Вместо эпиграфа
В легенду о Фаэтоне стоит внести поправки. Отец Гелиос, уступив просьбам сына, позволил однажды ему самому управлять солнечной тетриппой. Управление такой упряжью требует большой музыкальности. Вожжа от каждого коня одевается на указательный и безымянный (мужской и женский) палец правой и левой руки. Наездник должен перебирать вожжи как струны арфы в унисон биению сердец лошадей. Труднее – только играть на органе, там большая «партия» ногами. Но и наездник тетриппы не просто крепко стоит в колеснице, а пританцовывает в такт музыке, извлекаемой мужскими и женскими пальцами его рук. Когда нужно левую вожжу перевести вправо, а правую влево, наездник перекрещивает ноги и быстро совершает полный оборот. Здесь очень важно, чтобы между ног не попал Criket. На этом и попался Фаэтон. Колесница была в зените, пора было делать солнцеоборот. И тут между скрещенных ног Фаэтона попадает Criket, забытый на столике кафе. Ноги Фаэтона воспринимают его как два и начинают спорить, какая из них правая, а какая левая и вольно раскидываются как можно шире навстречу тугому ветру. Фаэтон спутал упряжь и накинул все петли себе на талию. Этой секундной заминки хватило лошадям, чтобы вспомнить направления их рождения, и они бросились разом на север, восток, юг и запад, разорвав бедного юношу на четыре части… Эти одинокие разъединенные четверти долго парили над землей, как осенние листья, и упали, слепившись как попало парами к вящей радости Платона. Он тут же придумал теорию потерявшихся половинок. Редко они складываются в настоящую «тетриппу». Мне повезет завтра, на закате.
Никогда не трогайте мужчин скрещенными ногами. Если хлебный шарик катать по столу указательным и средним пальцами – ничего не произойдет. Но стоит пальцы скрестить и катать шарик с закрытыми глазами, будет явное ощущение, что их два. Двое.
Вот так я познакомилась с ними двоими. Различить их с первого взгляда было невозможно, и я стала называть их Предпоследний и Последний. И тот и другой были длинноволосыми художниками и жили в мансарде, куда я как-то забежала с крыши обсушиться. Пришлось тут же включиться в творческий процесс, - они писали картину. В качестве красок полагалось приносить последний глоток того, что ты пил днем. Хуже всего дело обстояло с пивом Последнего. Оно расплывалось по бумаге и так меняло ее качество, что как бы ни старался другой с тушью и рапидографом, самые нежные линии становились агрессивно волосатыми. Куда лучше было с кофе-эспрессо, который каждое утро приносил во рту Предпоследний. Благородные сепийные тона лишь подчеркивали глубину графики. Я, как умела, разнообразила их палитру плевками разноцветных ликеров.
Предпоследний чаще заплетал длинные вьющиеся волосы в две косички, а Последний – в три. По утрам это было удобно – я знала, кому сколько ложек сахара класть в кофе. Впрочем, они часто менялись, и Предпоследний заплетал три косички, а Последний две. Но это меня не смущало, я сыпала две ложки сахару тому, у кого было две косички. Они очень радовались, считая, что я так и не могу их различить.
Парни перебрасывали друг другу не только косичку, - без конца перед самым моим носом они передавали и перекидывали черный Criket – зажигалку. И не только тогда, когда надо было прикурить. Несчастный черный Criket порхал, выделывая пируэты и закладывая мертвые петли и над столом, и над постелью, и в машине, когда мы неслись в ночь на север к морю.
Criket составлял часть жизненной программы моих парней. Они нанизывали на него разных людей, то подкидывая свой, то уворовывая чужой Criket. Обретенные таким образом люди и места образовывали буквы и строчки послания, которое двойняшкам надо было успеть прочитать за недлинную (потому что поделенную надвое) жизнь.
Однажды я нашла их в баре, задумчиво раскручивающих бутылку из-под виски. Сюжет был ясен: определяли, кому стащить Criket у седого господина, задержавшегося у стойки с аппетитной барменшей. Criket был стянут Последним. Предпоследний в качестве компенсации получил очередь целовать меня под столом. Старый Criket подбросили светловолосому юнцу, который не мог справиться с дрожью в мужских и женских пальцах, договариваясь с проституткой.
