Я помню бабкиного пса, это была дворняга, серая, достаточно крупная, она сидела в будке зимой и летом, и кормилась со стола - никаких собачьих кормов еще в помине не было. Имени у пса тоже не было, просто бабка говорила - "Собаке дай!", - и протягивала мне аллюминевую чашку с едой.
Я давала.
Пес сьедал и смотрел мне в глаза.
Это было не самое счастливое мое время у кемеровской бабушки. Мне просто покупался билет до Кемерова, и через четыре часа бабка со своей неразлучной подругой снимали меня с подножки, распухшего от пассажиров, автобуса. Меня ждали бледные пуховые булки, (они лежали в тазу, укрытые гипюровой накидушкой), чужие простыни в мерзкий цветочек, и одеяло как из пионерлагаря.
- Поешь, поешь, - говорила в десятый раз бабка, приближая пухлое белое лицо, нос ее поднимался, и сливался с крошечными, похожими на маленькие смородины, глазками.
Мама не очень любила кемеровскую бабушку, а для меня она вся состояла из бус, клипсов, гипюровых накидушек и стопариков на ножках, которых много стояло в серванте. Сама бабка тоже казалась мне липкой, как и содержимое этих стопариков. Говорили, что она увела деда-полковника из чужой семьи, от чужой жены, и они поселились за городом, (скрылись как-будто), купили дом, а потом уже завели огород, выращивали там огромные желтые помидоры, которые мы ели на завтрак, обед, и ужин. Так и состарились, ну, дед, точно - с маленькими черными усиками, он был похож на Гитлера. ("Как можно было носить такие усы"?! - негодовала и не понимала я).
Я отбывала кемеровские каникулы как ссылку, и мечтала вернуться к СВОЕЙ бабушке и уткнуться в ее теплый фланелевый халат.
******
Конечно, большею частью я скучала. Когда шел дождь - сидела на кухне, смотрела в окно, прямо перед окном росло дерево, я слышала, каждое лето его собирались спилить и не спиливали. Наверное, оно тоже состарилось. Дед был похож на это дерево. Он был гораздо старше бабки. Тая Феофановна называла бабку "молодухой", щипала ее за бок, и они противненько хихикали, стукались стопками, которые бабка не мыла, просто ставила в сервант. Мне становилось жалко глухого деда, с длинными корявыми руками-ветками, которого никто никогда не слушал. Я знала, что он мне не родной, и, наверное, поэтому называл меня "девчонка", и когда звал кушать, (бабка посылала), то издалека, изнутри, во рту у него начинало клокотать, цокать, булькать, и слова соединяясь, выстраивались в длиннющее, бессмысленное предложение: "Иди девчонка, иди, это... к столу девчонка... это к столу", и так бесконечно. И когда бабка давала ему слово, не затыкала рот, он пускал пузыри, довольный, выстраивал эти свои предложения, мой неродной дедушка-полковник, похожий на Гитлера.
Спали они с бабкой в разных комнатах, в дедовой, у изголовья стояла банка, (он стучал по ней ложкой, в случае чего), и бабка прибегала, хотя это было нечасто.
А я спала на веранде, мечтала, отодвигала шторку, смотрела в небо, или тихонько стучала по стеклу, и тогда из будки высовывалась безымянная собачья морда.
Иногда в дом приходили пионеры. О, это было событие! Я уже с утра ждала у окна, а бабка пекла булки. У нее была специальная рубаха "для пионеров" - лежала наготове, а настоящий, КИТЕЛЬ, висел в шкафу с противно скрипящей дверью. Из шкафа пахло, и там было темно. Я отодвигала тяжелое пальто и видела медали, они блестели на кителе в темноте, и тогда дед виделся мне героем и без дурацких усиков.
Но прицепленные бабкой медали на рубахе висели криво и как-то грустно.
Я всегда с вечера знала, что будут пионеры, и потому, уже утром щеголяла в белых гольфах. Наш герой сидел на кровати, обложенный подушкам, а молоденькая девочка-вожатая слушала его испуганно, мне даже показалось, что у нее шевелился начес на голове. Она что-то чиркала в своем блокноте, но даже я не могла разобрать булькающую дедовскую речь. Мы угощали их чаем, и пухленькая, упитанная пионерка жевала так рьяно, что шевелились ее капроновые банты.
Я же покачивала ногой, развалившись на старом венском стуле.
Мне было интересно взглянуть в вожатский блокнот - что она там записала? Ну, точно, не про усы...
Когда гости уходили, лица у них сияли от радости, что все это закончилось, а пионерка, отряхиваясь, выметала из галстука крошки от белесых бабкиных булок.
- Держи псаааа, держи псаааа, - махала бабка из окна.
Я и держала, за морду, поглаживая, и совсем ему не хотелось кусать этих пионеров.
