтамта. Но там никого не было.
Слишком рано, - подумал он.
Безлюдные улицы привели его на пляж.
Он искупался, обсох и вернулся к назначенному месту встречи. Там уже толпился народ.
Скалолаз ждал, когда появится Русико. У него не было сомнения, что она приедет, придёт, прибежит. Иначе быть не могло – обычно внутренний долг людей, связанных любовью, понуждает их отвечать на поступки партнёра похожими или даже более сильными ходами.
Вначале он стоял в толпе. По лицам и одежде определял, кто и зачем пришёл на почту.
…Ты откуда парень?.. Из Алибека... Из Баксана никого не видел?.. …Нет. Там спасаловка. Молния убила двух разрядников. Или значков. Не знаю точно, но кто-то погиб…
Он сначала стоял в толпе, ошарашенный. Потом присел на камень.
Солнце поднималось всё выше, становилось жарко. Скалолаз устроился на другом камне, в тени. До вечера ему пришлось трижды менять место.
…Нет, вероятность небольшая, - успокаивал он себя. - Не могла молния убить её! Не для того приехала она из Парижа в Россию, чтобы ни с того ни с сего умереть в горах от удара молнии. Ну, понимаю, от голода, от чахотки, от сибирской язвы. От любви… Но молния… Правда, Филипп Хуан Гонсалес Исабель и Мария Се Пидаль тоже приехал издалека не для того… Молния поражает клятвопреступников! А она ведь… Она была чистая и добрая… Почему была?! – закричал он беззвучно, но так отчаянно, что люди, толпившиеся у почты, обернулись, словно услышали этот внутренний вопль, и смотрели на него - молчащего.
- Естественно, она со своими комплексами, но безгрешная. Да, её отец и мать убивали немцев. Да, они повесили предателя, которого она любила... Который похож был на Бориса… Вероятность гибели в горах естественна… Но вероятность небольшая... Малюсенькая… И всё же вероятность… Почему вместо Русико должна погибнуть или умереть Наташа, Ксения, Ия?! Почему должен погибнуть Витольд? Или тот дежурный инструктор? Или какой-нибудь незнакомый ему, а потому - абстрактный парень без имени, без фамилии? Или какая-то незнакомая ему девушка?! Тоже без лица… Без имени… Для меня без лица и имени... Но ведь у каждого есть имя. У каждого есть отец и мать. Любимый… Любящий… Он не верил, что это могла быть она, но страх, как слепой крот, внутри него уже тихо делал свою работу, прорывал ходы и прогрызал корни, готовил его к пониманию и принятию неизбежности жертвы… Мы все повязаны, связаны. Грех отводить опасность и смерть от близкого на другого, не столь дорогого тебе человека…
И всё же… Там ведь много альпинистских лагерей.
Альпинистов он определял сразу, по лицам. Солнечные ожоги у них были совсем другие, чем у курортников и туристов. Губы, щёки, носы гноились.
- Кого-то убило молнией… Говорят, парня и девушку… Жениха и невесту…
Подошёл человек. На лице сплошная запёкшаяся кровь.
Молодой холёный грузин задумчиво смотрел на него. Ткнул пальцем в коросту на лице. Никакой брезгливости, только удивление.
— Это что у тебя?
- Да, вот... Хотел на Ушбу подняться.
- Вах! На Ушбу?! Поднялся?
- Нет, упал. Видишь?
- Один ходил на Ушбу?
- Нет, мы с другом были.
Наверное, так выглядит проказа, подумал Скалолаз.
- А где он? Твой друг…
- Его не нашли.
- Погиб?
- Наверное, погиб.
- И ты оставил его там одного?
- Он ведь неживой.
- И ты не похоронил его?
- Где я его найду? Там снега миллионы тонн!
- Вах! Что вы за народ!
Грузин отвернулся и презрительно плюнул.
Скалолаз знал эту историю. Два парня из Москвы решили поехать в горы и сразу на Ушбу. В кедах. С бельевой верёвкой. Без тренировок. Без разрешения…
…Здесь, у почты было много альпинистов. Кто ждал писем, кто друзей, но больше было тех, кому родные должны были прислать деньги, чтобы они отдохнули на море и привели себя в приличный вид.
А разговоры об одном: на Центральном Кавказе во время восхождения на вершину погибли от удара молнии парень и девушка… Жених и невеста… Что их уже похоронили там же, на альпинистском кладбище... Но ещё кто-то погиб на пике Щуровского, и спасработы продолжаются…
Скалолаз пошел в кофейню. Заказал чашечку кофе.
- Нет, это не Русико! – успокаивал он себя.
Какой-то, затаившийся в кустах, человек манил его пальцем.
- Русский! Закажи мне кофе. Как брата прошу… Умираю без кофе… Ну, спасибо, брат.
Он узнал того соседа по купе, тучного молодого мужчину в сванской шапочке, что отворачивался к окну.
- А чего сам не закажешь? Денег нет, что ли?
- Денег тоже нет... – Незнакомец испытующе смотрел на Скалолаза, пил кофе маленькими глотками. - Меня ищут.
- Кто?
- Контрразведка.
- Ты что, шпион?
- Нет.
- А что ты сделал?
- Я муж дочери…
- Зять.
- Да.
- Кого?
- Самого.
- Сталина?
- Нет…, - он назвал фамилию предыдущего хозяина республики.
- Ну и что? Он же застрелился…
- Ты не выдашь меня?
- Какой смысл мне тебя выдавать?
- А что же ты на меня так смотришь? Изучаешь… Изучаешь, да? Ты не писатель случайно? Все писатели сначала изучают…
- Что ты! Я хороший! Я не писатель! У меня просто такой взгляд от рождения. Я Скалолаз… А я думал – писатель… Смешно… Но почему тебя ищут?.. Я усомнился… В чём?.. Тебе надо сбрить усы… Побрить голову. Вместо сванки какую-нибудь белую панамку или шляпу соломенную… И никто не узнает…
Они нашли в Каштаке старого армянина - цирюльника, и тот во дворе своего дома среди мандариновых кустов под старой мимозой стал стричь и брить Томаза. Так звали этого несчастного.
Скалолаз бродил по пляжу, чтобы найти ему подобающий головной убор.
Томаз взглянул в большое зеркало, поднесённое ему маэстро и закрыл лицо руками.
- Уй ме! Чеми улвашеби! Ра швеби?! (груз. О, горе мне! Что сделали с моими усами?!)
В это время пришёл Скалолаз и стал утешать его.
- Теперь ты похож на европейца. Скорее всего, на баварца или итальянца. Теперь тебя никто не узнает. Вот, надень эту бейсболку, я заплатил за неё пятьдесят рублей.
- Как это не узнает?! А Манана? Она тоже не узнает меня?
- Кто?
- Моя Манана…
- Погоди… Так что же с тобой произошло?
Это Скалолаз спросил уже по дороге к почте, где должна была состояться встреча, назначенная Русико.
- …Произошло? Да, случилось со мной такое. Вызвали в партком. Говорят, мы тебя по анкетам выбрали, будешь зятем… Кого?… Самого... Прости, брат…
Он неожиданно исчез, растворился в вечнозелёных субтропических кустах.
По улице шел кругленький человек в сером костюме и серой фетровой шляпе. Тот самый… Добрый Живодёр… Его видел Скалолаз тогда, на выставке Гудиашвили… Добрый Живодёр… Он был чисто выбрит, благодушен и, казалось, не чувствовал влажной августовской жары… Он мельком взглянул на Скалолаза, совсем коротко задержал на нём свой взгляд и как будто чуть усмехнулся…
У почтамта Скалолаз снова и снова спрашивал:
- Кто из Баксана? Кто из Баксана?
