Планктон и Звездочёт

«Планктон» (греч. блуждающие) – разнородные, в основном мелкие организмы, свободно дрейфующие в толще воды и не способные сопротивляться течению

Книгу с этим романом можно найти по ссылке:
https://ridero.ru/books/plankton_i_zvezdochyot/

Планктон Антонович Бронницкий служил в инвестиционном банке «Двойка Потолок» уже четвёртый год и был неплохим, в общем-то, парнем.  В свои двадцать восемь он работал в должности ведущего лингвиста, и дальнейшая карьера сулила молодому человеку весьма радужные перспективы.  В детстве Планктоша стеснялся своего необычного греческого имени, унаследованного от предков: в семье Бронницких существовала традиция из поколения в поколение чередовать имена старших сыновей, и вереница Антонов Планктоновичей и Планктонов Антоновичей тянулась за нашим героем из глубины XIX века.  Одноклассники дразнились, мальчик иногда плакал, но с годами привык и стал даже гордиться своим именем, находя в нём нечто гомеровское.  Коллеги и друзья, не сговариваясь, обращались к Бронницкому по имени-отчеству, возможно, по причине необычной зарифмованности, а может просто стеснялись обидеть несерьёзным «планктоном».
Департамент лингвистического обеспечения невербальных операций, где трудился Планктон Антонович, занимался словесным описанием происходивших в банке процессов.  В основном, конечно, это были денежные переводы и сделки с ценными бумагами, хотя случались и вовсе курьёзы.  Разумеется, лингвистов привлекали только в нестандартных ситуациях, ведь рутинные ежедневные операции были жёстко зарегламентированы и в дополнительном описании не нуждались.  Департамент считался важным и был на хорошем счету у руководства.
С выбором профессии Бронницкий не прогадал.  Всё, что от него требовалось – это разобраться, что именно намереваются сделать коллеги, и описать суть вопроса сухим бюрократическим языком.  В банке, как и в стране в целом, спрос на услуги лингвистов неуклонно рос: всё меньше людей понимало, чем они занимаются.  Многие сотрудники «Двойки» почти не умели писать, а зачастую даже на словах не могли толком объяснить, что они делают.
Бывало, звонят Планктону Антоновичу коллеги из Расчётного центра и спрашивают:
– Мы тут деньги перевели на оффшор, скажите, это кредит или депозит?
– А какие вы оформили документы? – спрашивал Планктон Антонович.
– Никаких, – радостно отвечали коллеги, – просто дилеры по «Рейтеру» договорились.
И Планктон Антонович разбирался.
Труднее всего приходилось с разнообразными трейдерами и дилерами, которых лингвисты между собой называли «барыгами».  Казалось, что эти энергичные и амбициозные юноши и девушки бросили школу в пятом классе, сбежали в Америку и несколько лет прожили в корзине для мусора на Уолл-стрит.  Свою невероятную безграмотность они компенсировали чудовищными англицизмами.
– Планктон Антонович, выручай!  Фронт-офис аллоцировал большой сэт-капитал на запуск нового пр;дакта.  Для участия в плейсменте нам нужно выставить колл по опциону, сейлзы хотят засвопиться и получить от андеррайтеров нормальный левередж.  Помоги, пожалуйста, задрафтить служебочку для комплаенса!
Бронницкий чувствовал, как вскипает мозг, но изо всех сил старался вникнуть в эту белиберду и описать её человеческим языком.
– Планктон Антонович, привет!  Наша инвести кампани поймала большого лося, и лимитед п;ртнеры возмущаются, какого хрена с такими костами мы с них берём такие физы.  Адвайзори борд одобрил снизить менеджмент фи в этом квортере, помоги нам сделать мемо для бэк-офиса, чтобы они договора заамендили.
Планктону Антоновичу очень повезло найти такую удобную профессиональную нишу, в которой он планировал обосноваться всерьёз и надолго.  Бронницкий обладал несомненной способностью к письменному слову, неплохо владел деловым английским и даже иногда представлял себя писателем, хотя в очень узком и нехудожественном жанре.  Работа требовала от Планктона Антоновича широкой эрудиции, но никаких узкоспециальных знаний: учиться дальше он ленился, принимать ответственные решения не любил, а по математике с трудом получал тройки, так что в бизнесе и финансах был безнадёжен.  Зато, когда начальству или клиентам вдруг хотелось понять, куда делись деньги, – помочь разобраться могли только лингвисты.
А ещё на горизонте Бронницкого недавно появилась Матильда…


***

Планктон Антонович находился на пятом этаже кирпичной сталинской девятиэтажки недалеко от метро Динамо в квартире своей бабушки Евдокии Никифоровны Бронницкой (в девичестве Мамонтовой), сидел в её любимом кресле и ждал участкового и санитаров.  Бабушка умерла, лежала теперь на диване напротив, накрытая простынёй, и казалась совсем маленькой.  За окном вихрилась декабрьская вьюга, мелкие колючие снежинки злобно бились о стекло.
В дверь позвонили.  Планктон медленно встал, тихо вышел в прихожую и толкнул незапертую дверь.  Мужчина в чёрном костюме деловито и негромко проговорил соболезнования, протянул визитку и учтиво исчез.


ООО «Рай»
ритуальные услуги


Бронницкий покрутил визитку в руках, захлопнул дверь.  «Надо же, быстрее санитаров!  Однако молодцы, не навязываются.  Всё очень корректно», – подумал молодой человек.
Планктон Антонович не мог сказать, что был привязан к бабушке или испытывал к ней нежные чувства.  Евдокия Никифоровна была человеком сталинской закалки, яростной поборницей нравственности, дисциплины и личной гигиены, изводила своего мужа Планктона Антоновича старшего, от чего тот и умер незадолго до рождения внука, и ненавидела маму Планктона, считая её плебейкой и недостойной партией своему сыну.  Со всеми друзьями и подругами Евдокия Никифоровна рассорилась много десятилетий назад и вела очень одинокую жизнь.  Когда молодые родители уехали в загранкомандировку в Чехословакию, годовалый Планктоша остался с бабушкой.  Евдокия Никифоровна с упоением муштровала внука, закаляла холодной водой и для профилактики ежедневно давала таблетку стрептоцида.  Соседям и знакомым она рассказала, что Планктоша – её сын, плод поздней любви.  Когда спустя год родители вернулись, Бронницкий совсем разучился улыбаться, отец на заработанные чеки Внешторгбанка СССР купил синие «Жигули», а мать стала язвительно звать свекровь Евдокушей.  Отношения между ними наладились, только когда на рубеже тысячелетий Евдокия Никифоровна потеряла вдруг память и превратилась в благостную, всем довольную старушку.
Бронницкий с трудом оторвал взгляд от тела на диване напротив и разглядывал теперь календарь на стене, над тумбой с дисковым телефоном.  Он вспомнил, как однажды летом, в дошкольном детстве, родители уехали на юг и снова оставили его в этой квартире на целый месяц.  Планктоша тогда страдал, скучал и по утрам вставал на табурет, чтобы зачеркнуть прошедший день в календаре: ему казалось, что так он приближает возвращение мамы.  Евдокия Никифоровна выдавала внуку для игр деревянный ящик, полный старинных ключей самых разных форм и размеров, пустых спичечных коробков и пузырьков из-под глазных капель.  Маленький Бронницкий фантазировал, что найдёт потайную дверь в волшебный мир, которая откроется одним из этих ключей, и воровал на кухне спички по одной: он прятал их в пустой коробок, где заранее смастерил двойное дно.  На улице бабушка запрещала Планктону общаться с другими детьми и выгуливала одного вокруг хоккейной коробки.  Мальчик старался убежать от Евдокии Никифоровны за угол, быстро достать свой коробок с секретом и, пока бабушка не видит, поджечь кучку тополиного пуха.
А в другой год, после первого класса, они уже всей семьёй поехали к морю.  Бронницкий улыбнулся, вспоминая, как рано утром садились в серо-жёлтую «Волгу» с шашечками на двери, пахнущую бензином и своим особенным, ни с чем не сравнимым «волговским» запахом, – отец на переднее сиденье, а они с мамой и младшим братом сзади.  Шоссе побежало навстречу, задёргался рычаг на полу и Бронницкий твёрдо решил, что, когда вырастет, обязательно будет водить «Волгу».  Потом был большой самолет с винтами, и маму почему-то очень огорчал гул от моторов, а Планктону он нравился.
Сначала они жили в частном секторе, в двух комнатах деревянного дома с отдельным выходом в зелёный двор, дни проводили на пляже.  Брат панически боялся воды: отец тащил его за руку в море, и, когда вода достигала колена, – брат начинал упираться и орать, как резанный.  Он вообще боялся воды, даже в ванной: когда мама мыла брату волосы, он запрокидывал голову назад, чтобы вода не текла по лицу.  А вечерами, уже в темноте, под оглушительный треск цикад отец приносил большую банку тёплого молока и маленькую баночку варенья из грецких орехов.  Планктон Антонович подумал, что, пожалуй, ничего вкуснее не ел в жизни.
А потом на «Комете» на подводных крыльях переехали в Геленджик, где поселились в пансионате, и брат сразу же слёг с температурой под сорок, проболев весь оставшийся отпуск.  У Планктона Антоновича, наверное впервые в жизни, появилось много свободного времени – родителям стало не до него.  Бронницкий целыми днями гулял: сначала один, потом с какими-то мальчишками.  Они лазали по оврагам и находили гильзы, очень много ржавых гильз.  Особенно ценились огромные гильзы от противотанкового ружья.  Планктону Антоновичу было ужасно интересно: он исследовал мир и чувствовал себя свободным и счастливым.
А ещё позже, осенью, – Бронницкий всё глубже погружался в воспоминания, – был забавный случай.  Хотя, что значит – забавный?  Тогда ему было вовсе не забавно!  Во втором классе их школу у метро Парк Культуры закрыли на ремонт и Планктона Антоновича с одноклассниками перевели в другую школу на Спортивной, с большим садом во внутреннем дворе за кирпичным забором.  На переменах дети играли в войнушку и в прятки, лазали по деревьям, и Бронницкий упал с дерева, в полёте зацепившись брюками за сучок.  Это замедлило падение и спасло Планктона Антоновича от серьёзного удара о землю, однако правая брючина порвалась по шву до самого ремня.  Когда Планктоша на метро возвращался домой, ему казалось, что все пассажиры рассматривают его голую ногу и ухмыляются, было ужасно стыдно и хотелось провалиться сквозь землю…
Весной они играли с мальчишками из «А» класса в войнушку – стояли по разные стороны кирпичного забора и кидались друг в друга пустыми стеклянными пузырьками из больших мешков, которые почему-то оказались в школьном саду.  Бронницкий высоко подпрыгнул над забором и очень удачно попал одному «ашке» в голову.  Было рассечение, много крови: вызвали скорую, несчастного увезли зашивать рану.  Поскольку все кидались пузырьками одновременно, никто не знал, кто именно попал.  Но сам Планктон Антонович прекрасно понимал, что попал именно он!  Бронницкий прятался за деревом и наблюдал издалека, как суетилась взволнованная мать «ашки» и какая-то учительница, как его грузили в карету скорой помощи.  Планктоша ужасно боялся, что раненый умрёт, а его заберут в милицию и посадят в тюрьму.
В дверь позвонили.  Это был участковый.


***

Инвестиционная компания «Двойка Потолок», образованная когда-то в результате слияния ООО «Двойка Брокер» и коммерческого банка «Финансовый Потолок», принадлежала Гургену Маратовичу Фирмачяну.  Внешне Хозяин был не очень похож на банкира, хотя толстопальцевость и общая монументальность фигуры вполне соответствовали профессии.  Впечатление портили огромная, переходящая непосредственно в плечи, голова, горбатый мясистый нос и особенно – кучерявая борода, начинавшаяся сразу под выпученными, немного маслянистыми глазами.  В деловом костюме, посреди офисного люда Фирмачян смотрелся нелепо.  Планктон Антонович живо представлял банкира на зелёном склоне в папахе и с посохом, окружённым отарой породистых баранов.
Гурген Маратович был добродушен до романтичности и обожал помечтать вслух, особенно на публике.  Хозяин имел склонность к широким жестам и громким заявлениям, хотя заикался и шепелявил.  Он любил собрать всех сотрудников «Двойки» на общее собрание и произнести эмоциональную, но неразборчивую речь.
– Работая в нафем б-б-банке, мы фсе ифпытываем чуфтво п-п-полёта, – заикался Хозяин, – поэтому к концу года оценка компании долфна вырафти до д-д-двух миллиардов.
Аплодисменты.
– Мы – команда молодых амбициозных п-п-профессионалов!  Мы делаем невофможное и меняем мир к лучфему, а в этом году прибыль д-д-да…  д-д-должна быть не меньфе миллиарда, – шепелявил банкир.
Фирмачян обладал удивительной способностью говорить о возвышенном и деньгах одновременно: мечты и деньги для банкира были неразделимы, как Инь и Янь.
– Чтобы дофтигнуть нафих амбициозных целей, в следуюфем квартале мы долфны заработать двефти пятьдесят миллионов, – распалялся Гурген Маратович. – Мы строим будуфее сегодня, чтобы зафтра п-п-подняться выше мечты!
Какое будущее он строит и какая у него мечта, Хозяин не уточнял.
Фирмачян был нежадным и, в сущности, неплохим человеком.  Он занимался благотворительностью, строил храмы и школы на своей горной исторической родине и заботился о работниках банка: платил высокие зарплаты, предоставлял разные социальные привилегии, а однажды от душевных щедрот даже раздал сотрудникам десять миллионов своих личных долларов: всем поровну, почти по пять тысяч на брата.
Фирмачян заставлял самых перспективных работников выкупить несколько акций банка и всюду говорил, что «Потолок» управляется партнёрством сотрудников.  Планктон Антонович немного переживал, что пока не попал в самые перспективные, хотя денег на акции было жалко.  Гораздо позже, когда финансовое здоровье «Двойки» пошатнулось, Гурген Маратович, не моргнув, уволил треть сотрудников и отменил клоунаду с партнёрством, а потом и вовсе продал свою компанию РАО «Госбанк» за астрономическую сумму.  Многие тогда задавались вопросом: зачем это нужно «Госбанку» – ведь, за исключением бренда и коллектива, ценных активов у «Двойки Потолок» не было.  Бренд вскоре забыли, а коллектив разогнали.


***

Матильда Михайловна Семёнова была высокой длинноногой брюнеткой с огромными синими глазами, которые многим почему-то казались пустыми.  Молодая женщина служила в Департаменте сложных расчётов по выплатам дивидендов Расчётного центра инвестиционной компании «Двойка Потолок» на должности ведущего специалиста, была хорошим, отзывчивым человеком и часто бескорыстно помогала тем, кто её об этом не просил.  Матильда Михайловна искренне любила свои таблицы в Excel, куда сводила данные клиентов шестым шрифтом в двадцать семь колонок: коллеги ни черта не могли разобрать, за что очень ценили Матильду.  В свои тридцать четыре Семёнова жила одиноко: замужем не была, детей не имела, с четырьмя сёстрами и другими родственниками не общалась, друзей не заводила.
Несколько лет назад, незадолго до смерти мамы, девушка съехала из родительского дома: снимала малогабаритную однокомнатную квартиру в переулке у метро Проспект Вернадского и выплачивала кредит за серебристого красавца – гибридный бензиново-электрический автомобиль Lexus, который обожала.  Эти расходы съедали основную часть её зарплаты, скромной по банковским меркам, – хотя большинство граждан страны о такой зарплате могли только мечтать.  По выходным Матильда ездила в Химки на конюшню, где арендовала гнедого спортивного мерина вестфальской породы по кличке Поворот и занималась выездкой под руководством тренера Леночки.  Три раза в неделю после работы она посещала спортивный зал, где прокачивала пресс и попу.
Ещё два вечера отводились на свидания с мужчинами: у Семёновой было три постоянных женатых поклонника.  Матильда Михайловна не была меркантильной и часто тратила на своих любовников последние деньги: дарила дорогие подарки и норовила оплачивать счета в ресторанах.  Раз в неделю она ходила в кино, почти всегда одна.  Всё остальное свободное время Семёнова играла в электронную игру на своём мобильном телефоне, перекатывая по экрану разноцветные шарики.
Однажды, не так давно, Матильда зашла в кабинет Бронницкого и попросила согласовать проект письма получателю дивидендов, гражданину Кипра.  Планктон Антонович взял в руки текст на английском языке и попытался вслушаться в её речь: заглянул в синие глаза, отследил шевеление пухлых губ, рассмотрел необычную морщинку на переносице и вдруг осознал, что не запомнил ни слова.  Решительным жестом молодой человек шлёпнул на проект письма штамп «Лингвисты. Согласовано» и, набравшись смелости, предложил девушке поужинать после работы.
– А тебе годиков сколько? – хрипловато поинтересовалась Матильда, улыбнувшись уголком рта.  Вечер как раз был свободен: её любовник хирург в очередной раз отменил встречу, сославшись на болезнь ребёнка, – хотя, скорее всего, снова наврал.  Про себя Семёнова подумала: «Вот тебе и замена нарисовалась!»
– Двадцать восемь! – по-пионерски честно ответил Планктон Антонович и незаметно сглотнул.
– Ладно.  В семь часов у Расчётного центра.  Я за рулём.
– Отлично! – просиял Бронницкий.


***

Когда санитары увезли тело и участковый заполнил все бумаги, Планктон Антонович остался в квартире один.  Родителям он уже сообщил – должны послезавтра прилететь из Краснодара, раньше билетов не было.  Громко тикали настенные часы.  Незаметно стемнело.  Вырвавшись из оцепенения грустных мыслей, Бронницкий включил лампу и устроился за столом, чтобы разобрать бумаги покойной Евдокии Никифоровны.  Справа складывал фотографии, слева – важные документы, на пол бросал всякий ненужный хлам на выброс: визитки давно забытых людей, древние рекламные проспекты, какие-то квитанции, кулинарные рецепты, чеки.  Внезапно в руки Планктону Антоновичу попалась перевязанная голубой лентой стопка ветхих пожелтевших конвертов необычного размера с большими марками и странными печатями.  Молодой человек развязал ленту, открыл верхний конверт и аккуратно вынул сложенные втрое листы.  Он принялся читать:

Здравствуй, дорогой мой другъ!
Прошу милостиво простить меня за то, что докучаю своими жалобами, однако я д;йствительно нуждаюсь въ твоихъ поддержк; и сов;т;, а возможно, также и въ справедливой критик;, ибо по собственной вин; оказался въ положеніи плачевномъ и отчаянномъ, которое порою кажется мн; безвыходнымъ.
Суть въ томъ, что однажды я пошёлъ по жизни нев;рнымъ путёмъ и зашёлъ по нему уже весьма далеко, притомъ добившись на этомъ пути значительныхъ усп;ховъ.  Тому уже три года, какъ я осозналъ сей печальный фактъ, но продолжаю идти ложной дорогой, не въ силахъ вырваться изъ порочнаго круга.  Возможно, многіе скажутъ, что я счастливчикъ и понапрасну гн;влю судьбу.  Что же, если я и вытянулъ счастливый билетъ, то билетъ этотъ былъ чужимъ, и ч;мъ дальше я иду съ нимъ по жизни, темъ несчастнее становлюсь.
Постараюсь же теперь объяснить, что именно меня терзаетъ, хотя бы даже начать пришлось издалека.
Какъ ты нав;рняка помнишь, д;тство моё прошло въ Швейцарской Конфедераціи, гд; отецъ мой служилъ по министерской линіи при дипломатической миссіи Его Императорского Величества.  По достиженіи мною четырнадцатил;тняго возраста семья наша вернулась въ столицу, гд; я окончилъ престижную гимназію.  Будущую мою профессію опред;лялъ отецъ, который по здравому разсужденію счёлъ, что юриспруденція станетъ для меня хл;бнымъ ремесломъ.  Самъ же я на счётъ будущей профессіи своей сужденія не им;лъ, да если бы им;лъ, врядъ ли папенька сталъ бы къ моему мн;нію прислушиваться.
Отецъ способствовалъ моему зачисленію на факультетъ юриспруденціи и отбылъ съ новой миссіей въ Австро-Венгрію, такъ что дальн;йшую свою карьеру я уже строилъ самостоятельно, безъ родительскаго покровительства, притомъ весьма правильно и удачно.  Уже на четвёртомъ курс; я, паче чаянія, устроился помощникомъ присяжнаго пов;реннаго при окружномъ суд;.  Посл; окончанія университетскаго курса по удачному стеченію обстоятельствъ я нашёлъ м;сто въ представительств; британской адвокатской конторы, работалъ до четырнадцати часовъ въ день и за служебное своё рвеніе и упорство былъ направленъ въ Лондонъ для прохожденія шестим;сячнаго стажированія.
Въ начал; карьеры я им;лъ только дв; «матеріальныхъ» мечты, казавшихся тогда несбыточными: собственные апартаменты въ столиц; и окладъ бол;е сорока червонцевъ въ м;сяцъ. Къ собственному стыду вынужденъ я признать, что не им;лъ какихъ-либо другихъ зав;тныхъ ц;лей.  Спеціализацію свою на юридическомъ поприщ; я выбиралъ сообразно, руководствуясь не зовомъ сердца или интересами разума, а стремясь получать максимальный доходъ за единицу времени, что въ итог; привело меня въ финансовую сферу.
Въ своё оправданіе призываю тебя, дорогой мой другъ, принять во вниманіе тотъ фактъ, что я р;шительно отказываюсь признать себя карьеристомъ: в;дь я никого не подсиживалъ, не лебезилъ передъ начальствомъ.  Я никогда ни о чёмъ не просилъ, только хорошо и правильно д;лалъ свое д;ло, всл;дствіе чего меня регулярно повышали въ должностяхъ и въ оклад;.  Никогда не шёлъ я на сд;лки съ сов;стью.  Чудеснымъ образомъ вс; пороки, зачастую свойственные этой профессіи, обошли меня стороной.  Никогда твой покорный слуга не давалъ взятокъ, не доносилъ жандармскимъ, не участвовалъ въ казнокрадств; и знаменитыхъ аферахъ съ паями обществъ взаимнаго кредита, не работалъ на явныхъ злод;евъ и кровопійцъ.
Три раза я удачно, съ хорошимъ повышеніемъ см;нилъ м;сто службы, притомъ всякій разъ именно новый наниматель искалъ и заманивалъ меня, а не наоборотъ.  Об; моихъ «матеріальныхъ» мечты давно сбылись.
Въ мои тридцать пять л;тъ я служу въ одномъ изъ крупн;йшихъ столичныхъ банкирскихъ домовъ на очень хорошемъ жалованіи.  У меня зам;чательная жена и сынъ, въ которыхъ души не чаю.  Уже къ тридцати годамъ я пріобрёлъ въ собственность небольшіе, но уютные апартаменты, а потомъ построилъ дачу по Московской жел;зной дорог;.  Содержу пару рысаковъ хорошихъ кровей, неплохой экипажъ и объектъ особой страсти и увлеченія посл;днихъ л;тъ: мотоциклетъ съ двигателемъ внутренняго сгоранія.  Хотя я всегда жилъ въ кредитъ, не откладывая на завтра и не ограничивая себя въ удовольствіяхъ и покупкахъ, съ недавнихъ поръ я даже раздалъ посл;дніе долги и сд;лалъ небольшія сбереженія.  Можно сказать, что жизнь сложилась наіудачн;йшимъ образомъ.
Въ то же время, я ненавижу свою работу, ненавижу своихъ сослуживцевъ, ненавижу весь этотъ финансовый міръ съ его милліонными сд;лками, трансграничными трестами и ц;нными бумагами, вс;ми этими мыльными пузырями и вымышленными ц;нностями нашихъ дней.  Я ненавижу самодовольныхъ банкировъ, конторскія интриги и показное благополучіе: костюмы по двадцать червонцевъ, часы швейцарскихъ мануфактуръ и всё то, что принято теперь называть идіотскимъ словомъ «престижный».  Я ненавижу себя за то, что уже два десятил;тія кормлюсь въ этомъ отвратительномъ мн; мір;, изъ котораго мечтаю сб;жать, но не нахожу въ себ; для этого силъ.  Когда я представляю себ;, что оставшіеся до старости годы проживу такъ же, какъ посл;дніе двадцать л;тъ, мн; больше всего хочется умереть уже сейчасъ.  Съ этой мыслью я просыпаюсь каждое утро и засыпаю каждый вечеръ.
Когда мн; задаютъ вопросъ о моей профессіи, я испытываю острое чувство стыда.  Мой другъ, открою теб; страшную тайну: я профессіональный имитаторъ.  Всю свою жизнь я изображаю корифея юриспруденціи, при этомъ считая занятіе своё безсмысленнымъ и неважно разбираясь въ законодательств;, спасаясь лишь общей эрудиціей, интуиціей и природной способностью чётко излагать свои и чужія мысли.  Я д;лаю видъ, что сл;жу за новостями финансоваго міра, котировками облигацій и новыми назначеніями въ правительств;, хотя меня тошнитъ при одномъ только вид; свежего номера д;ловыхъ новостей.  Я имитирую карьерное рвеніе, хотя презираю своего нанимателя и въ тайн; мечтаю свид;тельствовать его банкротство.
Въ посл;дніе годы я достигъ такихъ высотъ въ своёмъ мастерств;, что мн; уже даже почти ничего не надобно д;лать.  Собственно работой я занимаюсь въ среднемъ не бол;е часа въ день, оставшееся время читаю газеты и журналы, пишу зам;тки для Россійскаго мотоциклетнаго общества и об;даю съ пріятелями по два-три часа подъ бутылку хорошаго вина, а то и дв;.  Я сталъ, какъ юнецъ, бросать систем; см;шные вызовы: появляться на служб; безъ жилета, а то и вовсе въ спортивныхъ брюкахъ и кожаной мотоциклетной куртк;, бриться только по понед;льникамъ.  Я обнагл;лъ и, словно маніакальный убійца, сталъ заигрывать со сл;дствіемъ, нарочно оставляя улики и подсказки: уходить домой ровно въ шесть пополудни, когда прочіе служащіе остаются въ контор; до начала девятаго, визировать документы не читая, работать по своимъ частнымъ заказамъ въ служебное время и на своемъ рабочемъ стол;, не скрываясь.
Для меня остаётся загадкой, почему мой обманъ до сихъ поръ не раскрытъ.  По какой причине въ коммерческомъ предпріятіи, якобы нац;ленномъ на максимальный результатъ въ д;л; извлеченія прибыли, мн; продолжаютъ платить мой огромный окладъ за то, что я ничего не произвожу, занимаю чужое м;сто и ;мъ чужой хл;бъ?  Почему, наконецъ, за мной оставили должность въ разгаръ посл;дняго биржевого кризиса, когда добрая треть моихъ сослуживцевъ осталась не у д;лъ?
На своей работ; я теряю остроту ума и разлагаюсь какъ личность.  Я продаю дьяволу свою безсмертную душу и свои таланты, отъ которыхъ, признаться, уже почти ничего и не осталось.  Каждый вечеръ я больше всего хочу напиться пьянымъ, чтобы забыть позоръ прошедшаго дня, и какъ правило мн; это удаётся.  Въ пьяномъ вид; меня зачастую охватывает міровая скорбь, я рыдаю и делаю истерику, а супруга моя ненаглядная Анна Семёновна меня жал;етъ и успокаиваетъ.
Я чувствую себя ничтожествомъ, при томъ глубоко несчастнымъ.  Самое ужасное заключается въ томъ, что кром; опостыл;вшаго ремесла своего я не им;ю ни склонности, ни навыковъ къ какому-либо иному занятію.
Но что же д;лать?  Что д;лать? – съ отчаяніемъ говорю я себ; и не нахожу отв;та.
За симъ остаюсь искренне твой другъ,
Антонъ Бронницкий
Санктъ-Петербургъ
1 апр;ля 1908 г.

Планктон Антонович отложил письмо прадеда и уставился взглядом в занавеску.  «Невероятно, ведь ничего не изменилось за сто лет! – удивился молодой человек. – Показное благополучие!  Как ведь точно подметил прадед – и сколько этого сейчас, допустим, даже у меня на работе.  Все эти понты: тачки, часы, галстуки дорогие…  Как будто он сейчас это всё написал!  Я ведь тоже это всё ненавижу, мне вообще всегда казалось, что быть богатым – стыдно!  Не зажиточным, не состоятельным: именно богатым.  Всегда думал, что миллионеры благотворительностью занимаются от стыда…»
Бронницкий глубоко задумался.  «Как всё-таки тяжело читать со всеми этими ятями…  И почему письма остались у бабушки?  Он их не отправил, что ли?  Или вернули?  Вот и спросить теперь некого…»
Незаметно он уснул, уронив голову на локоть.