Вечер мягко, по-белому, перешедший в утро, был очень хорош. Я брела по набережной, крепко перепоясанная по талии двумя противоположными руками парней, и это было весело. Другие их свободные руки по обыкновению перекидывали друг другу Criket. Это мешало мне сосредоточиться на сложной слоистости облаков, и вообще надоело. Я схватила Criket и засунула его между скрещенных ног. Мы продолжали идти. Предпоследний и Последний хитро переглянулись, освободившимися руками разорвали мою блузку и прильнули каждый к своей груди. Для этого им пришлось поменяться местами. Это была моя маленькая «военная» хитрость – что бы они ни плели на голове, с какой бы ноги ни вставали, какие бы ни одевали галстуки, целовали они всегда каждый свою грудь. Тут я их верно отличала. Последний – всегда правую. Она была чуть больше, дышала ровно в такт и отвечала только «да» и «нет». Предпоследний припадал к левой груди, долго гоняясь за ней по телу. Она была чуть меньше, с соском, похожим на пытливый глаз, не имела четкого ритма: то нервно быстро вздрагивала, то надолго замирала в унисон с моим сердцем, и если что и отвечала, то только «может быть». В моем чреве творилось что-то невообразимое, - вероятно они продолжали перебрасывать Criket, используя далеко не руки. Тело мое тихо распадалось на четыре части, пока я думала, кого из них я люблю больше. Наверное, Предпоследнего, - подсказала грудь, - он оставляет надежду… В нижнем этаже сражение закончилось полной победой, и Criket был гневно выплюнут, измазанный белым и красным. На черном фоне эти следы выглядели как египетские письмена, и мы склонили три головы, читая их каждый на своем языке.
Двухэтажная квартирка, которую мы теперь снимали на углу набережной и канала, ласково принимала нас в любое время. На большом дубовом столе, прямо под окном в полу верхней комнаты-мастерской, всегда стоял раскрытый фибровый чемодан, полный цветов. Время года я определяла по цветам в чемодане. Сейчас там красками Матисса бушевали георгины – значит конец лета, август. Когда чемодан вскипал белой пеной хризантем, наступала зима, а с ней и День моего рождения.
Все было чудесным в этой столовой, смущала только близость туалета. Парни всегда ходили туда вместе. Дела большие они исполняли синхронно, усевшись спина к спине на унитаз. И никогда не смывали. Так что мне приходилось идти и, преодолевая сложные запахи, смывать эти странные правильные формы: пирамидки, октаэдры, икосаэдры. Тоновые нюансы конструкций живописали мне всю сложность их нутряных взаимоотношений. Что касается малой нужды, следов ее я никогда не обнаруживала. Подозреваю, что они просто один «кран» вставляли в другой и писали друг в друга, - наверное, чтобы не было утечки информации.
Ели мы наспех, что придется, зато пили вдумчиво и осмысленно, под каждый напиток занимая определенное место за столом. Все дело было в цвете света, падавшего из окна на крыше и преломлявшегося через окно в потолке. Парни усаживали меня так, чтобы отсветы на обнаженных плечах совпадали с тоном напитка. Тот, кто попадал в тон точнее, немедленно поощрялся обнажением соответствующей груди. И в этот момент они не шалили, не менялись и не превращались друг в друга, - торжественно исполнялся застольный менуэт.
Мы много времени проводили в мастерской каждый за своим делом. Парни изо дня в день издавали сборник стихов своей матери. И-з-д-а-в-а-л-и. За день им удавалось освоить только одну букву. За неделю они добирались до «л», а потом наступал понедельник, последняя буква «и» превращалась в первую, и все начиналось сначала. Польза от этих циклов несомненно была – каждую неделю на стихи матери появлялись новые иллюстрации. Я шила Арлекинов. Время от времени, когда удавалось расплести мои скрещенные ноги, мы смотрели через окно в полу на наш фибровый чемодан, - не наступила ли уже весна, не наполнился ли он подснежниками. Как только это случалось, мы откладывали все занятия и принимались делать ребенка.
В эту весну вместе с перелетными птицами в окно крыши залетел Criket. Он был чуть меньше наших обычных Criketов, и он был белый. Белый-белый, как подснежники в чемодане. Мы вернулись к той нашей совместной картине, что писали много лет цветами недопитого. Впервые все трое мы согласились без споров с тем, что это был портрет нашего маленького белого Criketа. По этому поводу Предпоследний вслед за Последним бросились к Беккеру и исполнили «Фантазии» Моцарта в четыре руки, пока я смотрела в третье окно на стене и думала: «Нам придется скрестить множество пальцев, чтобы постичь и удержать белый Criket».
2004