Из Баксана никого не было.
Он прождал Русико до сумерек и затем пошел на набережную, где обычно спали бродяги.
В ларьке у гостиницы он купил кипу старых газет, которые заменили ему матрац. Под голову он положил кусок каната, который нашёл тут же.
Он всё ещё надеялся, что Русико появится, и у них начнётся, наконец, новая жизнь, нормальная жизнь, как у всех, нет, как у многих одержимых первой любовью людей.
После жаркого дня на набережной было прохладно, а мирный шум моря убаюкивал его.
Ночью стало сыро и зябко. Скалолаз сделал себе одеяло из двух «Известий» и одной «Правды».
Он проснулся.
Кто-то пытался стащить с него газеты.
Это был Томаз.
- Куда ты исчез?.. Я прятался… От кого?.. От агента…
- О, слушай, не выдумывай! Какие агенты?! …
- Тот, в серой шляпе…
Жене сказали, что я погиб в автокатастрофе. Меня даже похоронили… Сделали из воска куклу и опустили в землю. И я поверил, что меня больше нет, что я умер… Погиб…
Утром пляж наполнился отдыхающим народом.
Томаз мечтательно смотрел на загорающих женщин и поигрывал резинкой трусов. В этом была мальчишеская радость. Готовность к озорству.
- Девочка, почему у тебя ножки такой весёлый, а лицо скучный?
Она ответила ему взглядом: «Ноги у меня и вправду красивые».
Томаз счастливо улыбался и играл по - детски резинкой своих трусов. Оттянет и отпустит, оттянет и отпустит. И звук такой «трум-трум».
- Скажи, - обернулся он к Скалолазу, - скажи, брат, что есть большая ценность в жизни человеческой, верность или подчинение красоте?
Скалолаз задумался.
- Мне кажется, брат, что для мужчины это параллельные прямые, которые никогда не должны пересекаться…
Они пошли посмотреть чудо, которое привлекло в тот год внимание местных и даже зарубежных журналистов. У беззубой восьмидесятилетней армянки вырос зуб.
Все приходили и даже трогали этот зуб за дополнительную плату, чтобы убедиться, что он настоящий. В народе говорили, кто дотронется до зуба, тот доживёт до исполнения своих желаний.
Скалолаз тоже потрогал - настоящий. Да, это был природный, белый острый клык.
Скалолаз, как и полагается здесь, поцокал в знак восхищения языком и спросил старуху, как она теперь чувствует себя, благодарит ли Бога за такой необычный подарок.
- Нет, не благодарю. Я Ему сто раз на день повторяю: «Господи, зачем ты мне дал этот зуб? Если Ты всё можешь, дай мне ещё один, чтобы можно было кусать. Один зуб ни к чему. Один зуб только мешает, только напоминает, что когда-то их было много. Зачем мне один зуб? А вдруг ещё и болеть начнет?!
- Что за жизнь! - возмутился Томаз. – У кого один зуб, у кого два, у кого ни одного, а у меня два комплекта - шестьдесят четыре зуба. И ни один не болит!
Он открыл рот, и Скалолаз увидел пасть, в которой действительно было два ряда зубов, почти, как у акулы.
- Тебя потому взяли в зятья к хозяину?
- Не знаю, может быть, потому. Я особенный…
Он снова стал играть резинкой трусов «брум-брум», «брум-брум»… Смотрел очень ласково на женщин, которые загорали на пляже.
- Русский брат, ты такой умный. Помоги мне разобраться: что есть большая ценность в жизни?..
- Ты уже спрашивал меня, брат, - поспешил ответить ему Скалолаз.
- Жизнь прекрасна! – воскликнул зять члена Политбюро.
…Первый день прошёл, похожий на второй. И четвёртый день прошёл, похожий на третий. И больше не было такого столпотворения на почтамте. И Скалолаз понял, что Русико не приедет. А тут ещё подвернулись значкисты из того альпинистского лагеря.
- Ты ждёшь Русико? Напрасно, она, ветреная девчонка, она не стоит того, чтобы ты так хлопотал.
Он повел их в кабачок. Напоил и накормил. Он требовал, чтобы они ещё и ещё рассказывали ему, как зажигательно она плясала, как поехала с литовцами в Одессу… Скалолаз слушал и осуждал себя, понимал, что сам напросился, оплатил хулу, сам вынудил их ругать свою любимую и получал соответственно то, что заслужил…
…Ты жива! И это самое главное… Будь счастлива. Будь счастлива. Будь счастлива. Я не упрекаю тебя. – Бормотал Скалолаз в электричке, увозившей его из Сухуми. - Я виноват. Нельзя беречь любовь от любви. Наверное, мы никогда не встретимся. Но тот первый поцелуй… Мой сын когда-нибудь поцелует твою дочь. Или твой сын поцелует мою дочь. Или мой внук твою внучку. Или правнук. Но нам никуда не деться. Пусть в жизни, в каждой живой веточке, исходящей из нас, будет этот поцелуй. Если бы мы тогда зачали ребёнка, он принёс бы счастье людям. Возможно, он был бы нетленным человеком. Как мы были глупы, когда пропустили этот миг! Он не повторится. Только однажды даётся возможность родить по любви. Продолжить свой род по любви. Но пусть дети наши испытают это, пусть внуки наши испытают это, пусть правнуки наши испытают это. Не похоть - озарение, удар молнии, после которого невозможно желать зла, а только молитва: будь счастлива!.. И только молитва: будь счастлива!.. И только молитва: будь счастлива!
Его приезд остался незамеченным. На станции Скалолаза не встречали, и никто не подумал остановить машину, когда он шагал по дороге к колхозу имени князя Нико. Это не было проявлением личного пренебрежения, просто местные жители привыкли видеть его рядом со своим родовитым феодалом, а без него этот небритый молодой человек в мятой одежде казался им обычным русским бродягой, коим здесь несть числа.
Двести лет бегут русские люди на Кавказ. От холода. От голода. От крепостного права. От бесправия… От беспросветной жизни…
- Куда идёшь, красавчик? - услышал он хрипловатый, но довольно приятный женский голос.
Скалолаз увидел Анфису-Ловушку, ту самую, что приехала откуда-то с Волги, а теперь бросалась под колёса состоятельных сельчан, чтобы затем вытрясти из них побольше денег на выздоровление и хмельную жизнь.
Она стояла на обочине в тени магнолии, смеялась и манила его неприличным жестом.
Он улыбнулся ей, пожал плечами и, посмеиваясь, продолжил свой путь.
К полудню Скалолаз добрался до имения князя, то бишь колхоза. Помылся, побрился, переоделся. Прилёг в гамаке и заснул под пение райских птиц. Внутреннее напряжение сменилось умиротворением, и он даже почувствовал облегчение от сознания, что все эти нелепые отношения с грузинкой французского разлива кончились, а впереди ещё целая жизнь.
Он вообще воспринимал эту жизнь так, как будто всё, что с ним ни случается, случается на пользу, для лучшего понимания жизни, и не зря. Может быть даже для совершенствования. Потому Скалолаз никогда не жаловался на судьбу и благодарил её даже за самые тяжёлые испытания…
В мире так много прекрасных женщин, а я такой молодой - подумал он и заснул с улыбкой.
Разбудил его голос князя.