***

Командовал Департаментом лингвистического обеспечения невербальных операций его начальник Евгений Данилович Сорокин, человек удивительных и редких достоинств.  Евгений Данилович сочетал в себе несочетаемое и вмещал невместимое.  Сорокин был лингвистом-культуристом, что само по себе примечательно.  Ещё на первом собеседовании Планктон Антонович был удивлён внешним видом будущего шефа: широкими плечами и тугими бицепсами, затянутыми в рукава безупречного костюма.  Обладая нестандартной фигурой, Сорокин обшивался у модного портного - индуса: двубортные костюмы классического кроя в полоску, как у буржуев с революционных плакатов, цветные сорочки с белыми воротничками и двойными манжетами под запонки.
Одевался Сорокин старорежимно, педантично, с фанатизмом, что не мешало ему поддерживать чудовищный беспорядок в кабинете: рабочий стол и все горизонтальные плоскости были покрыты десятисантиметровым слоем бумаг, присыпанных порошковым питанием для спортсменов.  В этом хаосе Евгений Данилович прекрасно ориентировался и всегда мог молниеносно извлечь из-под завалов нужный документ.
Сорокин был хорошим знатоком истории и обладал обширнейшей коллекцией кинолент про войну, в том числе крайне редких.  В фильмах его в первую очередь интересовали сцены убийств и ранений: Евгений Данилович не признавал художественную составляющую киноискусства.  Впрочем, насилие вне боевых действий начальника Департамента, к счастью, тоже не привлекало.  Сорокин боялся хулиганов и уличных драк и был крайне мнителен в вопросах здоровья.
Евгений Данилович был действительно классным профессионалом с великолепным образованием, широчайшим кругозором и почти безграничным словарным запасом, по-английски говорил с оксфордским акцентом, но в быту использовал оригинальные эвфемизмы.  Одежду он неизменно называл «лохмотьями», пищу – «объедками», головной убор – «треухом» или «колпаком», женщину независимо от возраста – «старухой».  Такое постоянство вызывало уважение.  Когда Сорокин сильно уставал или нервничал, он начинал слегка заговариваться, подолгу рассматривать свои лаковые полуботинки и бормотать что-то под нос, иногда по-английски.
Планктону Антоновичу часто казалось, что мысли Сорокина имеют форму куба.  Столкнувшись с концепцией иной формы, Евгений Данилович был вынужден сначала мысленно дополнить её до куба и только потом найти подходящее место в матрице своего сознания.  В ситуации, когда что-то происходило не по правилам, Сорокин терялся и впадал в ступор.  Именно поэтому Евгений Данилович был в принципе не способен водить автомобиль, по крайней мере в российских условиях, хотя водительское удостоверение получил еще в автошколе ДОСААФ СССР.
Сорокин был мягким человеком и хорошим начальником: всегда защищал и выгораживал своих подчинённых, допускал в Департаменте разные вольности (хотя, возможно, многое просто не замечал) и по первой просьбе давал в долг до зарплаты.  Сотрудники любили Сорокина.  Самое главное, чем Евгений Данилович отличался от своих коллег – у него одного никогда не возникало и тени сомнения в том, что он сам, вверенный ему Департамент и весь банк в целом занимаются чем-то полезным и нужным.  Во всём пёстром коллективе Евгений Данилович единственный ходил по самой грани безумия и потому был на своём месте в этом безумном офисном мире.
Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным.  Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта.  Это располагало и некоторым образом даже обязывало.  Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.
Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин.  Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению темнокожего ребёнка.  Дмитрий Владимирович делал девушкам двусмысленные комплименты:
– Ирочка, какое у тебя красивое платье сегодня, – мурлыкал лингвист. – Я бы хотел сейчас оказаться между двумя холмами.
Ирочка изображала смущение.
Дмитрий Владимирович специализировался на устной лингвистике и фонетике.  Если Планктон Антонович переводил разговорный сумбур коллег в письменную форму, то Тюлипин осуществлял обратный процесс по преобразованию печатного слова в устную речь и был незаменим в общении с навязчивыми клиентами.  Когда какой-нибудь особенно назойливый вкладчик надоедал вопросами про свои деньги, такого переправляли к Тюлипину.  Дмитрий Владимирович до бесконечности зачитывал клиенту тоскливые регламенты, обсуждал фонетические аспекты, обращал внимание на нюансы отдельных звуков, ставил под сомнение смягчение некоторых согласных, подчеркивал специфику расстановки ударений, допускал возможность диалектных и жаргонных произношений, а также учитывал индивидуальные особенности речи.  Говорил Тюлипин тихо, медленно, с гипнотизирующими кошачьими интонациями.  Даже самые стойкие не выдерживали больше трёх дней.
Бронницкий водил дружбу с младшим лингвистом Андреем Владимировичем Сидоровым, которого студентом последнего курса взяли в Департамент на производственную практику и по рекомендации Сорокина после диплома приняли в штат.  Андрюха оказался нормальным пацаном и тем, кого называют «своим парнем»: любил Родину, тонко чувствовал несправедливость, ненавидел «чурок» и «пиндосов», был наглым, хамоватым и никогда не сомневался в своей правоте.  Это подкупало.  Младший лингвист писал не очень грамотно, а по-английски говорил с жутким акцентом, чем особенно нравился некоторым заказчикам.  Андрюху всегда привлекали к проектам, предполагающим коммуникации с чиновниками, китайцами или бывшими бандитами: с ними Сидоров почему-то быстро находил общий язык.  Планктон Антонович чувствовал, что Андрей тянется к нему.  Первые полгода он пытался сдерживать дистанцию, но потом сдался: Андрей и Планктон крепко подружились и регулярно общались вне работы.
Среди других коллег Планктон Антонович выделял главного лингвиста Валентина Николаевича Бордовских, к которому относился с интересом и уважением.  Бордовских был неплохим мужиком чуть за сорок, разносторонним и добрым, хотя с придурью, и в департаменте слыл чудаком.  Валентин говорил, что был трижды счастливо женат, считал себя байкером и часто приезжал на работу на стареньком мотоцикле с коляской, иногда даже зимой.  Бордовских уже лет десять жил на даче, принципиально не смотрел телевизор и регулярно увлекался отчаянными женщинами с сомнительным прошлым и туманным будущим: парашютистками, байкершами, рокершами, скалолазками и другими неформалками.  В периоды влюблённости Бордовских совершал подвиги и писал стихи, а после закономерного разочарования замыкался, выпивал в одиночестве и тускнел.  В депрессивной фазе своего цикла Валентин был неразговорчив и рассеян: казалось, что он мысленно гонит свой колясыч какими-то заоблачными дорогами.  Чем именно занимался Бордовских по работе, в Департаменте никто толком не знал, хотя Валентин считался классным специалистом.  За романтизм и отвагу ему многое прощалось.
С остальным коллективом, преимущественно женским, Планктон Антонович старался поддерживать ровные доброжелательные отношения, был всегда вежливым, проявлял гибкость и тщательно избегал конфликтов.


***

Бронницкий проснулся среди ночи, оторвал голову от стола и не сразу понял, где находится.  На душе было тоскливо, словно случилось что-то непоправимое.  В окне ядовитым светом ярко моргала наружная реклама.  Постепенно вспомнил участкового, как санитары выносили бабушку…  Планктон перебрался на диван и накрылся пледом: нужно было срочно заснуть, ибо вставать рано, но сон не шёл, постоянно спотыкаясь о воспоминания, так или иначе связанные с покойной и с детством.
Евдокуша, пока не выжила из памяти, ненавидела маму Планктона и всячески отравляла жизнь молодым родителям.  Вскоре после возвращения из Чехословакии они не выдержали и переехали из двухкомнатной квартиры Евдокии Никифоровны в коммуналку на Ленинском проспекте к тестю с тёщей: Василию Михайловичу и Валентине Мефодьевне Сигуля.  В одной комнате они вшестером прожили два года: дедушка с бабушкой, мама с папой и Планктоша с братом.
В квартире было еще две комнаты: в одной жила интеллигентная еврейская семейная пара без детей, а в другой – ужасная женщина Василиса, приехавшая по лимиту из глухой деревни и отработавшая много лет на вредном производстве, за что ей, собственно, и дали эту комнату.  Василиса была слабоумной, но от природы физически очень сильной и здоровой.
Между Василисой и другими жильцами регулярно случались драки с вызовом милиции.  Однажды, когда Василиса мыла пол в коридоре, Планктоша решил поиграться с общим телефоном в прихожей, и женщина ударила его по голове половой тряпкой.  Тряпка была мокрая, тяжелая и ужасно вонючая, от мощного удара она обернулась вокруг головы мальчика.  На его вопли выбежал дедушка, завязался бой, вскоре появился участковый…
Бабушка запрещала Планктону Антоновичу играть со спичками, пугая опасностью пожара и тем, что спичками можно отравиться, если сера с головки попадет в рот.  Вскоре после инцидента с тряпкой он прокрался на общую кухню и насыпал спички в заварочный чайник Василисы.  Планктоша действительно хотел её отравить, отомстить за своё унижение.  Спички были обнаружены, но взрослые решили, что это он просто так, по недоразумению игрался.  Бронницкого наказали.
А однажды летом Планктон Антонович пошёл гулять с дедушкой Васей – было ему лет, наверное, пять.  Внезапно налетела гроза и, чтобы переждать непогоду, они сели в трамвай и доехали до конечной и обратно.  Страшный косой ливень барабанил по крыше трамвая и заливал стёкла, деревья гнулись, оборванные листья и ветки перелетали через дорогу, сверкали молнии, а Планктоша с дедом мчались в пустом трамвае сквозь бурю на огромной скорости с жутким лязгом, звоном и грохотом.  Мальчик был заворожен и счастлив и очень любил своего дедушку.
Он ворочался на диване и всё больше проваливался в воспоминания: новая квартира в Тёплом стане, летние каникулы в школе, дедушка вышел на пенсию – они с бабушкой стали приезжать почти каждый день и подолгу гулять в лесу с Планктошей и его братом.  Бронницкий – второклассник, уже почти взрослый, руки в карманах, – степенно шёл рядом с Василием Михайловичем и просил рассказать про войну.  Планктон Антонович любил военные фильмы, интересовался историей и обожал дедовские рассказы.

– Дедушка, а вот как ты воевал? – спросил мальчик.
– Ну я же тебе уже рассказывал, – отвечал Василий Михайлович. – Да не очень я, милый мой, люблю это, знаешь.  Вот те, бывает, что по встречам ветеранов, которые – весь пиджак в орденах, или вот даже по телевизору – есть такие.  Вот, значит, любят рассказать, только, как бы это… ну, он, может и на фронте-то не был: в тылу, примерно, просидел или снабженец…  А кто фронтовик настоящий, кто вот был, прошёл, так сказать, тот стало быть, знаешь… тяжело вспоминать.
Планктон Антонович перевернулся на узком и жёстком чужом диване, обнял вышитую подушку.  Он знал, что нужно пройти эти формальности, разговорить деда – и тогда истории о войне польются широкой рекой, одна невероятней другой.  Он приготовился ждать, набрался терпения и даже немного схитрил.
– Дедушка, а ты солдатом был или командиром?  Или, может быть, разведчиком?
– Я, милый мой, служил связистом при ракетном дивизионе.  Это, знаешь, «Катюши» – назывались так…  Грузовик, на нём направляющие – вроде как рельсы такие, и снаряды реактивные.  Так их солдатики прозвали, значит – «Катюша».  Ласково.  Мощное оружие: немцы, знаешь, их боялись, ой-ой-ой.  Как начнёт, так земля дрожит!  И так, знаешь: «виу, виу» – снаряды летят, воют...  Жутко так воют.  Страшное оружие было, наши «Катюши».
Планктоша прекрасно знал, что такое «Катюши»: огненные стрелы в чёрном небе, их часто показывали в военных фильмах и хрониках к годовщине Победы.  Он очень серьёзно, со знанием дела кивнул.
– Их сначала на ЗиСы ставили: грузовик такой, отечественный, – продолжал Василий Михайлович. – Потом американский «Студебеккер», вот так вот.  Вот то хорошая машина была: мощная, как говорится, надёжная.  И у каждой «Катюши» расчёт: командир, значит, наводчик, водитель и заряжающие.  А я был связист при дивизионе, вот.
– Командир «Катюши», он ручку крутит.  Такая катушка у него эбонитовая с рукояткой, значит, и он её крутит – каждый круг контакт замыкает и ракета, значит, срабатывает.  Уходит ракета, улетает.  Шестнадцать кругов, так вот, потому как шестнадцать снарядов было.  Бывает, что медленно – чтобы немца извести, потому как сидят и ждут, а бывает, что подряд, быстро-быстро.  И потом, значит, ещё круг – на холостой поставить.  Прислали нам одного командира: лейтенант молодой.  Старого командира убило, значит – погиб он.  Хороший был командир.  Прислали молодого, и он, значит, забыл на холостой поставить.  А ведь, как говорится, осталась шестнадцатая направляющая на контакте.  И вот, значится, заряжающие стали ракеты ставить, так вот, заряжать по одной, и когда последнюю ставили – сработала.  И двое у нас заряжающие пропали… который снизу, примерно, его огнём убило: из ракеты, из сопла.  Сгорел, сапоги только остались.  Второй, должно быть, зацепился.  Улетел с ракетой той.  Мы точно того не знаем, рукавом может или ремнём… но мы поискали его и не нашли.  Ну, не очень, конечно, далеко искали – к немцам же мы не пойдём его искать всё-таки.  Но поискали.  Погибли заряжающие, вот так вот, двое.
Планктон на всякий случай хихикнул, хотя не был уверен, что дедушка шутит.
– Я был связист при гвардейском ракетном дивизионе, – продолжал дед. – Я провод тяну: катушка у меня с проводом на спине, так вот, и я должен, как говорится, обеспечить связь с командным пунктом.  Побежал по линии, пошёл; катушка – на спине, на ремнях, и провод разматывается, вот так вот.  Тяжёлая катушка!  И если обрыв, значит – то это… связист тоже бежит и должен я, стало быть, тот обрыв найти.  Так ведь то война, там, милый мой, знаешь…  взрывается, стреляют, боже ж ты мой!  И обрыв, он часто бывает.  А связист, я должен связь обеспечить, значит, чтобы командир мог всегда с НП связь иметь.  НП – так у нас, к примеру, наблюдательный пункт назывался.
– Понятно! – подтвердил Планктоша.  Он старался не перебивать дедушку, не прерывать волшебство.
– Раз так вот, лето… побежал я, стало быть, искать обрыв… по линии, значит, пошёл.  И вот, как говорится, только отошёл – вдруг «Тигр» на опушку, из-за леса.  Танк немецкий.  А батарея наша стрелять готовились.  Там, знаешь, взрыватель повернуть нужно.  Когда, примерно, на марше, чтобы случайно не взорвались, так то – без взрывателя.  Как заряжать, то взрыватель повернуть нужно, перед стрельбой.  И вот «Тигр» прямой наводкой, и снаряды – того… сдетонировали снаряды.  И вся батарея взлетела на воздух, ёшь такое.  Один я остался.
– Дедушка, а что значит – «сдетонировали»? – осмелился спросить Планктон Антонович.
– Ну это, знаешь, как тебе объяснить?  Когда один снаряд взорвался, значит, а другие рядом тоже, по воздуху.  Взрывная волна, ёшь такое…  Один снаряд рвётся, а вокруг другие тоже, вот так вот, взрываются, потому их взрывной волной сотрясает.
– Понятно!  А тебя не ранило?
– Нет, тот раз не ранило.
– А другой раз ранило?
– Ну, так снайпер меня…  Немец.  Шёл по линии, по-над оврагом, а там, значит, снайпер где-то.  И стрельнул, ёшь такое.  В голову целил, но не попал… царапнула меня пуля только по голове… так, сшибло пилотку и кожу поцарапало, вот так вот, на макушке.  Шрам вот… сейчас лысый стал, три пера, как говорится, осталось: шрам видно.  А вот раньше, знаешь, кучерявый был, ёшь такое.  Галстук, милый мой, на танцы в клуб, вот так вот, как говорится, костюм… ходили.  На танцы ходили, на праздник, вина тоже выпить – знаешь: шумел камыш, как говорится.  Так упал я, прыгнул в ямку, вот так вот, лежу, кровь течёт… макушка, царапина там, а в глаза течёт.  Немец, повезло: не разрывной, а вторая уже разрывная.  В катушку попал, вдребезги.  У меня катушка же на спине.  Разорвало, конечно, вдребезги.  Так лежал до темна.  Особист мне говорит: ты сам катушку стрелял, как говорится – вредитель.  А повезло, что разрывная: у меня разрывных нет.  Вдребезги.  Я и говорю: как сам, у меня же нет разрывных.  Так вот, как говорится – повезло.
Планктон Антонович завороженно слушал деда.  На секунду он открыл глаза: было темно и хотелось пить, но поставить рядом с диваном кружку с водой он забыл, а встать не было сил.  Облизав пересохшие губы, Бронницкий провалился обратно в сон.  Они вышли на огромную поляну, почти поле: из-за леса надвигалась тяжёлая туча, жужжали насекомые, брат шёл за руку с бабушкой.  «Повезло, что этот мелкий не мешает!» – подумал Планктон Антонович.
– Контузило меня другой раз, – продолжал дед. – В окопе, вот так вот.  Взорвался снаряд, рядом совсем, за бруствером, а я в траншее, засыпало меня, значит.  Я этого даже, как говорится, не слышал.  С головой, только рука торчит.  Я того не помню, конечно.  Товарищи говорят: рука торчит, по руке меня и нашли, значит, и откопали.  Повезло так-то!  Откопали меня: звенит в голове и не слышу ничего.  В медсанбате лежал, вот так, недели этак три или, может, с месяц.  Я с тех пор, знаешь, и не слышу даже на левое ухо.  Вот сколько лет прошло.
Планктоша прекрасно знал, что дед слева глухой, и даже иногда этим пользовался.
– А это твои фронтовые друзья тебя откопали, да?  Вы, наверное, сильно дружили с фронтовыми товарищами.  А как вы Новый год отмечали?  И день рождения?
– Дружба?  Да что ты, милый мой! – засмеялся Василий Михайлович, – какая дружба!  Прислали вчера, Иван он или Василий, а завтра его, примерно, убило.  Нет, милый мой, не отмечали мы день рождения.  И по имени редко кого.  Связисты – так мы, конечно, знали друг друга, а если пехота – то нет.  Был у меня товарищ – Мишка, вот помню.  Связист он тоже, как я.  Он, знаешь, винт нашёл от «Мессершмидта».  Самолёт немецкий сбили наши, как говорится, и винт нашёл, выплавил ложку.  Мишка выплавил: винт – он плавится легко.  Ложку такую, знаешь, большую, огромную такую ложку, вот так вот.  Черпак, можно сказать, сделал.  А едим мы как?  Из котла одного едим, вкруг костра сидим и каждый по очереди черпает, горячее: в животе хорошо сразу делается.  И Мишка как черпанёт…  В общем, сказали ему,  подобру-поздорову: через раз черпай огромной ложкой своей, так вот.
– И убило Мишку.  Шли по линии лесом: осень, мы вдвоём, и обстрел, значит.  Миномёт.  Оно, знаешь, когда мина летит – она свистит.  Слышно её, можно сказать, спрятаться успеешь: в ямку прыгнуть, в овражек, вот так вот.  Но если мина прямо на тебя летит – то не слышно.  Я в канавку прыгнул, слышу: разорвалась мина.  Об ветки мина вдарилась, об дерево, и разорвалась.  Вышел, а Мишка сидит, в небо смотрит.  Осколок маленький в него попал, прямо в сердце.  Крови нет, не видно: под нагрудный карман попало.  А в небо смотрит, как живой, глаза открыл.  Убило Мишку, вот так вот.
– Дедушка, а как вот по лесу ты так ходил, чтобы не заблудиться?  Это так страшно, один в лесу!  И ночью?
– По лесу я очень точно ходил, по азимуту, милый мой.  У нас ведь в деревне как – приборов нету.  Это с детства.  Ну, может быть, в сотню метров выходил: ошибка сто метров, по компасу.  Звёзды если или, примерно, луна.  А зимой, бывает, идёшь, провод тянешь.  Холодный, голодный… мать честная!  Солдатики, мочи нету!  И ночь, и холод, то вот, например, в овраг провалишься, чтобы снегу поглубже…  Распихаешь его, снег, начинаешь вкруг себя толкать, распихивать: нора получается, можно сказать.  Берлога, вроде того.  И провод подожжёшь: горит… обмотка горит провода, а снег, значит, плавится помаленьку, вот так вот.  Нагревается, а коптит сильно – обмотка коптит, значит.  На стенах корочка так вот ледяная получается, потому как огонь – от нагрева.  Горит обмотка, дым, и стены, вроде того.  И поспишь там с час, может быть, около часу, в норе этой надышишь, и вроде даже будто тепло.  А выйдешь, и дальше пошёл с катушкой, линию тянешь.
– Голодные, холодные… мать честная.  Солдатики.  Обмундирование на полгода выдали.  Комплект: на лето или, стало быть, на зиму – тёплое.  Вши: вшивые были, можно сказать, прости господи.  А и то, банно-прачечный комбинат был, приезжал.  Раз в месяц, примерно вот так вот приезжал.  Баня, а одежду всю сдали: санобработка.  Стирали одежду, от вшей, знаешь, обработали.  Выдали одежду: мокрая, керосином так пахнет.  Летом, так оно ничего, хорошо даже, а зимой – холодно, мокрая, можно сказать, одежда, и сохнет день или даже более того, вот так вот.  Мокрый, холодный, ой-ой-ой!  Зимой не любили мы того.
Чёрная туча постепенно приближалась, заполняя весь горизонт.  Воздух стал неподвижен, насекомые и птицы замолкли.  Вся компания медленно спустилась по склону к ручью, гордо именовавшемуся рекой Очаковкой.  Два года назад Планктоша, ещё дошкольник, наловил здесь в воде полную литровую банку пиявок, которую принёс домой.  Мама поставила банку на балкон, а утром она оказалась пустой – мама объяснила, что все пиявки выбрались, спрыгнули с 11 этажа и уползли домой, обратно в ручей к своим друзьям и детишкам.
Дед продолжал:
– То в Восточной Пруссии уже были.  Тянул я провод через кладбище – на кладбище, значит, попал.  И артобстрел!  Снаряды летят, мать честная: всё рвётся, земля гудит!  Не дай бог!  Снаряд, знаешь, он два раза не попадает в одно место.  В воронку я прыгнул, так вот, спрятаться, а гроб развороченный и мертвец, понимаешь.  В могилу снаряд попал и разворотило, а я спрятался.  Мертвец, знаешь, он не страшный, покойник.  Живые страшные, а мёртвые – не страшные.  Прижался к земле, в могиле той, лежу с покойником тем, значит, в обнимку, как говорится, пока обстрел не кончится.
– Дедушка! – не смог удержаться Планктон. – Ну как же не страшные!  Мертвецы, они очень страшные!  А ты видел фильм про зомби?
Деда было не остановить:
– Окружили мы немцев – в окружение они попали.  В начале войны, так, знаешь, они нас, а тут мы их, как говорится: окружили немцев.  Дивизион наш перебрасывают через поле, на позицию.  Поле, вот так вот, трава высокая, и светомаскировка, потому как к вечеру уже, темнеет.  Можно сказать, чехлы на фары такие, чтоб немцам свет не видно, щёлочка только – дорогу чуть посветить.  Вдруг в траве вроде пробежал кто, не то человек, мы ж того не знаем точно.  Может, и немцы.  Повыпрыгивали из машины, ну и стрелять, и стрельнули.  А темнеет уже и не ясно, где что.  Водитель наш тоже с оружием на ту сторону вышел, ну и стрельнули: может решили, что немец, а может с перепугу.   В челюсть ему попали: хрипит, кровь, мать честная!  Сами же и попали, потому думали – немцы.  Умер он потом, вот так вот, жалко его.
Планктон удивился: как же можно было в своего, русского стрельнуть?  Но ничего не сказал.
– А немцы пошли прорываться, из окружения прорываться.  Только патронов у них нету: кончились.  Потому как окружение: цепью идут и не стреляют, а патроны кончились.  Я стрелял – не знаю: попал, не попал.  Упал немец – убил его или, может, ранил, или же он спрятался.  Я того не знаю.  Может и убил, а может – и нет.  Танки нам прислали, два танка: они их подавили.  У немцев патроны, снабжение кончилось, и ничего они не могут, как говорится, против танков.  Вернулись они, гусеницы: грязь, кровь, мясо – мать честная!  Намотали, подавили они немцев, вот так вот.  Страшное дело.
– А день Победы? – Планктон решил перевести тему, ему действительно стало не по себе.
– Победа?  В Кенигсберге войну закончил Третий Белорусский фронт наш.  Бои тяжёлые за город были, форты там кирпичные.  Здоровые, старинные форты, лет им наверное сто, но этого точно не скажу – не знаю, как говорится.  И каждый дом – то мы их прогоним, то они нас.  И как раз я на командный пункт пришёл – линию провёл, значит.  И немцы в контратаку пошли, вот так вот, и отбили наших, а мы в подвал попрятались.  Попрыгали, как могли, значит.  Спрятались, как говорится, схоронились.  Но немцы гранаты кидать, нас, так вот, закидывать, в подвал.  А провод: нет обрыва…  целый провод!  И командир, как говорится, командует «Катюшам» стрелять по нам.  Ох, мать честная!  Страшное оружие, «Катюша».  Прям по нам, поверху.  Завалило немцев, значит, а мы откопались.  Откопались потом, вот так вот.  Повезло.
– Я на органе играл.  Это, конечно, уже после, когда немцы эвакуировались уже.  Ходили везде, проверяли, и церковь – кирха по-ихнему: орган, трубы такие.  Большие-большие трубы и клавиши белые.  Я двух солдатиков – меха качать, а сам по клавишам.  Музыка такая: красиво, знаешь, как оно.  В кирхе оно так мощно очень звучит, можно сказать, грандиозно.  Очень красиво!  Мы взорвали, конечно, потом.  Взрывчатку заложили и рванули.  Ух, трубы эти летели, так вот – орган.  А немцы машины побросали, весь порт: грузовики, машины, техника.  Тысячи, тысячи…  Катались – нажмёшь стартёр…  Бензина же нет, вылили немцы…  Бензин, милый мой, тогда у нас двух видов был.  Ты и не знаешь теперь: авиационный, как говорится, и автомобильный.  А стартёр: нажмёшь педаль и на передаче катаешься, как барин, пока батарея не сядет.  Радостно так, что Победа!
Небо полностью затянуло, поднялся ветер, полетели листья и пух от чертополоха.  По высокой траве побежали волны.  «Скорее к лесу, сейчас пойдёт!» – крикнула бабушка, подхватила брата на руки и неуклюже побежала.
– А потом вы домой поехали? – спросил Планктоша дедушку, энергично топая по пыльной тропе.  Песок попадал в босоножки, натирал ногу.
– Нет, милый мой.  Больше месяца в поезде ехали, вот так вот, весь наш полк.  Посадили нас в поезд, поехали, можно сказать, на Дальний Восток.  Потому – японцы, Манчжурия, вот так вот.  С Японией война.  Месяц когда ехали, когда в тупиках стояли, а кормили нас, знаешь, не очень, особенно по сравнению с фронтом.  Наши ночью границу перешли: разведчики.  Ножами их порезали, японцев, чтобы не стрелять – без шума, значит.  Сначала в бок толкнут, потому что человек, когда спит, его если ножом ткнуть – он кричит, человек, вот так вот.  А если толкнуть, как говорится, разбудить сначала – не кричит.  Разведчики их заставу сняли, и потом уже мы пошли, так вот.
– На крыло автоматчиков сажали, на «Студебеккер» – с каждой стороны.  Он сидит, вот так вот, стрелок, вокруг фары ногами, и ППШ у него.  Потому что смертники, самураи… обмотаются динамитом, весь в пакетах динамитных, и прыгает под машину, вот так вот, чтоб «Катюшу» взорвать.  Себя взорвать и машину взорвать – это у них смертники были, у японцев.  А стрелок из ППШ очередь, и японец – он на кусочки разлетается.  Если, не дай бог, успеет и сам взорвёт, то весь динамит сразу и, как говорится – поминай, как звали: взрыв большой.  Но не детонирует: куда пуля попала, тот пакет взрывается, а другие не взрываются.  Ноги, руки только оторвёт: мать честная!  Смертники, самураи.
Вся компания быстро поднималась вверх по склону, приближаясь к лесу.  У бабушки от ветра смешно надулся сарафан: облепил сзади, пузырился спереди.  Брат неожиданно заплакал.
– Другой раз поймали солдатики корейца, – дед продолжал рассказ. – Слышу, в кустах кричит: «Конь, конь!»  То солдатики поймали, понимаешь.  Он ведь, кореец, можно сказать – в юбке, косички, вот так вот.  Ну, вроде халатик такой и две косички, шляпа соломенная.  Не поймёшь, как говорится.  Солдатики поймали его, думали – девка, значит, а он кричит: «Конь, конь!»  Не знает по-русски.  Что мужик, значит – конь.  Всякое бывало…
– Медведь у нас был.  В сопках нашли медвежонка.  Медведицу, наверное, убило, или бог его знает.  Мы того не знаем, а медвежонка нашли, кормили.  Научили его разному.  Он, знаешь, как собачка.  И за водой научили, к реке там или, примерно, озеро: дали ему коромысло и два ведра, так он идёт к реке, воды принесёт.  Знали его наши и не боялись, кормили: ласковый был.  А другой раз, у реки, там другая часть стояла, не знали они нашего Мишу.  Он с вёдрами, а они испугались, ну и убили его.  Вот так вот.  Жаль его, медведя.
Планктону Антоновичу стало невыносимо жалко медвежонка.  Он стал думать, как его можно было спасти: отправить в Москву в цирк, например.  Посыпались первые, пока мелкие капли дождя.
– Мы ходили там везде после японцев, искали всё, взрывали.  Раз видим хижину в поле, вроде шалаш такой, соломенный – стоит одна хижина, вот так вот.  Внутри – крышка на полу, ну вроде люк такой, можно сказать.  Открыли, там лестница, ёшь такое: тоннель и на рельсах цистерна с бензином.  Авиационный бензин.  Аэродром, значит, был в поле, а под землёй – хранилище японцы сделали, чтобы самолёты, вот так вот, бомбардировка с воздуха – спрятали.  Решили взорвать.  Глупые, что там – двадцать лет, кроме войны ничего, как говорится, не видели.  Отмотали бикфордов шнур на двадцать минут… Двадцать минут бежали, а всё равно нас землёй закидало.
Уже почти подошли к лесу, ветер снова неожиданно стих, как-то внезапно стемнело, словно сумерки.  Вспыхнула молния, чуть позже оглушительно треснул гром.  Планктон Антонович успел отсчитать три секунды – отец научил, что звук от молнии пролетает километр за три секунды.  Буря была уже совсем близко.
– В Пхеньяне я два года служил, дивизия стояла.  Ким Ир Сен, знаешь?  Главный у них был, в Корее, как у нас тогда – Сталин.  Я же за руку здоровался.  Он капитан был, Ким Ир Сен, армии капитан.  Ему сказали: ты кореец – будешь главный, вот так вот.  А генералов министрами назначили.  В правительство, как говорится, корейское.  Сельское хозяйство, примерно.  А что он понимает, генерал?  Я в сорок седьмом демобилизовался.  Страшное дело – война, не дай бог, милый мой.

Только вошли в лес, как небо прорвало: начался настоящий летний ливень.  Спрятались под широким старым дубом: бабушка прикрыла собой брата, а дед взял Планктошу за руку.  Крупные капли прорывались сквозь крону, падали Планктону на нос, били по макушке, пузырились во внезапно набравшейся луже – но он держал деда за руку и ему было не страшно.
Ненастье закончилось неожиданно быстро: через час уже были дома.  Мама растёрла Планктона Антоновича полотенцем, выдала сухое переодеться и усадила за стол, накормила горячим супом.  Потом его заставили надеть носки и уложили на диван под толстый шерстяной плед, хотя Планктоша страсть как не любил лежать под одеялом в носках и давно, как взрослый, не спал днём.
Через несколько минут Планктону Антоновичу уже снились медведи в старинном автомобиле и самураи в цветных шёлковых халатах.  Бронницкий спал безмятежно, не подозревая, что проспит будильник и страшно опоздает на работу.


