Как-то на стоянке в Ленинграде в день отхода из родной гавани Дед, наш старший механик, забыл дома ключи от своей каюты. Дверь пришлось взламывать. После ремонта замка дверь уже стала не та, и во время бортовой качки имела свойство неожиданно открываться. Это было завораживающе: как будто в каюту входило некое невидимое существо и, оставаясь в проёме, долго раздумывало – закрывать за собою дверь или нет.
Каюта Деда состояла из приёмной-кабинета и спальни. В кабинете стоял большой мягкий угловой диван, напротив – обширный книжный стеллаж с полным собранием сочинений В. И. Ленина и вытянутый вдоль дивана стол. Над столом картина Горюшкина-Сорокопудова «Зимний пейзаж».
В каюте собирались члены машинной команды, чтобы обсудить насущные технические вопросы. Случались и посиделки по случаю революционных праздников, а то и дней рождения кого-то из маслопупой братии, как иронично обзывали тех, кто обслуживал машинное отделение с крутящимися дизелями и другими мудрёными механизмами.
Когда во время подобных собраний, под особо крутой крен очередного шторма дверь в каюту внезапно открывалась, сидящие за столом замирали в ожидании того, что будет дальше. Появлялась некая невесомость, заставляющая парить в пространстве дверное полотно. Казалось, дверь сходила с петель и нанизывалась на земную ось, пытаясь сохранять заданное положение. Но какая-то таинственная сила всё-таки нарушала это равновесие и перемещала дверь то в одну, то в другую сторону. Наконец, поймав подходящий момент, эта сила всё-таки побеждала и с размаху возвращала её на положенное место. После этого Дед обмякал и, снимая нервное напряжение, говорил удовлетворённо:
– Туды её в качель!!!
Он не раз обращался к подшкиперу, ведающему плотницким и малярным хозяйством, с просьбой починить подлый замок, не желающий честно держать дверь на положенном ей месте.
Подшкипер Володя добросовестно разбирал замок, потом собирал, ставил его на место и каждый раз произносил одну и ту же фразу:
– Гарантий не даю. Собачка износилась, и дверную раму при взломе повело. Вот поэтому и имеет место прецедент.
– Инцидент-прецедент, собачка, кошечка! – передразнивал Дед. – Ты мне дверь почини, а не зубы заговаривай. Будет держать – я тебе двести грамм налью из своих неприкосновенных запасов.
Но и это не помогало. Не мог подшкипер исправить ситуацию ни за двести грамм, ни за триста, и за тысячу рублей не мог и даже, думаю, за миллион долларов не мог. Просто не мог, и всё. Потому что считал себя человеком неподкупным.
Бывало, дверь, как шалтай-болтай, долго и вольготно балансировала в воздухе. Потом вдруг замирала, изредка покачиваясь, будто пытаясь вылететь из своего гнезда. Но это, как правило, заканчивалось возвращением на положенное ей место. Дед с несвойственным ему напряжением ждал этого момента.
– Как сама открылась, собака, так сама и закройся! – внушал он, обращаясь к двери, как к живому существу.
В итоге она закрывалась. Но, как правило, не надолго.
Как-то раз, сидя в каюте Деда, мы решали очередную производственную задачу. Качало умеренно. Лишь изредка, как только пароход наскакивал наезжал на какую-нибудь особо крутую волну, – будто кто коленкой в зад поддаст – мы всей командой подскакивали с дивана и опять проваливались в его мягкое лоно, пытаясь решить задачу, которая никак не давалась. Говорил в основном Дед, и говорил таким монотонным, усыпляющим голосом, что спать хотелось до невозможности. В итоге всех охватила млявость. Лично я пребывал в неком полусомнамбулическом состоянии, будто мне вкатили в ягодицу тройную дозу люминала. Голова становилась чугунной, ничего не соображала.
Дед вдруг почему-то замолчал, словно что-то произошло. Сонное оцепенение с нас как рукой сняло. Очнувшись, мы посмотрели на открывшуюся дверь, которая изредка покачивалась из стороны в сторону, следуя ритму рысканья судового корпуса. Дверь явно не спешила закрываться. Для нас это было не впервой. Но в данном случае мы отнеслись к этому как-то по-особенному. Дверь балансировала, словно на кончике носа циркового жонглёра. Казалось, этому не будет конца.
– Может, я её того? – предложил старший электрик. – Прикрою для порядка…
– Не электрическое это дело, – заметил на это старейший моторист Иваныч.
В этот момент в проёме двери показался помполит, первый помощник капитана по политической части, служитель всевидящей и всезнающей партии большевиков-коммунистов – обязательное приложение к любому советскому экипажу, уходящему за рубеж. Остановившись в своём целенаправленном движении, он повернулся в нашу сторону и по-отечески спросил:
– Техучёба?