- Ну что, казак, я был прав?.. Пра-ав… Ладно,
больше ни слова об этом… Мало кому удаётся поймать птицу своей любви… Помнишь, я рассказывал тебе о той армянке под Арзерумом… Она шла посреди гор обезумевшая, потерявшая в одну ночь всех близких и односельчан… Я отвёз её в Эчмиадзин и передал какому-то благотворительному фонду… Я искал её два года. И не нашёл. И женился на другой. Тоже по любви. Но не по той любви… Я потерял жену и сына. Может быть, потому что изменил…
- Кому?
- Судьбе.
- Дядя Нико, я не хочу больше страдать. Я хочу не страдать… Но всё равно страдаю… Я хочу любить всех, но любовь превращается в жалость. И снова страдаю… Может быть, я не должен был родиться. Может быть, я занял чужое место в материнской утробе? Я не хочу ничего сверхъестественного, я хочу просто быть нормальным средним человеком. Работать, растить детей. Никого не обижать… Вот и всё… И ничего у меня не получается…
- И не получится. Есть люди, у которых немножко не хватает, а у тебя всё чрезмерно. Это тоже несчастье, если нет достойной цели.
- Что же мне теперь делать?
- Не знаю.
- Ждать голоса с неба?
- Жди.
- Я жду. А его нет. Прислушиваюсь. Знаю, что Бог есть… Видимо, я ему нужен. Если до сих пор жив. Но для чего? Не знаю… Русико подарила мне старинный учебник по Закону Божьему. Я его читаю иногда, но ничего понять не могу. Выучил Отче наш и Символ веры. Когда читаю, на душе спокойно…
- Ты всё правильно делаешь… Не знаю, чем я могу тебе помочь.
- Нет, вы знаете. Я потому и приехал к вам, что вы знаете. Вы нужны людям именно потому, что знаете…
- Кому? Кому я нужен?
- Вашим крестьянам, вашим ученикам… Мне…
- Всё напрасно, сынок! Всё бессмысленно…
- Как?! Вы заменили мне отца… Вокруг вас всегда собираются хорошие люди. Посмотрите, как живут ваши бывшие крепостные… Какие дома, какие дороги… Вы замечательный хозяин!
- Что ты говоришь! – возмутился князь. – Это я-то
хозяин?! Я не хозяин! Я приказчик! Я комар между молотом и наковальней. Всё напрасно, сынок. Я всю жизнь мечтал сделать их счастливыми. У них теперь красивые дома, хорошие дороги. Они больше не болеют малярией… Их дети учатся в Москве и Ленинграде. Но всё напрасно – человек не стал лучше… Человек никогда не станет лучше… Значит, всё напрасно, сынок… Вчера в мою машину стреляли, сынок… Кто кроме меня защитит моих крестьян?..
- Что же Вы морочили мне голову… Предупреждали: «только не занимайся политикой!»
- Я не хотел, чтобы тебя убили, сынок. Не хотел, чтобы вырвали тебя, как непомерно выросший зуб… Ты ведь никогда не научишься работать в своре. Вот, возьми, может пригодиться…
Князь Нико протянул Скалолазу свёрток.
- Что это?
- ТТ… Стрелять умеешь?
- Умею.
- Если кто сунется, стреляй… Живым не сдавайся… Ты не выдержишь, если они будут пытать тебя…
Утром Скалолаз получил телеграмму-молнию: «Идём на Ушбу».
Он показал депешу князю Нико, и тот не стал отговаривать. Обнял, благословил, дал в дорогу большую пачку самого лучшего чаю и стопку кредиток толщиною в два пальца. А так как за окном шёл дождь, князь снял со стены свой старый парижский зонт-шпагу и вручил его Скалолазу.
- Он тебе пригодится, сынок.
Аполлон отвёз Скалолаза на станцию, и через час Скалолаз уже смотрел в окно поезда на убегавшие в прошлое зелёные холмы Колхиды.
Мать только всплеснула руками.
- Куда ты собираешься?..
- На Ушбу…
Он видел, как на её лице проступили красные пятна, потом она побледнела, потом снова покраснела так, что он стал опасаться, как бы её не хватил удар.
- Да не волнуйся ты! Ушба. Это совсем не то, что ты думаешь. Так называется санаторий в Сванетии, - соврал он. – Дали бесплатную путёвку… На две недели… Почему бы не отдохнуть?! Ты хочешь, чтобы я отказался?..
- Да, уж если бесплатная, поезжай. А зачем свитер и носки?
Всё это она сама связала ему и очень гордилась этим.
- Вечерами там холодно, мама, я же тебе рассказывал… И даже летом снег… Береги себя…
- И ты тоже, береги себя, сынок. Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу…
- Мама, не волнуйся, всё будет хорошо. Ты прости меня, я плохой сын. Я жестокий… Я эгоист… На меня иногда что-то находит…
- Бес?..
- Может быть бес… Я всё понимаю, но не могу ничего поделать с собой… Ты правильно делала, что била меня в детстве… Прости меня…
- Да, что ты, сынок? Я… горжусь тобой… Рано прощаться-то…
- Прощаться никогда не рано, мама… Лишь бы не поздно…
………………………………………………………………………
Ушба…
Скалолаз увидел её впервые на картине князя Нико. Два скальных рога. Заснеженные гребни и висячие ледники… Притон злых духов и ведьм. И среди скальных изломов маленькая красная палатка. Эта палатка всегда казалась Скалолазу лишней. Она разрушала гармонию камня и льда своим функциональным, человеческим, назначением. Но князь не хотел её убирать, хотя совсем несложно было замазать её белилами. Князь когда-то был влюблён в Александру Джапаридзе, первую женщину, которая взошла на Ушбу. Впрочем, его увлечение знаменитой альпинистской скоро прошло, потому что ни с той, ни с другой стороны не было чувственного влечения, но дружба сохранилась, и не хотелось лишаться её, как не хотелось закрашивать на картине палатку.
Казбек был первой любовью Скалолаза, а Ушба мечтой, целью, идеалом - вечной возлюбленной, которой не достичь, которой не овладеть, а овладеешь, она всё равно останется девой - возлюбленной, а близость с ней - как будто во сне.
- Мы все в отличной форме, - сказал Шота. – Возьмем рюкзаки полегче и сбегаем за три-четыре дня...
Все согласились.
- Консервы брать не будем… Ну, может быть, одну банку сгущёнки… Пачку сахара… Бутылку коньяка… Чтобы отметить потом, прямо на тропе.
- Я думаю, хорошо бы варёного поросёнка, - на всякий случай, - сказал самый младший и самый спокойный Пасо.
Он был родом из провинции Рача, где все мужчины гурманы и хорошие повара.
- Ладно, - сказал Шота, - поехали за поросёнком.
Ехать пришлось долго, сначала в Местию, потом в Жабеши, где была большая свиноферма. Руководил ею украинец Иван.
Пасо выбрал поросёнка, чистенького, розовенького, упругого.
Скалолаз, которому доверена была касса, расплатился с хозяином.
Все четверо - Шота, Отар, Пасо и Скалолаз шли по дороге, рассматривали окрестные горы и обсуждали возможные маршруты.
Сначала поросёнка нёс Скалолаз, но он держал его, как ребёнка, прижимая к груди, и уговаривал не волноваться – дескать, всё скоро закончится. Он слышал, как бьётся сердце этого маленького существа. Его спинка была похожа на лысину старика – розовая с редкими седыми волосками. Скалолаз рад бы был выпустить поросёнка на волю, но считал, что не имеет права сделать это без согласия остальных. Уговаривать друзей он тоже не решался, опасаясь, что слова в защиту поросёнка вызовут только смех.
Он стал молиться за этого маленького розового ребёнка, стал мысленно уговаривать своих спутников отказаться от желания его съесть.