***

Корпоративы в «Двойке» проходили с размахом: Фирмачян не жалел денег, чтобы пустить пыль в глаза конкурентам.  Вот и на этот Новый 2007 год Гурген Маратович арендовал один из лучших залов Москвы для двух с половиной тысяч своих сотрудников.  У входа бурлил бассейн с шампанским, улыбчивые клоуны на ходулях посыпали банкиров блестящими конфетти, по сцене бегала певица Мадонна в чёрном бюстгальтере, а в самом центре зала стоял живой слон в богатой сбруе, над которым на качелях пролетали почти голые акробатки.  Офисные уборщицы-узбечки целую неделю мыли слона всеми возможными шампунями, но он всё равно пованивал.  Сорокин, Тюлипин, Бронницкий, Сидоров и Бордовских сидели за одним круглым столом.  Евгений Данилович как спортсмен пил сухое красное, его сотрудники употребляли водку.
– Слышали: говорят, в этом году выйдет Apple iPhone? – сообщил Планктон Антонович. – Это же невероятно…  Он вообще без кнопок!  Там и плеер, и камера крутая, и чего только не будет…
– Айпонт! – пошутил Сидоров.
– Да говно электронное всё это, – рыкнул Бордовских.
– Сейчас всегда нужно быть на связи, – по-кошачьи промурлыкал Тюлипин.
– Всё это плохо закончится, – сказал Валентин, закусывая. – Восстание машин не за горами!  Хотя, какая разница.  Скоро полюбому всё на хрен закончится.  В смысле – история человечества в привычном смысле.  Осталось лет сорок, от силы.
– Это ещё почему? – заинтересовался Тюлипин. – Ядерный апокалипсис?
Сорокин молчал и тщательно обтирал салфеткой грибной соус с куска мяса.  Диетолог рекомендовал ему не употреблять соусы.
– Я расскажу, если интересно.  Только не перебивай, а то собьюсь.  Ещё Мадонна эта громко орёт, шлюха старая.
– Валя, мочи! – поддержал Сидоров.
– Короче, картина такая.  Я всё думал, зачем это всё и куда движется, а потом допёр.  Пазл сложился, понимаешь?  Но тут нужно сразу с нескольких сторон зайти: по частям я ничего нового не придумал, но у меня всё собралось в одну кучку.  Вот, смотри, с одной стороны – я читал где-то в интернете, что какие-то там, бля, британские учёные вывели определение, что такое техническая революция.  И вот, как только они чётко определили, то стало ясно, что каждая следующая техническая революция происходит ровно в два раза быстрее, чем предыдущая.  Ну, типа там, пять тысяч лет назад огонь открыли…
– В смысле, пять тысяч?  Пятьдесят, наверное? – уточнил Сорокин, большой знаток истории.
– Да пофиг, хоть пятьсот!  Ну, пусть пятьдесят тысяч лет назад.  Это я так, для примера.  Хрен его знает, когда его открыли.  Короче, ещё через две с половиной тысячи лет…
– Двадцать пять тысяч? – снова уточнил Сорокин.
– Да, блин.  Не перебивай, пожалуйста, Женя, ради бога, а то я запутаюсь!  Ещё через двадцать пять тысяч лет – колесо.  Потом, через двенадцать с половиной тысяч лет – железо.  Это всё технические революции, понимаешь?  Которые прям радикально изменили жизнь, уровень жизни.  Ну и так далее: животные домашние, мельница, порох, паровоз.  Каждый раз – ровно в два раза быстрее.  А что это значит?
– И что? – переспросил Бронницкий.
– А это значит, что если продолжить этот график вперёд, в будущее, то настанет момент, когда техническая революция станет бесконечной!  И будет это примерно в две тысячи пятидесятом: осталось сорок лет с небольшим.  Точнее – сорок три года.
– Это как? – удивился Тюлипин.
– Так не может быть! – возразил Сорокин.
– Ну как! – распалялся Бордовских. – Вот сейчас, только вышел новый компьютер, как уже через год он устарел, новый выходит.  Органы пересаживают: сердце, печень уже пересаживают.  Читал тут в интернете, китайцу какому-то кисть оторвало, так её временно к ноге пришили, пока на руке кости заросли.  Прям подсоединили к сосудам, к нервам, чтобы не отмерла.  А потом обратно к руке пришили – и ничего, работает!  Ты прикинь!  Это же несколько лет назад казалось фантастикой!  Вот ты говоришь: «Айфон» этот новый, без кнопок…  если бы я лет двадцать назад кому-то рассказал, что у меня в кармане будет личный телефон, а в нём камера, и я смогу снять фото и мгновенно переслать его в глобальную сеть, где его увидят миллионы человек по всему миру?  Мне бы сказали: наркоман и шизофреник.  Понимаешь, тогда ведь позвонить на улицу ходили, из таксофона, за двушку…
– Не льсти себе, – ухмыльнулся Сорокин. – На фиг никому не нужно твоё фото.
– Двушку чего? – не понял молодой Сидоров.
– Две копейки, монетка такая была.  А сейчас уже начинаются всякие там нанотехнологии, гравитационные поля, искусственный интеллект, хрен его знает что ещё.  Это всё технические революции!
– Охренеть, конечно! – согласился Бронницкий.
– Так вот, представь себе: наступает момент, когда техническая революция случается через секунду, потом полсекунды, четверть секунды и в следующий момент она идёт бесконечно.  Это называется: точка сингулярности.  Из физики или математики термин.  Это значит, что функция ушла в бесконечность.
– Нет, ну так не может быть! – искренне удивился Сорокин.
– Почему не может?  Может!  Просто люди перестанут понимать, что вообще на хрен происходит.  И вот, из этой ситуации какой выход?  Можно запретить технический прогресс, можно отдать это всё на откуп искусственному разуму и машинам…
– Вкалывают роботы, счастлив человек… – пошутил Тюлипин.
– Вот это как раз плохо закончится! – разошёлся Бордовских. – Восстанием машин это закончится, потому что зачем тогда люди вообще?  Но есть третий выход! – Бордовских многозначительно поднял указательный палец.
– Нет, вы видели, какое на Рогожевой платье! – присвистнул Сидоров.
– М-да, нарядные лохмотья у старухи! – подтвердил Сорокин в своём обычном репертуаре.
– Вот ты посмотри вокруг: в автобусе, в кафе, на работе, за рулём.  Все сидят со своими телефонами и планшетами, пальчиками в них тыкают, – Бордовских упорно продолжал, не обращая внимания на Рогожеву. – Люди лезут в сеть!  Людям нужен обмен информацией, люди сами рвутся в эту Матрицу, добровольно, и ещё деньги платят.  А представь себе, что будет возможно напрямую соединить сознание, прям мозг в мозг, чтоб не надо было какой-то кусочек пластмассы в руках держать.
– Я бы никогда на такое не согласился!  Чтобы мне башку просверлили и антенну вставили?  Да ну, на фиг! – испугался Бронницкий.
– А если не надо ничего сверлить?  У нас же техническая революция бесконечная, понял?  То есть – возможно всё, только захоти.  Допустим, это наномодемчик будет в виде капли.  Капнул в глазик – и всё, ты в сети.  Можешь передавать и принимать чужие мысли.
– Я не думаю, что это разрешат, – высказался Сорокин. – Персональные данные, неприкосновенность частной жизни…
– Нет: сначала, конечно, не всем.  Сначала будут военные.  Спецназовцев объединят в сеть с боевыми роботами, беспилотниками, спутником, метеоцентром на Камчатке и операторами на какой-нибудь далёкой базе.  Потом это всё попадёт к гражданским: каким-нибудь полицейским, МЧС, биржевым брокерам и типа того.  А потом, причём очень быстро – любая домохозяйка.  Все сразу же туда полезут, причём совершенно добровольно и массово.  Все мои одноклассники уже в Матрице, и я тоже подключился.  Типа: подключись к Матрице в сентябре и получи три месяца в подарок.  Ну и так дойдёт до всех, всего человечества.  Совершенно добровольно.
– Ну и что это даст? – Сидоров разлил водку по рюмкам.
– А вот что!  Вот представь себе, что мы с тобой напрямую соединили сознания.  Личность, это ведь что?  Это – информация!  Файлы!  Вот если тебе память стереть, ты больше не будешь Андрюха Сидоров, ты будешь просто какой-то кусок мяса, который может быть даже ест, пьёт и трахается, но это уже не ты.  Так вот, представь себе: у тебя доступ ко всем моим файлам, а у меня – ко всем твоим.  И я их не на экране вижу, а у меня к ним прямой доступ в голове, по сути – так же, как к моим собственным файлам.  То есть я всё вижу: твоё детство, маму, как ты в школу ходил, как дрочил в туалете на журнал, первую любовь и всё-всё-всё…
– Откуда ты знаешь про журнал? – пошутил Сидоров.
– Так вот, о чём я…  Вот, после такого соединения – ты уже будешь не ты, и я буду не я.  Будет нечто среднее, потому что я не только свою жизнь прожил, а ещё и твою!  А теперь, добавь сюда ещё семь миллиардов человек…
– Башка лопнет, – отрезал Тюлипин.
– Ну, это технический момент.  Фильтры какие-нибудь поставят, выпрямители напряжения.  Техническая революция, ты же помнишь?  Кстати, за прогресс! – предложил Валентин.
Ребята чокнулись рюмками, выпили.
– Вот придумают какой-нибудь вай-фай протокол для соединения двух сознаний – и всё, Матрица готова.  Прям подумал и вышел в интернет.  Соединился с глобальным разумом человечества.  В реальном времени понимаешь и чувствуешь, что думает и видит какой-нибудь китаец на берегу Хуанхэ, или негр у подножья Килиманджаро, или какой-нибудь норвежский китобой в Арктике.  И они так же тебя понимают и чувствуют.  Вы уже не отдельные люди, а общий разум.  Они – это ты, ты – это они.  По-настоящему, представляешь?
– Фигня получится, – возразил Бронницкий. – Все будут компромат читать и порнуху смотреть.  А кто работать будет?
– На самом деле всем насрать, что чувствует китаец на берегу Припяти, – неожиданно серьёзно включился Тюлипин. – Всем нужно только продемонстрировать собственное «я», а не любоваться чужим.  Короче, даже если бы твоя Матрица была возможна технически, – она никакого отношения не имела бы к глобальному разуму, от которого всем стало бы хорошо.  Люди остались бы ровно теми же, просто не надо телефон в кармане носить.
– Есть принципиальная разница между совокупностью индивидуальных сознаний и коллективным разумом, – Валентин стоял на своём. – Вот представь, есть куча отдельных компьютеров.  Если их подключить к серверу, это будет сеть.  Это принципиально больше, чем куча отдельных компьютеров.  Матрица, о которой я говорю – это люди, подключенные к единому серверу, объединенные в сеть.  Они больше не думают, как отдельные люди.  Это просто периферийные устройства, подключенные к серверу.  Что сервер решит – то они и будут делать.
– Даже если рассмотреть вариант, что всё население планеты морально готово к переходу в Матрицу, – не соглашался Тюлипин, – люди просто не успеют настроить всего необходимого, чтобы каждый мог бы отключиться от реальности и заняться какой-то фигнёй в сети.  А если он не будет отключаться от реальности – то какая тогда разница с нынешним миром?  Сейчас тебе для выхода в сеть нужен, например, телефон, а через сорок лет не нужен будет.  И в чем матричность?  Матрица невозможна.  У человечества ресурсов не хватит для полноценной Матрицы, а неполноценная развалится, как только какая-то более-менее значительная часть населения туда уйдет.
– Какие, к чёрту, ресурсы?  Ты себе представляешь Матрицу из фильма?  Не, совсем другое.  Никаких терминаторов на гусеничном ходу… – доказывал Бордовских.
– Ну окей, все полезут в Матрицу, очень хорошо, – продолжал спорить Тюлипин. – А кто будет делать стулья, кто будет чинить водопровод, кто будет жарить яичницу?  Супер-мега-роботы на матричном управлении?  Ну то есть это как раз вероятно – будут какие-то чуваки сидеть в сети и управлять этими роботами.  Но ведь есть куча дел, которые надо делать руками.  А кто будет обслуживать серверы?  Полуграмотные арабы или негры?  А что мешает им воспользоваться ситуацией и тупо перерезать продвинутых европейцев, пока они блуждают по сети?
– Да ты не понял! – рявкнул Бордовских. – Совершенно не нужно всем лежать в ванночках с физраствором, как в фильме.  Вполне можно ходить по улице, работать на заводе, вообще всячески функционировать.  Но при этом быть подключенным к единому разуму человечества и выполнять именно те действия, в такое время и в таком количестве, как коллективный разум сочтёт нужным.  Например, вовремя собраться и самим перерезать полуграмотных арабов или негров.  Кстати, если подсоединить к коллективному разуму полуграмотных негров и арабов, то они не захотят никого резать.  Потому что не будет больше ни негров, ни арабов, ни белых, ни чёрных.  Даже баб и мужиков не будет, и всё к этому идёт – поэтому сейчас столько пидоров.  Будет единое Человечество.
– Стулья будет делать тот, кто хорошо умеет делать стулья.  Он будет делать именно такие стулья, какие нужны.  Он будет делать именно столько стульев, сколько нужно, ни штукой меньше, ни штукой больше.  Его не будет заботить, как продать свои стулья.  У него даже не будет желания делать больше стульев и впаривать их тем, кому они на самом деле не нужны.  Каждый будет знать, что ему делать, и не нужны будут никакие регуляторы вроде экономики, денег, рекламы и прочей херни, которой мы сейчас все занимаемся.  Аналогично с водопроводом и яичницей.  И каждая баба будет рожать две целых три десятых ребёнка.
– Почему две целых три десятых? – не понял Бронницкий.
– Чтобы население не убывало и не росло, должно быть две целых три десятых на бабу, – пояснил Бордовских.
– А давайте выпьем? – снова предложил Сидоров.
– Наливай! – согласился Валентин, а остальные сдвинули рюмки.
– Ну, с Новым годом! – поднял тост Тюлипин.
– С наступающим!  А теперь ещё с третьей стороны зайду, – Бордовских с удовольствием опрокинул рюмку и аппетитно зажевал красной рыбой. – Я вот читал «Происхождение видов» Дарвина.  Кстати, рыбка охрененная, очень рекомендую под водочку.  Хочу сказать, что зубодробительная книжка.  Я все мозги сломал, но прочитал.  И вот, что я из этого понял: любой биологический вид стремится занять всё имеющееся пространство, максимально расплодиться, насколько позволяет место.  А потом, когда место закончится, начинается внутривидовая борьба.  Это базовый закон, хоть для бактерий, хоть для приматов.  Его нельзя отменить, потому что это основной инстинкт: каждый капитан хочет стать майором, каждому бездомному хочется комнату, а у кого есть комната – хочется отдельную квартиру, и так далее…  В общем, именно поэтому коммунизм и прочие эксперименты не получились.
– Да всё получилось, – разозлился Сидоров. – Если бы не эти сраные пиндосы…
– Не перебивай, пожалуйста! – Бордовских бесцеремонно прервал младшего лингвиста. – Так вот…  единственный случай, когда не происходит внутривидовой борьбы – это когда происходит переход на следующий этап эволюции и множество одноклеточных становятся одним многоклеточным организмом.  Ты понимаешь?  Вот миллиарды бактерий в пробирке всегда будут адски друг с другом бороться, а в человеке такие же миллиарды клеток живут в полной гармонии.  Это следующий шаг эволюции: многоклеточный организм.  Внутри него не происходит внутривидовой борьбы между отдельными клетками.  Мозг не борется с сердцем и печенью.
– Зато печень иногда борется с мозгом, – пошутил Бронницкий.
Сорокин уже давно молчал, иногда тряс головой и что-то бормотал по-английски.  Предмет дискуссии явно не вписывался в его блочную картину мира.
– И у нас произойдёт так же: миллиарды людей объединятся в единое Человечество посредством прямой связи сознания с единым информационным пространством всех людей!  Такой коллективный разум Человечества.  И тут действительно наступит идеальное общество, как ни назови.  От каждого по способностям, каждому – по потребностям.  Наступает полный коммунизм, но только на совсем другом техническом уровне, новый этап эволюции.
– Я на такое не подпишусь! – задумался Бронницкий. – От меня же ничего не останется.
– А у меня тоже есть своя теория! – неожиданно вступил Сидоров. – Насчёт происхождения Вселенной.  Я лично думаю, что наша Вселенная – капля на хрене Божественного Существа.  Оно божественно поссало, произошел Большой Взрыв и образовалась наша Вселенная.  Потом Существо божественно стряхнуло, и наша Вселенная начала расширяться…
– Это очень интересно, но дай мне закончить, пожалуйста! – взмолился Бордовских. – Что я говорил?  Это всё произойдёт, конечно, за счет стирания личности.  Разумеется, будут какие-то маргиналы, отшельники, которые не подключатся к Матрице, которые не захотят…  Для них построят какие-нибудь резервации, например.  Я скорее всего там окажусь, если доживу: буду кататься на своём «Урале» курам на смех.  Но большинство людей уйдёт в Матрицу совершенно добровольно и даже не поймёт, что произошло.  Поэтому я говорю, что через сорок лет закончится история людей и начнётся история Человечества.
Мужчины задумались: никто не ожидал таких вселенских тем на корпоративе.  Пока все молчали, Валентин налил себе внеочередную рюмку и сразу же выпил залпом.
– И в принципе, мы всю историю к этому шли, вся наша история – это история объединения.  Сначала люди небольшими племенами кочевали по планете, и большинство в лучшем случае знало пару соседних племён и понятия не имело о всех других людях.  Потом мы всё время объединялись: в государства, нации, империи.  Открыли Африку, Азию, Америку.  Сейчас вот – глобализация, весь мир открыт, в каждой стране всё примерно одинаково, одна и та же хрень: «Кока-Кола», «Макдональдс», можно куда хочешь приехать и, если знаешь английский хоть немного, – общаться с местными.
– Как говорил товарищ Сухов: «Это точно!» – неожиданно высказался Сорокин.
– Но это ещё не всё… – продолжал Бордовских. – Коллективный разум Человечества – это, конечно, здорово, но…  Понимаете, люди ведь вообще…  Зачем хранить информацию на мясных носителях, которые спят, болеют, бухают, стареют и умирают?  Можно ведь записать эту всю информацию, этот коллективный разум на более надёжный, даже вечный носитель…
– На такую большую чёрную дискету, как в «Космической Одиссее»? – Тюлипин вспомнил фильм Стэнли Кубрика, который Сидоров и Бронницкий в силу возраста не смотрели.
– Ну, например, – согласился Бордовских, ровесник Тюлипина. – Или на радиоволну, или даже на свет записать всё это коллективное сознание Человечества, чтобы оно вечно летело через Вселенную.  И так мы станем Богом, ну или вольёмся в того Бога, который уже существует…
Валентина заметно развезло, глаза блестели…  Планктон Антонович вспомнил, что у коллеги как раз был в разгаре бурный роман с французской сноубордисткой.  В этот момент полуголая гимнастка упала с качелей на слона, и тот от неожиданности навалил кучу.


***

Под конец корпоративного праздника Планктон Антонович танцевал с Семёновой медленный танец: оркестр играл Scorpions.  В гардеробе галантно подал пальто.  Из здания гостиницы вышли вместе, но на дистанции, стараясь не привлекать внимания коллег.  Матильда завела свой Lexus в бензиновом режиме, чтобы прогреть двигатель, и принялась счищать снег с машины, отвергнув услуги Бронницкого – девушка не подпускала чужаков к своему любимцу.  Молодой человек не растерялся и очень удачно заскочил в продуктовый через дорогу, прихватил с собой пару бутылок шампанского.
Утро было поздним, хмурым и зябким.  Планктон Антонович проснулся по привычке рано и уже час лежал тихо, стараясь не разбудить спавшую рядом женщину.  Как ни странно, он неплохо себя чувствовал после вчерашней пьянки.  В тусклом утреннем свете Бронницкий разглядывал интерьер маленькой съёмной квартиры: советские обои в цветочек, ламинированную мебель, утеплённые поролоном рассохшиеся оконные рамы, пузатый старый телевизор.  Через щель под дверью балкона за ночь намело кучку снега.
Бронницкий вспомнил, как ночью Матильда страстно, на всю квартиру звала его по имени.  При общей стройности фигуры у неё обнаружились неожиданно большая натуральная грудь, кубики пресса и три татуировки, причём одна большая, на спине, в виде крыльев.  Узор из перьев анатомично вписывался в рельеф мускулатуры, переплетающей спину: когда мышцы напрягались, Бронницкому иногда казалось, что перья шевелятся.  «А так ведь и не скажешь!  В офис ходит вся такая скромная, в тёмных водолазках, как серая мышка, – подумал Планктон Антонович. – Интересно, она всех мужиков так громко по имени зовёт?  Вот, наверное, соседи удивились!»  Молодой человек беззвучно хихикнул.
Он медленно, стараясь не разбудить девушку, сполз с кровати: Семёнова громко всхрапнула.  Бронницкий аккуратно запер дверь миниатюрного санузла, постарался как можно тише слить воду в унитазе и направился на тесную хрущёвскую кухню.  Огляделся, открыл крохотную «Бирюсу»: решил приготовить завтрак, чтобы произвести на подругу хорошее впечатление, да и просто проголодался.  В пустом холостяцком холодильнике обнаружилась пачка творога и несколько яиц.  «Если найду муку и сахар, то можно сделать сырники! – подумал молодой человек. – Сырники нравятся женщинам.  Мужчина, который готовит сырники, просто не может быть плохим».


***

После затяжных праздников офисный народ медленно приходил в себя.  Работы не было, клиенты и внутренние заказчики ещё не вышли из спячки.  Сорокин в своём отдельном кабинете-аквариуме читал Moscow Times, положив ноги на стол и периодически яростно ковыряясь в носу.
Тюлипин под конец новогодних каникул успел съездить в родное Кемерово, где встретился с одноклассниками, напился до потери сознания и чуть не опоздал на поезд.  Его несли втроём, спешили, бежали и уронили лицом на перрон, но успели в последний момент забросить тело в вагон.  Где-то по пути из кармана Дмитрия Владимировича выпал дорогой новый сотовый телефон, и Тюлипин сидел теперь за рабочим столом очень грустный и тихий, стараясь поворачиваться подбитым глазом к стене и лишний раз не привлекать к себе внимания.
Сидоров и Бордовских громко и сочно обсуждали подробности праздничных похождений, пьянки и каких-то женщин.  Планктон Антонович их не слышал, уперев взгляд в экранную заставку на мониторе: треугольная заснеженная вершина возвышалась над азиатским городом.  Мыслями молодой человек был где-то далеко: он вспоминал проведённые с Семёновой праздничные дни, новогоднюю Москву, бурный секс, бары, заснеженный Нескучный сад.  Каждое утро, когда Бронницкий просыпался без Матильды, она засыпала его эсэмэсками: хорошо ли он спал, как себя чувствует, чем занят?  Вот и сегодня молодой человек уже успел ответить на пару десятков сообщений, пока у Матильды не начался напряжённый рабочий день.
Планктон Антонович, как всякий хороший мальчик, конечно же всегда мечтал, что у него будет семья: жена, дочка и обязательно – собака.  Бронницкий осознавал всю ответственность перед предками и понимал, что должен быть ещё сын Антон.  Свои фантазии он старательно дополнял маленьким мальчиком, но образ получался каким-то размытым, ускользающим, а девочку он представлял вполне живо, с косичками и бантиками.  Впрочем, для начала нужно было найти спутницу жизни: с этим у Планктона Антоновича как раз не ладилось.
Бронницкий, бесспорно, был интересным молодым человеком с хорошим гуманитарным образованием и неплохо подвешенным языком, симпатичным, вежливым и внимательным, к тому же с прекрасными карьерными перспективами: женским вниманием он никогда не был обделён.  Тем не менее, ряд его романов и недолгих попыток сожительства закончились ничем.  Планктон Антонович несколько лет назад съехал от родителей и снимал квартиру недалеко от метро Дмитровская, уже долгое время откладывая все премии и планируя накопить на первый взнос, чтобы в наступившем новом году взять наконец ипотеку: по мнению молодого человека, это должно было окончательно решить его проблемы в личной жизни.
Самая первая детская любовь пришла к Бронницкому в шесть лет, зимой последнего дошкольного года.  Мальчик не выговаривал букву «р» и родители отвели его к логопеду, оказавшемуся крупной еврейской женщиной, проживавшей на соседней улице вместе с русским мужем и черноглазой дочкой Риточкой, пышной и кучерявой ровесницей Бронницкого.  Дети стали много гулять вместе и у Планктоши возникло чувство: они катались с горы на санках, держались за руки и даже поцеловались.  Юный Бронницкий мечтал, как они с Риточкой поженятся и она будет печь пироги, а он изобретёт и построит дом в виде облака, который будет летать по небу.  Люди на земле будут смотреть вверх и не догадываться, что это не просто облако, а дом, в котором живут Планктон и Маргарита.  Планктоша так размечтался, что даже рассказал о своих планах родителям и они долго смеялись, а отец стал доказывать, что летающий дом в форме облака построить невозможно.  Планктоша спорил, спорил и горько плакал ночью от отчаяния.
Весной, когда Планктону Антоновичу почти исполнилось семь лет, у него случился острый аппендицит и неделю он провалялся в больнице: стало не до свиданий и домов в облаках.  Все соседи по палате оказались мальчиками на несколько лет старше.  В первые дни они изо всех сил старались рассмешить беспомощного Планктошу: рассказывали анекдоты, шутили и щекотались.  Бронницкий смеялся, от смеха натягивались швы и он корчился от боли, а мальчишки, в свою очередь, смеялись над ним.  Когда на третий день Планктон Антонович стал уверенно ходить сам, нянечки перестали кормить его на койке и отправили в столовую, где заклятые соседи отбирали у него самую вкусную еду.  Планктоша ходил полуголодный, но никому не жаловался: ни врачам, ни нянечкам, ни даже родителям и Евдокуше, которые поочерёдно навещали его каждый день.  К своему удивлению, он даже не плакал.
Домой Планктоша вернулся как раз к своему седьмому дню рождения, а на следующий день после праздника бабушка случайно опрокинула на стол чайник с кипятком, который обварил Планктону Антоновичу живот и ноги.  Мальчик громко кричал от страха и боли, мама одной рукой снимала с него горячие мокрые колготки, а второй звонила в скорую.  Мама попросила: «Да не кричи ты так громко!  Не слышно!»  И Бронницкий стал кричать тише, сам тому удивляясь, слыша свой крик как бы со стороны.  Вместе с мамой они снова уехали в больницу на «скорой» с мигалками, всего на одну ночь, а потом Планктон Антонович долго лежал дома и ждал, когда заживут ожоги: было не до Риточки.  Планктоша беспокойно спал, за ночь бинты часто сбивались, а ноги без кожи слипались между собой: утром их было ужасно неприятно расклеивать.
На время семейной трагедии между мамой и Евдокушей установилось хрупкое перемирие, и бабушка иногда приезжала ухаживать за Бронницким.  В один из визитов она подарила ему дедушкины именные позолоченные часы марки «Луч» и его же Sheaffer с золотым пером.  На обратной стороне часов была выгравирована надпись «П. А. Бронницкому от редакции газеты «Правда» 1968 г.» – молодой человек потерял их ещё в школе, а ручку – уже в институте, когда забыл на лекции по теории лингвистики.  Он всегда страшно жалел об этих утратах.
Ожоги зажили, наступило последнее лето перед школой.  Однажды на прогулке Планктоша подружился с Максимом из соседнего дома, на год младше.  Мальчики стали гулять во дворе и на пустыре за домом, оставшемся от заброшенной стройки: когда-то вся перерытая бульдозерами, строительная площадка поросла кустарником и тонкими берёзками, а канавы и котлованы наполнились дождевой водой и заросли камышом.
Новоиспечённые друзья лазали по разбросанным железобетонным плитам и лестницам, ведущим в никуда, жгли костры из разломанных ящиков и паллет, ловили бабочек, стрекоз и лягушек.  Можно было переплыть котлован на плоту, отталкиваясь палкой от дна.  Можно было по очереди катать друг друга внутри катушки от кабеля.  Можно было оторвать палку камыша, поджечь кисточку и выстрелить ей в воду из самодельного лука, представляя себя индейцем.  Это было радостное время.  Планктон Антонович часто возвращался домой, когда уже начинало темнеть – а темнело в июле совсем поздно, и Бронницкий думал о том, какой он стал взрослый, раз ему разрешают ложиться спать в полночь.
А потом началась школа и новая жизнь.  Первого сентября после торжественной линейки Планктон Антонович задержался в раздевалке и потерял из виду свой класс.  Какой-то старшеклассник увидел его, рыдающего, в коридоре и решил отвести в кабинет, но Планктоша от потрясения не смог даже вспомнить, в «А» он или в «Б», и зарыдал ещё безутешнее.  Так юный Бронницкий узнал, что он – «бэшка».  Планктон Антонович больше никогда не видел Риточку.  Через много лет мама случайно узнала от общих знакомых, что её семья уехала в Израиль и Маргарита даже отслужила в армии.  Вспоминая толстую кудрявую девочку из своего дошкольного детства, Планктон Антонович никак не мог представить её в форме, с оружием в руках.
В следующий раз крыло Амура коснулось Планктона Антоновича в восьмом классе, когда появилась новенькая Маша, правнучка известного революционера, чьи родители приехали в Москву на несколько месяцев в командировку.  Отец девочки был влиятельным человеком из силовых структур, и Марию посреди учебного года взяли в класс без всяких проволочек.  Планктону Антоновичу новенькая сначала не показалась особенно привлекательной, но девушке он приглянулся: в сквере рядом со школой Маша научила Бронницкого целоваться с языком.  Планктон проводил одноклассницу до гостиницы, громоздкого мрачного здания сталинской эпохи, где девушка жила с родителями в двухкомнатном люксе.  Маша задёрнула шторы, разделась и легла в постель.
Планктон Антонович стал регулярно провожать подругу домой после уроков.  Днём Машины родители вечно отсутствовали и парочка могла часами изводить друг друга глубокими ласками, доходя до полного изнеможения.  Несмотря на свою недетскую раскрепощённость, Мария упорно берегла невинность и формальное взаимное лишение девственности у подростков так и не состоялось.  Планктон Антонович удивлялся, как Маша может часами целоваться и ласкаться с ним, так и не произнеся ни единого слова.  Ему казалось, что в её голове не было ни одной мысли, только желания.  Через несколько месяцев, когда командировка отца закончилась, Мария навсегда исчезла из жизни Бронницкого.
Он очнулся от того, что кто-то похлопал его по плечу.
– Планктон Антонович, о чём задумался? – спросил Бордовских. – Небось, о бабах опять думаешь?  Обедать пошли?