– Она, родимая, – сделав сонно-отрешённые глаза, кивнул Дед, показывая всем существом своим, что первый помощник никак не вписывается в мизансцену разыгрываемой здесь пьесы.
– Наверное, заканчиваете? – предположил первый, посмотрев на часы. Через пять минут чай.
– Вот дверь закроется, тогда и закончим.
– Какая дверь?
– В неизвестность, – серьёзно пояснил Дед.
– Может быть, помочь чем? – предложил первый помощник.
Но чем он мог помочь? Прочитать политинструктаж? Больше он ничего не умел. Поэтому ответа не поступило. Все заворожённо смотрели в проём, как будто это было окно в потусторонний мир. Не выдержав повисшего в воздухе напряжения, первый помощник молча ретировался, уразумев, что курс партии и правительства тут не поможет.
После его ухода дверь, всё увеличивая и увеличивая свою амплитуду, стала угрожающе раскачиваться. Дверное полотно уже подходило к раме, но в последний момент внезапно остановилось и застыло в очередном па.
«Судовое время пятнадцать часов тридцать минут. Команде пить чай», – объявили по трансляции. Не реагируя на команду, дверь продолжала играть в непонятную нам игру, то прикрывая, то приоткрывая зев проёма. И мимо нас, как в немом кино, стали мелькать знакомые лица экипажа. Но быстро стушёвывались и шли дальше на положенный по расписанию чай. Крепкий грузинский чай с вареньем и оладьями нас не прельщал. Все ждали кульминации: или дверь закроется, или мы останемся здесь до морковкиных заговен.
Это было остановившееся мгновенье, похожее на вечность. Дед опять что-то забубнил. И под его бубнёж и монотонное качание двери мы, словно загипнотизированные, погрузились в странное состояние между явью и сном.
И перед нами в пространстве двери, как на сцене театра, вдруг стало разворачиваться призрачное действо. Замелькали привычные персонажи, выглядевшие до странности непривычно.
Возвращающиеся с объявленного чая члены экипажа, двигаясь как фигуры на Пражских часах, на короткое время замирали перед раскрытой дверью, плавно, последовательно поворачиваясь то одним, то другим боком. Реже вообще не поворачивались. Но все что-то говорили.
Первым снова показался помполит, почему-то одетый в сутану ярко-красного цвета. С видом весьма надменным он шёл гусиным шагом, оттопырив нижнюю губу. На уровне живота на плоской золотой цепи болталась звезда Давида. Персонаж вдруг погрозил нам, сжав пальцы в плотный жирный кулак. При этом лицо его сделалось слащаво-лукавым. Повернувшись к нам в пол-оборота, он произнёс елейным голосом:
«Всё в руцех князя мира сего, всё в его воле! И знайте наперёд, от руц его загребущих мало кто уходит». Разжав кулак, он благословил нас жестом католического священника и невозмутимо пошёл дальше под едва уловимый бой Пражских курантов.
Наш старейший моторист открыл от удивления рот, а электрик хотел было уже зааплодировать столь невероятно преобразившемуся помполиту. Но Дед прервал все поползновения к выражению каких-либо чувств громким окриком: «Окстись!!!»
Электрик машинально перекрестился. Но от этого наши видения не прекратились.
Поскольку следующий персонаж «Пражских часов» предстал в виде цирюльника с помазком и ведёрком с мыльной пеной, я его едва узнал. То был младнаучспец аэрологического отряда. Он бравировал своей «калининской бородкой», которая торчала, как пук сухой травы. В начале рейса спец взял посмотреть у меня книгу «Звёзды на небе», а потом, не желая её возвращать, отрицал даже её существование и почти убедил меня в этом. Остановив свой взор на мне, должник произнёс:
– Наше вам с кисточкой! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать!
Стало понятно, что никогда теперь не изучить мне контуры видимых созвездий, которые так хотелось запомнить. чтобы свободно ориентироваться в звёздном небе. Кто теперь изучает азбуку Морзе или таблицу логарифмов? Так и я – успел освоить на северном небосклоне только Большую Медведицу, Полярную звезду и Кассиопею, которые расположены на одной линии вращения. А на южном – Южный Крест, одно из самых ярких и красивых созвездий. Вот вам тебе и «наше вам с кисточкой».
