Елена Петрова Жадность как симптом регрессии после детской травмы.
« жадность на символическом уровне это синоним закрытости, щедрость – открытости. Я могу открыться тем людям, кто сам будет хорошо поддерживать мою границу. Я ожидаю, что другой человек если я буду щедр и откроюсь ему, в ответ начнет эксплуатировать меня. Заполнит и захватит мой внутренний или мой физический мир… я могу быть щедрым то есть открытым с теми, кому доверяю. Кто не будет меня эксплуатировать".
Так говорит пациент Н. на терапии, искренне протестуя против неправильного, как ему кажется, обращения с ним. Он обращается к некоторой позитивной этической программе, которая должна была бы сработать в другом человеке. Ему искренне кажется, что его жадность это постоянное свойство его личности, что его границы в том состоянии, в котором они находятся в настоящий момент, были такими всегда и что это естественное для человеческой коммуникации способ организации отношений.
Н. даже готов вспомнить в прошлом в детстве ситуацию, которая "научила" его таким способом жить, думать и организовывать свою границу. Это сценка, которая произошла с пятилетним мальчиком ан сенокосе в деревне. Мы оба понимаем, что это ситуация не причина, а скорее символ тех отношений, которые в сумме привели к наблюдаемому в настоящее время паттерну поведения. Тем не менее, хотя Н много раз, по его словам, вспоминал этот эпизод, ему не пришло в голову подходящего варианта такой организации отношений, которая вела бы к более благоприятному исходу. Он считал все происшедшее в той ситуации неприятным, но логичным и естественным.
Вот сценка, которую Н. рассказал на терапии. Дело происходит в деревне, Н. пять лет. Он помогает родственникам по хозяйству. Тетка, важная для него фигура, от которой он сильно зависит, берет его с собой а деревенскую работу, на сенокос, вместе с другими деревенскими детьми. По его воспоминаниям, его заставляют работать, вместе с деревенскими детьми, хотя он мало физически подготовлен. Тетка подгоняла его, с деревенской простотой настаивая на выполнении работы. Он старался, хвоят очень устал, а в довершении неприятностей тетка еще и не разрешила взять с собой старую немецкую каску, которую он нашел на поле. " Эту каску я вспоминаю с обидой до сих пор! Она просто заставила меня выбросить ее . сказала: мал еще, потом получишь то, что причитается.»!"
Это может показаться странным, что пятилетний мальчик в таких подробностях помнит события детства и рассказывает их как взрослый. Но мы можем предположить, что это событие действительно стало серьезным испытанием, поэтому запало в память.
Если проанализировать ситуацию, то мы заметим сочетание нескольких компонентов, которые усиливали друг друга, создавая предпосылки для фиксирования травмы. Тетка не обращала внимания на его усталость, игнорируя его физическую боль и истощенность (игнорировала границы физических возможностей), и игнорировала его как человека (Не приняла к сведению его желание по поводу найденной каски).
Терапевт в эксперименте создал сценку, в которой воспроизведена исходная композиция и введен дополнительный персонаж., обладающий особыми свойствами. Этот персонаж понадобился в связи с тем, что ресурсы самого Н. были недостаточны для того, чтобы разрешить ситуацию. Его сообщения о чувствах и физической боли не тронули сердце родственницы. Его отказ от работы столкнулся с более сильной волей принуждения. Его обращение к эмпатии и сочувствии (пойми мои мотивы и разреши взять находку) были отвергнуты. Поэтому буквальное, без новых мотивов и возможностей в ситуации, воспроизведение композиции в неизменном виде не давало перспектив для развития нового опыта и новых форм активности.
Терапевт вел для развития композиции дополнительного персонажа. Это была воображаемая фигура, которая была приемлемой для культурной традиции, но не соответствовала никому из родственников, это фигура: «ангел-хранитель». Терапевт предложил придумать такого персонажа, "Ангел-хранитель сделал бы так, чтобы она заметила мальчика и приняла к сведению его интересы!". Н. отнесся к этой идее с энтузиазмом, присутствие этого участника ситуации (в позиции третьего лица) изменило поле, и свобода выражения интенции и чувства была восстановлена. Мы обратим внимание на важную деталь в работе с прошлым. Терапевт поставил акцент не на то, что ИЗБЕГНУТЬ ТРУДНОСТИ, (и заново переиграть неприятную ситуацию). Наоборот, композиция эксперимента состоит в том, чтобы создать (в фантазии) новую более свободную ситуацию, в которой дается место и время для тех побуждений, которые имплицитно присутствовали в ситуации, но не имели свободы выражения. Пространство было восстановлено и границы ЭГО будут проявлены.