***

Приятели обедали недалеко от офиса в «Рюмочной» на Большой Никитской, которую Валентин упорно продолжал называть улицей Герцена, – последнем обломке советского общепита, до сих пор дрейфовавшем в море буржуазных кафе и ресторанов.  Бордовских нравилось это место: своим названием оно отпугивало большинство коллег и, особенно, руководство – риск встретить кого-то с работы был минимален.  Столовая работала по принципу самообслуживания и предлагала стабильный ассортимент блюд советской кухни, а также водку на розлив.
– Я смотрю, вы с этой новенькой прям взахлёб общаетесь! – Планктон Антонович подмигнул Валентину. – Просто как голуби воркуете!
Полгода назад в Департаменте появилась новая сотрудница с необычным именем Алабала, совсем молодая симпатичная девушка из Воронежа.  Её подсадили к Бордовских за один длинный офисный стол.
– Да, Планктон Антонович.  Я всем говорю, что в моей жизни появилась новая женщина, но не в том смысле! – согласился Валентин Николаевич. – Вообще, она первые три месяца молчала.  Зато теперь я, видимо, заслужил доверие: болтает без остановки.  Ну и я сам потрепаться люблю.  В общем, она в курсе практически всей моей жизни.  Я вдруг понял, что с ней больше времени провожу, чем с бывшими жёнами, сыновьями, родителями и друзьями, вместе взятыми: вообще больше, чем с кем-нибудь другим.  Восемь часов, каждый день, уже полгода.  Понимаешь?
Бронницкому Алабала не нравилась.
– Да дикая она какая-то, – сообщил он другу. – Не здоровается, пугается всего на свете.  Ложки на кухне салфеткой берёт, чашки антисептиком протирает.  У тебя случаем не служебный роман?
– Да какой, на хрен, роман.  Просто сидим за одним столом.  Она на «вы» со мной, прикинь?  Я уже сколько раз просил, что не надо на «вы», потому что я себя старым чувствую, когда молоденькие девушки со мной на «вы».  Так нет, не может на «ты».  Ну я из вредности её тоже на «вы» стал называть, да ещё по имени-отчеству.
– А со мной на «ты».  Ты её чпокнул? – как бы доверительно спросил Бронницкий.
– С ума сошёл?  Нет, конечно.  Чисто биологически она мне в дочки годится: на восемнадцать лет младше.  Не курит, совсем не пьёт, питается по диете шесть раз в день по расписанию, спать ложится всегда вовремя и каждый день звонит маме.  А ещё из Воронежа.  Вообще с другой планеты, ты понимаешь?
– И что? – не понял Планктон Антонович. – Кого это останавливало?
– Да ничто.  Я в принципе никак не могу привыкнуть, что люди восьмидесятых годов рождения не только умеют сами ходить на горшок, но даже работают где-то лингвистами.  Короче…  Вот как тебе объяснить?  Ну вот, например: она в детстве мечтала стать директором банка.  Прикинь: не балериной, не стюардессой, не какой-нибудь, прости господи, моделью – директором банка!  И муж, естественно, финансист.
– Погоди, так она чего, замужем?  Я не знал.  А кольцо чего не носит?
– Разумеется, замужем!  У них в Воронеже, если до двадцати двух замуж не вышла, то всё – жизнь закончилась, причём неудачно.  Я даже, представляешь, пригласил её на день рождения и говорю: «Приходите, будут мои друзья-лингвисты и друзья-мотоциклисты, про всех я вам рассказывал: хорошие ребята.  В семь начнётся концерт и танцы».  А она отвечает, что из всей моей компании она потенциально могла бы станцевать разве что с Григорием-харлеводом, но ведь он женат.  Прикинь?
– Чего водом? – не понял Бронницкий.
– Харлеводом.  Ну «Харлей» у него, мотоцикл.  Друг мой, я Алабале про него рассказывал.  Я спрашиваю: «А вы что же, такую социальную активность как танцы только в матримониальных целях рассматриваете?»
– Каких целях? – снова не понял Планктон Антонович.
– В целях замуж выйти, – объяснил Валентин.
– Так она же, ты говоришь, замужем?
– Ну, так она и не пришла.
– Так она чего, меркантильная стерва какая-то? – заподозрил Бронницкий.
– Да нет!  В том и дело, что нет!  Не стерва совсем.  Просто взгляд такой на вещи: всё должно быть чётко, правильно, по плану.  У Алабалы вообще есть на всё чёткий план: когда замуж выйти, через сколько лет правильно сменить работодателя, когда взять ипотеку, когда пойти в декрет.
– Во как! – вздохнул Планктон Антонович. – И когда она в декрет?
– Мне вообще кажется, что у людей это всё от страха, – разглагольствовал Бордовских, проигнорировав вопрос. – Все вот эти чёткие жизненные планы и стратегии.  Страшно жить, страшно, блин, неизвестности.  Пытаются себя обезопасить.  Типа, если всё делать правильно и по плану, то всё и дальше будет по плану, и не так страшно.  А на самом деле – в любой момент может что угодно случиться, в любой момент можно на хер сдохнуть, и конец всем планам.  Ради плана отказывают себе в удовольствиях, в чувствах, в настоящей, блин, жизни себе отказывают!  А жизнь вдруг – ***к, и закончилась.
– Это точно! – вздохнул Планктон Антонович.
– Так вот, о чём я? – продолжал Бордовских, расправившись с супом и переходя к котлете с макаронами. – Прям так хочется ей иногда сказать: «Давай, дочка, жги, не бойся ничего, делай, что нравится – всё у тебя получится.  Мечтай, пробуй – когда, как не сейчас?»  Да только я ж не скажу, потому что чего я буду лезть…  А теперь прикинь, какой я для Алабалы разрушитель устоев.  Ей ведь тоже не понятно, как так можно жить…  Ну вот, например, говорит: «С вашей зарплатой нужно носить ботинки нормальных брендов, а у вас ботинки такие, словно ваша зарплата меньше моей».  А я думаю: на хрен мне надо, чтобы все знали о моей зарплате?  Тем более по ботинкам?
– Мда, Валя.  Смотрю, ты прям увлёкся.  Осторожнее – затянет!  Не знаешь, что от них ожидать.
– Да ладно тебе, не беспокойся.  Плавали, знаем!  Да и на фиг оно мне не надо.  Ты мне лучше вот что скажи.  Тут говорят, ты с Семёновой из Расчётного центра замутил?
– Говорят, что кур доят! – попытался отшутиться Планктон Антонович.
– А пошли, и сисек не нашли, – срифмовал в ответ Валентин. – Ну и всё-таки?
– Кто говорит?  Всё-то ты знаешь… – смутился Бронницкий.
– Иголку в сене не спрячешь, Планктон Антонович.  Тут все всё знают.  Да и видел я вас, как с корпоратива уходили.
– В общем – да, замутил, – признался наш герой. – Нравится она мне.  Только это между нами.
– Будь осторожнее, Планктон! – Бордовских в особенно серьёзных случаях даже не называл Бронницкого по отчеству. – Мне кажется… ты только не обижайся!  Мутная какая-то дамочка.  Глаза у неё… пустые какие-то.  Нехорошие глаза.  Ты уверен?
– Уверен! – улыбнулся Планктон Антонович.  У него всё было хорошо.


***

С утра пятницы Планктон Антонович находился в приподнятом и возбуждённом настроении, хотя на улице было хмуро и время от времени сыпал мокрый снег.  Он как обычно уже успел обменяться несколькими десятками утренних sms с Матильдой, которая в итоге пригласила его сегодня в гости – а это означало, что они потенциально смогут провести вместе все выходные, впервые за недолгую историю их романа.
Работа спорилась, Бронницкий переделал множество дел и заданий, часть которых можно было запросто отложить на следующую неделю.  Он чувствовал себя окрылённым и ждал вечера.  Хотя Семёнова назначила встречу на 19 часов, а дойти до здания Расчётного центра можно было за двадцать минут, молодой человек вышел ровно в шесть – он просто больше не мог усидеть на месте.  По дороге купил букетик тюльпанов и попросил девушку-флориста подрезать их покороче, чтобы можно было спрятать под пальто и в подходящий момент эффектно извлечь.  Пружинящей походкой он быстро дошагал до заветного переулка и принялся нарезать круги у главного входа.  В 19.05 зазвонил мобильный.
– Я свободна, где ты? – спросила Матильда.
– Жду тебя у выхода!
– У главного?  Ты обходи здание, сзади выезд со служебной парковки.  Жду тебя у шлагбаума.
– Бегу!
Через две минуты Бронницкий уже запрыгнул на пассажирское кресло серебристого Lexus и потянулся поцеловать подругу.
– Не сейчас, отстань! – Матильда отстранила его рукой. – Дай отъехать, нас увидят!
– Ну и что?  Пусть видят!  Я вот совершенно не собираюсь скрываться! – улыбнулся Планктон Антонович и выхватил букет. – Это тебе!
– Ой!  Спасибо! – девушка смущённо улыбнулась и положила тюльпаны на заднее сиденье. – Красивые…  Мне давно не дарили цветы.  Они, наверное, приятно пахнут.
– Приятно!  А ты понюхай, – предложил молодой человек и потянулся назад.
– Я не чувствую запахов.  Совсем.  С детства.
– Как?  Вообще совсем?
– Совсем-совсем.  Хоть бензин, хоть ацетон – ничего не чувствую.  Я поэтому всегда газовой плиты боялась, потому что если утечка – не замечу.
– Почему? – удивился Планктон Антонович.
– Не знаю.  Врачи говорят, что травма головы была сильная, переломы костей черепа на МРТ видно – может быть, из-за этого.  Наверное, уронили в детстве.  Мама мне не рассказывала, а сейчас она умерла и спросить некого.
– А отец?
– Я с ним уже несколько лет не разговариваю, после смерти мамы.  Да он и раньше не особенно с нами общался.  Я, например, даже не знаю, кем он работал.  Мама вроде бы говорила, что он когда-то был милиционером, а потом в Шереметьево грузчиком.  А сам он не говорил никогда.
Планктон промолчал, не находя слов.
– Куда ты хочешь сходить сегодня, мой хороший? – улыбнулась Матильда.
– Не знаю! – Бронницкий тоже улыбнулся и огляделся вокруг. – А ты?
– Ты мой кавалер, ты и предлагай!
Автомобиль выкатился из переулка и влился в нескончаемый тягучий поток еле ползущих машин.  Тяжёлые мокрые хлопья падали на лобовое стекло и сразу же стекали, превращая светофор и стоп-сигналы стоящих впереди автомобилей в расплывшиеся красные цветы.
– Гулять в такую погоду не хочется.  Пойдём, может быть, в кино?
– Давай!  Как раз вышел «Призрачный гонщик», я хотела посмотреть.
– Отлично! – сразу же согласился Планктон Антонович. – А про что это?
– Ты не слышал?!  Это такой трэш!  Там Николас Кейдж заключает сделку с дьяволом, чтобы спасти отца, но дьявол его, конечно, обманывает, но он ведь продал душу и должен превращаться в скелет, гонять на мотоцикле весь такой в огне и мочить разных злодеев.  Музон должен быть отличный, такое рубилово.  Это из вселенной Марвела.
Бронницкий очень удивился выбору кинофильма, хотя ему, по большому счёту, было всё равно.
– Что за вселенная?
– Да ты что?  Ты не знаешь комиксы Марвела? – в свою очередь, тоже удивилась Матильда. – Ну ты, вообще, с какой планеты свалился?  Это же самые известные комиксы: там «Люди Икс», «Росомаха», «Мстители»…
– Да я как-то комиксы не очень… – признался Планктон Антонович. – Туповатые они какие-то.
– Слышь ты, блин, умник! – Семёнова повысила голос. – Будешь сильно умничать – дальше пешком пойдёшь!
– Извини, я не то хотел сказать, – спохватился Бронницкий. – В смысле, не хотел тебя обидеть!
Он действительно не сообразил, что кому-то комиксы могут показаться интересными.  Несколько минут молодые люди молчали.
– Ну не дуйся, Матильд!  Может, мне понравятся твои комиксы.  Поехали в кино.
– Да я уже еду.  А у тебя какие фильмы любимые?
– Ну…  «Семь самураев», например.
– Это что ещё такое?
– Это фильм японского режиссёра Акиры Куросавы, где-то пятидесятых, чёрно-белый ещё, там, значит, средневековая Япония…
– Чёрно-белый?  Ты серьёзно такую хрень смотришь? – перебила его девушка. – Ты же моложе меня, а смотришь всякую пенсионерскую древнятину.
– Не древнятину, а классику! – возразил Планктон Антонович и пожал Матильде коленку.
– Руки! – строго прикрикнула Семёнова, и оба рассмеялись.
Бронницкий подумал, что в каждой из сотен железных коробочек вокруг них теплился такой же маленький мирок: тут разговаривали, там мужчина явно ругался с пассажиркой, обильно жестикулируя, кто-то говорил по телефону, другие просто, наверное, слушали радио.
– Слушай, а как так получается, что ты паркуешься на служебной парковке?  Там же ведь только для руководства.
– Дима предложил своё место, мой начальник, – рассказала Семёнова. – Он всё равно на служебном с водителем ездит, ему не нужно.
– А почему именно тебе?
– Потому что я сотрудник хороший.  Ну и помогаю ему часто по разным вопросам.  Вот на днях его дочке домашку делала по геометрии.
– Понятно! – Бронницкого что-то слегка кольнуло, но он решил не придавать значения и больше вопросов не задавал.
После киносеанса, припарковав автомобиль у подъезда Семёновой, молодые люди отужинали в пивном ресторане неподалёку: Планктон Антонович заказал классический горьковатый лагер, а Матильда предпочла вишнёвый эль.  Они разговаривали о жизни, о работе, вспоминали школьные и студенческие годы и сбились со счёту, сколько раз повторили заказ.
Покачиваясь, в обнимку вернулись к дому.  В подъезде Семёнова неожиданно сказала: «Стой!», вынула из кармана использованные билеты в кино и бросила их в свой почтовый ящик.
– Это зачем? – удивился Бронницкий.
– Смотри! – Матильда открыла почтовый ящик и выхватила кучу таких же билетиков: навскидку, несколько сотен. – Я все свои билеты собираю, когда в кино хожу.
– Ну, ты даёшь! – удивился молодой человек. – Кажется, ты киноман.  А с кем ходишь обычно?
– Обычно – одна!
– Одна? – ещё больше удивился Бронницкий. – Я ходил пару раз в кино один, но это был реальный жизненный кризис!
– А я люблю одна в кино, – улыбнулась девушка. – Я вообще у себя одна.
Они целовались в тесной прихожей и долго снимали с себя промокшую одежду.  Кокетливо виляя бёдрами, Семёнова увлекла Планктона в узенькую ванную, где им с трудом, но всё-таки удалось принять душ вдвоём.  Бронницкий с особенным удовольствием намылил девушке спинку, любуясь её нарисованными крыльями.
Планктон Антонович не знал, сколько прошло времени: они занимались любовью очень, очень долго – спасибо выпитому – сначала на стиральной машине в ванной, потом в комнате.  Завернувшись в одеяло, Матильда сходила на кухню покурить и быстро вернулась на свой раскладной диван из Ikea, обняла обессилившего Бронницкого и почесала ему спину своими яркими накладными ногтями.
– О, да!  Да! – простонал Планктон Антонович. – Ещё!  Выше… левее, под лопаткой…  Да!
– Как с вами просто, с мужиками, – вздохнула Семёнова. – Почеши спинку и всё: ты мой!
– Нет уж, ты сама мой! – пошутил Бронницкий, высунул язык и в шутку задёргал ногой, как, бывает, рефлекторно дёргает лапой кобель, когда ему чешут пузо.
Планктон Антонович перевернулся и уткнулся носом в свою женщину, в рёбра, в кубики её живота, вдохнул запах кожи с нотками шампуня, пота и сигарет.  Этот ядрёный букет показался молодому человеку совершенно восхитительным и, неожиданно для самого себя, Планктон сказал:
– Я тебя люблю!
– Ты мой хороший, – хрипловато ответила Матильда и погладила его по голове. – Ты не обязан мне говорить такие слова!
– Не обязан, не обязан, – прошептал Бронницкий и повторил, – я люблю тебя.
– Ты знаешь…  Я бы, наверное, остановилась на тебе, – призналась в ответ девушка. – Я бы хотела прожить с тобой всю жизнь.  И детишек родить.
Планктон Антонович промолчал, не зная, как реагировать на этот неожиданный поворот.
– Не очкуй, кобра! – спохватилась Семёнова. – Я против свадьбы и всяких там штампов в паспорте.
Планктон Антонович почувствовал себя счастливым и тут же заснул.


***

Только спустя ещё год, когда Планктону Антоновичу исполнилось шестнадцать, любовь пришла к нему во всей своей физической полноте в лице одноклассницы Ольги Чугуновой.  Если бы Бронницкого попросили одним словом описать Олю, он бы в полном соответствии с её фамилией сказал: «Тяжёлая».  Чугунова была крепкой девушкой с твёрдым характером и провинциальными вкусами, хотя родилась и выросла в Москве.  Её мама служила чиновницей в городской администрации, любила Киркорова, молдавский коньяк и полковников, а отец уезжал на вахту в Лабытнанги, где водил маневровый тепловоз.  На крайнем Севере он проводил лучшую часть жизни: просто неплохой мужик, который послал всё подальше.  Ему хорошо платили, всё всех устраивало.  Возвращаясь с вахты, отец два месяца выпивал с друзьями и лежал на диване, а затем снова уезжал.  Чугунова хорошо училась, была ответственной, любила чистоту и порядок и к своим шестнадцати годам имела жизненный багаж в виде двух неудачных романов со взрослыми мужчинами, одного аборта и вечно грустных глаз.
После школьной вечеринки Ольга под ручку привела подвыпившего Бронницкого к себе домой и без лишних разговоров делово лишила девственности.  По итогам дружбы с Машей Планктон Антонович уже имел подробнейшие сведения о женской анатомии и физиологии, и процесс прошёл без заминок.
Так Планктон Антонович начал встречаться с Ольгой, хотя она ему не нравилась.  Бронницкий уговаривал себя, что это временно, что он обязательно встретит настоящую любовь, периодически пытался расстаться под благовидным предлогом.  Однако других доступных девушек в его ближайшем окружении не наблюдалось, и древний благородный инстинкт снова и снова звал юношу домой к Чугуновой, в малогабаритную трёшку у Фрунзенской на четвёртом этаже без лифта.  Проходили недели и месяцы, молодой человек постепенно привыкал и привязывался к подруге, оставался ночевать при родителях.
Школьный выпускной молодые люди встретили уже в статусе официальной пары, признанной одноклассниками, учителями и родителями.  Ольга поступила в педагогический, а Бронницкий пошёл на лингвиста-международника: первый курс пролетел эмоционально и бурно, в новых знакомствах, студенческих вечеринках, головокружительном вихре перемен и надежд.  Молодые люди ссорились и снова мирились, расставались и сходились заново, но продолжали встречаться, и в голове Бронницкого постепенно начинала созревать мысль о свадьбе.  После летней сессии, когда отец Ольги вернулся с вахты, Чугуновы на всё лето уехали в фамильную деревню.
Оставшись в одиночестве, после экзаменов Бронницкий пережил бурный, но короткий роман с Натальей, с которой вскоре расстался.  Ольга несколько раз звонила юноше из сельского таксофона, и в августе Планктон Антонович отпросился у родителей на несколько дней съездить навестить подругу.  Она с отцом встречала его на «Жигулях» на вокзале, в деревенском доме ждал накрытый стол.  Вечером Оля повезла Бронницкого на танцы: полтора часа они тряслись в душном автобусе, чтобы попасть в какой-то сельский клуб, где над барной стойкой крутился стеклянный шар, девушки танцевали в центре зала, а по углам кучковались пацанчики в тренировочных штанах.
Вскоре четверо отделились от стены и подошли к Планктону Антоновичу.
– Ты, значит, Ольгин парень? – спросил один невысокий, но крепкий молодой человек в майке навыпуск. – Городской?
– Москвич, – спокойно ответил Бронницкий, протянул руку и представился: Планктон.
– Андрюха, – невысокий пожал руку. – Пойдём выйдем!
Мужчины направились к выходу.  Бронницкий успел поймать взволнованный взгляд Ольги, но кивком головы попытался её успокоить.
Было уже темно.  Парни перешли улицу и остановились у водяной колонки.
– Водку будешь? – спросил Андрюха.
– Буду, – просто ответил Бронницкий.
Кто-то из ребят достал две бутылки и стакан.  Планктону Антоновичу налили первому.
– Ну, за знакомство! – Бронницкий с трудом, но всё-таки влил в себя первый и единственный в своей жизни полный стакан водки, запил из-под колонки и отдышался.
– Давай, будем! – Андрюха тоже выпил и передал стакан товарищу.  Процедура повторилась.
– Куришь? – спросил Андрюха.
– Вообще-то нет, но сейчас не откажусь.
Бронницкий достал папиросу из протянутой пачки «Беломора», зубами заломил мундштук, как видел в старом советском фильме, затянулся и прокашлялся.  Дым был едким.
– Ну, ладно, – резюмировал Андрюха. – Вроде ты нормальный парень.  Отвезу вас с Ольгой домой.
Невысокий отправился за угол, выкатил красный мотоцикл и завёл мотор ногой.  Чугунова спустилась с крыльца, сказала что-то друзьям Андрюхи и запрыгнула ему за спину: экипаж покинул площадь перед клубом, оставив дымный вихрь в конусе холодного света под фонарём.  Народ с дискотеки постепенно расходился в темноту.  Вскоре Бронницкий остался один и сел на ступеньки перед входом.  Его мутило от водки, кружилась голова и почему-то хотелось курить, хотя Планктон Антонович не курил регулярно: он подобрал окурок подлиннее, в кармане откуда-то нашлись спички.  «Повезло!» – подумал молодой человек.
Когда Андрюха вернулся, Бронницкого совсем развезло: он уже с трудом мог ходить и не знал, сколько прошло времени.  Планктон замёрз и очень хотел спать.  Впервые в жизни он сел на мотоцикл: молодому человеку очень не хотелось прижиматься к Андрюхе, но держаться больше было не за что, и Планктон Антонович обнял своего водителя.  Поездка запомнилась ему плохо: был ветер, звенел двухтактный мотор и всё кружилось перед глазами.  Дома родители постелили им с Ольгой на веранде.  Выключив свет, подруга скинула с себя ночнушку и уселась на Бронницкого, стала горячо ему что-то шептать, прижиматься, опускаться всё ниже.  Когда девушка перешла к оральным ласкам, Планктон Антонович зажмурился от удовольствия и незаметно уснул.
А ещё через месяц, сразу после возвращения из деревни, Чугунова наградила Планктона Антоновича не самой страшной, но стыдной болезнью.  Он сходил в диспансер, пропил курс антибиотиков и вычеркнул Ольгу из своей жизни.  К началу второго курса Бронницкий был уже полностью здоров и свободен.


***

В субботу утром на кухне маленькой съёмной квартиры у метро Проспект Вернадского Планктон Антонович жарил омлет с сосиской и шампиньонами.  Семёнова, которую он оставил спящей на диване, неслышно подкралась и обняла его за плечи.
– Доброе утро! – улыбнулся Планктон.
– Я тут купила тебе майку, примерь! – Матильда расправила синюю футболку, на которой был изображён автомобиль «ГАЗ-24».
– Спасибо.  Вот это неожиданно! – Бронницкий перемешал омлет и отложил лопатку, снял мятую офисную рубашку через голову и натянул обновку. – По размеру отлично.  А почему «Волга»?
– Ну, ты же рассказывал, что в детстве мечтал ездить на «Волге».  Когда с родителями на юг летал.
– Правда, я рассказывал? – удивился Планктон, пытаясь вспомнить похожий разговор. – Ну, спасибо!  Очень крутая майка, класс!
– Я рада, что тебе нравится!  Давай завтракать, мне на конюшню пора.
Через два часа Бронницкий уже сидел на трибунах конноспортивного клуба «Подкова» в Химках и наблюдал за Матильдой верхом на Повороте.  Других зрителей не было.  В манеже кроме Семёновой занимались ещё две спортсменки: каждая нарезала круги вокруг своего тренера.  Леночка – сутулая кривоногая женщина неопределённого возраста с бесцветными глазами и вечно обветренным лицом, в бриджах, дутых сапогах и телогрейке – монотонно выкрикивала Матильде команды:
– Шенкель!  Спина!  Повод!  Рысь!  Кисть отдай!  Шенкель!  Повод!  Плечи!  Кисть отдай!  Поясница!  Галоп!  Шенкель!  Больше шенкеля!  Похвали!
Семёнова внешне никак не реагировала на команды тренера, но конь под ней бежал по-разному: это Планктон Антонович заметил и удивился, насколько сложной и загадочной оказалась эта спортивная дисциплина – выездка!  Раньше-то он думал, что на лошади нужно просто сидеть сверху, однако сейчас на его глазах творилась какая-то невидимая и сложная работа.  Было холодно и пахло навозом.
Поворот задрал хвост и на бегу навалил кучу.
– Совковый! – вскрикнула Леночка и закурила, а дремавший в углу таджик с лопаткой и совком встрепенулся, посеменил в центр манежа, чтобы убрать результат жизнедеятельности спортивного мерина.
Планктон Антонович улыбнулся этому «совковому».
После тренировки Семёнова провела своего друга с экскурсией по всей конюшне: показала денники, второй манеж с предманежником, две электрические шагалки, бочку для работы на корде, раздевалку и тренерскую.  Всё это разнообразное хозяйство было ещё советской постройки и создавало унылое ощущение упадка и распада: грязный битый кафель, ржавые механизмы, мутные никогда не мытые окна.  В выходной день здесь было оживлённо: сновали спортсмены, конюхи шагали лошадей в коридоре, кто-то почти бегом пронёс седло.  Отовсюду раздавалось цоканье подков по бетонному полу и громкое фырканье, иногда – ржание.  Перед входом в мойку худенькая девушка страшным крюком чистила копыта коричневому коню, выковыривая опилки из подков; внутри другая женщина мыла чёрную лошадь из шланга.  Планктон Антонович отметил, что население конюшни было почти полностью женским.  «Никогда бы не подумал, что это женский вид спорта!» – подумал молодой человек.
Когда серебристый Lexus выезжал с территории конноспортивной базы, уже стемнело.
– Можем, пожалуйста, заехать ко мне домой? – попросил Бронницкий. – Мне нужно взять переодеться на работу в понедельник.
– А ты хочешь до понедельника остаться? – Семёнова широко раскрыла свои огромные синие глаза и захлопала ресницами.
– Ну да, хотелось бы!  Если ты не против, конечно.  Или, хочешь – поехали ко мне?  Ты тогда возьми с собой переодеться, а в понедельник вместе на работу.
– Я не могу! – как-то беспомощно отказалась Матильда. – Я завтра вечером на концерт иду.
– А что за концерт, где?  И с кем идёшь?
– С другом.  Его Птицын зовут.  Артём Птицын.  Он в «Госбанке» работает.
– А что за концерт? – повторил вопрос Бронницкий.  У него на сердце внезапно стало тяжело и тоскливо.
– Джаз какой-то…  Я вообще не люблю эту тягомотину, но Птицыну обещала сходить.
Планктон Антонович промолчал.  Они въехали в пробку на Ленинградке перед МКАД и встали.
– А ты давно с ним дружишь?
– Два года уже, немного больше.  Он мне очень помог, когда я в больницу попала на операцию.  Представляешь: мне тогда никто не позвонил, не навестил.  Никто!  Ни с работы, никто из знакомых…
– А родные?
– Ты же знаешь: мама умерла, а с остальными я давно не общаюсь.  Семейка монстров, блин.  Я ещё подумала, что если умру – меня даже никто искать не станет.  Знаешь, как обидно!  А Птицын мне очень помог: приезжал в больницу и домой, когда выписали, апельсины привёз.  В шутку: апельсины мне нельзя было, но он всё равно привёз.  Потом гулять меня выводил: я вообще на улицу не хотела, не могла.  Прям жить не хотелось…  Ты себе не представляешь, как это – быть совсем одной!
Голос Матильды дрогнул и Бронницкому стало её ужасно жалко: он погладил девушку по бедру.
– Не надо, пожалуйста! – Семёнова поморщилась. – Потом я постепенно в себя пришла.  Мы с Птицыным на батут ходили, с его друзьями на джипах ездили, он на конюшню ко мне приезжал.  Птицын ещё на парашюте летает.  Я – нет, конечно, но тоже ездила на их тусовку.
Планктон Антонович молчал.
– Да ты не ревнуй, йопта!  Птицын женатый, у него трое детей.  Он просто мой друг.  Я не умею с женатыми встречаться! – соврала Матильда, хотя в тот момент она сама себе верила. – Птицын сказал, что ещё шестнадцать лет ко мне не уйдёт, пока младшему восемнадцать не исполнится.
– Если он просто друг, то пойдём на концерт вместе.  Я готов с ним познакомиться! – придумал Планктон Антонович.
– Не ревнуй! – игриво прорычала Семёнова и ткнула Бронницкого пальцем в живот.  Молодой человек запахнул куртку на груди и укоризненно посмотрел на подругу.
– Знаешь, я, наверное, домой хочу.  Дела у меня.  Убраться надо.
– Планктончик – ревнючка! – Матильда попыталась уколоть его пальцем ещё раз, но Бронницкий защитился и неожиданно улыбнулся.
– Правда, хочу домой.  Не обижайся!
– Ладно, отвезу.  Но только если не обижаешься!
– Правда-правда не обижаюсь…
Когда Lexus остановился у подъезда, Бронницкий быстро чмокнул подругу и открыл дверь, выставил правую ногу на асфальт…
– Планктончик! – позвала Семёнова. – Подожди.  Вот ключи от квартиры, дубликат.  Можешь заходить, когда захочешь.  Держи.
Девушка протянула связку.
Бронницкий на секунду задумался, вернул ногу в автомобиль и долго целовался с любимой, пока сзади не просигналил подъехавший автомобиль.
Тогда Планктон Антонович взял ключи и вышел.


***

Он сидел у себя на кухне и выпивал дорогой односолодовый виски.  Настроение было каким-то странным.  Попрощавшись с Матильдой, Бронницкий немедленно направился в «Седьмой континент» и купил бутылку шотландского напитка, французского сыра и «Московских» чипсов.  Планктон Антонович ревновал и чувствовал себя несчастным: хотел напиться в одиночестве, но как только он устроился на кухне, сразу же позвонила Семёнова – доехала до дома.  Они мило проболтали полтора часа обо всём на свете, и теперь у Бронницкого не осталось ни обиды, ни ощущения одиночества, ни даже ревности: ни малейшего шанса насладиться своим горем.
«Хрен поймёшь этих женщин, – думал Планктон Антонович. – Идёт на концерт с этим Птицыным, мне ключи от квартиры дала, майку купила.  Прожить со мной хочет всю жизнь.  Якобы.  Может быть, он правда, того – просто друг?  Хотя почему тогда она меня с собой не возьмёт?  Ничего не понимаю!»
За время телефонного разговора с Матильдой бутылка наполовину опустела.  Планктон Антонович был уже прилично пьян, но машинально подлил в стакан: он почему-то вспомнил свой последний роман двухлетней давности с рыжей весёлой и доброй девушкой Ирой из Управления информационных технологий.  История была бурной, но короткой: сейчас он понимал, что Ирина не имела на него никаких серьёзных видов (от неё недавно ушёл муж и Планктон был просто способом отвлечься), но тогда Бронницкий неожиданно влюбился и стал пугать коллегу слишком пылкими ухаживаниями, в результате чего она полностью пресекла с ним всякое общение.
Планктон страдал, рыдал по ночам, впервые попробовал валокордин и даже написал первое и пока единственное в своей жизни стихотворение:

Не может быть, чтоб это был
Твой дом, подъезд, этаж и дверь,
В которую всю ночь звонил,
О чём жалел бы я теперь.

