В рассказе «Артист Фёдор Грай» режиссёр деревенской самодеятельности заставляет кузнеца играть простой люд. У актёра не вытанцовывается. Не получается зверски.
Текст пьесы набит словечками «теперича», «чаво», «куды». Районный драматург полагал, что так говорят. А так не говорят.
После первых строк читатель оказывается в пространстве гениального абсурда. А пространство, надо сказать, компактное, чеховской мерки. И абсурда здесь несколько плоскостей: слой текста, слой сюжета, слой лексики, – и ещё закадровый слой, из-за пределов рассказа. Непонятно чей: то ли авторский, то ли читательский... Всё это пересекается под разными углами и крутится как в аттракционе «Безумное чаепитие». Рабочий репетирует... рабочего.
Абсурд «советских писателей» состоял из нескольких подобных слоёв. Мало того, что они в абсурде существовали, их обязывали абсурд придумывать. Реалистично.
А в литературоведении имелся свой слой. Советским критикам надо было писателей как-то классифицировать. Неимением лучшего дураки расселили прозаиков по локациям «деревенский» / «городской». Шукшина отсекли в особое гетто «деревня в городе». (Отдельной ротой маршировали фантасты.) Абсурд в том, что такого деления быть не могло. Могло быть такое: литература или литра. Реализм или соцреализм.
Писатели, родившиеся до 1917, разряды придумывали сами, по критериям творческим. Ну, там: «Серапионовы братья» или «Имажинисты». После войны запрессованные задачами партии члены СП готовы были лечь в любое прокрустово ложе идейных литературоводов, лишь бы оставался манёвр для элементарного: физического выживания. «Бывшие» боялись до такой степени, что нормой стало выпускать поделки под чужими именами, торгуя подпольными ресурсами продвижения. За что молодого могли наградить, старого могли посадить («шпиён выкручивается»). «Батум» в конце 40-х означал расстрел.
Конец 50-х изменил многое. Но в десять послевоенных лет литература не просто ничего не приобрела, – было потеряно ощущение вообще какого бы то ни было будущего.
Преимущество шестидесятников было очевидно следствием хотя бы того, что поколение свидетелей дооктябрьского прошлого оказалось окончательно сломлено. Люди, не ведавшие старого преферанса, сразу играли себя в условиях советского «очка» без сантиментов.
Шукшин абсурду и не противился. Под «деревню в городе» косил исправно. Ещё хватким юношей он правила игры уловил исключительно точно: «сегодня двадцать одно, а завтра девятнадцать». И добился успеха, всю жизнь целиком проживя внутри СССР. Замечу: правила он уловил, но не усвоил, – и предпочитал всячески от них уклоняться.
Дореволюционной жизни он не видел, а деревенской не знал. В городской же не было ничего особенно русского. При этом в литературу он умудрился войти русским, деревенским и старорежимным.
В смысле, что рассказы его были оттуда. Несоветские были рассказы. Не соцреализм.
Скажут, да, они русские.
Ему многое прощалось за внешнюю посконность, но разве его рассказы – русские? Какие-то специфические?
Рассказы Шукшина универсальны. Можно заменить русские имена на американские – и всё срастётся. Заходы-то простые, человеческие.
Если бы расцвет Шукшина пришёлся на время Зощенко, ловить бы ему те же радости. Родись он ещё раньше, конкурировал бы с Лейкиным. Наколотил бы свои "Осколки" какие-нибудь...
В народе Шукшина, в общем, любили, – человека, который рассказывает байки, любят.
Не Чехов, конечно, и не Довлатов; по стилю, внешне - пожалуй, именно что Лейкин. Только американский. Сценки, болтовня. Что-то от Хемингуэя, что-то от Марка Твена. Русскости-то всей – только берёзки и слово kolhoz.
Антураж часто измышленный, неродной. Его и критиковали за то, что гад не знает быт. «Сволочь городская! Теперича вона все в деревню метят!»
Они не событийные (война, узкоколейка), а бытийные (зачем война... на фига узкоколейка...) Под толстой вуалью быта (жена ушла, ... ушёл в запой) – главные вопросы бытия. Абсурд – он и в Африке абсурд и в Америке. Тот абсурд, что проистекает из конечности жизни, Шукшин рисовал исключительно точно. То есть ровно настолько расплывчато и размыто, насколько расплывчат смысл жизни, и размыта её цель.
Высший экзистенциализм – это не драма профессора и журналистки, он – с позиции сельского выдвиженца:
«Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане, и этим сознанием горд...»
Шукшина критиковали за неточности, зато не ругали за ошибки политические. Предъявы были тоже дурацкие: из разряда: куды сел, – пересядь... о, це гарно!
Его шофёры-метафизики и кузнецы-мефистофели над этим только усмехались.
Нишу деревни в городе Шукшин занял умышленно. Сообразил, где не тронут. Откуда не выковыряют. О ВГИКе, что ли, баек было меньше? Впрочем, про ВГИК у него тоже есть... И тоже, конечно, под совхозной вуалью. А как иначе, ребята, в условиях ультра-интернационализма?
Шукшин на кинематографию разменялся. Фильмы дурацкие и лицедейство лишнее. Нервы, водка, идиотская актёрская среда. Финотчёты, согласования... Экранизация собственных рассказов? Деньги – хорошо, а по существу никчёмная суета. Ведь всё сказано. Чего кривляться-то?
Но без кино не было бы писателя. Так часто бывает.
Абсурд актёрства в том, что Шукшин рисовал себя – сибиряка, писателя, режиссёра и... актёра. Есть такие картины: художник рисует себя, рисующего себя. Сбрендишь тут. А у Шукшина ещё круче: художник рисует себя, а этот рисованный тянет кисть к художнику. Портрет Дориана играет в русскую рулетку с Дорианом. Ясно, что состариться Грею не суждено даже на портрете.
Его обвиняют в грубом карьеризме. Жену бросил, паспорт потерял. Он умудрился использовать в своих нуждах и статус сына расстрелянного отца и положение активиста комсомола, да так, что в 26 лет получил партбилет. И что? Где они, вручавшие партбилет, и где презиравшие его за это? Не в смысле иерархии в истории, а в смысле вопроса Наташи Ростовой: «Куда он ушёл? Где он теперь?..»
В уравнениях неизвестные иксы отправляют влево, а константы вправо. А между ними знак равенства. Все переменные Шукшина (бабы, партия, карьера, водка) равны его несуразной, абсурдной, экзальтированной прозе.
А она – конечно, чистой воды имитация. Нет в ней ни деревни, ни города... А просто занял пустующую нишу – покрепче вжался и врубил пониженную. Думали, пусть русский чудик играет на понижение, тут-то мы и похохочем, – а он на больших оборотах пошёл на обгон.
Но обгон вереницы структурированных бездарей затянулся. Движок не выдержал. Шукшин умер рано и нелепо. Так он заставлял мерцать на бугре своих трактористов. И всё же...
«Всё же, как ни больно было, это был праздник. Конечно, где праздник, там и похмелье, это так... Но праздник-то был? Был. Ну и всё».