Когда они переходили небольшую, но норовистую, гремящую камнями речку, поросёнок вдруг стал вертеться и трепыхаться в его руках.
- Дай сюда, - сказал Шота. – Кто так носит! Это ведь не ребёнок. Надо вот так…
Пасо взял поросёнка за задние ноги, так что пятачок его касался то придорожной травы, то камней дороги. Здесь всегда так носят поросят, чтобы их визг возвещал всей округе о предстоящем пире.
На повороте дороги, уже совсем недалеко от того места, где стоял их автомобиль, они остановились, чтобы ещё раз увидеть и запомнить эти вершины и маршруты, которые прославят их в будущем среди альпинистов.
И в то время, как Пасо освободил правую руку, чтобы показать, где можно будет устроить привал, а ноги поросёнка оказались в левой, не такой сильной руке, поросёнок сделал энергичное движение всем своим упругим маленьким тельцем и оказался на свободе.
- Забегай справа!
- Перекрой мост.
- Хватай его! Хватай!
Поросёнок видел, как четверо больших и сильных мясоедов, любителей поросятины, отрезают ему путь к родному дому.
Перед ним была страшная река, поток, по которому неслось вывернутое с корнем дерево. Но это был героический поросёнок. Он кинулся в поток. Бурлящая вода поглотила его – маленького, розовенького, белобрысенького украинского поросёнка, родители которого были привезены сюда, за тысячи километров, чтобы улучшить породу местных, страшных и лохматых, полудиких, похожих на дикобразов, тощих, но очень вкусных свиней.
- Пропали наши денежки… Да, хороший был… Смотри, выплывает… Бежит к своему дому… От судьбы не убежишь!..
Они пошли к Ивану и рассказали ему всё, что случилось…
- Ладно, - сказал Иван, - берите любого. Этого оставьте, он заслужил право жить.
- Нет, -возразил Шота. - Мы хотим именно этого. Он хотел обмануть судьбу…
- Да неужто вы – судьба?!
- Для него – да! – сказал Шота.
- Я не согласен с вами, - сказал Иван. - Но ваше право. Ищите…
- Мы найдём его…
- Как?
- А вот так… Он ведь только что искупался… Он будет мокрым и чистым среди грязных и сухих.
Они искали его среди трёх сотен его братьев и сестёр. И не было среди них более или менее чистого, чем остальные. Почти, как у людей…
Ранним утром следующего дня они вышли на восхождение.
Тётушка Макрине перекрестила их. Она улыбалась им вслед. Стояла на веранде в предрассветном сумраке рядом со своей подружкой - медной подзорной трубой, направленной на Ушбу.
…Без проблем прошли первый взлёт.
Особенных происшествий не было, если не считать, что один летучий камень распорол рюкзак Скалолаза. К счастью, ничего не вывалилось. Другие камни пролетели мимо.
Они поставили палатку под Красным углом, растопили снег, напились чаю и легли пораньше спать, чтобы завтра же быть на вершине...
Они лежали в спальных мешках слушали, как потрескивает ледяная крупа о крышу палатки.
А ведь всё начиналось так хорошо. Ничто не предвещало непогоду.
Ещё несколько часов назад небо было синее, и солнце светило жарко. Может быть, слишком яростно. От этого ультрафиолета листья казались почти чёрными.
Последняя сванская башня шагнула им наперерез, и косая тень разрезала воздух. Они прошли эту тень, сопровождаемые неистовым собачьим лаем. И снова был лес, и влажные тёмные листья шлёпали по лицу, мешая видеть Ушбу.
Потом был Гульский ледник и вспомнились грузинские стихи:
...Сердце твое ледником Гули затеряно где-то в Сванетии...
Позади остались и дорога, и лес, и запахи жилья. На зеленых склонах показались пятна снега. И последние жители долины - стадо красных коров -проводили их долгим взглядом. Солнце было в зените. Впереди сверкал сплошной снег - ледник Гули, что в переводе на русский означает «сердце».
Сказывалась высота. Он никак не мог вспомнить, кому принадлежат эти стихи.…
Отар и Пасо разгрузили ишаков, и мальчишка-погонщик, смущенно улыбаясь, долго махал им вслед рукой.
Каждый раз, когда они оглядывались, он становился все меньше и меньше и, наконец, совсем исчез…
…Скалолаз притворялся спящим. Он не любил вечерних, ленивых, мужских разговоров. Он не умел играть в преферанс.
…Наверное, Русико уже вернулась из Одессы... – думал он. - … Ей к лицу загар. Он, как румянец на щеках, а если вглядеться, можно увидеть веснушки…
…Наверное, он ещё увидит её после Ушбы и подарит ей камушек с вершины.
… Наверное, всё будет хорошо.
… Наверное, он будет её тренером. Будет видеть её каждый день и говорить с ней.
Лишь бы всё было, как год назад.
… Он понимал, что так, как было, быть не может. Но надеялся…
…Конечно, случайность всегда готова внести свои коррективы. Камень, лавина, плохо забитый крюк могли сразу всё изменить и закончить…
…Было непривычно тепло… Скалолаз прихватил правой ступнёй левый носок, и он сполз с ноги, как перчатка. Потом также, не прибегая к помощи рук, стащил другой жураб. Стало прохладнее.
...Сердце твое ледником Гули затеряно где-то в Сванетии...
- Ты чего?
- Да ничего.
Шота вылез помочиться.
- Снег идёт... - сказал он, возвращаясь. В голосе была тревога. - Что будем делать?
- Ты начальник, ты и решай, - сказал Пасо.
- Нет уж, давай вместе решать, - возразил Шота.
- Циклон обычно проходит за три дня, - сказал Отар.
- А если не пройдёт?
- Тогда ещё три дня…
- Всё равно, спускаться по кулуару опаснее, чем ждать, - осторожно вступил в дискуссию Скалолаз. – Если спустимся, Ушбы нам не видать в этом году. Не пустят второй раз. А что будет через год… Никто не знает…
Где-то прогрохотал обвал.
…Непогода длилась больше двух недель.
………………………………………………………………………..
Сон прервался звуком похожим на зуммер или жужжание шмеля.
Скалолаз вылез из палатки и увидел светящийся шар. Метрах в двадцати… Шар был не больше футбольного мяча и не меньше теннисного. Определить истинный его размер было трудно, и даже цвет этого гудящего явления они воспринимали по - разному. Скалолазу он казался золотистым, неуловимо меняющимся. Шота утверждал, что шар был голубой. Пасо говорил, что он зеленоватый. А Отар вообще никакого шара не видел, потому что спал и видел, во сне, что он на свадьбе своей сестры Мананы, и его угощают варёной говядиной. Он ел и не мог насытиться, и не захотел проснуться, когда за палаткой раздался грохот. Просто за окном дома громыхнула гроза, а пир продолжался.
Перед этим громыханьем раскололось черное небо, а в трещине возник ослепительный белый огонь.
Шар исчез, но вскоре на его месте появилось сначала светящееся облачко, а из облачка снова возник шар, который казался Скалолазу золотистым, Шота - голубым, а Пасо - зеленоватым… И так повторялось ещё два раза…
Шар то приближался к ним, то удалялся, а может быть менял свои размеры, а им казалось только, что он приближается или удаляется.
Когда шар подходил слишком близко, они дули на него, бросали камни и пытались отогнать грозными криками, или смиренно просили, как просят дети старших, не наказывать за проступок. Не взрываться слишком близко от них. Дать им шанс жить, если останутся в живых, по-другому.