Часто в гости заходила Тая Феофановна, которая походила на большой, богато убранный, кувшин. Она не заходила, а вкручивалась в дверь боками, разворачивалась лениво-грациозно, потом заходила вся, садилась на табуретку, скинув предварительно подушечку, складывала маленькие ручки с пухлыми короткими пальчиками. С бабкой они пили сладко-липкое, или чай из серебряных подстаканников, а если я засовывала свой нос в приоткрытую дверь, слышала разговоры.
- Скорей бы уже бог прибрал, - жаловалась бабка.
- Замучилась? - покачивала Тая Ф. маленькой блестящей головкой.
- Перероет все, и сидит.. Все коробки в чулан упрятала, так разрыл, выбросить , что ли.
- А че хранить-то, в гроб, что ли с собой забрать, - шелестела золотыми листочками Тая Ф.
Я засыпала.
Развлечения мои у бабушки были невелики, порыться в старом чулане и поиграть с собакой. Иногда в гости приходила соседская Лида, молчаливая, с бледными ключицами и поникшим бантом в тощей косице. Потом за Лидой приходил такой же бледный брат, тихо говорил - "домой.", и Лида уходила.
Я рассматривала открытки и фотографии. На одной, красивым почерком, с размашистыми вензелями, было написано: А РОЗА УПАЛА НА ЛАПУ АЗОРА, и нарисована красивая роза. Это была моя любимая. Я читала ее "туда-обратно" десятки раз, останавливала дыхание, пытаясь уловить тайный смысл. Но смысла не было, тогда я шла к псу, отрезала кусок вареной колбасы, (тайком от бабки), садилась на корточки. Пес за мгновенье сглатывал колбасу и лизал мне ладошку.
Ночами на веранде я составляла из звезд большую собаку, и вкладывала в ее большие звездные лапы розу.
Как-то дед, остановил меня в сенях, постучал палкой, начал бормотать, и опять все забулькало, заклокотало:
- Я, девчонка, знаешь, девчонка, Катю прямо с гимназии забрал, Катеньку мою, Катеринку.. Красивая моя Катеринка была, картинка, - булькал дед, - а Люся меня забрала, Люся, она такая, девчонка, Люся она сильная, Люся меня увела, пахло так от ней, духами, надушится, и иду на запах, девчонка, как кутенок какой, - заливается то ли смехом, то ли плачем, дед. - А Катеринка, моя, - продолжал, - я ж ей букет нес, держал так, розы, розочки Катеринке моей, а личико у нее чистенькое, катеринкино, глазки голубенькие...
У меня занемели ноги.
- Я к Катеринке своей пойду, вот, в среду, среду, и пойду...
- А я в понедельник - домой, на автобусе! - сказала я громко.
Бабка кормила меня, это было ее любимое занятие. Кастрюли у нее были противные, с разными крыжками, а в еде много чеснока, и, казалось, его нет только в варенье. Чеснок висел над моим носом на веранде, в бабкином чулке, капроновом, как у мамы. Брр, откуда у нее капрон? Феофановна подарила? Я не могла представить бабку в чулках! Хотя, в коробках я нашла фотографию, где она в комбинации, с распущенными волосами сидит на разобранной кровати, с кривой гребенкой в руке. Мне было противно. Люсьена Витальевна! Еще и на гитаре играла! Гитара была с красным бантом, (она поддушивала его перед тем, как взять в руки), висела на ковре, это был любимый бабкин угол, с крохотным столиком, вазочками-салфеточками и букетом искуственных выцветвших роз. На пение сразу семенил дед, садился на стул, вращал глазами и стучал палкой по полу. Я не понимала, нравится ему, или наоборот.
А я не любила когда она поет, я вообще считала, что бабушки на гитарах не играют, и уходила во двор, накинув кофту, связанную моей любимой бабушкой.
К концу августа дед совсем заболел. Бабка поила его чаем, сидела, вздыхала.
Я сделала ей бумажный веер из цветной бумаги, и она обмахивала им деда, а я смотрела.
Усы у него стали белые.
- Дак он их красил, - обьяснила бабка.
******
Август подходил к концу. Не приехала мама, хоть и обещала.
Я смотрела на желтые, растрескавшиеся от ожидания, помидоры, и считала часы.
- По три раза стучит ночью, - жаловалась бабка.
Тая Феофановна подымала тяжелую, в веснушках, руку, брякали браслеты на тяжелом запястье, пальчики в желтых перстнях, заточенные как школьные мелки, шевелились, как-будто играли гамму.
Я хотела в школу, дома меня ждал новый фартук, ранец и красная шариковая ручка.