Заметим, что идеальная фигура не просто удовлетворила бы его не высказанную потребность в получении понимания и поддержки, а сообщила ему о том, что видит его и признает его существование и его побуждения как ценные, и распознает его границы. Проблема была не в физической непереносимости эмоционального давления, а в разрушении границ взрослым. Поэтому интервенция терапевта была направлена в сторону мира взрослых. Именно взрослый задает ребенку в контакте форму границ. Сообщая ребенку о наличии у ребенка этих самых границ.
Обсуждение случая. Клиент не мог самостоятельно поддерживать спонтанно и гибко свои границы в контакте с некоторыми типами людей. И (защищаясь) поддерживал их жестко за счет контроля над своими ресурсами. Отсутствие спонтанности приводило к тому, что иногда нон специально эти границы раскрывали получал разочарование – разрушение. « Другой раздавит меня, размажет, как наступающая армия. Мое эго сольется с ним, мое тело будет живо, но бессильно. А душа соединится с нападающим. Будет зависима от него. Я боюсь потерять свое эго». Другой человек воспользуется моей раскрытостью и захватит, разрушит меня.
Читатель может заметить, что Н. достаточно точно по структуре описывает феномен, который называется Стокгольмский синдром, что конечно говорит о тонкости чувствования и детальности самонаблюдения. По видимому, это описание существует для настоящего времени. Но скопировано по структуре с более раннего опыта. Оно буквально перенесено по ассоциации с картины переживаний травматического эпизода, перенесенного в детстве.
В терапии восстановление картины травмирующей ситуации и проработка композиции отношений, восстановление отсутствующих социальных связей легко восстановило возможность контакта с чувствами в парном взаимодействии.
Позитивная перспектива в терапии этого случая позволяет увидеть отличия между серьезными личностными нарушениями, которые М.Балинт назвал "Базисный дефект", и парциальными эпизодами (островками) заблокированных возможностей развития коммуникации. Отличие от «базисного дефекта» в том, что "замораживание" возможности развития свободного опыта имело место только в своеобразно изолированном секторе, затронутом травматическим опытом. В работе создавалось впечатление, что личность как будто бы удерживала эту изолированность как послание самой себе из прошлого в будущее. И содержание этого послания представляло собой композиционную загадку. Но сам субъект не мог найти ответа в этой незамысловатой головоломке. Это отсутствие ответа объяснимо. Так как чтобы найти ответ, надо было иметь специфический опыт получения поддержки от третьего лица.
Мы заметим, что именно отсутствие этой самой поддержки и создало условие для дефицита, который породил травму.
Итак, отсутствие опоры и поддержки создает дефицит, дефицит переживается как травма, и в свою очередь ведет к отказу от поиска опоры и поддержки. Что создает замкнутый круг. Чтобы разорвать это кольцо, нужно было на время, по инициативе терапевта, ввести третью фигуру. По сути дела, сам терапевт и роль терапевта в этой композиции состояла в том, чтобы стать третьей точкой опоры в этих парных отношениях между мальчиком и его родственницей. Эта точка опоры позволила разорвать круг беспомощности, и в результате для Н вернулась в эту зону свобода в обращении с собственными желаниями. При этом заметим, что введенная на время фигура была по своей форме и по своей функции весьма инфантильна и отвечала нескольким конкретными параметрам. Она была фантастична ( из другого мира), обладала свойствами абсолютной ресурсности, абсолютной справедливости по отношению к интересам ребенка, свободой действия и не включенностью в социальные обязательства. Она выполняет функцию "идеального регулятора". Кто же это может быть? Это фея-Крестная из сказки про Золушку, или киногерой в исполнении Шварценеггера в мифологии современного городского мальчишки. Или добрый предок ( "если бы мой прадедушка-герой был тут!"). пока мы не будем обсуждать, какие дополнительные возможности дате именно сказочная характеристика этого персонажа. Отметим только, что она отсылает клиента к опыту его детского варианта мифологического сознания. (см Калшед, Дикман и др о функции сказки)
(2002-2021)