…Что была моя жизнь? … Что хорошего было в ней? …Горы… Книги …Русико. …Иногда – бескорыстные поступки… Иногда интересные люди…
Шар исчез сам по себе и больше не появлялся в их жизни.
Через две недели они проснулись и увидели чистое небо. Облака опустились в ущелье и образовали неподвижное белое море, из которого торчали пики, трапеции и блистающий, как новогодняя игрушка - Эльбрус.
…Ну что, двинулись?.. Куда?.. Только вверх… Силы-то есть?.. А куда им деться? Две недели безделья… Посмотри, какая у меня кожа на животе… А что?.. Как папиросная бумага… У меня такая же… Ага, вы в своих снах всё шашлыки да осетрину жрали, а я картошку. У нас даже во сне неравенство, не только в жизни. Где вы ещё найдёте такую империю?! Только Хазария может сравниться с нашей страной… Ну, кто первый?.. Давай я попробую, разомнусь. Разогреюсь…
Скалолаз снял свой рюкзак, прикрепил его карабином к крюку. Вздохнул. Перед его глазами была обледенелая скала. Вся в едва заметных трещинках. Под лучами солнца из трещинок сочилась вода. Вылез паучок. Сначала выкатился маленький серый шарик. Потом из него выпросталась чёрная сухонькая лапка, потом другая, и так все восемь. Паучок присел несколько раз, подвигал лапками, словно делал утреннюю зарядку, и побежал по стене.
…Вокруг снова был туман. Фыркая, пролетали невидимые камни и куски льда. Шуршали небольшие лавины.
В какую-то долю секунды ему почудилось, что он один в этой белой нереальности, а веревка уходит вниз, в никуда… Но только на долю секунды…
………………………………………………………………………………
Черный массив Ушбы и лиловое небо столкнулись и застыли. В зазубринах скал возникла золотая капля. Она стремительно росла и стала солнцем.
…Третий час Скалолаз не мог сдвинуться с места. Теперь он - отдыхал, доверившись крюку. Над его головой нависла скала. Из неё торчали несколько ржавых крючьев. Может, сгодятся, а может и нет. Лучше забить свой. Он улыбнулся, насколько позволили потрескавшиеся губы.
Стрелка быстро двигалась по циферблату. Ещё один час прошел, а кажется — минута. Может, минута, а кажется – сутки…
Во рту пересохло.
Сколько времени он не пил воды?
Быстрые струйки прыгали по скале. Он попытался схватить их ртом. Но струйки были неуловимы, они прыгали рядом с губами, меняли направление... В часы попала вода. Стрелки расплылись, и цифры тоже видны неясно. Ну да, конечно, время всё равно бежит. Через полчаса солнце зайдет, и мокрая веревка замерзнет и станет хрупкой, как стекло...
Громадная тень Ушбы лежала на путанице возвышенностей и ущелий. Горы стали цвета медной окалины, а внизу набирал силу мрак. Потом вершины поблекли, голубовато-серый снег пеплом лежал на них.
Они достигли неба...
Но звезды были также далеко, а земля и люди казались недоступнее и желаннее звезд. .
И снова: по пригоршне снега на ужин. И оплывшая свеча. И желтые блики на почерневших лицах.
— Когда вернемся, — сказал вдруг Отар, - соберемся в «Дарьяле». Позовем Омара, Агги, Джумбера, Жору. Закажем шашлыки, салат, чижи-пыжи... Теплый грузинский хлеб...:
— А я, когда вернусь, надену войлочные туфли, сяду у телевизора… - вторил ему Пасо, не открывая глаз, - Да…. Отец сейчас вернулся с работы, просматривает газеты. Брат за моим письменным столом готовит уроки. Мама разогревает ужин...
……………………………………………………………………………………………..
…Из-за камней береговой морены выглянули первые ромашки...
…Шота упал в траву и затих.
Отар прикорнул рядом.
Скалолаз отломал стебель дикого ревеня, жевал кислую мякоть…
Пасо стоял возле своего рюкзака. задумчиво улыбаясь.
Пот выедал глаза. Но это было тепло жизни. Ледники и скалы отступали, расходились перед ними. Ушба, нахохлившись, стояла рядом. Временами она казалась птицей, готовой взлететь. Горы дрожали в горячем воздухе.
— Смотри-ка, мозоли, —смущенно сказал Пасо, растирая ключицу.
Жара становилась невыносимой. У Пасо пошла из носу кровь. Он сел на камень и неловко зажал пальцем ноздрю.
- Странно, оказывается, сейчас лето…
Болели плечи, натертые лямками рюкзака. Было жарко. Душно.
Над темной горячей травой дрожали белые бабочки.
И вдруг солнца не стало. На небе вспыхнули контуры хребтов.
Первые дождевые капли упали на землю. Не видно больше бабочек, пляшущих над горячей травой...
………………………………………………………………………….
...Скалолаз сидел на стуле с высокой резной спинкой. Он захмелел от крепкой сванской ракии…
- За тех, кто ждал нас!
— Да? Вот как? Здорово ты это!
- За тех, кто ждал!..
Позже Скалолаз думал – и всё восхождение, весь риск, всё было ради этих странных размышлений о жизни, когда они голодные лежали под снегопадом…
Ради единого мига, когда они стояли на вершине, а их тени лежали на облаках, закрывавших половину Грузии.
Ради чего ещё?
Будет, что вспомнить в старости, как говорил князь Нико.
…Эпизоды моей жизни в памяти, как осколки мозаики, которую я пытаюсь восстановить. Иногда получается совсем неожиданный рисунок. Они приходят ко мне совсем не в том порядке, как было в жизни. Каждый раз их сочетания дают совсем иной, неожиданный образ. Мои воспоминания - мой детский конструктор. Я собираю из разрозненных деталей необычайные пещеры и дворцы. Это моя жизнь, и я вправе теперь вспоминать её, как мне заблагорассудится, не обращая внимания на то, что было раньше, а что позже. Всё было или могло быть не так, как думаешь ты или помню я… Истории нет, есть наш взгляд отсюда в прошлое, но это вовсе не значит, что всё так и было.
Самое удивительное, что тогда, перед лицом смерти, Скалолаз вспоминал не тех, кого видел внизу каждый день, не тех, кто прилип к его жизни ввиду обстоятельств или по своему желанию, не князя Нико, не маму, но тех, кто мог бы стать настоящим близким другом, но не был замечен им в суете жизни, кем он пренебрег из-за душевной лени. Они приходили теперь к нему, вызывали теплоту в сердце и уверенность, что всё завершится благополучно.
Может быть, они молятся сейчас обо мне, - думал Скалолаз, - а иначе, зачем им являться в моё сознание здесь, под вершиной?.. И Русико молится обо мне…
Меж тем в Тбилиси готовили спасательный отряд, потому что тётушка Макрине, на балконе которой стояла медная подзорная труба, не могла отыскать на маршруте ни следов группы, ни палатки, ни движущихся фигурок восходителей. Контрольный срок, время, которое было предельным для восхождения, давно истёк, и группа считалась терпящей бедствие, но, скорее всего погибшей.
На всякий случай, были заказаны четыре красивых гроба. Их продали потом за ненадобностью совсем другим нежильцам.
Тревожные слухи докатывались и до стен дворца князя Нико. Обитатели этой коммуналки (это совсем не то, что коммуна) понимали, в чём дело, но старались не обсуждать обстоятельств исчезновения группы при матери Скалолаза.