Да и с чего бы мне звонить?
Не может быть, чтоб я был пьян.
Чтоб захотел всё повторить.
Чтоб нарушал сон горожан.

Не мог всё это вытворять.
В метро, должно быть, видел сны.
Любимый город может спать
И леденеть среди зимы.

Это было какое-то чудо в самом настоящем божественном смысле, Планктон Антонович прекрасно запомнил момент озарения: он сидел за рабочим столом грустный, с тяжёлым похмельем, рассеянно глядя в экран, как вдруг стихотворение само из ниоткуда загрузилось в его мозг в готовом виде – оставалось только изумлённо набрать текст на клавиатуре.  С тех пор Бронницкий не раз пытался писать стихи, но получалась какая-то дрянь или пошлятина – он даже не стал сохранять эти жалкие попытки.
«Вот ведь я фигнёй страдал! – подумал молодой человек. – Лучше бы деда чаще навещал».  Василий Михайлович тогда умирал от рака, но Планктону было не до регулярных визитов в больницу.  «И ведь уже ничего не исправишь!  Ой, дурак!»
Наш герой вспомнил дедушку: его улыбку, походку, рассказы.  Какие невероятные истории рассказывал Василий Михайлович про войну, про деревню, про свою родню.  Некоторые совершенно не вписывались в обывательские представления, основанные на учебниках истории и художественной литературе.  «Нужно было записывать», – подумал Планктон Антонович.
«А что, если сейчас взять и записать, пока помню?»
Он вдруг необычайно воодушевился, принёс на кухню ноутбук, подлил себе виски и принялся вспоминать дедовские истории, его необычные речевые обороты и словечки.  Через пятнадцать минут Бронницкий настолько погрузился в прошлое, что Василий Михайлович уже словно бы сидел с ним рядом за одним кухонным столом и рассказывал:

«Деревня наша, Луговец, она очень старинная, очень старая.  Это Мглинской район, Брянская область.  Она раньше была Орловская, потом Западная, а потом – Брянская.  Мглин – наш районный центр, где-то вёрст пятнадцать, вот так вот.  Город этот старше Москвы, согласно храма.  А это только ведётся, знаешь, по храму, а там храм здоровый такой!  Старинный-старинный!  За то, что там – монастырь, и он не закрывался никогда, даже вот в этих вот, в тридцатых – в тридцать седьмом году эта церковь не закрывалась.  Так что Москва – помоложе, это точно.  Кажется, лет что-то на сто, но этого точно не скажу, как говорится.
Церковь наша, которая в селе, построена она в этих – недавно, годах.  Там, сотню лет тому назад построена она.  Молодая.  В конце – так, может, и в начале века даже – вот так вот, примерно, её строили.  Она молодая, очень красивая.  Хорошая такая, крепкая церковь, очень хорошая.  На каменном основании сделана, очень добротная.  Вот она, если только подлатать там, вот так вот, то она бы, чай, прослужила – ой-ой-ой!
Бабушка моя – она меня водила в церковь, вот так вот.  Я жил вместе с ней, с бабушкой.  В одном же доме, как говорится.  Бабушка меня вынянчила: всегда же внуки с бабушками, с дедушками очень много.  Мама работает, а мы с бабушкой возимся.  Примерно как твой папа, тоже работает много, а мы с бабушкой приезжаем и, стало быть, с внуками заниматься.  Хорошо я помню, да – в первый раз в церковь, это на Пасху ходили с бабушкой.  Ну, мне, конечно, очень понравилось, очень-очень!  Было так это… ну, необыкновенно, как говорится, такое.  Это было что-то…  Да и удивляло, конечно.  Как ты, примерно, впервые увидишь что-нибудь там… зоопарк какой-нибудь такой.  Вот такое было это.
Тогда меня крестили – ну, лет шесть, не больше.  Там же советская власть стала.  Попов всех угнали, выгнали всех.  Мне сказали, что это у попа дома покрестили.  Меня вот крестили, ну и других то же самое – не крестили в церкви нас.  Это раньше в церкви крестили, а потом уже, когда советская власть наступила, прошло определённое время – и в церкви служил поп только на Пасху.  Раньше он в селе жил, а потом их поразогнали, и один поп из района только, из монастыря, приходил по праздникам по большим службу делать.  А тут в селе только дьякон жил у нас, и всё.
Церковь где стоит, кладбище где стоит, всякие вот эти сооружения – оно к церкви относилося.  Это была церковная земля, и её никто не имел права брать, церковную землю.  Даже во время, когда эти, партейцы, строили, так и то – не могли.  Ну, кладбище уже никуда ты не денешь: всё равно люди умирают всё время.  Церковь можно закрыть, а кладбище не закроешь.
Может быть, году так в тридцать третьем её закрыли.  Колокола сняли…  Ой, мне было, ну, лет семь-восемь примерно.  Открыли двери, колокола сорвали, всё бросили.  Приехали, наблюдали.  Районные наблюдали, а наших заставили, коммунистов: это в районном центре там, как говорится, организовали.  Там они командуют, а сюда присылают, проверяют.  Один приезжает, а собирает всех членов партии и давай: надо разорить церковь.  Всё!  Забрать серебро, всякие кресты там, они всё забрали.  И колокола эти ж побили там – в общем, забрали как металлолом.
Сначала был клуб.  Туда все эти безбожники, партейные безбожники, комсомол – ходили танцевать.  А старухи, конечно, как бы это – были недовольны.  Ну, это – пожилые люди, вот.  А потом в конце концов хранилище сделали.  За то, что особенно туда не ходили молодёжь.  Не очень там.  Ну, набиралось некоторое количество людей, но основная масса не ходила в клуб в этот, в церковь.  Да, это как большие какие-нибудь праздники советские, вот тогда, наверное, выпивши ещё молодёжь ходила.  В общем, она ходила, а так – нет.  Потом сделали склад: зерно там хранилось.  Помещение очень большое!  Хорошее.  Чистое такое, как говорится, и сухое.  И там хорошо хранилося зерно, конечно.
Она служила во время войны, наша церковь.  Немцы разрешали в церкви отпевать.  И сразу же открыли: старые люди понанесли, там, икон, как говорится…  Ну, она, церковь вообще – даже ничего такого особого ей не сделали, только что иконы взяли и колокола разбили.  Ну, а роспись, ангелы там всякие остались, лампа такая – люстра…  Здоровая-здоровая висела, вот.  И там ангел такой в куполе сделан.  Там же ничего не сделалось: где нарисовано, написано, крест этот вот нарисован – так они и остались, а иконы…  Иконы там хорошие были, красивые – в серебрёной оправе, вот так вот, были.  И под золото вещи, знаешь: не золото, а может – позолочёно.  Так это забрали всё.  Её вот сейчас только, недавно снова открыли, церковь нашу.
У нас библиотека была такая, ой-ой-ой!  Изба-читальня была.  В Луговце – помещение было специальное.  Деревянный дом хороший.  Хорошо сделанный сруб, как говорится, и печка там: тепло было.  Всё так, как надо.  Большое помещение: отдел, где книги хранились, и где люди могли посидеть за столом, почитать там.  Собиралось народу много довольно-таки.  И школьники туда ходили, вот как ты, чтоб прочитать чего-нибудь, какую-нибудь статью там, учебные пособия.  Люди брали книги, читали.  Пока, это, наши – советская власть – её не разрушила.  Взяли, да аннулировали библиотекаря.  Не стали же платить, а то раньше государство всё-таки это содержало, должно было содержать.  Вот, и потом – пополнялись книги.  А это взяли, говорят: «нет, не нужно».  Помещение это забрали под сельский совет, потом ещё под колхоз.  Своего ж не было ни черта!  Колхоз там, канцелярию какую-то сделали.  А потом просто – её просто разграбили, нашу библиотеку.  Не стало хозяина: кто хотел – тот брал книги, просто набрали телегами, увезли на телеге.
Была у меня бабка, было ей сто двадцать лет.  Это, значит, прапрабабка моя с отцовой стороны.  Я её помню.  Это мы, знаешь, тогда вот были пацаны маленькие.  Ну, мне четыре годика, пять лет примерно было, и сверстники мои.  Вот, и она говорила: «Я хочу помереть, скорей бы мне смерть пришла бы».  Это она такая старая-старая: «Я хочу помереть».  Ну, разговаривала с нами, как говорится: «Хоть бы смерть мне скорей пришла».  Так мы взяли мешки, вот, на голову напялили и пришли: «Бабушка, к тебе смерть пришла, давай!»  Ну, мы-то это не понимали ещё.  «А, касатики! – говорит. – Хорошо, смерть пришла».  Но она работала.  Крепкая такая.
Была у нас ещё водяная мельница – это Займищевского помещика была.  Ну, это так – название деревни, места: Займищево – это примерно с кил;метр от нашего дома, ну – чуть побольше.  Займищевский помещик жил, и его мельница была, потому что около дома она была построена, на озере.  Озеро –это Луговецкое, вот, озеро.  Взяли, да крестьяне сделали: запрудили.  Сделали запруд такой земляной.  Поставили там два моста, которые спускали воду.  Ну, всё вот такое: там течёт, а это – на колесо, на мельницу идёт.  Вот эта вода и крутит.  Это в царских годах ещё, в общем – до революции поставили: в пятнадцатом, там, или шестнадцатом году примерно.
Когда уже сделали колхозы, объединили нас в колхоз – она уже колхозная стала, водяная эта мельница.  И вот, там нужно было работать, надо специалиста туда: человека, который мог разбираться.  А потом она уже стала старая, как говорится: сваи подгнили, её надо было ремонтировать.  И вот, дедушка мой, дед Савка, Савелий, занимался вот этой вот реконструкцией.  И он там был главный, как говорится, инженер.  Так вот, как на заводах главный инженер этим занимается.  Ну, он как самый старший: ему дали задание, как говорится, от колхоза, чтобы он отремонтировал водяную мельницу.  Взял себе бригаду – и он там, конечно, не работал, а просто командовал, как делать, потому что он уже был старый.  Ему уже было тогда, в то время, лет, наверное, под семьдесят, кажется.
А во время войны сожгли её.  Наши, советские: чтоб врагу не осталось ничего.  Также как и школу тоже.  Это – чтобы врагу не оставалося: её сожгли.  Такая была школа, построенная при царе ещё.  Она так: полукаменная, полудеревянная.  Наружи она каменная, а внутри деревянная, чтобы тепло: так о людях беспокоились, о школьниках, чтобы было тепло.  Она была сделана на основании на каменном, так сделано фундаментально!  Деревянные стены там по полметра были кедровые: кедровый лес, привезённый откуда-то.  На века она была сделана!  Я учился в ней.  Вот такие были окна широкие, большие, светлые.  Тёплые!  Мы там раздевши даже зимой были.  Всегда раздевшие были.  Так сделана печь, так было спланировано, так всё сделано изумительно, что было тепло около окна даже.  Рамы такие фундаментальные там, широченные стёкла.  Здоровые, вот.  Её сожгли наши – чтоб не досталася врагу.
Не крестьяне, партийные сожгли.  А потом построили себе школу такую, чтоб руки поломать им!  Такую школу: какашка!  Деревянная, но уже, уже такую никто никогда не сделает.  То брёвна вот такие вот!  А потом камнем проложенные: на улице камень.  Такой жжёный кирпич красный, и на ц;мент посажен.  Я пробовал гвоздём так: крепко держался ц;мент.  Так сделано было, столько лет простояло бы!  Мой дедушка учился там немного, папа мой учился в ней, и мама тоже, как говорится.  Мы выучилися.
И вот, как только начали немцы наступать, наши взяли и подожгли её, школу эту.  Всё, что могли – всё сожгли.  Ну, кроме домов.  А то был же приказ, оказывается, что на шестьдесят кил;метров от главной трассы: вот шоссе, примерно, Москва – Минск, и вот по сторонам, чтоб на 60 кил;метров всё пожечь.  Выжигали деревни, чтоб немцы, если придут, так чтоб здесь ничего не осталося.  Всё взрывали, всё ломали.  Вроде, как говорится – ни обогреться, ничего: чтоб замёрзли.  Вот так.  Ну, об этом, конечно, тогда не писали ничего.  Это было в секрете.  Это сейчас только узнаем, что вот это – наши сожгли».

Когда Планктон Антонович оторвался от компьютера, было уже почти два часа ночи.  Он попытался перечитать хаотично записанный поток воспоминаний, но буквы расплывались, а строки разъезжались у него перед глазами.  Бронницкий допил стакан, покачиваясь добрёл до комнаты и упал на кровать.


***

Всё время после первого свидания с Матильдой Планктон Антонович испытывал необыкновенный душевный подъём.  Вот и сейчас, проснувшись у себя дома довольно поздно в воскресенье и ответив на несколько sms подруги, несмотря на похмелье, он сразу же почувствовал потребность сделать что-нибудь полезное.  Быстро позавтракав, занялся уборкой: пропылесосил и вымыл полы, отдраил до блеска санузел, повсюду вытер пыль и натёр зеркало.  После принялся наводить порядок в вещах: погладил офисные рубашки, разложил и развесил всё по полкам и в глубине шкафа нашёл свой старый спортивный костюм.
Приложив к груди куртку, Планктон Антонович посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся.  Когда-то в школе и в институте Бронницкий был достаточно спортивным: бегал по десять километров и несколько раз в неделю посещал качалку.  Офисная жизнь поставила крест на регулярных занятиях: в начале своей карьеры, ещё на первом месте, он работал иногда по двенадцать-четырнадцать часов в день, часто оставался в офисе за полночь и выходил на выходных.  Его старания были замечены, за два года Планктона Антоновича дважды повысили: с младшего до просто лингвиста, а вскоре дали старшего.  На третий год он удачно перешёл в «Двойку Потолок» сразу на ведущего лингвиста.  Однако совмещать карьеру со спортом ему уже не удавалось.
За окном незаметно стемнело.  Около шести вечера Матильда прислала сообщение, что выезжает на концерт, а Бронницкий переоделся и вышел на пробежку.  Он небыстро бежал по переулкам и улицам своего района, разбрызгивая кроссовками грязную снежную кашу, и старался не сбиться с дыхания: два шага – вдох, два шага – выдох.  Изо рта вылетал пар, и вместе с ним из организма выходили остатки алкоголя, а из головы – грустные мысли.
Вернувшись, Планктон Антонович написал любимой sms: «Я пробежался! Как концерт? Скучаю!» и отправился в ванную.  Он долго стоял под горячим, почти обжигающим душем, а после с удивлением обнаружил, что Семёнова ему не ответила.  Планктон Антонович отправил ещё одно нежное сообщение и решил приготовить ужин.  Спустя полчаса ответа всё так же не было.
«Что же она, не слышит?  Или хорошо проводит время с Птицыным?  А может, забыла телефон в машине?  Или в гардеробе?  А вдруг они трахаются?»
Настроение Бронницкого стремительно ухудшалось.  Он достал было из буфета так и не допитый вчера односолодовый, но, секунду подумав, решительно убрал бутылку обратно и лёг в кровать.  В четверть первого пришло сообщение: «Всё отлично, мой хороший, я дома. Целую».  Планктон Антонович разозлился, не стал отвечать и перевернулся на другой бок.


***

Придя на работу, Бронницкий заварил на офисной кухне кофе и сразу же написал Матильде sms: «Доброе утро, любимая! Как дела сегодня? На работу не опоздала?».  Семёнова не ответила.  Следующие девять сообщений Планктона Антоновича также остались без внимания.  Он позвонил Матильде на сотовый, но она не взяла трубку: впрочем, на рабочем месте она в любом случае никогда не отвечала на телефонные звонки.  К обеду молодой человек уже всерьёз распереживался, а ближе к вечеру и вовсе перестал находить себе место.  В его голове кружились самые разные мысли и страхи: она заболела, попала в аварию, погибла, решила уйти к Птицыну.
Наш герой то проклинал себя за то, что накануне ночью не ответил на сообщение, то находил себе миллион оправданий: он ведь мог банально спать в это время, да и мало ли, чем был занят.  В конце концов, это Матильда не отвечала вечером на его сообщения и хорошо проводила время в обществе другого мужчины, он имел полное право обидеться, ревновать!  Какой-нибудь джигит вообще вчера бы их обоих зарезал с этим Птицыным.  Планктон Антонович пошёл даже на хитрость: позвонил в Расчётный центр и попросил соединить с Семёновой Матильдой Михайловной, но секретарь ответила, что её нет на месте.  «Проклятая неизвестность!» – совсем раскис молодой человек.
Он физически не мог больше работать и ушёл из офиса, не дожидаясь официального окончания рабочего дня и ни с кем не попрощавшись.  Шаркающей опустошённой походкой, глядя только под ноги, пересёк заснеженный двор, вышел в арку и оказался у торговой палатки возле метро Арбатская.  Растерянно рассмотрев ассортимент товаров, Бронницкий заглянул в форточку и попросил стограммовый коньячок «Старый Дюссельдорф».  Сразу же почувствовав себя крайне несчастным, он тут же поправился: «Дайте два, пожалуйста».  Зачем?  Ведь мог сразу взять 200-граммовую бутылку.
В сквере у метро Планктон Антонович уселся на спинку скамейки (сиденье было мокрым и грязным) и огляделся вокруг.  Милиционеров не было.  Слева у фонарного столба трое молодых людей пролетарской внешности пили пиво.  На скамейке справа целовалась парочка.  Он открутил дешёвую пластиковую пробку и, поморщившись, выпил крепкую сладковатую жидкость.
«Жду встречи. Целую» – Бронницкий от безнадёжности отправил очередное сообщение Матильде.
«Сегодня не смогу, не жди» – неожиданно ответила его любимая.
«Мне плохо. Очень нужно тебя увидеть!» – настаивал Планктон Антонович.
«Ты выпил?»
«Немного. Очень нужно тебя увидеть. Хотя бы недолго. Люблю тебя!»
«Не сегодня. Ты должен меня предупреждать.  Я обиделась»
Планктон Антонович никак не ожидал столь резкого отказа.  Уже совсем стемнело: он дошёл до здания Расчётного центра, встал за деревом в тени от фонаря, под окном Матильды, и принялся ждать: перед уходом с работы девушка всегда поливала фикус на подоконнике.  Ровно в семь молодой человек увидел в окне знакомый силуэт с кувшином и направился к шлагбауму корпоративной парковки: выезжая, Семёнова заметит его, такого несчастного, и обязательно остановится, – рассуждал Бронницкий.  Однако Матильда не остановилась и только покрутила пальцем у виска, а серебристый Lexus быстро скрылся за поворотом.  Планктону Антоновичу показалось, что за тонированным задним стеклом он различил силуэт пассажира.  «Так вот зачем мне второй коньячок!» – подумал Планктон Антонович.  Он вдруг почувствовал, что достиг дна, максимального уровня несчастья,  и хуже ему уже не будет.  Бояться было больше нечего: это его даже приободрило.  Ботинки промокли, Бронницкий начал замерзать и, открыв второй мерзавчик, побрёл обратно к метро.  Тут же с новой силой пошёл снег.
Он вспомнил почему-то зиму восьмого класса, после своего романа с Машей, как добирался из своего Тёплого стана до школы – в самом начале девяностых, в эпоху максимального упадка.  Такой же февраль, страшный холод, тьма, метель перемётывает снежные барханы через дорогу, с другой стороны горят окна девятиэтажек.  Тускло светит холодным голубым светом одинокий фонарь над остановкой, где словно пингвины набились люди в ожидании автобуса: поднятые воротники, присыпанные снегом меховые шапки.  Наконец из-за поворота появляется перекошенный набок грязно-оранжевый «ЛиАЗ» и, позвякивая карданами, неспешно подплывает к остановке.  В него ещё нужно умудриться залезть, подталкивая в спину скопившихся внутри пассажиров.  Если повезёт и у «Интуриста» на Ленинском многие выйдут, то можно будет пробраться ближе к кабине и рассматривать обтянутый белой изолентой руль, стёганый чехол мотора и висящие на зеркале плетёные фигурки из медицинской капельницы.
На конечной нужно будет спуститься в метро Юго-Западная, в настенном автомате разменять двадцать копеек на пятачки и пройти через турникет, чтобы спустя двадцать три минуты на Парке Культуры подняться на поверхность и оказаться в школьном холле, где пахнет натиркой для паркета.  «А может, тогда в метро уже сделали жетоны? – засомневался Планктон Антонович. – Ведь инфляция пошла страшная».  У Василия Михайловича были накоплены десять тысяч рублей на старость (огромная по советским временам сумма!), на которые спустя год можно было купить лишь блок импортных сигарет.
Отец ещё некоторое время продолжал служить в Министерстве культуры, но зарплата тоже стремительно обесценилась, да и задерживали регулярно.  Папа тогда уволился, стал брать частные заказы и даже попытался заняться коммерцией: вложил все сбережения в бизнес своего школьного друга, который его просто кинул и ничего не вернул.  Бронницкий вспомнил, как к ним домой приходили спортивного вида молодые люди, которые предлагали за половину суммы выбить долг, но через некоторое время возвращались с извинениями: у должника оказалась слишком серьёзная «крыша».  Планктон Антонович тогда удивлялся, что бандиты вели себя крайне вежливо, не использовали в речи матерных или блатных слов и обращались к отцу всегда только по имени и отчеству.
Бандиты тогда были повсюду, совершенно не скрываясь: ходили в кожаных куртках, спортивных костюмах и малиновых пиджаках, ездили на «БМВ» и «Мерседесах», причём с проблесковыми маячками – «мигалку» можно было свободно купить на любом радиорынке.  Девушки хвастались подругам: «Мой парень – рэкетир!», это было престижно.
«Мне, конечно, повезло с возрастом, – подумал Планктон Антонович. – Был бы лет на пять старше – попал бы в этот замес по полной и бог его знает, чем бы дело кончилось».
Но он выбрал другой путь – учиться.  Многие сверстники и соседи даже посмеивались над ним: зачем учиться – чтобы через пять лет получать сто баксов в месяц?  Иди в торговлю или в группировку: всё у тебя будет.  Однако Планктон Антонович интуитивно чувствовал, что всё делает правильно.  Вскоре у отца несколько наладились дела с частными заказами, появились средства – и в последнем классе Бронницкий имел возможность заниматься с репетиторами по всем нужным предметам.  Английский ему преподавала интеллигентнейшая и очаровательная Ираида Эрастовна, пожилая дама из профессорской ещё дореволюционной семьи, проживавшая в старинном доме за театром Кукол.  На историю Планктон ходил к доценту Геннадию Михайловичу – даже дома тот всегда надевал мятый клетчатый пиджак.
Но самые интересные и захватывающие занятия вела Этери Звиадовна, преподаватель лингвистики и русской литературы – богемного вида грузинка средних лет, вечно завёрнутая в шаль и в платьях до пола.  Планктон Антонович с удовольствием вспомнил её огромную квартиру в арбатских переулках, где всегда царил полумрак: тёмные шторы, расшитые абажуры и старинная дубовая мебель.  В группе кроме Планктона было двое ребят: парень и девочка, их имена он уже не мог вспомнить.  Официально занятие длилось два академических часа, но нередко они засиживались и по три, и даже четыре астрономических часа – до позднего вечера.  Этери Звиадовна поила своих учеников чаем, угощала конфетами и печеньем и невероятно интересно рассказывала о своей волшебной науке – лингвистике.  Она постоянно курила сигареты «Герцеговина Флор» и к концу занятия в комнате, как говорится, топор можно было вешать.
– Лингвистика изучает не только современные, древние или возможные будущие языки, но и человеческий язык вообще, – говорила Этери Звиадовна с едва уловимым грузинским акцентом. – Это наука о естественном человеческом языке вообще и обо всех языках мира как его индивидуализированных представителях.  Современное языкознание занимается не только изучением и описанием языков мира, но и их классификацией, определением места каждого языка среди языков мира, распределением языков по группам на основе определенных признаков.  Существуют различные классификации языков, среди которых основными являются генеалогическая, или генетическая классификация, типологическая (первоначально известная как морфологическая) и географическая, или ареальная классификация.
Бронницкий тщательно конспектировал лекцию тем самым дедушкиным золотым пером марки Sheaffer, которое спустя год с небольшим потеряет на лекции.
– Генеалогическая, или генетическая классификация базируется на понятии языкового родства и своей целью имеет определение места того или иного языка в кругу родственных языков, установление его генетических связей.  Основным методом исследования является сравнительно-исторический метод, а основной классификационной категорией – семья, ветвь, группа языков.  Наш русский язык, например, согласно генеалогической классификации включается в группу славянских языков, выделяемых на основе общего их источника – праславянского языка, а, например, французский язык – в группу романских языков, восходящих к общему предку – народной латыни.  При этом оба этих языка принадлежат к индоевропейской семье языков, поскольку происходят от единого праиндоевропейского языка, носители которого жили, вероятно, порядка пяти – шести тысяч лет назад.  Во всех индоевропейских языках можно найти общие корнеслова, обозначающие некоторые жизненно важные предметы и понятия или степень родства.  Например, русское слово «солнце», английское sun, французское soleil, немецкое Sonne происходят от общего праиндоевропейского слова, так же как «вода», «мать» и другие.
– Исторически носители индоевропейских языков расселились от Индии до Ирландии, в настоящее время индоевропейская языковая семья является наиболее распространённой в мире и представлена на всех обитаемых континентах Земли, а число носителей превышает два с половиной миллиарда человек.  Прародина индоевропейцев – один из самых спорных вопросов индоевропеистики, решение которого требует совокупного исследования данных лингвистики, археологии и антропологии.  Языковые данные указывают на наличие в праиндоевропейском языке множества терминов, связанных с разведением лошадей и крупного рогатого скота, однако отсутствует единое обозначение моря и связанных с ним понятий.  Это свидетельствует о том, что прародина индоевропейцев находилась в глубине материка.  Согласно самой распространённой гипотезы, прародиной индоевропейцев являются волжские и причерноморские степи, где развивались среднестоговская, хвалынская и ямная культуры.  Постепенно различные ветви индоевропейцев волнами мигрировали на юг, восток, запад и север от прародины.  Дольше всех изначальный ареал занимали предки балтов и славян, чьи языки выделяют в балто-славянскую ветвь индоевропейской семьи.  Лингвистика вообще часто действует на стыке с археологией и антропологией.  Например, зная, что Америку заселили примерно двенадцать тысяч лет назад народы, пришедшие через Берингов пролив из Евразии, мы можем со значительной степенью вероятности поддержать гипотезу о родстве американских языковых семей с китайско-тибетскими языками.
– Данные сравнительно-исторического языкознания позволяют говорить о праиндоевропейцах как о патриархальном обществе, основным занятием которого было скотоводство, особенно разведение крупного рогатого скота.  Богатство человека измерялось количеством принадлежавшего ему скота, а термины для обозначения денег и скота во многих индоевропейских языках родственны.  Вполне возможно, что первоначально использовалась восьмеричная система счисления, со временем заменённая на десятеричную, ведь во многих индоевропейских языках числительное «девять» созвучно прилагательному «новый».
Планктон Антонович завороженно слушал.  Его воображение рисовало орды древних арийцев, устремляющиеся на покорение новых земель: уходящие за горизонт стада животных, бесконечные вереницы повозок на сплошных деревянных колёсах, поднимающиеся до неба столбы пыли.  В отличие от исторической науки, лингвистика позволяла по-настоящему ощутить неразрывную связь современности с давно ушедшими эпохами – ведь отголоски древности продолжали жить и звучать среди нас, в нашем языке, в самых обычных насущных словах.
На занятиях Этери Звиадовны слова будто оживали, сверкали новыми гранями смысла, уходили корнями в глубь времён, и за каждым словом тянулась история народов.  Языки рождались, объединялись в группы, ветви и семьи, захватывали целые страны и континенты, делились на новые языки, эволюционировали и умирали – от некоторых оставались лишь названия мест или заимствования в других языках, иные же исчезали бесследно.  Мёртвые языки, например, латынь, могли использоваться в церковных или научных целях, а иногда – как, например, иврит – внезапно возрождались спустя столетия.  Некоторые древние языки были хорошо изучены, другие – вроде иероглифического языка Крита – оставались нерасшифрованными и не хотели пока отдавать свои тайны.
Этери Звиадовна любила посреди занятия внезапно спросить: «Молодые люди!  А какова, по-вашему, этимология слова “ошеломить”?»  И будущие лингвисты начинали лихорадочно думать, анализировать слово, разбирать его на составные части в поисках разгадки происхождения, и каждый изо всех сил старался опередить остальных.  Планктон Антонович был счастлив первым догадаться:
– Наверное, ошеломить – от слова «шелом», то есть шлем!  Это ведь в «Слове о полку Игореве» было: «любо испити шеломом Дону».  Ошеломить – буквально значит ударить кого-то по шлему!
Этери Звиадовна улыбалась, довольная своим учеником, и озорной огонёк блестел в её чёрных, как маслины, глазах.
– Хорошо, хорошо.  А слово «безобразие»?
И тут первой отвечала девочка:
– Образ – это икона!  То есть «безобразие» значит без образа, без бога – значит, безбожие! – и Бронницкий переживал, что не успел догадаться первым.
Погрузившись в приятные воспоминания, Планктон Антонович не заметил, как добрался домой.  «Я же с Матильдой поссорился!» – внезапно вспомнил он, и забытая было тоска прошедшего дня со всей силой вновь обрушилась в его измученную душу.