Во вторник пришла Лида. Я обещала ей показать фотографии молодой бабки. Но не нашла коробки, их не было, зато нашла справку о ранении деда "Ранен подо Ржевом". Было написано зелеными чернилами, и сама справка истрепалась, свернутая вчетверо. День был длинный, мы ели с Лидой желтые помидоры, прыгали в прыгалку, обливались из шланга, и опять шли в кухню. На неровной беленой стене висел численник, я любила отрывать страницы. Я сказала под большим секретом Лиде, что завтра дед уйдет.
- К Катеринке! - сказала я, лихо развернувшись на одной ноге, словно, хвастаясь.
Лида дала мне желтое стеклышко. Мы смотрели на желто-коричневый, как на старой фотографии, мир, и мне казалось, в этом мире живет Катеринка. Я видела ее, улыбающуюся, с черными кудрями и крутящуюся на одной ноге.
Мы смотрели к деду в окно, прижимались к стеклу, как заговорщицы.
- Это наш секрет! - говорила я Лиде. Лида поводила лопатками и молчала.
Тем утром я проснулась от стука - дед что есть силы бил ложкой. " Уходит!", - подумала я. Бабка не реагировала, а я лежала, вытянув руки поверх одеяла и сердце мое колотилось. На одну секунду мне стало жалко ее. Я чувствовала, что участвую в каком-то заговоре. Я подхватила ногами тапочки и бросилась в комнату. В центре комнаты стояла бабка, в старой комбинации, с распущенными волосами, держа банку в руках, она била что есть сил ложкой. Мне казалось, это бьет колокол.
Я потеряла тапок, выбежав во двор полубосой.
Возле опавшего веером штакетника полусидел мой полковник, с черными усами на пугающе белом лице, золотые медали его раскрылись на груди ожерельем, а большое черное дерево, державшее его, было как бы его продолжением.
Стоял белый августовский туман.
Положив морду на лапы, поскуливал пес, рассыпавшиеся розы из бабкиной вазы, валялись на земле...
- А РОЗА УПАЛА НА ЛАПУ АЗОРА! - сказала я вслух и испугалась.
********
Бабка оделась в черный гипюр.
Тая Феофановна была со мной, она держала меня за руку, я вдыхала ее духи, сладкие, как никогда, прижималась к ней, пока не приехала мама.
На кладбище меня не взяли.
- Ребенка уведите, - сказал какой-то незнакомый дядька.
Меня увели, дали чаю, и что-то понюхать.
"Ты спала сутки", - сказала мама, погладила меня по голове, улыбнувшись.
Мы уезжали через три дня. Бабка чмокала меня шумно в щеку, надо мной нависало черное кружево, и мне опять было страшно, я набирала воздуха, но не вырывалась.
- Сходи, погладь собаку, - говорила мне Тая Феофановна. Пес и вправду, лежал тихо, не высовывая морды.
Тая Феофановна обнимала меня, и вокруг нас возникало горячее сладкое облако, она подарила мне шумный, дребезжащий браслет.
Ровно через год бабка умерла, и на похороны меня не взяли.
Кажется, дом продали, этого всего не помню.
Вот удивительно! Каждый август меня настигает этот запах! Запах кемеровского дома! Даже спустя сорок лет! Я подхожу к окну, и вижу туман, сквозь который, не поверите, вижу большое черное дерево.
Я волнуюсь, правда. Я опять иду в кладовку, достаю свои кемеровские реликвии, фотографии, стеклышко, браслет прекрасной Таи Феофановны. Бабка на фотографии кажется мне совсем молодой, я трогаю пальцем зеленые буквы РАНЕН ПОДР РЖЕВОМ.. Признаюсь, я искала в энциклопедии все о Ржеве времен войны, откидывалась на спинку стула, представляя, конструируя все события тех лет - красавца-деда, его кудрявую Катеринку и липкую Люсьену, которая причесывалась кривым гребнем и кормила меня желтыми помидорами.
Как сложилась судьба Катеринки?? Ах, а ведь она так и не узнала, что ее полковник к ней вернулся, что любил ее всю жизнь, что ушел от коварной Люсьены, волею судьбы моей бабушки по отцу??
- "Гроздья акации ветки душистые", - слышу гитарные переборы и серебрянный, как подстаканник, бабкин голосок. Ее нос поднимается и сливается с черными, похожими на смородины, маленькими глазками. Мне пахнет чесноком. Я хочу домой, к СВОЕЙ бабушке, уткнуться в ее фланелевый халат, но ее тоже уже давно нет.
Семейный узел, полный детских тайн, затянут крепко, и мне его не развязать. Я пересматриваю фотографии, нахожу любимую мою открытку, долго держу ее в руках, всматриваясь, шевелю губами, перечитывая знаменитый полиндром, пытаясь понять некий сакральный смысл.
А РОЗА УПАЛА НА ЛАПУ АЗОРА...
Иногда мне кажется, что я его нахожу