Наконец, в дверном проёме показался капитан в тропическом форменном костюме под цвет песка африканских пустынь. Лицо его и цвет костюма выдавали в нём латентного охотника необозримых саванн. Старый потёртый винчестер 44-го калибра, который он небрежно держал в левой руке, непроизвольно вызывал зависть. Родители дали ему имя первого императора Рима. Это его нисколько не смущало, и он с детства носил на лице некую печать задумчивости и властности Октавиана Августа. Капитан передёрнул нижнюю скобу винчестера и, не оборачиваясь в нашу сторону, произнёс:
– Оладьи закончатся! А без оладий что? Жизнь пуста и неинтересна.
– Это кто сказал? – очухавшись от сонного оцепенения, спросил второй механик по кличке Оберст. – Пойду принесу хотя бы свою порцию...
– Сидеть!!! – приказал Дед.
После чего мы опять прижухли. Дед продолжал бубнить про какие-то клапана, раскепы, форсунки, жиклёры и плунжерные пары.
Между тем в проёме появилась новая фигура. Хохол из хохлов! Родители его ещё в досталинские времена добавили к последней букве «о» своей фамилии букву «в». И в итоге стали русскими. Хотя от сала так и не отказались. Вот и наш «русский» нёс подмышкой большой шмат сала, который он постоянно брал с собой «для усиления» обеда или ужина. Это было его любимое выражение – «для усиления». Как он сочетал сало с оладьями и вареньем, трудно представить.
Здесь надо особливо отметить, что этот неизменный шмат у Хохла никогда не уменьшался. В экипаже ходил слух, что он был получен от самого фуцмана, который уверил Хохла, что именно в этом шмате сала заложена матрица жизни. Поскольку Хохол находился под воздействием много выпитой горилки, то согласился на предложение почти сразу, рассчитывая пусть и не на бессмертие, но хотя бы на ощутимое продление своей многоценной жизни.
Покосившись на отверстую дверь, где на диване размещались двенадцать полуспящих хранителей электричества, пара и топлива, Хохол ещё крепче прижал сало локтем к правому боку.
Один из хранителей, учуяв запах сала, попросил Хохла:
– Дай хотя бы попробовать...
– Чего его пробовать? Его исть надоть. Сало, оно и есть сало.
– Давай будем исть. Я разве против? – согласился Оберст, протирая заспанные глаза.
– Не салом единым жив человек…
– Не салом! Но ещё и хлебом. А то и словом, – уточнил Оберст. – Правда, хлеба у меня нет, а вот слово я тебе скажу: пошёл ты со своим салом… в страну на букву «ж».
И Хохол пошёл туда, куда его послали, крепко прижимая к себе «неразменный» шмат, который на глазах стал расти и вырос до размеров добротного министерского портфеля.
«Пражские часы» неумолимо продолжали своё действо.
Очередным персонажем оказался третий электромеханик, который на разных праздничных мероприятиях, будь то праздник Нептуна в честь пересечения экватора или Восьмое марта в честь всех женщин мира, выступал в самодеятельном судовом оркестре в качестве саксофониста. При пересечении экватора черти бросили его в «купель для крещения» вместе с саксофоном. Саксофон после этого стал как-то невнятно скрипеть. Его звуки стали напоминать звуки выхлопа автомобиля со снятым глушителем. Но это его нисколько не смущало, и он продолжал самозабвенно «играть» для подвернувшихся под руку невольных слушателей.
Вот и сейчас до нас донеслось что-то жгуче-испанское, смутно напоминающее B;same Mucho... Саксофон скрипел, как старая не смазанная жиром телега. Игрок вынул изо рта обслюнявленный мундштук саксофона, избавив нас от «чарующего» скрипа, и запел голосом Андреа Бочелли «Бесаме мучо», что означало – целуй меня крепче...
– Беса-ме-е-е, бе-са-ме мучо... – неслось из коридора в открытую дверь.
На этой часто повторяемой фразе он застыл перед нами во всём своём «блеске». Из саксофона капала надутая в него слюна, из слегка улыбающегося рта выплывали испанские звуки, призывающие целовать его всё крепче и крепче. Поскольку слов больше наш «певец» не знал, то Дед не растерялся и дополнил звучным голосом:
– Como si fuera esta noche la ;ltima vez.
Женя, а нашего электромеханика-саксофониста действительно звали Женей, открыл от удивления рот, подтёр рукавом уставного кителя слюнявые губы и, посмотрев на Деда, как на представителя иной цивилизации, произнёс с придыханием:
– Клёво, Дедуля! Спиши слова!
– Ты для начала выброси свою трубу за борт, а потом начнём учить слова, – наставил его Дед. А то из-за твоей, с позволения сказать, музыки и текста не слышно.
Слова Деда привели Женю в сильный конфуз, и он быстро ретировался.
Очередное видение не заставило себя ждать. Мы ещё издалека услышали гулкое буханье полкового барабана. К дверному проёму приближался системный механик Бодрило, ведающий судовыми фекальными цистернами.
