«Не читал, но осуждаю» – под таким брендом шла кампания против романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» в советской печати конца пятидесятых годов прошлого столетия.
К роману мы еще когда-нибудь вернемся. Сейчас же я хочу сообщить вам, что в течение последней недели прочитал полностью пятый том собрания сочинений Бориса Леонидовича, выпущенный в Москве издательством «Художественная литература» в 1992 году и посвященный исключительно письмам. В томе более шестисот страниц. Письма, конечно, подобраны редакторами с целью обрисовать писателя с наилучшей стороны. Например, за период Великой отечественной войны в издании представлены всего с десяток посланий, хотя Пастернак, за редким исключением, любил писать письма ежедневно и многословно.
Почему так? Да потому что даже из столь скромного числа приведенных писем выясняется, что писатель сомневался в нашей победе (уж точно считал, что Москву мы потеряем) и больше верил в немецкий орднунг, от которого поначалу ничего плохого не ожидал. Борис Пастернак разделял либеральную точку зрения, известную и сегодня, о том, что сошлись в смертельной схватке два тоталитарных режима, из коих удачливее оказался сталинский.
А что такое либеральная мысль? Это, прежде всего, мысль, коверкающая христианскую мораль (Пастернак, между прочим, причислял себя к православным, хотя серьезных различий между конфессиями не наблюдал). Либеральная мысль заключается в следующем: люди по природе своей не равны, они делятся на гениев и ничтожества. Понятно, что сам себя художник при всей самокритичности относил к элитарной группе. А как же иначе?
Первое процитированное в пятом томе письмо относится к июлю 1910 года, когда двадцатилетний Пастернак жил в Германии и изучал философию. Приведу без всякой правки начальные строки: «Я не могу писать. Идут целые стопы объяснений; их нельзя довести до конца. Все это так громоздко. И три письма последовательно друг за другом пошли к черту. Цель их была – возвести в куб и без того красноречивый многочлен доводов…»
Вы думаете, что я специально выбирал? Таким вычурным замутненным языком Борис Леонидович лет до пятидесяти общался с родственниками, с Горьким, с чиновниками, с друзьями. Потом стал писать немного яснее. Таким непонятным птичьим стилем он излагал свои просьбы, с глубокой заинтересованностью поведывал о собственных многочисленных заболеваниях. Что думали его разнообразные получатели? До определенных пор думали, что у него с головой не все в порядке. Потом, когда в результате «холодной войны» на Западе провозгласили, что он гений, и у нас подумали то же самое.
Неужели так бывает, неужели так было? Из советской литературы до наших дней никто не вычеркивал определенно сумасшедших Хлебникова и Платонова, а с большим приветом прозаиков и поэтов в ней было не счесть. Пастернака по-настоящему никогда не преследовали, он жил при советской власти удивительно благополучно, что и сам признавал не раз.
Возможно, дело было связано с его проживавшим после революции в Германии, Франции, а позднее в Великобритании отцом – известным, признанным без политической подоплеки, художником. Он иллюстрировал произведения Льва Толстого, ему заказывали портреты сильные мира сего.
«Я здоров. Но я без сил. Что я сделал такого, что такое проклятие преследует меня. Было бы мракобесием сейчас с моей стороны заниматься тем, что так удачно шло у меня несколько недель тому назад. Я не представляю себе также ничего иного. Что же остается мне?.. Наши поедут в Италию. Зовут с собой. Поехать сейчас туда значило бы совершить грязный поступок», – из непонятного письма приятелю в 1912 году. «Когда я писал “905-й”, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому, и читателю, и линии историографической преемственности, если мне суждено остаться, и идолотворствующим тенденциям современников», – из более или менее понятного письма Константину Федину от декабря 1928 года. «Когда Ваша книга вышла, я лежал в больнице (у меня было воспаление спинного нерва), и я пропустил сенсацию, сопровождавшую ее появление. Но и туда дошли слухи об очередях, растянувшихся за нею на две улицы, и о баснословных обстоятельствах ее распространения. На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена на подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей», – из вполне понятного письма Анне Ахматовой от июля 1940 года. «На днях, когда получу их из издательства, пошлю тебе своих “Ромео” и “Антония”. Горе мое не во внешних трудностях жизни, горе в том, что я литератор, и мне есть, что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может», – писал Пастернак 30 июля 1944 года своей двоюродной сестре в Ленинград (она пережила блокаду). О войне в письме ни слова. Зато есть упоминание о том, что его переводы «Ромео и Джульетты» и «Антония и Клеопатры» Шекспира изданы и что за них выплачены приличные гонорары. При этом «литературы у нас нет». А разве она появилась в 90-е годы, когда полностью отменили цензуру?
Цензура всегда была минимальна в переводах. Как переводчик Пастернак достиг максимальных успехов. До наших дней сохраняют свою актуальность его переводы «Фауста» Гете, трагедий Шекспира и Шиллера.
Борис Леонидович Пастернак не был гением, поскольку гении есть выдуманная людьми величина. Он был человеком способным и талантливым, несмотря на выпячиваемую заумь. Способностям и таланту он был обязан отличному для своего времени образованию (генетику мы здесь не разбираем). Пастернак в совершенстве владел немецким языком, хорошо знал французский язык и свободно говорил по-английски.
Когда в советской печати шла кампания травли «Доктора Живаго», изданного заграницей, как ныне доказано (и не скрывается) на деньги ЦРУ, Пастернак, открыто впавший в манию величия и думавший, что он признан как величайший писатель чуть ли не всем миром, хотя о нем и в СССР знали единицы, уверял, что его роман «идет по тиражу на втором месте после Библии».
Священное писание до настоящего дня по переизданиям занимает первое, второе, пятое и десятое места. И ни один писатель по количеству изданных произведений не может к нему приблизится. А если и приближаются, то зачастую самые незатейливые. Бог почему-то потворствует им.
В пятом томе представлено всего триста сорок пять витиеватых писем. Ни один человек не в силах их на сто процентов осилить, говоря языком автора. Нынешняя псевдонаучная эпоха свидетельствует о том, что искаженному сознанию нет предела. Тогда это были еще цветочки, ягодки поспевают только сейчас.
20.10.2021