Мария Николаевна, по детской своей привычке, в тревожные минуты ложилась на кровать и замирала, укрывшись с головой ватным одеялом, изредка выпуская из себя потоки слёз. Она ничего не ела все эти две недели, как и её сын, но по другой причине. Она верила Скалолазу, верила, что он не на горе, а в санатории, но всё равно плакала, потому что ей было жалко всех терпящих бедствие. К тому же, как и Скалолаз, она обладала чутьём на близкое горе.
Мария Николаевна выскользнула из-под одеяла.
В чёрной тарелке радиорепродуктора тихо скрипели новости. Словно мухи в коробке из-под спичек. В её детстве.
Она подошла к зеркалу.
В глубине отражённого мира кто-то сверкнул в падающей световой колонне и скрылся за створкой дубового шкафа.
Она оглянулась, но там, за её спиной, в реальном мире, никого не было, и створка была прикрыта.
Она всматривалась в своё отражение.
Лицо. В меру бледное… С лёгким румянцем… Лицо ещё довольно молодой здоровой славянки… Если бы не обида и недоверие в глазах, совсем неплохо. Призывно. Но это «Ах, я знаю вас! Все вы хотите одного!» Если бы не это!
Она знала - мужчин отталкивает женское знание. Любопытство юной мышки, обнюхивающей сыр… Вот! Мужики западают. Это и есть, по их разумению, признак первой свежести и символ желания.
Она попыталась вернуть себе лицо наивной девочки. И даже улыбнулась.
Но морщинки у рта выдавали обиду на жизнь и судьбу.
…В городе только и разговоров было о гибели альпинистов. Она, конечно, верила, что Скалолаз в санатории. Но одновременно знала – он там, среди альпинистов, пропавших на Ушбе.
- За что Ты мучишь меня?
Она верила в Бога и ненавидела сына. Считала его виновником всех её бед.
- Зачем ты мучишь меня?
Она видела его постоянное юношеское напряжение.
Но не могла принять ни одну из его подруг.
Она желала власти.
Она ненавидела сына. И любила его.
Она старалась его изменить, сделать похожим на всех молодых парней. Иногда ей казалось, что он поддаётся.
А теперь она теряла его.
Ей казалось, что она сходит с ума, что сама жизнь - плод её больного воображения.
Она не могла примириться с потерей любимого мужа, с тем, что все мужчина, которые как-то были близки ей, погибли на войне.
А теперь вот и сына нет.
Но она сама продолжала жить. Ходила в лавку за хлебом, слушала радио, давала советы…
Но в глубине души не верила, так и не смогла поверить в реальность этой жизни. Жизнь продолжалась томительно долго и была подчинена своей абсурдной логике. И главное – мухи. В её снах не было мух. И не было стрекоз. Не было звезд. А здесь, в реальности, были мухи…
Зацепкой реальности был Скалолаз. Он говорил по-грузински. Соединял в её душе эти два несоединимых мира.
А теперь она лишается его и будет совсем одна.
Она готова была простить все обидные слова, которые слышала от сына. И впервые робкое чувство своей вины перед ним возникло на мгновение в её душе и пропало.
За что Ты так мучишь меня? Помоги мне…
Она бросилась на стену и стучала кулаками и билась головой об восточные узоры наката на штукатурке… О цветы и лица нарисованные маленьким князем Нико полстолетия назад…
Соседи вызвали «скорую», и молодой спортивного вида врач вкатил ей шприц успокоительного зелья.
Она привыкла к русскому языку, к русским песням. К светловолосым людям. А тут всё было другое. И говорили непонятно. И жесты, и улыбки значили не то, что дома, в России.
Она ходила к психиатру, но тот признал её психически здоровой.
Заменимы люди? Или не заменимы? Может ли заменить Саша Пашу? Миша Витю? Таня Валю?.. Мы винтики и гайки разных размеров? Или штучный товар - изделие Господа? Или просто варианты? Может не так отчётливо, но вопрос этот тревожит души не только философов и высокомудрых, он тревожит самых простых людей. Не дает спать…
У царя Соломона было три сотни жён, но Суламифь была одна. Она одна проходит сквозь тысячелетия…
Мы знаем, что все мы смертны. И все родились, чтобы умереть.
Но почему мы так цепляемся за жизнь? В нищете, в унижении. В боли – зубной и более серьезной.
Почему тоскуем, когда кончаются страдания и унижения?..
Она тосковала по мужу. Ждала.
Хотела только его.
Потом любого.
Лишь бы запах мужчины и его тепло. Почувствовать кожей, грудью - грудь и кожу мужчины.
И губы –губами.
Заменимы ли люди?
Нет! Нет! Нет! - кричала она.
………………………………………………………………………
…Раздался стук в дверь, и она увидела на пороге Темури... Он был в коричневой замшевой курточке и сиял карими глазами.
- Поздравляю! – закричал он, - Ваш сын покорил Ушбу! Только что было правительственное сообщение. Они живы. Пусть кто-нибудь достанет рояль, я буду играть в честь победы Скалолаза! Я буду играть Шопена и Огиньского!
Через полчаса старинный рояль стоял во дворе, и звуки полонеза тревожили в остывших сердцах горожан рыцарскую печаль об утраченной свободе.
Вагаршак и Аруся стояли возле дверей своего подвала и улыбались. Ануш поливала цветы и подпевала роялю.
Цветы стали её подругами и друзьями. Она дала каждому имя и нежила их, и холила… И даже танцевала перед ними старинные армянские танцы, которые знала с детства. Ей не было скучно с цветами. Они понимали друг друга, потому что она тоже была цветком.
… А в это время Скалолаз смотрел на Ушбу с тропы.
- Неужели я был на этой вершине? На этой красавице… Он вспомнил, в каком-то индийском наставлении предлагалось вообразить, что ты маленький - маленький, вроде комара, и сидишь в позе лотос на соске красавицы - богини в полной отрешённости и медитируешь…
- Ом Мани Падме Хум…
Он засмеялся от этих воспоминаний и попытался передать Русико мысленную телеграмму: «Приди. Приди. Прибеги».
Когда они пришли в Мазери, сваны рассказали, что с севера прибегала какая-то девочка, спрашивала Скалолаза.
- Рыжая?..
Нет. Маленькая, тёмноволосая. Похожа на грузинку. Она исчезла, когда увидела в подзорную трубу, что вы спускаетесь с Ушбы…
Он решил, что это была Ия…
- Русико не приходила? – спросил Скалолаз, едва переступив порог дворца.
- Столько приходило народу, а её не было… - заворковала мать. - Все поздравляли меня. Я испекла пироги. Угощала. Все были очень довольны… А Темури так играл на рояле, что весь Авлабар собрался… А она не приходила… Нет… Вот, только письмо… От неё наверное…
…Получила твою postgard c видом Ушбы. Дома никого не было. Я так смеялась. Читала между строк. Целую. Расскажешь, какие там скалы…
Скалолазу показалось, что мать действительно была огорчена невниманием своей будущей невестки.
Он позвонил Русико, но никто не ответил.
…Почему? Кто-нибудь должен быть дома.
Он позвонил ещё раз, но никто не отозвался.
Он заскочил в трамвай, сел у окна. Но увидел Темури и спрыгнул на ходу.
…Здравствуй… Здравствуй!… Все в городе только и говорят о вашем восхождении… Ты не видел Русико?.. Нет… Как Вика?.. Она теперь не со мной… Не понял юмора… У неё теперь новый дружок – армянин… маг… фокусник… Выступает в цирке… А ты?.. Я нашёл свою любовь… Кто она?… Девушка… Понимаешь, шёл по улице и вдруг услышал смех… Я сразу понял — это она. Я бросился в толпу, чтобы найти её, но там не было ни одной, кто мог бы так смеяться. И вдруг снова смех. Она оглянулась. Обыкновенная… Носатенькая… Некрасивая… Но глаза - фиалки. И смеётся!.. Не могу без неё. Вот купил еду. Бегу, чтобы покормить... Представляешь? У меня были самые красивые женщины Москвы и Тбилиси! А без этой уродки не могу и часа прожить...