***

Наступил апрель, чёрные дрозды запрыгали по зазеленевшим газонам и кроны деревьев напротив балкона Матильды перестали быть прозрачными, покрылись молодым салатовым пушком, загораживая припаркованный внизу у подъезда Lexus.  Активизировались бригады дворников-гастарбайтеров, энергично увозивших мусор в самодельных тачках на велосипедных колёсах и красивших бордюры жёлто-зелёным пунктиром.
Серый и сырой март со своими дождями, грязными остатками снега и внезапными метелями пролетел как-то буднично и незаметно: Планктон Антонович меньше всего любил это время года, когда его угораздило родиться.  Он отметил свой двадцать девятый день рождения в пивной в обществе друзей, не пригласив Семёнову, но обижался недолго: Матильда как ни в чём не бывало продолжала засыпать молодого человека десятками ежедневных сообщений, а потом тяжело заболела гриппом.
Бронницкий навещал больную, привозил продукты и цветы, а в последнюю субботу покупал женские прокладки в соответствии с полученной от Матильды подробной инструкцией: это показалось молодому человеку новым уровнем доверия в их отношениях.  Таким образом уже несколько выходных подряд Планктон Антонович провёл дома у Семёновой и даже перевёз к подруге сумку своих вещей.
К первой апрельской субботе он готовился особенно: Матильде исполнялось тридцать пять.  Наш герой заранее приобрёл подарок: три пары одинаковых золотых серёжек.  Продавщица в ювелирном очень удивилась его выбору, но Бронницкий пояснил: у девушки четыре дырки в одном ухе и две – в другом.  Укладываясь спать в пятницу вечером рядом с подругой, молодой человек незаметно спрятал красную бархатную коробочку под кровать.
Ближе к полудню Планктон Антонович вышел из кухни и увидел, что Матильда проснулась.  Он опустился на колено у изголовья кровати и поцеловал девушку.
– С днём рождения, любимая!
– Спасибо! – Семёнова моргала своими синими глазами, ещё не совсем вернувшись в реальность.
– Это тебе! – молодой человек протянул свою коробочку.
– Ой, какой класс!  Спасибо!  Но у меня есть серьги…
– Ну, будут ещё эти.  А то ты в одних всегда ходишь, а так сможешь по очереди менять.
Семёнова обняла Планктона.
– Спасибо, любимый!  А у меня тоже есть для тебя подарок, – Матильда дотянулась до тумбочки и вынула длинную чёрную коробочку.
– Мне?  А мне-то почему?  Спасибо, удивила!
Бронницкий открыл коробочку и смотрел внутрь потрясённый.  На чёрном бархате поблёскивали циферблатом золочёные часы марки «Луч» – точно такие же, как дедушкины, подаренные ему Евдокушей когда-то в глубоком детстве, когда Планктон лежал дома с ожогами, и которые он потерял в школе на физкультуре.  А может быть, украли.
– Матильда…  Я вообще в шоке.  Как ты их нашла?  И вообще, сегодня же твой день рождения!  Спасибо, любимая!
– Ну, твой день рождения в этом году я пропустила, а до следующего ждать слишком долго.  Мне захотелось тебе тоже подарок сделать!
– Спасибо!  Ты потрясающая, я тебя обожаю!  Я завтрак приготовил: кашу сварил.  Пойдём кушать?
– Ты – мой идеальный мужчина!  Завтраки готовишь, просто мужчина мечты!  Но сначала пойдём вместе в душ! – предложила Матильда.
Завтрак явно откладывался на неопределённое время.
Бронницкий никак пока не мог привыкнуть к распорядку дня своей подруги: спать она ложилась ближе к трём ночи, а просыпалась по выходным около полудня.  В рабочие дни Матильда включала в своём сотовом десять будильников с интервалом в десять минут, и первые семь или восемь из них выключала, не приходя в сознание.  Планктон Антонович, жаворонок по природе, конечно же просыпался с первым звонком и потом полтора часа ждал, когда можно будет встать.  За прошедшие дни у него скопился заметный недосып.
– Как ты хочешь отметить? – спросил Бронницкий, когда молодые люди наконец уселись за стол.  По внутреннему расписанию Планктона уже пора было обедать. – Пригласишь кого-нибудь?
– Кого? – удивилась Матильда. – У меня нет друзей.
– Совсем никого?  Может, кто-то из школьных подруг?
– Нет, я с классом не общаюсь.
– А на работе?
– Смеёшься?  Это сейчас ещё получше, а год назад, когда Дима меня повысил, они вообще мне бойкот объявили.  Я прихожу, говорю: «Здрасьте», а они не здороваются со мной.  Просто отворачиваются и всё.  Вообще не разговаривали, не прощались.  И сколько раз подставить пытались!  Нет, не дружу я ни с кем на работе.
– Ну…  Можно Птицына позвать – он же твой друг.
– Ты с дуба рухнул?  Он же женат!
– И что? – возразил Планктон. – Пусть с женой приходит.  Вы же просто друзья!
Ему показалось, что это – отличная идея, но Семёнова так на него посмотрела, что Бронницкий решил не продолжать.  «Ну, не в день рождения!» – подумал молодой человек, а вслух спросил:
– А как ты хочешь провести свой день?
– Не знаю, – Матильда зажгла сигарету и сочно затянулась. – А ты что хочешь, мой хороший?
– Ну, это же твой день!  Всё, что пожелаешь.
– Правда?  Тогда давай вот что…
Семёнова затушила недокуренную сигарету и ушла в комнату, где открыла шкаф и долго чем-то гремела.
– Вот! – сказала Матильда, наконец вернувшись в кухню.  В руках она держала какую-то чёрную пластиковую коробочку с проводами и двумя джойстиками.
– Что это? – удивился Бронницкий.
– Как что?  Это же «Денди».  Игровая приставка!  Ты что, не играл никогда?
– Я?  Нет.  У нас не было.  Родители всегда были против, да и мне самому особо не интересно было.
– Блин, ну ты просто инопланетянин какой-то!  Сейчас я тебе всё покажу.  Я лет десять не брала в руки!
Весь остаток дня они играли в электронные игры: ездили на танчиках, расстреливали астероиды и убивали зомби.  Планктон Антонович почти всегда проигрывал Семёновой, но это его не беспокоило: он видел, как светились её огромные синие глаза, и улыбался.
А на следующий день он заболел: проснулся с температурой 38,6 – видимо, заразился-таки от Семёновой.  Его знобило, раскалывалась голова и почему-то болели кости в ногах.  Весь день он провёл на диване, укрытый пледом: то проваливался в тревожный сон, то просыпался от холода или, наоборот, жара.  Матильда ухаживала за больным: сбегала в аптеку за жаропонижающим и антивирусным, а в магазине купила малиновое варенье и лимоны.  Бронницкий вызвал врача из платной поликлиники, к которой были приписаны все сотрудники «Двойки Потолок», и ему выдали больничный до пятницы.  Так Планктон Антонович впервые остался дома у Семёновой на целую неделю.
Во вторник стало лучше: Бронницкий вплотную занялся домашним хозяйством, для начала – перестирал все скопившиеся вещи.  Развешивая на батарее стринги, колготки и цветные носочки, он вдруг впервые отчётливо представил себе, что будет жить с Матильдой всегда.  Возьмёт наконец ипотеку и купит квартиру, куда они переедут.  Будут вместе ездить на работу, в спортзал и на конюшню, по вечерам смотреть телевизор и читать.  Заведут ребёнка: если повезёт – девочку.  Хотя и мальчика Антона тоже.  И собаку.  За этими размышлениями и уборкой день пролетел незаметно.
Прошло ещё два дня: Бронницкий занимался домашним хозяйством, ждал подругу с работы и готовил ужины.  Он чувствовал себя так хорошо и уютно в этой крошечной съёмной квартире, что даже не хотел никуда выходить и ни с кем встречаться – выбирался только в магазин за продуктами.  В четверг Матильда позвонила после работы и напомнила, что сегодня у неё – спортзал, и она хочет позаниматься подольше с тренером, восстановить форму после длительного пропуска.  Планктон Антонович, разумеется, не стал возражать, но в душе его возникло необъяснимое беспокойство.
Он вздохнул и огляделся.  Внезапно какая-то неведомая сила поднялась у него внутри и заставила начать копаться в вещах Матильды: молодой человек перерыл все шкафы и ящики, нашёл органайзер с документами, перелистал альбомы с фотографиями, перебрал карманы курток и пальто, бегло просмотрел папку с медицинскими заключениями и анализами: ничего предосудительного.  Бронницкий залез в ноутбук и просмотрел там все доступные файлы.  К своему удивлению, он не нашёл ни одной фотографии Матильды с каким-либо мужчиной, ни писем, ни открыток.  Уже давно стемнело, молодой человек аккуратно разложил все вещи по местам и незаметно задремал на диване.
Семёнова вернулась домой в час ночи и, загремев ключами в маленькой прихожей, разбудила Планктона Антоновича.
– Ты чего так поздно?
– Да что-то много сегодня занималась…  Извини, я же пропустила две недели из-за гриппа.  Нужно возвращаться в форму.  А ты чего не спишь?
– Я спал…  Ты голодная?  Я ужин приготовил.
– Нет, спасибо.  После трени нельзя.
– Будешь чаю?
– Давай…
Матильда разделась и ушла в душ.  «Странно! – подумал Бронницкий, – чего это она в спортзале в душ не сходила, как обычно?»  Он вскипятил чайник и поставил на стол печенье и шоколадку.
– Я с тобой потолстею! – Семёнова уселась за стол, отодвинула сладости и посмотрела на Планктона, –Ты что-то хочешь мне сказать, мой хороший?
– Матильд, ты только не обижайся…  Мне что-то кажется, что ты не в спортзале так долго была, – выложил Бронницкий.
– И где я, по-твоему, была?
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Да я!  Ну…  Это…  Вот…  Ну, не могу тебе я врать.  Я после трени с Птицыным встретилась ненадолго.  Он хотел меня с прошедшим днём рождения поздравить.
– Понятно!
Планктон Антонович встал, достал из кухонного шкафчика бутылку виски и два стакана, налил себе и подруге.  Матильда к своему стакану не притронулась.
– Ну, рассказывай!
– Ну я, понимаешь.  Я не хотела, но он сам подъехал к спортзалу.  Мы просто постояли, покурили на улице.  Вообще, удивительно, как он с тремя детьми время по ночам находит…  Странная у него жена, да?
– И что, поздравил?
– Да.
– Подарил что-нибудь?
Матильда молчала.  Бронницкий подумал, что сейчас она была похожа на школьницу, не готовую к контрольной работе.
– Да, подарил…
– Что?
– Телефон новый мобильный.
– Показывай!
Семёнова послушно вышла в прихожую, вернулась с белой коробочкой в руках.
– А почему ты меня не предупредила?  Матильда, что это за детский сад?  Почему ты мне врёшь всё время? – Планктон одним махом проглотил содержимое своего стакана и снова налил. – Почему он тебе такие подарки дорогие делает?
Семёнова молчала, опустив глаза.
– Матильда, ты понима…  Ты с ним спишь?
– Нет, он просто мой друг…
– Не ври мне!  Ты с ним спала?
– Только один раз.  Давно!  Это случайно получилось…
Огромные синие глаза девушки были полны слёз, но Бронницкий не собирался на это купиться.
– Матильда, сколько можно врать?  Ты же с ним встречаешься!
– Нет, Планктончик…  Я просто ему на Новый год телефон подарила, а он теперь решил мне тоже…  Мой уже старенький…
– Что значит, нет?  Ты с ним ходишь на концерт, в ресторан, он тебе делает дорогие подарки.  И ты ему делаешь.  Матильда, ты понимаешь, что значит – когда встречаются люди?  Вот это и значит!
Наш герой даже не знал, что ещё сказать.  Он допил свой виски и, увернувшись от раскрытых объятий девушки, ушёл в комнату на диван, накрылся с головой одеялом и отвернулся к стене.  Семёнова на кухне щёлкнула зажигалкой.
Прошло полчаса, Матильда снова долго лила воду в ванной.  В животе Планктона Антоновича медленно разливалось тепло от виски, а в сознание аккуратно вплетались первые ниточки сновидений.  Наконец девушка улеглась рядом, обняла своего друга поверх одеяла.
– Прости меня, пожалуйста.  Я больше не буду.
Планктон Антонович хотел снова разозлиться, но у него не получилось.
– Точно?  Обещаешь?
– Обещаю.
– Если ты хочешь открытых отношений, без обязательств – нет проблем!  Мы же современные люди.  Просто я тогда тоже себя свободным буду чувствовать, тоже – без обязательств.  Ты ведь сама предложила: остановлюсь на тебе и всё такое.  Пожалуйста, не надо мне больше врать, обманывать меня не надо.  Я же это чувствую всегда.
– Да, мой хороший.  Извини меня, пожалуйста.  Я тебя люблю.
– Я бы хотел тебя познакомить с родителями.
– Хорошо, я согласна.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, любимый.


***

Серебристый Lexus бесшумно прокатился по двору многоэтажки в Тёплом Стане и остановился на свободном месте между гаражами-«ракушками».  Из автомобиля вышли двое: молодой человек с тортом в коробочке и длинноногая брюнетка с букетом цветов.  Они вошли в подъезд, поднялись на лифте и позвонили в квартиру.  Планктон Антонович обнял родителей и представил подругу:
– Мама, папа – знакомьтесь, это Матильда.  Матильда – вот Антон Планктонович и Нина Васильевна, мои родители.
– Очень приятно! – сказали все одновременно, а мама добавила:
– Заходите, пожалуйста.
После недолгой суеты в прихожей и мытья рук все расселись за столом на кухне.  Мама наготовила своих любимых салатов, Антон Планктонович запёк в духовке баранью ногу.  Обед длился долго, темы разговоров перетекали из одной в другую: Нина Васильевна вспоминала какие-то истории из детства Планктона, отец расспрашивал Матильду про работу в банке.  Когда Семёнова, извинившись, ушла покурить на лоджию, мама с явным удовлетворением отметила: «Планктон, мне кажется, что Матильда – очень серьёзная девушка!»
Семёнова вернулась, наконец перешли к чаю с тортом.  Раздав каждому по кусочку на блюдце, Антон Планктонович принял очень серьёзный вид, явно собираясь сделать заявление.  Бронницкий взял Матильду за руку.
– Планктон, я хочу тебе сказать…  Мы с мамой подумали и решили оформить на тебя бабушкину квартиру.  Можешь делать там ремонт и вообще переезжать, хватит уже на съёмной жить.  Если у вас двоих серьёзные планы друг на друга – живите там вместе.
Бронницкий аж обомлел от неожиданности.
– Ой, спасибо!  Вот это да!  Просто невероятно, спасибо большое!  Матильда, представляешь!  У нас своя квартира теперь будет!
Семёнова часто моргала и явно не была готова к такому повороту.  Она смогла только сказать: «Класс!»
Счастливая парочка возвращалась домой поздно вечером.  Когда запарковались во дворе Матильды, Бронницкий предложил:
– Давай завтра соберём нужные вещи и поедем в нашу квартиру?  И там заночуем?  Чтобы, знаешь, почувствовать, что она теперь наша!
– Нет, Планктон! – неожиданно громко, почти вскрикнув, ответила Семёнова. – Я не смогу!
– Почему?
– Там же умерла твоя бабушка недавно!
– Ну, мы своё бельё возьмём!  И в другой комнате ляжем!  Мы потом ремонт сделаем и мебель всю поменяем, конечно.
– Нет!  Я сказала – нет!
Девушка смотрела прямо перед собой, её большие глаза наполнялись слезами.
– Матильда!  Что случилось, что с тобой? – испугался Бронницкий. – Ну, не хочешь, так не хочешь!  Что ты так расстроилась?  В другой раз как-нибудь!
– Знаешь, мама умерла…  Вот так вот дома на диване.  Я спала на полу рядом, дежурила с ней.  Она же лежачая была после инсульта.  А отец…  Он пьяный спал в своей комнате.  Даже не встал.  Это так страшно…
– Матильда, мне так жаль…  Извини, что я предложил…
– Я тогда кредит взяла на лечение мамы, сиделку наняла.  Конечно же – никто, кроме меня.  Сёстры замужем: у них племяшки, ипотеки.  Отец бухал, а я одна – вот и взяла кредит.  Мне никто даже не предложил потом помочь выплатить.
– Пойдём скорее домой, моя хорошая.  Чаю выпьем или чего покрепче.  Пошли, любимая!
– У меня тогда парень жил, Валера.  Он приезжий был, не москвич.  Взял последние пятьдесят тысяч от этого кредита и ушёл, пропал.  Представляешь: мама умерла, мне кредит платить, а денег осталось только на метро до работы доехать, даже на обратную дорогу нет.  И никто мне не помог!
– Матильда, пошли скорее домой!
– Нет! – Семёнова всхлипнула, по её щеке побежала слеза.
– Ну что же мы, так и будем в машине сидеть? – по возможности примирительно улыбнулся Планктон, пытаясь заглянуть в синие глаза.
– А я часто сижу в машине.  Вот так приеду и сижу, потому что мне страшно выходить.  Потому что там в квартире меня никто не ждёт.  И я совсем одна.  Там нет никого.  Я у себя совсем одна, никому не нужна, – снова всхлипнула Матильда. – Никому не нужна.  Совсем одна, никому не нужна.  Совсем одна.
Планктон Антонович уже не раз замечал, что в моменты стресса Семёнова иногда заговаривается и по нескольку раз повторяет одни и те же фразы.
– Ты мне очень нужна! – Бронницкий попытался обнять подругу, но она отстранилась и как-то брезгливо поморщилась.
Прошло минут десять, оба молчали.
– Матильда, я не могу здесь больше сидеть! – взмолился Планктон Антонович.
Девушка ничего не ответила.  Она больше не плакала, но продолжала опустошённо смотреть в пространство прямо перед собой.  Бронницкий вышел из машины.  Он почувствовал себя смертельно уставшим и очень хотел спать, даже нащупал в кармане ключи, но не решился оставить подругу одну.  «В конце концов, чего я такого страшно обидного сказал?  Господи, как же ей одиноко, ужас!» – подумал Планктон Антонович и начал ходить вокруг автомобиля.  Через полчаса они с Матильдой наконец поднялись в квартиру.


***

Наступил июнь и очередная суббота, было жарко, яркие солнечные лучи пробивались сквозь мутные, никогда не мытые окна манежа, отражаясь в поднятой копытами пыли.  Планктон Антонович как обычно сидел на трибунах.  Он уже некоторое время делал вид, что следит за Матильдой, а сам пытался незаметно просмотреть историю звонков и прочитать sms переписку в её сотовом: девушка попросила молодого человека подержать кошелёк, паспорт и телефон, пока она занимается конным спортом.  У Бронницкого бешено колотилось сердце: когда Матильда на Повороте ехала ему навстречу, он поднимал голову и встречал её взглядом, а как только спортсменка уходила на вираж – немедленно возвращался в телефон и читал, читал…
Бронницкий обнаружил, что в списке входящих и исходящих звонков за последние три месяца кроме него самого чаще всего фигурируют Птицын и некто Дмитрий Александрович.  При беглом просмотре sms переписки с этими же абонентами наш герой отметил, что Матильда часто писала Птицыну «мой хороший», «люблю», «целую» и явно договаривалась о встречах.  Планктону Антоновичу стало нехорошо: многие сообщения, особенно утренние, он очень хорошо узнавал, ведь Семёнова присылала ему такие же, под копирку.  Переписка с Дмитрием Александровичем была на первый взгляд строгой и деловой (это как раз начальник Дима, – догадался Планктон), но и здесь он увидел, что девушка писала: «А когда ты ко мне заедешь по деловому вопросу?» и несколько раз сильно за полночь отправляла сообщения «я дома, всё хорошо».
Молодой человек тяжко вздохнул и выключил телефон – как раз вовремя, потому что Матильда спешилась и уже шагала к трибунам, разбрасывая опилки манежа носами своих высоких кожаных сапог с небольшими аккуратными шпорами.  Бронницкий улыбнулся и встал навстречу, незаметно убирая мобильный в задний карман джинсов.
Серебристый Lexus помчал их по МКАД в левом ряду, обгоняя всех.  Разговор не клеился: Семёнова говорила о лошадях, знакомых спортсменах и предстоящих соревнованиях, а Планктон Антонович отвечал невпопад.
– Тебе понравилось? – спросила Матильда.
– Очень! – соврал молодой человек. – Пойдём в суши?  Я голодный!
В ресторане рядом с домом молодой человек подливал подруге сливового вина, якобы японского.  В супермаркете взял ещё бутылку с собой.  Дома они занимались любовью под песню Believer, новый хит одной из любимых музыкальных групп Семёновой, но Планктон Антонович так и не смог закончить процесс.
– Спасибо!  Тебе понравилось? – снова спросила Матильда, когда он перевернулся набок.  После секса она всегда говорила «спасибо».
– Очень! – снова соврал Бронницкий.
Он молча лежал, Матильда перевернулась на живот, вытянулась и начала всхрапывать.  Через сорок минут Планктон Антонович встал: прокрался в прихожую, вытащил у любимой из кармана сигарету и зажигалку и вышел на балкон.  Стоял приятный летний вечер, тёплый ветер лениво шевелил кроны деревьев напротив, откуда-то из темноты звучала музыка, за зданием кинотеатра «Звёздный» ревел моторами проспект Вернадского.
Молодой человек зажёг сигарету, тихо прокашлялся и не испытал никакого облегчения.  Выстрелив огоньком окурка в темноту, он вернулся в полумрак спальни и остановился, заглядевшись на Матильду: обнажённая, в одних носках и татуировках, она крепко спала, раскинув руки.  Бронницкий подумал, что действительно успел полюбить Семёнову.  Улыбнулся, взял с табуретки её телефон и отправился на кухню.  Планктон Антонович читал до рассвета, а после допил залпом сливовое вино и лёг на краю кровати, обняв Матильду за талию.  Он мгновенно заснул.


***

– Любимая, у меня к тебе есть вопросы, – поздним воскресным утром сообщил Бронницкий как можно безразличней, раскладывая готовый омлет по тарелкам. – Ты спишь с Димой и с Артёмом?
– В смысле? – Семёнова подняла чёрную бровь.
– Без смысла.  Я прочитал твою переписку с Дмитрием Александровичем и с Птицыным.  Ты с ними спишь?
– За кого ты меня принимаешь?
– Да ни за кого… – молодой человек на секунду растерялся. – За тебя я тебя принимаю…
– Меня очень расстраивают… что-то внутри меня разрушают твои какие-то подозрения в мой адрес, твоя готовность верить, что я могу одновременно встречаться с несколькими людьми, и готовность делить меня с кем-то!
– Подозрения?  Никаких подозрений, что ты, тут и так всё понятно!  Я прочитал твою переписку…  Ты с Птицыным ходишь в рестораны, в кино, на концерт и так далее.  Ты ведь с ним встречаешься!  И пишешь: «люблю, целую, мой хороший».  И с Димой тоже.
– Дима мой начальник, вообще… – возразила Матильда. – А Артём, он мой друг, сколько можно тебе говорить!  Это моё личное пространство!  И вообще, он женатый, а я не могу встречаться с женатыми…
– Не надо меня за дурака держать!  Я же прочитал всё: так с начальником не общаются!  Ты его домой звала, на дачу к нему ездила.  И премию он тебе в прошлом году выписал, что за премия?
– Ну, я как раз Lexus купила, половина – на премию, половину в кредит взяла.
– Это я понимаю, но с чего твой начальник вдруг тебе такие премии выписывает?
– Я работала хорошо!
– Матильда, прекрати мне врать!  Ты же обещала!  Мне совершенно понятно, что ты с ним спала, со своим Дмитрием Александровичем.  Вот ты ему писала: «приезжай ко мне по деловому вопросу».  Понятно, какие деловые вопросы у тебя с начальником могут быть дома!  Именно поэтому тебя коллеги и не любят и бойкот тебе объявляли, теперь всё понятно.  Женский коллектив, всё сходится!
Семёнова молчала.
– Матильда, Мотя моя любимая, – Бронницкий хотел как-то логически объяснить, что так нельзя, хотя ещё сам не знал, что скажет.
– Не называй меня Мотей!
– Слушай, давай ты уже определишься, сколько у тебя мужчин и с кем ты вообще!  Матильда, что это за хрень?  Ты же обещала!
– Не ревнуй, пожалуйста!  Я люблю тебя.
– Что значит, не ревнуй?  Ты мне изменяешь!
– Не изменяю!
– Изменяешь!  Вот с тех пор, как ты мне предложение сделала.  До этого ещё ладно – никто ничего не обещал.  А когда ты сказала, что остановишься на мне и детей хочешь, вот с этого момента это считается изменой!
Планктон Антонович решительно встал, так и не притронувшись к своему омлету.
– Короче, мы взрослые люди.  Давай так: если ты хочешь семью, детей и всё такое, то чтобы больше ничего этого не было!  Никакой вот этой хрени больше!  Ты вообще хочешь семью?
– Хочу…
– Тогда перестань мне врать!  Я всё понимаю: ты взрослая девушка, у тебя там какая-то история есть, у меня история есть.  Я даже не ревную к прошлому, но я совершенно не могу, когда ты мне врёшь!
– Я не вру…
– Да?  Ну и когда ты в последний раз спала с Птицыным?
– В январе…
– А если подумать?  Давай-ка честно!
– Ну, в феврале ещё один раз…
– Да?  А может, в марте?
Семёнова не ответила.
– А с Димой когда?
– С Димой я один раз была два года назад.  Он меня вообще заставил!  А на следующий день мама умерла…
– Вот один раз и всё?  Чего-то я не верю, Матильда!  А домой ты его зачем звала и ночью писала, что вернулась?
– Звала, но он не заходил.
Бронницкий набрал в лёгкие воздух, но так и не нашёлся, что сказать: потерялся от такой наглости.  Только через минуту он смог продолжить:
– Матильда, если ты действительно хочешь со мной общее будущее…  Я так не могу и не буду.  Да и вообще, любой нормальный мужик…  Либо давай без обязательств – с кем хочешь, с тем и встречайся, но мы больше не говорим про семью и детей…  И меня тоже ни о чём не спрашивай…  Вот и подумай!  Если тебе Птицын так важен… я понимаю, он тебе помог сильно, друг и всё такое…  В общем, если хочешь с ним видеться – только в моём присутствии.  Я обещаю вести себя вежливо.
– Это моё личное пространство!
– Тогда я пойду сейчас.  Спасибо за прекрасные выходные.
Матильда снова промолчала.  Бронницкий вышел в прихожую, обулся.
– Пока! – он выложил на тумбочку ключи и хлопнул дверью.
Планктон Антонович бегом спустился с четвёртого этажа, вышел из подъезда и встал под балконом.  Ему ужасно захотелось, чтобы Семёнова сейчас свесилась через перила и крикнула: «Не уходи»!  Но этого не произошло, и через три минуты он решительно зашагал к метро.
Ближе к вечеру Матильда приехала к Планктону Антоновичу.  Она плакала, просила прощения и при нём удалила всю переписку с Птицыным, пообещав больше с ним не общаться.  Девушка уговорила Бронницкого вернуться к ней домой, но поздно ночью с ней случилась истерика: она безудержно рыдала сорок минут подряд и просила Планктона отменить сделку, разрешить ей видеться с Артёмом наедине.  «Хотя бы раз в месяц!  Хотя бы только в кафе!  Хотя бы только, когда у меня месячные! – умоляла несчастная и безутешно заливалась горькими слезами. – Я больше никогда его не увижу!».
Планктон Антонович был добрым молодым человеком, к тому же он действительно любил глупую Матильду, поэтому он принёс ей воды и накапал валокордина, а когда она затихла и задремала, Бронницкий во второй раз за этот бесконечный безумный день выложил ключи и захлопнул за собой дверь.