Ходил он всегда мрачный, с насупленным, словно собранным в кулак лицом. Глаза же всегда смотрели пристально и прицельно, словно дула спаренного пулемёта из глубокого бетонированного дота. Называли его за глаза «гомённым механиком» или просто – «гомнюком». Ничто не могло заглушить запахов фекальных систем, с которыми он имел дело. В дополнение к этому он страдал «недержанием газов». Поэтому часто носил с собой большой оркестровый барабан, чтобы заглушать свой постоянно функционирующий метеоризм.
Перед самой Дедовой каютой «гомнюк» остановился и стал, высоко вздымая ноги, маршировать, как на воинском плацу, сильно бухая при этом в свой барабан большой деревянной колотушкой. С каждым ударом до нас стали долетать флюиды одеколона «Шипр». Что было ново... Этот привычный звук и неожидаемый запах явились таким диссонансом, что моментально вывели нас из сонного полуоцепенения, и мы действительно увидели нашего системного механика в полной «боевой» выправке, усердно бьющего в барабан и отрабатывающего строевой приём шага на месте.
Дед, не выдержав обрушившихся на нас потоков звуков и запахов, замахнулся левой ногой и дал нашему «гомнюку» увесистый пендаль, от которого барабанщик моментально исчез из поля зрения, унося всё своё с собой.
За ним по стойке «смирно» вдруг предстал, выряженный, словно на дембель, французский военмор, очень похожий на научного сотрудника Вечорека из отряда метеорологических ракет. Будучи всегда трезвым, Вечорек убеждал, что его фамилия исконно русская и невероятно древняя, идущая ещё со времён Грозного. В приталенной тёмно-синей голландке, в суконных брюках клёш и неуставных ботинках с утиными носами, в бескозырке с красными помпоном и надписью «AVRORA», с надраенной до солнечного блеска бляхе, на которой красовался выпуклый мальтийский крест, он, выкинув правую руку вперёд и вверх, голосом Левитана произнёс:
– Народ и партия едины!
На что Оберст заметил:
– Только разное едим мы!
Вечорек ничего не мог сказать на это, а только замялся, переступая с ноги на ногу…
Словно услышав слова Оберста, тихо, по-китайски, подобрался к проёму двери наш старший кок, подвинув плечом со «сцены» Вечорека. Был он, как всегда, в белой кокосовой робе, по-приятельски улыбался, живо и весело смотрел на наши недоумённые лица.
– Ребятушки, – обратился он к нам, – ходят слухи, что вы на чай опаздываете. По уважительным причинам. Так я вам с пылу с жару сделал несколько заготовок. И чаёк-с принесу, если пожелаете.
И он, как цирковой жонглёр, достав из-под фартука стопку оладьев, стал метать их в нашу сторону. В итоге все они легли на стол непосредственно перед каждым членом нашей маслопупой братии.
– Ангела вам всем за трапезой, – произнёс наш замечательный кок хорошим густым голосом.
– А что значит ангела? – удивился Оберст. – Зачем нам ангел, да ещё за трапезой?
– Ангел, – пояснил кок, – для того, чтобы вы случаем не поперхнулись. Мой двоюродный дядька сел без молитвы обедать, поперхнулся щами и тут же ласты склеил. Ангела, видать, не было рядом. Поэтому, когда ангела желают, надо обязательно отвечать: «Незримо предстояша». И всё будет оки-доки.
Только мы хотели повторить «незримо предстояша», как совершенно зримо опять предстал перед нами первый помощник капитана, но уже не в красной сутане, а повседневном потёртом кителе с широкими шевронами. Он, первый и последний, замыкал круг призраков «Пражских часов». Кто был первым, станет последним.
Дед перекрестился:
– Избави ны от враг наших и очисти ны от всякия скверны…
И тут дверь надолго успокоилась. Это было столь необычно, что мы затаили дыхание. Первый помощник уставился на деда.
– Мы не можем ждать милостей от природы, – торжествующе пропел Дед, – взять их у неё – наша зада-а-ача!
И он с богатырским размахом вернул дверь в проём.
– Туды её в качель!!!
Дверь закрылась и после этого перестала чудить. А мы сразу принялись за оладьи.
Не так ли, как эта своенравная дверь, выглядит иногда сам человек со своим непредсказуемым поведением, со своими шатаниями, не вписывающимися ни в один закон мироздания, с опасным балансированием на грани жизни и смерти? И не так ли порой мы делаемся протрезвлёнными и просветлёнными, когда нас чьей-то сильной и властной рукой вдруг поставят на своё, предназначенное нам Небом, место. И наконец-то мы начинаем понимать, что оно наше.
Главное – вписаться в раму.