— Это любовь, - сказал Скалолаз.
- Да, это любовь
- А Вика?
- У неё всё в порядке.
- А как же твой сын? Его что, отчим будет воспитывать?.. Совсем чужой тебе человек…
- Меня тоже воспитывали чужие люди, и ничего… Сам по себе, ни на кого не похож… Но почерк у меня, между прочим, такой же, как у отца…
- Так ты… не видел Русико?
- Неделю назад видел... А потом, не знаю… - Темури отвёл озабоченные глаза. Он знал всё, но не мог сказать правду. – Ты прости, я бегу. Да?
- Беги, - понимающе улыбнулся Скалолаз.
…Он подходил к дому Русико. Он ждал этой встречи. Ждал минуты, когда они будут вспоминать со смехом, как он прибежал к ней босиком через перевал, будут вспоминать другие нелепые, но такие милые и дорогие, забавные истории…
…После того глупого недоразумения в Сухуми, возвратившись в имение князя, он так был опустошён, что решил уплыть и не вернуться… Так далеко уплыть, чтобы не хватило сил на возвращение, и всё бы произошло естественно и не походило на самоубийство.
…Когда он думал о своих грехах, всё было не так мрачно, он был обыкновенным парнем. Но когда размышлял о вроде бы добрых своих помыслах и делах, страшился, что наказание будет неотвратимым и страшным. Оказывалось, что всё хорошее, что он делал в жизни, было корыстным. А все его добрые порывы приводили людей к несчастью…
На море был шторм, и Скалолаз плыл, пока не потерял из виду берег. Он видел иногда его тёмную полоску, когда волна вздымала его высоко. А потом берег пропадал. Кончилось бы скорее всё! – подумал он и выдохнул воздух из лёгких. И нырнул.
…Ощущение было отвратительное и противоестественное для его сильного тела. Когда он вынырнул, волна ударила его, отвесила хорошую оплеуху, от которой все его тухлые суицидные мысли выскочили из нутра с остатками пищи и солёной водой.
…Он с трудом различил в той стороне, где должен был быть берег, слабый огонёк. Он плыл наугад. Наконец, он снова увидел свет, единственный в ночи, и радовался его приближению. Он не чувствовал усталости. Он словно всходил на гору…
…На берегу стоял князь Нико. За его спиной, воткнутый в песок, полыхал факел. Лицо у князя было серое.
Пистолета под подушкой не было. Князь Нико всё понял и убрал его подальше до поры до времени…
Скалолазу стало стыдно. Как мог он тогда не подумать о князе Нико?! Как мог оставить его теперь, когда все ополчились на него?! Ради чего? Ради восхождения? Ради иллюзии? Ради прихоти?..
Это был единственный человек, кроме матери, который любил его, как сына.
И вдруг ему открылось.
Горы делают жизнь нереальной, похожей на сон. Я уходил в горы от реальных проблем, которые не мог решить. Меня толкало в эту полную риска жизнь желание очиститься, отвлечься от суеты, проверить и очистить жизнь смертью. Это была внутренняя эмиграция, наркомания, мираж. Мне казалось тогда, что мы все равны и открыты, простодушны… что риск сделал нас друзьями на всю жизнь… Но спускаясь с гор, погружаясь городскую жизнь, мы разлетались, как камушки из-под ботинок на горной тропе. Мы забывали друзей... Мы забывали наш долг перед ними… Это был самообман… Это был долгий бессмысленный пост… Без молитв… Без Того, ради кого все жертвы…
Скалолаз снова позвонил Русико с уличного автомата, и снова никто не ответил. Никто не подходил к телефону. Он звонил и звонил, и снова набирал номер, но никто не отвечал. Он поднялся по лестнице на второй этаж. Знакомая медная табличка…
Дверь была опечатана.
Соседи сказали, что всех грузин, вернувшихся в Грузию из Франции, арестовали. Их обвинили в организации заговора… В желании свергнуть существующий строй… Но толком никто ничего не знал. За что? Куда?.. Вроде бы в Казахстан на поселение…
…Уж нет Сталина… Берия расстрелян … Оттепель… Всё наладится… Их вернут… Они вернутся…
Но он знал, что редко кто возвращался оттуда, а если возвращался, то совсем другим человеком...
Внутри, в глубине души, уверенности не было. Был только ужас от мысли, что это конец.
Недаром Вика предупреждала...
Борис!
Ходил, слушал, прислушивался. Предал…
- Я убью его. Убью…
Окно мансарды было раскрыто. Горячее сентябрьское солнце грело больную ногу…
… Джульбарс бежал по путям…
… Они ночевали в склепе на кладбище…
Теперь тоже была осень. Солнце здесь даже зимой греет через стекло.
- Я убью его.
…Он видит через стеклянную дверь комнату Бориса – скопление старинной мебели в узком пространстве, горы книг и рукописей. Ему почему-то виделось, что Борис танцует танго со своей машинисткой. Он слышал эти волнующие аргентинские звуки. Видел их лица – бледные и лишённые живой мимики.
Они проделывали сложные па, не нарушая острых углов и беспорядка.
- Я убью его!
… Вхожу. Нажимаю потайную кнопку на ручке зонта. Извлекаю шпагу князя Нико. Втыкаю ему в грудь.
Скалолаз понимал, что именно так нужно, если по благородному. Именно в грудь.
Но почему-то хотелось не в грудь, а в его сутулую спину. Под левую лопатку. Как свинью!
Однако традиции требовали: в грудь – на три пальца ниже соска.
Или, чтобы долго мучился, - в живот! Навылет. Пригвоздить к стене.
Шпагой не казнят. Шпага – благородный инструмент. Шпагой убивают в поединке.
Так… Нужно достать вторую шпагу!
Хорошо, предположим, достану. Поединок в квартире? Смешно.
На улице - задержат…
Нет, не шпага. Он не достоин. Нож или топор. Вот, что ему! Или бритвой по горлу. Как того … в парикмахерской…
Повесить… Будет болтаться, высунув язык… Как тот, на севере Франции…
Или связать его, и подвести ток, как американцы…
Этот негодяй не должен жить… Не должен. Не должен! Высшая мера...
…Конечно, смогу. Ведь отрубал головы курам. Ведь, когда надо было, воткнул нож в сердце свиньи… перерезал горло овце…
Скалолаз достал пистолет ТТ, который прятал в книжном шкафу.
Это надёжнее. Выстрел в голову. Выстрел в сердце. Конец…
И снова представлял, как он берёт зонт и идёт к Борису.
Убивает его прямо на пороге.
Вонзает шпагу ему в живот.
В глаз.
В рот.
Видит полные страха глаза.
Нет!
Глаза Бориса смеются…
Он со смехом рассказывает Скалолазу притчу о неком Добром Живодёре, который спасает уличных собак и кошек от смерти, от скальпеля исследователя, от испытания смертоносных микробов и ядов... Но!
- Не всех… Всех не могу… Только избранных…
- Кого?..
- Избранных… Догов… овчарок… Иногда таксу, если умная…
- Кого?..
- Тебя, дурак…
- Ты ведь не Бог, чтобы решать, кто должен жить.