***

Стоял жаркий июньский вторник, к ночи обещали грозу.  Раскалённые железные коробочки полностью заполнили Большой Каменный мост, Моховую и Воздвиженку, в церетеллевских фонтанах Александровского сада плескались иногородние туристы и дети.
Дрожащее марево смога было полно привычной московской какофонии: гомон тысяч пешеходов, клаксоны, музыка, смех, мимолетный запах шаурмы, обрывки иностранных фраз, внезапный треск продирающегося между рядами мотоцикла.  Совсем недалеко, в тенистом переулке рядом с Кремлем, в кондиционируемой прохладе бизнес-центра шёл обычный рабочий день.  Бесшумно скользили прозрачные лифты, по коридорам передвигались деловые люди в дорогих костюмах: неспешно, если группой, и стремительно – по одному.
Бронницкий и Бордовских находились в здании ещё с утра, сопровождая коллег на сложных переговорах, которые зашли в тупик и закончились досрочно.  Друзья направились в ирландский паб на бизнес-ланч и по предложению Валентина взяли по сто пятьдесят виски.
– И лёд отдельно принесите! – попросил официантку Валентин. – Что-то ты грустный, Планктон Антонович.
– Да всё никак в себя прийти не могу.  Рассорились мы с Матильдой позавчера, я ушёл и ключи оставил! – Бронницкий не заставил себя упрашивать и был настроен на откровения. – Никак я не могу поверить, что мы разбежались.  Что это серьёзно и насовсем.  Очень странная история, я просто ничего не понимаю.
– А чего поссорились?
– Слушай, ну не могу я больше так!  Я просто ничего не понимаю, шизофрения какая-то.
– Ты можешь толком объяснить?
– Понимаешь, у нас так с ней всё здорово начиналось.  Но она, оказывается, продолжает встречаться с этим Птицыным.  И с самого начала встречалась.  И ещё с одним мужиком спала регулярно.  По крайней мере в начале.  То есть у неё нас как минимум три одновременно.  Было.  Сейчас, вроде бы, нас только два осталось: я и Птицын.
– Только два? – улыбнулся Бордовских. – Ну, и что тебя удивляет?  Бывают такие женщины: ты сам знаешь, как их называют по-простому.
– Валя, в том и дело!  Я тоже таких знаю.  Никаких вопросов с ними нет, всё предельно понятно.  Но Матильда, понимаешь, ведёт себя, как будто очень хочет замуж.  Подарки мне дарит, заботится, с родителями знакомится.  Знаешь, до сих пор ни одна баба так обо мне не заботилась!  Вообще, это она мне предложение первая сделала, понимаешь?  И вот если бы не вот это вот всё, вся эта хрень, то было бы просто идеально!  При этом она сама же рассказывает, что встречается с этим Птицыным, а потом говорит, что они просто друзья.  Ну вот я что, на дурака похож?
– Похож.  Ты только не обижайся…
– Мы даже с ней позавчера договорились, что она больше не будет с ним общаться.  Ну, то есть, я говорю: «Если он тебе так важен, то давай – общайся!  Но только в моём присутствии.  Обещаю себя вести с ним прилично и вежливо».  Вот, вроде договорились, а вечером она такую истерику закатила: разреши, говорит, мне с Артёмом видеться!  Как же так, я больше никогда не увижу моего Артёма.  И прям рыдает навзрыд, аж заходится, я ей даже валокордина накапал.  Бред какой-то.  Успокоилась, а я чувствую – не могу я больше.  Я не понимаю, вообще не понимаю!  Оставил ключи и ушёл.
– Мда…  Ох уж эти бабы, хрен их поймёшь.  А эта твоя Матильда вообще мутная какая-то, я тебе с самого начала говорил.  Глаза у неё нехорошие: пустые глаза, безумные какие-то.  Как бы она тебя не зарезала однажды…  Да ты, Планктон Антонович, не переживай так сильно.  Ты парень видный, умный: найдёшь себе новую бабу.  Знаешь, сколько баб одиноких!
– Я вот, Валя, думал, что им замуж надо, чтоб свадьба и платье белое и всё такое.  Я вроде нормальный мужик: квартира у меня теперь есть, зарабатываю, карьера неплохая, детей хочу.  Готовить умею, не бухаю сильно, дома убираюсь и мусор выношу.  На конюшне с ней каждую субботу сижу.  Чего ещё ей надо, казалось бы?  На хер ей этот Птицын, у которого трое детей?  Он же к ней не уйдёт никогда, а если даже уйдёт, на фиг он с таким багажом?  Это с практической точки зрения, но может если она его так прям любит невозможно, то зачем тогда я?
– Эх, молодёжь!  Бабы, они тоже разные бывают.  Бывают и такие, которым белое платье, но бывают и совсем другие.  Я вот тоже хорошо знаю одну бабу, которой и замуж предлагали, и семью, и детей, а ей ничего не нужно, потому что свобода и горы: ветер в башке и шило в жопе.  Девушка, ещё по сто пятьдесят!
– Девушка, мне сто.  Валя, на работу же ещё вернуться нужно!
– Ну хорошо, по сто.  И льда ещё принесите.  Сейчас Сорокину наберу и всё улажу, подожди секунду.
Бордовских звонил начальнику, а Бронницкий рассматривал чёрно-белые фотографии на стене: какие-то счастливые ирландские пивовары позировали на фоне огромной бочки.
– Алло, Женя!  Слушай, мы с Планктоном здесь, похоже, застряли надолго.  Да, сложные переговоры.  Ничего, справимся, не переживай!  Да не волнуйся, сейчас как раз перерыв на обед сделали.  Жень, мы если допоздна застрянем, то в офис уже не вернёмся.  Да, если что-то срочное, я отвечу.  Да, да…  Звони, если что.  Ну всё, на связи, до скорого!
Официантка принесла новые бокалы, и Валентин отложил телефон.
– Так вот, Планктон Антонович, я имею сказать за любовь.  У меня случилось как-то… – Бордовских мечтательно уложил подбородок на ладонь. – Уж такая любовь была!  Кто бы рассказал – сам не поверил.  Знаешь, встретил эту девочку, и прям с первой минуты…  Только, вроде, имя своё сказала, а я уже чувствую, что знаю её всю жизнь.  И так с ней хорошо, словно домой вернулся.  Прям с первого взгляда, как в кино.  И такая от неё эйфория!  Не думал, что так буквально бывает.
– Это твоя сноубордистка, что ли? – грустно кивнул Бронницкий. - Да, чего только не бывает…
– Ну да…  Двое суток всего мы вместе были, на соревнованиях: она гонялась, а я в общем случайно туда попал.  После награждения банкет был, ну и всё закрутилось, в общем – проснулась она в моём номере.  Погонялась, оттопырилась и домой улетела.  Понимаешь, не хотела она продолжения.  Говорит: было клёво, мерси, до свидания.  Парень ты хороший, но я сама по себе, не надо прилетать.  А я не могу из головы её выкинуть, и всё тут.  Просыпаюсь – про неё думаю, засыпаю – думаю.  В лучшем случае – думаю, что не надо про неё думать.  Очень хочется ещё раз такую эйфорию!  Чувствую: ну не могу я без неё!  Жить не могу, понимаешь?  Тут как раз один знаменитый французский писатель и его друг, известный художник, затеяли зимний мотопробег на «Уралах» во Францию.  Из Москвы.  Ну, я с ними рванул, на три тысячи километров, в декабре.  Они за славой ехали, а я – к ней.
– Зимой?  На мотоциклах? – не поверил Бронницкий. – Ну вы, блин, даёте.  И не холодно?
– Да нормально, никто не умер.  Финишировали в Доме Инвалидов в Париже – писатель этот договорился с комендантом Парижа, прикинь?  Это как у нас в Кремль заехать на трёх колясычах: с понтом, прессой и телевидением.  Звоню ей, говорю: «Мы тут приехали, встречай героев».  Если бы самолётом прилетел – не пришла бы, а так не могла не прийти.
– Ну ты, Валя, вообще.  Слов нет...  За героизм! – Бронницкий поднял бокал.
– Да ладно тебе, героизм…  Дебилизм!  Так вот, значит.  Приехал я красиво, она пришла, и вроде всё нормально, снова любовь-морковь, а только уехал, как всё снова-здорово.  Сама по себе, не надо строить планов, никто ей не нужен.  Я бы понял, если бы она другого любила, так ведь никого постоянного у неё не было.  Только горы и борд.  Вот ты говоришь: замуж, платье белое…  Другую можно было бы засыпать золотом и брильянтами, что было бы проще…  и даже дешевле!  Но только не эту – точно сразу на хер пошлёт, причём окончательно.  А вот я нож подарил с её инициалами, так у неё реально глаза мокрые были: сказала, что недостойна такого подарка.  Веришь?
Бронницкий молча пожал плечами.
– И так я каждый раз придумывал что-нибудь невозможное, чтобы не могла она не согласиться.  А потом опять всё с начала.  Попал в такую, знаешь, спираль, каждый раз думал: сдаюсь или поднимаю ставку?  А ведь каждый раз – нервы и мобилизация всех ресурсов.  Дошёл вообще нах до края, уже на всё готов, а ей всё равно ничего от меня не надо.  Доверять не хочет, привязываться не хочет.  В общем, смотрю – совсем нездоровая херня со мной творится: рука левая трясётся, десять кило минус, до метро дойти тяжело.  Пора, думаю, завязывать, а то и сдохнуть недолго.  Отвлечься: забухать, замутить с какой-нибудь подругой, съездить куда-нибудь далеко…
– Да, это, наверное, помогает…
– А вот и не помогает.  Понимаешь, какое дело: не хочется ничего.  Того не хочется, этого не хочется.  После такой эйфории всё какое-то совершенно безвкусное.  В общем, решил заняться чем-нибудь действительно интересным, чтоб переключиться.  Чем-нибудь нереально важным.  Стал думать: что есть такое важное, что меня здесь держит, чтобы не сорваться и к ней не уехать совсем.  Всё перебрал: дети, друзья, дом, работа, собака…  И тут собака моя померла, и сразу оказалось, что ничего меня не держит.
– То есть как? – перебил Бронницкий. – Ты вот прям из «Двойки» был готов уволиться?  И чего бы ты там стал делать, во Франции?
– Да что там «Двойка»!  Всё был готов бросить и оставить.  И не важно, что там делать – хоть полы мыть.  Я это понял и никуда не поехал.  И тут так, знаешь, получилось, что ничегошеньки у меня не осталось в жизни, за что зацепиться, потому что я сам только что всё мысленно предал, от всего отказался, а идти тоже некуда.  Вот тут, Планктон Антонович, я понял, что такое свобода.  Нечего терять – не пустые слова.  Полная, блин, свобода: ничего не держит, некуда катиться.  Очень, хочу тебе сказать, херовое состояние, эта свобода.
– А чего не поехал?
– Да не было смысла.  Я же говорю: не хотела она меня.
– Что значит, не хотела?
– Ну как, это же мне нужно было, не ей.  Мне нужно было в голову её залезть, в душу!  Свет клином сошёлся и всё тут.  Я почему-то помнил каждый раз, когда с ней встречались: в чём она одета была, что говорила, как звали её очередного на тот момент мужика, чуть ли не каждое её слово.  Не нарочно – просто помнил и всё.  Не мог забыть.  А она не помнила.  Не со зла, а просто не было до меня дела.  Встретились – вроде рада, расстались – забыла.  Говорит так ласково: «Мы же целый год не виделись».  А я говорю: «В июне ещё виделись и в декабре.  В июне я на твой день рождения на мотоцикле приехал, помнишь?»  А я туда пять дней дубасил и столько же обратно…
– Что, опять на «Урале»?  Ну ты псих!
– Да если б он ещё не ломался каждый день, я бы может и за три доехал.  Так вот, говорю: «Помнишь, я в июне приезжал?  Мы ещё к нотариусу вместе ходили с твоими бумагами.»  А она говорит: «Конечно, помню.  А в декабре чего?»  А я говорю: «Годовщину отмечали».  Она спрашивает: «Какую годовщину?»  А я отвечаю: «Нашу.  Годовщину знакомства.  Ты ещё своё платье зелёное надела.  Мы же на соревнованиях в декабре познакомились, помнишь?»  Вот и не поехал.  Ты говоришь: замуж, платье…  Как сделать, чтобы она про меня хотя бы помнила?
– А что за мужики у неё были? – Бронницкий зацепился за свою больную тему.
– Да много кого у неё было.  Я с двумя даже познакомился: Антуан и Давид.  Оба, кстати, нормальные парни: и выпили, и за жизнь потёрли.  Положительные, серьёзные.  Тоже её любили.  Чего она их выгнала?
– А тебя как?  Не напрягало?
– Нет, не напрягало.  Понял, что люблю сильней, чем обижаюсь.  Сильней, чем ревную.  И прошло.
– Да всем им в итоге нужно замуж…
– Планктон Антонович, я же предлагал замуж, и эти двое тоже…  Да ну что ты, ей-богу.  Меня знаешь, как колбасило!  Вот она мне на письма не отвечала, трубку не брала: неделю, две, три.  Я уже весь извёлся, и надо бы давно уже всё нах послать как можно дальше, но никак…  Я и таблеток попил успокоительных, и к доктору сходил: помогите, говорю, пожалуйста, пусть меня отпустит…
– Какому доктору?
– Ну, который мозги вправляет.  Психолог, профессор: могу, кстати, рекомендовать…  Зберовский Андрей Викторович.  Понимаешь, это же как голос из розетки…
– Валя!  Какой розетки?
– Электрической.  Когда начинаешь слышать голос из электрической розетки, то понимаешь, что голоса там нет.  Но всё равно ведь слышишь.  Почему-то я её… как сказать?  Чувствовал, что ли.  За все эти тысячи километров чувствовал, и ничего не мог с этим сделать.  Откуда-то знал, что с ней происходит, хотя ни слова за три недели.  Что с мамой сегодня поссорилась, послезавтра мужика выгнала, а через неделю нового завела, или ещё что.  Хрен его не знает, как такое может быть.
– Телепатия?
– Вроде того.  И я этим пользовался.  Так-то старался не навязываться, не лезть слишком часто, чтоб совсем не отпугнуть, ну и гордость тоже…  Остатки гордости.  А как почувствую, что с ней что-то неладное, так сразу дозвонюсь: пожалею, посоветую чего-нибудь мудрое, слов ласковых наговорю.  И, не поверишь, всегда в точку, в нужный момент!
– Ну, будем здоровы! – сказал Бронницкий и снова выпил.
– Да, Планктон Антонович, будем! – Валентин тоже выпил. – И прям, понимаешь, больше всего хотелось, чтоб ей было хорошо, чтобы она была счастливой.  Всё готов отдать и сам сдохнуть, только чтоб ей было хорошо.  Вот мы все, бывает, кого-то любим…  Любовь – это здорово, но всегда ещё получаешь что-то взамен.  Ну, там, хотя бы заботу, внимание, интерес какой-то, не говоря про регулярный секс и борщ.  Вот и ты говоришь: она так обо мне заботится.  А тут у меня такая получилась абсолютная любовь: даже если мне ничего не будет взамен, даже если она про меня не помнит, даже если я, может, и не увижу её больше никогда.  Какой там, нах, борщ!  Узнать бы, что живая, и уже счастье.  Совсем для меня места не осталось: я уже в точечку маленькую превратился, почти исчез, а всё равно люблю.  И вот тут я подумал, что если такой же любовью полюбить еще семь миллиардов человек, то реально станешь Богом.  Это, конечно, бесконечно далеко, но из той же серии.
– Ни хрена себе тебя накрыло! – испугался Бронницкий. – Что-то ты в последнее время часто о Боге думаешь.  Стареешь?
– Да уж, это точно.  Слушай, а ведь ещё одна невероятная хрень была!  Давай ещё по сто грамм.  Девушка!  Сейчас расскажу…  Был мне сон офигенный, точнее даже видение.
– Рассказывай!
– Слушай.  Сплю я, значит, и вижу, что я в зелёном таком парке спускаюсь вниз по мраморной лестнице.  Смотрю под ноги – а на мне платье светлое, до пола длинное, причём натурально так с каждой ступенькой надувается, когда воздух попадает.  Я, знаешь ли, никогда в платьях не ходил, но выглядело очень натурально.  И вот, поднимаю глаза и вижу огненные цифры: слева восемнадцать, справа – девяносто три.  И проснулся.
– И всё?
– Нет, не всё, слушай дальше.  Проснулся я, сел на кровати, смотрю перед собой – а темно, как у негра в жопе.  И вижу вдруг её, как во сне, но только я ведь не сплю: сижу и глаза открыты.  То есть такое продолжение сна, только наяву.  Видение, как ещё сказать?  Вижу, значит, её прям перед собой в таком красно-синем из толстого сукна двубортном мундире с золотыми эполетами, и пуговицы в два ряда.
– И что это значит?
– Да хрен его знает.  Можно, наверное, по-разному толковать.  Мне нравится думать, что я вспомнил кусочек из прошлой жизни.  Что мы с ней уже встречались в 1893 году, и она тогда была мальчиком.
– А ты, выходит, тогда бабой был, что ли? – улыбнулся Бронницкий.
– Выходит.  Ну и что?  Хорошо, что не тараканом.  Это же в прошлой жизни, а в этой я мужик.  А знаешь, что совсем странно?
Валентин поднял указательный палец и выдержал паузу.
– Я ведь никогда, клянусь тебе, не интересовался историей военного мундира.  Честное слово!  А тут стало любопытно, полез в интернет.  Короче, выяснил, что у них в армии мундиры всегда, всю историю были однобортные со стоячим воротником, пуговицы в один ряд.  А тут двубортный с отложным воротником и два ряда.  И оказалось, что именно, сука, в 1893 году была какая-то заваруха в Индокитае, в Сиаме или в Лаосе, уже не помню.  И вот, за всю историю только экспедиционный корпус в Индокитае в том самом, блин, 1893 году носил двубортные красно-синие мундиры, как в моём сне.  Больше никто и никогда.  Как вот такое объяснить?
– Да, интересный сон.  Мне всё-таки кажется, Валя, что ты какой-то фигнёй страдал.  Ну, бывают такие барышни: они клёвые, но не для семьи.  Ты бы всё равно не удержал её на месте.
– Вот тебе и ответ на твои вопросы!
Друзья помолчали: каждый подумал о своём горе.  Потом опрокинули стаканы.
– Так вот, представляешь, накрыло на старости лет, – продолжил Валентин. – С другой стороны, я же не просто на диване страдал.  Я такие вещи делал!  Такие, блин, подвиги совершал!  Было круто.  И главное: настоящие чудеса творились, какое-то полное волшебство.  Я прям мог силой мысли управлять миром, мне на помощь вдруг полезли какие-то знаменитые художники и писатели на «Уралах» с колясками, я въехал во дворец Инвалидов в Париже, какой-то полный бред, если подумать, – и только потому, что я очень сильно захотел.  И знаешь...  Вот когда мне удавалось добиться встречи, в те дни...  Я такой тогда счастливый был!  В общем, я в таком состоянии ровно два года прожил: вижу цель, не замечаю препятствий.  Даже сравнить не с чем.  Очень крутое состояние, круче любого кайфа.
– А ты ведь правда сильно похудел.  Это плохо.  Большие проблемы потом бывают со здоровьем.  У кого-то совсем большие.
– Да уж.  Нельзя всё время жить на форсаже.
– Ну, а потом чего?
– Да ничего.  Недавно отпустило: два года, семьсот сорок дней.  Прям как рукой сняло.  Нет, я её и сейчас очень люблю, конечно: столько всего связано, да и человечек хороший, дорогой.  И вообще, мы же больше ста лет знакомы – родная душа, куда деваться.  Но вот это наваждение прошло, слава богу.
– А она чего?
– Ну, теперь сама иногда звонит, иногда пишет.  Куда пропал, люблю, скучаю, приезжай в гости.  Мне, говорит, хочется иногда кому-нибудь сказать слово «люблю», а кроме тебя – некому.  Виделись вот недавно, она в Москву прилетала.  Всё-таки влез я в её жизнь!  Я же упрямый.  Приручил, в общем, дракона.  Нормально всё.
– Девушка, ещё по пятьдесят, – не удержался Бронницкий. – Ну, за любовь!
– Да, Планктон Антонович, за любовь.  Чтоб не дай бог больше никогда!


***

Разумеется, Планктон и Матильда помирились.  Для нашей парочки побежала череда радостных и весёлых летних дней, полных любви, предчувствия безоблачного счастья и приятных хлопот.  Ещё в мае, вскоре после знакомства Матильды с родителями, Бронницкий начал ремонт в бабушкиной квартире и нанял бригаду рабочих-армян во главе с бригадиром Валерой, которого ему рекомендовал Андрюха Сидоров: его отец, полковник стройбата в отставке, руководил строительной фирмой.  Сбережений, накопленных молодым человеком на первый взнос по ипотеке, теперь должно было хватить на капитальный евроремонт и даже минимально необходимую мебель.
Каждые выходные, как правило воскресным утром, Планктон Антонович садился в «ГАЗель» Валеры и ехал на строительный рынок, где бригадир выбирал необходимые материалы, а Бронницкий расплачивался.  Матильда постоянно предлагала Планктону взять у неё деньги на ремонт, но он старательно отказывался: во-первых, считал строительство семейного гнезда своим сугубо мужским долгом, а во-вторых, не мог отделаться от мысли, что в случае развода эта квартира вместе с ремонтом останется за ним.  Тем не менее, несколько раз деньги у Семёновой он всё-таки взял.
Бронницкий и Валера почти даже сдружились и, пока стояли в пробках, делились историями своих таких разных жизней.  Планктон Антонович был доволен Валерой и счастлив, что ему не нужно регулярно контролировать работы, ругаться с бригадой и вообще вмешиваться в процесс ремонта, только платить.  Нашего героя вообще тяготили всякие проявления власти над людьми.  Хотя он и мечтал когда-нибудь дослужиться до начальника, перспектива командовать коллективом его пугала.  Для Валеры он был идеальным клиентом.
Бронницкий старался постоянно придумывать новые варианты досуга, чтобы им с Матильдой было интересно и весело вместе, к тому же надеялся, что так у Семёновой не останется сил и времени на общение с Птицыным, и она скоро его забудет.  Девушке по причине постоянной занятости даже пришлось на три месяца заморозить своё членство в спортивном зале.  Молодые люди сходили на несколько художественных выставок, пару раз посетили театр, катались на речном кораблике по Москве-реке, гуляли в парках и скверах и регулярно выбирались в кино, боулинг, бильярды и рестораны.
Однажды Планктон Антонович сообщил подруге, что после работы должен отлучиться по делам, а вечером пришёл домой с большой коробкой в руках.
– Привет, любимый!  Что это у тебя? – поинтересовалась Матильда.
– Подарок! – ответил Бронницкий и протянул коробку девушке. – Открывай.  Смелей!
Внутри оказались роликовые коньки марки Racers.
– Да я кататься не умею! – испугалась Матильда. – Я даже на коньках еле стою!
– Не волнуйся, любимая.  Я тебя научу.
– Да я грохнусь сразу же и разобьюсь!
– Ты у меня такая спортивная и талантливая: у тебя всё получится.  Защиту тоже купим.  А у меня есть опыт обучения! – улыбнулся Планктон Антонович.
Бронницкий с детства катался на роликах, задолго до того, как это стало мейнстримом – ещё в четырнадцать лет родители подарили ему импортные роликовые коньки с белыми ботинками и оранжевыми колёсиками, расположенными попарно.  Уже на первом курсе он заменил истрёпанные ботинки новыми высокими кроссовками и на случайно заработанные деньги купил вторую пару коньков 38 размера, которые на несколько лет стали его главным реквизитом для знакомства с девушками.  Если сверстники могли предложить дамам только банальный поход в кино или кафе, то Бронницкий удивлял однокурсниц предложением научить их кататься – и многие клевали на такой необычный подкат.  Нескольких девушек он действительно поставил на ролики, хотя в более близкие отношения эти катания, к разочарованию молодого человека, так и не вылились.  Самой талантливой эго ученицей стала Наталья Штанге.
В конце мая, во время летней сессии после первого курса Планктон Антонович в первый и единственный раз в своей жизни познакомился с девушкой в метро: он в очередной раз поссорился с Олей Чугуновой и считал себя свободным.  В тот день он сдавал важный экзамен по теории лингвистики и по этому поводу был одет в пиджак и белую рубашку с галстуком, а получив заслуженную пятёрку, поехал навестить бабушку.  Евдокуша уже тогда начинала понемногу чудить, что позже привело её к потере памяти и деменции: перед каждым визитом Бронницкого она обязательно покупала три пакета молока, складывала их в советскую авоську и безапелляционно требовала, чтобы внук забрал их с собой.  Сколько Планктон ни просил Евдокушу не покупать ему молоко, история повторялась раз за разом.  Он был потрясён бабушкиным запасом авосек: у Бронницкого их скопилось уже несколько десятков.  Таким образом ближе к вечеру он оказался в метро в белой рубашке, галстуке и пиджаке, с авоськой молока в руках: более положительный имидж было трудно придумать.
Бронницкий занял любимое место у первой двери второго вагона: здесь было ближе к его выходу из метро Юго-Западная, но не так тесно, как в первом вагоне.  Напротив стояла высокая голубоглазая блондинка с ямочками на щеках, откровенно разглядывала его авоську и хитровато улыбалась.  На Проспекте Вернадского молодой человек решился.
– Привет!  Любишь молоко?
Блондинка хихикнула.
– А то!
– Меня Планктон зовут.  А тебя?
– Планктон?  Серьёзно?
– Серьёзней некуда!
– Наташа.
– Куда едешь?
– У меня репетитор по химии на Юго-Западной, готовлюсь поступать.  А ты?
– А я сегодня экзамен по лингвистике сдал.  Первый курс заканчиваю.  Так ты школьница?
– Ага!  Поступаю в этом году.  В Менделеевку документы подаю.
– А это что такое?
– Химико-технологический, имени Менделеева.
– Круто!  Ну ты молодец – по-моему, это очень сложно.  Я по химии еле тройку получил.  Сходим куда-нибудь?  Молоком угощу! – предложил молодой человек и улыбнулся.
– Сейчас не могу, у меня занятие!
– Давай телефон, созвонимся.
– Пиши.
Так Планктон Антонович познакомился с Натальей.  Он набрал её номер через несколько дней, в четверг: ответил взрослый мужской голос.  «Наверное, отец», – подумал Бронницкий и попросил подозвать Наташу: удивительно, как они тогда жили без мобильных телефонов.
– Привет!  Это Планктон.  Который с молоком.
– А, привет!  С таким именем ты про молоко мог и не вспоминать!
– Ну так что, давай встретимся на выходных?
– На выходных не смогу!  Меня мама просит на дачу съездить, цветы полить.
– Так я с тобой могу поехать!  Помогу.
– Я уже с подругой договорилась, одноклассницей.
– И чего?
– Да ничего.  Давай тогда в субботу на Ярославском вокзале в девять утра.
Планктон Антонович подготовился: в пятницу купил литровую бутылку самого модного в середине девяностых ликёра Amaretto Disaronno, подобрал одежду: чтобы, с одной стороны, выглядеть модным, а с другой стороны, чтобы было по-спортивному удобно – всё-таки на дачу.
Втроём с Натальей и её подругой Ольгой они бесконечно ехали на электричке, потом почти час на автобусе, шли несколько километров пешком по пыльному грейдеру и, наконец, в довершение всего переправились на пароме через какой-то канал, чтобы оказаться на шести сотках обтянутого сеткой-рабицей дачного участка с домиком-скворечником.
– Девчонки, предлагаю по рюмочке за приезд! – предложил Бронницкий, вынимая из рюкзака свой шикарный ликёр. – Наташа, накрывай на стол!
– Ой! – удивилась девушка. – А у меня из еды ничего с собой нет!  Надо было зайти в магазин тогда, перед автобусом.
– Как ничего нет? – в свою очередь, тоже удивился Планктон Антонович. – А мы что, до завтра голодные будем?
– Сейчас поищу, может быть мама что-то в запасах оставила! – пообещала девушка и стала открывать шкафчики на кухне и в гостиной.
В результате нашлась только трёхлитровая банка консервированных зелёных помидоров.  Миндальный Disarono был настолько приторным, что употребить больше двух рюмок без закуски было решительно невозможно – и молодым людям пришлось заедать ликёр солениями.  Вкусовое сочетание оказалось настолько чудовищным, что все прошедшие после той вечеринки десять лет Бронницкий не мог есть ни зелёных помидоров, ни чего-либо с миндальным вкусом.  Когда бутылка опустела, Ольга отправилась на второй этаж попытаться заснуть, а Планктон Антонович и Наталья до самого рассвета занимались любовью на родительской железной кровати, которую в итоге умудрились сломать.
Планктон сдал свою первую летнюю сессию на отлично, Наталья тоже успешно сдала выпускные школьные экзамены, а Чугунова уехала с родителями в деревню на всё лето.  Два летних месяца Бронницкий регулярно встречался с новой подругой: он поставил Наталью на ролики и они катались в Александровском саду, парке Горького, просто по Тверской и другим улицам в центре.  Парочка регулярно уединялась дома друг у друга, когда родителей не было, или на квартирах и в комнатах однокурсников Планктона, которые одалживали ему ключи на несколько часов.
Вскоре Наталья сообщила Планктону, что у неё есть парень: бывший десантник с травматическим боевым опытом, который с её слов был склонен к агрессии и не очень дружил с головой.  Девушка боялась с ним расстаться, потому что десантник обещал в случае чего её убить.  Бронницкому это совсем не понравилось, и в какой-то момент он по телефону помирился с Чугуновой и уехал к ней в деревню.  Планктон Антонович стал избегать Наталью, попросил родителей не подзывать его к телефону и сам перестал ей звонить.
Спустя много лет Бронницкий, уже работавший младшим лингвистом на своём первом месте, случайно встретил Наташку в переходе на кольцевую станцию метро Белорусская: она закончила институт, пошла работать инженером-технологом на пищевом производстве, вышла замуж и родила сына, но свою немецкую фамилию Штанге так и не сменила.  Молодые люди очень обрадовались встрече, стали регулярно созваниваться и приглашать друг друга на дни рождения и просто в гости.  Планктон Антонович отлично поладил с Наташиным мужем и стал, что называется, другом семьи.
– Планктончик, о чём задумался? – прервала поток воспоминаний Семёнова.
– Да так, молодость вспомнил! – уклонился от ответа Бронницкий и улыбнулся.
Впрочем, испытать новые ролики в ближайшие выходные так и не пришлось: в субботу Планктон и Матильда съездили на конюшню, где он впервые сел на Поворота верхом, проехал несколько кругов по плацу шагом и даже ненадолго поднялся в рысь.  Спрыгнув возле конюшни на асфальт, Бронницкий вывихнул большой палец на левой ноге и целых семь дней был вынужден ходить в лангетке и с костылём.  Всю следующую неделю Матильда по утрам подвозила раненого к главному входу в офис, а вечерами забирала домой.


***

– Андрюха Сидоров зовёт в выходные на дачу на шашлыки.  Мои коллеги поедут: Тюлипин, Бордовских, даже наш начальник Сорокин.  У Андрюхи дача отцовская, коттедж большой – много комнат, можно ночевать остаться.  Поедем? – спросил Планктон Антонович Матильду.  Лангетку сняли, он уже несколько дней ходил без костыля и только немного прихрамывал.
– Слушай, я бы лучше дома осталась, выспалась.  Сериальчик посмотрела, убралась.  А ты ехай.
– Да мне без тебя не хочется, – Планктон Антонович болезненно поморщился на это «ехай».
– Ну что ты всё дома сидишь?  Вон, другие мужики пиво пить ходят, на футбол, на рыбалку.  А ты – всё дома.
– Мне хочется вместе! – заявил Бронницкий и обнял Матильду.
– Ты просто мужчина мечты! – ответила Семёнова. – Знаешь, что удивительно?  Мы вот с тобой уже полгода вместе, а мне до сих пор не хочется тебя убить!
– Спасибо, конечно.  Сочту за комплимент! – Планктон натянуто улыбнулся.
– Правда!  У меня так раньше никогда не было.  Готовишь, убираешься, к друзьям не убегаешь.  Я тебя обожаю!
– Спасибо!  Я тебя тоже, любимая.
– Короче.  Давай, вали на дачу к Сидорову.  Оттопырься там как следует.  А я дома тебя подожду, отдохну.  Знаешь, иногда тоже нужно отдыхать друг от друга.  Я сериалы уже полгода не смотрела с тобой!  Не говоря, что спортзал забросила.  Всё, решили!
Планктон Антонович хотел было ещё возразить, но Матильда приобрела вид решительный и отважный.
– Всё!  Я сказала – всё!  Ты ехай, а я хочу побыть дома.
– А ты…  это…
– Что?
– Нет, так.  Ничего…
– Нет уж, ты говори!  Так не честно!
– Да нет, ничего.  Проехали.
– Так!  Ну-ка быстро говори, что ты там хотел! – Матильда рассердилась.
– Ну…  Я хотел спросить…  Ты же не будешь с Птицыным встречаться, пока меня нет?
Девушка укоризненно посмотрела на молодого человека, как на умалишённого, нахмурилась и очень искренне вздохнула.
– Нет, не буду.  Дома посижу, я же говорю.  Сериальчик посмотрю, уберусь.
Так Планктон Антонович впервые собрался провести выходные без Матильды, в компании друзей.  На душе его было неспокойно, но мужское самолюбие наконец взяло верх.  Может он ведь встретиться с друзьями?
Утром в субботу он оделся, взял свой спортивный рюкзак, поцеловал подругу и отправился к метро.  На Ленинградском вокзале сел в электричку до Химок.  В палатке возле станции купил три полторашки разливного пива: Сидоров попросил привозить алкоголь с собой.  На привокзальной площади дежурили несколько частных извозчиков, поджидая клиентов: Планктон Антонович подошёл к первому водителю, небритому мужчине кавказской внешности, и уточнил стоимость поездки.
– Пятьсот рублей!
– Я думал, триста.
– За четыреста поедем?
– Триста пятьдесят?
– Слушай, дорогой, четыреста!  Меньше не найдёшь, хоть всё обойди.
– Поехали!
Бронницкий залез в видавшие виды фиолетовые «Жигули».  Пристегнулся.
– Дорогой, не надо пристёгиваться, да?  Здесь ГАИ нет.
– Причём здесь ГАИ?  Я так, для себя.  Для безопасности.
Вскоре автомобиль подъехал к коттеджному посёлку и остановился у проходной со шлагбаумом: Бронницкий вышел.  Охранник в чёрном военизированном обмундировании ни за что не хотел пропускать такси – пришлось дойти пешком до трёхэтажного коттеджа из красного кирпича.  Андрюха ждал его на крыльце и приветливо замахал рукой, одновременно нажав на пульт открывания ворот.  Прихватив с собой пиво и кружки, друзья сразу же направились в беседку на заднем дворе разжигать дрова для шашлыков.
Немного позже почти одновременно приехали Тюлипин и Бордовских.
– Парни, прикиньте! – с порога взволнованно сообщил Валентин. – От Сорокина вчера жена ушла!  Он мне звонил утром…  Короче, Женя не приедет.
– Опа! – тихо удивился Тюлипин.
– Ни фига себе! – присвистнул Сидоров. – Охренеть!
– Во дела! – согласился Планктон Антонович. – И к кому?
– К бомбиле какому-то, если я правильно понял, – сказал Валентин. – Вроде он её с ребёнком регулярно подвозил: в школу там, в магазин, до метро.  Сорокин же сам не водит.  Частный извозчик, местный какой-то, из соседних домов.
– Мда!  Бедный Женя! – посочувствовал Бронницкий. – А ребёнок?
– Вроде с собой забрала, – ответил Бордовских. – Я пока сам подробностей не знаю, мы недолго говорили.  Он в шоке, конечно.  Просил пока между нами это всё…  Давайте выпьем за Сорокина, чтоб он скорее в себя приходил!
Друзья чокнулись бокалами.  В мангале полыхали дрова, солнце ярко светило на свежестриженный газон и молоденькие сосенки по периметру забора из зелёного профнастила.  Когда дрова почти прогорели, Сидоров занялся мясом: баранью корейку выложил на решётку, крупные куски свинины нанизал на шампуры.  Коллеги предложили помощь, но Андрюха предпочитал готовить лично и ни с кем не делить ответственность.  Колдуя над мангалом, он как бы невзначай пропел озорную старую песенку:

В жизни всему уделяется место.
Рядом с добром уживается зло.
Если к другому уходит невеста,
Ещё не известно, кому повезло!