- Всё решено без меня… Выпьем лучше вина… Вечная память ушедшим. Радость живым!
- Без любви даже заповеди бессмысленны. Весь смысл ограничений в добровольности и любви.
- Какая любовь?! Нет никакой любви! Только ненависть и месть!
…Он уже в который раз мысленно проделывал тот же путь – от дворца князя Нико к дому Бориса. Он шёл, чтобы убить. Но чувствовал какую-то подлую нерешительность, нечто вроде усталости и безразличия.
Меня подменили… Я стал другим… Не могу убить… Убивать не могу…
И всё же… Шёл, чтобы убить.
Шёл и разговаривал сам с собой, а мерещилось, будто не с собой, а с отцом Русико, Сержем, рыжим полковником маки, Кавалером Почётного Легиона… Этот разговор произошел двумя годами позже, но тогда он померещился Скалолазу слово в слово.
… Вы что, правда, хотели убить Сталина?.. Кто же этого не хотел?! Когда мы ехали сюда, мы думали… Понятно… Но почему Вы идёте к Борису? Мстить?… Что ты?! Какая месть!.. Простили? Простили его? Да?.. Сам не знаю, почему…Если бы не он, то нашли бы другого. Ведь решение было принято раньше, чем он подписал. В этой стране так много угрюмых завистников и так мало людей, с которыми можно легко и необязательно поговорить по-английски или по-французски, так мало людей с европейскими манерами. Стоит ли обращать внимание! Если бы Иуда отказался предавать, нашли бы другого. Ты с какой планеты? Предают везде… И в Европе и в Африке. Продают везде. И в Азии и в Австралии. Покупают тоже везде. Даже в Гренландии. Даже в Антарктиде… Даже на Северном полюсе... И на Южном… Грузия не исключение. Этим никого не удивишь... Но у меня есть приятель… Предатель?.. … С которым забываешь, что ты в дикой стране... Борис... Да, Борис. Есть нечто более ценное, чем этические проблемы... А демократия?.. Она тоже разная, как и монархия. Есть французская демократия. А есть южноамериканская. И всё одно - дерьмо… Видимость… Спектакль… А вот империя Наполеона мне милее. Но я привык к демократии... К чему?.. К демократии… Вы что, простили его?.. Да не в этом дело – прощать – не прощать… Человек такое существо… Если прекратить его мучить, он сам начнёт маяться, мучиться, мучить других или по - скотски развлекаться…
Скалолаз поднялся по винтовой лестнице. Открыл входную дверь.
Кто этот человек в зеркале, так похожий на него?
Он увидел со стороны глаза. Если не присматриваться, они были обычными - человеческими, несколько усталыми и равнодушными, но, если присмотреться – это глаза ящеров и змей. А при обычном взгляде, да ещё в солнечном свете, там, в глубине этих зрачков, было золотисто и солнечно, и даже временами красиво…
- Почему ты в чёрном?
- У меня отец умер…
- Прими мои…
- Представляешь, умер на маленькой потаскушке, которая убирала его квартиру…
Небо над Тбилиси в тучах. Дождь по-зимнему холодный. Зонт князя Нико не раскрывался, замок заело.
Скалолаз промок, ему плохо. Ему отвратительно и не хочется жить.
Борис греет вино.
- Что ты знаешь обо мне?!
Машинистка в вязанном розовом платье печатает перевод «Витязя в тигровой шкуре» …
На улице шел дождь.
Скалолаз спускался по винтовой лестнице.
Мир разваливался по спирали. Уходил в небытие.
Он вспомнил сон, который видел в Кахетии.
Он был старик. Но время шло вспять. На проспекте Руставели ходили молодые люди - его друзья и подруги. Они не узнавали его, потому что были детьми его друзей. Он видел их и молодел. Он видел своё отражение в стекле витрин. Да, он молодел. Или это был его внук? А может быть сын или правнук… Трудно было понять, но все вокруг молодели. Он уже не был стариком, а был цветущим мужчиной. Кто-то узнавал его и звал к себе в гости, обещая доброе вино и дружескую беседу.
Скалолаз заметил, что Вечный Город как-то неуловимо, но заметно менял свой облик.
…Амиси кмари сардапши могта… асе итквиан шензе бичеби… (Её муж умер в кабаке. Так скажут о тебе парни. А ты милая, нежная утешишься новой любовью…) Запишет поэт, зная, что она не утешилась…
…В толпе русских офицеров мелькнул лёгкий профиль Пушкина. И Грибоедов с юной своей женой целовались у грота, где бронзовая женщина плачет, преклонившись перед крестом.
«Жизнь и дела твои бессмертны в памяти русской, но почему пережила тебя любовь моя?!»
Миллионы убитых и замученных, и просто умерших людей, вставали из могил, отрясая прах. Их кожа розовела. Они улыбались, хотя из них выходила животная пища. Эта блевотина превращалась в овец, коров, фазанов, кур, диковинных рыб и оленей. Из ворот бойни вырывался поток блеющих воскресших тварей, чтобы, вдохнув воздух альпийских лугов, стать агнцами, уйти в утробу матери и раствориться в крови отца, а отец и мать тоже постепенно превращались в ягнят. Старики становились молодыми. Потом у них выпадут зубы, и они снова станут детьми. И войска разойдутся после кровавой сечи без потерь. И царица Тамар будет впервые слушать стихи Руставели. И не будет впереди ни Тимура, ни Ага Магомет хана… Ни Сталина…
И, наконец, Адам и Ева отрыгнут кусочки так и не переваренного ими плода с дерева познания Добра и Зла и нагими предстанут перед Господом.
Их будет томить тоска всего человечества по этой проклятой, кровавой, мерзкой, - нет слов, какой мерзкой! - но такой пленительной, что даже боль сладка, в воспоминаниях о ней, жизни…
Господь поцелует своё неудачное творение и высосет из него свой Дух. Горький мёд человеческой жизни. И на ладони у Него останется только Прах... Глина... Гнила…
Он отряхнёт руки свои и погасит свет…
А что будет дальше, не знает никто, кроме Него…
ЭПИЛОГ
Скалолаз стал судмедэкспертом.
Когда в морге он встречал знакомого из той далёкой жизни, то шел на рынок и приносил корзину фиалок или цикламенов, или ромашек, смотря по сезону, и осыпал ими тело усопшего, и молился об упокоении его души. Он не читал книг и не любил длинных разговоров. Временами он прислушивался к своей душе – там продолжалась жизнь. Нателла, та девушка - дирижер, которую он лечил на Казбеке, родила ему двух сыновей – Теймураза и Цотне. Они играли в футбол, считали себя грузинами и носили фамилию матери.
Тело князя Нико нашли между руинами родового дворца и виноградником, который посадил когда-то его отец, князь Георгий. Убийца скрылся. И не искали его.
Полковник умер в бедности в возрасте шестидесяти четырёх лет… Он так и не научился брать деньги за лечение.
Темури эмигрировал в США. Он завёл там небольшое дело – продавал экологически чистую воду. Американцы называли его Тим Джорж… Его дети и внуки забыли грузинский язык.
Борис опубликовал перевод «Витязя в тигровой шкуре» с комментариями и два сборника лирических стихов на грузинском языке. Все знали, кто автор перевода и кто написал стихи.
Когда Борис умер, его похоронили на пустыре за городом, где покоится прах убиенных поэтов. Там они и соединились…
Русико погибла в предгорьях Тянь-Шаня.
Её изнасиловали три чабана. Три пастуха надругались над ней. И продали в рабство другим пастухам…
Она повесилась на красной нейлоновой веревочке…