Через полчаса дразнящий запах жареного мяса разлился над всем участком, так что даже у соседей потекли слюнки.
– Удивительное, конечно, дело, – мурлыкал Тюлипин, наворачивая свинину. – Эти современные женщины…  Насколько я знаю, у неё и профессии никакой толком нет.  Вроде на медсестру когда-то училась, но не работала.  Да и выглядит она, ну… так себе.  С ребёнком ушла к какому-то таксисту.  Сорокин же мужик такой надёжный, зарабатывает кучу денег.  Он с особенностями, конечно, но надёжней трудно найти.  Чего ей нужно?
– Ребят, вы только не обижайтесь, – перебил Андрюха. – Но вот, насколько я Евгения Даниловича знаю, при всём уважении: я бы точно лучше удавился, чем с ним жить.
– И чем тебе Сорокин не угодил? – удивился Бронницкий.
– Да скучный он ужасно.  На сто процентов предсказуемый.  Одинаковый всегда.
– Ты как мужчина рассуждаешь, – не соглашался Тюлипин. – Зато он очень надёжный.  Добрый, щедрый.  Замечательный вообще мужик!
– Есть у меня одна знакомая, – Бордовских вступил в разговор как всегда издалека. – Ну как знакомая, подруга приятеля одного.  Так вот, она без мамы, с отцом выросла.  То есть в детстве у девочки нормальная семья была: мама, папа.  А когда она подросла, ну там лет двенадцать ей было, родители решили остеклить лоджию.
– И чего, мама с лоджии упала? – предположил Тюлипин.
– Нет.  Мама ушла со стекольщиком.  Прикинь: дом бросила, мужа, дочку бросила.  Со стекольщиком ушла!
– Вот это я понимаю!  Вот это харизма у стекольщика! – восхитился Сидоров.
– Но если серьёзно, то видать совсем плохо ей жилось, раз она так резко свалила.
– Что значит плохо? – не понял Сидоров.
– Да вот, Андрюха, я что думаю, – Бордовских отложил обглоданную кость и отхлебнул красного вина. – У меня даже целая теория есть.  Я думаю, что состав и функция семьи обратно пропорциональны производительности труда.  Отличная просто у тебя баранина!  Где берёшь?
– На рынке тут недалеко.  Проверенный грузин один продаёт.  Домашняя!
– При чём тут производительность? – не понял Тюлипин.
– А при том: чем выше производительность, тем меньше семья, – продолжил Валентин. – Вот, смотри.  Допустим, тысячу лет назад, когда производительность труда была никакая: семьи были огромные, жили целыми родами, по сотне человек и больше.  Потому что по отдельности гарантированно сдохнешь.  Жили одним большим колхозом, а женились – как старший решит.  Всякая там любовь, морковь, чувства – это вообще никого не волновало.  Главная задача была – выжить.
– Потом, лет триста назад, в классической крестьянской семье уже всего десяток-другой человек прямых родственников, но главная функция семьи всё та же – общая работа.  Дальше: сто лет назад, я где-то читал, что городская женщина с тремя детьми занималась домашним трудом в среднем двенадцать часов в день.  Понятное дело: постирать – на речке, курицу – ощипать, на всё нужно время.  Производительность уже гораздо выше, но ещё недостаточная, чтобы один человек успевал и зарабатывать, и хозяйство домашнее вести.  Нужно разделение труда, но минимальная семья сократилась уже до двух поколений: родители и дети.  И вот тут любовь и отношения начинают играть важную роль.
– Ну и возьми современное городское общество, – продолжал философствовать Валентин. – Сейчас любой физически здоровый человек может элементарно обслуживать сам себя и пару иждивенцев, вообще не напрягаясь.  Бросил джинсы в стиралку, жратву погрел в микроволновке, и готово.  Все эти детские сады, поликлиники, бытовая техника, полуфабрикаты, доставка на дом и всё такое.  Ну, может, за пару часов в день можно управиться.  Так что сейчас минимальный размер семьи сократился до одного человека.  То есть, каждый может без проблем комфортно жить один и никто для этого не нужен.  Спрашивается, зачем жить с кем-то?  Отвечаю – ради психологического комфорта: вот последняя оставшаяся функция семьи!  Пока одному человеку с другим хорошо, интересно, весело и комфортно – живут вместе, а когда от него больше геморроя, чем радости – разбегаются.  Потому что зачем, собственно, терпеть?  Пельмени я сам могу сварить и носки постирать.  Отсюда столько разводов, одиноких людей, отсюда все эти гомосеки с лесбиянками.
– Ну, геи всегда были, – возразил Тюлипин. – Говорят, что их семь процентов рождается.
– Да брехня это всё и пидорская пропаганда! – разозлился Бордовских. – Нет, я не спорю: земля чего только не родит.  Но никакие не семь процентов!  Это всё от нечего делать и от пропаганды.  Вот мой дед, когда годах в восьмидесятых узнал, что такие бывают, сначала удивился.  Потом подумал и сказал, что у них в деревне, может быть, тоже раз в сто лет мог пидор уродиться, но чтобы он встретил второго – этого вообще не могло быть никогда.  А сейчас что?  Со всех сторон говорят, что быть пидором здорово, на сцене они скачут, по телевизору их показывают.  Я читал, что в Англии даже в школах ввели урок толерантности, учебник выпустили «Жизнь замечательных гомосеков».
– Да, вот это я ни фига не понимаю!  Зачем это? – поддержал Сидоров.
– Я тоже не понимаю.  Они чего, хотят, чтобы гомосеков было как можно больше?  Ну, тогда давайте рекламировать, говорить всем, как замечательно быть гомиком.  Объяснять молодёжи, что ты не просто задрот и неудачник, которому бабы не дают, а, может быть, ты особенный?  Может быть, ты – пидор?  Не стесняйся, это нормально, таких семь процентов.
– А как же права человека, всеобщая декларация? – по-кошачьи певуче проурчал сытый Тюлипин. – В Европе сейчас борются с дискриминацией.  Политкорректность!
– Дима, что за права какие-то у них особенные, вот что это за бред? – возмутился Валентин. – Я же не говорю, что их в концлагерь надо сажать.  Пусть себе живут.  Но при чём тут права?
– Я, в общем, согласен! – вступился Бронницкий. – Что правительство должно это как-то регулировать.  Как вот, например, с сигаретами: если в правительстве хотят, чтобы народ меньше курил, то они акцизы повышают, курение в разных местах запрещают, рекламу запрещают.  Чтобы курить было дорого и непрестижно.
– Вот!  Правильно ловишь мысль! – обрадовался Бордовских. – И так же надо с педиками.  Это дело каждого, конечно.  Но нужно проводить политику, чтобы быть гомосеком было хотя бы непрестижно, неудобно.  Чтобы их больше не становилось.  А в этой вашей Гейропе всё наоборот делают.  Почему?
– Парни, извините!  Мне позвонить надо, – Планктон Антонович встал из-за стола с телефоном и отошёл на несколько шагов.  Он набрал номер Матильды, сосчитал девять длинных гудков и нажал красную кнопку отбоя.  Семёнова не ответила, и на душе Бронницкого сразу же стало очень неуютно: он вздохнул и огляделся.  Друзья продолжали спорить о роли семьи в современном обществе.  Где-то за крышами соседних коттеджей и макушками ёлок на холме начинался закат, окрасивший всё вокруг волшебными золотыми красками.  Мясо почти закончилось.
– Может, на бильярде срубимся? – предложил Сидоров.
Молодые люди перебрались на третий этаж в бильярдную, где стоял огромный девятифутовый стол для американского пула.  Играли по очереди, на вылет.  Планктон Антонович регулярно набирал номер Матильды и становился всё грустнее.
– Что-то ты тревожный какой-то! – заметил Андрюха, когда они оба оказались на кожаном диване в ожидании своей очереди.  Бордовских и Тюлипин катали шары, весело комментируя удачи и промахи друг друга.
– Да чего-то Матильда не отвечает, – признался Планктон Антонович. – Волнуюсь.
– Ну что ты как наседка над ней, – резко ответил Сидоров. – Большая девочка, ничего с ней не случится.
– Да я не за то волнуюсь.  Как бы она со своим бывшим встречаться не ушла.
– Ты серьёзно?
– Да серьёзней некуда.  Уже бывало.
– И зачем тебе это тогда?  Я бы сразу послал.  Вот прям даже разговаривать не стал бы.
– Да вот сам не знаю.  Зачем-то нужно.  Слушай, Андрюх!  У тебя же был мент знакомый.  А он может пробить по телефону, где она была сегодня?
– Конечно может.  Я спрошу и тебе номер его дам.  Тогда уже сам договоришься, что почём.
– Спасибо!
– А ещё, знаешь чего…  Купи диктофон.  Сейчас маленькие совсем есть, незаметные, и батарейки чуть ли не на неделю хватает.  Знаешь, они на звук срабатывают – если тихо, он выключается, а если какой-то звук, то включается и записывает.  Или даже несколько штук возьми и положи в квартире.  У неё же машина есть вроде?
– Да, Lexus гибридный.  А квартира маленькая совсем: съёмная однушка, там отовсюду слышно.  Разве что в туалете может быть не слышно.
– Ну вот, и в машину тоже положи.  Потом послушаешь, выяснишь.  Хорошая штука.
– Спасибо за идею!
Внезапно у Бронницкого зазвонил мобильный: молодой человек посмотрел на экран, просиял и сразу же ответил.
– Любимая!  Привет, как ты?  Я тебе обзвонился уже, волнуюсь!
– Всё хорошо, любимый!  Извини: я пылесосила, а потом решила ванну принять.  Не слышала!
– Ну, слава богу!  Целую тебя!
– Ох, дурак! – прошептал Сидоров.
– Чего? – не расслышал Планктон Антонович.
– Да так, ничего, – вздохнул Андрюха.
– Знаешь, я наверное ночевать не останусь.  Поеду домой попозже.
– Ну, как знаешь.


***

– Андрей Викторович?  Добрый день! – поздоровался Бронницкий, войдя в уютный кабинет психолога на втором этаже дореволюционного здания на Лубянке. – Спасибо, что согласились меня принять.  Мне вас очень рекомендовал мой друг Валентин Бордовских.
– Здравствуйте, Планктон.  Можно просто Андрей.  Проходите, присаживайтесь.  Расскажите, пожалуйста, о чём вы хотели меня спросить? – ответил психолог, подтянутый бритый налысо мужчина под пятьдесят в ярком пиджаке и мокасинах на босу ногу.  Совсем не так представлял себе Бронницкий профессора.
– Знаете, я хотел спросить…  Я вот не понимаю…  Совсем!  У меня отношения…
– Давайте подробнее и по порядку.  С кем отношения?
– У меня есть подруга Матильда.  Мне двадцать девять, ей тридцать пять лет: москвичка, два высших образования, мы работаем вместе в банке.  Замужем не была, детей нет.  Встречаемся примерно с Нового года, то есть шесть месяцев.  Что ещё рассказать?
– Всё, что вы считаете важным!
– Понимаете, уже несколько месяцев мы большую часть времени живём вместе с Матильдой, разговариваем про будущее, общий дом, семью и детей.  Мы снимаем квартиры, но недавно мне родители решили отдать квартиру покойной бабушки, в общем – с жильём проблем нет.  Доделаем ремонт и переедем.  Вообще, это она первая мне сделала предложение.  Я в принципе хотел бы создать семью, завести ребёнка, особенно девочку…
Планктон Антонович, конечно, заранее готовился к встрече: записал и несколько раз произнёс вслух свою речь и вопросы.  Сейчас он очень старался не сбиться и ничего не забыть.
– Это прекрасно! – похвалил профессор. – Ваши желания совершенно правильные и здоровые.  Так что вас смущает?  Вы довольны Матильдой?
– Матильдой и нашими отношениями я очень доволен по всем параметрам.  Она мне очень нравится, очень обо мне заботится, если вы понимаете…  В интимном плане всё очень хорошо.  Матильда тоже говорит, что хочет жить со мной и родить ребёнка.  Всё было бы хорошо, если бы не одна проблема: отношения Матильды с её другими мужчинами.
Планктон Антонович прокашлялся.
– Так, так, так.  Продолжайте! – приободрил профессор и взялся за подбородок.  Ему явно становилось интересней. – Что за мужчины?
– Со слов Матильды, отношения с мужчинами у неё складывались либо несерьёзно, либо в ряде случаев через несколько месяцев общения или совместного проживания заканчивались…  какой-то трагедией.  Один заразился плохой болезнью и ей пришлось сделать аборт, другой без предупреждения выставил из дома, ещё один козёл у неё жил – украл последние деньги и сбежал.  Был ещё татарин, алкоголик.  Были периоды, когда в течение года или даже несколько лет Матильда не встречалась с мужчинами, переживала одиночество и какое-то…  как сказать?  Комплекс неполноценности, вроде того.
– Ну, вы знаете, Планктон, насчёт несколько лет не встречалась…  Я не стал бы верить сразу всему, что говорят женщины о своём прошлом.
– Но мне кажется, что она говорит правду.  В данном случае.
Профессор поднял бровь, но ничего не сказал.
– В общем, это всё прошлое, меня это не особо беспокоит.  Это я так, для справки.  Вот.  Значит, некоторое время назад я узнал, что у Матильды также отношения с Артёмом.  Он женат и трое детей маленьких.  Вот.  Матильда попала в больницу на операцию два года назад, а у неё нет друзей и с родственниками она не общается…  Вот, а Артём, он ей очень тогда помог.  Навещал в больнице, потом дома, в кино выводил, в кафе.  Помог из депрессии выйти.  Потом они вместе в спортзал ходили, на конюшню ездили…
– На конюшню?  Зачем на конюшню? – не понял профессор.
– Матильда выездкой занимается.  Конным спортом.  В общем, возникли у них отношения, хотя он женатый и у него трое детей.  Они ровесники.
– Понятно!  Итак, если я правильно понял, Матильда изменяет вам с Артёмом?  Это ваш вопрос?
– Не совсем.  И ещё не только он был.  Я в целом не понимаю!
– Так, рассказывайте.
– Ещё она встречалась со своим хирургом, который операцию делал.  Одновременно с Артёмом.  Я почитал её переписку с ним.  Но сейчас это всё уже давно сошло на нет, они полгода назад как раз расстались, я с хирургом не пересёкся.
На столе стояли три маленьких минералки и салфетки в картонной коробке.  «Для слезливых клиентов!» – понял Планктон Антонович, открыл бутылочку и жадно отпил.
– А ещё начальник Дима.  Она паркует машину на корпоративной парковке.  А там места только для руководства, для ВИПов, понимаете?  Я удивился, а она говорит – начальник разрешил на его место ставить, типа он сам не пользуется.  А потом сама мне рассказала, что проводила время с ним наедине после работы, на даче у него была, помогала с личными вопросами, его дочке домашнюю работу делала, что он её повысил в должности два раза и большую премию выписал, она машину дорогую купила.  Что её коллеги тогда бойкотировали, не разговаривали, при любой возможности пытались подставить.  Понимаете, ну это же дураку понятно, что к чему?  Что она с ним спала...  Я тоже почитал их переписку и думаю, что Матильда несколько лет была его любовницей.  Она говорит, что спала с ним только один раз два года назад, что он её заставил, но я ей не верю.
– Планктон, скажите…  А вам это зачем?
– Не знаю.  Понимаете, я не особо ревнивый.  Сначала, когда мы просто стали встречаться – ну, мне было как-то всё равно, есть у неё кто-то ещё или нет.  А потом она мне предложение сделала.  Сама, понимаете?  Первая.  Матильда с самого начала строила со мной отношения очень правильно, призналась в любви и сказала, что хотела бы жить со мной всегда.  Она вот окружила меня вниманием, заботой.  Вот…  Подарки постоянно дарит, даже дорогие, очень ценные подарки, важные.  Понравилась моим родителям, друзьям.  Очень мне доверяет, ключи от квартиры дала, пароль к телефону – как вы думаете, что я всю её переписку читаю?  Предлагает всё время разделить расходы, одолжить мне деньги.
Планктон Антонович допил минералку.
– Я, наверное, люблю её, – добавил молодой человек и несколько раз напряжённо моргнул. – Понимаете, я бы мог сказать, что у нас совершенно идеальные отношения.  Но при этом Матильда мне с самого начала изменяет и пытается врать о своих отношениях с другими мужчинами, даже в самых нелепых и очевидных ситуациях.  Например, она и сейчас отрицает, что была любовницей начальника, хотя это совершенно очевидно с её же слов.  Рассказывает мне всё время про Артёма, его семью и работу.  Они в ресторан и на концерт ходили, друг другу подарки делают дорогие!  Когда он был рядом, она на мои сообщения и звонки не отвечала – только позже, когда он не видел.  И при этом Матильда мне упорно говорит, что он «просто друг»!  Мне иногда даже кажется, что она сама в это верит, когда говорит.
Профессор сложил руки на груди и затряс ногой.  «Кажется, мне удалось удивить психолога! – с горечью подумал Планктон Антонович. – Круто!»
– То есть, понимаете, Матильда ведёт себя совершенно как девушка, которая очень хочет замуж.  Строит отношения со мной, как с единственным любимым мужчиной, но при этом сама делает и рассказывает такие вещи, что сразу всё совершенно понятно.  Вот, понимаете, она ведь могла просто ничего не говорить, и я бы очень долго ничего не узнал.  Но она сама всё рассказывает, а потом отрицает.  Вот…  Я пытался выйти из этой невыносимой ситуации, устраивал скандалы и просил Матильду либо признать любовные отношения с Артёмом – при этом я говорил, что готов сохранить отношения с Матильдой одновременно с Артёмом, но без разговоров о семье и детях.  Типа открытых отношений, без обязательств – но она этого не хочет, она говорит, что хочет семью.  Либо начать с ним общаться, как общаются с бывшими и «просто друзьями» – только в моём присутствии, например.  Я обещаю быть с ним максимально тактичным!  Учитывая важность Артёма для Матильды и её вот эти чувства к нему, я никогда не просил Матильду полностью прекратить с ним отношения.  Но я просил перестать мне врать!  Потому что именно это совершенно невыносимо, отравляет жизнь и разрушает моё доверие, мою любовь.
Планктон на секунду посмотрел в окно.
– Такие скандалы… они как бы в форме игры «загони Матильду в угол», когда я предъявляю аргументы, а Матильда всячески обороняется, увиливает, врёт и признаётся только перед лицом неопровержимых доказательств, при этом ещё и обижается, а на следующий день снова пытается всё отрицать, преуменьшать, отодвигать во времени.  Сначала она была вынуждена в принципе признать, что у них с Артёмом всё-таки были интимные отношения, но до знакомства со мной и один раз, потом я выпытал, что она с ним спала и в январе, и в феврале.  Я уверен, что гораздо позже, но не хочу возвращаться к этой игре.
– Недавно Матильда приняла мои условия и мы договорились, что видеться с ним лично она будет только в моём присутствии.  Вот, а тем же вечером она умоляла меня отменить договор и разрешить ей видеться с Артёмом наедине, а при моём отказе впала в истерику, рыдала, я отпаивал её валокордином и успокаивал.  Дважды я говорил Матильде, что прекращаю с ней отношения, и уходил, оставлял её ключи.  Она потом меня находила, плакала, просила прощения, обещала, что больше не будет.
– Это шизофрения какая-то, я вообще в тупике, это ни во что не вписывается.  У меня когнитивный диссонанс, профессор.  Она мне сделала предложение, хочет замуж и ребёнка, но сама изменяет и врёт с самого начала.  Я не понимаю!  Ведь никакой выгоды или пользы она от своего вранья не получает!  Я ревную, шпионю за ней, телефон её весь перечитал и дома все вещи перерыл, диктофоны купил и оставляю дома и в машине.  А это на меня совсем не похоже!  Если она Артёма так любит, то почему тогда она ему изменяет со мной, с начальником, с тем хирургом?  А если она меня любит – зачем тогда ей Артём?  Если бы она была содержанка – было бы понятно, но она не получает ни с меня, ни с Артёма больше денег, чем сама тратит на нас.  Если она хочет семью, зачем сама же губит своё возможное женское счастье, особенно после всех своих неудач?  А если не хочет – зачем мне это говорит и строит отношения?  Вот, я и хотел вас спросить – я не понимаю, почему она так себя ведёт?
Профессор недолго помолчал.  Тоже выпил минералки.
– Сама по себе модель её поведения следующая, – наконец начал психолог. – Она в нашем лексиконе именуется «транзитарной».  Мы не будем говорить сейчас о девушках, которые быстро и счастливо выходят замуж, это совсем другая история.  К сожалению, многие девушки сначала получают неудачный опыт общения с мужчинами: заражаются болезнями, оказываются изнасилованными, избитыми, ограбленными, беременными и брошенными и так далее.  Оказавшись в такой неприятной для себя ситуации, девушки условно делятся на четыре группы.
– Группа первая: девушки с очень низкой собственной сексуальной потребностью, с низким гормональным фоном, не испытывающие потребности в сексе и способные длительное время воздерживаться.  Они начинают вообще избегать мужчин, по пять-десять лет ведут одинокий образ жизни, затем рожают ребёнка «для себя» и живут матерями-одиночками, периодически, конечно, тоже влипают в новые истории с мужчинами.
– Есть вторая группа, – продолжал профессор. – Это девушки со средними сексуальными потребностями, которые всё-таки желают иметь стабильные отношения с мужчинами, становятся с мужчинами более осмотрительными.  Сделав для себя правильные выводы из своих бед и взяв паузу, они не торопясь подыскивают себе мужчину с более оптимальными человеческими качествами, дружат, выходят замуж, живут счастливо.
– Третья группа – это девушки с высокими сексуальными потребностями и с высоким интеллектом, желающие иметь регулярные интимные отношения с мужчиной и способные сделать правильные выводы из своих бед.  Пережив свой неудачный опыт, они «включают голову», правильно понимают, что все случившиеся с ними беды – результат собственных глупостей, а вовсе не того, что «все мужчины – кобели и козлы».  Они учатся разбираться в мужчинах, затем подбирают себе хороший вариант мужа и живут счастливо в браке.
– Ну и, наконец, четвёртая группа.  К ней относятся девушки с высокими сексуальными потребностями, но, к сожалению, с не очень высоким интеллектом.  Они желают иметь стабильные отношения с мужчиной, но не способны сделать правильные выводы из своих бед, не видят собственных ошибок в отношениях, начинают ошибочно считать, что во всём виноваты только мужчины, потому что они – «плохие».  Сделав неправильный вывод, что все мужчины – «плохие», но при этом очень заинтересованные в отношениях, такие девушки продолжают строить бездумные и непросчитанные отношения с мужчинами, как бы заранее и заведомо настраивая себя на то, что все их новые партнёры окажутся плохими – обманут их, используют, бросят и так далее.  Если это действительно с ними происходит, – а это обязательно с ними происходит, если не начать подбирать себе партнёров более осмотрительно, – то они уже меньше по этому поводу расстраиваются, так как происходит «ожидаемая неприятность».
– Но беда в том, что постепенно привыкая к тому, что мужчины обязательно приносят множество проблем и обид, такие девушки вместо того, чтобы остановиться, отдышаться, сделать правильные выводы и сконцентрироваться на одном, но зато «правильном» мужчине, начинают стремиться к тому, чтобы иметь параллельные отношения, то есть двух-трёх партнёров одновременно, чтобы в случае потери кого-то одного иметь резерв и запас.  Они легко расстаются с большинством своих мужчин.  Вынуждены врать своим мужчинам как о наличии других партнеров, так и о том, как она проводит досуг с другими.
– При этом они легко поддаются на реальную душевную теплоту и заботу, когда попадается нормальный мужчина и не только ничего не тянет с девушки, но и сам ей даёт и деньги, и внимание, и заботу.  Но даже в этом случае она не может остановиться!  Привыкнув к тому, что всё хорошее быстро заканчивается, такая девушка, даже имея достойного партнёра, продолжает изменять ему и врать.  Причём, действуя не специально и не желая сделать ему больно, тем более не желая его потерять.  Действуя просто по привычке, привыкнув к тому, что все мужчины – «транзитные», а потому даже всё хорошее однажды закончится.  При этом девушки из четвёртой группы часто совершенно не умеют использовать мужчин, не умеют получать пользу и прибыль от отношений.  В том числе уже не надеются и потому не пытаются превратить отношения в семью и брак.
– Собственно, девушки из четвёртой группы – это и есть транзитарная модель, когда какие бы ни были тёплые отношения, девушка мысленно живёт уже их пределами, не воспринимая даже достойного мужчину как «лучшего, любимого и навсегда», совершая по отношению к нему много ошибок, не прилагая усилий к тому, чтобы сделать их итоговыми отношениями в своей жизни.  Собственно говоря, Матильда как раз из их числа.
Профессор закончил.  Планктон Антонович долго молчал, пытаясь осмыслить услышанное.  В конце концов он прокашлялся и спросил:
– А Матильда в принципе сможет жить в обычной моногамной семье?  У неё в принципе может пройти это… транзитарное?
– Матильда может жить в традиционной моногамной семье, но потребуются годы, чтобы она к этому пришла.  И ещё адское терпение, чтобы выдерживать её ошибки.  Специфика и проблема конкретно вашей ситуации заключается в том, что намучавшейся с мужчинами Матильде после ряда её бед вдруг попались сразу два достойных представителя мужского племени – Артём и вы, Планктон.  И женщина, которая не знает, как правильно выстроить отношения хотя бы с одним мужчиной, тем более не знает, как это сделать сразу с двумя.  А ведь этого хочется!  Потому что не охота потерять ни одного!  Вот она и пытается изо всех сил общаться и с вами, и с Артёмом.
– А долго мне это терпеть?
– При транзитарной модели действительно нужно набраться терпения, чтобы женщина смогла полностью убедить себя в том, что она встретила исключение из правил и будет верна только данному конкретному мужчине.  Потому что в течении какого-то времени такие женщины могут и изменять, и продолжать совершать новые знакомства.  Но конкретно в вашем случае, ввиду наличия Артёма, терпеть может придётся и дольше.  Пока или Артём не самоустранится, либо Матильда не забеременеет от вас.
– А всё-таки, сколько это может продолжаться?  По вашему опыту?
– Просто хотя бы год пообщайтесь с Матильдой в режиме теплоты и душевного комфорта, чтобы она смогла сама сделать итоговый выбор и самоопределиться на вас до конца.
– Год?  Это всего год, с начала наших отношений, или ещё целый год с сегодняшнего дня?
Профессор развёл руками.
– Точных сроков я вам не могу гарантировать.  Может быть гораздо дольше.
Бронницкий некоторое время молчал, пытаясь сформулировать следующий вопрос.
– А как вы думаете, Андрей…  Матильда мне подходит?  У меня, наверное, есть силы терпеть и ждать, пока она определится.  Я готов побороться и подождать.  Я думаю, она того стоит, и у меня много сил и адское терпение, как вы сказали.  Но что вы мне посоветуете?
– Если вам не нужна классическая скучная семья и вы готовы к тому, что однажды потеряете Матильду – тогда она вам подходит.  Если вы не готовы страдать от измен, ссор и разлук и желаете стабильности – лучше поискать девушку с меньшим набором проблем и прошлых мужчин.  Но мне кажется, что вам есть смысл продолжать данные отношения с Матильдой, так как и вы – не стандартный, а творческий мужчина.  А такие люди всю жизнь мечутся в поисках неких скрытых смыслов и пытаются открывать мир вокруг заново, изобретать велосипед и так далее.  Поэтому такая же сумбурная и непоследовательная Матильда пока вам подходит.
– А как мне себя вести с ней?  Продолжать контролировать и шпионить?  Разговаривать об этом?  Или отпустить ситуацию, закрыть глаза на Артёма?
– Не давите на неё слишком сильно.  Но принцип «доверяй, но проверяй» никто не отменял.  Если она будет делать вам слишком больно – конечно, можете поговорить с ней об этом.  Постарайтесь как-то договориться.
Профессор быстро взглянул на часы.
– А сейчас наша консультация подходит к концу, извините.  Надеюсь, что смог ответить на ваши вопросы.
– Да, мне пока всё понятно, – Бронницкий встал. – Спасибо вам большое.
Он уже взялся за ручку входной двери, когда психолог его неожиданно окликнул.
– Планктон!  Я хочу ещё сказать…  За двадцать пять лет практики у меня было больше двадцати тысяч консультаций.  И вы, Планктон – пятый мужчина в моей практике, на моём опыте, кто мог бы принять «транзитарную» женщину.  Это очень тяжело.  Мне кажется, Планктон, что вы – невероятно добрый человек.  Удачи вам!
Бронницкий улыбнулся, кивнул и вышел из кабинета.


Продолжение следует!

Книгу с этим романом можно найти по ссылке:
https://ridero.ru/books/plankton_i_zvezdochyot/